Братья

II

Два года, протекшіе со дня постройки двумя братьями крыльца у судьи, показали имъ невозможность не только совместныхъ построекъ крыльца, но просто сожительства въ одной избе. Имъ стало тесно.

Началась разноголосица пустяками, кончилась полнымъ сознаніемъ безтолковщины въ общемъ хозяйстве. «Главная причина — бабы», — говорили потомъ оба брата. Действительно, ихъ бабы довольно наделали бедъ. Смирныя, сносливыя и разсудительныя врозь, оне делались невыносимыми и оглашенными, когда обе вразъ торчали передъ печкой. Здесь оне кололи другъ друга словами, толкались локтями и подставляли другъ другу ухваты и кочерги. Все это мелочи, но оне заключали въ себе ядъ, разлагавшій сложную семью. Опрокинутые горшки, уроненныя кочерги и прочая дрянь ничего не значили сами по себе но, какъ орудія подкапыванія и мести, они служили превосходно. Уронитъ и разобьетъ Авдотья глиняный черепокъ — и Алена дойметъ этимъ черепкомъ свою противницу такъ, что осколки его глубоко врезываются въ тело той и остаются памятными ей на всю жизнь. Та и другая взаимно наблюдали за собой, выслеживая каждая свой шагъ. Сунетъ потихоньку Алена своей девочке кусокъ — Авдотья запомнитъ это и хоть заднимъ числомъ, но отравитъ съеденную пищу. Каждая изъ бабъ колотила своихъ ребятъ такъ, какъ только «лупятъ» въ деревняхъ, где то и дело раздается отчаянный ревъ отшлепанныхъ человечковъ. Но стоило только Алене щипнуть сынишку Авдотьи, какъ эта последняя поднимала въ избе целый содомъ.

Мелочи, дрянь, домашній соръ служили горючимъ матеріаломъ, разжигая враждебныя чувства женской половины избы. Братья отъ времени до времени вмешивались въ распрю, стараясь потушить ее, но делали это такъ, что только увеличивали сумятицу взаимныхъ отношеній. На самомъ деле они сами были причиной вражды и разногласія; если бабы раздували ненависть, то потому, что въ ихъ рукахъ всегда оказывается больше горючаго матеріала — сору. Если бы Иванъ и Петръ сами действовали во всемъ согласно, то ихъ бабы никогда не решились бы употреблять соръ, но оба брата решительно во всемъ расходились.

Иванъ былъ старшимъ, Петръ ему долженъ былъ подчиняться. Иванъ былъ большакъ, заправитель всей хозяйственной машины; однако, соседи выражали очень часто недоуменіе, почему главенствуетъ Иванъ, а не Петръ, отличавшійся, по мненію всехъ, большими правами на главенство; у него каждая щепа шла въ дело, находя подъ его руками целесообразное место. Но такъ распорядился передъ смертью ихъ родитель. Отсюда и произошла вся безалаберщина. Петръ сначала послушался родительскаго слова, покорился Ивану, но мало-по-малу пришелъ къ заключенію, что Иванъ — баба, худой хозяинъ, разгильдяй, котораго не стоитъ слушать. Вышли наружу мелочи, дрянь, соръ, которые все пошли въ дело разъединенія двухъ хозяйствъ. Петръ, какъ и бабы, принялся въ каждый мигъ следить за Иваномъ, который вечно чувствовалъ на своей спине подозрительный взглядъ брата, не понимая, за что онъ серчаетъ. Самъ онъ не способенъ былъ выглядывать, наблюдать; онъ никогда не подозревалъ въ брате черныхъ мыслей, просто потому, что, судя по себе не могъ ихъ допустить. Онъ думалъ: «Чай, мы братья, родительская-то кровь у насъ вопче». Ссориться онъ также не любилъ, но, темъ не менее, былъ ежедневно оскорбляемъ «родительскою кровью». Онъ спрашивалъ: какая причинае И не было ответа. Ему иногда казалось, что, должно быть, онъ дурно поступаетъ, и давалъ себе слово поступать по настоящему, какъ следуетъ, чтобы не испытывать на себе этого взгляда, который проникалъ въ его душу, возмущая его совестливость.

— Чтой это ты, Петруха, глядишье… На мне ничего не написано. Ежели на что серчаешь, такъ ты, братъ, выложи все наружу, чтобы безъ подковырокъ было…

— Ничего, — отвечалъ Петръ.

