Жизнь. Новеллы

Немногие из писателей между тем старались так скрыть свою жизнь от любопытных взглядов публики, как Мопассан. Между литературою и своею жизнью он установил резкую границу и требовал, чтобы она свято уважалась. «Писатель ничего не должен публике, кроме своих произведений», – говорил он. Когда по смерти Флобера были опубликованы письма последнего, Мопассан горячо сожалел о том, что не в его власти помешать этому.

Благодаря аристократической замкнутости Мопассана при жизни его в печать проникали лишь весьма скудные сведения об авторе рассказов и романов, пользовавшихся таким шумным успехом.

Но его осторожность не помешала тому, чтобы после его смерти не началась лихорадочная погоня за документами и воспоминаниями, по которым можно было восстановить его жизнь. Писатель, которому суждено было умереть безумным, слыл всю жизнь «здоровяком», «атлетом». Вокруг его преждевременной и трагической кончины сложились легенды, благодаря развязности журналистов и любопытству жадной до всяких разоблачений публики.

Благоговейные заботы матери (госпожа Мопассан одиннадцатью годами пережила своего несчастного сына) и протесты друзей охраняли, насколько возможно, память писателя от посягательств бесцеремонных исследователей.

Но с момента смерти Лауры Мопассан (8 декабря 1904 г.) погоня за документами сделалась более плодотворною. Беспощадные разоблачения осветили мало-помалу загадочную и трагическую кончину великого романиста. Значительное количество материалов из этого грустного наследия в обработке Э. Мэниаля[1] дают возможность и нам бросить полный глубокого уважения и любви к писателю взгляд на те внешние обстоятельства, среди которых создавались его шедевры.

Интересно подтвердить фактами, что материал, над которым работал великий писатель, не вымышлен и довольно точно отражает его жизнь. Заглянуть в жизнь Мопассана необходимо еще и потому, что эта жизнь прекрасна своею краткою, тревожною и мучительною красотой.

I

Жизнь Мопассана распадается на период детства и юности (1850–1870), за которым следуют десять лет ученичества (1870–1880); от 1880-го до 1890-го г. – период напряженного творчества и связанного с ним беспримерного успеха. В минуту его наибольшей силы и славы все обрывается резким и трагическим финалом; духовная смерть двумя годами опережает его физическую кончину.

Отец Ги – Гюстав де Мопассан, представитель старой лотарингской фамилии, в 1846 г. вступил в брак с Лаурой Ле Пуатвен, принадлежавшей к высшей буржуазии Нормандии. От этого брака родились Ги и младший брат его Эрве де Мопассан.

Мать Ги де Мопассана Лаура и ее брат Альфред Ле Пуатвен были друзьями детства Гюстава Флобера и сестры его Каролины. Отец Флобера занимал в то время место главного врача в Руанской больнице. Мать его была подругой детства матери Лауры. Отсюда ясно, что никаких родственных уз между Ги де Мопассаном и Флобером не было: последний лишь перенес позже на своего ученика всю нежность, которую питал к друзьям своего детства – Лауре и Альфреду Ле Пуатвен, матери и дяде Ги.

Одаренный блестящими способностями, восторженный и эксцентричный, Альфред Ле Пуатвен оказывал огромное влияние на умственное развитие сестры и друзей. С ранних лет он приохотил Лауру к литературе: пробудил в ней любовь к классикам, выучил ее английскому языку, с тем чтобы читать в подлиннике Шекспира. Десятилетий Флобер сочинял в то время трагедии, а Альфред и Лаура всячески содействовали их постановке: были попеременно и актерами, и зрителями, и критиками. В этом детском кружке постоянно поднимались страстные споры о прочитанном, и все участники его взаимно поддерживали друг в друге тот поэтический подъем, то неутомимое и лихорадочное искание красоты, которое преждевременно сожгло Ле Пуатвена и истощило Флобера. Расставшись детьми, Флобер и Альфред Ле Пуатвен поддерживали оживленную переписку. Двадцатилетним юношей Флобер пишет Альфреду: «Мы будем соседями эту зиму, старина, можем видаться ежедневно. Будем беседовать у камина, пока на дворе будет лить дождь или снег покрывать белою пеленою крыши. Нет, я не нахожу себя достойным сожаления, когда вспоминаю, что обладаю твоей дружбой, что у нас много свободных часов, которые мы можем проводить вместе. Если бы тебя у меня отняли, что осталось бы мне? Чем была бы наполнена моя внутренняя, то есть настоящая жизнь?»

Альфред скончался юношей от болезни сердца. Его поэтические опыты, на которые намекает в своих письмах Флобер, дают основание предполагать, что из него вышел бы талантливый поэт.

К Лауре Ле Паутвен, ставшей позже госпожой Мопассан, Флобер в течение всей жизни питал глубокую привязанность, к которой примешивались память и скорбь о лучшем и так рано угасшем друге. Жизнь разлучила их. Но радостные дни детства остались навсегда в памяти Флобера. В 1863 г. он пишет госпоже де Мопассан: «Твое письмо словно пахнуло на меня деревенским воздухом, ароматом юности, в которой наш бедный Альфред занимал так много места! Воспоминание о нем не покидает меня. Не проходит дня и, смею сказать, часа, в который я не думал бы о нем. Сколько раз в Париже, утомленный работою, в театре, во время антракта или один, сидя в Круассе у камина, в долгие зимние вечера, я вспоминаю его, вижу его перед собою, слышу его голос. С наслаждением и в то же время с грустью перебираю наши беседы, в которых шутки чередовались с философией, вспоминаю наши чтения, наши мечты, наши надежды! Если я чего-либо добился, то, верно, обязан этим нашему прошлому. К нему я отношусь с большим уважением; мы были прекрасны, и я не хотел пасть.

