Братья Стругацкие

Глава двенадцатая УЛИТКА НА МОКРОЙ ГАЛЬКЕ

Шестидесятые годы в Москве, да и в Ленинграде тоже, но в Москве особенно — это был настоящий «праздник, который всегда с тобой». В столице всё было ярче, полнее, шумнее, разнообразнее: встречи со старыми и новыми друзьями, выпивки, семинары, выступления, совещания, хорошие книги и отличные фильмы, публикации, гонорары, зачастую немаленькие. Это был период, когда у АБС и с деньгами всё было неплохо, и с друзьями замечательно и даже начавшаяся уже война с Системой воспринималась ещё как некая игра. Игра, в которой можно выиграть. Например, в конце ноября 1963 года АН ждет очередной встречи в ЦК ВЛКСМ у секретаря Александра Ивановича Камшалова (будущего председателя Госкино) и надеется на отвоевание «Искателя» для своей команды, для представителей новой фантастики. Сомнения уже сильны, но и надежды на лучшее ещё вполне серьёзны. Новая фантастика набирает силу, популярность, опыт — ну ещё бы, когда у неё такие лидеры — молодые, азартные, и уже профессионалы до мозга костей, уже авторы десятка книг, уже члены Союза! Но работать в этом калейдоскопе событий, пусть и радостных, нелегко. Для настоящей работы нужен покой, тишина, отрешение от суеты.

И тогда они, осознав себя профессионалами в полной мере, понимают, что пора и работать профессионально — в домах творчества. Не зря же их придумали, в конце концов. Так в самой середине 1960-х рождается идея поехать в Гагры, в Дом творчества СП СССР. Уж гулять так гулять. А работать так работать — на берегу моря, которое оба любят. Время выбирают непопулярное — март, до купального сезона ещё далеко (кажется, они так и не рискнут ни разу окунуться), но там, на Кавказе, уже теплее, чем здесь, и скоро всё начнёт цвести. Здорово там, на Черноморском побережье: комната с окнами на море, пальмы, зелёные горы в клочьях тумана, железка вдоль всего берега и мокрая галька в полосе прибоя. Едут за свой счёт — неохота заниматься вышибанием бесплатных путёвок, тем более что могут пока себе позволить.

Годом позже АН, уговаривая БНа поехать вместе с ним и Юрой Маниным в Новосибирск, замечает небрежно: «В конце концов, что нам несколько десятков ру?» Чувствуется, что ему приятно писать эти слова. А когда там, в Сибири, им вручат премию в размере ста рублей, АН ничтоже сумняшеся пустит свою половину «на пропой души» в весёлой компании. Добрые были времена.

И вот они в Гаграх, впервые в Доме творчества, как белые люди. И работа идёт поначалу здорово. Тем более что план составлен заранее; они прекрасно знают, что будут писать — очередную повесть о прекрасном далёком будущем с хорошо знакомыми, родными уже персонажами, правда, повесть совсем непростую, необычную, повесть глубокую, экспериментальную по языку и с гигантским подтекстом. Скучно им уже после «ТББ» и «Понедельника», а тем более после «Хищных вещей» писать очередную «Далёкую Радугу» или «Возвращение-2». Их повело уже совсем в иную сторону. И новая повесть, которая тогда в первом варианте так и не получит названия, спустя годы будет озаглавлена БНом «Беспокойство». Весьма символичное название — ведь это обозначено беспокойство самих авторов и за то, что они делали, и за всё, что происходило с ними в жизни, и за всё то, что происходило вокруг них — со страной, с человечеством. Беспокойство настолько сильное, что оно со всей неизбежностью заводило авторов в тупик. То, что они пишут, нравится им самим всё меньше и меньше. Думают об одном, замышляют другое, делают совсем третье — так не получится. Стоп.

Это был самый тяжёлый, самый важный, самый принципиальный кризис в их жизни. Кризис среднего возраста. Кризис настоящего творца, достигшего своей вершины. Кризис маленькой улитки, доползшей всё-таки до снежного пика Фудзи и вдруг там в одиночестве и холоде переставшей понимать, для чего она ползла. И это был не короткий приступ отчаяния, знакомый почти каждому художнику, когда отправишься по неверному пути, намаешься дорогой и — уже в предвкушении победы и отдыха — вдруг упрёшься в стену и поймешь, что шёл сюда зря, а всё, что сделано, в лучшем случае можно было просто не делать, а в худшем — было во вред. Это они уже проходили. Но тут было что-то другое. Совсем другое.

Вроде всё как надо: неистовое желание работать и условия для работы идеальные; масса идей и тем, несколько уже придуманных сюжетов, несколько готовых миров, в которых можно и нужно разворачивать действие; наконец, полная уверенность в своих силах, знаниях, в своём мастерстве. Казалось бы, какого ещё рожна надо? Но они с третьего по шестое марта только гуляют вдоль берега под холодным ветром, сидят на пляже, глядя на пенистые барашки волн, да записывают в общую тетрадь планы будущего романа — один другого безумнее — это уже забравшись в номер шикарного отеля. Его так и хотелось называть отелем, а не скучно-советским именем «дом творчества».

Вместе с АБС в этом полупустом отеле жили ещё футболисты ленинградского «Зенита», приехавшие на сборы и донимавшие местную культработницу, призванную развлекать их, категорическими просьбами: мол, доставьте нам девушек таких, какие сейчас во Франции ходят. «А где я их возьму? Не сезон! — вздыхала культработница, жалуясь писателям. — Я уж их со всеми, с кем могла, познакомила, а они, неблагодарные, только ругаются: эта — деревня, эта — старая грымза, а у той — каблуки страшенные, наверно, ещё эпохи культа… Скорее бы уж они уезжали. Невозможно с ними».

Впечатление от разговора с женщиной тоже будет записано в тетрадь. И уж не эти ли футболисты превратятся через год в команду «Братьев по разуму» из повести «Гадкие лебеди»?

Настало время сказать и о той тетради, в которую всё это записывалось. Именно 3 марта 1965 года они завели общий дневник, названный впоследствии рабочим и просуществовавший вплоть до 1991 года. В нем оба делали записи по очереди, точнее записи делал тот, кому в данную минуту что-то пришло в голову. Это могло быть впечатление дня или набросок плана, это могла быть отдельная фраза или несколько страниц текста, это могли быть имена персонажей, чужая цитата, шутка, наконец, просто рисунок или схема. Рабочий дневник по умолчанию жил в Ленинграде, привозился БНом в любое место, где они вместе трудились, и вновь возвращался в Ленинград. Хотя сама идея вести такие записи принадлежала скорее всё-таки АНу. Сопоставление личных дневников старшего и младшего братьев красноречиво свидетельствует, что АН был куда большим аккуратистом, любителем раскладывать всё по полочкам, подсчитывать количество произведений, публикаций, объём черновиков и чистовиков в страницах, а также время, затраченное на их написание (впрочем, с годами пристрастится к пунктуальности и БН).

Для чего это делалось? Для максимального удобства в изучении нерукотворного памятника, который они себе воздвигли? Для облегчения моей работы, то есть работы биографа? Да нет, они знали себе цену, но никогда не страдали манией величия. Полагаю, что это было ещё одним признаком истинного профессионализма. С этими записями им было самим удобнее работать. А профессионал должен создавать себе комфортные условия для достижения оптимального результата.