Или молчалъ. Иванъ принужденъ былъ ограничиться однимъ вздохомъ, совестясь, что сболтнулъ нехорошее слово.

Впрочемъ, онъ такъ верилъ въ «родительскую кровь», что забывалъ ея оскорбленія. Видя, какъ братъ обдаетъ его холодомъ, онъ говоритъ хитро: «пущай!», а смотря на бабъ, которыя подчасъ рвали и метали, онъ добродушно думалъ: «ничего, перемелется — мука будетъ». Онъ верилъ, что достаточно не бередить гневъ — онъ самъ пройдетъ; «потому, напримеръ, дерьмо… не трожь его — оно не будетъ и вонять». Ссоры бабъ даже часто доставляли ему удовольствіе, онъ дразнилъ ихъ, отпуская на ихъ счетъ простодушныя шуточки; сядетъ на лавку и смеется. Забывая оскорбленія, онъ забывалъ свое намереніе поступать по настоящему, какъ следуетъ. Эта неисправимость и бесила Петра. Но это былъ только предлогъ — Петръ везде виделъ предлоги уколоть Ивана… Бросилъ Иванъ на дворе телегу, оставивъ ее мокнуть на дожде; Петръ это непременно замечалъ, онъ нарочно съ трескомъ завозилъ въ сарай телегу, а возвратившись въ избу, кололъ: «Что ротъ-то разинулъ?»

Петръ во всехъ поступкахъ Ивана сталъ видеть одну сплошную глупость. Правда, Иванъ любилъ пошутить, но безъ этого онъ не могъ обойтись, безъ этого жизнь не казалась бы ему красною. Любилъ онъ, напримеръ, своихъ детей и всехъ ребятъ брата безъ исключенія и никогда не въ силахъ былъ отказать себе въ удовольствіи купить имъ пряниковъ. «Эй, ребята! Иди ко мне кто хочетъ гостинцевъ!… Лиса пришла!» — кричалъ онъ, вылезая изъ телеги, бросалъ лошадь, забывалъ дело и возился съ ребятами. Поднимался шумъ. Вся гурьба маленькихъ сорванцовъ, которые любили его, лезла ему на спину, крутилась около ногъ, дергала за бороду, ревела отъ восторга. Иванъ и самъ былъ въ восторге такъ что большую часть шума, производимаго дележомъ пряниковъ, Петръ приписывалъ ему. «Вонъ куда денежки-то уходятъ!» — говорилъ онъ, непременно появляясь на месте дележа пряниковъ. Одни эти слова приводили въ смущеніе Ивана, отравляя его удовольствіе. А все-таки безъ шуточки онъ не могъ обойтись. Изъ-за техъ же ребятъ выходили постоянно непріятности, выражавшіяся со стороны Петра колючими взглядами и словами, а со стороны Ивана горечью и недоуменіемъ: «за что братъ серчаетъ?» Иванъ нередко целикомъ входилъ въ интересы ребятъ, разсуждалъ съ ними, начиналъ препирательства, ссорился или вызывалъ нарочно борьбу между ними, когда всемъ делалось скучно. Между мальчишками происходилъ бой, они тузили другъ друга, оглашая дворъ ревомъ и тумаками. Иванъ горячо вмешивался въ дело: подсмеивался, если одинъ изъ противниковъ валился на землю, или стыдилъ, поощрялъ, когда боецъ слабелъ… «Ай-ай, Микитка! Плохъ, плохъ, братъ! — говорилъ онъ, принимая на себя стыдящее выраженіе. — Оченно плохъ, Микитка! Ужь этого не скроешь… Вонъ онъ какъ тебя двинулъ, Сенька-то!… А ты его самъ… ты его въ пузо дерни, садани его снизу… во какъ! Молодчина! ловко! Валяй его хорошенько… буцъ, буцъ!» Иванъ самъ приходилъ въ восторгъ, принимая живейшее участіе въ драке; онъ принималъ все выраженія и позы дерущихся, всемъ существомъ отдаваясь игре… Появлялся Петръ. Однимъ своимъ появленіемъ прекращалъ шумъ. Одинъ его взглядъ изъ подлобья, одни его тонкія, плотно сжатыя губы могли отравить всякое удовольствіе. Онъ это и самъ зналъ, но, не довольствуясь этимъ, радикально отравлялъ шутливое настроеніе Ивана какими-нибудьедкими замечаніями.

