Братья Булгаковы. Том 1. Письма 1802–1820 гг.

1804 год

Александр. Неаполь, 3 января 1804 года

На Кассини все русские в Риме жалуются. Он допустил по прихотям кардинала Феша посадить в Сен-Анж господина дю Вернега, натурализованного русским и пользующегося пенсиею от нас, ни за что ни про что, за то, что Вернет был прежде агентом дюка дю Берри, от коего найдены у него старые письма. Папа послал курьера в Петербург. Смотря по тому, как сие дело представят и как примут у нас, это может иметь худые следствия. Известно, что Кассини слепо предан римскому правлению, дабы держаться на своем посту. Он довольно это доказал в деле, которое имел с Карповым в Риме.

Люсьен Бонапарт впал в немилость к своему брату, от коего получил повеление выехать из Франции и вояжировать по Италии. Первый консул и Фешом недоволен и пришлет ему наставника.

Александр. Неаполь, 20 февраля 1804 года

Панины очень милостивы ко мне. Двор принял их отменно хорошо, сегодня обедали у королевы; но все это, мне кажется, по расчету. Мне все советуют перейти в Вену; зачем бы нет? Но больно бы мне было иметь над тобою в чем-нибудь выгоды и отнять у тебя следующее твое награждение, хотя и знаю, что по любви нашей все у нас общее и счастие одного составляет счастие другого. Доходцы бы наши, слив вместе, составили почетный ревеню, с которым славно бы можно жить. Не хотелось бы мне, однако, потерять 400, выслуженные не протекцией, но службою; вот пятый год, что мы бьемся. Что делать? Придет воли Божией час…

Я два года один здесь все делаю, а другой, лежа на боку, тысячи более получает. Свечину дали 1000 рублей пенсии.

Я за этого скота здесь работал; теперь ему пенсия за то, что закон переменил. Бог с ним, оставим важные мои претензии; батюшка нам часто говорил, что в наши лета не был тем, чем мы, а ты знаешь, нам далеко тягаться; счастливы бы были хоть душою с ним равняться, ежели не умом. Я нечувствительно из письма сделал процесс и предику; впрочем, что ж? Великий пост кстати!

Александр. Неаполь, 27 февраля 1804 года

У нас здесь знаешь кто? Тот принчик Мекленбургский, которого мы часто в Москве у Пушкиных видали, который мазурку танцевал и проч. Не знаю, откуда взялась престрашная дружба ко мне, но не отстает. Сегодня приехал сюда князь Боргезе, что женат на Бонапартше, один: жена в Риме осталась. Вся морская неапольская сила скоро выйдет в Сицилию для всякого случая, для защиты от Барбаресков или других неприятелей, кои могли покуситься на Сицилию. Вся эскадра будет состоять из одного 50-пушечного корабля, четырех фрегатов и четырех корветов. Командование дано графу Турну, управляющему морским департаментом. К находящимся здесь французским войскам прибавляется еще сот до четырех и довольно артиллерии; она уж в марше к Пулии и третьего дня ночевала в Капуе. Это немало беспокоит двор, коего издержки и боязнь сим умножаются. Надобно ожидать какую-либо экспедицию, ибо войска французские в сем королевстве запасаются сухарями и другими провизиями.

Александр. Неаполь, 6 марта 1804 года

Иду к Панину: что-то писать дать хотел. Спасибо за все новости, тобою сообщаемые; я сдал списочек оным, который дал Панину. Предупреждаю тебя и Анстета, что Актон дней через пять отправляет курьера в Петербург; но как сие отправление может замешкаться, то успеете вы, может быть, кое-что приуготовить к проезду его через Вену. Сюда приехал курьер из Парижа, привез пребольшой пакет к Карпову от Убри; что ж вышло? Чепцы для графини Паниной!

В Париже делается большая кутерьма. Приехавший туда скрытно Пишегрю был схвачен. Открыт заговор, в котором замешан Моро и проч.

Я должен быть сегодня на русском обеде у Скавронской и на концерте, который дается для Паниных княгиней Караманики. Я только что окончил труды свои для Панина; он мне диктовал несколько писем, удалось заслужить его апробацию; теперь за Карпова работу примусь.

Александр. Неаполь, 12 марта 1804 года

Часто бываю у Паниных, и граф заставлял меня часто у себя работать, писал несколько писем под его диктовку по-французски, он был доволен мною и очень ласков; ежели всегда таков, то счастием бы почел быть его подчиненным; кажется, хорошо к нам расположен, говорит часто о батюшке, тебе и проч. Он думает быть в Страстную неделю в Риме. Не худо заставить им себя заметить: пригодится всегда, может вспомнить и сделать счастие нашего брата. Графа здесь очень угощали, король, королева и бояры. На той неделе едет он с королем на охоту.