Я издали следил за твоею жизнью, разделял душою твои страдания, которые угадывал. Наконец, я тебя понял. Это – старое выражение, относящееся к годам нашего детства, к доброй старой романтической школе. Оно вполне выражает мою мысль, и я его удерживаю».

Лаура Ле Пуатвен также оставалась верна прошлому; мечты и восторги детства, влияние брата – все это отразилось позже на воспитании, которое она дала своему сыну Ги. Ей удалось приохотить его даже к чтению Шекспира, вдохнуть в него страсть к стихам и, особенно, к театру, и она же руководила его первыми литературными опытами.

Лаура и Гюстав де Мопассан недолго были счастливы в браке. Молодая женщина была серьезна, правдива, умна, интересовалась искусством и литературой; муж под очаровательною внешностью скрывал умственное убожество и слабость характера, увлекавшую его в бесконечные приключения. Рождение двух сыновей несколько утешило госпожу Мопассан в ее горькой супружеской жизни. Ги родился 5 августа 1850 г., Эрве шестью годами позже. Семейная жизнь отца и матери дурно отражалась на воспитании детей, и мать решила положить этому конец. Супруги расстались полюбовно. Госпожа Мопассан вступила вновь во владение своим состоянием, оставила у себя сыновей, на которых муж выдавал ей ежегодно 1600 франков, и поселилась в своем имении в Этрета, в Нормандии. Отец изредка летом приезжал навестить детей.

Вилла «Верги», на которой жила мать со своими двумя мальчиками, была окружена бесконечными фруктовыми садами и стояла невдалеке от моря, по пути в Фекан. Эту виллу Ги называл всегда впоследствии своим «дорогим домом». Здесь он свел самую тесную дружбу с окрестными рыбаками, отсюда он любовался быстрым ходом легких барок, здесь впервые и на всю жизнь полюбил море.

Огромный сад, разбитый по плану самой госпожи де Мопассан, наполненный липами, сикоморами, диким терном, розовым и белым шиповником, окружал виллу. Белый домик с балконом, увитым виноградом и жимолостью и утопавшим в кустах жасмина, просторные комнаты, уставленные старинною мебелью и чудесным руанским фаянсом, – таково было уютное жилище, где Мопассан прожил до тринадцати лет. У мальчика не было лучшей воспитательницы и лучшего друга, чем мать. Глубокий ум госпожи Мопассан и литературное образование, полученное ею в детстве, давали ей возможность направлять наблюдательность мальчика, влюбленного в жизнь и в мечты. С удовольствием вспоминает госпожа Мопассан, как в ее сыне постепенно зарождалась любовь к литературе и как искренне радовалась она сама, открывая в нем те же волнения и восторги, которые переживала некогда в обществе своих друзей детства. Госпожа Мопассан всячески помогала Ги советами, поддерживала и направляла его литературные стремления. Прежде всего она задалась целью выучить сына смотреть. Она постоянно обращала его внимание на скромную или живописную природу, заставляла понимать и любить ее, указывала на изменчивые виды неба и моря, на чаек над морскими волнами, на игру солнечных пятен по скалам и на деревьях и на многие мелочи, характерные для богатого нормандского края. Ей приходилось разделять игры, прогулки, а иногда и самые безрассудные похождения маленького Ги. Не раз теряли они с матерью дорогу, не раз бывали застигнуты приливом, карабкались на скалы и возвращались домой оба в изорванных платьях и башмаках.

Читал Ги запоем. Среди писателей, взволновавших его юное воображение, был и Шекспир. Мать заставила его прочесть «Макбета», «Сон в летнюю ночь». В своих воспоминаниях госпожа Мопассан рассказывает, какое глубокое впечатление произвели на мальчика эти первые книги. Он понял, что словами можно вызывать образы людей и предметов. Родному языку учила его также и мать. Аббат Обур, викарий Этрета, занимался с ним грамматикой, арифметикой и латынью, которою ребенок очень заинтересовался. Из новых языков Ги не знал ни одного, а взамен этого бегло говорил на нормандском наречии: к нему он привык во время своих скитаний с рыбаками. Ги в это время часто уплывает в море с рыбаками Ипора, посещает скалы и пещеры, ловит рыбу при лунном свете, помогая вытаскивать расставленные накануне сети, проводит целые дни в лодке, пробираясь сквозь лес тростников или сидя в ней между двумя собаками и обдумывая план предстоящей охоты или рыбной ловли; впоследствии он вспоминает и свои бесконечные прогулки верхом по равнинам, по которым хлещет морской ветер. Эта жизнь укрепила его здоровье и развила в нем значительную физическую силу. Лица, знавшие Ги между десятью и двадцатью годами его жизни, рисуют его коренастым, с могучей шеей, как у молодого бычка, с неукротимой энергией «любителя жизни», как он сам называет себя в этом возрасте. Живя в тесной близости с рыбаками и крестьянами, Ги разделял их жизнь и сопряженные с нею опасности и их наивные развлечения. Эту действительность отразили впоследствии многие из его рассказов, равно как и роман «Жизнь». Рыбаки обожали маленького Ги, часто брали его с собою в море в любую погоду. Госпожа Мопассан вспоминает то беспокойство и тот страх, в которые не раз повергали ее долгие отлучки сына. Позже, описывая эту жизнь, полную приключений, страсть к которым не покидала никогда Мопассана, он говорит: «Чувствую, что в жилах моих течет кровь морского разбойника. Для меня нет большей радости, как весенним утром плыть в лодке к неведомым берегам, бродить целые дни по новым местам, толкаться среди людей, которых я никогда потом не увижу, которых покину с наступлением вечера, чтобы снова пуститься в море; проводить ночи под открытым небом, править рулем по воле моей фантазии, не сожалея о жилищах, где рождаются, длятся, замыкаются в рамки и угасают человеческие жизни, не испытывая желания бросить якорь где бы то ни было, как бы ласковы ни были небеса, как бы прекрасны ни казались там берега».