— Работать бы надо… нечемъ дразнить ребятъ… пустяковинный человекъ!

Петръ и на самомъ деле думалъ, что онъ работаетъ одинъ, а братъ только выезжаетъ на немъ. Эта мысль самого его отравляла, не давая ему покою; ему вечно казалось, что онъ переделалъ, а Иванъ не доделалъ. Онъ не переставалъ, кажется, ни минуты безпокоиться о хозяйстве въ те же минуты думая, что съ Иваномъ хозяйства не соберешь, потому — пустяковинный человекъ. Самъ онъ не сиделъ ни минуты безъ дела, не шлялся безъ пути; притомъ, каждое его дело имело всегда осязательную цель, было обдумано и приноровлено. Увидитъ безъ дела валявшійся гвоздь — приберетъ его къ месту, такъ что когда придетъ надобность въ гвозде онъ его употребитъ. У него ничего не пропадало даромъ, ни вещи, ни времени. Целые дни онъ проводилъ въ томъ, что собиралъ и копилъ всякую чепуху, которая, однако, въ его рукахъ всегда находила надлежащее место. Иванъ поступалъ вопреки ему и какъ будто даже на зло: на, молъ, вотъ тебе выжига! Такъ казалось Петру, потому что тотъ заржавленный гвоздь, которому онъ нашелъ место, Иванъ вынималъ и терялъ. Петръ зеленелъ, когда виделъ это, а виделъ онъ все, что творилъ Иванъ.

— Пустяковый человекъ! Разоритъ онъ меня, идолъ! — говорилъ, въ упоръ смотря на Ивана, Петръ. Иванъ готовъ былъ плакать отъ горя. А Петръ думалъ про себя: «Ахъ, кабы я былъ одинъ хозяиномъ, кабы не было этой пустой башки!»

Разъ такая мысль появилась въ семье последняя на половину разрушена. Къ несчастію, Иванъ ничего этого не замечалъ, и когда Петръ бросалъ въ его сторону одно изъ своихъ колючихъ словъ, Иванъ бывалъ огорченъ, но думалъ, что онъ поступаетъ какъ следуетъ, темъ более, что самая жадность Петра, его алчное желаніе копить вызывали въ немъ одно уваженіе. Лично самъ онъ не былъ одаренъ этими хозяйственными свойствами и не считалъ всякую «погань», валявшуюся на дворе годною къ какому-нибудь употребленію, но проявленіе этой алчности онъ приветствовалъ, какъ хозяйственность, какъ уменье наживать деньгу, какъ показатель ума Петра. «У-у, башка!» — говорилъ онъ при удобномъ случае. И эта высокая нравственная оценка алчности, это смешеніе алчности съ умомъ прямо противоречили темъ поступкамъ, на которые онъ самъ былъ способенъ.

Очень любилъ онъ сидеть вечеркомъ на бревне; это всегда приходилось на праздникъ. Сиделъ онъ на бревне передъ своею избой и калякалъ съ пріятелями, ведя нескончаемые разговоры о разнообразныхъ предметахъ, занимавшихъ его умъ. Это было одно изъ техъ удовольствій, и которыхъ онъ не могъ себе отказать. Онъ часто засиживался на своемъ любимомъ месте до темной ночи, когда шумъ деревенскій стихалъ и издалека, изъ степи, слышалась перекличка перепеловъ, а въ соседнемъ озере квакали лягушки, когда на небе светился уже месяцъ, и шумный разговоръ самъ собою замиралъ. Понятно, что отъ такихъ сиденій на бревне по вечерамъ нельзя ждать какого-нибудь проку для хозяйства, такъ говорилъ ему Петръ, но онъ любилъ ихъ, какъ средство отвести душу; любилъ онъ самъ что-нибудь разсказать, напримеръ, о томъ, какъ онъ позапрошлый годъ чуть-чуть не поймалъ волка у себя въ сеняхъ, или какой у него умный меринъ: «Сейчасъ это увидитъ у тебя хлебъ въ руке подкрадется и цапъ! Даже на удивленіе!» Любилъ онъ и слушать разсказы другихъ, то веселые и смешные, то тихіе и тоскливые; любилъ онъ и ту минуту, когда после шумнаго разговора вдругъ все смолкнутъ, поочереди вздохнувъ, и где — нибудь въ степи раздастся ржаніе лошади, скрипъ запоздавшей телеги или степная песенка, заставляющая вдругъ заныть сердце, задуматься…

