Бремя одежд

ЧАСТЬ 1

Она не отрываясь смотрела на расписанные морозом стекла, и через некоторое время шепот, что звучал в ее мозгу, превратился в повелительный голос. «Погаси свет, – приказал он. – Ну, давай же» Ее взгляд скользнул налево, к выключателю над туалетным столиком, потом к другому, возле окна; ей почудилось, что все ее тело, ноги, голова и даже внутренности устремились к одной-единственной точке – этой маленькой латунной кнопке. На самом деле она лишь медленно дотянулась до выключателя и погасила свет. Очертания спальни растворились в темноте; она закрыла глаза, ожидая, что сейчас ее вновь охватит паника, но нет – это был лишь легкий трепет, потому что сквозь веки она чувствовала мягкое излучение четырех настенных светильников.

Ее волнение усиливалось. «Теперь погаси их,» – скомандовал голос.

Но для этого ей надо было пересечь всю комнату от окна до двери, где находились выключатели. Она не могла сделать это… подойти туда – еще куда ни шло, но вернуться… в кромешной темноте…

Однако еще прежде, чем эта мысль успела раствориться в ее мозгу, женщина уже направилась к двери. Когда ее палец коснулся одного из двух выключателей, она опустила голову и не отрывала глаз от пола. Раздался щелчок, ее взгляд торопливо обежал комнату, и она почувствовала легкое головокружение. Весь интерьер погрузился в мягкий зеленый свет; теперь она видела все как будто сквозь толщу воды. Белый спальный гарнитур отливал изящным голубым оттенком, кровать со стеганым покрывалом напоминала продолговатый ящик, плавно качающийся взад-вперед над морским дном, потому что горчичного цвета ковер приобрел вид движущегося песка; розоватые шторы высокого окна стали почти синими, даже черными там, где они касались ковра. Но те, что закрывали французское окно,[1] напротив которого она стояла, были единственной узнаваемой в этом необычном освещении деталью интерьера. Ее тело снова начало проделывать удивительные трюки. Теперь оно стало сухим, твердым, как кулак, и агрессивным. Каждая частица его стремилась к окну, настойчиво увлекая ее за собой. Легким прикосновением она погасила два оставшихся светильника, и какой-то миг, в который ее мозг, казалось, был готов взорваться от напряжения, стояла в кромешной темноте неподвижно.

Хотя каждая жилка ее рвалась на свободу, к окну, женщина заставила себя идти медленно. Она положила обе ладони на дрожащее стекло, потом, вздохнув чуть глубже, раскрыла створки и шагнула на балкон.

Она стояла в ночи, в абсолютной, без единого огонька темноте. Когда она смотрела на ночь вот так в последний раз? Она не могла вспомнить, да и не хотела. Ее дыхание стало глубже, медленнее, ровнее, как будто она впервые входила в этот мир из материнского лона, рождаясь заново, а то, что случилось с ней до этого, было лишь жизнью в предыдущем воплощении. Воздух все глубже проникал в ее легкие, и ей хотелось закричать от облегчения, но она удержала крик, прижав пальцы к губам. Хватит, решила она, больше никаких криков – настоящих или воображаемых, пронизывающих мозг – с этим покончено. Она родилась заново. Единственным различием по сравнению с младенцем было то, что ей не нужно было годами привыкать к окружающей обстановке. Она отлично сознавала, где находится – всегда, как бы плохо ей ни было. По крайней мере, днем. Но сейчас стояла ночь, и темнота была везде – вокруг, сверху нее, под ней, но, как ни странно, уже не внутри ее. Она стояла лицом к ночи, она бросала ей вызов.

Звезд не было. Черная ночь, более черную трудно было выбрать для того, чтобы испытать ее трепетную храбрость. Она летела в этой ночи и больше не боялась… ну, разве что чуть-чуть.

Сядь и посмотри вокруг, сказала она себе, потом возразила: слишком холодно. Но опять же, повинуясь собственной смелости, она уже взялась за спинку кресла, занимавшего треть балкона.

Усевшись, она сложила вместе ладони и сжала их коленями, как когда-то в детстве. Она не делала так уже много лет – с тех пор, как переступила порог этого дома невестой…

Когда она села, черное небо, казалось, чуть посветлело, и на фоне его она стала различать контуры деревьев; некоторые из них росли по обе стороны подъездной аллеи, ведущей к дороге. Аллея находилась слева, а правее в ряду деревьев имелась прогалина, появившаяся совсем недавно, когда она распорядилась срубить старый бук. Тогда вышла небольшая заминка – никто не мог понять, зачем ей это нужно. Да она и не надеялась, что они смогут понять. Только сама она знала – зачем. Да и то не наверняка. Эта мысль вновь вызвала в ней легкую волну страха.

В дневное время через эту брешь она видела холмы, возвышенности, скалы – все складки местности, такие знакомые ей, что даже в темноте она узнавала их очертания. На много миль по правую сторону не было ничего, кроме ее дома.

Но слева, за подъездной аллеей, внизу холма и в пяти минутах ходьбы от ворот лежала деревня – лежал весь мир. И вся физическая сущность его была заключена в этой деревне. В ней можно было найти любого представителя рода человеческого, какие только встречаются на земле. Там жил Джеймс Бакмастер, мясник и владелец фруктовой лавки, маленький и худой, даже слишком худой для мясника; но почему люди, занимающиеся этим ремеслом, обязательно должны быть здоровыми, мускулистыми типами? Они, как и все люди, живут двойной жизнью – реальной и воображаемой; возможно, они чувствуют себя здоровыми и мускулистыми в глубине души. Еще был мистер Брукс, занимавшийся торговлей бакалеей и тканями, а часть его магазина была отведена для хранения химических реактивов и фотографии. Мистер Брукс был способным бизнесменом: его бакалея продавалась на десять миль вокруг, к тому же он прислуживал во время церковных церемоний, а его жена демонстративно не разговаривала с женщинами, которые ездили за продуктами в город. Да и чем заниматься жене, как не поддерживать дела своего мужа? Размышляя об этом, она чуть не рассмеялась иронично, но, поспешно подавив это желание, стала вспоминать других жителей деревни.

Хотя уличное освещение там отсутствовало, темно не бывало никогда: мистер Баркер, владелец бара «Олень», всегда зажигал у входа в свое заведение два фонаря. Симпатичным, добрым человеком был этот мистер Баркер. Говорили, что он долго не протянет – утопит себя в собственном пиве. У него был необъятный живот, но и такая же необъятная улыбка, и даже если пиво грозило утопить его, возможно, эта улыбка могла бы спасти… Она опять почувствовала, как наружу просится смех, но на этот раз по-настоящему веселый.

Потом еще мисс Шокросс, Кейт Шокросс, как все звали ее, начальница почты. Почему это в деревнях начальниками почты всегда бывают женщины и очень редко – мужчины? Она не задумывалась об этом прежде, но вспоминать о Кейт Шокросс ей не хотелось, и мысли ее переключились на Пегги Матер, что жила с мисс Шокросс и являлась ее племянницей. А еще она была кухаркой и горничной в Уиллоу-ли[2] и в данный момент находилась внизу, на кухне, занимаясь приготовлением ужина – рождественского, семейного ужина.

Она заставила себя не думать больше о Пегги Матер, потому что эти мысли опять вызвали в ней легкий трепет.

Она начала успокаивать себя завтра в это же время она уже сможет думать и о Пегги Матер, и о многом другом, о чем не осмеливалась до сих пор размышлять, потому что будет знать, станет свободной или нет. Не стоит смотреть на это таким образом, упрекнула она себя. Но опять, вопреки всем ее усилиям, мысли вернулись к Кейт Шокросс, почте, освещению в деревне. Эта женщина никогда не зажигала свет на крыльце почты, чтобы помочь людям ориентироваться. Даже в самом помещении горела слабая лампа, которую она и зажигала-то перед самым закрытием. И все же, Кейт Шокросс была, наверное, хорошим человеком. Исходя из того, что она учила детей в воскресной школе, готовила к службе алтарь и в течение многих лет немало жертвовала на церковные нужды, она должна была быть хорошим человеком. Однако некоторые интерпретировали такую щедрость Кейт Шокросс по-своему. Мистер Бленкинсоп, жезлоносец,[3] выразился очень метко, заявив однажды, что ее доброта объясняется не столько любовью к Богу, сколько к Божьему слуге – священнику. Очень, очень точным было это замечание. После смерти супруги мистер Бленкинсоп хотел жениться на Кейт Шокросс; поговаривали – якобы потому, что она унаследовала кругленькую сумму от дяди, проживавшего в Канаде, которого и в глаза-то не видела. Говорили также, что Кейт была возмущена его предложением. Поэтому мистер Бленкинсоп имел основания выражаться так ядовито.