Когда мальчику исполнилось тринадцать лет, его оторвали от бродячей и праздной жизни и отправили в духовную семинарию в город Ивето. Не будучи подготовлен к тому лишению свободы и к той дисциплине, которые встретили его в семинарии, Ги почувствовал себя очень несчастным. Однако это заведение, откуда он не раз пытался бежать и из которого его в конце концов исключили, не оказало сильного влияния на развитие его ума и характера. Все тяготило его здесь. Особенно отталкивал его независимую природу интернат. Ги тосковал по морю, по друзьям-рыбакам. Власть попов и нравы духовенства возмущали прямую, открытую душу. В виде утешения среди этой монастырской обстановки он начал писать стихи. Многие стихотворения не были лишены изящества. Но одно из них, заключавшее протест против «сутан», «стихарей» и «монастырского уединения», было перехвачено семинарским начальством. Этим предлогом воспользовался заведующий семинарией, чтобы избавиться от беспокойного воспитанника и отослать его домой. Мальчик был в восторге; не особенно была огорчена и мать.

На следующий год Ги поместили пансионером в руанский лицей.

Там он с еще большим успехом продолжал свои литературные опыты, пользуясь на этот раз руководством и советами настоящего поэта, Луи Буилье, принадлежавшего некогда к тому детскому кружку, участниками которого были Флобер, мать и дядя Ги. Стихотворения Мопассана этого периода не отличаются оригинальностью. Одно из них было напечатано в «Ревю де ревю». Ги в то время было восемнадцать лет. В лицее он работал усердно и окончил его со степенью бакалавра.

Эти годы детства и ранней юности были необычайно плодотворны для Мопассана. Уже сознавая себя в душе поэтом, он бессознательно впитывал впечатления, темы и типы своих будущих повестей и романов. В Руане, в Ивето, в Этрета, на морских утесах и среди фруктовых садов, на ярмарках и на порогах кабаков, в старых домах священников – повсюду встречал он будущие типы своего первого романа и многих из своих новелл. Рыбаки, крестьяне, служанки на фермах, священники, мелкопоместные дворяне, кабатчики, отец Бонифаций, тетушка Маглуар, дядя Бельом и даже «свинья Морен» изображены в них с такою откровенностью, что, по слухам, все эти люди были огорчены тем, что писатель нисколько не польстил им и что их тотчас же можно было узнать.

Вскоре, однако, внимание молодого писателя было отвлечено новыми событиями. Разразилась Франко-прусская война. Руан был занят неприятелем. Мопассан поступил на военную службу и принял участие в кампании. Воспоминания его об этом времени послужили впоследствии сюжетом для его рассказа «Пышка», для неоконченного романа «Анжелюс» и многих небольших рассказов.

По окончании войны Мопассан переехал в Париж. Здесь началась для него новая жизнь. Детские годы отошли в прошлое, уступив место иным стремлениям, иным заботам.

II

В Париже Мопассану пришлось проводить ежедневно определенное количество часов в темной и тесной канцелярии морского министерства, и, привязанный службою к городу, он затосковал; его легкие, глаза, кожа с детства привыкли к чистому воздуху полей, а ноги – к лесным тропинкам и берегам рек. Поэтому Мопассан этого периода не столько литератор, не столько посетитель литературных салонов и редакций, сколько любитель спорта и гребец, не имеющий соперников на Сене между Шату и Мезон-Лаффит. Веселый, энергичный и сердечный, обожавший загородные прогулки, пирушки, речной спорт, смех и веселье – вот каким знавали Мопассана друзья между 1870 и 1880 гг. В его наружности, говорит один из них, не было ничего романтического. Круглое загорелое лицо гребца, простые манеры. «Цвет лица напоминал прибрежного жителя, загоревшего от морского ветра, голос хранил тягучесть деревенской речи. Каждое утро он вставал с зарею, вымывал свой ялик и делал в нем несколько концов по Сене; в поезд он вскакивал, чтобы ехать в город, как можно позже, проклиная свою служебную лямку. Он много пил, ел за четверых, спал не просыпаясь». Золя, познакомившийся с Мопассаном в это время, изображает его красивым малым, небольшого роста, сильным и коренастым, с густыми волосами, вьющимися усами, широким лбом, пристальным, зорким и в то же время мечтательным взглядом. «С наружностью молодого бретонского бычка», – прибавляет Флобер.

