Бриллиант в мешке

1

Держу я их в горсти, перебираю, из руки в руку перебрасываю и все думаю – что же мне с этим делать, что называется, ни проглотить, ни выплюнуть. Сижу, сам телевизор слушаю, где какое поселение обстреляли, какого самоубийцу арабского с бомбой поймали, а сам все о своем. Надо же, какую ответственность на себя взвалил, это я-то! Сколько неприятностей, сколько хлопот, сколько нервов! А мне это надо? Больному человеку? Вот уж, что называется, черт попутал.

А так у нас тут в Израиле все плавно развивалось.

Мы уже квартиру собственную приобрели, хоть не новую и маленькую, но в самом центре, на втором этаже, и лестница нетяжелая, и все рядом, и магазины, и рынок, и транспорт во все стороны – и тихо. Все даже удивлялись, как это, в центре, а тихо. Очень просто: стены толстые, а наши окна все выходят не на главную улицу, а в тыл, в тихий тупик. Дом старой постройки, что называется, бывший благородный, с высокими потолками и даже с черным ходом, правда, дворика за домом практически нет, так, узкий пролет, заваленный всяким хламом, проходить по нему неприятно, но мне и все равно, я вообще редко куда теперь хожу.

Я своей квартирой очень доволен. Да и жизнью, в сущности, всегда был доволен, не было бы счастья, да несчастье помогло, хотя другие думают – бедняга, жалеют меня, а я и не собираюсь их разубеждать, зачем, пусть жалеют, мне же в результате лучше.

И вдруг возникла большая неприятность.

С полгода назад сижу я как-то на своем обычном месте у окна, отбираю, как сейчас помню, светло-розовые лоскуты, покуриваю и в окно иногда гляжу – я люблю смотреть в окно, что там на улице делается, вроде и дома сидишь, и в жизни участвуешь, только в нашем закоулке мало что делается, так, люди ходят, кошки по помойкам шастают, на тротуаре машины стадами, а мне больше и не надо.

И вдруг началась бурная деятельность – в доме напротив, в самом конце тупика, начали ремонтировать нижнее помещение, понятно, грохот, пыль, машины со стройматериалами, бетономешалку подогнали, в конце тупика гладко забетонировали порядочную площадку между тем домом и нашим. Что же это такое будет, думаю. Ладно, думаю, ведь кончится когда-нибудь, перетерпеть можно, и спокойно так думаю, ничего плохого не жду, даже любопытно было смотреть, как строят – надо сказать, бестолково до смеха.

Однако деньги у хозяев, видно, были, достроили быстро, большие окна с зеркальными стеклами, дверной проем красивой аркой сделали и занавеси бархатные повесили, площадку перед домом обставили горшками с пальмами и всякими растениями – и открыли ресторан. Открыли где-то в марте, и я даже радовался – занятно иногда на людей взглянуть, как они там за стеклом питаются, да и на зелень смотреть приятно, цветочки разные начали цвести, я эти маленькие удовольствия очень ценю. Люди все больше религиозного типа, в ресторан ходили большими группами, с детьми и младенцами в колясках – празднества свои справляли, ну, а мне что, я не против.

А вот как стало совсем тепло, тут и начались мои мучения. Площадку-то не зря бетонировали, прямо у меня под окнами, все эти празднества на ней и пошли. И динамики бухают, аж пол подо мной дрожит, и сами они песни дикими голосами орут и пляшут, и всё до поздней ночи, ко мне на второй этаж хорошо доносится, от стен отражается, как в трубе. Неприятно мне стало у открытого окна сидеть, пришлось закрывать, хотя и лето.

Сперва думал, ладно, притерплюсь, до осени как-нибудь доживу, зимой посетитель внутрь пойдет, а там, глядишь, разорятся или что.

Однако вижу – спать невозможно. Особенно ночью попозже – вот уже и притихнут, расходиться начнут, уж и заснешь кое-как, а тут официанты начинают столы-стулья внутрь таскать. На столы расходоваться особо не стали, под скатертью все равно не видно, столы самые дешевые, фанерные с железными полыми ножками, поволочет он такой стол либо стульев штуки четыре сразу, я в постели подскакиваю. И столов они выставляют много, штук до двадцати, да к ним стулья, а работников всего двое, и нет чтобы вдвоем аккуратно поднять и отнести, каждый волочет отдельно, ножками железными по бетонному полу – как автоматные очереди, одна за другой.

Расстреляют меня так, полузаснувшего, ночь к чертовой матери.

Сказал жене – сходи, пригрози, что в полицию пожалуемся, как раз закон насчет шума вышел. Жена говорит, может, не надо в полицию, все-таки мы совсем рядом, а вдруг они нам что, никакая полиция не поможет… Тут я, правду сказать, рявкнул на нее, дурой обозвал, трусихой, толкнул даже в спину, очень уж спать хотелось. А обозвал зря, совсем она у меня не дура и не трусиха. И говорила, может, по делу. Но я все равно погнал, иди, говорю, или ждешь, чтобы я сам пошел? И пойду, если ты на такую простую вещь не способна. И начал будто бы из постели выкарабкиваться. Да куда ты, нельзя тебе, да еще ночью, оделась и пошла. Не добьется, конечно, ничего, она кричать по-здешнему не умеет, попросит вежливо, они отбрешутся, постоит и пойдет. Жалко даже стало.

2

Мне ее часто бывает жалко. Говорят, это значит – люблю. Ну, не знаю, какое у нас с ней сейчас «люблю». Раньше, конечно, было чувство, там уж «люблю» или еще что, но было, а сейчас не знаю. Постарела – смотреть неинтересно, в бедрах, в груди расширилась, а ноги тонкие стали, в голом виде я ее давно не наблюдал, ни к чему, а в одежде нормально, но неинтересно.

Но изругал зря. Жена у меня – дай Бог каждому, особенно, если учесть мои обстоятельства. С женой мне, как и вообще со многим, серьезно повезло, то есть не повезло – сам выбирал, но мог ведь и ошибиться. Когда молодой был, диагноз только-только поставили, мать все убивалась: либо один останешься, либо подхватишь какую писюху, так она тебя быстро бросит, кто с тобой, кроме матери, захочет возиться? И все эти годы не верила, что Таня при мне останется, а я так нисколько не сомневаюсь.

Начать с девушкой мне тогда ничего не стоило, по внешности сперва ничего не было заметно, только боли. Это сейчас меня согнуло сильно, а так внешность у меня была вполне нормальная, в отца, это сейчас я больше на мать стал походить, может, благодаря общему национальному окружению, но мать у меня тоже была ничего.

Я девушек не обманывал, упоминал, какая у меня болезнь и что будет дальше. Некоторых отпугивало, а некоторых, наоборот, крепче забирало, остроты придавало, что ли. Такой интересный парень – и такие мучения, а впереди еще хуже. Хотелось, ясное дело, еще погулять, но я тогда сразу сообразил, что жениться мне надо побыстрее, пока выбор есть, и прочно.

Нравилась мне одна, причем не половинка, как я, а чисто русская. И я ей тоже, и про женитьбу сама заговорила. Однако вышла осечка. Стал я ей как следует про болезнь объяснять, что через десять лет будет да что через двадцать, мол, знай, на что идешь, а она рот мне зажимает, обнимает, милый, милый, с тобой мне ничего не страшно, все равно люблю и хочу. Я уж настроился, даже матери сказал: готовься. Через день приходит, бледненькая такая, милый, родители категорически против за инвалида, отец даже плачет, давай так поживем. Но это уж извини, мне настоящая жена нужна, а не так, хотя досадно было, сильно она мне нравилась, чуть было не поддался. Но я уже и тогда разбирался неплохо, либо со мной живи, либо родителей слушайся, иначе одна нервотрепка.

А у меня в резерве была вторая кандидатка, и тоже чисто русская, эта самая моя Таня.

3

Вот я как раз слышу, ключами звякает, вернулась. А за окном не заметно, чтоб тише стало, как гремели столами, так и гремят. Как я и думал.

– Ну, что они сказали?

– Сказали, постараются. Чтоб не позже двенадцати расходились. И звук, сказали, привернут.

– А про столы?

– Про столы я уж не говорила.

Вот, не хотел я на нее злиться, жалел, что выругал. А как тут удержишься?

– Я тебя, Танюша, зачем посылал?

Молчит, раздевается. Не представляю, кто еще сегодня такие комбинации носит. И где она их берет, неужели из России привозят? И рубашки ночные, хоть бы купила себе какую теперешнюю, может, интереснее было бы с ней лежать.

– Зачем я тебя посылал, а? Свежим воздухом подышать?

Ложится осторожно, всегда следит, чтоб не задеть, не толкнуть, я-то лежу вкривь и вкось, то так, то этак, мне всегда неудобно лежать, ортопедическую кровать надо купить, да мало ли чего надо. Грохот внизу наконец-то затих, спать хочется – сил нет. Но нельзя же так оставить.

– Я к тебе обращаюсь, а ты не отвечаешь. Порядок, по-твоему?

Кладет руку мне на спину, как раз туда, где сегодня особенно болит, она всегда это знает не спрашивая, гладит, массирует, говорит тихонько:

– Давай, Мишенька, спать. Хозяина не было, а с официантами что говорить. Завтра схожу.

Я еще ругаюсь, но лень, а она гладит, гладит, незаметно и заснул.

И так каждую ночь. Музыку немного прикрутили, и расходиться стали чуть раньше, но про ножки железные понимать не желают, и заснуть раньше часу-полвторого все равно невозможно. Но ведь и утром подольше не поспишь! Где-то около восьми все начинается сначала. Эти официанты, может, и ночуют там, в ресторане. Сперва они моют свою площадку из шланга, и криком при этом общаются. Тут я еще пытаюсь дремать. И сразу тащат эти проклятые столы-стулья из помещения обратно на площадку, и все волоком. Тут уж я просыпаюсь, как от стрельбы. Чтобы днем поспать, под музыку и пение, вообще говорить нечего.

Я в полицию все-таки позвонил, пожаловался. Что, спрашивают, безобразие какое-нибудь, драки? Нет, говорю, но музыка очень громкая, и потом убирают с грохотом. Музыку, отвечают, до одиннадцати имеют право. Если позже будут, сообщи. А про столы-стулья, про крики сказали, ты с ними сам по-хорошему договорись. Сам понимаешь, центр, какая уж там тишина. Или, говорят, вставь двойные стекла.

Жизнь моя, до сих пор в общем-то очень благополучная, вся пошла наперекосяк. Тане легче, она за день намотается и спит, а мне сна нужно много, сон для меня одно из главных удовольствий, но при этом очень хрупкий, и не выспаться для меня – гибель.

Я ведь как до сих пор жил? Размеренно. Врачи и там всегда говорили, и здесь говорят, что ровное, спокойное настроение для меня главное лечение. Вот я себе смолоду все в жизни и распланировал. И более-менее все шло по плану, а что не шло – не обращал внимания, и все. Ответственности особой на себя брать не приходилось, опять-таки спасибо болезни, с инвалида какой спрос? Если только он ухитряется кое-как жить и функционировать, уже ахи и умиление – надо же, инвалид, а совсем как человек. Другие некоторые, вроде меня больные, оскорбляются, считают такой подход за унижение, а по мне, так очень удобно, для нервов очень хорошо.

Вот, например, дети. Сделать я их сумел, сына и дочку, а возиться с ними – никто от меня и не ждал, наоборот, только удивляются, как такой больной таких славных, здоровых деток сделал, честь ему и хвала, молодец, не подвел женщину, дал ей, что требуется. Не знают, что болезнь моя это дело ничуть не затрагивает, я и сейчас вполне могу, только в смысле позиции сильное неудобство, но моя приспосабливается.

Да взять хоть и это дело. Здоровому мужику при женщине всегда приходится быть в форме, головной болью не отговоришься, выполнять надо, а не выполнит – некоторые, говорят, очень страдают в смысле самолюбия. А с меня опять же – какой спрос? Как-то получилось, уже спасибо, моя, наоборот, всегда хвалит, говорит, ты у меня молодец.

Я и сам знаю, что молодец. Когда я еще ходил получше, и спина попрямее, у меня сколько раз были подружки, я это любил. Одна до сих пор звонит иногда, но ведь к себе домой не приведешь, а ехать к ней мне теперь хлопотно, да и сомневаюсь я уже, у нее ни сноровки Таниной нет, ни привычки. Так что теперь с одной женой приходится, а интересу к ней прежнего нет. Правда, и она последнее время стала как-то скучнее, возраст, что ли, или устает на работе.

Однако иногда все же надо. Так и это мне ресторан проклятый порушил. Тут все-таки сосредоточиться надо, настроиться. Только настроишься, только приладишься, как грянет под окном музыка либо ножки железные по бетону заскрежещут – все как есть пропадает. Спасибо Тане, она мне мучиться не дает, сама наскоро все сделает, облегчение, конечно, есть, но удовольствия мало.

4

И возненавидел я этот ресторан, а особенно этих официантов, как в жизни никого не ненавидел. Другой врагов наших государственных так ненавидеть неспособен, как я этих, своих. Хотя тоже не полностью свои оказались. А это чувство для здоровья – нет его вредней, особенно если выхода ему не находится. Даже курить больше стал, совсем ни к чему.

Целый день сижу у окна, все смотрю вниз и все мечтаю, как мне их изничтожить, какую пакость им сделать. Рассмотрел я этих парней в деталях, один красавчик с усиками, тонкий, высокий, скользит между столиками будто балет исполняет, зовут Азам, арабский человек. Второй Коби, ростом пониже и с желтой крашеной щетиной на голове. Сам хозяин, сволочь жирная, наружу выходит редко, больше внутри сидит, при кондиционере. Еще девочка одна есть, официанточка, но к ней у меня большой злости не возникло, ходит себе, носит, я даже ее голоса не слышу. А эти двое, Коби и Азам, с гостями еще ничего, сравнительно тихо, но между собой орут – один в одном конце, другой в другом – пепельницы принеси! два гуляша! Азам, куда смотришь, где салат?

Даже работать меньше стал. А заказы задерживать не приходится. И я свою работу люблю и дорожу ею. Этой работой я тоже болезни обязан, а через нее и квартирой нашей замечательной, на Танины заработки да на мою инвалидную пенсию нам бы разве ее поднять.

И вот из-за проклятого ресторана моя производительность снизилась, и к выдумке всякая охота пропала, вместо новых узоров все воображение сконцентрировалось на мести. Сижу у окна, смотрю вниз и явственно так вижу: вот Азам несет полный поднос, а я ему банановую корку под ноги. Он спотыкается, Коби хочет его поддержать, а в руках тоже поднос, оба грохаются, бутылки, тарелки с горячей пищей во все стороны, гостям хорошо достается. Крик, шум, выходит хозяин, обкладывает обоих последними словами и гонит к чертовой матери…

Нет. Что толку? Этих выгонит, других возьмет, таких же.

Лучше так: беру я горсть своих тряпочек, в середину камушек, кучку спичек и пару непотушенных окурков, сматываю все в моток, окунаю в керосин и вечерком, когда у них там самое веселье и самый вой, швыряю прямо в ихнюю арку. Доброшу, у меня руки неслабые, тренированные. Оно, пока долетит, вспыхнет, занавеси бархатные подпалит, а там и прочее загорится, скатерти, столы-стулья фанерные, одежда на людях… Люди ничего, люди успеют выбежать, а заведение – ух, как пылает, Коби с Азамом мечутся в дыму, людей выгоняют, занавеси срывают, да разве поможет. Приезжает пожарная команда, амбулансы, ну, жертв особых не надо, просто легкие ожоги, шок, им в больнице укольчик, и порядок.

Зато от заведения одни стены черные, мокрые, обгорелые. Хозяин бродит, смотрит, прикидывает и решает, что не стоит ему заново все здесь заводить, лучше в другом месте…

Но и это не годится. Во-первых, не будет от моего мотка тряпок пожара, выльют бутылку воды, он и погаснет, а если вдруг загорится, полиция быстро найдет, кто поджег.

Так вот сижу, курю от нервов и все смотрю вниз, отлыниваю от работы, а в душе злость так и кипит, отравляет организм.

5

И вот как-то раз я пообедал, а поспать нельзя, внизу то ли свадьба, то ли что. Сел к станку и для пущей злобы глянул в окно. И вижу – выходит на порог хозяин. Стоит в своей арке, руки в карманы, шныряет глазами незаметно так по сторонам, даже наверх глянул, но меня увидеть не может, я против света, и окна у нас немытые, сколько раз моей напоминал, но ей все некогда. А на площадке пир горой, пляски, на хозяина никто никакого внимания.

Пробегает мимо него Коби, хозяин что-то ему тихо сказал, Коби остановился и подбородком сделал знак Азаму. Азам подошел. Хозяин опять что-то короткое сказал и вроде как Коби руку пожимает, а второй рукой легонько махнул на площадку. И тут же ушел обратно в помещение.

Парни быстро посовещались и пошли к столику в углу, около горшка с пальмой – там сидят всего две старушки, есть в основном кончили, так, на пляски смотрят. Коби им с улыбкой что-то говорит, вроде как извиняется, а Азам снял с локтя салфетку, скомкал. Старушки улыбаются в ответ и обе взяли в руки свои тарелки. Парни один край стола приподняли, Азам удерживает его на весу, а Коби нагнулся, схватил у Азама салфетку и, вижу, быстро запихнул в ножку стола. Азам стол тут же опустил, попробовал, прочно ли стоит, не качается ли – по жестам вижу, мол, поправили, теперь не качается. Опять старушкам поулыбались и ушли.

Я только еще начал соображать, что бы это такое было, а тут являются два полицейских и через минуту выводят хозяина. Культурно выводят, без насилия, то есть он сам с ними идет и только плечами пожимает, по дороге крикнул Коби издали: «Сейчас вернусь, вы тут пока без меня». Гости сразу притихли, плясать перестали, хотя Коби с Азамом ходят между столами, успокаивают, но тут мне телефон. Материалы с фабрики везут, оставят, как всегда, у черного хода, потому что с фасада, по главной улице, к моему дому и подъехать нельзя – и я отвлекся.