Опять ей захотелось смеяться, но сейчас это был не веселый смех, а как бы приправленный горечью. Потом желание смеяться угасло, а чувство горечи усилилось и, весомое, поднялось к самому горлу и осталось там. «Хватит, хватит, об этом тоже больше не надо,» – резко приказала она себе.

Грейс подняла голову и вновь посмотрела в сторону деревни. Оттуда, издалека, с трудом пробивался через темноту слабый огонек. Она знала, что это у доктора Купера. Он всегда зажигал над своими воротами фонарь, в его приемной постоянно горел свет, и занавески он никогда не задергивал. И когда все огни в деревне, и даже в «Олене», были потушены, свет над воротами дома доктора Купера продолжал гореть. Да и сам этот человек был как луч в темном мире. Так думали не все: для людей консервативных его методы были слишком смелыми. Но для нее он был и отцом и матерью, от которых можно было ничего не скрывать – как на исповеди.

Слово «исповедь» заставило ее торопливо перевести мысли в иное русло; взгляд ее поймал в темноте над деревней огонек, напоминающий падающую звезду – так высоко он находился. Но она знала, что это не звезда, а фары автомобиля, пробивающие толщу тьмы у ворот фермы Тула, расположенной у подножия горы Робек: видно, хозяин направлялся в бар. Говорили, что Тул ездит туда каждый вечер, чтобы скрыться от своей озлобленной супруги, приходившейся ему и двоюродной сестрой Что ж, тому, кто знал, что потеряла Аделаида Тул, ее настроение понять было нетрудно.

Голова Грейс опустилась ниже: совесть не давала ей покоя при мысли о жене Тула, ведь причиной озлобленности этой женщины была она. «Не я это начала, я ничего не могла поделать, – всегда говорила она себе, но на этот раз добавила: – А если все-таки я? Если я?»

Глядя в просвет между деревьями на далекие холмы, она как бы разговаривала с далеким собеседником. «Я не виновата, ведь так?» – громким, умоляющим шепотом произнесла она, потом подняла руки, подалась вперед и положила их на покрытые инеем металлические перила балкона. Как раз в это время на аллее послышался шум: дети возвращались домой. Она быстро выпрямилась и приказала себе не двигаться – пусть они увидят ее здесь. Хотя этим она и не докажет им, что стоит на пороге новой жизни, но даст понять, что наконец изгнала из себя страх и, следовательно, им больше не стоит беспокоиться или шепотом советоваться друг с другом по поводу ее состояния…

Несколько минут спустя комната наполнилась светом, и женщина повернулась к вошедшим. Некоторое время они стояли, разделенные пространством большой спальни. Дети смотрели на мать изумленно, широко раскрытыми глазами, потом бросились к ней, обступили со всех сторон, трогая, похлопывая, восклицая, называя «дорогой» и «милой», ахая и охая.

Беатрис, массивная, пухлая, заматеревшая, как будто ее ребенку было уже лет двенадцать, а не два года, воскликнула:

– О, что случилось? Иди в комнату, на улице такой холод. О! Да ты вся замерзла, посмотри, какие у тебя руки…

Стивен, неуклюжий и долговязый, спросил:

– С тобой все в порядке? Что это на тебя нашло? А потом Джейн, которой через неделю должно было исполниться семнадцать, и которая еще не овладела всеми дипломатическими нюансами, прямо сказала то, о чем все думали, но молчали:

– О, мама, ты нас всех так перепугала. Зачем ты выключила свет?

Качнув головой и улыбаясь всем сразу, Грейс Рауз мягко проговорила:

– Мне так захотелось.

Они не могли не обменяться недоуменными взглядами, а Грейс отвернулась как раз вовремя, сумев сдержать готовые сорваться с ее губ слова: «Не волнуйтесь, я не испорчу вам Рождество своими фокусами. Не волнуйтесь, мои дорогие».

– Я принесу тебе попить чего-нибудь горячего и поговорю с Пегги, – тон Беатрис изменился, теперь она говорила важно, как и подобает почтенной женщине. – Наружный свет тоже был выключен. Весь фасад дома был в темноте. Не помню, чтобы вообще… ну, по крайней мере, много лет такого не случалось. Джейн правильно сказала: ты действительно перепугала нас до смерти. Сядь, дорогая, – она положила руки на плечи матери, пытаясь усадить ее в кресло, и повторила: – Я принесу чего-нибудь горячего.

Грейс печально улыбнулась: Беатрис проявляла такую заботу о ней со вчерашнего дня – момента своего приезда. Видно, собиралась просить о чем-то. Не для себя, конечно – для Джеральда. Ему, наверное, нужны деньги – опять. Грейс чувствовала это уже какое-то время. Что ж, очень жаль, но придется его огорчить. Она только надеялась, что Джеральд не заговорит на эту тему сейчас ей не хотелось, чтобы ее отказ разрушил праздничную атмосферу. Она рассчитывала, что зять отложит разговор до второго дня Рождества[4] – до отъезда. Она осторожно освободилась от рук старшей дочери, проговорила:

– Не приставай, Беатрис. Я в полном порядке, дорогая, и сама спущусь вниз.

Она направилась к двери, потом повернулась, обвела всех троих внимательным взглядом, как будто они вновь стали маленькими детьми, и ей приходится объяснять им что-то пока недоступное их пониманию.

– Нельзя стоять на месте. Ваш дедушка говорил: «Если человек не стремится вперед, его отпихнут назад». Так что я пошла.

Она засмеялась тем окрашенным искренней радостью смехом, что был когда-то ее отличительной чертой, потом быстро открыла дверь и вышла – она знала, что ее присутствие смущает их.

Она сделала три бесшумных шага, остановилась на лестничной площадке, напоминавшей больше жилую комнату, и прищурившись, посмотрела на портрет покойного мужа, висящий возле лестницы. Массивная, украшенная ажурной золотой эмалью рама контрастировала с белым фоном стены, на которой, казалось, и был написан сам портрет, изображавший священника в церковном облачении, – создавалось впечатление трехмерного изображения. Она давно привыкла к картине, проходя мимо бессчетное количество раз, никогда не смотрела на нее, по крайней мере, не поворачивала головы, и все же почти никогда не могла забыть о ней. Даже сейчас она смотрела только на раму. Верхняя часть ее была обвита цветами, живыми цветами, которые, конечно, должны были завянуть к завтрашнему дню. Внизу к раме были прикреплены две вазы, в которых стояли анемоны.

Подошла Джейн. Она встала рядом и успокаивающе тихим голосом, почти шепотом, проговорила:

– Это я их поставила. Я весь день думала о нем. прошло уже больше года… и… ну…

Грейс оставила младшую дочь и направилась к лестнице. Возле портрета она не остановилась, но все равно мысленно увидела его, и в ее мозгу зазвучал голос, который она была не в состоянии заглушить: «Будь ты проклят!»

Не успела ее нога коснуться второй ступеньки, как страх вновь охватил ее. Она попыталась бороться с ним, одновременно умоляя: «Нет! Нет! Не надо начинать снова, не надо так думать. И прекрати ругать его. Хватит этой злобы. Перестань. Ради Бога, перестань. Я больше не боюсь». Она вела с собой этот воображаемый разговор в состоянии, близком к панике, что часто охватывала ее в прошлом «Хватит. Слышишь? Я больше не боюсь.»

В холле Грейс на секунду остановилась и, содрогнувшись, перевела дыхание. Эхо того голоса затихало в ее мозгу. Она обернулась: дети гуськом спускались по лестнице, каждый по-своему озабоченный поведением матери. Она дождалась Джейн, вытянула руку и порывисто привлекла девушку к себе. Это усилило общее недоумение, но на лице младшей дочери появилось выражение смешанного с удивлением удовольствия. Грейс и Джейн пересекли холл и направились в гостиную.

Беатрис и Стивен не последовали за ними. Обменявшись взглядами, они повернули в узкий коридор и подошли к двери, расположенной в дальнем конце его. Как раз в тот момент, когда Беатрис хотела войти в комнату со стороны кухни послышался голос ее мужа. Он перебрасывался шутливыми репликами с Рози Девидсон, которая иногда помогала Пегги Матер по хозяйству. Беатрис подождала, пока Джеральд появится из кухни, и сделала ему знак подойти. Когда он приблизился, улыбка сползла с его лица.