И вот, условия созданы. И даже кризис как будто прёодолён. Вечером 6 марта написана первая страница будущей «Улитки…» — с очень густой правкой, но… лиха беда начало! Планы становятся всё детальнее, тексты — всё длиннее и складнее. Темп неуклонно нарастает. 6-го они ещё загорали (воздух холодный, но солнце уже горячее), 7-го — загорать некогда. Работа кипит. 8-го запись:

И справа весьма условный рисуночек бурунов, набегающих на гальку, больше похожий на орнамент. И дополняют этот орнамент две решеточки вверху: после буквы «А» 12 вертикальных черточек, после буквы «Б» — 15. И справа от этого не до конца понятная надпись, обведенная овалом: «2 сигареты?» Может быть, две сигареты остались в пачке и что-то у них не сходилось? В общем, это они пытались сокращать потребление никотина и отмечали в дневнике каждую выкуренную сигарету (отсюда и в черновиках появится персонаж — Ким, который курит по часам). Хватило братьям терпения только на два дня, и, что характерно, 9 марта у А. значится прежний результат — 12, а у Б. - уже 16. Очевидно, в последующие дни количество уничтоженных сигарет зашкалит за 20 на каждого, но следить за этим уже некогда. И погоду они будут фиксировать не каждый день. Им станет не до погоды.

11 марта появится первая внятная запись организационного плана:

12-го они начнут считать страницы. А именно: «Сделали 9 стр.» Неужели за один день? Очень может быть. Температура воздуха в этот день опускается до плюс пяти, 13-го вообще пойдёт снег. Вся энергия из окружающей природы уходит в их творческий процесс — ну, настоящая гигантская флуктуация! АБС не сдаются, 14-го заканчивают пятую главу, и вот уже солнце, и вокруг теплеет. 16-го окончена шестая глава. Темп невероятный. Но на седьмой главе происходит сбой. Она забракована вся. Первый очевидный поворот не туда. Перечеркнуто сурово по диагонали тремя строчками:

Там было про спасение Атоса, заблудившегося в Лесу. Но им совсем не нужен хеппи-энд. Это не приключенческий роман.

Звучит как верлибр. В простых коротких строчках за внешней растерянностью ощущается торжество победы: они сделали это! Невероятно быстро и невероятно здорово. И через чудовищное сопротивление материала. Но… когда перечитали в понедельник, сразу стало ясно, что это далеко не конец. Всё было замечательно, и всё было не так.

В дневнике будет записано 22-го:

Цирусы — это метеорологический термин, такие перистые остроконечные облака. Их ещё иногда называют в народе «кошачьими хвостами». Не путать с цитрусами.

В оставшиеся им до отъезда дни АБС уже ни разу не вернутся к новой повести. Они будут писать всяческие заявки и письма. И действительно, выпьют, и хорошо отдохнут, но на душе (на обеих душах) останется беспокойство.

25 марта совсем потеплеет. Они будут загорать на прощанье. Может быть, даже искупаются. А 26-го уедут в Москву и Ленинград. Но беспокойство не отпустит их. Собственно, это окажется настолько серьёзная книга, что она не отпустит их до самого конца года.

Да, они написали свой первый вариант вот так, нахрапом, за пятнадцать дней, они это давно умеют и будут уметь ещё долго. Но теперь надо думать. Сначала поодиночке, потом начнется обмен письмами, и месяца не пройдёт, как они уже снова встретятся. Потому что нельзя иначе.

АН в Москве будет отвлекаться на всякую ерунду от окололитературной до масштабно-политической. Но даже в своём личном дневнике едва ли не каждый день он будет записывать очередное рассуждение о Лесе. Он будет искать истину как тот самый Кандид, ещё не придуманный ими, но уже живущий в каждом из них вместо случайно залетевшего не в свою реальность Атоса-Сидорова. Им обоим всё яснее и яснее, что мир Полдня тут совершенно ни при чем.

29 марта на объединении в «МГ» Полещук сделал докладик про «Льды возвращаются» Казанцева, зачитывал цитаты с выражением и все отчаянно веселились.

А Лес всё продолжал сопротивляться.

И БН в Ленинграде будет с той же неотвязностью задавать себе нелёгкие вопросы:

30 марта АН вдвоём с Леной встретил Теодора Гладкова в ресторане ЦДЛ, они были знакомы по издательству «Знание». Тед представил его сидящему за столиком — самому Марку Лазаревичу Галлаю, летчику-испытателю, Герою Советского Союза, преподавателю в МАИ, а теперь ещё и писателю. Галлай только что в разговоре с Гладковым расхваливал Стругацких. Но АН воспримет это всё как-то без энтузиазма и в дневнике даже фамилию героя запишет с ошибкой. Куда больше запомнится ему официантка, ворчащая на писательскую молодёжь, мол, загадили всё, скатерти прожгли, вести себя совсем не умеют…

Это Лес не отпускает. Навязчиво ассоциируется с романами Кафки. Нужно что-то придумать.

Вот ключ к пониманию «Улитки»! И для авторов тогда, и для читателя теперь — именно в том году они окончательно и навсегда простились даже с попытками следовать искусственным установкам социалистического реализма. Конечно, книги АБС, начиная с самой первой, выламывались за рамки любых установок, но до какого-то момента их удавалось вгонять обратно или, во всяком случае, делать вид, что все хвосты подобраны, острые углы сглажены, а высокий лоб интеллекта подрезан до привычного неандертальского уровня. Чем и занимались редакторы, а зачастую и сами авторы — иногда стиснув зубы, а иногда играючи и даже с удовольствием, потому что внутренний цензор в каждом советском писателе жил, развивался и шлифовал свои навыки доводя их до виртуозности.

Но когда начала рождаться «Улитка», вмиг сделалось ясно, что примерять к ней метод соцреализма — всё равно что напяливать костюм-тройку на осьминога. Интуитивно они ещё там, в Гагре, почувствовали это, но для полного осознания потребовалось время.

5 апреля АН отнёс просмотренную им вёрстку «Хищных вещей века» («ХВВ») в «МГ», там идёт нормальный издательский процесс, обсуждаются технические вопросы, можно предположить, что через два-три месяца будет тираж. А вечером он выступал где-то в Подмосковном ДК перед «номерниками», то есть сотрудниками номерного, закрытого предприятия. Выступал вместе с Юрием Визбором и художником Соколовым, очевидно, Андреем Константиновичем — известным мастером фантастической живописи, работавшим позже ещё и в соавторстве с космонавтом Леоновым. В дневнике записал:

Странные слова, неожиданные. АН выступает перед публикой, мягко говоря, не первый раз, любит это дело и в полной мере владеет искусством общения с залом. Примерно в то же время они ездили в Серпухов вдвоём с Нудельманом — в качестве «пристёгнутого» к знаменитости критика — так Рафаил даже не стал выступать, понял, что не требуются никакие комментарии. АН был самодостаточен, и люди не хотели отпускать его, было просто грех отнимать у них время, отпущенное на разговор с кумиром.

