Бред какой-то!

Любовь – это смесь жадности со щедростью

11 июля, суббота, 2:22

– Нашел ботинки? – спросила девчонка. – Тогда проваливай! Тебе повезло: я тебя отпускаю. Но если ты кому-нибудь хоть словом обмолвишься, что мы здесь…

– Я никогда ничего не рассказываю, – ответил Дилан. – Никому.

Это правда.

– Вот и продолжай в том же духе. Если я хотя бы заподозрю, что ты меня сдал, тебе от меня не уйти. Я умею читать следы даже на асфальте, и тогда выбирай – пуля или нож. Чтобы ни одной живой души тут и в помине не было!

– А они как же? – Дилан указал на близнецов, сверливших его злобными взглядами.

– Я воспитаю их как зверей.

– А ты сама?

Кровь опять прилила к его щекам. Значит, в прошлый раз он покраснел не от страха. Я так и читала его мысли: если уж мне суждено погибнуть, то от ее рук.

– Я тоже пытаюсь стать зверем, – ответила она.

И принялась объяснять, чем люди отличаются от животных. Несла какую-то чушь. Реальный бред. Разница, по ее словам, только в том, что у людей есть деньги, а у зверей – нет. Ну да, конечно, а еще у людей есть нос, а у сахарниц – нет, вот и вся разница. Мальчишки исчезли в норе за кустом, и обстановка на дюне стала какой-то уж больно домашней. Думаю, девчонка почувствовала, что Дилан ее не выдаст, и после нескольких дней в укрытии ей захотелось поговорить с кем-нибудь нормальным. С кем-нибудь красивым. Добрым. Пусть даже и с человеком.

Она заявила, что вообще-то между животными и людьми различий миллион, но все в итоге сводится к деньгам. Звери отправляются на поиски пищи, как только почувствуют голод, а люди покупают продукты, чтобы съесть потом, когда проголодаются. Потом! Животные, в отличие от людей, не думают о будущем. Животные убивают своих собратьев, чтобы их съесть, или со злости, когда кто-нибудь на них наступит или полезет к их детенышам. А люди – потому что им приказывают другие. И они убивают. Других людей и животных. Ради денег. Ради денег, которые им понадобятся потом, в старости. Они прячут их в сейф или в банк. Человек без денег хочет просто денег, а человек с деньгами – еще больше денег.

– Животные не откладывают на потом, – заявила она.

– Белки запасают всякие грибы, даже поганки, – осторожно возразил Дилан.

– Нет, они их просто прячут. Причем сами знают, что потом не найдут. А люди откладывают все подряд. Есть даже такие поганки, которые запасают белок.

Дилан просто скрючился от хохота – клянусь. Будто впервые в жизни услышал шутку. Но девчонка не засмеялась, так что он поскорей перестал.

– У людей есть вещи, – продолжила она, – деньги и вещи, а у зверей нет абсолютно ничего. Поэтому они не завистливы. Они не крадут, не обманывают, не мошенничают. Звери – хорошие, люди – плохие.

Прямо так и сказала. Было видно, что она не шутит. Есть такие декоративные плитки, на которых написано: «Чем лучше узнаю людей, тем больше люблю животных». И некоторые такое покупают. Не жалеют денег. Идут в сарай за гвоздями и молотком, чтобы такую плитку повесить. В туалете. Или вызывают мастера. Человека. Не слона или дятла, а человека. А тот делает себе, что его попросили, и не задумывается, правильная ли это мысль.

Дилан опустился на песок напротив девчонки.

– С какой стати ты тут уселся?! – зашипела она. – Тебя здесь нет и никогда не было. В твоем мире меня не существует, а тебя не существует в моем. Уходи! Забудь все, что слышал и видел, и ботинки свои забери.

Дилан подскочил так, будто сидел на злющем скорпионе. Ну то есть как будто скорпион разозлился, потому что Дилан на него уселся.

– Для зверя ты слишком красиво говоришь, – заметил Дилан.

Девчонка показала ему средний палец и сказала:

– Да пошел ты на хр-р-рен!

Как будто у нее рот от рождения полон взбитых сливок и ругательствам приходится через них пробиваться.

– Слова тоже изобрели ради денег, – провозгласила она, – чтобы торговать. Назови мне хоть что-нибудь, для чего нужны слова.

Чтобы писать книги, подумала я, или песни – все, что считаю важным.

Дилан не знал.

– Чтобы драться, слова не нужны, – сказала девчонка. – И избавиться от тебя я могу без слов: просто ткну тебя в ребра ружьем, зарычу и оскалюсь. Слова не нужны, чтобы плавать, строить дома, смеяться, целоваться, заниматься любовью.