– Что случилось? – осведомился он вполголоса. Вместо ответа Беатрис прошла в кабинет, Стивен и Джеральд последовали за ней. Беатрис закрыла дверь, села в большое кожаное кресло и лишь тогда заговорила.

– Опять мама, – коротко сказала она.

– О! – с чувством произнес Джеральд и, помолчав, спросил: – А что с ней?

– Ничего такого, вроде бы все в порядке. Ты не поверишь: когда мы пришли, она стояла на балконе, а свет в ее комнате был полностью погашен. Правда, Стивен?

Тот повернулся спиной к камину. Это была его любимая поза. Так всегда делал его отец зимой ли, летом – он всегда стоял спиной к огню… Стивен постоянно чувствовал в этой комнате его незримое присутствие.

Он заметил, что сестра и Джеральд не сводят с него глаз: он не ответил на вопрос Беатрис. Стивен распрямил плечи, вытянул шею, опять совсем как отец, делая вид, что обдумывает, как лучше ответить, потом заговорил:

– Похоже, она больше не боится темноты. И вообще, я бы сказал, что она больше ничего не боится.

– Что ж, давно пора, – Джеральд высоко поддернул твидовые брюки, прежде чем сесть в кресло напротив жены. – Жаль, что она не могла привести себя в порядок раньше – нам не пришлось бы столько волноваться.

– И папе тоже, – Беатрис взглянула туда, где между окнами – точными копиями тех, что были в комнате наверху, – стоял стол, длинный, занимающий довольно много места. Сейчас на нем находился только письменный прибор, поднос, блокнот с промокательной бумагой и фотография в рамке. Беатрис посмотрела на фотографию, и глаза ее подернулись влажной пеленой. – Бедный папа, – пробормотала она, не испытывая, однако, ни малейших угрызений совести.

Джеральд снял ногу с ноги, вытащил из кармана трубку и начал набивать ее табаком, повторив про себя: «Бедный папа». Занятие, несомненно, доставляло ему удовольствие. Эту фразу супруг Беатрис повторял часто, но откровенно говоря, он не чувствовал особой скорби по поводу смерти тестя, хотя тот всегда, за исключением одного памятного случая, относился к нему хорошо. По мнению Джеральда, тесть принадлежал к тем людям, которых невозможно понять до конца. Вроде бы дружелюбный и все такое, веселый, готовый всегда помочь, по крайней мере, советом, и все же было в нем что-то… Джеральд никогда не чувствовал себя в его присутствии непринужденно. Но лучше уж было терпеть его, чем его супругу, потому что в присутствии этой женщины Джеральду было действительно не по себе. Если в компании викария он чувствовал себя неловко, то в компании его жены испытывал желание буквально провалиться сквозь землю. Она смотрела на него так, будто видела перед собой какую-то гадость, которую притащила в зубах кошка, а из себя строила особу королевских кровей. А кем она была на самом деле? Дочерью какого-то торговца углем – и всего-то. Конечно, он, Джеральд, был бы тоже не прочь иметь отцом именно такого торговца углем – и унаследовать все его деньги. Их у нее, наверное, куры не клюют. И, несмотря на это, она жуткая скряга. Подарила Битти на свадьбу жалкую тысячу. Джеральд готов был поспорить, что теща запросто могла дать пять тысяч и даже не заметила бы потери. Правда, когда родилась Ивонн, она оформила на имя девочки еще одну тысячу, но сделала это таким образом, что деньги невозможно было трогать до достижения их дочерью двадцати одного года. В последние годы теща вообще спятила, но на ее деловую хватку это не повлияло – в этом Джеральд не сомневался. Теперь ему предстояло ее обработать.

Кончиком языка он облизал полоску своих коротких светлых усов. А что если по какой-то причине ее не заинтересует его предложение, и Лайвси продаст свою долю на тот гараж кому-нибудь другому?.. Нет, она не может так поступить. Что для нее каких-то семь тысяч? Мелочь. Взять хотя бы ее дом. Отель да и только, с потрясающей обстановкой. Но дело в том, что эта женщина не любила его, Джеральда, и он это знал. А что если она все-таки не примет его предложения? Эта невыносимая мысль заставила его резко встать, почти вскочить, с кресла. Заметив вопросительное выражение на лицах жены и шурина, Джеральд, который не терялся в любой ситуации, быстро спросил:

– Где Ивонн? Ее что-то совсем не слышно. Спит?

– Спит! Не говори глупостей. Она у мисс Шокросс. Попросила меня позволить ей поиграть там полчасика. Мы со Стивеном заглянули в церковь, как раз когда мисс Шокросс заканчивала украшать алтарь. Она буквально заставила нас зайти к ней домой. Все время рассказывала о новом священнике. Говорила, что терпеть его не может, и по-прежнему считает церковь папиной, и всегда будет думать так.

Джеральд никак не отреагировал на слова жены, но подумал о мисс Шокросс: еще одна свихнувшаяся старая сука. И тоже набита деньгами под завязку. И почему это деньги всегда оставляют женщинам? Застегивая пиджак, он взглянул на жену и отрывисто проговорил:

– Надо сходить и забрать ее, а то она чересчур возбудится. Ты знаешь, чем это может кончиться. К тому же надо позаботиться о елке и подарках.

При упоминании о подготовке к Рождеству Беатрис вздохнула и со свистом выпустила из груди воздух, что говорило о том, как ей не хочется заниматься этой скучной работой.

Когда она в сопровождении мужа вышла из комнаты, Стивен, по-прежнему стоя спиной к огню, начал медленно раскачиваться. Он делал это, перенося тяжесть с пальцев ног на пятки; глаза его были полузакрыты, руки, спину, ягодицы и икры охватила приятная, успокаивающая теплота, и это легкое покачивание погрузило его в мечты… Ему нравилась эта комната, он любил ее. Теперь он считал ее своей, да фактически и весь дом принадлежал ему – как-никак, он был единственным сыном. У Беатрис было, где жить, да, судя по всему, и Джейн должна была скоро уехать. Он надеялся, что это решится завтра, когда к ним придет этот ее знакомый. «Интересно, что он за человек? – мимолетно подумал Стивен. – Читает лекции в одном из колледжей Дарема – это уже что-то. По крайней мере, Джейн не прогадает так, как Беатрис, которая вышла замуж за Джеральда Спенсера» Этим сестра обидела его, Стивена, больше, чем ему хотелось бы признать. Джеральд оказался еще тем типом: со свадьбой пришлось поторопиться. Странно, что в то время, как отец из-за этого ужасно расстроился, мать, насколько помнил Стивен, и бровью не повела. Он отлично понимал состояние отца, потому что и сам испытывал то же самое – случившееся с Беатрис вызывало у него отвращение, тошноту, это было просто скотство.

Убаюкивающее покачивание возобновилось. «Я никогда не женюсь,» – почти с вызовом подумал Стивен. Нет, он никогда не женится, для духовного лица это невозможно: нельзя быть слугой двух господ, а жена, насколько он понимал, тоже являлась госпожой. К тому же в супружеской жизни существует и другая сторона – физическая. Стивен буквально содрогнулся при мысли об этом. Католическая церковь имела в этом смысле преимущество над англиканской – она запрещала своим священникам жениться. Иногда Стивен испытывал сожаление – такое смутное, неясное сожаление, – что он не принадлежит к римской церкви. Там все было ясно, там священник действительно был священником, и его поступки говорили сами за себя, но можно ли служить Богу, когда вокруг тебя слоняются жена и дети? Но все же титул «его преподобия» или викария лучше. Стивен неожиданно прекратил покачиваться и упрекнул себя за циничные мысли. Но потом вновь вернулся к ним: зачем обманывать себя? Ему хотелось посвятить себя религии, но пусть его будут знать просто как священника – не викария, не пастора, не «его преподобие». После этого небольшого взрыва откровения перед самим собой в голову Стивена неожиданно пришла мысль, заставившая его часто заморгать своими карими близорукими глазами: а если мать снова выйдет замуж? Он уже не мог переключиться ни на что другое и продолжал размышлять. Что, если она и в самом деле придет в норму? Деньги у нее есть, выглядит она моложаво и вполне подходит под определение «интересная». Говорят, что в молодости она была красива. Сам Стивен этого не находил. Внешность Грейс Рауз не вызывала у него симпатии, хотя это и была его мать. Глаза ее были слишком большими, широкими, а это, как он полагал, не является признаком интеллигентности. Ему нравились умные женщины, те, с которыми можно было поговорить о чем-то кроме хозяйства и кухни. Она, правда, занималась музыкой, но в целом была всего лишь обыкновенной домохозяйкой… Но что если она выйдет замуж? Это будет означать, что на место отца придет другой человек… Нет, жив отец или мертв, дом никогда не будет принадлежать никому другому, кроме него, Стивена Он может сдать его в аренду, но никогда не продаст, и однажды вернется сюда, и останется здесь жить. Возможно, это произойдет даже раньше, чем он предполагает. Иметь епископом двоюродного деда в конце концов не так уж плохо… Но если мать действительно решит выйти замуж и будет продолжать жить здесь?