Мопассан очень заботился о своем здоровье и гордился своею физической силой: он мог пройти пешком восемьдесят верст кряду и однажды в своем ялике спустился по Сене от Парижа до Руана, везя в нем еще двух друзей. Зато малейшее нездоровье внушало ему опасения, он пугался воображаемых болезней и двадцати восьми лет уже начал высказывать Флоберу жалобы на свое здоровье.

Поступив на службу в морское министерство (с окладом в 1500 франков), Мопассан впоследствии переменил эту должность на более выгодное занятие в министерстве народного просвещения, оставлявшее ему больше свободного времени. Ревностным чиновником он никогда не был. Он делил свое время поровну между катаньем на лодке и литературными опытами, которым предавался в служебные часы, изводя на них казенную бумагу и предоставляя их по воскресеньям на суд своего учителя – Флобера.

Служба в министерстве, правительственные тайны, в которые ему удавалось проникнуть, общение с коллегами и с начальством – все это для Мопассана было источником наслаждения, благодаря бесконечным проделкам, которым это давало материал. Он удовлетворял здесь свою страсть к мистификации и к шаржу, которая не покидала его в течение всей его юности. В новой для него среде он снова увлекался наблюдениями, которые некогда делал над рыбаками и крестьянами Этрета. «Наследство», «Ожерелье» – чудесные вещи, описывающие скромное, однообразное и богатое смешными эпизодами существование мелких чиновников, полные жизненной правды.

Но всего дороже Мопассану в эту эпоху (то есть между 1872 и 1880 гг.) была Сена. Катания на лодке, встреча солнца в утреннем тумане, лунные вечера – эта простая поэзия влекла к себе Мопассана, оставив впоследствии глубокий след в его произведениях. Рисует ли он рыбную ловлю на острове Маранте в осенний вечер, когда «окровавленное небо бросает в воду контуры пурпуровых облаков и заливает кровью всю реку» («Два приятеля»); вспоминает ли он свои скитания по окрестностям Парижа, весенние прогулки по зеленеющим лесам, опьянение голубым небом и водою в прибрежных кабачках Сены и любовные приключения, столь банальные и в то же время столь восхитительные («Воспоминание»); дает ли картину воскресного дня за городом («Иветта», «Подруга Поля») – канвою для всех этих узоров служат 70-е гг. XIX в., проведенные им в Париже. Особенно священными днями были для Мопассана суббота и воскресенье – они отдавались катанию на лодке, и даже Флобер в эти дни не решался посещать ученика или звать его к себе.

В рыбачьей шляпе, в полосатом трико, плотно облегавшем его тело, с голыми до плеч толстыми руками, Мопассан встречал своих друзей на станции и приветствовал их веселыми, часто весьма нескромными шутками, которые выкрикивал особенно громко, если замечал вблизи какого-нибудь толстого, почтенного господина, украшенного орденом, или чопорную семью, ехавшую на пикник. Друзья спускались к реке. Сидя на веслах или управляя парусом, Мопассан не переставал рассказывать истории и анекдоты, с бесконечными вариантами, причем так смеялся сам, что едва не опрокидывал лодку. Рассказывают о невообразимом веселье тех обедов, которыми заканчивался день за городом. «Никто, – говорит один из друзей, – не умел так устроить обед, подобрать общество, убрать стол, руководить кухней и вести в то же время самый интересный и остроумный разговор, как это делал Мопассан».

Прелестный рассказ «Мушка» рисует одну из самых ярких картин, относящихся к этим годам. Мопассан сам рекомендует читателю шайку пяти «шалопаев», превратившихся впоследствии в солидных людей, и рисует «невозможную харчевню в Аржантейе», комнату – «общий дортуар», которым владели друзья и в которой Мопассан, по его признанию, провел самые безумные и самые веселые вечера своей жизни.

Сложившись впятером, друзья с большим трудом купили себе лодку: они хохотали в ней так, как никогда уже не смеялись впоследствии, – говорит Мопассан. У каждого из пяти «шалопаев» было особое прозвище: Шляпа – остроумный, ленивый и единственный из друзей, никогда не трогавший весел под предлогом, что может тотчас же опрокинуть лодку; Ток – Робер Пеншон, впоследствии руанский городской библиотекарь; Одноглазый – А. де Жуанвиль, тонкий, изящный, вооруженный моноклем, которому и был обязан своим прозвищем; хитрый Синячок – Леон Фонтэн; Томагавк и, наконец, Жозеф Прюнье – не кто иной, как сам Мопассан (под этим псевдонимом была напечатана его первая повесть). Ялик, который они окрестили «Листок наизнанку», совершал по воскресеньям регулярные рейсы между Аньером и Мезон-Лаффитом. Вечером друзья сходили на берег, останавливались в речном трактире; пища была неважная, постели – отвратительные, но веселья было много, а с этою приправою никакой обед не казался скучным.

Иногда Мопассан уединялся в отдаленный трактирчик Бизона или Сартрувиля и писал стихи. Некоторые из этих стихотворений вошли в издание 1880 г. Поэзия влекла его к себе по-прежнему. В это время он занят созданием того гибкого и легкого, ясного и точного языка, в который ему удалось впоследствии облечь свою наблюдательность и свое знание жизни. Кое-кто из друзей угадывал, к чему готовился Мопассан. Но когда его расспрашивали об этом или торопили, то он отвечал: «Спешить некуда; я готовлюсь к своему ремеслу». И Мопассан изучал его действительно терпеливо, мужественно, а Флобер в течение семи лет (1873–1880) помогал ему советами и направлял его литературные опыты.