Александр. Неаполь, 27 марта 1804 года

Скоро будет сюда Пален, бывший при Парижской миссии и путешествующий теперь. Он во Флоренции. Вернегово дело не так много шума произвело в Петербурге, как многие думали. Государь требует доказательств вины его, подавшей повод к его заключению в крепости Св. Ангела. Кассини отвертелся счастливо в сем деле. Все думают, что неминуемая участь английского короля произведет великую перемену в делах Европы[10].

Александр. Неаполь, 2 апреля 1804 года

Страстная неделя здесь как карнавал: весь город на улицах и бегает по церквам; ни одной кареты не видать, потому что запрещены; даже королева и вся фамилия пехтурою дули все в черном платье. Двор препровождаем всеми придворными чиновниками и офицерами всех полков, гвардейского полку отряд напереди и сзади и играет печальный марш в миноре. Здесь Святая неделя совсем не так торжественна, как у нас, где всякий камень, кажется, радуется.

Александр. Неаполь, 10 апреля 1804 года

Часто ли бываешь у Голицыной? Не правда ли, что она немного на княгиню Гагарину похожа? Я не мог никак к ней привязаться: она слишком необыкновенна, и ее тронуть можно только вещьми и поступками чрезвычайными. Я полагаю, что ее сердце холодно и нечувствительно, а голова немного в беспорядке, или, лучше, как говорят, экзальтированна, но хороша, умна и любезна, отчаянная особа. Воронцова – женщина, достойная почтения всех; сын ее предобренький мальчик. Письмо к нему отдай Голицыной, ежели думаешь, что Воронцова не будет в Вену. Это письмо о ящиках, кои графиня Воронцова здесь оставила и кои г-н Карпов отправил в Петербург с Панделли.

Вчера выпустили здесь тревогу, что французы идут в Неаполь; это совсем неосновательно, равно как и вести, что в Корфу прибыли новые от нас войска; мы о сем никакого сведения не имели еще. Удивительно, что пришедшее из Занта в 6 дней судно то же подтверждает. Двор сей год совсем не едет в Казерту. Здесь все говорят, что у вас война с французами, кои потребовали высылку из Германии всех эмигрантов.

Александр. Неаполь, 24 апреля 1804 года

У меня все идет помаленьку, но я также любезничаю с полячкой, у которой бедный муж очень болен, а с нею я всякий день гуляю в саду, который от нас очень близко и где никто нас не видит; но из сего не делай заключений: я бы сам сказал.

Напрасно ты не бываешь у Голицыной; я очень тебя ей рекомендовал и предупредил, что ты немного дик вначале; она тебя уже здесь знала по портрету твоему, коим всякий день утешаюсь. Мы с нею были довольно дружны, и я никогда не забуду поездку нашу в Капри, Искию и проч. Напомни ей мою кувырколлегию, скучного г-на Хитрова, устрицы, которые препарировал, нерешимость, ехать ли в Неаполь назад по страшной непогоде, чтение Метастазия, поездку на ослах и проч. Все сие воспоминаю с восхищением. Ни о ком мы столь не сожалели, как о Голицыной и Воронцовой.

Александр. Неаполь, 1 мая 1804 года

Здесь глазная боль неизбежна из-за ужасного солнца, белой мостовой, домов и неба. Я ничем никогда не лечусь; пробуду в комнате, где нет большого света, – тотчас в два дня все проходит.

Сто раз спасибо, что посылают нам Татищева, а Пинию пишут противное, а что Куракина опять на старое место – это вздор! То-то бы хорошо, кабы Панина. Скавронская очень обрадовалась, узнав, что ее посылка в Дрезден дошла, и велела тебя поблагодарить и пригласила сегодня к себе на бал; это очень некстати: почтовый день, и дела очень много. Ты не поверишь, как мы заняты: всякую почту получаем пакеты от двора с предписаниями. Император оказал милость всем грекам: здесь будет построена православная греческая церковь. По сие время была все униатская, зависевшая от папы, и служба шла по-гречески. Мы построим церковь во имя св. Александра, тогда-то пойдет у нас богомолье, говенье и проч.; тогда-то, нагрешив в Вене, приезжай спасаться в Неаполь к нам.

Александр. Неаполь, 7 мая 1804 года

Воронцова милая и добрая женщина; она, может быть, первая, которая заставила себя здесь любить иностранцев и итальянок, ибо у первых дурацкий манер с последними не знаться, и ты знаешь, что Скавронская их не принимает.