Как и Джеральд, Стивен не мог спокойно переносить неприятные мысли. Он поспешно вышел в холл и через боковую дверь направился прямо в гараж, где в углу лежали ветки остролиста.[5] Он начал аккуратно отбирать мелкие веточки, которые должны были украсить фарфоровые настенные светильники, стараясь взять только те, которые не поцарапают нежно-серую краску стен…

Грейс сидела на тахте в гостиной и чувствовала в себе такую легкость, какой ей не доводилось ощущать уже многие месяцы, даже годы. Джейн рассказывала ей во всех подробностях о том, как она встретила самого замечательного человека в мире. «И почему это все семнадцатилетние девчонки всегда говорят одно и то же?» – размышляла Грейс. Как печально, даже ужасно, что иллюзии являются неотъемлемой частью человеческой жизни: через них нельзя перепрыгнуть, их нельзя обойти – их можно только пережить. Единственным утешением было то, что в таком возрасте человек не сознает, как он беззащитен перед окружающим миром, не замечает, как утомительны и скучны для других его повествования или, наоборот, как они до боли близки кому-то. В юном возрасте и думается по-юному – а почему бы и нет? Действительно, почему?

– Да, дорогая, я слушаю.

И Грейс продолжала слушать, как ее дочь встретила человека своей мечты. Его звали Джордж Астер и, несмотря на то, что он был на пятнадцать лет старше, она, Джейн, знала, что это – ее идеал. В глубине души Грейс хотелось верить, что так оно и будет.

– Мне ужасно неприятно, мамочка, что я наврала ему про свой возраст, но на вид мне все равно можно дать восемнадцать, я это точно знаю. Я скажу ему правду после праздников, когда все как-нибудь уладится, он и намерен все уладить, – она возбужденно хихикнула и добавила: – Он тебе понравится, мамочка.

– Ну, – сухо улыбнулась Грейс, – может оказаться и не совсем так. Тещам обычно не нравятся зятья, но я уже чувствую, что он вызывает у меня симпатию, – проговорив это, она сползла с мягких подушек, в которых буквально утопала, и направилась к камину. Да и кто не почувствовал бы симпатию к человеку, который сделает тебя свободной?.. Нехорошо так думать: она как будто хотела избавиться от Джейн. Нет, это неправда, о, нет… нет. Грейс полагала, что младшая дочь не заговорит о браке еще год-два, может, даже больше; она давно уже примирилась с мыслью о том, что лишь тогда, когда будет определена жизнь младшей дочери, она, Грейс, сможет сказать себе: «Теперь я могу жить для себя».

А что если Джейн повторит тот же путь, которым прошла она? Этот Джордж Астер был даже старше, чем Дональд, когда Грейс выходила за него замуж. Она не должна допустить, чтобы Джейн была несчастной, даже ценой собственной свободы. Грейс мысленно увидела, как ее дочь старается не опуститься, и паника начала вновь овладевать ею. Но она переборола страх. Не возраст был тем дамокловым мечом, что висел над ней и Дональдом. Ничего не изменилось бы, даже если бы ему было ровно столько, сколько ей.

– С тех пор, как это произошло, я начала понимать ваши отношения с папой, – говорила Джейн, глядя в спину матери, стройную, как у девушки, но уже не такую гибкую. Плечи Грейс на какое-то время расправились, стали необычайно прямыми, и Джейн, обращаясь как будто к ним, просительным тоном продолжала: – Мамочка, я чувствую, что должна поговорить о папе. И не надо сердиться на меня из-за этого. То, что я не вспоминаю о нем, как-то отдаляет меня от него, а сегодня – особенно сегодня – я почувствовала, что он совсем близко, как будто… ну, я не могу как следует объяснить, но он будто просится, чтобы его пустили сюда. Вот почему я положила под его портретом цветы…

– Прекрати, Джейн!

Крик Грейс как ножом отрезал конец фразы. Какое-то время девушка пристально смотрела на спину матери, потом опустила голову и прикусила губу.

Воцарилась неловкая тишина, затем, как будто для того, чтобы снять напряжение, возникшее в комнате, кто-то запел на улице рождественский гимн. Как раз в этот момент дверь гостиной распахнулась, и в комнату вошел Стивен с охапкой веток остролиста.

Грейс повернулась к нему, как бы с облегчением, и уже спокойно спросила:

– Это дети поют?

Стивен кивнул.

– Да. Человек двенадцать, – его голос звучал как-то натянуто и неестественно.

– Ты займешься ими?

Он ответил не сразу. Положил ветки у камина, потом сказал:

– Там у парадного входа Эндрю.

– Эндрю? – переспросила Грейс, как будто не знала, о ком идет речь. – О, а я думала, что он вернется где-нибудь на второй день Рождества….

– Не знаю – он у парадного входа, – Стивен выпрямился. – Почему он не пользуется задним ходом?

– Не говори глупостей, – проговорила Джейн, вставая с тахты. – Ты же знаешь, что Пегги огреет его сковородкой, если он сунет нос на кухню… «Фурия в аду ничто…»[6] А почему ему не заходить в дом, как всем?

– Потому что это не его дом.

– Стивен! – во второй раз за последние несколько минут Грейс повысила голос. Слово прозвучало так резко, что Стивен и Джейн застыли на месте, как будто играли в «статуи». – Оставь этот тон. Эндрю не какой-нибудь… э… э… он друг нашей семьи, который всегда тратил свое свободное время, чтобы помочь нам. Он занимался у нас по хозяйству и работал в саду только… только потому, что делал одолжение вашему отцу. Я уже говорила вам об этом. Джейн, иди и впусти Эндрю.

– Да, да, хорошо, мамочка.

Стивен отвернулся от матери, которая сердито смотрела на него, и занялся ветками. Ее поведение выводило его из себя. Если бы он только мог, он сказал бы этому Эндрю Макинтайру: «Уходи! И больше никогда не возвращайся, даже близко не подходи в этому дому!» Ему никогда не нравился этот человек. Его отец тоже не любил Эндрю, хотя ни разу не говорил о нем ничего плохого. Впрочем, уж если на то пошло, Стивен никогда и не слышал, чтобы отец произносил это имя, но все равно он знал, что тот не любил Макинтайра.

Антипатия Стивена к Эндрю имела и конкретную основу. Далеко не последнюю роль играло то, что Эндрю никогда не обращался к нему «мистер Стивен» или «молодой хозяин», как делали другие жители деревни. А еще он никогда не называл мать «мадам» или «мэм». Стивен не мог припомнить, чтобы этот человек вообще как-то называл мать, даже по имени, как будто он считал себя равным с ней или даже со всеми членами семьи. Вот почему он так чурался жителей деревни. Он всегда задирал нос, этот Эндрю Макинтайр, или, как говорят о таких гордецах, ему слишком жали собственные ботинки. Хотя в голову Стивена лезли отнюдь не те мысли, каким подобает быть у христианина, он не упрекал себя за это.

Дети затянули «Там, в хлеву» сразу в нескольких тональностях. Потом пение стало громче: дверь гостиной открылась, и в комнату вошла Джейн.

– Беатрис вернулась Человек шесть детей в холле, а Ивонн тоже хочет петь вместе с ними, – смеясь, сказала она. – Вот Эндрю, мамочка.

Мужчина, который появился на пороге гостиной, подходил под описание Стивена буквально – не только в смысле ботинок: его рост был шесть футов два дюйма. Фигура Эндрю, казалось, еще не обросла достаточным для человека такого сложения количеством плоти; так бывает в юности, когда молодому человеку необходимо несколько поправиться. Но впечатление юности Эндрю сразу же пропадало: в его лице не было и намека на молодость, и не потому, что оно было старым или испещренным морщинами – возраст читался в его глубоко посаженных карих глазах, а клочок седых волос на правом виске усиливал впечатление. Его волосы были не черными – просто темными, но контраст с этой сединой был таким сильным, что они приобретали почти по-испански черный оттенок.