И вдруг такая реакция… Что-то здесь не так. Рискнем предположить, что это всё Лес наколдовал. Записей о нём в этот день нет, но мысли наверняка были.

6 апреля в ЦДЛ на Совете по фантастике разбирают первые успехи издательства «Мир». Среди прочего развенчивают как антинаучную книгу Фрэнсиса Карсака «Бегство с Земли». АН вступается за француза, предполагая, что разгромил его какой-нибудь далёкий от литературы учёный с позиций классической НФ, и говорит, что если уж доверять мнению учёных, то, например, таких как Виктор Борисович Шкловский. Все смеются. Оказывается, это и был именно Шкловский. Карсак и в самом деле писатель неважный — типичный представитель добротной развлекательной фантастики. А у Шкловского был безупречный литературный вкус, и, между прочим, он высоко ценил АБС, особенно после «Попытки к бегству».

7 апреля некто Ю. рассказывает АНу о том, как ещё 23 марта сняли с секретарей ЦК и с отдела пропаганды Леонида Федоровича Ильичёва — главного идеолога партии во времена позднего Хрущёва. Но времена эти кончились, а сняли его, по слухам, не без участия Твардовского, которому Ильичёв и тогда немало крови попортил, и теперь снова наскакивал на «Новый мир». Якобы резкий и невероятно дерзкий выпад Твардовского использовал Суслов, и задвинули Ильичёва в МИД, на должность зама Громыко. Очень похоже на правду. Эх, наивный Александр Трифонович! Ведь после отставки столь ненавистного интеллигенции Ильичёва место его занял Суслов, так что идеология ЦК ничуть не сделалась либеральнее. Собственно, это был ещё один немаловажный шаг на пути закручивания идеологических гаек.

Меж тем в дневнике возникают очередные и уже очень конкретные наброски:

13 апреля АН жалуется на флюс, который не дал ему работать целых два дня, а ещё на весьма откровенные выступления антисемитов из СП РСФСР (так называемой «Донской роты» из ростовских писателей). «Квасные патриоты» чуют спинным мозгом, что время твардовских и стругацких заканчивается, и начинается их время.

Чудесная запись сделана 17 апреля:

А дальше ещё интереснее:

Конечно, это всё — тоже для будущей «Улитки».

В апреле 1965-го АН, как и всегда, частенько бывает в гостях. Активный творческий поиск не снижает его общительности, даже наоборот — в разговорах с Севой Ревичем или историком Сергеем Павловичем Толстовым, Витей Сановичем или Леной Вансловой он пытается находить новые повороты для своих мыслей. Но 22 апреля у Ефремова спорить пришлось о «Понедельнике»:

Поразительно! Один из классиков НФ, по существу, ратует за «сайенс фэнтези», которая ещё даже как термин не возникла, на которую даже и намека не было в тогдашней советской литературе.

24 апреля для заказанной ему статьи о будущем АН набрасывает давно придуманные вдвоём тезисы о «Стругацком» коммунизме, однако в непривычно жесткой формулировке:

26 апреля он уже едет в Ленинград, полностью готовый к работе.

Погода вдруг сделается почти летней, они выезжают на природу и даже загорают, добирая недополученное на Юге солнце. Теперь, когда они вместе, всё очень быстро складывается, склеивается, срастается в цельную, завершенную конструкцию.

28 апреля происходит окончательный уход от мира Полдня с заменой имен главных персонажей. А 30-го они записывают, как бы невзначай:

И это сверхлаконичное определение становится формообразующим. Они наконец-то сорвали маску с этого проклятого Леса, они теперь знают наверняка, что и как надо писать. Удивительно то, что будущее, весьма прозрачно зашифрованное в повести под именем Леса, не разглядел практически никто. Не только рядовые читатели, но и весьма квалифицированные фанаты АБС. Могу подтвердить это на собственном примере. А ведь мы не просто перечитывали «Улитку», мы её пытались разгадывать, мы её обсуждали, мы спорили о ней до хрипоты. Но очевидный, заложенный авторами подтекст не приходил в наши головы. Может быть, всему виной непривычность формы? Или сюжетная усложненность, невероятная многослойность? Или, наконец, пресловутая запретность — ведь это же был самиздат! А в нем по определению следовало искать не просто философию, а крамолу — аллюзии, намёки, эзопов язык. Зато какое удовольствие получил я, перечитывая уже в новейшие времена полный авторский текст «Улитки» и мысленно подставляя всякий раз слово «будущее» вместо слова «Лес»! У меня было полное впечатление, что я читаю ещё одну новую, ранее незнакомую мне вещь Стругацких. Этакое чудо калейдоскопа, где от легкого встряхивания возникает совершенно новый узор — ничуть не менее совершенный.

Они не закончат работу над повестью в апреле, но там, в Ленинграде, найдут главное, с тем чтобы ещё через две недели встретиться уже в Москве. Илья Михайлович с Екатериной Евгеньевной перебираются на дачу, и в московской квартире становится свободно. Братья интенсивно работают над новым вариантом текста, 25 мая в рабочем дневнике появляется имя «Кандид» в качестве условного названия повести или её части.

Во второй половине июня приходит время отдохнуть — и друг от друга и вообще, — по старой летней традиции. АНа заманят в Дунино. Боже, а ведь там самые комары в это время! И он сбежит оттуда. БН тоже далеко от Ленинграда уезжать не будет. Обоих не отпускает всякая суета, в частности, тревога за «ХВВ», подозрительно зависшие в издательстве. И дурные предчувствия не обманут братьев. Вот страшненькая цитата из дневника АНа:

25 июня АН (от отчаяния, наверно?) идёт к зубному врачу, что с ним крайне редко случалось, там ему ставят две пломбы и объясняют, что пора бы пойти к протезисту и лучше к платному. В этот же день он сделает невесёлую запись о Вьетнаме, а там уже вовсю полыхает война:

Разумный вопрос. Но, к сожалению, наверху считали иначе и вмешались куда активнее, чем сообщалось в тогдашних газетах. Наша страна вела эту войну всерьёз и даже завершила её победоносно в 1973 году. Военные специалисты могут подтвердить, что это была последняя война, выигранная Советским Союзом. Как и всякая победа, стоила она дорого.

АН будет интересоваться вьетнамской войной все эти восемь лет и будет много знать о ней не из газет, а, что называется, из первых рук. Его хороший приятель Марик Ткачёв — профессиональный вьетнамист: больше 20 командировок в ДРВ, иногда долгих, по несколько месяцев и, наверно, половина их пришлась на военные годы. Побывали во Вьетнаме и другие знакомые АНа: Аркадий Арканов, Тед Гладков, Михаил Ильинский, Евгений Евтушенко…

Остаётся только удивляться, что вьетнамские мотивы отразились лишь в одной из повестей АБС — в «Парне из преисподней» и совсем чуть-чуть.

Однако Вьетнам был всё-таки далеко, и главными потрясениями 1965 года для Стругацких стали «Улитка на склоне» — непривычно трудная и долгая работа над повестью, — и «Хищные веши века» — непривычно трудное и долгое прохождение в печать.