Иванъ не пропускалъ ни одного сборища, и везде принималъ на себя роль хозяина. Никто такъ не умелъ делить и подносить чарки общественной водки, когда міру удавалось содрать съ кого-нибудь «штрахъ». Иванъ въ такихъ случаяхъ былъ на верху блаженства, достижимаго въ той точке земли, где стояла Березовка. Целая деревня тогда обращала на него взоры и доверяла его ловкости, испытанной въ самыхъ затруднительныхъ обстоятельствахъ, когда, напримеръ, лакомокъ собиралось много, а вина было только полведра Иванъ въ совершенстве зналъ, сколько изъ даннаго количества выйдетъ чарокъ, сколько «останется въ залишке» и куда девать этотъ залишекъ, выражавшійся часто такою дробью, которую можно было только лизать. Самъ Иванъ почти не пилъ, — до того онъ былъ погруженъ въ свою выдающуюся роль, довольствуясь общественнымъ доверіемъ къ его способностямъ. Для него самый процессъ распределенія чарокъ, во время котораго онъ снималъ шапку, кланялся, прося выкушать, казался праздникомъ. Впрочемъ, у него и дома иногда собирались гости на пирушку, но тогда онъ совсемъ не могъ усидеть на месте отъ пожиравшей его радости; онъ суетился, упрашивать выкушать, и съ лица его не сходила блаженнейшая улыбка.

Еслибы кто назвалъ имя Ивана Сизова и спросилъ у любого изъ жителей Березовки: «знаете ли вы его?» — то непременно получилъ бы такой ответъ: «Эва! какъ же его не знать!» Дело въ томъ, что Иванъ былъ самымъ искуснымъ распределителемъ луговъ, земли, огородовъ и прочей мірской собственности. Когда березовцы, около Острововъ, собирались на лугу и ссорились изъ-за кусточковъ, яминокъ и другихъ предметовъ общественной вражды, Иванъ являлся примирителемъ добросовестнымъ и искуснымъ и, если угодно, единственнымъ. Онъ зналъ лучше всякаго, сколько всехъ спорныхъ кусточковъ, сколько даетъ сена каждая яминка и черезъ какой пень надо провести грань, чтобы одинъ изъ спорящихъ не получилъ на две горсти больше корма. У него былъ превосходный глазомеръ. Достаточно было для него лечь на брюхо на траву, сделать изъ рукъ подзорную трубу, посмотреть и объявить: «въ аккурате!», чтобы брехавшіе другъ на друга спорщики умолкли, веря въ его подавляющій авторитетъ. Въ такіе дни онъ, высунувъ языкъ, бегалъ отъ одного конца луга въ другой, потому что все въ него верили и звали… «Тимоееичъ!» — раздавалось на одномъ конце. «Иваа-анъ!» — кричали его съ другого боку. Онъ и жеребья носилъ; когда наставала минута вынимать ихъ, онъ становился въ центре развертывалъ свою шапку, въ которой положены были жеребья, и трагически произносилъ: «Н-но, Господи благослови, вынимай!» Его лицо, въ обыкновенныхъ случаяхъ сердечное, делалось суровымъ. Такъ онъ служилъ міру.