Понял я, конечно, что парни в ножке стола что-то спрятали. Деньги? Вряд ли, места мало. Наркотики, что ли? Тоже вряд ли. Что-то хозяин Коби передал, когда руку пожимал, ясно, что не детскую игрушку, раз полиция пришла. А между прочим, кто-то хозяина предупредил, это у него, значит, в полиции есть свой человек.

И тут, на беду мою, меня и осенило, какую я могу этому ресторану сделать большую пакость. И главное, идиот такой, совершенно, думаю, для меня безопасно, никто не узнает. И не мечтаю даже, какой это произведет переворот во всей моей жизни.

Глянул в окошко, там вроде все обратно наладилось, враги мои запустили музыку на полную катушку, мороженое, торты разносят, гости по местам сидят, хотя не поют. За тем столиком в углу тоже теперь полный комплект, наплясались и проголодались, кушают десерт. Поторапливаться, думаю, надо, и взялся за телефон. Уже набирать хотел и сообразил – где же никто не узнает, телефон-то мой в полиции моментально засекут, это сегодня просто.

Придется дойти до автомата. Я не то чтобы ходить не могу, но затруднительно. И неприятно все-таки, на меня на скрюченного люди на улице смотрят, хоть мне и все равно. До автомата, однако, добраться можно, он в двух шагах на главной улице.

Добрался быстро, очень уж злорадство меня подстегивало, крупно я им сейчас насолю! Всем, и хозяину, и парнишечкам, а девочку, думаю, не тронут, она ни при чем.

Набрал полицию, в зубы взял кусочек бумажки (в детективе одном прочел, человек тогда начинает шепелявить, нипочем голос не узнать), девица ответила, и я с расстановкой произнес, что по дороге приготовил: слушайте, говорю, меня внимательно. То, что вы ищете, находится в таком-то ресторане, в ножке стола, который на открытой площадке, около пальмы в самом углу. Приезжайте немедленно, а то исчезнет. Девица было спрашивать, кто я да где я, но я только повторил: ресторан такой-то, столик возле пальмы в углу, и повесил трубку. Теперь как повезет. Передаст она быстро и кому надо – приедут и возьмут, а нет – я ничего не теряю.

На второй этаж к себе поднялся – даже не почувствовал.

И нетерпение меня колотит – разойдутся посетители, Коби с Азамом тут же столик этот уволокут, ищи-свищи тогда. И досада берет, поделиться не с кем, моя после работы сразу к сыну поехала, с младенчиком сидеть, внучком нашим первым, и вернется поздно.

Нет, думаю, так нельзя, наношу большой ущерб здоровью. Сел у окна, а у меня на станке тогда небольшой коврик был заделан, простенький, из трикотажных обрезков, соседка заказала. Отобрал я десятка два подходящих тряпочек, свернул каждую в трубочку, стал связывать узелками и вижу – не хватает мне в одном месте светлого какого-нибудь оттенка, а в другом коричневого. Копаюсь в своих запасах – нету. Эй, думаю, да ведь мне новые должны были привезти. Совсем я с этими делами заморочился!

Выглядываю – вон они стоят у подъезда, два тючка в пластиковых мешках, кое-как липкой лентой обмотаны. Почему всего два, они обычно три привозят. Хотел позвонить, поругаться, но уж очень было не до того.

6

А на ресторанной площадке сильно уже поредело, однако за моим столом все еще сидят. Вижу, Коби близко там крутится, вроде бы убирает со столов, а сам ждет не дождется. Ох ты, думаю, полиция мать родная, проворонишь ты сейчас все на свете. Однако твердо себе говорю: кончай истерику, ты свое исполнил, теперь от тебя не зависит, занимайся делом. И звоню Ицику, мальчишке из квартиры напротив, он мне иногда помогает, прошу, чтоб принес мне мои тючки. Сейчас, говорит, досмотрю тут по телику и принесу.

А уже слегка темнеть стало, хочу зажечь свет и не решаюсь, вдруг они увидят, как я у окна сижу и за ними наблюдаю. Посидел немного в полусумерках, тут они свое освещение включили, куда ярче моего, и стало неопасно.

Принялся опять за узелки, но идет плохо, пальцы дрожат, а глаза все время поворачиваются к окну. И вот вижу – из-за того стола встают. Я даже сам со стула встал. Тут слышу – чей-то мобильничек там внизу тихонько чирикает. Смотрю, Коби из кармана вытащил, послушал секунд пять, телефончик в карман бросил и крикнул Азаму: «Давай быстро!»

Оба они к этому столу так и рванули, старушкам стулья отодвигают, улыбаются опять напропалую, Азам всю кучку теснит осторожно на выход, а Коби стол плечом приподнял, засунул руку под ножку, поковырялся там. Салфетку скомканную бросил на стол, держит что-то в кулаке, стоит, оглядывается, глаза дикие.

А Азам его прикрывает, любезничает с уходящими посетителями, видно, шутит, смех, на Коби никто и не смотрит. Он сделал было шаг к ресторану, тут же передумал, потом к горшку с пальмой, опять передумал, опять оглянулся, и вдруг вижу, бежит прямо к моим тючкам, липкую ленту на тючке оттянул, сунул в отверстие кулак, вытащил, тут же ленту на место прижал и нацелился тючок этот схватить, видно, забросить куда-нибудь хотел, но оглянулся на Азама, а тот смотрит поверх голов, и я туда же посмотрел – впритык к площадке машина, и из нее вылезают двое, сразу ясно, кто такие. Коби тоже их увидел и в два скачка вернулся на площадку, стал обеими руками собирать грязную посуду со столов.

Эти двое вошли потихоньку, Азама за плечо и прямо ведут его к тому столу. А Коби вроде бы ничего не замечает. Те Азаму что-то сказали, и он поволок столик внутрь. Загрохотало, понятное дело, люди стали оглядываться, один из тех двоих подозвал Коби, быстро в руке ему что-то показал, и парни понесли стол вдвоем, беззвучно, вот так бы всегда.

А меня от досады прямо корежит. И чего там в полиции так долго качались? Теперь ничего не найдут. На три минуты бы раньше, и не успел бы ихний осведомитель позвонить. И может, конец бы всему этому ресторану, зависит, конечно, что они такое прятали.

Посетители оставшиеся быстро разошлись, я было подивился, что никто счета не спрашивает и не платит, порадовался даже, что все разбежались не платя, но вспомнил, что такие празднества оплачиваются заранее, даже этого маленького утешения нет. Осталось на площадке неубранное поле битвы, да я, полководец проигравший, наверху как попка сижу.

Тут, вижу, мой Ицик вышел из подъезда, взял тючки с материалом, понес наверх. Я ему дверь открыл и копаюсь в кошельке, вытащил было десятку, нет, думаю, всегда ему пятерку даю, чего это сегодня, подозрительно покажется. И такое вдруг чувство нехорошее, во что ввязался, вот, уже рассуждаю как преступный элемент.

Пришел он, занес в комнату, я спрашиваю на всякий случай: ты хорошо смотрел, только два тючка, три ведь обычно, нет, говорит, сегодня почему-то только два. Взял пятерку и ушел.

А я остался ни жив ни мертв. Любопытство меня разбирает посмотреть, что там такое, и страх ужасный – ведь станут искать и непременно до меня доберутся.

Или полицию сразу позвать? Тогда уж их наверняка загребут, но себя открывать, подставляться? Да ни в коем случае.

А я вот что, думаю, выну, посмотрю и тут же обратно положу, будто и не открывал еще. Если вдруг придут, потребуют, пусть забирают хоть весь мешок, я ничего не знаю.

Руки трясутся, липкую ленту потянул, а она вся снялась, по второму разу плохо приклеивается, ладно, я ее потом слюнями. Сунул руку в мешок, тряпки-то вынимать не хочу, так шарю – тряпки и тряпки. Вспотел весь, спина разболелась нагибаться, копаюсь осторожно, чтоб тючок остался как бы нетронутый. Нащупал сквозь тряпки что-то твердое, небольшое! Думаю, мусор какой-нибудь, но на всякий случай потянул. Вытянул мешочек бархатистый, размером всего ничего, весь в кулаке помещается, с одного конца туго затянут резинкой, а внутри что-то перекатывается, вроде орешков. Вот беда, пока размотаю! Выглянул в окно, там вроде все, как было, на площадке разорение, а у входа стоит девочка-официанточка, заворачивает желающих посетителей. А в ресторане все занавеси задернуты, музыка не играет, но свет горит. Обыск, видно, делают.

Стал резинку разматывать, в спешке потянул слишком сильно, она возьми да лопни, все, что внутри было, прямо в горсть мне и высыпалось. Я кулак зажал, сердце колотится, не глядя уже догадываюсь, но говорю себе – иди на кухню, найди такую же резинку, не то беда. Хорошо, Таня у меня запасливая, резиночки эти никогда не выбрасывает, а надевает на ручку кухонного шкафа. Кулак крепко держу в кармане, нашел подходящую резиночку, немного цвет другой, но вряд ли заметят. Вернулся в салон, глянул в окно, все по-прежнему.

И раскрыл кулак.

7

Если бы не теперешняя моя работа, которую я так полюбил, ничего бы этого не произошло. Не стояли бы мои тючки у подъезда, и никто бы туда ничего не прятал. И жизнь моя катилась бы спокойно по своему намеченному маршруту.

Не то чтобы я к прежней своей работе, по специальности, плохо относился, даже, можно сказать, нравилось. Мне просто работать не нравилось, ну, не хотелось совсем ни учиться, ни работать. Мать, бывало, убивается, учиться не хочешь, работать не хочешь, что же ты, окаянный, хочешь делать, а я про себя думаю – разве кто хочет делать? И зачем обязательно что-то делать? Что в этом хорошего? Никто не хочет, только не признаются. Из-за денег стараются, а так-то ничего не делать лучше всего, и, по-моему, каждый бы хотел, да не могут, а мне повезло. Сочувствуют мне, бедный инвалид, этого он не может делать, да то ему недоступно, а я того да этого и не хотел никогда, болезнь меня только выручила, но про это молчок.

Здесь в Израиле, например, очень принято считать, что человеку то да се положено, имеется у него такое право – получать, а от кого и за что, это уже второстепенно.

В основном, понятно, от государства. То есть от властей. Но не родились еще, по-моему, такие власти, которые чтоб давать. Задача любых властей – это не давать, а брать, а иначе и зачем она им, власть? Но это уже политика, а я про другое. «Положено», «причитается» – это все права человека, то есть человеческая же выдумка, и ожидается именно от властей. И это иногда удается зубами вырвать, то есть нормальная борьба за существование. Власти тянут на себя, а ты на себя, ну, и обламывается тебе кусочек.

А я беру более широко. Вот, например, отчаивается человек, в частности наш брат из России, который бросил благополучную вроде бы тамошнюю жизнь, а здесь живет плохо и страдает. Это я для примера беру нашего человека, потому что ближе знаком, но у здешних «положено» развито, может, еще и получше. И вот он отчаивается и воет: я там всю жизнь вкалывал, что же, мне так ничего за это и не причитается? Или еще покруче: что же, мне вообще ничего от жизни не причитается?

И тут, я считаю, коренится основная ошибка. По-моему, от жизни никому ничего не причитается, никаких прав человека, а только что сумеешь взять. Ничего тебе жизнь не обещала и ничем тебе не обязана. Единственно родители обязаны кое-что, поскольку родили тебя на свою ответственность, да и то только до некоторого возраста. А дальше – живи как сумеешь. А жаловаться и плакать, что судьба тебя обделила, значит только перед этой судьбой унижаться, а ей ведь абсолютно все равно.

В этой связи возникает проблема, надо ли обделенным помогать. И мне тогда сразу приводят в пример меня же самого, как бы я выжил, если бы не социальная помощь под названием Битуах Леуми и вообще от других.

Ответ у меня на это простой. Может, и не выжил бы. Ну и что? Тоже не большая потеря, то есть для других, самому-то мне большая.

Тут люди осознают, что сказали бестактно, и сразу начинают выкручиваться, что не это имели в виду.

Потому что не знают второго моего ответа, не такого простого, но я держу его про себя.

А именно:

Что мне «положено» от судьбы, я знать не могу, зато знаю, чего всегда хотел. Хотел, в частности, а) не делать, и б) не нести ответственности (как потом все сложилось, это произошло в другой связи).

Но не делать в современном обществе возможно кому? Или очень богатому, или инвалиду. Поскольку богатство мне не положено (об этом я еще объясню), то я подсознательно превратился в инвалида. Нет, не симулянт, болезнь моя вполне настоящая и документально подтвержденная рентгеном, а также объективной медицинской экспертизой. Но это, я думаю, был такой метод борьбы моего организма за нужный образ жизни.

Скажут, дорого заплатил. Да, недешево, но я всегда говорю: даром не дают даже на самой последней распродаже. Зато не сижу и не ною, мне, мол, положено от жизни, а она не дает.

Это я просто презираю.

Правда, здоровому это трудно, а мне, повторяю, повезло.

8

Да, не хотел ни учиться, ни работать, однако мать все же погнала учиться, в те времена такой моды не было, чтоб не учиться.

Протащился я кое-как через медучилище. Интересно, что про болезнь я тогда еще и не подозревал, так, по утрам иной раз скованность в теле, в пояснице ноет, а вот потянуло меня на медицинскую специальность, будто знал, что пригодится. И жену себе тоже взял со средним медицинским, хотя любовь была второстепенная. Я ведь говорю, у меня в жизни все всегда шло по плану, вот только теперь никакого плана у меня нет, словно пропасть передо мной. После медучилища успел еще на «скорой» поработать, потом стало тяжело таскать, а тут диагноз подоспел, и я перевелся в регистрацию, а там уж быстро перешел на инвалидность, и нормально.

Но это все присказка, а сказка началась здесь. Только мы сюда приехали – неужели уже полтора десятка лет прошло? – я попал в больницу. Хотя весь переезд Татьяна организовала хорошо, а все-таки волнения, напряжение, короче, расклеился не на шутку. Про инвалидность им ничего не сказал, просто жаловался на скованность в суставах и сильные боли, но они быстро разобрались, врач со мной провел беседу, мол, мы нашли у тебя в позвоночнике очень серьезную болезнь, не смертельную, но неизлечимую, ты по специальности кто? Тебе теперь надо крепко подумать, как жить дальше, медработником тебе работать не придется. Но стали интенсивно лечить.

Я, по правде, даже смутился немного – а ну как вылечат? Хорошо бы, конечно, от болей избавиться и выпрямиться, но я ведь совсем разучился, так привык, можно сказать, вторая натура. Да и не вторая, а единственная, а первую я уж давно забыл, какая она и была, неужто опять все заново, с непривычки здоровому среди здоровых жить страшно.

Ну, не вылечили, конечно. Вылечить невозможно, это мы с врачами хорошо знаем, но стали они со мной делать всякую терапию. Привели в зал, там в основном инсультники одной рукой дрянь какую-то из пластилина лепят, да Господи, думаю, куда я попал.

Но мне пластилина не дали, а подвели к такой штуке, вроде рамы, девушка мне в руки веревочки, тряпочки, будешь, говорит, коврики плести. Коврики так коврики, я там вообще не капризничал, меня считали за идеального больного, лишь бы инвалидность дали процентов побольше. Стала она меня учить. А нельзя ли, говорю, эту штуку немного пониже поставить, мне руки вверх тянуть неудобно. Нет, говорит, это специально сделано, чтобы ты и руки, и шею, и все тело вверх тянул, чтобы меньше вперед сгибался. Неглупо, надо сказать, придумано, меня к тому времени уже сильно вперед и вниз гнуло, хотя не так, конечно, как теперь.

И вот надо же, начал я это так, просто чтоб им угодить – и нашел я себя в этих ковриках, как говорится, не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Так понравилось мне, просто лихорадка, ночами не сплю, все узоры придумываю, утра не дождусь, чтоб скорей за станок и сделать. Никогда со мной такого не было, чтобы вдруг делать хотелось. Тряпочки эти, лоскутки разные им со швейной фабрики привозили, я их по цветам, по оттенкам, по рисункам разобрал, то так пробую, то этак, с тканями разными играю, а там и шерсть, и шелк, и синтетика, и хлопок, и трикотаж всех сортов. Кто ни посмотрит – талант у тебя, говорят!

Они в больнице даже выставку устроили, и все мои изделия распродались. Деньги мне не отдали, а подарили при выписке станочек. Станочек, положим, паршивенький, я уже давно себе купил большой, профессиональный, но по-прежнему устанавливаю повыше, чтобы тянуться, только теперь уже мало помогает.

Пристроился я в инвалидный клуб, типа артель инвалидная, чего-то там из цветной бумаги вырезают, клеят, бусы нанизывают, салфеточки вышивают, потом продают на благотворительных базарах, кто покупает, представить трудно. Ну, меня-то стали покупать хорошо, только мне всю продукцию через них спускать нельзя, я быстро работаю, слишком много получается, налог большой пойдет. А тут звонит врачиха из больницы, заказывает два коврика, хочет кому-то дарить. Хотела за деньги, но я ей даром сделал, в благодарность как бы за лечение. А через нее и через других из больницы их знакомые начали позванивать.

И пошло. Сговорился я с той же швейной фабрикой, они мне материал стали привозить мешками прямо на дом, а платить, по инвалидности, только за доставку. Известность получил, даже в телевизор снимали, называется «Судьба таланта».

Коврики маленькие, чтоб ногами топтать, я теперь делаю редко, а чаще большие панно, на стенку вешать. Несколько в очень богатых домах висят, а одно даже в музее, и заплатили прилично. Отдавал пару раз в магазины, но невыгодно, много за комиссию берут, да теперь мне это и не нужно, заказов хватает. Платят-то мне все же средне, непременно делают себе скидку, раз, что не местный, и два, что инвалид. А нам за квартиру еще пятнадцать лет выплачивать, а тут дочка армию кончила, учиться просится, а сын женился, плодиться начал, квартиру бы ему купить, купилки нету… Вот я и сижу теперь, и думаю, и думаю, и решиться ни на что не могу.

9

Есть над чем голову поломать.