Проблемы с этой повестью начались практически сразу. Ведь они, как всегда, написали нечто совсем не похожее на все свои прежние работы. Они слишком быстро росли, слишком смело экспериментировали, читатели с трудом поспевали за ними, а советское руководство вообще в то время двигалось в противоположном направлении — не развивая, а целенаправленно сворачивая всё оригинальности новое. Чему ж было удивляться?

Мудрый Иван Антонович ещё зимой, прочитав рукопись, сказал им, что это получилась не советская, а зарубежная фантастика. Он был не в восторге от того, ЧТО написано, но то, КАК это было сделано, вне всяких сомнений, заслуживало немедленной публикации, и Ефремов сделал всё от него зависящее. Написал «правильное» предисловие, уводящее цензоров в сторону, как хищных птиц от гнезда, и дал полезные советы авторам, где и что надо изменить: добавить, убрать, смягчить.

Не помогло. Главного редактора Валентина Осипова и директора Мелентьева опытная уже Бела Клюева обошла, объяснив, что рукопись читать не обязательно — это же Стругацкие, профессионалы, но после вёрстки… Цензуру на кривой кобыле не объедешь — в издательствах сидели штатные представители Главлита, они читали всё, и давить на них было бесполезно. Тётка попалась въедливая, исчеркала всё красным карандашом и едва не обвинила в государственной измене. Осипов вызвал Белу к себе: «Ну и что опять натворили эти твои жиды?» Бела решительно попросила сверку себе на ознакомление. Осипов легкомысленно отдал. По правилам в таких случаях рукопись полагалось передавать в ЦК ВЛКСМ. Но Беле ясно было, что делать этого ни в коем случае нельзя — книгу зарубят навсегда. И она как-то совершенно спонтанно решается на явную авантюру. То есть сначала, чисто по-женски не желая выпускать из рук заветную сверку, объявляет Осипову, что отдала её, а на его недоуменный вопрос «Кому?» выпаливает: «Поликарпову». Это была игра ва-банк. Дмитрий Алексеевич Поликарпов, при Сталине возглавлявший и Союз писателей, и Литинститут, а теперь — отдел культуры ЦК КПСС, был другом родителей Белы, и она действительно знала его с детства, но не до такой степени, чтобы реально обращаться за помощью. Прозвучало, однако, правдоподобно, ведь начальство всё про всех знает. И Осипов поверил. Ворчал, конечно, но делать нечего — терпеливо ждал ответа из ЦК дней десять. Потом спросил. Бела на голубом глазу поведала, что Дмитрий Алексеевич ничего плохого в повести не углядел. На том фактически эпопея и была завершена. Не было такой возможности ни у Осипова, ни у Мелентьева — звонить на Старую площадь и проверять. Но Бела ещё сама не верит в успех авантюры и никому ничего не рассказывает, даже самим авторам. Не расскажет она и потом — от греха подальше. БН не знал об этом, даже когда писал свои «Комментарии к пройденному». Вышеописанная история была предана гласности совсем недавно в воспоминаниях самой Клюевой.

В тех же воспоминаниях есть любопытный штришок к портрету Поликарпова. Через пару месяцев, понимая, что дело не только в Стругацких, что редакцию Жемайтиса вообще начинают здорово прижимать, Бела Григорьевна всё-таки решается сходить на приём в ЦК КПСС. Дмитрий Алексеевич вполне приветлив с нею, но говорит буквально следующее: «Ты зря пришла. Разве это беда? Вот когда будет совсем худо, тогда приходи». К сожалению, такими показушно участливыми, а на самом деле цинично изворотливыми были практически все люди во власти. Другие там просто не уживались. Помогать можно было и нужно именно тогда, а когда станет «совсем худо», тогда уже поздно. Однако «доброму дяденьке» из ЦК было элементарно неохота взваливать на себя лишнюю проблему. Да и боязно — как человек хрущёвской команды в ЦК он и сам всё время ходил по лезвию бритвы. Ну и доходился — скоропостижно умер в ноябре того же года.

Итак, 12 июля БН срочно приезжает в Москву, они вместе с АНом и Белой Клюевой сидят у другого опытного бойца издательского фронта — Нины Берковой, — и разрабатывают план конкретных действий. Дело в том, что АН уже взял билеты на поезд и буквально через день уезжает вдвоём с женой в Одессу, в Дом творчества на Большом Фонтане, а директор «МГ» Мелентьев вызывает их на ковёр. Что ж, отдуваться предстоит Борису — может, оно и к лучшему. Аркадий начальству московскому сильнее глаза намозолил, да и вообще Борис считается более рассудительным и хладнокровным для подобных дел.

16 июля БН принимает главное сражение и выходит из него с честью и с минимальными потерями. Требуется, конечно, некоторая правка, но в пределах допустимого. На это уходят не столько время, сколько нервы. Хотя и время тоже. 24 июля БН даёт телеграмму в Одессу о том, что книга ушла на вторую сверку, но только 3 сентября она будет окончательно подписана к печати и передана в производство. Хотя оттиражированные для неё обложки уже месяца три томятся на складе типографии. Благодаря этому сам тираж появится очень быстро — раньше 20 сентября («Понедельник» в «Детлите» выйдет на месяц позже). Итак, очередная пиррова победа. Это отчётливо видно по надписям, которые делают авторы на своей книге.

Манину (стоят обе подписи, даты нет, но ясно, что такое можно написать только по горячим следам):

Берковой (тоже две подписи, дата — 21 сентября):

В августе они опять работают в Москве, в большой пустой квартире — «Улитка» неторопливо и уверенно ползёт вверх.

Десятого августа их посещает корреспондент АПН Валентина Петряевская и делает большое интервью, которое появится 13-го в «Московском комсомольце», а потом будет перепечатано ещё в пяти газетах. Это уже настоящая слава. По тону разговора ощущается большой пиетет журналистки. Авторы о своих планах, несколько кокетничая, говорят общо и скромно, секретов не выдают.

28 августа АНу исполняется сорок лет. Он никогда не отмечал пышно ни одного из своих юбилеев. И не потому, что не было денег — в 1965-м деньги как раз были, — и не потому что не любил ресторанов — рестораны как раз любил. А просто вот пренебрегает он этими датами. Как-то в одном из писем брату за пару лет до этого он написал:

Так, облокотившись на свой день рождения, он и проживёт всю жизнь. БНа на сорокалетии не будет, он только что уехал. Друзей в общем смысле слишком много, чтобы позвать их всех, а друзей по-настоящему близких, без которых невозможно… Таких, пожалуй, просто нет в тот период. И будут званы Юра Манин, и ещё Сева Ревич да Дима Биленкин — оба со своими Танями. А начнётся этот день с того, что Лена прямо в постель, как кофе, подаст ему большой красивый бокал хорошего, специально купленного к празднику коньяка. В обычные дни по утрам пить у них категорически не принято, но по случаю торжества… Как говорится, с утра выпил — весь день свободен.

Но это не совсем правда.