Сходство наше, должно быть, велико, ибо Никольский, поляк, долго бывший в Вене, в прошлый карнавал, увидев меня у Скавронской на балу, спросил, давно ли я из Вены приехал, приняв меня за тебя. Странная фигура! Помнишь ли ты его? Каково делает па д’экосез! Наскажи пропасть учтивостей от меня Воронцовой, а Ванише[11] буду писать; все итальянки по ней плачут.

Сюда прибыл на днях английский 80-пушечный корабль «Кент», на оном двое русских мичманов, кои волонтерами служат. Всех наших, русских, у Нельсона с семнадцать и разделены по два на каждом судне. Сии два предобрые малые, Меллер и Авинов. Я, узнав, тотчас поехал к ним на корабль, и они отменно мне обрадовались; послезавтра с нами обедают.

Актон прервал всякое сношение с французским послом вот по какому поводу. Алькье требовал арестования всех англичан здесь; генерал отказал, говоря, что то же бы сделал, ежели бы английский посол Эллиот потребовал арестования французов, и что англичане не учинили ничего противного неапольскому правительству. Посол упрекал генерала в его преданности к Англии и проч. Наконец оба очень разгорячились, и Актон объявил, что более не будет с ним трактовать, что его угроз пожаловаться первому консулу он не боится, и проч. Алькье в сердцах послал нарочного в Портичи к королю с жалобами; но его величество отвечал, что он не принимает нот от министров чужестранных и с оными не трактует, а что есть у него на это министр иностранных дел. Посол отправил немедленно курьера в Париж с жалобами, и ответ им, как и здешним двором, ожидается с нетерпением. Между тем выбран Мишру для конференции с французским послом. Сие дело может иметь важные следствия. Актон, надо думать, слетит; но люблю за то, что много показал духу, будучи министром кавалка[12] земли, тогда как великие державы ползают перед Бонапартием. Я бы все это не написал, ежели бы не удобная оказия, и это останется между нами.

Несчастный кавалер Вернет, давно уж заключенный в Риме в крепость Св. Ангела, 2-го сего месяца был папою предан французам; смерть неизбежная есть его перспектива. Несмотря на столь дерзкий поступок, Кассини ездил после того к папскому министру Гонзальви, имел с ним конференцию, даже был у папы, и только 6-го должен был выехать из Рима, а может быть, и еще там. Его слабое поведение в начале сего дела есть причиною гибели несчастного Вернега; ты знаешь, что он русский подданный.

Люсьен Бонапарт прибыл в Рим; он, говорят, с братом в ссоре, ибо хотел противиться и уговаривал его не расстреливать дюка д’Энгиена. Консул в ссоре с женою по той же причине. Много говорят здесь, что король едет в Сицилию; ежели последует министерство, то и нам придется туда ехать, но все это еще не верно, и дай Бог, чтоб это не сбылось: переписка наша много пострадает от сего.

Александр. Неаполь, 13 мая 1804 года

Меллер и Авинов, находящиеся на английском корабле волонтерами, добрые малые; я их везде таскаю; теперь повезу по театрам, будем ездить гулять верхом и проч. Я очень им рад; только 10 месяцев, что они из России; можешь представить, сколько вопросов им делаю о всем.

Теперь Актон потребовал быть уволенным от конференции с чужестранными министрами, и полученною третьего дня от министерства нотою дано дипломатическому корпусу знать, что кавалер Мишру определен директором департамента иностранных дел и что к нему должно адресоваться по всем делам между Неаполем и другими державами. Сим отдалением генерала Актона, я думаю, хотели предупредить французов, которые, верно, потребуют, чтоб Актон был отрешен от дел. Двор с великим нетерпением ожидает возвращения курьера, посланного в Париж. Алькье, как говорят, также писал, прося отзыва своего отсюда.

Кассини едет, говорят, в Триест, где будет ждать повелений двора; теперь он в Ливорно. В прочем вестей у нас никаких нет. Все, что о Франции говорят, давно должно быть вам известно.

Прекрасная погода наконец началась у нас. Эллиот едет в загородный дом в Портичи, где мы будем отменно веселиться. Дня на два буду туда забираться. Поутру будем ездить верхом, потом купаться, там плотно есть, один алагер после обеда, там опять гулять; ввечеру партия в вист – веселее нельзя провести дня. Поеду в субботу, останусь воскресенье, а понедельник рано опять в Неаполь. Эти прогулки мы проделаем с дамами. Кабы ты видел, какие дети прекрасные у Эллиота, такие настоящие англоманы. Один похож на нашего императора.