Потому что раскрыл я кулак, а там вот что: граненые орешки блестящие, счетом тридцать три штуки.

Смотрю я на них, как они у меня на ладони лежат и переливаются, и нарочно себе говорю: надо же, какое стекло люди научились делать. Сам отлично понимаю, что никто грошовые стекляшки в такой панике прятать не станет и полиция за ними не станет гоняться, а сам все твержу себе, какие бусинки хорошенькие, и к свету их то так, то этак поворачиваю.

Они не все одинаковые, штук восемь размером с горошину, но в форме пирамиды, несколько в форме слезки, для серег подходит, а одна штука совсем здоровая, круглая и красноватого оттенка. Остальные разных размеров, и вся эта кучка лежит у меня на ладони, стреляет льдистыми искрами во все стороны, лежит и не тает, а красная посередине как фонарик.

Но я долго любоваться не стал, схватил мешочек, ссыпал туда стекляшки, резинкой опять туго замотал, запихнул в тючок и липкую ленту кое-как приклеил.

Опять глянул в окно – вижу, выходит из ресторана повар с помощником, этих я видел редко. Значит, уже отпускать начали, надо торопиться.

Первым делом я стал отодвигать станок от окна, ведь придут и увидят, где я сижу. А он тяжелый, мне нельзя, я его сам никогда не двигаю, только Таня. Чуть не опрокинул, но справился. И повернул его, чтобы мне к окну сидеть будто бы спиной, а занавесь оконную задернул. Потом выкатил из спальни свое инвалидное кресло, так-то я им не пользуюсь, только во время сильных приступов, а за работой стараюсь больше стоять, но тут поставил перед станком, сразу увидят, человек больной и безобидный.

Начал лоскуты заплетать, без всякого смысла, узор сразу весь испортил, для успокоения подкатился к телевизору, включил, взрыв какой-то показывают, полиция суетится, ну, это сейчас часто. Опять в окно глянул, а там Коби уже вышел, а навстречу ему с улицы возвращается хозяин, видно, ничего не нашли и отпустили. Коби к нему и горячо ему что-то говорит, а головой показывает на черный ход.

И я отчетливо соображаю, что, пока сыщики не уйдут, Коби с хозяином побоятся выяснять да по дому искать и что время у меня еще есть.

А для чего время?

Мне же ничего больше не надо делать, ну, придут, ну, поищут, найдут свое и заберут, а я знать ничего не знаю, и дело с концом.

Спроси меня кто-нибудь в тот момент: да что ж ты, мол, Миша, делаешь, с ума сошел, что ли? – я бы ответить не смог, но, конечно, остановился бы. И шла бы моя жизнь дальше по плану, обычным своим инвалидным путем.

А тут и мыслей в голове никаких не осталось, вытащил я опять мешочек, высыпал блестяшки прямо в нагрудный карман рубахи, съездил в туалет и мешочек спустил в унитаз. Словно у меня все продумано заранее, подкатился к станку и стал эти орешки завязывать по штучке в свои лоскуты, на цвет уж не смотрю, хватаю лоскуты подряд, трубочкой сверну, орешек внутрь закатаю – узелок, другой закатаю – узелок, и пальцы не дрожат, в пять минут навязал себе кучку заготовок, вроде всё.

Выглянул в окно, вижу, сыщики уходят и уводят с собой Азама, а хозяин идет за ними и в чем-то их убеждает, но они головами помотали, посадили Азама в машину и уехали. А Коби уже у черного хода шарит.

Я больше смотреть не стал, подкатился обратно к станку и начал быстро заплетать свои заготовки в коврик.

Плету, а сам прислушиваюсь, знаю, что сейчас будет.

10

Внизу у нас две жилых квартиры, но один никогда никому не открывает. Вот внизу хлопнула дверь, это они уже во второй спросили, и им, конечно, сказали, чьи это тючки, у нас в подъезде все знают мою работу. Сейчас явятся. И страха никакого не осталось, один азарт.

Звонят.

Я открывать не тороплюсь, инвалид все-таки.

Заготовки, которые не успел заплести, смешал на столике с пустыми, еще лоскутками немного присыпал и покатил потихоньку к двери.

Физиономии перекошенные, но говорят осторожно, вежливо:

– Простите, что беспокоим, тут внизу у подъезда только что мешки стояли, они у вас?

Это Коби, распаренный, как из бани. А хозяин ничего, держится, только глазами поверх моей головы лезет прямо в комнату. Впервые так близко вижу их знакомые рожи.

– А вы кто, – говорю, словно не знаю, – будете?

– Мы ваши соседи, из ресторана внизу.

– А, – говорю, – так это вы нам всем своим шумом жить не даете? Сколько вас просили, а вы ноль внимания. В полицию жаловаться будем.

– Зачем же в полицию? – Коби даже вздрогнул.

Тут хозяин берет инициативу, отстраняет Коби плечом, говорит:

– Можно войти? Обсудим все проблемы спокойно.

Не пустить я их не могу, да и не хочу. Отъезжаю, веду в салон.

Тючки мои стоят на самом виду, Коби сразу было к ним рванул, но хозяин его придержал, говорит:

– Смотрите, какая у нас глупость вышла. Кстати, насчет шума вы не беспокойтесь, конечно, нездоровый человек, что ж вы мне лично не сказали, я сам прослежу, после одиннадцати будет тихо.

– Знаем мы ваше тихо, – говорю. – Они уж обещали.

– Да, но теперь обещаю я. Мое слово – это слово. А глупость вот какая. Этот вот дурак-мальчишка поспорил со вторым официантом, что спрячет в момент вещь так, что тот никогда не найдет.

Ничего себе мальчишка, здоровый лоб под тридцать.

– И вот придумал, сунул ее в ваш мешок. На минутку отвернулся, а мешков уже нет. Вы, видно, забрали.

Я плечами пожимаю, сам я не забирал, мне сосед помог.

– Теперь стесняется, болван, спросить, позвал меня. Вы уж разрешите поглядеть, очень просит, говорит, ему эта вещь нужна.

Опять пожимаю плечами, смотрите, мне что.

Коби сунул руку в один мешок, во второй, оглянулся на хозяина и стал сдирать липкую ленту. Рассыпал один мешок, копается в тряпках. Хозяин не выдержал, взял второй и тоже разодрал, тряпки на пол высыпал, стоят оба на коленях и ищут.

А я сижу в своем кресле, смотрю на них, и хоть бы крупинка страха, только в животе холодит от возбуждения, но сдерживаю, сижу совершенно спокойно.

Хозяин с пола встал, подходит к моему станку. Я говорю:

– Вы, пожалуйста, мою работу не трогайте.

– Да нет, – говорит, – просто, вы могли нечаянно вместе с материалом захватить, – и разгребает лоскуты на столике, узелки у него прямо под пальцами, несколько заготовок на пол упало, он внимания не обратил и даже наступил на одну.

– Я, – говорю, – новые материалы еще не открывал. Мешки были закрыты.

– Тогда где же оно? – Еще вежливо, но уже другое выражение появилось в голосе.

– А я почем знаю. Может, – говорю, – в третьем мешке. Да что вы ищете-то?

Оба так и вскинулись:

– Где третий мешок? Почему сразу не сказали? – Тон совсем уже неласковый.

– А где третий мешок, – говорю, – это я вас должен спросить. Это вы там внизу мои вещи трогали, права не имеете. Мне всегда три привозят, а третьего нету.

Хозяин на Коби смотрит зверем. Тот даже голову в плечи вжал:

– Два всего было, клянусь, всего два.

Хозяин сквозь зубы пробормотал:

– Ну, Яаков… – и ко мне: – Вы говорите, сосед принес? Что за сосед, где он?

– Мальчик из квартиры напротив, Ицик.

Коби слетал, привел Ицика, держит его за плечо.

Парень смотрит сердито, видно, опять от телевизора оторвали. Хозяин его спрашивает:

– Ты сюда эти мешки принес?

– Ну, я.

– Сколько ты их принес?

– Сколько надо, столько и принес. А вам чего?

– Сколько?!

– Ну, два. Да чего вам? – И хочет вырваться, но Коби держит крепко.

– А третий где?

– Почем я знаю? Отпустите меня! Михаэль, скажи им!

Я сказал, но они, конечно, никакого внимания.

– Ты не бойся, скажи, где третий мешок. Ведь их там три было, правда?

– Нет, неправда. Всегда три, а сегодня два, и отпустите меня!

Молодец Ицик, словно знает, что надо говорить.

– Вот господин сказал, что три.

– А было только два. Чего пристали! Он тоже спрашивал, где третий, но не было там третьего, не было! – говорит, будто я ему роль заранее расписал.

Хозяин опять тон сменил, говорит спокойно так, даже ласково:

– Если ты его взял, может, поиграть или еще что, так это ничего. Ты его сейчас принеси и отдай владельцу, ладно? А мы тебе…

– Что я, девчонка, в тряпки играть, – дернул носом, думаю, заплачет сейчас. – Не брал я ничего, и отстаньте.

– Да ты послушай. Ты его принеси, а мы тебе… у тебя самокат есть?

– Нету у меня никакого самоката.

– А теперь будет. Тебе ведь хочется, сейчас у многих ребят есть. Принеси мешок и получишь на самокат.

Всхлипывает мой Ицик, очень самокат хочется. Смотрит на меня исподлобья и говорит нерешительно:

– Может, посмотреть еще раз? Может, он там куда-нибудь завалился?

– Да они уж смотрели, – говорю.

А эти двое обрадовались, решили, это у него так, предлог, чтоб не стыдно признаваться.

– Беги, – говорит хозяин, – конечно, посмотри еще.

Коби его даже в спину подтолкнул.

Вижу, оба слегка расслабились, уверены, что мальчишка теперь принесет третий мешок. Хозяин даже поинтересовался моей работой:

– Надо же, из такой дряни, и так красиво получается.

Кивает Коби на кучу рассыпанных тряпок:

– Чего стоишь, подбери, сложи обратно.

Я думал, перепугался мой Ицик и не вернется, но нет, прибежал, клюнул на самокат.

– Нигде нету, я и в подъезде искал, и везде, даже в помойном ящике.

Похоже, что хозяин поверил. Говорит злобно:

– Тогда вали отсюда! – И хватает за грудки Коби: – Куда девал?

Забыл, видно, что они ищут Кобину какую-то вещицу. Ицик выскочил за дверь, голову из-за двери высунул и шепчет мне:

– Михаэль, отдай им один мешок, а? Тебе еще привезут, а они мне…

Я им говорю:

– Только без драки. Так и быть, берите себе один мешок и оставьте нас в покое.

Ицик губами без звука делает «и самокат». А я все дальше дурочку рисую:

– Берите, берите, мне от Кольчинского еще привезут.

– Какого еще Кольчинского?

– Из швейной мастерской, берите.

Хозяин бросил мне, как плюнул:

– Ты что, дядя, на голову тоже инвалид? Русская мафия, черт вас дери!

– Нет, – говорю, – он из Польши.

Но хозяин обнял Коби за шею одной рукой, как удавкой, и оба вывалились за дверь. Я поскорей запер, хотя Ицик там все еще стоял.

Уф-ф. Неужто поверили? Теперь между собой будут разбираться. Хозяин будет вытряхивать из Коби несуществующий третий мешок.

Говорю себе так, а сам понимаю – нет, не конец это, они еще ко мне вернутся.

11

Вот тут меня затрясло.

Господи, о чем я думал? Во что вляпался! А назад качать поздно.

Скорей к окну, может, крикнуть им вниз и пусть забирают к такой матери? Авось простят на радостях?

Нет, не простят. Поймут, что я в курсе, и не простят.

Вижу, пошарили немного в пролете перед домом, но темно, Коби сбегал в ресторан, принес фонарик. Растаскивает там старые матрасы и прочую рухлядь, а хозяин стоит, светит. Потом драться начали, то есть хозяин Коби по морде, а тот только прикрывается и кричит. На ресторанной площадке вся посуда, все скатерти прибраны, одни голые столы остались, подошли два посетителя, девочка-официанточка в дверях стоит. Услышала крики и мышкой прочь, посетители за ней. А хозяин потащил Коби внутрь ресторана и захлопнул дверь.

Стало мне немного поспокойней. Все подозрение на Коби – и правильно, он во всем виноват.

Может, и обойдется.

Я сходил на кухню, попил воды, посмотрел немного в телевизор – все еще взрыв, и слов все еще не понимаю. Знаю только, что мне теперь думать надо, хорошо думать, а в голове не соображение, а сплошной пульс стучит.

Первым делом – куда спрятать? Хожу по квартире, примериваюсь. Все эти тайники типа матраса, плитки в полу, полки с бельем, холодильника, бачка туалетного знающими людьми давно освоены, и потом, моя прибираться станет, непременно наткнется. Может, зашить в край оконной занавески? Опять же, что угодно может случиться, например, она стирку затеет. Тем более предметы даже в общей массе небольшие, затерять их ничего не стоит. И прихожу к выводу, что лучшего места, как с самого начала, мне не найти – на коврик глядя, никому и в голову не придет. И прятать не надо, и сам я не потеряю. Да хоть в спальне в изголовье повешу, она давно просила, и пусть висит на виду.

Между прочим, замечаю, что хожу по квартире легче, чем обычно, боль в бедрах мало чувствуется, только спина. А ведь я даже вечернего лекарства не принял. И поужинать забыл.

К окну решаю больше не подходить и принимаюсь за работу.

Эх, нервы у меня все-таки не такие устойчивые, как я надеялся. Вон как узор попортил, пока их ждал, не разбери-поймешь. Но расплетать и переделывать – слишком долго, до Татьяны не успеть. А я хочу закончить полностью и на стенку повесить, вроде как ей сюрприз.

И замечаю по всему, что рассказывать ей не планирую. Как же так, ведь очень хотел поделиться, жалел, что ее нет дома? Но это было еще до главного, а теперь всякое желание пропало. Опять же, опасно, хоть она у меня и не болтливая.

Размер тоже решил слегка сократить для скорости, хотя узор требует побольше. Все заготовки свои заплел, уже и сам не знаю, в каких есть что, а в каких нету, все узелки одинаково выглядят. Отметил только место, где начал перед их приходом работать, там у меня фигурка получилась, вроде динозавра по форме, и туда все вечерние заготовки пустил, а затем выбрал длинный лоскут, оранжевый с синим, и оплел это место неровным кругом. А чтобы не слишком выделялось, еще в трех местах такие круги сделал, симметрично, но разной раскраски, и начал заделывать край.

И тут слышу ненавистный скрежет. Не выдержал, подошел к окну: Азам в одиночку таскает внутрь столы. Тоже, значит, отпустили, да он, я думаю, и не знает ничего. Интересно, а Коби в курсе? Может, и да, а скорее всего, тоже ни за что страдает. Дверь в ресторане распахнута, свет горит, но никого больше не видно.

Ладно, думаю, меня не касается, пусть разделываются между собой. Снял коврик со станка, слышу, по телевизору стали передавать новости, опять в Гило постреливают. Девять часов. Надо бы пойти на кухню, поужинать чего-нибудь, совсем я себе режим нарушил, но стою и любуюсь на свое изделие. Хоть и подпорченное, но красиво вышло, особенно с этими кружками, непременно использую впоследствии.

И тут звонок в дверь.

12

Когда мы покупали эту квартиру, нас знакомые отговаривали: в центре никто из наших не покупает, там дома старые и мало кто живет, больше офисы, а если и живут, так или богачи, или богема, то есть всякая шваль. Наш дом, понятно, не для богачей, и никаких, мол, приличных соседей у нас не будет, а какие будут, с нами дела иметь не захотят.

А мне именно понравилось, что дом старый, нестандартный, я в стандартном строительстве и на прежней родине досыта нажился. И пол из старинных плиток, в каждой комнате другие, я с них для ковриков узор снимаю, а моя всегда согласна, как мне нравится. Офисы все больше с фасада, а у нас, с тыла, хоть и мало жильцов, зато вполне приличные.

Внизу живет старый художник, он вообще никогда ни с кем не общается. Квартира у него большая, а повернуться негде, все картинами завалено, видно, не продаются. А напротив него молодая пара, темнокожие такие, из Индии, не знаю, женатые или нет, но мою работу оценили высоко. На нашем этаже мы и Ицик с братьями и родителями. Родители из Аргентины, но очень небогатые. Над нами одну квартиру снимают вчетвером студенты, эти меняются часто, и гостей к ним много ходит, но терпеть можно, а во второй Кармела. Француженка, хотя и из марокканок, и по-французски хорошо умеет.

Вот она нас встретила прямо как родных, пирог принесла на новоселье, другие разные свои блюда носит к субботе, вообще помогает. Когда моя на работе, заходит, шутит всегда, чтоб, говорит, тебе скучно не было. Был бы я здоровый, она бы, конечно, поскромнее себя вела, а инвалида навестить – доброе дело перед Господом.

А я и не против, разведенная, на удивление без детей и совсем еще не старая, максимум сорок, и одевается, следит за собой, не то что моя Татьяна. Впрочем, мне моего возраста тоже никто не дает, ну, в стоячем положении, конечно, фигура не та, но когда сижу, да побритый-помытый, и плечи у меня широкие, разработанные, а что касается лица, Татьяна всегда мне говорит «ты мой красавец». Преувеличивает, понятно, от привязанности, но все же.

Вот Кармела и звонит, я ее звонок знаю. Не до нее сейчас, но, с другой стороны, все-таки человек в доме, если вдруг снова придут. Кроме того, отвлечься немного, успокоиться.

Сел в свое инвалидное кресло, хотя настоящей потребности в нем не ощущаю, и покатил к двери. На всякий случай проверил через глазок, она ли и одна ли. Входит веселая, несет миску с чем-то, очень кстати. Миску мне в руки, чмокнула меня в щеку и прямо к станку.

– Ах, – говорит, – ты уже закончил!

Этот коврик ее заказ был. Хватает его, вертит, щупает, ахает:

– Какой красивый! И узор какой необычный!

Мишен-ка, – это она так меня научилась называть, – ты молодец!