Вопреки довольно распространенному мнению Мопассан не был связан с Флобером никакими родственными узами. Флобер интересовался молодым человеком исключительно как сыном и племянником лучших друзей детства. По приезде Мопассана в Париж Флобер заинтересовался «остроумным, литературно образованным и очаровательным» юношей, к которому почувствовал приязнь. Несмотря на разницу лет, он всегда с этих пор относился к Мопассану как к другу. Флобер пообещал матери Ги следить за первыми шагами молодого человека и облегчить ему доступ в салоны и в редакции журналов. К своей роли наставника Флобер отнесся весьма серьезно, руководя даже чтением ученика. Особенно энергично побуждал он юношу к работе. Когда Мопассан жаловался позже на скуку и однообразие жизни, Флобер отечески журил его: «В конце концов мне представляется, что вы очень скучаете, друг мой, и это меня огорчает, ибо вы могли бы проводить время приятнее. Надо, слышите ли, молодой человек, работать, и работать гораздо больше, чем вы работаете. В конце концов, я начинаю подозревать вас в небольшой лени. Чересчур много прогулок по воде! Чересчур много физических упражнений! Да, сударь! Цивилизованный человек не нуждается в таком количестве движения, как говорят об этом доктора. Вы рождены писать стихи, так пишите же их! Все остальное – суета, начиная с ваших увеселений и вашего здоровья… Здоровье ваше к тому же хорошо сделает, если последует за вашим призванием. Это замечание имеет глубокую философскую и гигиеническую ценность. С пяти часов вечера до десяти часов утра вы можете все ваше время посвящать Музе… Ну же, милый, прибодритесь! К чему зарываться в свою печаль? Надо быть сильным в собственных глазах – это лучшее средство стать сильным. Побольше гордости, черт возьми!.. Если вам чего недостает, так это принципов. Пусть говорят что угодно, но они необходимы; надо только выяснить, какие нужны вам. Для художника существует только один принцип: приносить все в жертву искусству. На жизнь он должен смотреть как на средство, не более…»

Вскоре между учеником и учителем установился род сотрудничества. Время от времени Флобер требует от друга небольших услуг: возлагает на него поручения к дирекции театра «Водевиль», к издателю Лемерру, позже к министру народного просвещения. Поручает ему топографические изыскания, библиографические анкеты для романа «Бувар и Пекюше», над которым в то время сам работает. В совместном труде с учителем Мопассан познает настоящую цену непосредственного наблюдения и точного воспроизведения действительности. Мало-помалу он вырабатывает в себе «индивидуальную манеру видеть и чувствовать». Вскоре он перестает жаловаться на однообразие и пустоту жизни, на ничтожество человеческих страстей. Побуждая Мопассана к работе, Флобер в то же время всячески удерживает его от поспешного печатания своих произведений, что, по мнению Флобера, часто губит юных авторов. На вопрос матери Мопассана: «Не может ли теперь Ги бросить службу в министерстве и посвятить себя всецело литературе?» – Флобер отвечает: «Нет еще! Не будем делать из него неудачника!»

Флобер заставлял юношу вглядываться в окружающее и выбирать из него то, что могло ему пригодиться для его литературных опытов. Часто он добродушно говорил ему: «Иди погуляй, мой мальчик, понаблюдай окружающее, а потом в ста строках расскажи мне все, что увидишь». Мопассан охотно исполнял эти советы. Он работал с натуры с усердием, переходившим в неосторожность.

Флобер просматривал его заметки. Безжалостно вычеркивал он лишние эпитеты, исправлял периоды, «сердился, когда в двух фразах, стоявших рядом, были одинаковое расположение слов и одинаковый ритм». Мопассан не унывал, уносил терпеливо заметки домой и старательно исправлял их к следующему воскресенью.

У обоих писателей, кроме сходного темперамента, была еще одна и та же склонность смотреть на жизнь так, как будто она специально создана для искусства. Наблюдая природу и человека, художник должен искать новых комбинаций для этих элементов. Точная деталь должна занять в романе главное место, и впечатление будет тем сильнее, чем больше эта деталь будет пережита в своей незначительности и даже банальности. Таково было одно из главных правил, преподанных Мопассану Флобером.

В этот период Мопассан познакомился со многими писателями и артистами, которых по большей части встречал у своего наставника в Круассе по воскресеньям или в скромном салоне Флобера в Париже. В числе этих лиц, из которых многие сделались вскоре искренними друзьями Мопассана, были: И. С. Тургенев, А. Додэ, Э. Золя, Поль Алексис, Катулл Мендес, Э. Бержера, Ж. М. де Эредиа, Гюисманс, Генник, Сеар, Л. Кладель, Г. Тудуз, Э. де Гонкур, издатель Шарпантье, Ф. Бюрти, Ж. Пуше, Ф. Бодри. На четвергах у Золя Мопассан встречал еще Э. Рода, Дюранти, П. Сезанна, Т. Дюрэ, Франсуа Коппе, Мориса Бушора и изредка И. Тэна, Ренана, Максима Дю Кам, Мориса Сандо. С 1876 г. Мопассан часто посещал Тургенева, с интересом следившего за первыми опытами молодого писателя и читавшего его рукописи. Впоследствии Мопассан написал о Тургеневе этюд и в 1891 г. готовил о нем новую статью, работа над которой была прервана его болезнью.