В те годы Аркадий пьёт, конечно, многовато, но как-то на редкость светло, задорно, заразительно. Никто не может вспомнить его пьяным, никто не видит его мрачным с похмелья. Хотя записей в дневнике типа «выпили там, выпили здесь, выпили с этим, выпили у тех» лучше не считать. Весьма точно подметил сын Всеволода Ревича Юрий, хорошо знавший АНа с детства: «Он был алкоголиком хемингуэевского типа». Жизнь как фиеста. Во всяком случае, употребление спиртного в этот период нисколько не нарушает его рабочего ритма и никому не портит настроения, включая его самого.

Единственное исключение — их работа вдвоём с братом. Здесь БН жёстко настаивает на сухом законе: для уникального взаимопонимания необходима стопроцентная адекватность. И в этих недельных, двухнедельных, трехнедельных воздержаниях есть своя прелесть. Какое это счастье: закончив книгу, пойти с друзьями в любимый «Пекин» с китайской кухней, или в «Украину» — тоже частый вариант, от дома близко, пешком дойти; или на Горького в «Баку», а иногда в «Минск» — это уже по связям Шилейко, — или, наконец, в дежурный ресторан ЦДЛ. Вообще-то, чаще всего они отмечают свои истинные, литературные, а не условно-традиционные праздники с Юрой Маниным или Лёшей Шилейко, но бывают разные компании, в том числе и писательские.

А есть ещё датированное тем самым днём сорокалетия письмо брату, в котором АН рассказывает о планирующейся поездке в Чехословакию. Странное письмо. Никакой радости — одно недоумение и раздражение. А казалось бы — первый раз за границу — событие! И вообще, уважили, пригласили на Международную конференцию… Но в том-то и дело, что не уважили. Конференция в Марианске-Лазни (более привычно звучит немецкое название Мариенбад) посвящена была 75-летию Карела Чапека, и оттуда, разумеется, попросили прислать фантаста. А здесь, разумеется, кто-то брякнул не к месту, что главные фантасты у нас сегодня Стругацкие. Но кто-то другой, достаточно высоко сидящий, не замедлил напомнить, что Стругацкие у нас невыездные. Этот кто-то явно бежал впереди паровоза, потому что решения такого ещё не приняли на самом верху.

Меж тем в иностранной комиссии СП у АНа было много хороших знакомых — тот же вьетнамист Марик Ткачёв, замечательный индолог Мира Салганик, Влад Чесноков — вииякобец-«француз», прекрасный переводчик, работавший синхронистом у Хрущёва, а в последующие годы много пивший и рано умерший. Все они дружили долгие годы. И, конечно, ребята проинформировали — не для того, чтоб «порадовать», а просто чтобы знал о нежной любви начальства. Вот эта мерзкая возня вокруг его имени и привела к тому, что уже никуда не хотелось ехать.

Собственно, дело решилось в последний момент — 2 или 3 сентября. Получилось так, что на чапековское мероприятие ехал Алексей Александрович Сурков, автор знаменитой «Землянки», один из секретарей правления СП СССР и кандидат в члены ЦК. И так уж вышло, что незадолго до этого прочёл он «Трудно быть богом», пришел в полнейший восторг и за пару дней до отъезда решил уточнить, а едет ли с ним Аркадий Стругацкий. Председатель инокомиссии стал что-то лепетать про загранпаспорт. «А это не мои проблемы — это ваша работа», — жёстко сказал Сурков и распорядился брать Аркадия в любом случае. Так состоялась первая поездка АНа за рубеж. Не думаю, что он пожалел о ней, наверняка получил удовольствие, и наверняка ему было интересно. Но, к сожалению, никаких записей о самой Чехословакии до сих пор не обнаружено. 4-го уехал, 10-го вернулся — вот и всё. И снова Борис приезжает в Москву, и снова они с головой погружаются в свой загадочный Лес.

И практически в тех же числах, 8 сентября, у Никитских ворот в Москве арестован Андрей Синявский, а через четыре дня — Юлий Даниэль. Двух писателей посадили не за шпионаж, не за тунеядство, а именно за то, что они написали не те книги и не там их издали. Это было ново. Ещё более ново было то, что началась открытая кампания за их освобождение. Организовали даже демонстрацию 5 декабря, в День Конституции, на Пушкинской площади, у памятника поэту. Продолжалась она всего несколько мгновений: Александр Есенин-Вольпин и несколько человек рядом с ним развернули небольшие плакаты, но их так быстро выхватили гэбэшники, что даже стоявшие рядом едва успели прочесть, что там написано. А плакаты гласили «Требуем гласности суда над Синявским и Даниэлем» и «Уважайте советскую конституцию». Есенина-Вольпина на этот раз задержали, допросили, но выпустили. Ну а процесс, который состоялся в феврале следующего года, являлся открытым чисто формально — никого туда, конечно, не пустили.

Однако в любом случае всё, что произошло, было беспрецедентно для СССР. Власть бесчинствовала, но события вызывали и чувство гордости — за отчаянно смелую демонстрацию и за письмо в поддержку писателей, подписанное десятками известных имен. АБС не относились к числу «подписантов», но к числу сочувствующих — безусловно. Буквально через одного человека они знали всех главных участников этих событий.

В октябре АН выступает в Доме науки и техники, на встрече с читателями, организованной редакцией журнала «Вопросы философии». Подобных вступлений было у него много, но это примечательно тем, что именно там знаменитого фантаста впервые видит школьник Миша Ковальчук. О нем мы ещё не раз вспомним, а в «Вопросах философии» работал замом главного редактора отец Ковальчука, что тоже окажется весьма существенным для дальнейшего.

А у БНа в Ленинграде — своё выступление. Случай редкий сам по себе, да к тому же ещё и необычный — выступает он перед школьниками средних и старших классов 239-й Ленинградской физматшколы. Это один из трех существовавших на тот момент в городе «инкубаторов маленьких чудовищ». Ребятишки эти потрясли БНа. Перед ним было — Будущее. В натуральную величину. Думалось тогда, конечно, о Лесе. Но встреча, запомнившаяся до мелочей, ляжет через год в основу понятно какой главы из «Гадких лебедей». Многие из вопросов, заданных Виктору Баневу вундеркиндами, будут в точности взяты из реальной встречи. Например, этот, сакраментальный: «Какими вы хотели бы видеть нас в будущем?», который застал именитого писателя врасплох, хотя он, казалось бы, только об этом и думал вместе с братом все последние годы. Удивительный это вопрос — не бывает на него правильного ответа…

2000 год, БНу задают его вновь, уже в Интернете. Торопиться некуда. Есть время подумать. Сколько угодно времени. А он всё равно отвечает практически так же, как 35 лет назад:

И только добавляет чуть виновато и самоиронично:

Потому что чувствует, что не ответил, что опять разочаровал… Наверно, на этот вопрос может ответить только сама жизнь.

БН после не встречался конкретно с этими мальчиками и девочками, но другие выпускники той же школы и двух других ФМШ оказались в итоге у него в семинаре: Андрей Столяров, Николай Ютанов, Сергей Переслегин, Леонид Филиппов. Это ли не ответ на вопрос?

И ещё любопытная деталь. С такими же вундеркиндами (он их ласково называет фэмэшатами) встречается АН, только уже не в Москве, а в Новосибирске в конце декабря 1966-го. Вот тогда они и напишут окончательно эту главу, быть может, лучшую во всей повести. Ведь «Гадкие лебеди» будут закончены только в 1967-м.