Александр. Неаполь, 22 мая 1804 года

У нас здесь большие тучи начинают накопляться. Актон с последней конференции, которую имел с французским послом, так разгорячился, что, встав со стула, показал ему, где Бог и где двери. Алькье взбешен от этого и ждет из Парижа ответа на жалобы свои; подробности ссоры тебе я описал уже. Сию минуту нам говорят, что вышел королевский указ, коим Актон, ради слабости здоровья и в уважение столь часто повторенной им просьбы, отставлен от всех дел совершенно, и за примерную его и долголетнюю службу пожалованы земли в Сицилии, приносящие 30 000 дукатов годового дохода. Генерал, видно, предвидел (и резонно), что Бонапарт потребует его отдаления, как то сделал с первым министром в Португалии, и для того почел за нужное его предупредить.

Неаполитанский военный 74-пушечный корабль готов и стоит на рейде. Генерал Актон на оном отправляется в Палермо. Вот что весь город говорит: отдаление Актона сделает во всем величайшую перемену. Курьер, которого ждут из Парижа, решит некоторым образом судьбу здешнего королевства. Посол уже теперь очень досадительные употребляет выражения: говорит, что имеет от Бонапарта повеление объявить королю войну, ежели он не согласится на некоторые требования, и особливо на отдаление Актона. Ежели курьер привезет печальные известия, король, вероятно, удалится в Сицилию, оставив королеву здесь или наследного принца.

Александр. Неаполь, 7 июня 1804 года

Вручитель сего письма есть месье Борель, секретарь нашего здесь агента коммерции г-на Манзо, по коего делам он едет в Петербург. Сия хорошая оказия доставляет мне случай вольно с тобою говорить. После Актонова отдаления здесь начинает заводиться каша: французы господствуют, и число их в сей столице каждый день умножается. Королева всем теперь ворочает, и нет сомнения, что она главною причиною падения Актона, коего сила и кредит у короля возбуждали ее ревность; она тем более теперь командует, что король ни во что входить не хочет и никогда в столице не бывает. Того и гляди, что уедет в Сицилию, оставив всю фамилию здесь и министерство.

Ежели мы поссоримся с Бонапартом, то худо Неаполю. Он только и поддерживал себя нашим покровительством и в случае разрыва сделается первой жертвою Франции. Кажется, к тому дело начинает клониться. Посол их очень грубо здесь начинает обходиться, требовать некоторые важные крепости, яко Капую, Гаету и проч., уменьшение войск здешних, даже запрещает, чтобы были учения и маневры. В случае несчастья, не знаю, куда Карпов удалится; я уверен, что в Корфу не поедет, а я все силы употреблю убедить его ехать в Вену; ежели не захочет жить в Триесте, я к тебе приеду, но всего вероятнее, что поедет в Петербург. Этого, пожалуй, не говори никому; мы от этого не так-то далеко, но верно никто себе того не воображает. Сицилия не уцелеет также, и ежели французы займут Неаполь, то англичане не отстанут и тотчас завладеют Сицилией, где жители их любят отменно и примут без малейшего сопротивления.

Каков тебе кажется новый император? Мне кажется, я бы решился скорее поцеловать жену русского мужика, чем сказать Бонапарту: ваше величество. Что за народ эти французы! Проливали кровь более десяти лет, чтоб основать вольность свою, а теперь будут оную лить за чужестранца, бог знает откуда пришедшего и заставившего дать себе самодержавную власть, потерянную законным королем на эшафоте. Это, право, непонятно. Французы унижают род человеческий. Но г-н Бонапарт поторопился слишком; боюсь, что это ему шею сломит: фанатики еще не истреблены во Франции.

Александр. Неаполь, 8 июня 1804 года

Вручитель сего письма поляк Лозинский – наш подданный, взятый французами в плен в Италии и бежавший от них теперь. Мы хотели его отправить в Корфу; но, к его несчастью, был он бог знает за что изувечен одним неаполитанским солдатом на всю свою жизнь. Ты знаешь, что неаполитанцы очень храбры против тех, которые без всякой обороны. Борель из человеколюбия взял его с собою, дабы доставить в Каменец-Подольск, где его отец и вся родня. Ежели он Бореля оставит в Вене, то постарайся доставить ему способ попасть как-нибудь в свою отчизну. Жаль сего бедного, несчастного. Рассуди, что мы по сю пору не можем добиться наказания виновного. Лозинский сам расскажет тебе подробно все свое приключение несчастное.

Александр. Неаполь, 9 июня 1804 года

Королева вчера прислала просить Карпова отправить, не теряя времени, курьера в Петербург, а как у нас большая часть экспедиции была готова, то и согласились на просьбу ее. Я одиннадцать часов не выходил из канцелярии, всю эту ночь прописал: хотя устал как собака, не хочу, чтобы Артемьев явился к тебе с пустыми руками; он у нас стоял во все время, что был в Неаполе, и расскажет тебе, что мы делаем, как веселимся и как скучаем. Не знаю, что приспичило так королеве: то и дело отправляет теперь курьеров.