Гонкуры вспоминают в «Дневнике» об оживленных собраниях у Флобера в Круассе; вечера проходили в рассказах, заставлявших всех хохотать до упаду. Еще менее чопорными были сборища у Золя. Среди посетителей его четвергов в 1876 г. образовалась группа молодых писателей, которую газеты и журналы того времени прозвали «lа queué de Zola»[2]. Искренняя дружба и общность литературных стремлений объединяла этих писателей. Четыре года спустя они издали сообща известный сборник «Меданские вечера», в котором впервые выступил и Мопассан с рассказом «Пышка». Благодаря новым связям Мопассану был открыт доступ в République des Lettres, где были напечатаны несколько стихотворений и статья о Флобере. Он посещал также обеды Катулла Мендеса, на которых председательствовал иногда Флобер. Там же Мопассан познакомился с литераторами Анри Ружоном, Леоном Дирксом, с поэтами Стефаном Малларме и Вилье де Лиль-Адан.

Флобер с той необъяснимою снисходительностью, которую он проявлял всегда к своему ученику, провозгласил первые стихотворные опыты Мопассана «превосходящими все, что печаталось до тех пор парнасцами». «Со временем, – прибавлял Флобер, – у молодого человека явится оригинальность, индивидуальная манера видеть и чувствовать». Флобер очень хотел, чтобы Мопассан предпринял «большое произведение», и, следуя его советам, Мопассан написал несколько стихотворных новелл («На берегу», «Стена», «Сельская Венера», «Последняя шалость»), вошедших в сборник 1880 г.

Пробовал в это время Мопассан проложить себе дорогу и в журналистике. Несмотря на свою ненависть к газетам, Флобер обращался к редакторам нескольких изданий с целью ввести туда Мопассана в качестве театрального хроникера или книжного рецензента; несколько раз он сам указывал ученику темы для сенсационных статей, которые могли бы сразу обратить на него внимание публики. С 1878 г. Мопассан состоит в числе сотрудников всех больших периодических изданий, таких как «Голуа», «Жиль Блас», «Фигаро», «Эхо Парижа». Воспоминания Мопассана о его деятельности газетного сотрудника воплощены в его известном романе «Милый друг». Редакторские кабинеты и приемные, литературные салоны, в которых газетный хроникер сталкивается с министром, – вот сфера, в которой протекает вся жизнь Ж. Дюруа.

Стихотворные поэмы Мопассан задумал соединить в один сборник и выпустить отдельным изданием. В выборе их он руководствовался строгим и требовательным вкусом Флобера. Почти накануне появления книги общественное внимание было занято судебным преследованием, возбужденным против Мопассана в городе Этампе по обвинению его в оскорблении нравственности. Ему инкриминировалась поэма «Стена» и некоторые другие. Этот процесс имел для Мопассана почти такое же значение, как для Флобера имел в свое время процесс по поводу романа «Госпожа Бовари». В эту минуту и появилась книга, в которой под скромным названием «Стихотворения» были собраны лучшие стихотворные поэмы Мопассана. За один месяц (апрель 1880 г.) книга выдержала три издания. Последнее издание, вышедшее уже по смерти Флобера, снабжено в виде предисловия письмом Флобера, которое было написано им Мопассану в ожидании процесса.

Вплоть до последних минут своей жизни Флобер не переставал интересоваться судьбою книги, появлению в свет и успеху которой он в значительной мере содействовал. Посвящение книги ему возбудило в нем целый рой воспоминаний, и над ним Флобер, по собственному признанию, плакал. Сами произведения Мопассана, вошедшие в этот томик, он считал очень личными, восхищался их самобытностью, смелостью и ярким вдохновением.

Чтобы закончить историю первых шагов Мопассана на литературном поприще, остается сказать еще несколько слов о тех обстоятельствах, среди которых была написана первая повесть «Пышка», появившаяся в 1880 г. почти одновременно со сборником стихов. С этой минуты Мопассан перестал колебаться: он ясно увидел, по какой дороге ему следует идти. История возникновения сборника «Меданские вечера» изложена самим Мопассаном в статье, напечатанной в «Голуа» перед появлением на свет книги. «Мы все находились у Золя, – пишет Мопассан, – летом, в его меданском имении. Во время долгих обедов… Золя рассказывал нам планы своих будущих романов, делился своими взглядами на литературу, на жизнь… Иногда время проходило в рыбной ловле. Я лежал, растянувшись в лодке “Нана” или купался целыми часами, в то время как П. Алексис блуждал вокруг с игривыми мыслями, Гюисманс без конца курил, а Сеар скучал, находя деревню глупой. Роскошны были ночи, жаркие, ароматные, и каждый вечер мы отправлялись гулять на большой остров, напротив… В одну такую лунную ночь мы беседовали о Мериме, про которого женщины говорят: “Какой очаровательный рассказчик!” Стали перебирать и превозносить всех знаменитых рассказчиков с голосу, самым изумительным из которых мы признавали великого русского писателя Тургенева, этого мастера почти французского склада; П. Алексис утверждал, что уже написанную вещь рассказать весьма трудно. Скептик Сеар, взглянув на луну, пробормотал: “Какая чудная романтическая декорация, ее следовало бы использовать”. “Рассказывая чувствительные истории”, – добавил Гюисманс. Золя нашел, однако, что это была счастливая мысль, что каждый из нас должен был рассказать историю. Выдумка рассмешила нас, и мы условились, что рамка, выбранная для рассказа первым рассказчиком, должна быть обязательно сохранена и остальными. Среди тишины уснувших полей, под ослепительным светом луны, Золя поведал нам ужасную страницу из эпохи войны, носящую название “Осада мельницы”. Когда он кончил, каждый из нас воскликнул: “Надо скорее это написать”. Он захохотал: “Это уже сделано”. На другой день была моя очередь. На следующий день Гюисманс увлек нас своим рассказом… Сеар воскресил перед нами осаду Парижа… Генник подтвердил нам еще раз, что люди в толпе превращаются в зверей… П. Алексис заставил нас ждать несколько дней, не находя сюжета… наконец выдумал довольно занимательную историю… Золя нашел, что все рассказы имеют интерес, и предложил составить из них сборник».