Я миску поставил на стол, даже не посмотрел, подъехал к ней, хочу коврик у нее забрать, говорю:

– Я его испортил, он не годится.

– Нет, нет, – опять меня в щеку, – годится, годится! И прижимает коврик к груди обеими руками, не драться же с ней.

Я говорю ей убедительно:

– Кармела, ну, посмотри сама, вещь с дефектом.

– Где? Развернула немного коврик, но держит крепко, двумя горстями.

– Вот, видишь, как я тут напутал. Я не могу такое изделие сдать заказчику, это подрывает мою репутацию. Отдай, я тебе другой сделаю, еще лучше.

Увернулась от меня, кружится по комнате, кобыла такая, девчонку из себя строит:

– А я хочу этот! А я хочу этот!

Флиртует, значит, со мной. Все потому, что чувствует себя в безопасности. Говорю уже совсем серьезно:

– Кармела, отдай коврик. Пожалуйста.

– Не отдам! Не отдам!

– Да зачем тебе бракованное изделие? И размер меньше, чем ты просила.

Остановилась, поглядела на коврик и снова прижала к груди:

– Что размер! У меня будет особенная вещь. Красивая, но с брачком, совсем как ты.

И улыбается, думает, это мы с ней шутки шутим. Не знает, до чего некстати.

Я подъехал к ней, взялся за коврик, тяну – не отдает, смеется, и пятится к двери, и меня на кресле за собой тащит. А дернуть как следует боюсь, порвется, да еще в самом опасном месте, где я в спешке слабо заплел. Я с кресла слез, сразу согнулся, конечно, но коврик не выпустил.

Так мы и за порог вышли, на площадку, она смеется-заливается, какие у них тут голоса резкие, никак не привыкну. И начала пятиться вверх по лестнице, а я следом, коврик не выпускаю. Не могу я ей позволить, чтоб унесла.

Очень физически сильная женщина, два раза в неделю ходит в спортзал упражняться на снарядах и мою подбивала, но я не одобрил. Короче, так и дотащила меня прямо до своей квартиры. Толкнула дверь своим мускулистым задом, втянула меня внутрь и дверь ногой захлопнула.

Стоим мы с ней у двери, оба дышим, оба за коврик держимся, я ей лбом в ключицу уперся. Она уж не смеется, а говорит низким голосом:

– Так тебе этот коврик нужен? Обратно получить хочешь?

– Хочу, – говорю.

– А больше ты ничего не хочешь?

Хотел было я сказать, нет, мол, больше ничего, только отдай, но догадываюсь, что это может вызвать отрицательную реакцию и совсем не отдаст. Взял и поцеловал, что у меня прямо у рта находилось, в вырезе пониже шеи. Некоторые женщины от этого очень расслабляются, рассчитываю, что отвлечется и отпустит коврик. Но нет, одной рукой держит крепко, а другой схватила меня за пояс и потащила дальше в квартиру.

13

Да, скажу я вам, француженка.

Не зря про них говорят, хоть и из марокканок. Это тебе не то что русская квашня, распласталась, перетерпела, поохала для порядка, и в храп. Положим, Татьяну я не упрекну, она только последнее время как-то прохладно, не вижу прежнего энтузиазма, возраст или что, а в целом всегда старается. Но тут стараться мало, тут еще и талант нужен.

И вот что интересно, лежу я с Кармелой этой, и нисколько мне мое тело не мешает – ни шею мне не ломит, ни спина не болит, вроде как даже распрямился немного, вроде как гибкость какая-то появилась.

Я ведь сколько лет уже привык всегда снизу, и без особой активности с моей стороны, а она мне на низ перейти не дает, на себе держит, но ни секунды спокойно не полежит, ерзает подо мной, вьется, как угорь, позы принимает, приспосабливаться ко мне даже и не думает, но возбудила дальше некуда.

Потом вывернулась из-под меня, с кровати сползла и стала на колени, руки и голову положила на кровать, а ко всему миру задом. Я смолоду сколько раз Татьяну просил, чтоб так, но она нет, не соглашалась, говорила, что мы, собаки, что ли, теперь уж и просить перестал, думал, где мне теперь. А с этой сразу пристроился: я вогнутый, а она так же выгнулась, тело в тело как ложка в ложку, лучше не придумаешь.

Я уж и не помню, когда я больше одного раза мог. Правда, она еще и разозлила меня.

– Что это ты, – говорит, – такой голодный, жена давать не хочет? Или не может?

И хохочет опять. Обидно мне стало, и за Татьяну, и за себя, ах ты, цаца какая, самой-то небось и объедков чужих нечасто достается, вон как в меня вцепилась. У меня хоть Танечка, да своя, а у тебя кто, ну, думаю, отделаю ее по-нашему.

Но про коврик, между прочим, не забыл. Она увлеклась и из рук выпустила, но он валяется на полу по ту сторону кровати, я сам тружусь, а сам думаю, как только кончим, доползу и схвачу, пока она очухивается.

Но какое там кончим! Она вдруг, прямо посередине второго действия, бормочет:

– А теперь, золотко мое, покатаешься на лошадке. Держись крепче!

А чего держись, она меня так защемила, силой не оторвешь. Ну, я ее руками за груди, ногами под живот, и она так вот, со мной на спине, пошла по полу на карачках гарцевать. Говорю же, на редкость физически развитая женщина. Сперва меня сбило немного, охладился я, но она ляжками своими твердыми перебирает, задом выпуклым вверх-вниз потряхивает, и, надо сказать, сильно произвело. Никаких уж мыслей у меня не осталось, одна приятность.

А она по всей комнате прошлась, и чувствую, ей уж тоже невмоготу. Кровать обогнула, и плюхнулись мы на пол, это нам обоим и был окончательный толчок.

Тут со мной произошло некоторое затмение. Просто улетел, да нескоро бы и вернулся, одного хочу – лежать так и не двигаться, но вскоре чувствую, она меня с себя пытается скинуть, пригвоздил я ее к полу неслабо. Глаза разодрал и вижу прямо под носом край коврика, это она на нем животом лежит. Я только было хотел руку протянуть, рука словно ватная, тут она мышцами своими спинными дернула, я сразу скатился, а она вскочила и стоит надо мной, ковриком срам завесила и опять смеется.

Мне, конечно, в женщине веселость нравится, но к месту, а она абсолютно не обращает внимания на мои физические недостатки, что мне с полу встать самому трудно. Не просить же ее. Могла бы и сообразить, но вместо этого хихикает и босой ногой меня под ребра тихонечко поталкивает, словно проверяет, жив ли. Да, с такой и концы отдать недолго.

Однако встал кое-как, сперва на четвереньки, об кровать подержался, потом и сел. Верх у меня одетый, очень была большая спешка, а снизу ничего нет, даже носки с меня содрала. В этой связи чувствую неловкость, хотя она совсем голая стоит, успела. Я слышал, они здесь некоторые под платьем ходят вообще безо всего. Потянул на себя край простыни, прикрылся и хлопаю рукой по кровати:

– Иди ко мне, Кармела.

А она стоит, улыбается, ковриком перед собой покачивает, то приспустит его, то опять прикроется, и говорит:

– Мало тебе, еще хочешь?

Какое там мало, но, думаю, пусть только сядет рядом, я уж коврик этот отниму, и тоже вроде как посмеиваюсь:

– Иди, я тебя хоть поцелую как следует.

Прежде-то нам не до поцелуев было. Но она улыбаться перестала, головой мотает, даже отступила подальше:

– Это еще зачем!

– Как зачем, – говорю, – для нежности.

– Какая еще нежность, – говорит, – не надо. Поцелуй дело серьезное. Одевайся лучше да ступай.

– Какая ты, прямо сразу и ступай.

Вот так вот, серьезное дело. А что я, может, жене с нею изменил, это, значит, для нее дело несерьезное.

Но проблема еще и в том, что одеваться мне непросто, особенно как раз трусы и брюки, обычно Татьяна помогает, хотя кое-как могу и сам. Корячиться тут у нее, у голой, на глазах – сильно достоинство унижать, раз сама сообразить не может. А встать, подойти к ней с голым низом тоже приличие не позволяет. Тем более спешка спешкой, но она успела натянуть колпачок на моего работягу, а я давно не пользовался, и теперь не знаю, как отделаться незаметно.

А она халат набросила и собирает с полу одежду, а коврик мой держит под мышкой. Кинула мне мои трусы, брюки, говорит:

– Все, я в душ.

Будто я заразный какой-нибудь. Они тут вообще, чуть что – сразу в душ, не дай Бог телом человеческим от них запахнет. Но пусть идет, мне без нее удобней. И коврик не потащит же с собой в ванную.

Нет, с собой не потащила, а по дороге в ванную махнула рукой и закинула его в стенной шкаф на самую верхнюю полку, он у нее раскрытый стоял.

14

Я иногда думаю, рано я родился, попозже лучше было бы. Во-первых, произошло бы уже международное братство национальностей и не пришлось бы ехать сюда, хотя в целом ничего, мне нравится. Если бы только не эти беспорядки арабские, все им что-то не по вкусу, в России они не жили. Но и наши хороши, цацкаются с ними, на переговоры напрашиваются, муть какая-то. Но сейчас во всем мире, куда ни глянь, везде беспорядки и терроризм, так что все равно.

И во-вторых, компьютерная техника. У меня сын по этой специальности, так ему, считай, и обучаться почти не пришлось, освоил автоматически, как чтение и письмо. А уж Ицик-сосед, ему и осваивать нечего, у него это вообще как врожденное. А я – нравится, вот не могу сказать как, а понимаю плохо. Сын говорит: да ты не понимай, а делай, показывает, а я, пока не пойму, и сделать не могу. Рано родился.

С Ициком у меня дело идет лучше, чем с сыном. У Ицика и времени больше, и лестно ему взрослого дядю поучить, поэтому старается. Я с ним, например, электронную почту свободно освоил и немного интернет, а у сына терпения не хватило, плюнул и бросил.

Но все-таки он мне свой компьютер оставил, когда уходил из дому, тем более я ему к свадьбе новый подарил. Так что и мы не лыком шиты, я по интернету все, что надо, могу посмотреть.

Ну, утром, когда моя ушла, я кое-что посмотрел. Ей, между прочим, так ничего и не сказал, что говорить? Спросит – где, а я что скажу? Нет, пока не заполучу обратно, и думать нечего.

Плохо только, что все по-английски. Может, и по-русски есть, но я не нашел. Вообще, там этих сайтов миллион, сидел, наверно, часа два, если так и дальше, телефонный счет у нас будет страшно даже подумать. Не знаю, как Татьяне и объяснить, а впрочем, я ей объяснять не обязан, скажу, погулять захотелось, и конец дискуссии. Он, весь этот интернет, для чего и существует? Для порнушки и для провождения времени.

Так что посмотреть я посмотрел, но узнал мало. Главное-то слово, DIAMOND, я знаю из карт, кое-какие сведения вытащил, но прочесть не могу.

Позвонил сыну, приходи, говорю, влепи мне переводную английскую программу, чтоб сама переводила. Сын смеется: она тебе не годится, она белиберду пишет, вообще, зачем тебе. Если надо что перевести, давай переведу. Нет, говорю, я сам хочу, буду обучаться, пора. Еще посмеялся, сказал, у него нету, но обещал поискать.

А я взялся скорее за новый коврик. Ясно же, что Кармела меня тем ковриком просто к себе заманивала, а как увидит, что я и без того, то и отдаст. Сделаю побольше, и не трикотажный, а из шерсти, лучше на вид и на ощупь приятнее, и расцветку положу самую яркую, марокканки любят яркие цвета. И обменяю.

Надо же, пользы мне пока никакой нет, а сколько уже расходов. И коврик лишний делать, и телефон, и жене изменил так близко от дома, а главное, нервы.

Однако – тихо. В окно выглянул, ресторан закрыт, на дверях бумажка прилеплена. Хоть это, да надолго ли?

15

Беспокоюсь, не подозревает ли чего Кармела.

То есть понятия, конечно, не имеет, но не возникло ли какое подозрение.

И сам я виноват. Поспокойнее надо было, поделикатнее, вроде как бы мне все равно, а то накинулся – отдай, отдай. И вообще не надо было пускать ее, пока коврик на виду, но кто мог знать, что она так в него вцепится. Знать не мог, но где бдительность? Нервы.

Вообще теперь надо перестраиваться, больше проявлять осторожность, прежней моей размеренной жизни конец, тем более при всех нервах чувствую себя просто на удивление, хотя зарядку с утра делать не стал и лекарство опять забыл принять.

Но и она хороша. Называется, добрососедские отношения. Мало того что коврик не отдает, еще и семью хочет разрушить.

И как со мной обошлась! Я, только она удалилась в душ, колпачок в помойку, трусы кое-как натянул и смотрю по сторонам, чем бы мне коврик с полки стащить. У нее там лесенка такая стоит, трехступенчатая, чтоб сверху доставать, но мне на ступеньки не взобраться, ищу что-нибудь длинное.

Нашел у двери зонтик, попробовал – чуть-чуть, но не достает, я ведь не могу выпрямиться, на цыпочки стать, ну, думаю, попробую хоть на первую ступеньку взгромоздиться. Взгромоздился-таки, стою, согнулся совсем, боюсь равновесие потерять, свободной рукой держусь за шкаф, а руку с зонтиком вверх поднять уже никак. И тут она выходит из душа.

– Ах-ха! – говорит. – Вот так больной, вот так инвалид! Да ты акробат настоящий! Ну-ну, покажи, что умеешь!

Но не дожидается, а за трусы меня ухватила и стаскивает с лесенки. И все смехом. Чуть не упал, и трусы она с меня почти стянула. Господи, думаю, неужели опять хочет? Ведь помылась уже.

Нет, вроде нет. Я ее зонтиком слегка потыкал – трусы отпустила.

– Слезай давай, – говорит и зонтик у меня отобрала. – Не получишь ты сегодня свой коврик. И чего он тебе дался, что он у тебя, золотой, что ли?

Можно сказать, почти в точку! Но на самом деле не догадывается, просто употребила выражение.

– Ты, – говорит, – другой раз заходи, тогда поглядим, если заслужишь. А сейчас домой пора, жена придет, а тебя нет.

И пошла в кухню, кофе варить. День ли, ночь, все кофе. Что у нас водка, у них кофе, даже хуже.

А меня так на лесенке и оставила, хотя слезать мне еще тяжелее, чем влезать.

Такое поведение. А раньше-то, Мишен-ка, да не надо ли что помочь, да бедный ты, навещала-то как больного, но у нее, оказывается, к моей болезни никакого уважения нет. Оно, конечно, как мужчине вроде бы и приятно, а вроде бы и не хватает чего-то, вроде бы что-то она у меня отняла, я так не привык. У меня ведь болезнь – она как черта характера, я без нее как не я. Конечно, если настоящая какая-нибудь страшная болезнь, паралич или рак, то конечно, а если как у меня, да если привык давно, то без нее трудно.

Но между прочим, что идти к ней опять придется, думаю без всякого неудовольствия. Тем более сама позвала. Да чего там, хоть сейчас бы, и трусы соответственные в белье отыскал, «боксер» называется, а то вчера без подготовки, Татьяна у меня все экономию наводит где не надо и подсовывает донашивать тамошние трусы.

Но сейчас, понятно, не пойду, Кармела на работе, и новый коврик не готов.

16

Сижу, подбираю лоскуты.

Яркой шерсти мало, все серые, да темно-зеленые, а больше всего черного. Это здесь мода такая, все черное обожают. Брюки черные, футболки черные, платья, костюмы, всё черное, что там бы парадное считалось, здесь носят на каждый день, даже в самую жару, даже детей в черном пускают. Вроде как все евреи все время справляют траур, не знаю только, по ком. Но набрал все-таки зеленого разных оттенков, и красного большой кусок, целый пиджак женский испорченный, порезал его на полосы. Еще оранжевого нашел немного, а фон сделаю черный.

Сижу, работаю, на улице тихо, окно распахнул – хорошо.

Эта работа меня вообще очень успокаивает. Параллельно обдумываю создавшуюся ситуацию, положительного в ней по-прежнему нахожу мало.

И приходит мне в голову мысль.

А что, если эту ситуацию вообще прекратить? Может, плюнуть мне на все это дело, забыть? Не портить себе больше нервы? Своего добился, ресторану насолил, можно сказать, с перцем, если повезет, так и не откроются совсем, а коврик пусть остается у Кармелы. И никто никогда не узнает, износится – она выбросит, и никакого мне беспокойства.

А, думаю, Михаил? Ну, рассуди сам.

Ведь умнее будет? Правильнее? К Кармеле, я так понимаю, можно захаживать безо всякого коврика, а что близко, так если с осторожностью, то очень даже удобно, вот и польза от всей этой истории – тишина и Кармела.

То есть это я в себя приходить стал. Словно температура повышенная упала, и сам даже любуюсь, как я разумно начал рассуждать. Ведь это я чуть было всю свою спокойную жизнь не порушил!

Зачем мне эти проклятые стекляшки? Что я с ними сделаю, куда дену? Это такое дело, не для больного человека. В уголовщину черную влезать? Да меня там в три счета облупят, а самого пришьют, и все дела.

Нет, лучше уж не рыпаться, а радоваться надо, что повезло, благополучно отделался. Забыть, крест поставить. Конечно, интересно бы той же Кармеле, например, дать такую штучку, небось быстро бы смеяться перестала… Но нечего, перебьется.

Конечно, эти могут снова прийти, но пусть ищут, где хотят, – нету у меня! Нету и не было.

Вообще почему-то нарастает уверенность, что поверили и не придут. Очень уж вокруг тихо и спокойно.

Начинаю думать, что так и сделаю. Так будет правильно.

И сразу большое облегчение в душе, словно груз сбросил.

Одно неприятно, что потихоньку у меня начало в бедрах и в пояснице тянуть, и все сильнее, и в колени отдает. А там и шею схватило, в плечи пошло. И все тело стягивать стало, а ведь вчера какие кульбиты выделывал и даже не чувствовал. Видно, оттого, что с самого утра я все сижу, а зарядку вообще пропустил. Или может, погода меняется, хотя где ей меняться, жара и жара.