По случаю беспрестанных грабежей курьеров французами, кои отнимают у них депеши, послали мы фельдъегеря морем до Триеста. Французский посол объявил Бонапартово императорство и ждет новых кредитивов. Здешний двор признает сей новый титул и на днях сих отправит курьера в Париж с новыми кредитивными письмами и инструкциями к своему послу. Что скажет ваш император [Франц II]? Господство французов начинает здесь несколько чувствоваться, и надобно думать, что скоро потребуют, чтобы неапольские порты были англичанам заперты. Им уже делают маленькие шиканы. Казначею их, платившему здесь пенсии различным эмигрантам и проч., внушено выехать из Неаполя, и он удалился. Находящемуся здесь английскому военному кораблю не хотели было давать нужных для пропитания провизий и тому подобное. На ссору французского здесь посла с Актоном первый консул сказал: «Что это сия маленькая, ничтожная держава забрала себе в голову? Но теперь не время о сем говорить», – и подлинно знают, что он никогда не велел требовать удаления Актона и что все угрозы объявить войну и проч. французским послом выдуманы для лучшего успеха в намерении его опрокинуть Актона, что и удалось. Ежели неосновательные слухи о восстановлении сего министра не оправдаются, то можно полагать, что король поедет в Сицилию.

Александр. Неаполь, 14 июня 1804 года

Карпов все болен и очень еще слаб, смесь всяких болезней, между прочим и Гришина; но чур молчать! Он даже не может подписываться, так рука трясется, и теперь я пишу от себя к Чарторыжскому и веду именем Карпова все прочие переписки. Оно так, ничего. Прошу ко мне относиться с почтением, забыть, что я ваш братец, и помнить, что я полномочный и чрезвычайный канцелярский служитель.

Александр. Неаполь, 3 июля 1804 года

Король намедни аплодировал Болье и сим переклонил на его сторону малую часть упрямцев, коим он не нравился. Он танцевал па-де-де с Тарабатони и делал Зефира бесподобно. Между тем здесь не все бесподобно. На той неделе мальчик восемнадцати лет зарезал родного брата и отца. Я хотел идти смотреть, как будут его вешать, но ужаснулся одною мыслию видеть такого изверга. Другой, с ним повешенный, зарезал в самой тюрьме двух человек. Каков наш Неаполь? Невероятно, до какой степени дошли здесь пороки и развращение. В Риме папа принужден был в Св. Петре велеть ставить во всех углах часовых, ибо в Страстную неделю, когда церковь иллюминована одним только огненным крестом, поставленным в середине, по углам римлянки со своими кавалерами-servente делали спокойно свои дела.

Александр. Неаполь, 7 июля 1804 года

Знаешь, в котором часу я лег спать? В четыре часа утра. Вчера был бал на английском корабле и, может быть, теперь еще продолжается. Я поехал оттуда в половине четвертого, когда все садились ужинать. Там были все неаполитанские содержанки, и любо было смотреть, как английские мичманы их дергали и на свой манер настраивали. Корабль так был славно убран, что походил совершенно на галерею лучшего дворца, тем более, что не было качки. Завтра капитан звал к себе множество обедать, и мы на его 80-пушечном корабле поедем кататься вокруг Капри, и ежели попадется француз, то и сражение дадим. Капитан покажет нам все маневры и проч. Он очень любезен и попросту, без затей.

Александр. Неаполь, 12 июля 1804 года

Правду ты говоришь, что Неаполь мерзкая земля, и лучше, кабы от нее отвязаться как-нибудь. Нет сомнения, что, ежели случится ехать курьером, непременно поеду морем до Триеста и сяду на корабль в Манфредонии; но неуповательно, чтоб меня послали. Я так привык теперь к главноначальству, что не знаю, как после исправлять подьяческую должность. С тобою могу я говорить откровенно. Я уверен, что моими донесениями будут довольны: теперешние обстоятельства делают их интересными и полезными для нас. Мне незачем спешить; принимаюсь день заранее и хорошенько всякую фразу обдумываю, прежде чем ее написать. Сегодня пошло донесение в цифрах. Карпов все еще в постели и, покуда не можно ему будет сидеть за столом, сказал, что все оставит на моих руках: это продолжится, я думаю, недели две-три. Любезного Тургенева жду с нетерпением, но без слез нельзя мне будет его обнять: какую мы потерю сделали в бесценном нашем Андрее! Помнишь, как мы, бывало, в Вене проводили вместе вечера, как он иной раз сердился, тогда как сердце его, кроме добра, никому ничего не желало; жаль мне очень бедного Андрея.