Пользуясь широкимъ доверіемъ общества, онъ поддерживалъ его всеми своими способностями и служилъ своей деревне всею наличностью своей готовности. А готовность его лежать на брюхе въ траве или делить на чарки ведра вина была только сотою долей техъ услугъ, которыя онъ оказывалъ своему міру. Онъ, напримеръ, зналъ, сколько копеекъ въ прошлое лето переплачено коровьему пастуху, сколько не доплачено свиному и сколько еще надо уплатить сала башкирцу, пасшему лошадей. Все это міру надо было держать въ уме помнить, и все это сохранялось, какъ въ кладовой, въ голове Ивана Сизова. Какая важность въ этихъ пустякахъ для міра — объ этомъ Иванъ никогда не думалъ и не спрашивалъ себя. Взгляды его на свой міръ были лишены, такъ сказать, всякаго основанія и покоились за преданіи, которое отъ давности просто заскорузло. «Такъ міръ желаетъ» — это единственный ответъ, котораго можно было отъ него добиться на вопросъ, зачемъ ему надо было ползать на брюхе ради какой пользы онъ помнилъ сало и семь копеекъ серебромъ? Онъ верилъ, что міръ всегда справедливъ и уменъ, но міръ въ его представленіи, что особенно замечательно, не совпадалъ съ наличностью всехъ березовцевъ, а былъ нечто отвлеченное, невидимое и неосязаемое, существо, въ одно и то же время справедливое и могущественное, совестливое и незыблемое. Міръ идетъ испоконъ веку; все «хрестьяне» также испоконъ веку жили на міру; представленіе о немъ дошло до Ивана по преданію, жизнь въ немъ отдельныхъ единицъ давнымъ-давно отлилась въ определенную рамку, которая застыла и заплесневела: никто не сомневается ни въ его существованіи, ни въ справедливости его пріемовъ. Иванъ не былъ исключеніемъ. Онъ верилъ, что надо уважать его и оказывать ему услуги, верилъ, что онъ сила, но онъ чувствовалъ все это и никогда не подвергалъ критической мысли явленія въ этомъ міру, просто даже не думалъ о немъ. Онъ былъ для него такъ-же несомнененъ, какъ окружающій его воздухъ, и такъ же безсознателенъ. Никогда ему и въ голову не приходило спросить себя хоть разъ: что такое міръ? Зачемъ онъ существуетъ? Точно-ли онъ уменъ и справедливъе О своихъ делахъ Иванъ еще думалъ, о мірскихъ — никогда.

Наоборотъ, Петръ Сизовъ обо всемъ соображалъ. Кажется, не было минуты, когда бы онъ о чемъ-нибудь не соображалъ. Правда, все его думы клонились къ пріобретенію какой-нибудь новой чепухи для хозяйства, и если существованіе шишки пріобретательности когда-нибудь подвергалось сомненію, то Петръ Сизовъ могъ бы представить себя въ качестве несомненнаго обладателя ею. Но онъ думалъ и о міре только съ собственной точки зренія. Въ немъ не было ни одного намека на ту сердечность, которую носилъ въ себе его братъ. Въ то время, какъ этотъ последній откликался на всякій зовъ и бегалъ, высунувъ языкъ, по лугамъ, Петръ молча добивался лучшаго куска земли для себя, держась въ стороне отъ споровъ за ямки, кустики и другіе сущіе пустяки; добивался онъ лучшаго куска какъ-то безъ шума, просто и быстро. Съ тою же деловитостью онъ присутствовалъ и на другихъ мірскихъ сборищахъ или просто молчалъ, если дело не касалось лично его, иногда, выслушивая на сходе кучу перебранокъ, болтливыхъ ссоръ и пустыхъ разсужденій о грошевыхъ делахъ, онъ презрительно оглядывалъ всехъ, бралъ шапку и уходилъ; съ его устъ срывалось не менее презрительное слово: «Дубье!» Это молчаливое презреніе ко всему, по его мненію, бездельному дало ему со стороны березовцевъ уваженіе и боязнь, такъ что когда Иванъ Сизовъ говорилъ: «У-у, башка!», то все соглашались.