А в 1965-м до конца года они встретятся ещё два раза — в Ленинграде будут писать свой «Лес» неделю, с 9 и по 15 октября, а в декабре впервые поедут в Комарово. Зачем так далеко мотаться в какую-то Гагру, если совсем под боком замечательный дом творчества и тоже на море? Именно в Комарове они будут отныне работать чаще всего. Но первая встреча с этим местом была несколько настороженной, да и продолжение в тот раз получилось не совсем ласковым.

Малыши — это то, что позднее станут называть мерзавчиками, пустые, разумеется, а вот полбутылки «333» — это явно недопитый портвейн, на радость какому-нибудь алкашу. Но самая милая деталь — это следы стаканных донышек. Не важно, пили из стаканов бормотуху или чай. Важно, что следы остаются только на очень старой, потрепанной мебели и там, где плохо убирают. В общем, не «Хилтон», но всё равно уютно. Им будет хорошо работаться в Комарове.

Уж не сломал ли он себе снова ребро? Они у него так легко ломались…

И вот торжественная запись:

Свершилось. Уже вполне взрослая «Улитка» вползла в мир большой литературы. Она ещё не знает, какая ей предстоит тяжкая судьба, и в легкомысленной задумчивости шевелит рожками.

А братья тем временем, разогнавшись, уже не могут остановиться и тут же, 20 декабря набрасывают первый план новой повести — «Второе нашествие марсиан. Записки здравомыслящего». Потом наступает, как они пишут, осовелость. Дни и вечера заняты всякими обсуждениями, в частности важным обсуждением сценария «ТББ» для «Ленфильма». Но с каждым днём у них всё меньше серьёзного и всё больше простого трёпа — в конце концов, скоро Новый год!

Завершив «Улитку» (а она уже и называется, как надо, они даже выпишут для себя, сколько времени продолжалась работа):

Это абсолютный рекорд и по количеству, и по длительности встреч за год.

Стругацкие оба не раз говорили, что «Улитка» — это их лучшая вещь, а БН, помнится мне, в 1990-м, выступая перед нами на Всесоюзном семинаре молодых фантастов, вообще сказал, что это единственная их повесть, у которой есть шанс прожить в литературе лет пятьдесят, остальные лет через 15–20 будут позабыты совсем. И это не было позерством — просто реалистичный взгляд на вещи. Характерно, что лет за сто до него примерно так же рассуждал Лев Толстой, отпуская своим романам не больше века. Как мы хорошо знаем, классик XIX столетия ошибся. Ошибся и классик столетия XX. Если предположить, что БН помнил о толстовских прогнозах, получается, что он ещё и внёс пятикратную поправку на ускорение прогресса. И тоже промахнулся. Сегодня это уже очевидно.

Но, мне кажется, что ошибся он и в другом: «Улитка» — прекрасная повесть, безусловно, одна из лучших, но выделить её как единственную из всех я бы не рискнул. Тогда (сразу после написания, сразу после прочтения) она казалась совершенно особенной, исключительной. Сегодня — через сорок с лишним лет — уже не кажется. По каким объективным критериям составлять эту табель о рангах?

Лично у меня так и остались любимыми «Гадкие лебеди». Знаю многих, кто выше всех вещей ставит «Град обреченный». Знаю таких, для кого нет и ничего не может быть лучше «Понедельника». Знаю людей, верных навсегда «Трудно быть богом», и таких, кто превозносит «Пикник на обочине». Абсолютной вершиной их творчества называют и «Обитаемый остров», и «Миллиард», и «Жука», и «Малыша»… И всё это имеет право на существование. Я специально проводил такие опросы и лишний раз убеждался, что объективных критериев нет. Есть читательские, коммерческие рейтинги (разные по странам и по годам). Есть мнение литературоведов и критиков (тоже сильно дрейфующее во времени и пространстве). Есть самооценка авторов — и даже она непостоянна!

И всё-таки, на мой взгляд, есть одна вещь, объективная в достаточной мере. Назовем её пассионарностью, определяемой как сумма факторов: оптимального возраста, опыта, здоровья, душевного состояния автора. У нас авторов двое. Поэтому всё очень наглядно — как на картинке в учебнике по физической химии. У каждого из братьев своя диаграмма состояния, своя кривая, своя линия жизни. В стартовой точке они расходятся на восемь лет, из-за этого долгие годы пересечение невозможно. Потом пересекаются, но ещё слишком сильно не соответствуют друг другу. Идёт постепенное, затем стремительное сближение. Оно достигает своего пика, после чего линии жизни со всей неизбежностью разбегаются вновь. Теперь они уже умеют искусственно удерживать их рядом и достигать почти таких же результатов, как в самые лучшие годы, но всё равно оптимум приходится на середину и конец шестидесятых.

Возможно, вершина этой Фудзи — именно 1965 год, возможно — 1966-й. Но не сильно позже. Все достижения 70-х, тем более 80-х — это уже надрыв. Это уже как подвиг, и чем позднее, тем большей крови он будет стоить обоим.

А «Улитка» приползла к финишу тихо и торжественно, принеся с собой настоящий праздник.

Ах, как хорош был этот неожиданный мартовский снег на берегу южного моря!

Они сидели у самой полосы прибоя и смотрели на волны. На мокрой гальке примостилась крупная виноградная улитка. Откуда она взялась тут? Её же смоет в море, погибнет маленькая. Но нет. Вышло солнце, снег быстро таял. Улитка уползала от воды.

Что было более значительным событием года: создание «Улитки» или выход в свет «Хищных вещей»? Трудно сказать. Каждое по-своему отчеркнуло важный этап в жизни.

Рассуждая о «любимом конфликте братьев С.», АН сам вспоминает Ивана Жилина в качестве примера.

И действительно, уже в «ХВВ» главным становится не противостояние коммунара Жилина из мира Полдня загнивающему Западу (да и какой он, к черту, коммунар — спецназовец он, готовый драться и убивать, если надо) — а совсем другое: противостояние умного Жилина торжествующему дураку, хаму, потребителю. А мир там был совершенно наш, не слишком-то и разделённый на два лагеря.

И вот тогда Система, наконец, среагировала адекватно. Она-то себя очень чётко отделяла от другой — демократической, либеральной, гуманистической, — той, что за бугром. Поэтому именно «Хищные вещи…» испытали первое сильное и серьёзное сопротивление при прохождении в печать. Издать удалось не потому, что повезло (хотя и это тоже) — просто уже велика была инерция, то есть популярность и авторитет, заработанные прежними, «правильными» вещами. У начинающих авторов такая повесть не проскочила бы ни за что. Да и со Стругацкими начальство дало маху. Через год уже товарищи наверху спохватились и стали от обиды хлопать себя ушами по щекам: эх, не надо было им так много позволять!

Система подсознательно боялась их с самого начала, она же нутром чуяла, что это именно АБС готовы взорвать её изнутри. И Система сопротивлялась, ещё не понимая для чего, так, на уровне животных инстинктов: цепляясь репьями идиотизма к абсолютно безобидной «Стране багровых туч», пытаясь сделать фарш из «Возвращения» в мясорубке Главатома, подсаживая свои поправки в каждый рассказ, как паразитов в здоровый организм.