17

Целых три дня я свое решение соблюдал.

Татьяне так ничего и не сказал, доплел новый коврик, получилось, как всегда, неплохо, хотя, объективно сказать, похуже того. Но мне есть кому сбыть, зубной врач из русских обещал хорошую скидку на коронки, если сделаю ему в приемную. К Кармеле пока не ходил, и она сидит тихо. И все радовался, как я правильно рассудил.

Вот только самочувствие стало сильно пошаливать, ждал, что моя к врачу потянет, у нее вообще, чуть что, к врачу, очень на медицину полагается, хотя сама медработник. Но почему-то не потянула и вообще ничего не замечает, что даже удивительно. Моя Татьяна, и не видит, что с мужем ухудшение. Совсем на нее не похоже.

Тем не менее начал следующий, не ковер, а целое панно, и даже рисунок приблизительный дали, чего не люблю, но выгодный заказ. Работаю все больше стоя, сидеть спина болит, но и стоять устаю, отхожу и делаю несколько упражнений.

И против воли думаю: вот я тут ишачу, несмотря на пониженное самочувствие, и главный принцип всей жизни, то есть не делать, совсем похерил. То есть теряю себя через эти коврики проклятые, мало ли что нравится, а денег, которые получу, едва хватит на проценты за квартиру отдать. А ведь мог бы… Если б только…

Ты это брось, говорю себе. Работаешь и работай, но вижу, что материала недостаточно, распланировать как следует не получается. Решаю позвонить на фабрику, может, уже набралось у них и подвезут, тем более в прошлый раз недодали.

Но колеблюсь, потому что придется говорить с дочкой, она у них там вроде секретарши, на телефоны отвечает, я же ее туда и пристроил.

18

С сыном у меня отношения ничего, нормальные, а с дочкой не очень. Уж какие там у нее ко мне претензии, это ее дело, но факт, что относится не так, как следует. Еще пока маленькая была, помалкивала, а теперь прямо говорит: ты плохой отец.

Вот терпеть этого не могу, когда не принимают во внимание мою болезнь. Какой ни есть, говорю ей на это, а скажи спасибо, что есть, могло бы и никакого не быть. Это еще как, говорит. А так, что, если б я тебя не сделал, и не было бы у тебя никакого отца, и тебя самой бы не было. Ну, говорит, никто тебя не просил, и сделал ты меня для своего удовольствия. Не для своего, говорю, а для маминого, она детей хотела. Да уж, знаем мы, говорит, какое ей от нас было удовольствие. Это она намекает, как я из дому к матери временно уходил, пока они маленькие были и потом, если болели сильно или что. Не хочет понимать, что уходил для Татьяниной и их же самих пользы, чтобы ей не приходилось еще и за мной ухаживать и могла сосредоточиться на них. А моя мать всегда была рада, скучно одной, все-таки занятие.

Но дочка простить не может и всегда мне это поминает, и это вместо благодарности.

Так что отношения сложились посредственные, однако от денег моих не отказывается и даже заходит иногда с тех пор, как ушла жить к брату. А теперь и вовсе у брата ей жить невозможно в результате родившегося ребенка, и жду, что начнет просить денег на съём жилья. Поэтому рассчитываю, что разговаривать будет по-людски, и звоню.

– А, – говорит, действительно вполне нормально, – а я как раз к тебе собираюсь заскочить. Братишка дискетку тебе велел передать.

Это он, видимо, программу переводную мне нашел, что я просил. А мне уже не нужно. Меня этот вопрос уже не интересует. Ничего я про это знать не желаю, так что с переводами возиться мне ни к чему, но пусть будет.

– Давай, – говорю, – и еще погляди там в цехе, сколько у них собралось отходов, и принеси заодно.

– Ладно, – говорит, – а про тебя тут спрашивали.

– Кто? Когда?

– Дня три назад. Как раз про тряпки твои.

– Про тряпки? – И чувствую, как грудь потом пробило, хотя вообще потею мало. – Кому это надо про мои тряпки?

– Не знаю, он не назвался. Спрашивал, сколько мешков тебе привезли в прошлый раз.

– А ты что?

– А я что? Почем я знаю, я с этим дела не имею. Три, говорю, наверно, как всегда.

– Молодец! Ну и?

– Он говорит, уточни там у кого-нибудь, кто у вас распоряжается.

– Ну?

– Еще чего, буду я бегать да расспрашивать.

– А он?

– Чего-то там еще говорил, я положила трубку. Идиотство какое-то.

– Другой раз вообще не разговаривай!

– И не буду.

– Обещаешь?

– Да не буду, чего пристал.

– Смотри же, – говорю, – не отвечай ни под каким видом. Это, верно, конкурент у меня какой-нибудь по коврикам нашелся, непонятно только, зачем ему…

А сам прекрасно понимаю, кто такой да зачем ему.

Сообразил, значит, ресторанный хозяин. И главное, я ведь ему сам сдуру брякнул, откуда тряпки привозят. Говорил же я себе: будь осторожен, Миша, думай, хорошо думай – и на́ тебе, выскочило, Кольчинский, мол, поляк, а кто за язык тянул? Кто вообще велел впутываться? Плохо ли мне было, скучно, что ли? Подумаешь, шум, с таким ли шумом люди живут.

Теперь доищутся. Теперь все. Прижмут меня – все им скажу и отдам. Все равно ведь скажу и отдам, так не лучше ли сразу. Разыскать их, сказать, вот, мол, вы тогда ушли, а я нашел, ваше? Берите… Мешочек зря выкинул…

Или все же в полицию? Может, все-таки защитят как-нибудь? В другой город… другое имя дадут, другой паспорт…

Бред это все, только в книжках.

А отдавать-то мне, между прочим, и нечего, и, если в полицию, тоже показать нечего, а басни мои кто станет слушать.

Одно хорошо все же, что Галка сказала – три мешка. А хозяин знает, что Ицик мне принес два, значит, на Коби еще больше подозрение.

И все равно опасность нависла. У меня камни или еще где – потрошить-то все равно будут меня. И если думать, как отделываться, то прежде всего надо иметь, от чего отделываться.

Ясно же, что все это воображение, чтоб коврик насовсем оставить у Кармелы, – это сплошная неосторожность. А вдруг зацепит за что-нибудь и порвет? Ведь в самом деле бракованный и в опасном месте непрочный. Или, еще хуже, передарит кому-нибудь и он там порвется? Или просто, скажем, чистить будет и нащупает?

Так или так, не миновать к Кармеле идти. И значит, опять это самое. И совсем даже я не против был и даже намечал навестить в ближайшее же время, а сейчас и в мыслях ничего такого нет, но ведь потребует непременно, а не смогу, так и опять не отдаст. Еще и надсмеется, даже уши заложило, как этот смех ее представил. Но откладывать нельзя, и сегодня она как раз не работает, значит, идти.

Снял я тренировочный костюм, чтоб «боксеры» приготовленные надеть, хотя и глупо, все равно раздеваться, и так мне тяжко это без помощи далось, что чуть совсем не раздумал. Тапки домашние на сандалии уж не стал менять, переживет. На часы глянул – дочка еще нескоро придет, время у меня есть.

Взял новый коврик, который на обмен, все-таки приятно шерсть в руки брать, не трикотаж этот синтетический, и пошел к двери.

19

Считается, что приезжие из России плохо относятся к арабам.

Верно, я сам много раз слышал, их и чучмеками обзывают, и черножопыми, и ахмедками, и махмудками, и арабушами, и еще не знаю как. Имеются в виду наши собственные арабы, израильские, а к прочим вроде и положено плохо относиться, потому что враги, особенно на данный момент, хотя, на мой взгляд, разницы особой нет, араб, он и есть араб. Все они нас ненавидят и хотят уничтожить, в результате по телевидению сплошные теракты. Мы, конечно, запросто могли бы с ними справиться, у нас и армия, и все, вдарить разок со всей силы танками и самолетами, и мокрое место останется, но нас Америка за руки держит. Сволочь эта Америка, хотя помощи много оказывает. И какое ей дело? Негуманитарно, мол. Это ее самое жареный петух в жопу не клюнул еще, посмотрел бы я, что бы она тогда завопила. Знала бы, что гуманитарно, а что нет.

Но это уже опять политика, а я политикой заниматься не желаю, хотя обидно.

Так вот, русские евреи якобы плохо относятся к арабам. Но я в этом смысле нетипичный. Прозвищ всех этих не употребляю и плохо не отношусь, что бы ни говорили, потому что тоже люди, в конце концов. Пусть будут.

Но только не у нас. Я хорошо понимаю, что им тоже где-то надо жить, но почему обязательно у нас? У них у самих не то двадцать, не то тридцать своих арабских стран, да богатых, с нефтью, так неужели же им где-нибудь там местечка не найдется? Нет, упорно хотят здесь, где нам самим тесно, при этом все время всем недовольны, сплошные беды и им, и нам. Все могу понять и простить, и недовольство их понимаю, но вот этого их упорства я понять не могу. И не из-за расизма, я не расист, вот уж что нет, то нет, сам с нееврейкой живу, а потому что неправильно, если высокоразвитый народ живет вперемешку со слаборазвитым. Со временем они, может, и разовьются до нашего уровня, и тогда, я считаю, все конфликты закончатся, но это когда еще будет, если вообще.

Я это все к тому, что я дверь открыл к Кармеле идти, вышел на площадку, а там стоит Азам, официант из ресторана. Правда, узнать его трудно, но я сразу узнал, чуть по имени не назвал, хорошо, спохватился. Стоит, и табличку на двери читает, и палец уже на кнопку звонка положил.

Я быстро зашел обратно в квартиру, но дверь закрыть не успел, он улыбается и вежливо так говорит:

– Господин Чериковер? Здравствуйте. У меня к вам небольшой разговор, разрешите зайти? – И дверь рукой придерживает.

– Нет, – говорю, – нельзя, я болен, я вас не знаю.

И дверь к себе тяну, но разве мне с ним справиться.

Вошел, меня оттеснил, хотя мягко так, боли никакой не причинил.

– Извините, – говорит, – я ненадолго. А что с вами?

Взял меня под руку и ведет в комнату. Посадил на диван, тоже аккуратно, подушку под спину подсунул – ну, прямо тебе нянька. Они вообще, говорят, няньки и медбратья замечательные. Терпенья много, потому что голова ничем не занята. А как на иврите говорит! Мне бы так.

Он говорит, а я молчу, коврик к груди прижимаю и про себя думаю, кому бы позвонить, позвать, но до телефона далеко.

– Вы что, – говорит, – один дома? Вам, может быть, помощь нужна? Что-нибудь тяжелое или за лекарством сходить? Я охотно.

И одет чисто. Больше того, красиво одет. Я-то привык его все в фартуке наблюдать да в джинсах, а тут на нем белые штаны, и рубаха тоже белая, полотняная, у ворота вышита, индийская, что ли. А волосы! На работе на нем всегда была маленькая шапочка, а тут волосы до плеч, мелким штопором и блестят, а что сам красавчик, я уже упоминал. Прямо тебе артист какой-нибудь, а не араб.

Даже страху меньше стало. А он стоит, руки лодочкой сложил, перед собой держит и говорит:

– Вы только не бойтесь. Ничего плохого не хочу, только хорошее. Меня зовут Азам, я работал официантом в ресторане тут внизу. Да вы ведь знаете, – и опять улыбается.

– Ничего не знаю, – бормочу.

– Сейчас все объясню. Дело в том, что у меня зрение исключительно острое. И я всегда все кругом замечаю. А мой напарник, вы знаете, Коби, он стесняется носить очки, а видит так себе. По работе не мешает, но кругом мало что видит.

Я расхрабрился:

– Ты что мне сказки рассказываешь? А ну, уходи от сюда. Сейчас полицию позову.

Качает головой:

– Нет, не позовете. Мы с вами так договоримся.

– Пошел вон!

Кланяется, руки к груди прижимает. И отходит к окну, мой станок разглядывает.

Ладно, думаю, все равно ведь ничего не знает. И почему-то совсем его не боюсь. А он открыл окно пошире, выглянул наружу и говорит:

– Вот здесь вы всегда и сидите. И всегда вниз смотрите. И в тот день тоже сидели и смотрели вниз. И все видели.

Ну, хорошо, сидел. И все видел. И что? Ведь он не знает, что за вещь, не может знать. Стали бы они его в такое дело посвящать! Так, втемную щупает.

– Но вы не бойтесь, никто, кроме меня, на вас никогда внимания не обращал. А я никому не сказал. Хотя знаю, что у вас. Хозяин меня даже не очень и распытывал, знает, что я и в руках не держал, а думает на Коби. И в полиции я ничего про вас не сказал. Ни про вас, ни про мешки, ничего.

Господи, его же в полицию таскали! Может, и вякнули ему, что ищут, иначе как и допрашивать?

– Не сказал и не скажу, как бы дело ни повернулось. Даже если не сговоримся, все равно не скажу, так что не бойтесь.

Может, он и не знает что, зато знает у кого.

Тут только я и забоялся по-настоящему. Не его самого, вот убей его не боюсь, может, потому, что красивый такой и ласковый, но ведь если я не признаюсь, пойдет и хозяину заложит, денег попросит и продаст. И продаст-то недорого, они деньги любят, а цены им не знают. А признаться – да это, может, просто ловушка, его, может, сам хозяин и подослал. И так нельзя, и так нельзя. Говорю опять:

– Уходи отсюда, не знаю, чего ты тут болтаешь, – но сам чувствую, что убедительности большой уже нет.

Головой качает, улыбается:

– Ведь у вас? Что же вы с этим будете делать? Нездоровый человек. А я ходы найду, я знаю людей, и вам хорошо будет, и мне.

– Слушай, – говорю, – Азам, чего ты ко мне пристал? Сам видишь, я инвалид, и взять с меня нечего. Чего ты меня мучаешь?

Миролюбиво говорю, понимаю, что злить его опасно, и хочу понять, знает он, о чем речь, или на пушку берет.

– Не бойтесь, – говорит, – к ним я не пойду в любом случае. Я их сам терпеть не могу, обещали за помощь тысячу шекелей, не дали ничего, только с полицией связали да работу потерял, а мне деньги нужны, я в Лондон учиться хочу, и братишек обучить, у меня четверо.

– Чему же это ты хочешь учиться? – спрашиваю.

Это я время решил протянуть, пока дочка придет, при ней побоится, глядишь, и отвалит. А там, может, что придумаю…

Он чего-то ответил, а я не понял, видно, думаю, по-ихнему, и говорю:

– Чего-чего? Я по-вашему не понимаю.

Весело так рассмеялся и говорит отчетливо:

– Кампэрэтив лингуистикс. В вашем, – говорит, – университете поучился, теперь в Лондоне хочу.

Ишь как заворачивает! В университете он учился. Лунгистик какой-то. Зачем это ему, спрашивается. Что он с этим у себя в деревне будет делать?

Еще немного пообменивались, он свое гнет, у тебя и у тебя, я свое, не знаю и не знаю, вокруг да около, так и не пойму, в курсе он, нет…

Тут, слышу, дочка дверь открывает.

20

Что моя дочь Галина очень интересная, это даже мне заметно, не говоря о других.

Ей еще пятнадцати не было, мать жаловалась, что с ней никуда нельзя выйти, мужики очень пялятся. И ведь не сказать, что красивая, но вот есть у нее это, иностранным словом называется, сейчас не вспомню. По-моему, ничего хорошего в этом нет, говорил ей не раз – ты бы поменьше выставлялась, а то стыд смотреть и плохо кончится, но она только смеется и говорит, это ты просто другим мужикам завидуешь, что им со мной можно, а тебе нельзя. Про родного отца такую гадость сказать, а? Татьяна, наоборот, говорит, хорошо, легче замуж выйдет. Но пока не вижу, чтоб собиралась, хотя пора. И, что удивительно, даже гуляет не сильно, все говорит, учиться хочу. Чуть было ее в армии не оставили, чем-то она им очень пришлась, и она хотела, но я не дал согласия, мне только дочери-генеральши не хватает.

Вошла, пр-ривэт, папанья, как дэля. Она у меня по-русски с таким акцентом говорит, Татьянины родные приезжали, прямо ахнули. Мешок с тряпками у двери бросила и сразу направляется в кухню – ясное дело, кофе варить. И Азама у окна даже не увидела.

Да он-то ее увидел. И еще как увидел. Глазищами так зыркнул, мне даже стало не по себе. И говорит:

– Это ваша дочь? Она, понятно, сразу остановилась, обернулась, говорит:

– А, у тебя гость! И стоят, смотрят друг на друга, так смотрят, словно невесть что увидели. Потом она протягивает руку:

– Здравствуйте, я Галина.

– А я Азам.

– Хотите кофе, Азам?

– Спасибо, с удовольствием.

– Тогда идемте на кухню, поможете мне. И оба ушли. Вот так вот!

У нас в кухне двери вообще нет, мне с дивана все хорошо слышно. Он говорит:

– Я вас много раз видел, как вы в дом входили, очень хотел познакомиться, но предлога не придумал.

Это я так передаю, для приличия, будто они на «вы», как положено незнакомым, а на самом деле тут все друг другу говорят «ты».

– И вот ты пришел со мной познакомиться?

– Да, – говорит.

Тихо. Это она, наверно, смотрит на него. Ее не обманешь.

– Нет, – это он. – У меня к твоему отцу дело было, но теперь это не важно.

Ничего себе не важно!

– Никакого предлога и не надо, – говорит Галина, – со мной познакомиться легко. Если я хочу.

– А ты хочешь?

– В данном случае да.

– Я Азам. – Он это с нажимом таким говорит.

– Да, Азам.

– Тебя это не смущает?

– А тебя смущает?

– Меня – да. Будет тяжело.

– Меня только усы твои смущают.

– Сбрею.

– А больше ничего.

– Ты еврейка.

– Нет, я русская.

– Русская еврейка.

– Нет, у меня мать русская. Здесь считается, я нееврейка.

– Здесь не весь мир.

– И слава Богу.