Я так теперь стеснен, что не могу взять к себе Александра, но ежели найду новую квартиру, какую мне хочется, то непременно к себе его втащу. Кланяйся ему много от меня. Помнишь, как Андрей дьяконом певал[13]? Все сии воспоминания очень грустны. Мой поклон al bambino, al picco-lino, так называли принчика Мекленбургского в Риме. Каков тебе кажется другой Стрелицкий? Всякое сухое дерево здесь приводило его в восхищение, всем восхищался; такой сладенький! Мы всякий день вместе бывали.

Александр. Неаполь, 7 августа 1804 года

Самозванец писал к папе длинное письмо, приглашая его в Париж для коронования. Папа согласен на это под тремя кондициями: 1) что католическая религия будет единственной и главенствующей во Франции; 2) что он должен быть признан первыми европейскими державами; 3) что он подчинится клятве, делавшейся другими императорами предыдущим папам, а именно клятве Карла Великого, копию коей папа ему посылает. Все боятся, ежели папа поедет в Париж, что ему назад не воротиться: легко статься может, что Бонапарт, из благодарности за коронование, отымет у папы Рим и даст ему Авиньон столицею; от него всего ждать можно.

Александр. Неаполь, 9 августа 1804 года

Я сделал большое дурачество; спешу уведомить тебя, покуда Бароцци тебе не напишет, что Везувий меня проглотил. На той неделе был я с Паленом на самом верху горы и спускался даже несколько вниз. Ах, боже мой, какая картина! Ты себе вообразить не можешь. Совершенный ад! Каменный дождь, шум престрашный, подземельная стрельба, живое представление ада; в середине большая дыра, в нем кипят камни, лава, земля и проч. Теперь в Везувии пять отверстий, из двух выходит огонь и проч., а из прочих зола, коей все окружности горы покрыты.

Мы почти шесть часов тащились на гору, были там с четверть часа; но, видя, что ветер переменяется и дым горючий идет на нас, да притом почувствовав сильное подземельное потрясение, пустились бежать назад и в 3½ минуты сделали дорогу, которую вверх лазили. Нашему дурачеству многие последовали, но теперь опасность сделалась велика, и мало ходят на Везувий. Я слышал, что один англичанин там без вести пропал, будучи немного с похмелья. Я не могу тебе изобразить то, что видел; но это вечно останется в моей памяти. Полагают, что скоро потечет лава.

Будучи на Везувии, я взял там кусок раскаленного камня, выкинутого из нового кратера; чичероне с щипцами принес его до кареты, и шесть часов после камень был тепл. Я сохраню это как памятник дурачества моей молодости.

Александр. Неаполь, 14 августа 1804 года

Я долго старался извинить моего доносчика, полагая, что он за меня принял Карпова или Рихтера (кои русские; а здесь наших имен не знают и называют нас «синьоры московиты»); но Рихтер давно уехал, а о Карпове кто не знает, что он поверенный в делах, да притом и не моих лет. Оба они шибко играли и много проиграли. Итак, тут недоумения нет, и меня точно назвать хотели: ибо другого нет русского ни при миссии, ни в городе. Я того не скрываю, что играю, это правда. Как у Руфано всякий вечер conversazioni, где съезжаются молодые дамы из лучшего общества, бывая там довольно часто, не всегда можешь обойтиться без игры; но разница играть, как я и некоторые старухи, или другие, разоряющие себя. Сверх того, Бог – мой свидетель, что в банк я только два раза играл, раз выиграл восемь пиастров, а другой – шесть или около того проиграл; из этого ты можешь судить, какую я сильную игру веду.

Но положим, что, играя и по малой, я наделал пропасть долгов: честь моя и боязнь, чтоб не дошло это до батюшки или тебя, заставили бы меня употребить все зависящие от меня средства для уплаты долга. 1) Я бы распродал все, что имею не необходимого, клавикорды, часы и проч., 2) я бы какою-нибудь хитрою выдумкою или под видом другой надобности выманил бы у батюшки деньги, 3) я бы прибегнул к Карпову, коего дружба ко мне бесконечна; любя сам игру и имея пречувствительное сердце, он бы легко вошел в мое несчастное состояние и избавил бы меня от поругательства и бесчестия, ежели не как друга своего, то как русского, служащего при его миссии, 4) я бы не тратил так деньги на пустяки, не посылал бы в Москву и другие места гостинцы. Наконец, сошлись на мое к тебе письмо под № 75 или 76, не помню, в коем не только прошу тебя из присланных батюшкою денег послать маменьке 60 рублей, и даже удержать для себя, ежели имеешь в том нужду, остальные деньги, кои не были мне очень надобны в эту минуту. Эти доказательства, кажется, основательны; да притом, как могу я скрыть от тебя что бы то ни было? Разве твоя душа мне не известна? Не уверен ли я, что от тебя, кроме утешения, хорошего совета и помощи, и ничего ждать не могу? В человеке, доброе сердце имеющем, всякий дурной поступок производит раскаяние, а раскаяние приятно сообщать искреннему другу; кто же мой первый друг, ежели не ты? Твое письмо меня тронуло до бесконечности.