Система с туповатой методичностью покусывала всё подряд, выходящее из-под пера АБС, но только к 1965 году её движения сделались осмысленными и челюсти сомкнулись всерьёз. Правда, с первого раза промахнулись. Зато уже в 1966-м перекусили «Улитку» надвое, не дав ей пройти в печать целиком.

Ох, не случайно именно тогда появилась знаменитая записка ЦК, которую хочется привести здесь, если не целиком, то в значительной части. Она того стоит. Своими словами подобный «шедевр» не перескажешь, а для понимания всего дальнейшего просто необходимо знать, какие решения и на каком уровне принимались. Заметьте, именно к 1966 году и Система дозрела до соответствующего уровня тоталитарности, и Стругацкие, наконец, осознали себя морально непобедимыми, а потому свободными от любых догм и установок Системы. Нашла коса на камень.

А трагикомизм ситуации заключается в том, что автором этой приснопамятной записки был не кто иной, как Александр Николаевич Яковлев — будущий архитектор перестройки, один из немногих, кто в новые времена нашёл в себе силы покаяться за всё то, что пришлось совершить тогда. Он так и объяснял людям, что до своего десятилетнего пребывания (с 1973 по 1983 год) послом в Канаде был элементарно другим человеком. Простим ему сегодня, попытаемся понять: рукою Александра Николаевича водила Система. Но и забывать этого нельзя — иначе всё может повториться.

«Может быть, эта повесть — случайный срыв авторов?» — вопрошает Яковлев. Выясняется, что не случайный. И тут уже достаётся «Трудно быть богом». Опять с цитатами. Наконец, апофеоз:

Уровень — высочайший, не хватает лишь подписи самого Брежнева. Формулировки — жёсткие. Секретность (по идее) — полнейшая. Но… слухами земля полнится. Любопытно, что уже 29 апреля-того же года АН пишет брату:

Подробностей они и не узнают ещё много лет, то есть АН так и не успеет познакомиться с этим замечательным текстом вообще, но изменившееся отношение к себе, конечно, почувствуют оба и будут чувствовать его с каждым годом всё сильнее.

А сам по себе 1966 год был тихим, относительно спокойным и литературно успешным. Первый раз они встретятся в начале апреля у мамы в Ленинграде и с невероятной для себя скоростью за две недели начнут и закончат черновик «Второго нашествия». Это получится очень удачная, очень цельная и опять ни на что из предыдущего не похожая вещь. Она будет нравиться самим авторам с самого начала и по сей день, хотя читатели почему-то не сумеют оценить её адекватно. Глубокий второй план и провидческий смысл этой небольшой, весёлой, почти хулиганской на первый взгляд повести станет понятен большинству лишь через много-много лет.

Закончив повесть, АБС запишут на следующий день 16 апреля:

— Можно такое процитировать в книге? — спросил я у БНа почти в шутку. — Можно. Цитируйте. «Пусть клевещут», — ответил он, вспомнив один из своих любимых анекдотов, когда иностранцы приезжают на какой-то советский долгострой и поначалу их не хотят пускать, а потом смиряются: «Ладно, пусть клевещут».

АБС свято блюли традицию — выпить по завершении работы, а нехорошо это было в тот раз лишь потому, что предстояла ещё довольно срочная доделка по сценарию «ТББ». Но они всё успели на следующий день. Так и записали в дневнике:

Чем ещё славен был 1966-й?

В Москве, на Бережковской набережной, — прибавление в семействе Стругацких: под майские праздники в доме появляется Лель — очень лохматый, очень белый, очень шумный щенок королевского пуделя. И почти королевских кровей — с учётом замечательной родословной брали его в клубе с переплатой за сумасшедшие деньги — 138 рублей! Это был вроде как подарок Маше к окончанию четвёртого класса, хотя она мечтала о добермане или крупной овчарке. Но родителям правильно посоветовали, что пудель — идеальный вариант для ребёнка. Хотелось ей большого пса — пожалуйста! Лель вымахал в крепкого зверя сорока пяти килограммов веса и семидесяти сантиметров в холке. Он со страшной силой тянул поводок и зимой легко мог катить санки с двумя пассажирами. Котировался как служебная собака, при этом никогда никого не кусал, но лаял громко. Подарили-то собачку Маше, но любил он всех, а самой любимой хозяйкой избрал маму, Елену Ильиничну, может быть, потому, что у них дни рождения почти совпадали: у мамы 16 февраля, а у Леля — 15-го. Папу он тоже боготворил. Бывало, ложился рядом и подолгу глядел преданными глазами, а когда папа, то есть АН, уезжал куда-нибудь и начинал собирать чемодан, Лель тут же радостно вспрыгивал на его диван и разваливался там: мол, я, конечно, буду грустить, но нет худа без добра, теперь можно и тут поваляться. Очень любил он ездить на дачу, носиться там по просторам. И на Вернадского ему больше нравилось, чем на старой квартире, тоже было раздолье по сравнению с дворами и маленькими сквериками на Бережковской. Была у Леля дурная привычка — иногда убегать от хозяев, и вот в конце 70-х, уже старенький, он как-то убежал и не вернулся. Печально. Но что поделать: собачий век короче людского. Может быть, так даже легче? А имя королевского пуделя Леля осталось навсегда в повести «Отель „У погибшего альпиниста“». Он там превратился в сенбернара, но нисколько на это обиделся. Ведь он же был настоящей писательской собакой и понимал, что такое сверхзадача.

Точно в день своего рождения 28 августа 1966 года АН пообщается в редакции «Иностранной литературы» с приехавшим в СССР Кобо Абэ. На встрече будут ещё редактор Алексей Словесный, друг и постоянный автор «Иностранки» Мариан Ткачёв и маститый переводчик с японского Владимир Гривнин, который Стругацкого всегда считал выскочкой и дилетантом, этот взаимно и вполне справедливо числил Гривнина по разряду плохих переводчиков, так как имел счастье редактировать его тексты. Гривнин знал японский язык — этого у него не отнять, но с русским у Владимира Сергеевича всегда были большие проблемы (а вообще-то он тоже виияковец и, возможно, там были ещё какие-то старые счёты). Короче, именно присутствие Гривнина и заставило АНа написать об этом событии в письме брату столь коротко и загадочно:

Ведь к самому японцу относился он всегда с большим уважением, любил его как писателя и наверняка с удовольствием готов был поговорить обо всём на свете, хоть на английском, хоть на японском.

Из книжек года — отметим три. В лениздатовский сборник «Эллинский секрет» вползла строго по плану усечённая «Улитка», то есть её лесные главы. Половинка. Но всё-таки увидела свет! И вышел тиражом в 215 тысяч знаменитый седьмой том подписной «Библиотеки современной фантастики», включивший в себя «Трудно быть богом» и «Понедельник», резко расширивший круг читателей АБС и окончательно закрепивший за ними место среди классиков мировой фантастической литературы. В том же году пришёл из типографии и следующий том библиотеки, восьмой, с прекрасным переводом «Дня триффидов» Джона Уиндема, выполненным АНом под псевдонимом С. Бережков. Текст был чуточку порезан в редакции из политических соображений, например, в самом начале выкинули упоминание советских боевых ракет в космосе. Но эти подробности рассказал нам уже в конце 80-х дотошный Гопман, а тогда, я думаю, художественная целостность перевода не сильно пострадала.