Петръ Сизовъ не бездельнымъ считалъ скорее пріобретеніе въ свою пользу ржаваго гвоздя, чемъ возню съ міромъ, который действительно заржавелъ. Шишка пріобретательности зудела въ немъ такъ сильно, что онъ, наконецъ, затеялъ куплю и продажу хлеба, собраннаго довольно замысловато, — затеялъ помимо согласія большака своего и минуя все пріемы обыкновеннаго крестьянина, главной обязанности котораго — обливать потомъ землю — Петръ не сочувствовалъ. Ивана онъ считалъ дуралеемъ, «почитай-что никуда негоднымъ», кроме бездельнаго препровожденія праздничныхъ вечеровъ на бревне а потому куплю и распродажу хлеба взялъ на себя. Онъездилъ въ свободное время по деревнямъ, обменивалъ хлебъ на медные кресты, кольца, пояски, гребенки, удочки и взялъ, такимъ образомъ, самую замысловатую часть предпріятія на себя. Дело же Ивана состояло только въ томъ, что онъездилъ по свежимъ следамъ брата и собиралъ его обильную добычу, наваливая ее въ телегу въ виде мешковъ, мешочковъ и узловъ. Онъ старательно исполнялъ выдумку брата, безъ всякой тени неохоты, хотя считался большакомъ. Самъ онъ ничего подобнаго не мотъ бы придумать и потому искренно называлъ брата «башкой». Мало того, онъ приходилъ въ восторгъ отъ своей промышленности, пораженный ея необыкновенною выгодой. Онъ не утерпелъ, чтобы не разболтать объ этомъ на бревне своимъ пріятелямъ, что было прямо противно всемъ правиламъ торговли. «Ловкую штуку затеялъ Петръ! — говорилъ онъ на бревне пріятелямъ, слушавшимъ его съ разинутыми ртами. — Не гляди, что пояски, уды, ленты… тутъ, братцы мои, дело пахнетъ тыщами. Большую кучу деньжищъ можно заработать въ едакомъ промысле! И работы никакой. Ты дашь поясокъ, а тебе насыпаютъ хлебца. Такъ надо прямо говорить — умную башку надо носить на шее чтобы задумать такую прокламацію. Подставляй только пригоршни — деньги сами посыпятся, озолотишь себя»… Иванъ болталъ и дальше все въ такомъ же духе но его пріятели съ недоверіемъ посматривали на него.

Но Иванъ Сизовъ не могъ долго выдержать. Несогласіе съ братомъ сразу усилилось по одному пустому поводу. Разъ онъ поехалъ по окрестнымъ деревнямъ, по свежимъ следамъ брата, чтобы собрать всю его недавнюю кулацкую добычу. Между прочимъ, онъ долженъ былъ взять несколько фунтовъ льняного семени отъ одной старухи въ соседней деревне. Пріехалъ, остановился возле ея избы и сталъ привязывать лошадь къ воротному столбу. Но въ это время въ избе шелъ разговоръ, часть котораго Ивану невольно пришлось, къ его изумленію, выслушать, потому что окошко было открыто.

— Кто это тамъ приперся къ намъ? — спрашивалъ мужичій голосъ.

— Кажись, Иванъ Сизовъ; должно, онъ, — отвечалъ старушечій, дребезжащій и шепелявый голосъ, не регулируемый зубами, которыхъ старуха не досчитывалась.

— Это который маклачитъ?

— Маклачитъ. Двое братьевъ изъ Березовки.

— За какимъ же деломъ?

— Да я променяла семячка на три пояска, да на хрестъ. Только, каторжные, они, должно думать, облапошили старую дуру — семячка-то ровнехонько девять фунтиковъ, а пояска-то только три, да хрестикъ… Мошенники, должно думать!

Иванъ дрогнулъ. Никогда онъ не думалъ, что удивительное предпріятіе, выдуманное братомъ, есть мошенничество; онъ, напротивъ, восхищался имъ.

Неровными и несмелыми шагами отправился онъ въ ворота, заделъ плечомъ за калитку, нерешительно остановился передъ сенною дверью, но все-таки согнулся въ три погибели, чтобы пролезть въ косую дыру, называвшуюся дверью, и съ смущеніемъ остановился у порога. Ему стыдно было даже вспомнить о семячке и онъ долго стоялъ растерянно молчаливымъ, усиленно приглаживая волосы… А раньше онъ всегда начиналъ длинное балагурное каляканіе. «Маклакъ… мошенникъ, должно думать» — это поразило его. Вместо того, чтобы спросить долгъ, онъ попросилъ огоньку. Старуха подала ему горячій уголь, и онъ заткнулъ его въ трубку, долго не попадая въ отверстіе; руки его дрожали. Еслибы сама старуха не вынесла ему мешка съ семячками, онъ долго бы еще простоялъ у порога и все шлепалъ бы губами о чубукъ, показывая видъ, что онъ никакъ не можетъ раскурить. Взявъ мешокъ подъ мышку, онъ черезъ мгновеніе сиделъ уже въ телеге направляясь домой. Больше ему никуда не хотелось заглянуть. Онъ пустилъ лошадь на произволъ; та и шла всю дорогу лениво, то задевая телегой за кусты, то совсемъ сворачивая въ сторону отъ дороги, чтобы сорвать и съесть верхушку травы. Иванъ не трогалъ ея. Онъ задумался. Шапка его сдвинулась на затылокъ. Въ голове переваривались слова: «должно думать, мошенникъ»,

Съ темъ же задумчивымъ видомъ Иванъ разсказывалъ о своей неудаче въ промышленности и после сидя на бревне съ пріятелями и соседями. Удивительную промышленность онъ бросилъ съ той поры совсемъ, но ни за что не могъ объяснить, почему бросилъ. «Не задача! — говорилъ онъ загадочно, кивая головой. — Верно говорю — тыщи! Только я сплоховалъ, бросилъ».