– Привет, Эндрю, пожалуйста, входите, – сказала Грейс, не меняя позы у камина, но подняла руку и жестом пригласила его пройти. Он сделал несколько шагов и остановился у изголовья тахты. – Вы вернулись раньше, чем планировали. Мы ждали вас на второй день Рождества.

– Тете стало намного лучше. Она настояла, чтобы я вернулся на праздники домой, и я не возражал, – голос Эндрю был глубоким и сочным; в нем слышался не местный, нортумберийский, а шотландский акцент. Он говорил неестественно и официально, как будто заучил реплики заранее.

– Она осталась одна?

– Нет, с ней осталась ее подруга, так что я вполне мог уехать.

– Пожалуйста, садитесь, Эндрю, – Грейс указала на кресло, подошла к тахте и опустилась на нее Джейн снова села рядом. Не глядя на дочь, Грейс нащупала ее руку и крепко сжала.

– Почему вы не перевезете вашу тетю куда-нибудь поближе, Эндрю? – подавшись вперед, поинтересовалась Джейн. – Она живет так далеко от вас.

– Ей нравится Девон.

– А знаешь что, мамочка? – теперь девушка сидела, подобрав под себя ноги. На лице ее появилось озорное выражение. – Я готова поспорить, что Эндрю ездит туда не к тете. Я уверена, что это какая-то его подруга… как ты думаешь?

В этот момент – намеренно или нечаянно – Стивен уронил на пол молоток. Он взглянул на Джейн, но та не боялась брата. Проигнорировав его взгляд, она повторила:

– Как ты думаешь, мамочка?

– Я думаю, что это личное дело Эндрю, – Грейс посмотрела на гостя, он – на нее. Потом Эндрю перевел взгляд своих глубоких глаз на Джейн и мягко проговорил:

– Моя подруга живет здесь, поэтому я и вернулся сюда.

Джейн запрокинула голову и засмеялась. Ее смех напоминал журчание воды. Как-то однажды, когда ей было всего восемь лет, она прямо спросила Эндрю: «Когда я вырасту, ты женишься на мне?» Он был в какой-то мере шокирован вопросом. Джейн потом часто подшучивала над ним, называя его своим парнем.

– Завтра к Джейн приедет в гости ее знакомый, – объявила Грейс, улыбаясь дочери.

– Да? – брови Эндрю удивленно приподнялись.

– Не просто знакомый, Эндрю.

– Да? – он вопросительно посмотрел на девушку, и та, низко склонив голову, подтвердила:

– Угу.

Пронзительный крик, раздавшийся в холле, прервал этот обмен репликами. Грейс сморщилась. Крики не утихали. Потом послышались голоса: «До свиданья… до свиданья… спасибо, до свиданья… счастливого Рождества… и вам того же… до свиданья…» Входная дверь громко хлопнула, затем в гостиную вошел Джеральд. В руках его извивалась и пиналась Ивонн.

– Хочу! Хочу! Пусти, папа! Хочу! – набрав полные легкие воздуха, вопила она.

Джеральд прошествовал к камину и довольно бесцеремонно опустил девочку на ковер возле огня. Ивонн немедленно прекратила кричать.

Она оглядела собравшихся – на лице ее не было ни малейшего намека на слезы, – неожиданно засмеялась и, перевернувшись на живот, начала пинать ногами мягкий ворс.

– С этим ребенком надо что-то делать, – заметила Беатрис. – Девочка становится сущим чертенком.

– Если хотите иметь в семье гармонию – заведите ребенка. Как вы думаете? – снисходительно обратился Джеральд к Эндрю. Он говорил с ним доверительным тоном, каким обычно мужчины беседуют о своих проблемах. Эндрю поднялся с кресла и спокойно ответил:

– Ничего не могу сказать по этому вопросу.

– Да, да, конечно. Ну что ж, вы просто не знаете, что теряете.

Грейс тоже встала и, посмотрев на Эндрю, тихо спросила:

– Вы завтра будете один, Эндрю? – потом, не дожидаясь ответа, добавила – Придете поужинать с нами?

Эндрю внимательно посмотрел на женщину, потом обвел взглядом членов ее семьи – Беатрис, Джеральда, Джейн и, наконец, Стивена. Все не сводили с него глаз, ожидая, что он скажет. Он снова перевел взгляд на Грейс и, помедлив мгновение, коротко проговорил:

– Спасибо, с удовольствием Спокойной ночи.

Пожелание спокойной ночи относилось только к Грейс. Затем Эндрю кивнул всем остальным и опять произнес: «Спокойной ночи». Он направился к двери, потом остановился и, повернувшись, сказал, глядя на Грейс, тихим, ровным голосом:

– Счастливого вам Рождества.

– И вам того же, Эндрю, – так же тихо и ровно произнесла она.

Никто не пошел провожать Эндрю до выхода, и, когда дверь гостиной закрылась, все некоторое время молчали, выжидая, пока он пересечет холл.

Первой заговорила Беатрис.

– Но, мамочка, у нас будут гости: знакомый Джейн… – она посмотрела на сестру, – Джордж.

– Тем лучше, Джордж познакомится с Эндрю, Беатрис.

– Но, мамочка, Эндрю будет чувствовать себя неловко: мы никогда не приглашали его раньше.

– Так не случится, Беатрис… Я знала Эндрю еще до того, как познакомилась со всеми вами, – Грейс бросила на них быстрый взгляд, – и никогда не слышала, чтобы Эндрю чувствовал себя неловко в какой бы то ни было компании. Я всегда считала его одним из членов нашей семьи.

Она посмотрела на Стивена. На лице сына ясно читались его мысли.

– Ну, Стивен, что скажешь?

Он облизнул губы и какое-то время молчал. Грейс знала, что он изо всех сил пытается сдержать себя.

– Что ж, раз ты спрашиваешь и поскольку тебе, по-видимому, стало лучше, я буду говорить откровенно. – Стивен помолчал. Грейс склонила к нему голову. – Если бы отец был жив, никто не стал бы и обсуждать этот вопрос, так ведь? То, что завтра он будет один – не оправдание. Два года назад он тоже был на Рождество один, но не было и речи о том, чтобы приглашать его, потому что был жив отец, и я полагаю, что знаю, в чем здесь дело, – он опять сделал паузу. – Он не любил этого человека, никогда не любил. Зачем он держал его, я сказать не могу, но в одном я уверен: отец никогда не стал бы приглашать его на Рождество.

Какое бы впечатление ни произвели на Грейс слова Стивена, прочесть что-либо по ее лицу было невозможно: его выражение не изменилось, и только губы женщины сжались чуть крепче. Зато остальные были поражены такой дерзостью. Как раз в тот момент, когда Грейс собиралась заговорить, Джейн торопливо, запинаясь, начала:

– Ты… о, Стивен, как ты мог такое сказать? Отцу Эндрю нравился, правда, нравился. Что касается Джорджа, – она бросила сердитый взгляд на сестру, – если бы я и захотела, чтобы он познакомился с кем-нибудь, то это был бы только Эндрю, и если бы Джордж посчитал это ниже своего достоинства, тогда такой человек не для меня, вот так. А вы все – глупые… глупые снобы. Даже не снобы, а… ну, я не знаю.

– Успокойся, Джейн. Все в порядке, – Грейс взяла дочь за руку. Потом повернулась и, посмотрев на Стивена, очень тихим, даже нежным голосом произнесла:

– Похоже, вы все забываете, что я все еще хозяйка этого дома, и если я хочу, чтобы Эндрю ужинал с нами, значит, так оно и будет. Эндрю… – голос Грейс задрожал. Переводя взгляд с одного на другого, она часто заморгала. Никто не проронил ни слова, и Грейс, повернувшись, направилась к двери. Выйдя в холл, она несколько секунд стояла, опираясь на дверную ручку. Колени ее так дрожали, что она могла упасть. Болезненное чувство страха и тревоги вновь охватило ее и сжало грудь.