Бароцци, ежели бы не был дурак, получил бы от меня пресоленое письмо, над которым бы попотел; но я тем довольствуюсь: прервать с ним всякое сношение, яко с человеком, думающим, что дружба доказывается одними только ябедами. Но ежели узнаю имя того, который обо мне Бароцци говорил, не спущу так, верно, и потребую у него сатисфакцию за оклеветание и за то, что хотел рассеять раздор в семье, столь согласной, как наша. Я батюшке буду о сем писать.

Александр. Неаполь, 16 августа 1804 года

Мы с Дамасом ладим; были вместе с принцессою Патерио на Везувии, то есть я в другой раз сделал это дурачество. Дамас взял с собою плащи, сюртуки, фуфайки, дабы не простудиться наверху. Чудак! Но спасибо, что посадил меня с нею, а сам сел в другую карету. Возвратясь, поужинали мы у «Отшельника», и я объелся до невозможности; было около пятидесяти человек всего, 5 или 6 разных обществ. У меня успех: молодая Монтелеона, вышедшая недавно замуж за Сан-Марко (графа), вздумала в меня влюбиться, и мы в театре, и где ни встретимся, смотрим друг на друга как голубки.

Александр. Неаполь, 24 августа 1804 года

Я понимаю, что у вас теперь, должно быть, недосуг, ибо теперь везде дела много. Мне все кажется, что и посольша к нам не будет, ежели заварится на сем свете каша, а в сем случае Италия непременно сделается котлом или, лучше сказать, горшком. На вас великую все полагали надежду и очень теперь скорбят, что вы признали Бонапарта.

В прочем нового здесь ничего нет. Ожидаем с неописанным нетерпением курьера из Парижа, с известием, какой дан Убри ответ на последнее предложение нашего государя, и проч.

Я тебе уже описал проказы нашего Везувия. С 30 августа (ввечеру) начала течь лава; она делает милю в день, ибо идет очень тихо; со всем тем надобно полагать, что завтра или послезавтра она загородит дорогу в Портичи и, кажется, в море. Я ездил ее смотреть, приблизился так близко, что мог ее тростью трогать. Кажется, что не лава течет, но целая часть Везувия, с самой вершины донизу. Она множество наделала зла, покрыла множество огородов и садов, кои отважились быть на дороге.

Александр. Неаполь, 30 августа 1804 года

Я в большой тоске. Мою прекрасную Costanza муж-собака увозит в Палермо. Ты не поверишь, как она мила и как меня любит. Вчера в ложе плакала все время. Я имел с нею свидание; но как муж не отставал ни на пядь, я не мог много с нею говорить, но мы взаимно изъяснили нашу страсть многим другим, кроме слов. Она немного похожа на княгиню Елизавету Васильевну [княгиню Голицыну, двоюродную сестру братьев Булгаковых]; не так хороша, как она, но милее. Мне смертельно ее жаль, и я с досады брошу всех женщин на время, ежели не навсегда.

Я сижу в партере; как кончился па-де-де, захлопал кто-то тихонько около меня, оглянулся, вижу: это моя крошка, и улыбаясь смотрит на меня. Вот этакие вздоры делают меня счастливым надолго. Самое сладкое чувствование есть любовь взаимная между двумя особами, какого бы полу или звания они ни были. Правду говорит не помню кто: любовь для добрых то же, что ненависть для злых. Прости, иду спать, мочи нет, хочется; уж час пополуночи. Я обедал на английском корабле и от множества здравий почти пьян. Пили за короля Георга, нашего императора, за отъезд Убри из Парижа и проч. и проч., а ты знаешь, что я не хват на питье: болит немного голова.

Спасибо, что послал исправно пакет мой к Чарторыжскому, но еще более благодарю за все то, что ты мне говоришь о поездке твоей в Москву. Это меня несказанно радует: мне кажется, будто я сам еду туда, когда ты едешь. Обойми за меня нашего неоцененного татулю.