Когда Мопассан переслал свою рукопись «Пышка» Флоберу, последний пришел от нее в восторг и тотчас же написал ученику: «Спешу сказать вам, что считаю “Пышку” шедевром. Да, молодой человек! Ни более ни менее вещь написана мастерски. Оригинально задумана, хорошо прочувствована, превосходна по стилю. Пейзаж и лица живут, психология глубока. Короче говоря, я в восторге; два-три раза я смеялся вслух… Эта сказочка долго не умрет, будьте уверены!..»

Успех рассказа имел решающее значение для Мопассана. Он бросил службу и всецело отдался литературе.

В итоге следует отметить, что в 70-е гг. XIX в. Мопассан находился под несомненным влиянием Флобера. Картина этой поддержки, этой общей борьбы за успех, этой глубокой и требовательной привязанности есть, без сомнения, лучшее и драгоценнейшее в литературном поприще Мопассана. Флобер умер 8 мая 1880 г., но при жизни он мог уже видеть молодого друга в расцвете таланта и мог приветствовать его первые шаги в качестве поэта и романиста.

III

Восьмидесятые годы (1880–1891) в жизни Мопассана представляются наполненными непрерывным творчеством. За эти десять лет им написано в общем около двадцати пяти томов: шесть романов, шестнадцать сборников повестей, три книги путевых впечатлений и бесконечное количество газетных статей, не вошедших в полное собрание его сочинений. С этим периодом у Мопассана связано мало воспоминаний. Жизнь его, наполненная любимым трудом, становится молчаливой с той минуты, когда слава и успех привлекают к нему особенное любопытство публики. Он все более и более уходит в себя и на расспросы любопытных отвечает: «Моя жизнь не имеет истории».

Были попытки объяснить лихорадочность его творчества не одною его страстью к искусству, а и чисто деловым расчетом. На это можно сказать, что Мопассан свято хранил завет учителя. «Художник, – говорил Флобер, – должен создавать свои произведения прежде всего для собственного удовлетворения, затем для избранного меньшинства; ему дела нет до остального, до успеха…» Но в то время как у Флобера культ искусства исключал всякие мысли об оплате труда, Мопассан, как истый и осторожный нормандец, стоял все время на страже своих интересов и ревниво оберегал свои права. Рассказывают, что когда Даллоз за напечатанные в «Moniteur» три рассказа Флобера вручил последнему тысячефранковый банковый билет, то Флобер, показывая его приятелю, с наивным изумлением сказал: «Литература, значит, приносит доход?» Мопассан на самом верху своей славы не забывал контрактов и счетов издателей, зорко оберегая свои права.

Начиная с 1881 г. он работает систематически: каждый день утром с семи до двенадцати часов. В среднем он пишет по шесть страниц в день, весьма мало перемарывая. Часто во время работы он пользуется набросками, сделанными раньше. Один из его друзей утверждает, что он никогда не ложился спать, не записав всего того, что могло его поразить в течение дня.

Превосходное знание нормандского края вместе с опытом парижской жизни на первых же порах дали Мопассану множество сюжетов и типов, которые ему оставалось только разрабатывать. Так составился сборник, озаглавленный по имени первого рассказа «Заведение Телье». Учреждение, описанное в этом рассказе, действительно существовало в Руане; религиозная церемония, составляющая характерный эпизод рассказа, происходила в окрестностях Руана. План этой повести, рассказанной Мопассаном Леметру и Тургеневу, заслужил их полное одобрение. Одновременно с этою повестью, над которой Мопассан работал несколько месяцев, им был написан целый ряд мелких рассказов, печатавшихся в журналах и газетах. Рассказ «В семье», появившийся в «Новом обозрении», имел шумный успех. Тургенев по этому поводу писал Мопассану: «Я прочел ваш рассказ в “Новом обозрении” с огромным удовольствием, и наши друзья, живущие на улице Дуэ (которые очень строги), вполне разделяют мое чувство…»

Для издания рассказов Мопассан завязал переговоры с В. Гаваром, который вплоть до 1887 г. и оставался почти единственным его издателем. Оживленная переписка между Гаваром и Мопассаном, ныне опубликованная, сообщает интересные подробности из истории произведений Мопассана.

Сборник «Заведение Телье» вышел в свет в издании Гавара в 1881 г. Он заключал в себе восемь рассказов, с достаточною точностью отразивших на себе впечатления автора с 1876 по 1880 г. Успех книги был громадный, и в течение двух лет она выдержала двенадцать изданий. Тургенев, которому был посвящен сборник, содействовал переводу его на русский язык и познакомил Россию с его автором. Горячая статья о Мопассане была помещена в газете «Голос».