Опять молчат. Что они там делают? Не слышно даже, чтоб она воду наливала, кофе ставила. Я тихонько с дивана сполз, подошел к кухонному проему.

Стоят друг напротив друга, близко, но не касаются, высокие оба, тонкие, прямые, как стрелки, и молча смотрят, глаза в глаза.

Не нравится мне это совершенно, но, между прочим, я, когда красивое вижу, сразу могу признать, а они, надо сказать, вместе очень смотрятся.

Галина моя вытянулась еще больше, на цыпочки встала, чтоб совсем ему в упор в глаза заглянуть, и говорит, тихо так, я едва услышал:

– Это ты?

– Я.

– Ты уверен?

– Да. А ты?

– Почти. Почти. – И все смотрит ему в глаза, я бы даже сказал, с отчаянием.

Очень сильно мне это не нравится, хотя что говорят, толком не пойму. Вхожу в кухню и говорю:

– Ну, и где же твой кофе?

Они оба на меня глянули, но с таким видом, будто не знают, откуда я тут взялся.

– Ты кофе обещала, а?

Тут, вижу, она опомнилась, слава тебе Господи. Говорит:

– Сейчас сварю, а вы кончайте быстренько свои дела, и мы с Азамом пойдем.

Мы с Азамом. Ничего себе!

– Дела подождут, – говорит Азам. – Да и кофе мне не так уж хочется.

– Ну, – она говорит, – тогда, папаня, ты уж сам вари. Пока!

И прямо берет его за руку, и оба направляются к выходу. Это верно, я хотел, чтоб он ушел поскорей, но не с нею же вместе. Чего доброго, возьмет да все ей и выложит, раз у них пошла такая дружба.

– А дискетка? – напоминаю.

– Ах да.

Стала в сумке копаться, а я думаю, как бы его предупредить, чтоб не болтал. Что бы я ему ни сказал – это все равно что прямо признаться, а ничего не говорить – наверняка проболтается. Вон он как на нее смотрит, бери его голыми руками и мни, как хочешь, словно глину мягкую. А уж она разомнет, это можно не сомневаться.

Так я ничего и не придумал, а она бросила дискетку на стол, помахала мне, и ушли. Он даже попрощаться забыл.

21

Если я правильно понял, это у них произошла любовь с первого взгляда.

Вот именно этого мне только в жизни и недоставало. Именно чтоб моя дочь связалась с арабом, и именно с этим арабом. К прочим убыткам, которые мне вся эта катавасия причинила, еще и это.

Я ей потом сколько раз увещание делал, что ты, говорю, никого другого найти не могла, как только этого араба, вот теперь и страдай, а она мне – а что араб, что араб, не человек, что ли? Конечно, человек, но ты что, порядочного еврея не могла найти? Сама ты у меня русская, так хоть, думал, дети твои постепенно будут обратно евреи. Ну, говорит, ты сперва найди мне в этой стране порядочного еврея. Она иначе и не говорит, всё – «эта страна».

Но это потом.

А тут я хожу по комнате, что делать собирался – забыл, все переживаю, это надо же было им встретиться. Вот именно мне сейчас только араба в моей жизни не хватало. К тому же, ну, как он ей расскажет? И что она сделает, предусмотреть совершенно нельзя.

Увидел на столе дискету и думаю, посмотрю-ка я немного для успокоения в интернете, может, узнаю что полезное про свою находку. Нет, делать ничего не буду, просто так посмотрю, для информации, а то я ведь и не знаю толком, что да как да сколько стоит.

Включил компьютер, тут вспомнил, что к Кармеле собирался. Но сейчас идти поздно, я Татьяну утром не спросил, пойдет она к сыну или прямо домой. Рисковать не стоит. Но «боксеры» новенькие жалко зря занашивать, стал я брюки снимать, опять взмылился весь, другие трусы надевать уж не стал, так, тренировочные кое-как натянул.

И завел интернет.

Сын мне к дискете целую инструкцию накатал, как эту переводную программу туда всадить и как пользоваться. Сын у меня умница, все очень понятно написано: как выскочит такое английское слово, нажимай такую клавишу, а когда такое – такую. И все нужные слова разборчиво, печатными буквами.

Я все проделал, ни разу не ошибся, страшных надписей с восклицательными знаками ни разу не выскочило.

Набираю опять свой DIAMOND. Опять, как положено, предлагают миллион сайтов. Просмотрел некоторые названия – кроме DIAMOND, ни одного знакомого слова. И вот натыкаюсь на квадратик, а в нем крупно:

Новости, значит.

А, думаю, интересно, какие у них там новости по этой части, хотя я и старого-то ничего не знаю. Но с чего-то начать надо.

Делаю клик. Компьютер не молоденький, медленно все идет, но дошло все-таки. Я все, что мне удалось, загрузил к себе на диск, а интернет временно выключил, пока еще я разберу, что написано, а счетчик-то крутится.

И начал разбирать. Правду сын сказал, программа эта дурацкая и русского языка толком не знает, но все же я понял, что сначала там всякие сообщения шли, какие новые фирмы появились да какие новые способы обработки, это мне не очень нужно, хотя кое-что почерпнул.

Там, например, есть картинка, какие у брильянтов бывают главные формы, шесть разных категорий, то есть как их обрабатывают: круглый, овальный, маркиза, груша, под изумруд и сердце. Что у меня в коврике завязано, я тогда и разглядеть толком не успел, а сравнить теперь не могу. По-моему, там несколько «груш» есть, а красный круглой формы, но не уверен. Надо, надо к Кармеле идти.

Потом про вес сказано, что такое карат. Это, оказывается, всего-навсего две десятых грамма. Да его еще делят на «пункты», в одном карате сто пунктов, так по пунктам вес и считают. Я думаю, в красном несколько тыщ этих пунктов наберется.

Но вес это еще далеко не все. Ценность рассматривают по весу, по чистоте, по цвету и по «резке» – я так понимаю, что это огранка. И чем больше граней, тем сильнее он блестит. И все эти основные категории еще делятся на много разных других категорий, но это мне уже не разобраться, да и ни к чему.

Мне, главное, ценность моей находки выяснить, а это, оказывается, столько всего нужно знать, этому учиться надо, либо специалисту отдавать, а никак нельзя, и я сильно приуныл.

Дальше вижу – большой кусок красным напечатан. Ну, думаю, что-то важное, хотя уже не очень надеюсь. Стал заниматься, и – батюшки мои! Красными буквами было вот что:

A Broken Chain

The chain of suspects in the celebrated Red Adamant affair, traced by the Interpol with the assistance of the Israeli police, was broken last Tuesday with the brutal murder of Mr. B. who had reportedly been the last person to hold the stones in his possession. By all appearances, Mr. B., the owner of a popular Jerusalem restaurant, was killed in a violent fight with his young helper Mr. L. who later died of injuries inflicted by the victim. The stones, insured for the total of 5 million dollars, have not been found.

The Red Adamant, the rarest red diamond, together with thirty two other exquisite gems, had been sent six months ago for cutting to Tel Aviv from the famous De Meers firm in Holland. The delicate work successfully completed, the collection was dispatched, as is the usual practice, with a trusted messenger back to De Meers. Somewhere between Tel Aviv and Rotterdam, the messenger disappeared and has never been seen or heard from since. The circumstances of his disappearance remaining unknown, the police had succeeded nevertheless in tracing the chain of middlemen when the stones resurfaced briefly in Israel.

The buyer of the rare gem, a Russian tycoon who does not wish his name to be known, blames the Israel Diamond Exchange saying that…

Только досюда и хватило терпения, дальше переводить не стал, чего там этот русский «тайкун», воротила то есть, говорит и кого ругает. И без того по башке хорошо долбануло.

22

По-русски-то ведь вот что вышло:

Сломанная цепь

Цепь подозрительных в прославленном Красном Непреклонном аферы, трассированный Interpolс поддержкой израильская полиция, был сломан последний Вторник с грубым убийством г-н Б., кто отчетно был последняя персона держать камни в свое владение.

По всем наружностям, г-н Б., хозяин популярного Иерусалима ресторана, был убит в яростную битву с его молодого помощника г-н Л., кто позднее умер от вредов нанесенный через жертвы. Камней, застрахованные для итога из 5 миллион долларов, были не найдены.

Красный Непреклонный, самый редкий красный алмаз, вместе с тридцать два других прелестных камня, были послан шесть месяца назад для резки в Тель-Авив из славной фирмы Де Меерс в Голландии.

Деликатная работа успешно завершенная, коллекция была отправлена, как обычная практика, с доверительным вестником назад к Де Меерс. Где-нибудь между Тель-Авив и Роттердамом, исчезнувший вестник и никогда не был виден или слышан от с тех пор. Обстоятельства исчезновения остающегося неизвестным, полиция имела преуспела несмотря в трассировке цепи посредников когда камни вынырнули коротко в Израиль.

Покупатель редкой геммы, русский tycoon кто не желает его имя известным, обвиняет Израильский Бриллиантовый Обмен, говорящий что…

Вот так вот.

Пять миллионов долларов.

Это за столько мой коврик застрахован. Валяется у Кармелы в шкафу на верхней полке.

Самый редкий Красный Непреклонный, Адамант то есть. Тут не ошибешься, это мой красный фонарик. Оказывается, прославленная афера. Про нее, может, и по телевизору здешнему сообщали, а мы прохлопали, больше русским телевидением увлекаемся, в основном, конечно, Татьяна, но и мне напрягаться вроде ни к чему.

А г-н Б. и г-н Л. это, значит, хозяин с Коби.

Волки, значит, скушали друг друга. «Грубое убийство», интересно, когда это оно негрубое бывает. По интернету получается так, что вроде это Коби хозяина убил, а хозяин только защищался. А я думаю, было как раз наоборот. Хозяин требовал камни назад, навалился на Коби, вон сколько ему «вредов» нанес, молодой здоровый парень, а не выжил. Ну, а Коби отбивался, не сказано чем, у них, может, ножи были, и прикончил, может, и нечаянно.

А мне не все равно? Кто кого убил да как?

Главное, убили!

Главное, нету их больше! Исчезли, канули, провалились!

Их больше нет, нет, нет! И некого мне бояться!

Такая меня радость охватила, такое светлое чувство!

Давно такого переживания не помню. Встал, начал по комнате двигаться, как бы приплясываю даже, и ничего, вот как есть ничего не тянет, не ноет и не мозжит!

К окну подошел и ресторану этому фигу показал, прямо в окно ввинтил, нате вам!

Тут звонит жена.

И я так радостно ей отвечаю, даже увидеть ее захотелось. Чтоб скорей приехала. Может, даже и рассказать. Очень уж распирает. Но она радости моей не слышит, а говорит обычным своим затраханным голосом, сын просил приехать, маленький что-то куксится, может, я поужинаю сам? Хотел я ей сказать: а ты мне приготовила, что ужинать? Но на радостях уж простил, пусть едет, а я сейчас к Кармеле, она же и покормит, если намекну. Ладно, говорю, так и быть, и хочу положить трубку, но она спрашивает про дочку, заходила ли, да как выглядит, да не говорила ли, когда домой, к брату то есть, придет, повидать, говорит, хочу…

Тут и я про дочку вспомнил. И про Азама.

Азам. И вся моя радость сразу пропала. Кое-как разговор закончил, стал машинально треники снимать, чтобы «боксеры» опять надеть, а сам все думаю про Азама.

Как же я забыл, думал, все концы в воду! Азам-то остался, жив и здоров. И знает. Что-то, во всяком случае, знает. И в покое меня не оставит.

Ладно, предположим, с самим Азамом я как-нибудь справлюсь, вроде парень нежесткий. Но ведь там где-то, в преступном мире, таятся другие, там наверняка много людей повязано, и все ждут этих камней. Они что, узнали, что камни исчезли, и так и успокоились? Рыскать станут, разнюхивать, и быстро до Азама доберутся. Трудно, конечно, подумать, что хозяин его посвятил, и, если он невинность изобразит, может, и поверят. Но они могут деньгами поманить, а ему в Лондон учиться охота. Запросто расколется, даже если не знает конкретно.

Сильно тревожусь, но соображаю вот что. Если догадка моя правильная, и у него с моей Галиной пойдет роман, то, как всегда, не было бы счастья, да несчастье вывезет. Такой роман, конечно, несчастье, но тут не до жиру. Правда, не знаю, как у них, у арабов, эти чувства развиваются и какое у них при этом бывает поведение. Но на Галину надеюсь, она его сумеет остановить, все ж таки я ей отец, зависит, конечно, если у нее с ним серьезно. А она у меня девушка переборчивая, просто так не станет за руку брать и в глаза на цыпочках смотреть. В результате понимаю, что надо всячески поощрять, во всяком случае пока.

Не исключено, правда, что Галина велит ему идти в полицию. А ситуация сложилась такая, что мне и тех надо бояться, и этих, и криминогенных слоев, и закона. С другой стороны, никакой араб по собственной воле в полицию не пойдет. Азам и подавно. Он же понимает, чем эти камушки пахнут, если кто узнает, а у тех в полиции свой человек сидит.

Но и такая возможность остается, что он все-таки не знает точно, что. И что Галке вообще ничего не скажет. Это тоже следует учитывать и раньше времени нервы не трепать, а главное – не признаваться и чем тише сидеть, тем лучше.

В интернете ни слова про то, как эти камни вообще попали к г-ну Б., к хозяину то есть. Откуда это они вынырнули в Иерусалиме. Разумеется, он не сам украл, это небось сложная операция была, куда ему. Скорее всего, принял для передачи дальше. Сказано ведь – «цепь посредников». А не передал бы – ему бы все равно несдобровать. Потому и была у него с Коби яростная битва.

Черт их знает, сколько их там до меня было, этих посредников, и куда они девались, ох, неохота и мне становиться очередным «посредником». Пусть эта цепь на мне остановится, то есть опять же прихожу к выводу, что лучше всего оставить как есть. Не рыпаться, сидеть тихо, ничего не делать и ничего никому не говорить.

23

Но!

Но пять миллионов долларов.

И это ведь страховка, а страховщики всегда норовят подешевле оценить, чтоб в случае чего платить поменьше. Кроме того, еще до огранки. Значит, на самом деле еще дороже. Скажем, для круглого счета, семь миллионов, это как минимум. За семь миллионов, понятно, не продать, и за шесть не продать, и за пять, наверное, нет. А за три? Даже за два? Два – миллиона – долларов! Да хоть и совсем не торговаться, сбыть по бросовой цене, за один несчастный миллион.

Небось один красный больше стоит. Самый редкий, прославленный, даже имя ему собственное есть, с большой буквы пишется. И так, ни за что, его отдать, просто выкинуть? Когда за него, вон, люди гибли?

А что, если красный вынуть, он самый заметный, его любой сразу узнает, а по нему, наверно, и всю коллекцию можно узнать. Вынуть его, спрятать надолго или вообще навсегда, а остальные постепенно, по штучке распихивать в разные места… Начать с самых маленьких…

Михаил, Михаил, опомнись, в какие еще места? Какие это ты места знаешь?

Ну, какие места, да просто к ювелирам, в ювелирные магазины. Нет, им наверняка про эти камни какие-нибудь особые приметы сообщают. Да, в крупные фирменные магазины, может, и сообщают, а в какую-нибудь захудалую лавчонку вряд ли. Пойти куда-нибудь к русским, где у них скупка-продажа всякой дряни, что они про мировые аферы могут знать… Да, но у такого и денег не хватит даже за четверть цены купить. А главное, такие всегда связаны с преступным миром, сообщит, кому надо, и меня сразу застукают.

А вот Азам что-то такое говорил, людей знаю, ходы найду… У них там в Старом городе полно ювелиров, я когда-то с экскурсией был, на каждом шагу натыкано. И все живут неизвестно с чего, ни разу не наблюдал, чтоб у них кроме ерунды сувенирной кто-нибудь купил. А ведь живут, и лавочки у них богатые, и сами такие раскормленные. Наверняка же что-то такое-этакое через них проходит. Говорят, там наркотиков много, ну, и другое всякое, наверное, тоже.

«Боксеры» тем временем надел, взялся за брюки. Начинаю натягивать, все же тяжело это самому, опять весь взмок и тут думаю, сколько раз я сегодня потел. Чистюле этой марокканской конечно же не понравится. Это что же, значит, опять мыться? Вчера только душ принимал. Я вообще один никогда не моюсь, мне там в душе и не повернуться толком, и опасно, как раз сверзишься. А мне упасть – хуже нет, врачи сколько раз предупреждали, ни в коем случае не падать, кости у тебя как стеклянные. Плохо, что у нас только душ, давно бы надо ванну поставить, и место для нее есть, но это весь санузел переделывать, туалет переносить, трубы новые, пол, кафель… Небось самой маленькой бусинки хватило бы, еще бы и осталось…

Ладно, сполоснусь слегка, подмышки там, вообще основные места. Воду пущу, а двигаться не буду. Просто посижу на скамеечке под душем, у меня там специальная стоит.

24

Многие в жару охлаждаются холодным душем, но я считаю, что это ошибка. Я в жару никогда холодной водой не моюсь, а, наоборот, теплой, даже горячей. Во-первых, легко простудиться, это для меня опасно, а главное, как раз большое удовольствие. Тут-то как раз жары и не чувствуешь, а горячая вода развязывает мне суставы. И очень кстати, думаю, ввиду предстоящего.

Горячей воды летом полно. Вот к этому трудно было привыкать, что здесь воду греют электричеством, да как дорого. А летом электричества, слава Богу, расходовать не надо, сама под солнцем греется. Тем более глупо не использовать.

Сижу, занавеску задернул, вода журчит, пару набралось, полутемно, тесно, уютно как в норке. Без Татьяны, оказывается, даже лучше, при ней как следует не посидишь.

И так меня под этой теплой водой убаюкало, чуть не заснул. То есть не сплю, но все куда-то ушло, мысли остались только нетревожные и хорошие. И само по себе думается, что с этими деньгами можно сделать. Не всерьез, конечно, а так, в порядке мечты.

Ну, положим, сыну с дочкой по квартире, хотя правильнее, чтоб сами заработали, не маленькие. Но пусть. Тысяч триста сразу вылетело.