По мере того, как Грейс приближалась к лестнице, ее походка становилась какой-то неуверенной. Выражение боли и тревоги на лице сменилось другим – теперь, после того, как она напомнила всем, кто в доме хозяин, в ее глазах читалось настоятельное желание подтвердить это чем-нибудь, например, спросить на кухне у Пегги: «Ну как, все в порядке, Пегги?» – и таким образом вернуть себе уверенность в собственных силах.

Когда Грейс открыла дверь в столовую, Пегги Матер, склонившись над столом, переставляла графинчик для уксуса. Накрыванием стола Грейс занималась все послеобеденное время и теперь в мозгу ее прозвучал уверенный голос: «Скажи ей, чтобы поставила графин на место», но она не смогла преодолеть собственной нерешительности. Она прошла в столовую, сделав вид, что ничего не заметила, и встала позади кухарки: так было легче разговаривать.

У Пегги были широкие бедра, и, когда она наклонилась, ее ситцевая юбка туго натянулась на ягодицах и задралась, обнажив мясистые икры, – даже зад кухарки выглядел устрашающе. Грейс с самого начала всегда немного робела перед этой женщиной, но эта робость не шла ни в какое сравнение с тем чувством, которое стала внушать ей Пегги Матер в последние несколько недель.

Грейс хотела заговорить с Пегги, как хозяйка со служанкой, как будто, кроме этих отношений, между ними никогда ничего не было, но, когда она произнесла «Ну как, все в порядке, Пегги?», ее голос дрогнул.

– А почему это что-то должно быть не в порядке? Я не первый раз готовлю праздничный ужин к семи, а не к часу… какая разница.

Кухарка выпрямилась и грузно шагнула ко второй двери. Грейс смотрела ей в спину. Только когда дверь за Пегги закрылась, Грейс села. Сложив ладони вместе, она предалась весьма странному занятию – начала молиться.

Менее чем через полчаса к ней в комнату пришли Стивен и Беатрис. Первым – Стивен. Он выглядел несколько удрученным и одновременно более юным, чем Грейс видела его в последнее время. Когда он извинился за свое поведение, проговорив «Прости меня, ничего подобного больше не повторится», Грейс захотелось не просто протянуть ему руку, но и обнять его. Однако она только по-доброму взглянула на Стивена и ответила: «Ничего, я понимаю,» – и она действительно понимала его в эту минуту раскаяния – разве он не был ее сыном?

Несколько минут спустя в комнату вошла Беатрис.

– О, мамочка, как ты мне нравишься в этом сером платье! – воскликнула она. – Оно выглядит замечательно, я не видела тебя в нем сто лет.

Грейс стало одновременно приятно и грустно: она догадалась, что сын и старшая дочь решили сделать все, чтобы Рождество было не омрачено, по крайней мере, чтобы праздник не был испорчен из-за них. Инцидент в гостиной был досадным происшествием; по-видимому, они решили до поры до времени не думать о предстоящем ужине и об Эндрю. Грейс почти слышала голос Джеральда, одобрившего такое решение: «Доведи дело до конца сегодня – избежишь неприятностей завтра».

Впервые за три года Грейс легла в постель, погасив свет, и когда она проснулась среди ночи и обнаружила, что спала, то совсем не испугалась. В комнате и во всем доме царила неприятная тишина. Грейс решила, что идет снег. Она приказала себе встать и посмотреть, так ли это, но потом вновь забылась во сне и проснулась лишь утром. В доме уже началось неторопливое движение, потом спокойствие было нарушено возбужденными восклицаниями, доносившимися из комнаты, расположенной с противоположной стороны лестничной клетки: наступило Рождественское утро, и Ивонн смотрела, какими подарками наполнился за ночь ее чулок. Грейс не испытывала никакого желания быть свидетельницей этого события. Когда ее собственные дети были маленькими, она, переполняемая радостным волнением, любила наблюдать, как они лезут в свои чулки, но Ивонн, похоже, вообще не принадлежала к ее роду, хотя и была внучкой. Испорченный ребенок.

Грейс осталась в постели, надеясь, что какое-то время никто не зайдет и не потревожит ее: ей хотелось лежать и наслаждаться тем чувством, с которым она проснулась – ощущением новизны, смелости, и даже просто победы над темнотой. Женщина вытянула свои длинные ноги, потом перевернулась на живот и зарылась лицом в подушку. «Сегодня я сделаю их всех счастливыми, – решила она. – Всех до одного. И я схожу в церковь… да, схожу в церковь. Стивен обрадуется…» Да, она сходит в церковь, а вечером будет играть для них…

Только к десяти часам убрали после завтрака со стола и вымели мусор, оставшийся после распаковывания подарков. Грейс не могла сказать, что у нее вызвал восторг хотя бы один из преподнесенных ей подарков. По большей части это были вещи хозяйственного назначения: дети, несомненно, считали, что подарки ей понравятся, и она была уверена, что ей удалось создать нужное впечатление. Грейс подарила им чеки. Суммы были незначительными, но все четверо, даже Джеральд, приняли их с выражением радостного удивления на лицах.

Грейс постоянно чувствовала, что Джеральд пытается загнать ее в угол. Он ни на минуту не отходил от нее в прошлый вечер, и был таким сверх всякой меры обходительным, что Грейс даже стало неловко.

И сейчас, когда она поднялась наверх, чтобы приготовиться к походу в церковь, он последовал за ней под предлогом того, что хочет принести дрова для ее камина. Грейс поняла, что разговора не избежать, и решила покончить с этим побыстрее.

Он остановился возле двери.

– Дрова, мама.

– Входи, Джеральд, – проговорила она. Оживленный, веселый Джеральд вошел, неся охапку поленьев. – Очень мило с твоей стороны. Я всегда чувствую себя такой виноватой, что не смогла привыкнуть к электрическим каминам, сколько не пыталась.

– А зачем вам привыкать? Да и вообще вы обычно следите за ним сами. И что это будет, если вы не сможете иметь в собственном доме то, что захотите, – он сунул полено в самую середину огня и, подвинув его ботинком, добавил: – Но я не понимаю, зачем вам заниматься этим камином лично? У Пегги, как правило, работы немного, только заботиться о вас, к тому же у нее еще есть и помощница.

– Нет, она довольно сильно загружена, а камины отнимают столько времени.

Джеральд выпрямился, вытер руки, потом повернулся спиной к огню и принял позу, напоминающую ту, в которой любил стоять Стивен.

– Знаете, мама, – начал он голосом, к которому подходило только одно определение: «нежный». – У меня не было возможности поговорить с вами наедине. Я хочу сказать: я от всего сердца рад видеть, что ваше здоровье намного улучшилось.

Грейс повернулась от туалетного столика, держа в руке кольцо. Глядя на украшение, она медленно надела его на палец, помолчала, любуясь, потом поблагодарила:

– Спасибо, Джеральд. Ты очень добр.

– Знаете, мама, – он запрокинул голову назад, потом качнулся вперед и продолжал: – Если бы вы не чувствовали себя лучше («лучше» он произнес с нажимом), я бы никогда, ни за что на свете не сказал вам то, что собираюсь сказать сейчас. Поскольку времени у нас мало, и вас вот-вот позовут, я сразу перейду к делу. Знаете… нет, должно быть, вы не знаете, что Лайвси собирается продать свою долю буквально за символическую сумму… Конечно, – тут Джеральд поднял руку, как полицейский, останавливающий поток машин, – я понимаю, что надо быть исключительно осторожным, но уверяю вас в этом вопросе меня никто не обманет. Поверьте на слово – все так и есть, как я говорю. Вы, мама, знаете мое финансовое положение: у меня, к сожалению, нет необходимых семи тысяч фунтов. Вот об этом я и хочу сказать… Учтите, я не прошу взаймы… – он опять поднял руку, – это деловое предложение. Вы выкупаете долю Лайвси, и у вас будет прибыль, частичный контроль, все остальное… Значит, так…

– Сядь, Джеральд, – спокойно сказала Грейс, указывая на кресло. Он замолчал. Она подвинула к себе скамеечку, стоявшую возле туалетного столика, и села напротив.

– Выслушайте меня до конца, мама, – торопливо и менее уверенно произнес Джеральд, – а потом говорите.

– Бесполезно, Джеральд.

Он не ответил, но улыбнулся ей и кивнул. Джеральд привык к подобному началу разговоров, он также умел настоять на своем – этому он научился за время работы в автомобильном бизнесе.

– Хорошо, хорошо. Теперь послушайте, я прошу буквально одну минуту…

Грейс взглянула на свои крепко сжатые вместе руки и прикусила губу, прежде чем заговорить.