Мне показалось, что закат начался дико рано, будто уже зима на дворе. Но то было не заходящее солнце, а голова Дилана. Ну и мастер же он краснеть! И драться, оказывается, тоже. Кто бы мог подумать! Его отец был старый хиппи – мир-любовь и все в таком духе. Просил прощения у каждой морковки перед тем, как от нее откусить. Жена выставила его на улицу, потому что он был в два раз старше ее – «на сто процентов старше», как она говорила, – ему едва хватило времени назвать Дилана Диланом. Вот откуда у него это имя.

– А как тебя зовут? – спросил Дилан.

Девчонка вскочила и ткнула его стволом ружья в ребра.

– Думаешь, я идиотка? – воскликнула она. – Дам тебе раззвонить по всей округе, что мы здесь прячемся? Чтобы ты еще и вознаграждение получил? – Последние два слова она процедила с таким видом, будто ее вот-вот вырвет.

– Ничего я рассказывать не собираюсь! – ответил Дилан. – Я даже не знаю кому…

– Полиции, журналюгам.

– За полсотни мы тебе скажем, как ее зовут.

– И как нас – тоже.

Близнецы снова высунулись из норы. Девчонка кинулась к ним и стала заталкивать их обратно:

– А ну заткнитесь!

– Ее зовут Джеки! – выкрикнул один.

– Джеки Кромме Линге!

– Мы ее братья, она нас похитила.

– Забери нас отсюда!

– Позвони в полицию!

Значит, девчонка – Джеки. Наверное, уменьшительное от Жаклин. Я узнала об этом часов десять назад, но мне было ни капли не трудно держать язык за зубами. Не очень-то приятно писать ее имя. Она умудрилась затолкать братьев обратно и захлопнула куст. Раздался металлический щелчок. Выходит, это настоящая дверь, и ведет она, скорее всего, в бункер. Джеки подперла куст веткой.

– Шарфы наденьте! – крикнула она через дверь и повернулась к Дилану. – Ну что, не проболтаешься?

Дилан кивнул и спросил:

– Что я могу для тебя сделать?

– Уйти и больше здесь не показываться, – ответила она. На ее лице вдруг проступила неописуемая грусть.

– Ты здесь до конца каникул просидишь? – спросил Дилан.

– До самой моей смерти, – ответила она, – и даже после нее никто меня не найдет.

Дилан кивнул и ушел. С кроссовками в руке. Девчонка уселась рядом с псом и прижалась к нему – прямо щекой к щеке.

Дилан карабкался по рыхлому склону здоровенной дюны. Добравшись до вершины, он побежал. Кинулся вниз сломя голову. И запел! Я еще ни разу не видела, чтобы он краснел, или дрался, или пел. Вот это день! Но до чего же идиотские песни способен сочинять человек, когда влюблен! Дилан пел о Джеки, что сбежала навеки. Ну-ну. Он продолжал горланить всю дорогу до кемпинга. Джеки-навеки. Чувак, да ты поэт! Он еще и пританцовывал. Как утка на пуантах. Я начала понимать эту Джеки, что сбежала навеки. Без слов, пожалуй, и вправду лучше.

Каждое лето я слежу за Диланом. Я видела все, что он делал, и слышала все, что он говорил, но никогда не знала, о чем он думал. А теперь я могу это выдумать. Впервые! Проще простого. Весь вечер он просидел, уткнувшись в свой мобильник: само собой, прочесывал интернет в поисках мефрау[3] Кромме Линге.

«Мефрау» – так всегда называл женщин дедушка. И женщину, в которую влюбился в свои девяносто лет, – тоже. А слово «гараж» он произносил не на голландский манер, с хриплым, горловым «г», а по-французски мягко, почти что с «к» в начале. Он говорил по-старомодному чинно, но не напыщенно. В отличие от некоторых. Когда он кричал «твою мать!», голуби подрывались с деревьев как ненормальные.

Для моей книги то, что мефрау JKL вдруг возникла из ниоткуда, из песков, – просто подарок судьбы. Нашей героине Салли Мо сразу же приходится убрать с дороги серьезное препятствие: обворожительную соперницу! Лучше бы – с помощью собственного ружья врагини. Чехов писал: если в начале появляется ружье, в конце оно обязательно должно выстрелить. Еще можно прикинуться милой старушенцией и затолкать этой девчонке в глотку отравленное яблоко. Вот это по-злодейски! И книга станет даже лучше, чем я думала. А может, даже лучше, чем я надеялась.