— Отчего бросилъ? — спрашивали у него пріятели. Иванъ качалъ головой, конфузился. Разговоръ ему былъ непріятенъ. Каждое слово надо было вытягивать изъ него силой. Онъ делался упрямъ.

— Неспособно, — возражалъ онъ.

— Эдакое-то дело! Какъ неспособно?

— Такъ. Неподходяще.

— Да отчего? Барыша нетъ?

— Какъ барыша нетъ! Барышъ прямо руками загребай. Верно.

— Такъ что же ты?

Иванъ задумался.

— Проторговался?

— Карахтеру нетъ, — проговорилъ онъ загадочно. Такъ ничего и не добились отъ него.

Петръ скоро увиделъ, что его брату наскучила выдуманная имъ промышленность; онъ еще больше сталъ злобиться на него, пересталъ его совсемъ слушаться и старался ускорить разделъ. «Пустая башка» — единственное названіе, которое съ той поры онъ сталъ давать Ивану, прямо въ глаза высказывая, что онъ не хочетъ больше работать на дураковъ, а этимъ именемъ Петръ называлъ всехъ своихъ односельцевъ, исключая людей, за которыми онъ признавалъ умъ, потому что они, подобно ему, обладали шишкой пріобретательности. Ни малейшей привязанности къ своей деревне изъ которой онъ готовъ былъ въ каждую данную минуту выйти, у него не существовало; мірскому одобренію онъ не придавалъ никакой цены; день, когда онъ пустилъ срамъ на свой прародительскій умъ, насталъ очень скоро, и разделъ произошелъ быстрее, чемъ даже онъ ожидалъ.

Въ этотъ день дворъ братьевъ Сизовыхъ представлялъ зрелище разрушенія и вражды; валялись неприбранными телеги, сани, кадушки, корыта, но все эти предметы делились на две кучи, изъ которымъ одна оставалась за братомъ Иваномъ, другая отходила къ брату Петру. Надъ дворомъ то и дело поднималась пыль, слышался трескъ. Самый разделъ происходилъ молча. Петръ ходилъ по всемъ закоулкамъ и каждую вещь осматривалъ подозрительно. Иванъ ходилъ за нимъ, какъ потерянный, ходилъ и соглашался на все, что предлагалъ братъ. Онъ, видимо, съ трудомъ переносилъ зрелище разоренія и торопился покончить дело. Все хозяйство, нажитое съ такимъ трудомъ, сразу ему опостылело. Ему уже ясно представлялась картина, какъ приходятъ къ воротамъ соседи и безчисленное число разъ разспрашиваютъ его о дележке. Поэтому, въ это утро онъ не казалъ глазъ никому, чувствуя весь срамъ отвечать на соболезнующіе или насмешливые вопросы, Действительно, срамъ ему испытать пришлось. Сначала прошелъ мимо и заглянулъ во дворъ безногій солдатъ Лапинъ. Осведомился:

— Делитесь?

— А тебе какое дело? — оборвалъ Петръ.

— Я такъ… Мне чудно. Жили до сей поры въ согласіи, какъ подобаетъ единоутробнымъ…

— Да-а, единоутробные! А ты изъ какой утробы вышелъ, что пришелъ разспросы делать? Проваливай, безногая кочерыжка! — еще разъ оборвалъ Петръ любопытнаго Лапина, который поскребъ ладонью спину и удалился.

За нимъ появились другіе любопытные.