– Бесполезно, Джеральд, ты только делаешь себе хуже, – произнесла она голосом, который уже нельзя было назвать спокойным – Я не в состоянии помочь тебе, и это правда, – она подняла глаза и посмотрела в его круглое, вызывающее у нее антипатию лицо, – по той простой причине, что денег у меня нет.

– Что?! – с презрительным недоверием воскликнул он, и этот тон заставил женщину поднять голову и резко проговорить:

– Можешь сколько угодно кричать «что?!», но я сказала правду – денег у меня нет, по крайней мере, таких, которые нужны тебе. Я знаю, для тебя это новость, но вот уже в течение некоторого времени у меня нет того, что ты считаешь деньгами.

– А ваш бизнес?

– Он принадлежит мне только теоретически.

– Вашу долю перекупил кто-то другой?

– Не в том смысле, в котором подразумеваешь ты. Если в двух словах, то дядя Ральф несколько лет назад занялся игрой на бирже. Как ты знаешь, половина всего принадлежала ему. Что-то пошло не так… многое пошло не так, и ему стало грозить банкротство. Фирма перешла к другому человеку, хотя и продолжает функционировать под нашей фамилией. У меня остались средства только для того, чтобы платить за обучение Стивена в колледже, да устроить жизнь Джейн.

– А этот дом? – Джеральд широко развел руками, как бы желая обхватить всю обстановку. – Здесь двухпенсовиком в неделю не обойдешься. – Он хотел добавить: «Да еще кухарки, садовники, и все остальное,» – но воздержался.

Его тон покоробил Грейс. «А твое какое дело?» – хотелось закричать ей, но она понимала, какой сокрушительный удар нанесен всем надеждам зятя, и поэтому спокойно ответила:

– Здесь требуется не так много денег, как ты думаешь, к тому же очень скоро и дом, и все, что в нем есть, будет продано.

– Боже мой! – он вскочил. – И они ничего не знают?

– Да, они ничего не знают. Стивену, когда он станет викарием, такой дом не понадобится. Он будет служить в другом месте. А Беатрис – в твоих руках, – Грейс помолчала и добавила: – Что касается Джейн, с ней все решится в течение праздников – по крайней мере, я на это надеюсь.

– Боже милостивый! – к Джеральду вернулось прежнее самообладание. – И вы считаете, что они будут не против?

– О нет, я считаю, что они будут против, и все будут разочарованы.

– Разочарованы. Ха! Ну… – Джеральд посмотрел сверху вниз на сидящую женщину, – ну-у… – растягивая, повторил он. – Хорошенькое дело! Больше мне нечего сказать.

– Мне очень жаль, что я так огорчила тебя, Джеральд, но я всегда была с тобой очень щедра, пусть даже ты и не согласишься с этим. За последние три года вы получили от меня более двух тысяч фунтов. Мне было трудно решиться выделить Беатрис и ребенку такие деньги, когда в моих делах царил полный хаос. Мне и самой пригодились бы в будущем эти две тысячи. Нет, Джеральд, учитывая все обстоятельства, ты должен признать, что я поступила с тобой вполне справедливо.

Он пристально посмотрел на женщину и почувствовал, как в нем закипает черная ярость: кажущееся безразличие тещи к его бедственному положению взбесило его. Она не только убила его надежды стать владельцем компании – она убила его будущее. Лишь сейчас Джеральд понял, как сильно он зависел от этой женщины – от ее щедрости к внучке, от будущего наследства Беатрис. Грейс была гарантией его безопасности, его страховым полисом. Если что-то шло не так, как надо, ну, что ж, на помощь всегда могла прийти мать Беатрис. Джеральд знал: своим нынешним успехом он в немалой степени обязан связям с компанией «Картнер и Картнер», появившимся после его женитьбы.

Столь горькими были чувства, охватившие Джеральда, что, когда Грейс заговорила снова, он даже не услышал ее. Но в следующую минуту он повернулся к ней:

– Что вы сказали!

– Я хотела бы просить тебя, Джеральд, пока не говорить об этом Беатрис или еще кому-нибудь. Конечно, они все равно должны будут узнать об этом. Ты можешь сказать Беатрис, когда вы вернетесь домой, а Джейн и Стивену я объясню все сама еще до окончания праздников.

Джеральд не ответил, но выпятил губы, а потом сжал их в тугую ниточку и, повернувшись на каблуках, вышел из комнаты.

Несколько минут Грейс продолжала сидеть, потом встала, подошла к гардеробу, вытащила оттуда свою норковую шубу, надела и стала рассматривать себя в зеркале. В какой-то мере она понимала чувства Джеральда. В такой шубе, да в таком доме ее трудно было назвать женщиной, стесненной в средствах.

Кроме Ивонн и Джеральда, в доме не осталось никого: все ушли в церковь. Даже если бы дочь не приболела, он бы все равно не смог в таком состоянии высидеть в церкви целый час, слушая всякую болтовню. Джеральд был готов взорваться. Он посмотрел на спящую девочку, зарывшуюся в мягкие подушки тахты. Жалкая тысяча фунтов для нее – и больше рассчитывать не на что. Эта мысль не давала ему покоя, как и факт, что если ему не повезет каким-то невероятным образом и он не раздобудет денег, то так и останется у Лайвси рабочей лошадкой до конца своих дней. А эта самодовольная корова и слова не проронила о своем финансовом положении. Все-то думали, что она больна, что у нее нервное расстройство. Наверное, ей не так плохо, как она это показывает, иначе она как-нибудь проболталась бы. А кое-что из того, что она говорит, просто стыдно слушать, а уж его, Джеральда, видит Бог, не так-то просто заставить покраснеть. Трудно понять эту женщину, его тещу… Джеральд не мог привыкнуть к мысли, что она разорена. Он оглядел комнату. Содержать всю эту роскошь без гроша за душой? Абсурд какой-то. Потом эти рождественские подарки. Чек на двадцать пять фунтов каждому, включая ребенка. Если сложить все вместе, получится сто двадцать пять фунтов, но когда человек разорен, то сто двадцать пять фунтов – тоже деньги!.. «Разорен», черт побери! Для нее это, по-видимому, значило, что, чтобы прожить, ей надо было тратить «каких-то» три тысячи в год.

Джеральд почувствовал, что ему надо выпить. Он осторожно прошел мимо тахты, вышел из комнаты и направился в столовую. Там он сразу же подошел к шкафу, стоявшему в углу, широко открыл дверцы и, нацелив палец на верхнюю полку, пробежал глазами по ряду бутылок, остановившись на бренди. Такой богатый выбор – для кого она это держит? Якобы для дяди и родственников. Черта с два. Наверное, потихоньку выпивает сама большую часть времени за ней никто не следит. Стал бы человек, близкий к разорению, покупать столько алкоголя? Джеральд щедро налил в стакан, выпил и стоял, наслаждаясь разливающимся по телу теплом. Потом взглянул на пустой стакан и сказал вслух: «Она лжет». Он снова протянул руку к бутылке, и в тот момент, когда он наливал второй стакан, раздался звонок в дверь.

«Черт побери, кто это может быть? – подумал Джеральд. – Не Макинтайр ли? Будем надеяться, что нет.» Ему не хотелось оставаться с этим человеком, пока остальные не вернулись из церкви.

Когда Джеральд открыл входную дверь, то увидел мужчину среднего роста, в пальто, со шляпой в одной руке и небольшой сумкой в другой.

– Да? – сухо проговорил Джеральд.

– Моя фамилия Астер.

– Астер… о, Боже мой… входите, входите, – он закрыл за вошедшим дверь. – Мы ждали вас к часу. Вы, видно, приехали дополнительным поездом или что-нибудь в этом роде?

Гость медленно оглядел холл, потом, смеясь, ответил:

– Не совсем так. Мой друг ехал на машине в эту сторону и предложил подбросить. А из деревни я приехал сюда на такси.

– На такси? Вам повезло. Чудо, что они смогли добраться к нам по такому снегу… Позвольте взять ваши вещи Я здесь один, все ушли в церковь. Моя фамилия Спенсер, я муж Беатрис. Вы могли вообще найти дом пустым, да вот наша дочь немного приболела – знаете, перевозбудилась. Полночи не спала, все ждала, когда в ее чулке появится подарок… Не сомневаюсь, что вы хотели бы выпить.

На какое-то время Джеральд выбросил из головы тревожные мысли и теперь разыгрывал роль хозяина так, как никогда бы не осмелился сделать в присутствии Грейс.