Сейчас полчетвертого утра. Спать – только зря время терять. Люди, дожившие до девяноста, проспали тридцать лет. А жили – только шестьдесят. Я потеряла уже больше четырех. От сновидений никакого толку. Делать или думать, что хочешь, ты не можешь. Сон накатывает на тебя как волна, а ты лежишь со связанными руками на дне моря и даже закричать не в силах, потому что рот тебе заткнули твоими же дипломами по плаванию. Я выключила фонарик и высунулась из палатки. Небо покрыто тонким покрывалом ночи, тут и там его прокалывают звезды.

Может, все-таки лучше поспать? Чтоб никакого Дилана в голове. Все мои мысли – только о нем и о той девчонке. И вот что: когда так сильно любишь человека, как я – Дилана, разве не полагается хотеть для него всего, чего его душа пожелает? И самой парить на седьмом небе от счастья, когда он влюблен, пусть и в другую? Ведь любить по-настоящему – значит отдавать, не прося ничего взамен? И сейчас я должна бухнуться на колени и молиться о том, чтобы у Дилана и Джеки все сложилось и они бы жили долго и счастливо и попросили бы меня быть свидетельницей на их свадьбе и крестной их детей – я же лучшая подруга Дилана. А потом я бы еще до конца дней своих врала, что и Джеки – моя лучшая подруга. Ненавижу эту стерву. И вообще, JKL – это вроде бы такой истребитель. Пошумит-пошумит – и нет его. (Или не JKL, а JSF?[4] Да ладно, кто их разберет, главное – сравнение хорошее!)

Дилан должен краснеть и драться – из-за меня! Петь и танцевать – для меня! Любовь – это смесь жадности со щедростью. Нужно выложить сердце на стол, но, если другой не сделает то же самое, очень важно вернуть сердце себе обратно. Иначе оно истечет кровью. Ну или придется вырвать сердце ему. Возлюбленного надо покорить, так вроде бы говорят? И не зря. На абордаж! Как в старину, когда солдаты в яркой форме бросались в атаку, с криками и песнями, чтобы их всем было слышно и видно. Бред как он есть. Но если этого не сделать, то моргнуть не успеешь, как будешь писать любовные письма девчонке за парня, которого ты упустила. Потому что он в эту девчонку влюблен, а сам двух слов на бумаге связать не умеет. Я прямо вижу, как лежу в дюнах, а Дилан стоит чуть поодаль перед этой девчонкой, башка у него как стеклянная чаша, полная лавы, а язык отнялся. И что, я должна подсказывать ему из своего укрытия сладкие словечки, чтобы он смог покорить ее лживое сердце? Ну уж нет! Потому что тогда я опять перестану существовать. Точнее, так и не начну. Если ты всю жизнь старался оставаться невидимкой – это значит, что ты существовал, или нет?

Дедушка Давид говорил: «Жить – значит брать и отдавать. Я отдал все, что мог». – «И взял, дедушка?» – «Только одно: я всегда брал на себя ответственность». И он грустно смеялся. Я рада, что он умер. Серьезно. Он так этого хотел! Жить он продолжал только из вежливости. Раньше, когда я навещала его и спрашивала, как дела, он вздыхал: «Ох, девочка моя, о-хо-хо». Но в последнее время вместо ответа он ругался такими черными словами, что в округе церкви рушились. Он прожил сколько мог – пока не стало совсем невыносимо.

Выходит, это я умею: так сильно любить человека, чтобы думать только о его счастье, а не о собственном. Мне безумно не хватает дедушки, просто жесть как сильно. Только с ним можно было поговорить по-настоящему. И все же я рада, что он умер. Рада за него. Но если завтра я увижу, как он сидит на облаке и рыбачит с другой девочкой, пожалуй, я и передумаю. А что, если Дилан меня отвергнет? На время, чтобы сначала заполучить подругу покрасивее. Но смолкни, сердце, скован мой язык! Это из «Гамлета».

С тех пор как я пообещала доктору Блуму не читать, а жить отдельно от книг, в реальности, я пробую проделывать всякое, что на самом деле невозможно. Кладу руку на стол и жду, чтобы стакан сам заскользил ко мне с другого конца. Ну или хоть сдвинулся с места, совсем чуть-чуть, – начнем с простого. Интересно, что я почувствую, если получится: обрадуюсь или перепугаюсь до смерти? Или взять дýхов: что со мной будет, если встречу призрака? Думаю, если Дилан вдруг решит меня поцеловать, я помру со страху. С тех пор как читать нельзя, мне все кажется адским бредом.

Деревенские часы бьют четыре. Идет дождь. Я впитала в себя почти все, что написало человечество, – от изобретения клинописи и до 13 часов 32 минут вчерашнего дня. Как губка. Пора бы кому-нибудь меня выжать.