Александр. Неаполь, 4 октября 1804 года

Папа как ни отбояривался, но теперь решился к отъезду и 3 ноября отправляется во Францию для коронования самозванца, который прислал к нему своего адъютанта Кафарелли, дабы понудить его святейшество скорее решиться на сей опасный прыжок. Бонапарт объявил также в Риме, что, несмотря на желание его, ему никак нельзя не занять Анконы и Чивитавекии, по причине русских, которые в Корфу. Папа берет с собою кардиналов Антонелли, Боргио, Казелли и Депьетро, четырех прелатов, дюка Браски, принца Алтьери и маркиза Сакетти. Он публикует, что отсутствие его продолжится только три месяца; но увидим, как вырвется из рук Бонапарта, и не оставит ли перья в западне, ежели не более.

Александр. Неаполь, 18 октября 1804 года

Отъезд Панина в Россию не значит ли что-нибудь? Я сего очень желаю: мы с ним были ладно.

Вюртембергский вдруг поднялся и завтра, ежели не сегодня, едет в Рим, с обещанием быть назад, чему не верю; он все у посольши. Во дворце была толпа в этот день; сначала было скучно, но потом начали к нам выходить дамы, и моя княгинюшка меня навещала всякие полчаса. Мы очень ладно и не скрываем это ни от кого. А более люблю Хованских за то, что батюшку так утешают; нас кого-то из двух сосватали за старшую княжну. Скавронская спрашивала меня: правда ли это? Откуда взялось это? А право бы, счастие быть в подобной семье.

Слышно, что папа опять не хочет ехать в Париж. Он ко всем кардиналам писал своеручно, говоря, что критические обстоятельства понуждают его следовать воле Бонапарта, но что, ежели не возвратится через три месяца, это знаком будет, что его насильно удерживают; в таком случае слагает с себя папское достоинство и предписывает кардиналам немедленно собраться и избрать нового папу. Всем же бумагам, которые им будут подносимы после трех месяцев за скрепкою его, Пия VII, не верить, яко поддельным. По сю пору все в ожидании: поедет ли иль нет?

Александр. Неаполь, 6 ноября 1804 года

Знаешь, кто у нас? Коцебу. Был у меня, я у него. Я не нахожу его разговор ни острым, ни весьма приятным; в своих сочинениях он совсем другой. Только что приехав, пошел в театр; представляли его пьесу, как будто нарочно, «Der Opfer», что-то такое; но пьеса была худо принята. Говорив с ним о его сочинениях, я не пустился с ним по-немецки, а по-французски говорит он изрядно. Жена его здесь и брюхата.

Поздравь нас с Долгоруковой, нашей петербургскою соседкою, которая стоит ваших Тюфякиных и проч. Она очень любезна и хороша еще. 4-го был Сан-Карло иллюминован, но она ослепляла более свеч: все глаза были на нее обращены. Ее дом будет очень приятен и террасирует общество Скавронской. Zichy также сюда приехала; будут сюда скоро Головкина, Демидовы и проч., и все это на долгое житье. Лафа!

Александр. Неаполь, 14 ноября 1804 года

Здешний двор очень притесняем Бонапартом, который требует, чтобы оный объявил войну Англии. Для короля уже очищено место на английском военном корабле, который перевезет его в Сицилию. Королева хочет крепиться, сколько может, но вряд ли устоит. Посол французский с некоторого времени весьма груб, надменно здесь поговаривает, и слова его подпираемы французскою армиею, которая поставила себя на такую ногу, что в 8 часов может быть готова, чтобы идти на Неаполь. Не только наш один, но все Дамасы света не в состоянии сему помешать, ибо армия неаполитанская не существует, и за этим слишком поздно здесь хватились. Наша участь будет, следовательно, Сицилия, а может быть, и совсем нас отзовут.

Александр. Неаполь, 31 декабря 1804 года

Третьего дня в 6 часов поутру скончалась наша графиня Скавронская, следствием стечения разных болезней, а главная – рак на груди, который она таила долго даже от своего доктора; без того, может быть, могли бы ее еще спасти. Она не хотела делать ни завещания, ни духовной; люди ее должны идти почти по миру. Так не хотела умирать, что сказала доктору Томсону, несколько часов до кончины: «Никогда мне не говорите, ежели буду я, может быть, безнадежна». После смерти думала воскреснуть, потому что велела именно три дня себя не хоронить. Грустно видеть, что она умерла, не открыв перед Богом сердца своего, не перекрестясь даже. Она церкви лет десять не видела. Всякую всячину говорят на ее счет, но что нам разбирать чужие грехи: и своих довольно. Эта смерть оплакиваема многими бедняками, коим дом ее служил ежедневным пристанищем; нам дает она лишние хлопоты и переписки.

У нас пропасть теперь русских; одних офицеров с нашего корабля, из Корфу пришедшего, человек 12; между ними знаешь кто? Никогда не отгадаешь. Франц Иванович Кличка. Ты его помнишь? Он стал красавец, служит не помню в которому полку в Корфу и выпросился сюда с кораблем в отпуск.