Он провел гостя в столовую.

– Входите… Итак, что будете пить? Давайте посмотрим, – Джеральд стоял перед шкафом, держа створки руками. – У нас есть виски, джин, ром, вишневый ликер, бренди. Предпочитаю…

– Неразбавленное виски, пожалуйста.

– Неразбавленное виски. Отлично.

– Какая чудесная обстановка.

– Что? А, это… дом… да. Но вы еще ничего здесь не видели.

– Джейн ничего мне не рассказывала. Я ожидал, что это будет дом викария… знаете, как обычно.

– Ну, это и есть дом викария, точнее, был, пока был жив его преподобие. По крайней мере, дом использовался в этих целях, но вообще-то дом приходского священника находится на краю деревни, возле гаража… ну, это длинная история. Я полагаю, Джейн когда-нибудь расскажет вам. Давайте выпьем… Ваше здоровье!

– Ваше здоровье.

– Садитесь.

– Спасибо.

Джеральд встал на коврик перед камином и с этой удобной точки оценивающе взглянул на гостя. Ну что ж, смотреть особенно не на что, решил он. Наслушавшись восторженных рассказов сестры, Джеральд ожидал увидеть здоровяка по крайней мере шести футов и все остальное, что полагается иметь при таком росте. Но этот Астер был не более пяти футов пяти дюймов, коротконогий и толстый, и выглядел на все свои годы. Может, котелок у него варил лучше, чем у других – надо же ему иметь хоть какое-то преимущество перед остальными. Так или иначе, до возвращения всех из церкви занимать гостя придется ему, Джеральду.

В течение следующего получаса знакомый Джейн получил массу информации о Джеральде и, несколько устав от одной и той же темы, умело вернул беседу к вопросам дома и сада.

– У вас здесь растут очень хорошие деревья, – он встал и подошел к окну. – Ивы просто великолепны… О! Чудесный отсюда открывается вид, верно? – Он показал на большую иву, стоящую посреди широкой, залитой солнцем лужайки. Нижние ветки дерева согнулись под тяжестью снега.

– Ну, это еще так себе, – Джеральд подошел и встал рядом – Вы пока не видели, что у нас с обратной стороны дома.

– Чудесное место… чудесное.

Джеральд не ответил: последняя реплика гостя вернула его мысли в прежнее русло. Да, место это действительно чудесное, но, как уверяла теща, оно будет продано. Скорее бы все пришли из церкви: он должен рассказать Беатрис о разговоре с Грейс, и к черту обещание молчать до поры до времени. А этот Астер ничего не говорил о себе – все только восторгался домом. Джеральд отвернулся от окна, но восклицание гостя «Боже мой!» заставило его вновь посмотреть во двор. Гость показывал на тропинку, огибающую лужайку.

– Этот человек… да я же знаю его… неужели он живет здесь?

– Макинтайр? Нет… точнее, не в этом доме. Он живет там, за холмами. Занимается всякой случайной работой, в основном по вечерам и на уик-энды. А вообще-то он сельскохозяйственный рабочий.

– Правда? Н-да, странно.

– А что, он ваш друг? – глаза Джеральда сузились.

– Нет, нет, я бы так не сказал. Мы встречались всего дважды, да и то каждый раз на несколько минут. Но он такой человек, которого трудно забыть… у него здесь клочок белых волос, да? – Астер показал на свой висок.

– Да… да, верно.

– Значит, это он.

Они наблюдали, как Эндрю идет по тропинке, ведущей к парадному входу.

– И где же вы его встречали? Он очень редко покидает эти места, только иногда навещает тетю в Девоне.

– Вот там мы и встречались – в Девоне.

– На прошлой неделе?

– Нет, несколько месяцев назад… если уж быть точным – на Пасху. Это во второй раз. А в первый – года два назад. Я путешествовал пешком, направлялся в Бакфастский монастырь и заблудился в лесу. Бывает, знаете, – он улыбнулся. – Я думал, что мне никогда оттуда не выбраться, но тут вышел на расчищенный участок леса, на котором стоял дом. Дальше тянулось поле. Там я и увидел его… Зрелище было необычное: он спускался со своей женой с холма. Спуск был довольно крутой, и она, по-видимому, оступилась. Он легко подхватил женщину на руки и бежал с ней до самых ворот. Я, помню, позавидовал его колоссальной силе… такое привлекательное было зрелище, если вы понимаете, что я хочу сказать: мужчина бегом спускается с холма с женщиной на руках. В наше время такое можно увидеть только в кино, да и то в исполнении дублера-Геркулеса.

– Он был с женой? – низким голосом спросил Джеральд. Его глаза были широко раскрыты.

– Да… Сначала я ничем не обнаружил своего присутствия – мне не хотелось разрушать эту атмосферу и… ну… смущать их, но и потом, когда я, чтобы не застать их врасплох, пошумел немного, они все равно перепугались чуть не до смерти, увидев меня, по крайней мере, женщина – она стремглав бросилась в дом. Я был несколько озадачен таким поведением, но этот человек объяснил, что его жена была очень больна и сейчас все еще оправляется после болезни, и что, поскольку в этой изолированной от внешнего мира местности они редко встречают кого-либо, мое появление напугало ее.

– Да… да, конечно, такое вполне возможно, – Джеральд кивнул головой. Вот так сюрприз! Макинтайр с женой, точнее, с женщиной, прячущийся где-то в укромном месте в лесной чаще. А что мы вообще знаем об этом человеке? Только то, что он подрабатывает в семье тещи. На праздники он будет один, поэтому она пригласила его на ужин, но за рождественским пудингом он, несомненно, будет думать о тех местах, где он проводит время с той маленькой женщиной. Джеральд внутренне засмеялся. Теперь он жаждал увидеть реакцию Эндрю, когда тот увидит гостя. Мир тесен, не так ли? Совпадения бывают очень забавны, и они могут принести кучу хлопот. Да, сегодня он, Джеральд, получит массу удовольствия, в основном, не потому, что Эндрю будет краснеть и бледнеть, а потому, что его теща лишится своих иллюзий, узнав о двойной жизни, которую ведет этот замечательный работник.

– Я обнаружил, что он чрезвычайно интересный человек, – продолжал Астер. – Отлично знает различные виды деревьев. Он проводил меня и показал дорогу, которая вела в монастырь. Помню, я пожалел, что не мог пообщаться с ним дольше. Потом я встретил его на нынешнюю Пасху, когда снова отправился в те места. Он опять был с женой. Она такая застенчивая, верно? Как она, поправилась окончательно?

Раздавшийся в холле смех избавил Джеральда от необходимости отвечать на этот вопрос. Все вернулись из церкви, и Эндрю, вероятно, вошел в дом вместе с ними. Джеральд не мог дождаться этой минуты.

– Пришли, – проговорил он. – Идите-ка и покажитесь им всем.

Он положил руку на плечо гостя и подтолкнул его вперед, так что в холл оба вошли буквально бок о бок.

Все были в сборе. Беатрис осторожно заглядывала в гостиную, где спала Ивонн, Стивен снимал шарф и пальто, а Джейн стояла в прихожей и, повернувшись к остальным спиной, доставала из проволочной корзинки последнюю почту. Грейс и Эндрю стояли рядом и как бы являлись центральной деталью этого группового портрета. И она, и он тихо смеялись, но едва в холле появились Джеральд и Астер, как смех прекратился. Когда гость, вытянув руку, шагнул к ним, рот женщины широко раскрылся от страха, как если бы она увидела дьявола собственной персоной. Женщина прильнула к Эндрю, повернулась к нему лицом, как бы в отчаянной попытке спастись от приближающегося к ней человека.

Эндрю неловко протянул Астеру руку; тот, сбитый с толку странным поведением Эндрю и Грейс, уже неуверенно проговорил:

– Да, бывает же такое. Я никогда не думал, что мы… снова встретимся, по крайней мере, в этих местах.

Каждое слово отзывалось в мозгу Грейс ударом молота. Последовала пауза. Затем гость, обращаясь к Грейс, которая по-прежнему стояла, отвернув в сторону лицо, тихо проговорил:

– Надеюсь, вы чувствуете себя лучше.

И тут она с огромным облегчением поняла, что сейчас наступит избавление от этой невыносимой пытки – что сейчас она упадет в обморок. Она вцепилась в одежду Эндрю, чувствуя, как его руки поддерживают ее.

– Джордж! Джордж! О, мамочка! – услышала она крик Джейн.