Петръ воспользовался потерянностью брата. Онъ отбиралъ себе все, что попадалось на глаза. Попалась скворечница — взялъ. Отдавая ее Микитке онъ приказалъ ему спрятать ее въ пазуху. «Можетъ, пригодится», — пояснилъ онъ. Но все-таки, несмотря на потерянную уступчивость Ивана, дело не обошлось безъ суда. Петръ возъимелъ притязаніе на лишнюю корову и свинью, — на первую потому, что онъ самъ купилъ, между темъ какъ второй онъ своими руками обрезалъ на всякій случай уши, положивъ свою метку. Ивану было все равно, только бы не видеть срамоты, но баба его возмутилась до глубины души и заявила, что она лучше даетъ выцарапать себе глаза, чемъ уступитъ корову и свинью. «Грабители! — кричала она. — Ишь что захотели! Облопаетесь!…» И она ревела, плевала въ сторону Петра и жены его, бегала по двору и безъ толку гоняла спорныхъ животныхъ изъ одного конца въ другой.

— Слышь, братъ, — сказалъ Иванъ, обращаясь къ Петру съ ужаснымъ лицомъ. — Петръ, слышь, что я скажу тебе.

— Слушаю, — возразилъ Петръ.

— Не срами насъ, уходи!

Петръ презрительно молчалъ.

— Родительскій домъ…

— Слыхали мы это!

— Помнишь, что родитель-то сказалъ? «Чтобы жить вамъ безъ сраму»… Чай, не забылъ? И уходи. Не пущай на весь міръ худой славы…

— Отдай корову и свинью, — перебилъ Петръ.

— Не дамъ, не дамъ, лучше и не суйся! — кричала Иванова баба, подступая къ Петру.

Нечего делать, пошли въ судъ, где Илья Савельевъ еще три дня тому назадъ выпилъ две косушки на счетъ Петра и съелъ при этомъ чашку капусты. Петръ былъ решительно во всемъ предусмотрительный человекъ.

Передъ дворовъ братьевъ скоро собралось множество любопытныхъ, изъ которыхъ одни просто глазели, другіе смеялись надъ Ивановой бабой, поощряя ее, все же вообще сулили Петру хорошую будущность, жалея Ивана, которому пришелъ, по всеобщему мненію, «теперича чистый капутъ». Все интересовались также вопросомъ, кому достанутся корова и свинья, которыхъ, въ качестве вещественныхъ доказательствъ, повели въ судъ баба Ивана, державшая на веревке свинью, и Петръ, ведшій корову. Онъ сверкалъ глазами на толпу, окидывая ее презрительными взглядами… Свинья ревела, влекомая Ивановой бабой; Иванова баба плакала и ругалась; толпа отпускала на счетъ действующихъ лицъ шуточки. На улице поднялся гвалтъ.

Иванъ не могъ вынести этого позора. Онъ поспешно взялъ заступъ и ушелъ въ огородъ, чтобы скрыться отъ взглядовъ соседей, чтобы не видеть самому собственнаго посрамленія. Обработка огорода когда бы подождать, — была еще ранняя весна, — но Иванъ принялся рыться въ земле. Глубоко вонзая заступъ, онъ выворачивалъ огромныя глыбы, но не чувствовалъ ихъ тяжести, не сознавая даже, что у него трещитъ спина, что онъ страшно работаетъ. Мысленно онъ былъ тамъ, на улице откуда слышался гвалтъ, смехъ и визгъ свиньи. «Повели», — думалъ онъ; тогда лопата его съ силой вонзалась въ землю, резала прутья, корни, глину… Сделавъ одну гряду, онъ принялся за другую, не чувствуя утомленія. Онъ представлялъ въ воображеніи свой дворъ, откуда доносился трескъ, где виделъ онъ безпорядокъ, разореніе, и новая гряда была кончена. «Осрамили… покойный родитель»… — думалъ Иванъ — ему казалось, что теперь нельзя будетъ показать глаза на міру — осмеютъ. И онъ продолжалъ вонзать заступъ въ землю, выворачивая пудовыя глыбы, резалъ щепы; и глыба за глыбой ложилась на гряде гряда за грядой равнялась въ рядъ… разъ, два, три, четыре… Шапка его слезла на затылокъ. Ситцевая рубаха прилипала къ мокрому телу. Руки его тряслись отъ усталости. Звенело въ ушахъ. Но онъ кончилъ весь огородъ и только тогда почувствовалъ, какъ мозжила его спина, ныли ноги, стучало въ вискахъ. Работа его успокоила. Онъ разогнулъ спину, селъ на гряду и оперся на заступъ, прислушиваясь, не слышно-ли? Но была уже ночь.