Так, это с плеч долой. Мечту веду из расчета миллион долларов, значит, остается всего семьсот тысяч. А на семьсот тысяч что сделаешь? Свою квартиру менять не стану, смысла нет. Вот если бы дом, виллу то есть… Но это Татьяне не справиться, за домом нужен постоянный уход. И потом, я на вилле был, где мой ковер висит, так себе вилла, средненькая, а тоже не меньше миллиона стоит. Значит, я только совсем уж паршивую могу, зря только все деньги сразу убухаю…

Затем, на вилле и хозяйка видится не такая, как моя, скорее уж такая, как Кармела… Вот у арабов, говорят, можно иметь несколько жен. Первая состарится, берет вторую. Женщины ведь быстрее выходят из употребления, хотя живут дольше, интересно зачем. А старую не бросают, ей почет. Вот и я Татьяну не брошу, как можно, столько лет жили. Кармелу для секса, ну, и готовит хорошо, а Татьяну для всего остального… Интересно, пошла бы Кармела? Если бы деньги хорошие, может, и пошла бы, тоже ведь, наверно, несладко одной крутиться, хотя и самостоятельная женщина. С Татьяной бы поладила, с ней всякий поладит. Я не говорю жениться, но жить вместе.

Ну хорошо, вот у меня вилла и две женщины. Дальше что? Машина нужна, понятное дело. Татьяна не водит и не научится, а Кармела вполне. У нее и машина есть. Значит, можно не покупать, да и денег-то уже не осталось… Но это если без Красного. А вот если Красный загнать, тогда…

Тогда… Всем заботам и трудностям конец. Полная обеспеченность. Кровать ортопедическую куплю, телевизор побольше, микроволновку Татьяна давно хотела, еще кое-что… А сам сиди себе как барин у окна и спокойно свои коврики… Да я же бросить хотел? Не делать? Деньги можно положить в банк на хорошую программу, и жить себе на проценты… Но почему-то себя вижу по-прежнему у станка, в нашей квартирке с видом на ресторан и иначе никак вообразить не могу. Виллу вижу, и полы мраморные, и обеих женщин, как они ее моют-убирают, а себя там – никак. Это что же значит, Михаил? Не в состоянии придумать, что делать с настоящими деньгами? Нет-нет, придумаю, конечно, не волнуйтесь. Ну, например… Да вот хотя бы путешествовать. За границу то есть. Мир посмотреть, в хороших гостиницах пожить… С другой стороны, что мне заграница? Чего я там не видел? Я и так за границей живу. А гостиницы – все равно, как дома, нигде так удобно не будет. Да переезды, беспокойство одно… Тогда, скажем… Короче, я бы уж придумал, дай только заполучить…

Есть, конечно, еще один вариант. Татьяна давно мечтает, как бы мне в Америку поехать и там сделать операцию. Даже тайком откладывает деньги, но тут можно не беспокоиться, это нужно не меньше ста тысяч, никогда не соберет. Ну, а мне бы это раз плюнуть, сто тысяч, ха! Да мне и здесь предлагали, то есть хотят сделать на мне экспериментальную практику. Врач подробно объяснил, что из каждого выгнутого позвонка выдолбят крошечный клинышек с наружной стороны, края обратно сожмут и скрепят скрепками из титана. В результате спина вся выпрямится, то же самое и шея. Будешь, говорит, как в двадцать лет, к тому же даром. Но я делать не стану, ни в Америке, ни здесь. Ни к чему. Ну, стану я прямой, как в двадцать лет, и что? Легче, что ли, мне станет жить? Да совсем наоборот. Болезнь не излечится, а видно ее никому не будет, на вид как здоровый, и отношение к тебе соответственное – даже подумать оторопь берет. И главное, операция очень опасная, врач так и сказал, если ты, мол, смелый человек, хочешь рискнуть – шансы, мол, фифти-фифти. Ладно, пусть смелость сам проявляет, а я так проживу.

Замечаю, что мысли пошли уже неприятные. Видно, оттого, что вода начала охлаждаться, я ее много вылил.

Подмышки и главное место намылил, смыл, стал из-под душа выбираться. Напоминаю себе, чтобы не спешить, самый опасный момент, кругом вода наплескалась, скользко. И обращаю внимание, что выхожу сравнительно легко, снова чувствую себя значительно лучше. И явно не только от горячей воды.

25

И даже не столько от нее.

А оттого, что собираюсь идти к Кармеле, и чувство мое к ней после всех мыслей стало значительно лучше.

Вообще, вижу, что совсем готов для встречи с ней. В прошлый раз у нас как-то с насмешкой вышло, со злостью даже, сегодня не так. Размягчился весь, во всем теле влечение. Ну, и надо идти скорей, пока не потерял.

«Боксеры» тесные в спешке на мокрое тело не натянуть, нельзя, опять вспотею. Вынул шелковую рубашку, от свадьбы сына осталась. Где наша не пропадала, думаю и вытаскиваю белые брюки. Разложил все на тахте в салоне, вместе с новым ковриком, сам прохаживаюсь, чтоб получше обсохнуть, а сам скорей рубашку надеваю. Застегнуть не успел, в дверь звонят. Судя по звонку, Кармела.

Ну что ты скажешь. Опять весь план насмарку. Решил не открывать.

А она снова звонит. И третий раз.

Не выдержал, подошел все же проверить в глазок. Глаз приложил, а там темь. И сразу стало светло, и вижу Кармелу, это она от глазка отклонилась, хохочет и громко зовет:

– Открывай, открывай, Мишен-ка, я тебя видела! Открывай, ты дома!

Я губы к самой двери приблизил, чтоб соседям не слышно, говорю низким голосом:

– Кармела, я неодетый. Иди домой, я сейчас приду.

А она соседей не стесняется, кричит:

– Так еще лучше! Открывай скорей, у меня кастрюля горячая!

– Иди, я сейчас приду, у тебя поем!

– Открывай немедленно, сейчас брошу!

Что прикажете делать? Ведь бросит!

Открыл. И надо же, опять верх у меня более-менее одетый, а низ весь голый, одни тапочки. Спасибо, рубашка длинная, хоть как-то прикрывает. Была у меня мысль, как войдет, сразу обнять, чтоб не рассматривала, но где ее обнимешь, когда перед животом кастрюля! И пахнет вкусно, а я голодный, но нельзя отвлекаться.

А она кастрюлю, как всегда, мне прямо в руки – фу, черт, действительно горячая! – а сама к дивану:

– Мишен-ка, – кричит, – ты что, на бал собираешься? – Коврик новый увидела, схватила: – О, еще один!

Я говорю:

– Не на бал, а к тебе.

Поставил кастрюлю на стол, хотя чувствую, испортит она полированную поверхность, но некогда, подхожу к ней и пытаюсь обнять. В стоячем положении мне трудно, подталкиваю ее к дивану, но она не дается и рассматривает коврик.

– Ко мне? – говорит. – А это мне подарок?

Все-таки я обхватил ее за талию и целую опять в то же место, какое мне удобнее всего, пониже шеи. Маечка на ней такая, что мог и гораздо ниже достать. Поцеловал и бормочу:

– Подарок ты уже получила.

– Так тот был за прошлый раз, – говорит и поворачивается верхней частью туда-сюда, трется разными местами об мое лицо, просто невозможно.

– Это что же, – говорю, а сам лица от нее оторвать не могу, – каждый раз по коврику? Куда же ты их денешь, торговать, что ли, будешь?

Тут она засмеялась, оттолкнула меня и говорит:

– А ты что, много раз собираешься?

– Сколько выйдет, – говорю, – но сейчас непременно.

И хватаю свои «боксеры» скорей надеть, направляюсь в спальню, чтоб не у нее на виду. А она за мной.

– Что ж ты, – говорит и от смеха прямо скисла, – сквозь трусы, что ли, со мной будешь?

Абсолютно никакой тактичности. Вперлась прямо в спальню, не спросила даже, может, Татьяна дома. Но пусть не надеется, я ей в своей спальне не позволю. К тому же цель задачи к ней попасть. Мне и самому не терпится, но говорю строго:

– Кармела, выйди из спальни. Оденусь, и пойдем к тебе.

Не идет. Стою, трусы в руках держу, и просто сил никаких нет. А она на меня смотрит, в определенную точку смотрит, и говорит тоненько:

– Бедный ты мой, да ты трусы осторожно надевай, а то взорвешься.

Я сел на кровать, от нее отвернулся, сколько мог, и стал трусы натягивать, и действительно с осторожностью, а то и впрямь пропадет добро зазря.

26

Моя Татьяна первые годы, пока не могла медсестрой устроиться, сидела по домам с тяжелыми стариками. Особенно долго с одним пробыла, интеллигентный такой старик из немцев, все она ему музыку симфоническую заводила, даже сама привыкла. И не ходил уже почти, сам за собой прибрать не мог, а все музыку слушал. И разговоры с ней разговаривал, и все больше по-немецки. Понимать не понимала, но привязалась, даже плакала, когда хоронили. Благо бы из-за работы, что место хорошее потеряла, нет, жалко, он такой добрый был, такой умный. Да почем же ты знаешь, что умный, когда слова не понять? Ну, это моя Татьяна, у нее все добрые да умные.

Так вот, он завел у нее привычку, прежде чем отпирать дверь, позвонить. Ключ у нее, понятно, был свой, сам он уже открыть ей был не в состоянии, но просил сперва звонить, стеснялся, чтоб она его в неприличном виде не застала, хотя, спрашивается, какое уж тут приличие. И так она привыкла, что и домой эту привычку принесла. Сколько раз ей говорил, не дергай ты меня этими звонками, пришла, ну и отпирай. Обещает и не звонит, потом забудется, и опять. Извиняется, это, говорит, мне память по нем осталась. Тоже мне память, лучше бы в завещании что-нибудь оставил, все внукам, а горшки за ним кто выносил?

Но тут эта ее привычка пришлась как нельзя кстати. Предупреждение все-таки, что раньше времени идет. Я сразу услышал, что это она, шикнул Кармеле – жена! Она из спальни ветром, а я трусы уже легко натянул, все сразу прошло. Брюки долго, но я сообразил и мигом обернулся в полотенце, каким после душа вытирался.

Вышел в салон, жена как раз входит. А Кармелы в салоне нет, и кастрюли на столе нет, а в кухне, слышу, шебуршение.

Жена пришла уставшая, сумку здоровую тянет, смотрит на меня, говорит:

– Что ж ты меня не подождал с мытьем?

Кармела выскочила из кухни, Танья, я там хамин принесла, на плите стоит, поешьте! Схватила новый коврик, подмигнула мне незаметно, поцеловала Татьяну, и в дверь.

– Добрая у нас соседка, – Татьяна говорит, – мне теперь ужин не готовить, а я даже спасибо сказать не успела.

27

Сидим мы Татьяной, едим этот хамин, такая мясная пища еврейская, и она все молчит.

Она и всегда чаще молчит, но тут особенно. Виноватым я себя не чувствую, но неприятно. Она перед ужином брюки мои белые прибрала, рубашку шелковую обратно на плечики повесила, ничего не сказала, не спросила, ничего. Довольно странно, но главное, неприятно. Чтоб ее разговорить, спросил про интересующий ее предмет, а именно про ребеночка. Ответила: да нет, зря паниковали, животик болел и прошел, и опять молчит.

И ладно. Помолчит и заговорит. Соображаю, что она вообще последнее время как-то не в себе. С ней и раньше такое случалось, когда у меня на стороне что-то было. Но сейчас немного досадно, ведь я с этой Кармелой не то чтобы от особого интереса, а по делу, и инициатива была не моя. Хотя не отрицаю, сопротивления не оказал. А в этот раз так и совсем ничего не было, только новый коврик унесла, а первый не отдала. Теперь что, третий на обмен делать? Тоже, игру себе придумала.

Легли спать, неизрасходованный заряд надо куда-то израсходовать, но моя повернулась спиной, простыню вокруг подоткнула и будто спит. Потрогал-потрогал – не реагирует. Словами намекнул – не отвечает. Попробовал прямыми методами. Села, зажгла свет, повернулась ко мне, говорит:

– Ну, чего ты, Миша?

– Ну, как чего.

– У меня сил никаких нет.

– Не беда, – смеюсь, – у меня на двоих хватит. И продолжаю свое, ничего, думаю, раскочегарится по ходу дела. Однако нет никакого взаимодействия с ее стороны. Тяну ее на себя, а она только вздыхает. Без взаимодействия куда мне такую тяжесть поднять. А на боку никак не могу, фигура не позволяет. Взмок опять весь, но с ней это несущественно. Говорю ей:

– Не спи, Таня. Она мне:

– Я не сплю.

– Тогда чего ж ты?

– Охоты нет. Давай спать, Миша.

– У меня зато есть, – говорю. – Разок можешь и без охоты.

– Разок… – говорит, да с таким выражением, но я в тот момент внимания не обратил, главное, дурь эта с нее соскочила и начала помогать.

Ладно, справились кое-как, отпустил я ее спать. Думал, тоже сразу засну, столько переживаний за день, но сон не идет. А идут мысли, да как-то все параллельно, и про хозяина с Коби, как они друг друга убивали, и про Галину с Азамом, это надо же им было встретиться, и про Татьяну, как она меня чуть с Кармелой не застукала.

Подумала ли она что-нибудь, трудно сказать, но есть признаки, что подумала.

А с другой стороны, чего тут думать? Все просто: я мылся, а Кармела хамин принесла, я полотенцем обмотался и открыл.

А что же она про парадные брюки с рубашкой ничего не спросила? Странно даже, как будто ей все равно. Тут я вспомнил, как она мне сейчас сказала: «Разок…» Это на что же она намекала? Ладно, на каждое слово тоже не наздравствуешься, сказала и сказала. Скандалов она мне из-за подружек никогда не устраивала, хотя мать сколько раз предупреждала, смотри, Михаил, догуляешься, бросит она тебя. Но это зря. Если в России не бросила, когда я был моложе и куда сильнее гулял, и родня у нее там, и все, уж здесь и подавно. Там она к отцу-матери могла уйти, а здесь куда она пойдет? И потом, она мне за любовь всегда все прощает, очень привязана. Так ведь и я к ней привязался, привык за столько лет, хотя и не так, как она.

Вон она лежит рядом. Спит. Какая ни есть, а своя. И я решил – нет, завтра все ей расскажу, давно надо было. Надо, все-таки самый близкий человек.

28

А назавтра она меня оглоушила. Да что говорить, просто убила она меня.

С утра я заспался, поскольку поздно заснул. Сквозь сон слышал, она встала и начала по квартире шуровать. Встал, зарядку сделал, чин чином, она в это время в салоне пылесосила. Заметил, что она занавеси с окон сняла, как в воду глядел. Это значит, у нас пошла генеральная уборка, интересно, по какому случаю, не суббота, не праздник. Но вмешиваться не стал, предоставил полную свободу действий. Прошел на кухню, она в салоне окно моет спиной ко мне. Сказал «доброе утро», ответила, но лицом не повернулась. Все еще не в духе, значит. Но уборка на нее всегда действует успокоительно, скоро отойдет.

Позавтракал, что она приготовила, и решил, не откладывая, сейчас и рассказать. Тем более она с раннего утра трудится, пора передохнуть. Вхожу в салон и говорю:

– Татьяна, перекур!

Она тереть перестала, повернулась ко мне, смотрит.

Я говорю:

– Перервись на время, я хочу тебе кое-что рассказать.

Бросила тряпку, слезла со стула и говорит:

– Я тоже хочу с тобой поговорить.

– И поговоришь, что за проблема. Но сперва послушай, ахнешь как услышишь. Ты только сядь, у меня история длинная.

Села, руки на коленях сложила и говорит:

– И ты сядь. У меня разговор недлинный, но лучше сядь.

Я смеюсь:

– Что это мы друг друга усаживаем, как в гостях?

Сел на диван напротив нее, она что-то пристально за мной наблюдает. Видно, думает, буду оправдываться насчет Кармелы. Ну, сейчас она про эту Кармелу забудет.

– Так вот, – говорю, – ты заметила, что ресторан наш закрылся? А знаешь почему?

Но она меня перебивает:

– Нет, про ресторан потом, сейчас я скажу.

Твердо так говорит, видно, мало еще поубирала, не успокоилась. Ладно, думаю, пусть сделает свое недлинное сообщение.

– Ну, говори.

Она воздуху в грудь набрала, рот открыла, словно кричать собирается, но сказала тихо:

– Я ухожу.

– Куда, – говорю, – уходишь? Ты же сегодня в ночную. Да посреди уборки.

– Нет, – говорит, – уборку закончу, все тебе приготовлю и уйду.

– Да что ж ты, – смеюсь, – так важно мне об этом объявляешь? На рынок, что ли? Иди себе на здоровье, сперва только послушай. Говорю тебе, ахнешь.

– Ахну… Нет, Миша, не на рынок. Я совсем уйду.

Я никак не пойму, чего она:

– Совсем, до самого утра уйдешь?

Молчит и все смотрит пристально. Я немного удивился, что за странное поведение. Говорю:

– Выражайся яснее. Что ты хочешь сказать? И говори скорей, потому что…

– Я быстро скажу. Еще раз. Миша. Я ухожу от тебя.

– От меня?

– От тебя. Из дому. Совсем.

Тьфу ты, черт. Так рассказать хочется, и не дает. Что-то у нее там в умишке сварилось, а что, сама не знает.

– Татьяна, – говорю серьезно, – ну, что ты плетешь? Если это насчет Кармелы, то глупости, я тебе сейчас все объясню.

Она будто удивилась:

– При чем тут Кармела?

– Вот именно, что ни при чем. Поэтому не выдумывай черт-те что, а слушай.

Тут только она глаза от меня отвела, голову опустила и говорит, грустно так:

– Нет, Миша, это ты меня не слушаешь. Или не слышишь. Я ухожу от тебя насовсем. Навсегда.

Не знаю даже, как отреагировать.

– Куда уходишь? Ты что, меня бросить хочешь?

– Да.

– С ума сошла?

– Не знаю, может, и сошла.

Так и есть. Ерунду какую-то выдумала, сама признает.