Ну и конечно, в тот год было много переводов книг АБС на самые разные языки и много выступлений, встреч, интервью. Нормальная жизнь нормальных признанных писателей.

И, наконец, за 1966 год они напишут первый черновик «Гадких лебедей». Задумана повесть ещё в апреле, разработана в сентябре, а черновой вариант текста сделан в два приёма в Ленинграде, у мамы — в октябре и в ноябре.

Заглянем в рабочий дневник. Всю нижнюю половину тетрадной странички занимают кроки, нарисованные уверенной офицерской рукой АНа с явным удовольствием, а над картой написано очень символично:

И ниже:

Первоначально действие повести должно было разворачиваться на прибрежной границе, Банев — поручик погранвойск, а нанты — полудикое племя, живущее на тамошних островах и постепенно эволюционирующее в неких «хомо футурум», они же мокрецы.

На следующей странице дневника — без конкретной даты — появляется ещё не план, но уже наброски сюжета, а дальше, через страницу — с пометкой 16.11.66 — список главных персонажей с именами и краткими характеристиками.

Здесь любопытно пояснить, что фамилии многих героев новой повести (Росшепер, Бол-Кунац, Зурзмансор, Роц Тусов) были позаимствованы из романа шестилетнего Андрея Борисовича Стругацкого «Росшепер и его Заметчики». Он же сочинил и знаменитый стишок «Стояли звери около двери…». И крайне популярное в семье выражение «Гражданин города Ленинграда, страшный дурак Юрий Бандаленский», и гениальный термин «мощное сюсюканье», и несколько стихотворений, которые в собрание сочинений АБС не вошли, но вызвали в своё время (и вызывают сейчас) законный восторг родных и близких:

В общем у Андрея Борисовича серьёзное литературное наследие. Можно только пожалеть, что творческие порывы его иссякли на восьмом году жизни. Вероятно, под благотворным влиянием нашей советской школы.

Однако в «Гадких лебедях» он себя увековечил. Смешные имена достались совсем не смешным персонажам очень грустной повести. Хотя и не без юмора.

Итак, ещё один резкий поворот темы, ещё одна блистательная вещь с тонко продуманной композицией, с живыми героями, с богатым языком. Ещё один абсолютно реальный, осязаемый мир, наполненный удивительными фантастическими деталями и безошибочно узнаваемыми приметами нашей жизни, нашего времени. Они уже не умеют писать по-другому. Они уже перестали утруждать себя подлаживанием под кого-то или подо что-то. Но они ещё не понимают, что оказались совершенно в противофазе с господствующей в стране идеологией. Система уже отвергла их. Она уже не хочет их знать. А они заканчивают своих «Лебедей» и как ни в чём не бывало начинают их предлагать во все традиционные места: в «МГ», в «Детгиз», в любимые журналы и сборники. Ну а чего такого, в самом деле? Ведь не было же там никакой антисоветчины. Действительно, не было. Если взглянуть непредвзято и трезво, в «Гадких лебедях» не было вообще ничего стопроцентно непроходимого. Уж не больше, чем в «ХВВ» или «Улитке». Ни сном ни духом не могли предполагать братья, что именно с этой повести начнётся у них настоящая беда непонимания с властями, начнётся катастрофа.

Так же, почти по инерции, ещё через полгода они закончат в подмосковном Голицыне «Сказку о Тройке», уже гораздо более остро направленную своей сатирой на самую суть советского режима. Однако и со «Сказкой» они ещё будут наивно полагать, что это у них всё та же фантастика для детей и подростков. Ну, только более высокого литературного качества. Отрезвление придёт внезапно, но это будет немного позже.

А 1966-й они переживут вполне уверенные в себе и даже с лёгкой иллюзией некоторой стабильности. Пишется легко. Придумывается труднее. Но это нормально. На самом деле замыслов в запасе ещё полно, надо только хорошенько думать и выбирать самое главное. Публиковаться стало тяжелее — это да, но ведь печатают же пока — и слава богу. В конце концов, они уже научились как профессиональные литераторы делать всё одновременно: статьи, предисловия, переводы, редактуру, рецензии. Они составляют сборники, помогают молодым, их уже в редколлегии включают, значит, обретают некую солидность.

А тучи сгущались. Но их ещё невозможно было толком разглядеть.

Прекрасная получилась поездка в Новосибирск, оформленная по линии бюро пропаганды Союза писателей, но за компанию с Юрой Маниным — в Академгородок, в царство молодых учёных, всё ещё хозяев жизни, всё ещё почти таких же, как их персонажи из мира Полудня. С этими читателями понимание у Стругацких было абсолютным.

АНа встречали, как старого знакомого, и ему казалось, что он их всех давно знает — то ли по годам молодости, то ли по страницам своих книг. Прямо в аэропорту Манин представил ему своего друга ещё по литературному объединению «Высотник» в МГУ (которым руководил Дмитрий Сухарев) — физика и поэта Володю Захарова. АН тут же достал из кармана початую квадратную бутылку виски и предложил выпить за знакомство, деловито объяснив: «Ты не пугайся, это не виски, обычный коньяк я туда налил».

И дальше была всё время какая-то очень весёлая жизнь. Манин вспоминает:

Владимир Евгеньевич Захаров вспоминает, наоборот, начало этого романа — историю китайского вождя Линь Бяо. Причем Серёжа Андреев излагал бытовые подробности его жизни (просыпается в роскошной постели под балдахином, среди наложниц, звучит тихая музыка, ему подносят какой-то изысканный чай), а Стругацкий смачно описывал форсирование Амура и танковую атаку (Линь Бяо врывается на советскую территорию по дну великой реки и, в духоте гигантского танка нависнув над пультом с сотнями разноцветных лампочек, свирепый и взмокший от пота, страшно ругается на диалекте родной провинции Хубэй…)

Физик Сергей Андреев был человеком невероятно талантливым во всём и, если бы дожил до наших дней, был бы одним из политических лидеров, считает Захаров. Это на квартире у Захарова они и сидели тогда всю ночь, чувствуя себя совершенно счастливыми…

Как жаль, что БН не смог поехать! Уж больно внезапно они сорвались — 19 декабря, вместо запланированного отлёта на 5 января.

27-го АН уже возвращается в Москву и пишет брату:

Вот на такой мажорной ноте закончился 1966-й. Закончим и мы на этой ноте. Или добавим ещё один бодрый штрих. Под самый Новый год Нина Беркова переедет на новую квартиру в Волковом переулке и чуть ли не первого января, ну, может быть, второго, позовёт всех на новоселье. Соберётся человек двадцать пять, если не тридцать, и больше половины из них — фантасты. Хорошая, дружная, весёлая компания. Списки участников, понятно, не сохранились. О ком знаем точно: Булычёв, Емцев, Парнов, Биленкин, Громова, ну и конечно, АН, украсивший праздник своими тостами и хохмами.