И говорю ей, мягко, но строго:

– Таня, прекрати. Хочешь сердиться – посердись, но в эти игры я не игрок. Что значит – уйду? Куда ты пойдешь? К сыну, что ли? А впрочем, можешь пойти на пару дней, если им надо. Я не возражаю.

Помолчала еще немного, поглядела на меня грустно и говорит:

– Прости, Миша. Я решила.

29

Что мне в моей Татьяне всегда нравилось? Что переспорить ее ничего не стоит. Легко поддается на убеждение. Возразишь ей, и тут же уступает. Никогда на своем мнении не стоит, да и нет у нее своего. Для моих нервов такой характер лучше всего, я это еще в молодости осознал.

Но один подводный камень в характере все же есть. Редко-редко на него натыкаешься, всего два раза за всю жизнь помню.

Один раз, когда она Галкой забеременела. Я считал, что одного ребенка вполне достаточно, ему едва год исполнился, возни хватает. Говорю, делай аборт. Нет, сказала, буду рожать. И тут же я понял, что так и будет, не знаю как, но понял, хотя привычки к этому не было.

А второй раз с Израилем. Были мы как-то на первомайскую у ее родни, и ее двоюродный брат начал рассуждать про евреев. На мой взгляд, ничего даже такого не говорил, просто разговор, но мы пришли домой, а она мне – надо ехать. Тут я много возражал, и она даже ничего толкового в ответ сказать не могла, но факт, что мы здесь.

И вот этот подводный камень следует всячески обходить, не допускать, чтоб он вынырнул. А я допустил, сам не знаю как. Как она сказала «я решила», я на него прямо физиономией и наткнулся.

Короче, со мной вдруг сделалось что-то вроде истерики. Даже в озноб бросило, хотя жара. Нервы-то все это время были в напряжении и тут не выдержали. Я на нее закричал, ругался, кулаком по дивану колотил, она сходила на кухню, принесла мне воды, я стакан у нее из рук выбил. Она отошла в сторону, руки на животе сложила, подождала немного молча, потом взяла тряпку и стала вытирать воду с пола.

Успокоился немного и говорю, хотя сам слышу, что голос у меня не свой, не слушается:

– Ну, что ты такое решила? Тряпку опять положила, но не говорит.

– Ты видишь, что ты со мной сделала?

– Вижу, – отвечает.

– Больше такого не делай. Если есть претензии, скажи. А то ни с того ни с сего такие разговоры!

– Миша, – говорит, – это не разговоры.

Но у меня все же козырь в руках.

– Что ты решила? – говорю. – Бросить меня, человека в моем состоянии?

– Да, – говорит. Прямо так и говорит – да!

– А где же совесть? Ты подумала, как я буду?

– Подумала, – говорит. – Я все обдумала и устроила, тебе не будет плохо.

– Да? Это как же?

– К тебе каждый день будет ходить нянечка из нашей больницы, купит тебе, приберет, приготовит, помыться поможет, все, что надо. Да ты и сам многое можешь, состояние твое сейчас уравновесилось, и серьезного ухудшения уже не предвидится. Я говорила с врачом.

– С врачом! – говорю, до чего же она на врачей полагается, и пытаюсь усмехнуться, но чувствую, рот кривится на сторону. – Много он знает про мое состояние. И нянечка твоя что, даром ходить будет?

– Нет, я буду ей платить.

– Ну да, ты же деньги по секрету откладывала, знаю, как же. Представляю себе эти суммы. А когда кончатся?

– Заработаю еще.

– А если заболеешь или работу потеряешь?

– Тогда будешь сам, как сможешь.

Тут я думаю, Господи, что это я делаю, я так с ней обсуждаю, будто уже поверил, согласился. Будто это все всерьез.

30

Оказалось, всерьез.

Вот и получилось, что права была моя мать, а не я. Век живи, век учись. Так я в мою Татьяну верил, так на нее полагался, и вот – всю квартиру вымыла, вычистила, белье перестирала, сварила обед на два дня, собрала небольшую сумку и ушла. Полгода до серебряной свадьбы не дожили. Даже прощаться как следует не стала, зачем, говорит, я через день-два зайду, гляну, как ты живешь. Заодно и вещей сколько-то возьму, а в следующий раз еще. Не грусти, говорит. И ушла.

А я остался один в пустой квартире. Я днем и так по большей части один, но фоном все время было чувство – только что ушла, да – скоро придет, да – поскорей бы пришла, либо наоборот – подольше бы не приходила.

Сознаю, что теперь мне следует переживать, перебирать прошлое, может быть, даже плакать. Или от злости с ума сходить. Но злости не чувствую, и плакать не хочется, и мыслей особых нет, только скучно как-то.

Взял сигарету, закурил, вкуса никакого нет, бросил.

Подошел к станку, осмотрел начатое панно. И панно скучное выходит, потому что по чужому рисунку. Тряпки, что дочь вчера принесла, Татьяна развернула, разложила на столике аккуратно по сортам, как я учил. И цвета все скучные, сероватых да черноватых больше всего. Голубого сколько-то, но тоже как застиранное и от серого мало отличается.

Стою и не могу понять – вот только что столько дел было, столько всяких забот, и вдруг сразу – ничего. И не хочется ничего, и занятия никакого, кроме ковриков, нет. Ну, а раньше что было? Ведь то же самое, ничего же особенно не изменилось? Что же меня скука такая одолевает? Мне же никогда в жизни не было скучно.

Тут телефон зазвонил. Не хотел отвечать, но вдруг она? Вдруг одумалась? Нет, вряд ли. В крайнем случае, забыла что-нибудь, про еду сказать или еще что-нибудь.

А я даже и не знаю. Хочу ли я, чтоб она вернулась? Да вроде и не очень. Тоже ведь скука одна.

Телефон перестал и тут же опять зазвонил. Снял все-таки трубку, а это Азам.

– Михаэль, – кричит, – я придумал, что сделать с камнями!

Камни. Значит, все-таки знает. А теперь и телефон мой знает, и по имени. Значит, он Галке все рассказал.

А что мне камни? Что мне теперь эти камни, когда скучища такая? Только морока одна. Татьяна, может, и ушла из-за этих камней. То есть из-за Кармелы. Без этого, может, и не решилась бы, хотя упорно отрицает.

31

Я, надо сказать, сильно перед ней в тот момент унизился, и совершенно зря. Но она меня застала врасплох, без всякой подготовки. От неожиданности в объяснения с ней пустился, чего допускать не следует.

Она убирала, готовила, а я все ходил за ней и разговаривал.

– Все же объясни, почему и зачем ты хочешь от меня уйти.

И она на все мои вопросы отвечала, нисколько не уклонялась, как будто это и не моя Татьяна.

– Потому, – говорит, – что мне захотелось пожить с добрым человеком.

– С каким таким человеком?

– Есть такой.

– Нашла себе, значит. За моей спиной. Добрый человек. А я тебе, значит, не добрый.

– Ты? Ты, – говорит, – красивый и способный, а добрый… Нет.

– Как же это ты, – говорю, – с таким недобрым столько лет жила?

– Так и жила. Любила очень.

– Любила… Такая твоя любовь. А моя, значит, ничего уже не стоит?

Она в это время белье в стиралку закладывала. И даже глаз не подняла.

– Почему же не стоит? Только ты ведь по-настоящему меня не любил, а любил Светку Шикину.

– Вспомнила! А чего ж ты тогда за меня пошла, если знала?

– Любовь была большая, вот и пошла.

– Была большая, а теперь нет?

– А теперь нет.

– Куда ж она делась?

– Не знаю. Прошла.

Прямо так и режет. И не оправдывается даже.

– Теперь ты доброго человека любишь. Тоже большая любовь?

– Какая уж есть.

– И ко мне совсем никакого чувства не осталось?

– Почему никакого? Чувство осталось. А любви нет.

До того мне досадно стало! Говорит хотя и грустно, но спокойно и ничуть не чувствует себя виноватой. А я еще ее жалел, что вот, мол, она меня любит, а мне с ней неинтересно! Ужасно мне захотелось ее уесть. Говорю:

– Ну, теперь-то ты наверняка русского себе подыскала, доброго человека.

– Эх ты, Миша, – говорит, и глаз у нее один чуть прикрылся, словно голова заболела.

Пошла в кухню, я за ней.

– Нет, – говорит, и все так же спокойно, – он еврей.

Настоящий еврей, верующий.

Смешно мне не было, но я рассмеялся как можно громче:

– Да он тебя, что ли, в прислуги берет, или как? Какой это верующий еврей станет с тобой жить?

– Он не фанатик. Станет. И потом, я гиюр приму, если удастся.

– Чего-о?!

Она из холодильника все вынула, моет внутри.

– Гиюр, в еврейство перейду. Нас таких в классе семь женщин, правда, другие помоложе.

– В классе! Уже и учиться начала!

– Начала.

– Гиюр… Ну, даешь. Тебе что, детей с ним рожать? Или в еврейского Бога вдруг поверила?

– В Бога я всегда верила. Еврейский или какой, мне все равно. И дети у него есть свои, взрослые уже. А у меня свои. – И вдруг улыбнулась, так улыбнулась, как мне давно уж не улыбалась. – А что? Можно и ребеночка.

– На сорок пятом году? Постыдилась бы.

– Это ничего, здесь это делают. Улыбается, отдраивает плиту, на меня совсем уж не смотрит.

– А ты подумала, что дети скажут? Перед детьми тоже не стыдно?

– Дети не осуждают.

– И все за моей спиной! Мужика нашла, в религию ударилась, детям сказала… Один я ничего не знаю.

– Теперь знаешь.

32

В процессе я ей все-таки про камни рассказал, чтобы причину объяснить, почему с Кармелой вышло.

Нет, говорит, не в Кармеле дело, Кармела добрая женщина, я рада буду, если у вас что-нибудь получится. А про камни только и сказала, не впутывайся ты в эту кашу, брось, зачем тебе? Слишком была занята своим, слушала невнимательно и толком, по-моему, не усвоила.

А теперь вот Азам. Все знает, вполне в курсе и уже обдумал, что делать. Тут уж дурака валять нечего, вокруг да около ходить. Могу, конечно, еще прежнюю резину потянуть, не знаю, мол, и не знаю ничего. Но ясно, что не отстанет, да и Галина… В общем, сказал ему, пусть приходят, поговорим. Он хотел прямо сегодня, но я не могу, у меня травма. Договорились на завтра.

Лучше всего, отдам я им эти стекляшки, и пусть делают, что хотят. А мне это скучно и ни к чему.

В общем, надо идти к Кармеле. Не хочется, у меня все чувства к ней испарились, и этим самым заниматься совсем не хочу. Но надо, и лучше, чем сидеть и последние нервы мучить.

Переодеваться не стал, хотя болей практически никаких нет. Что это значит, все нервы истерзаны, а болей нет? Или она права была и болезнь моя проходит? Только этого не хватало. Да глупости, не может она пройти, не первый раз, просто ремиссия.

И время самое подходящее, восемь часов. Татьяна, между прочим, как раз заступает на дежурство.

Без всяких приготовлений, но с решимостью взял и пошел.

Дверь у Кармелы, как всегда, не заперта. Ей уж и соседи говорили, обворуют, будешь знать. Нет, говорит, я с детства так привыкла, стану я запирать, когда в магазин на полчаса выхожу. У нас, говорит, в мошаве никогда не запирали, тоже мне, вспомнила времена царя Гороха.

Сама в кухне, опять что-то вкусное готовит, не исключено, что и нам бы опять принесла. Теперь мне одному будет носить, если вообще будет.

Услышала меня, выскочила в прихожую – у нее и прихожая есть, вообще, квартира куда лучше нашей и больше, комнат не то четыре, а может, и пять, и санузел раздельный. Видимо, у бывшего мужа отсудила. Говорят, раньше когда-то, еще до Израиля, в этом доме был отель для богатых англичан, справа для них квартиры, такие, как ее, а слева маленькие для прислуги, как наша.

Выскочила в прихожую, и так радостно: «Мишен-ка!» Мимо меня проскользнула и дверь заперла, а ключ в карман. Опасается теперь, про Татьяну ведь не знает, и не скажу.

– Мишен-ка, у меня в кухне горит, я сейчас, только доготовлю.

И быстро обеими руками мне голову приподнимает, одной рукой держит, второй гладит по щеке, по губам, наклонилась, заглядывает в глаза:

– Ты сердишься? Плохо себя чувствуешь? У тебя что-то случилось?

Интуиция у этих баб просто зверская.

– Нет, – говорю, – ничего.

– Иди, – говорит, – прямо в спальню, я сейчас приду, а то сгорит.

И убежала.

А я вошел в спальню и ахнул.

На двуспальной ее кровати, на двух подушках, лежат оба мои коврика.

Я нужный сразу схватил, а что делать, не знаю. Унести его нельзя, дверь заперта. В карман сунуть – не влезет. Вообще в одежде не спрятать – велик, и ведь раздеваться придется. Увидит и отнимет опять. Она как раз из кухни кричит:

– Ты пока раздевайся и ложись!

Я быстро постель разобрал, балаган на ней устроил, типа что коврики в нем затерялись, сел посередке, но куда нужный-то деть? Снял рубашку, накрыл ею, но это ненадежно. А она в дверь заглядывает и говорит:

– Я только в душ быстренько, ладно? А то я после кухни. Хочу, чтоб мы с тобой сегодня по-людски, а не так. Ладно? Мишен-ка?

И смотрит как-то просительно, даже не похоже на нее. Я киваю:

– Конечно, Кармела, – а сам весь в тоске.

Не хочу я, ни по-людски, и никак, и с ковриком ничего не придумаю.

Сижу, оглядываюсь по сторонам.

И вижу, на туалетном столике у нее лежат маникюрные ножнички. Схватил и стал тот кружок, которым место отметил, вырезать. Маленький-то кусок зажму и не отнимет, и пусть ругается, как хочет.

Ножнички крошечные, тупые, что только она ими делает? А тряпки толстые, да еще скрученные, и узлы. Ужасно медленно идет, не режу, а пилю. А она в ванную дверь не закрыла, плещется там и кричит мне оттуда обычным своим голосом:

– Я уже почти готова. А ты готов?

То-то и оно, что не готов. А ведь она сейчас выскочит, вытираться в такую жару недолго. Что делать?

Надумал. Взял и пошел в уборную.

Уборная тесная, дверь, конечно, не запирается, я сел на толчок, даже крышку не закрыл, некогда, ногами дверь изнутри припер и режу. И вот нащупал одну горошину. Выковырял, сунул в карман брюк, режу дальше. Режу, а сам щупаю, где тут мой Красный Адамант. Еще две горошины высвободились, спрятал и их. Остальные, видно, в середке. Пилю изо всех сил, половина всего осталась.

Вот он! Нащупал! Да большой какой, присмотреться, так и на вид заметно. Но плотно в лоскут закручен. Я уж не пилю, а просто рву, крепкие, гады. Слышу, она из ванной прошлепала в спальню и сразу же зовет:

– Мишен-ка, ты где?

Я резанул, мой Красный чуть приоткрылся с одного боку. Какой красавец!

– Мишен-ка! Куда ты исчез? А, ты здесь. Слушай, ты воду только малую спускай, а то что-то плохо проходит.

У самой двери уже стоит. Но ведь не полезет же в туалет.

Отошла на минуту, повозилась где-то там немного и опять подошла.

– Ну, чего ты так долго?

Я молчу и режу.

Не уходит. И я замер.

– Мишен-ка, – говорит, – что с тобой? Ответь мне. Что ты там делаешь?

– Пипи делаю, – говорю, но голосом управляю плохо.

– Пипи? Что у тебя такой голос? Ты в порядке?

– И каки.

А голос совсем уже не мой. Тяжело мне, ногами дверь держу, локтями уперся в колени, ножницы эти проклятые кольцами врезались в суставы – не стащить, и пилю, раздираю, да еще двумя пальцами Красный придерживаю, он уже почти совсем обнажился, сейчас выцарапаю.

– Мишен-ка, тебе плохо? Почему ты молчишь?

И толкает дверь, а та, понятно, не хочет открываться, там мои ноги.

– Ой! – кричит. – Мишен-ка, ты там упал?

Я полуотрезанный кусок в горсть захватил и рванул что было мочи, оторвал, а она в тот же момент на дверь нажала.

Ноги мои дернулись, колени трахнули по локтям, между коленями – плоп! – что-то упало в толчок, а я и встать не могу, она наполовину в дверь втиснулась и меня дверью зажала. Выйди, кричу, выйди сейчас же, а она: да что ты, да что с тобой, убралась наконец, я кое-как сполз на пол, повернулся и руку по локоть в толчок запустил, но куда там.

33

Подвожу итог, хотя знаю, что не окончательный. Не знаю только, что ставить в плюс, а что в минус.

Ресторан по-прежнему закрыт, полная тишина.

Хозяин и Коби с крашеной щетиной отправились под ручку туда, где им приготовлено теплое место.

Полиция пока не трогает.

Из преступного мира тоже не доходит никаких признаков жизни. То ли подбираются постепенно, то ли ищут в другом направлении. Дай-то Бог.

Заказанное панно не готово и неизвестно когда будет, так как работать больше не хочу. Не хочу делать.

Болезнь как будто отступает. Болей нет, хотя спина и шея, конечно, согнуты, как были.

Жена ушла. Но будет приходить нянечка из больницы.

Дочь связалась с арабом, полная катастрофа. Но в данной ситуации может выйти польза.

Кармела, слава тебе Господи, так и не поняла ничего. Сперва испугалась, как увидела меня на полу с рукой в толчке, потом хохотать начала, потом приставать и расспрашивать, но я так и не объяснил. Разозлилась, психом назвала и сказала, что знать меня не желает, но думаю, что сумею переубедить, если понадобится. А скорее всего, понадобится.

На руках у меня тридцать два прекрасных бриллианта всех категорий. А красный мой фонарик, самый редкий Красный Адамант, катится по вонючим трубам в Средиземное море.

И мне скучно.

Но все-таки осталось какое-то любопытство, что этот Азам мне завтра скажет.