В следующем году Мопассан выпустил новый том рассказов, в который вошла известная повесть «Мадемуазель Фифи». Тем временем он много работал и над романом «Жизнь», оконченным им в 1883 г. Все действие романа происходит в Нормандии, и в конце концов автор заставляет читателя так свыкнуться с этим краем, что он перестает отделять события от пейзажа, на фоне которого они разыгрываются. Те же виды и типы в виде крестьянских сцен, охотничьих приключений и забавных анекдотов доставили художнику материал и для сборников «Рассказы вальдшнепа», «Лунный свет» и «Сестры Рондоли», вышедших в следующем году.

До выхода отдельным изданием роман «Жизнь» печатался в фельетоне газеты «Жиль Блас». Гавар, выпустивший его в 1883 г., менее чем за год распродал двадцать пять тысяч экземпляров. Из разных стран посыпались просьбы о разрешении перевода этой вещи на иностранные языки. С этой минуты для Мопассана настала эпоха действительной славы и в то же время эпоха необычайной производительности.

Новизна и реализм тем, затронутых Мопассаном, подняли против него в критике целую бурю. А между тем, по справедливому замечанию Леметра, произведения Мопассана, с их трогательной и чистосердечной простотой, всего менее дают пищи для критики. «Что скажешь, – говорит он, – об этом сильном и безупречном повествователе, который рассказывает с такою же легкостью, с какою я дышу, создает шедевры столь же просто, как на его родине яблони родят яблоки, и самая философия которого кругла и закончена, как яблоко?» Читатель знает, насколько справедливы и заслужены были эти похвалы. Мопассан помнил слова Флобера: «Мы не должны существовать – существовать должны только наши произведения». Он никогда не прибегал даже к самым невинным средствам, которые могли бы способствовать распространению его книг или прославлению его имени. О своем искусстве он был чересчур высокого мнения, чтобы унизиться до рекламы. Он знал, что литературные произведения живут независимо от того шума, который вокруг них поднимают. Но будучи осторожнее Флобера, менее ушедшим в мечты и менее оторванным от действительности, Мопассан умел зорко блюсти свои интересы. Это подало повод некоторым людям укорять его в алчности. Надо сказать, однако, что широкая натура Мопассана сказывалась и на денежном вопросе: значительную часть получаемого писатель тратил не на себя.

Переписка Мопассана с Гаваром дает, между прочим, возможность убедиться в том, с какою правильностью и быстротою составилось литературное состояние Мопассана – одно из крупнейших литературных состояний конца XIX в.

Все романы и рассказы Мопассана, прежде чем появиться отдельным изданием, печатались в газете или журнале («Голуа», «Жиль Блас»). За них Мопассан получал по одному франку за строчку. Случилось, что один американский журнал напечатал повесть, не принадлежавшую перу Мопассана и ложно подписанную его именем. Это вызвало сильнейший гнев Мопассана: «Мое имя, – пишет он по этому поводу, – достаточно высоко ценится парижскими журналами для того, чтобы я заставил относиться к нему с уважением и в Америке…» К этому письму приложена справка с указанием точного количества изданий его произведений, проданных по 5 декабря 1891 г.: «Рассказы и романы составляют двадцать один том; каждый из этих томов продан в среднем в количестве тринадцать тысяч экземпляров. Это подтверждается отчетами издателей за каждые три месяца…

169 тысяч экземпляров рассказов.

180 тысяч экземпляров романов.

24 тысячи экземпляров путешествий.

Итого 373 тысячи томов».

Любопытно отметить тот факт, что продажа романов опережала всегда продажу рассказов и путешествий. Это соотношение осталось между ними и до сих пор.

Следующие цифры дают некоторое представление о материальном положении Мопассана между 1880 и 1891 гг.

С некоторых сборников он получал по 40 сантимов за экземпляр с первых трех тысяч и по одному франку за экземпляр начиная с четвертой тысячи. 31 октября 1891 г. было продано 9500 экземпляров сборника «Бесполезная красота», вышедшего в 1890 г. Это принесло автору 7700 франков. Счет Мопассана у Гавара в 1891 г. равняется 1269 франкам за вторую четверть и 1078 франкам за третью четверть. В 1885 г. за одну четверть Мопассан получил с издателя 9000 франков, в 1886 г. за третью четверть его счет равнялся 2172 франкам, и Гавар, посылая ему деньги, пишет, что в эту четверть продажа шла хуже обыкновенного. «Дела, – пишет он, – повсюду очень плохи; книжный рынок переживает серьезный кризис». Счет за первую четверть 1888 г. достигает 2000 франков. В июле 1889 г. четвертная выручка падает до 954 франков, но в мае 1890 г. она поднимается снова до 2000 франков.

«…Спешу сообщить Вам сведения об этом негодяе “Милом друге”. В настоящее время мы выпустили тридцать седьмое издание».

Письмо помечено 12 сентября 1885 г., а книга вышла в июне того же года. Два года спустя «Милый друг» уже вышел пятьдесят первым изданием. Материальный успех «Монт-Ориоль» оказался ниже успеха «Милого друга». Гавар приписал это слухам о войне, волновавшим в то время общество, и надеялся, что книга пойдет как следует, когда политический горизонт прояснится. На четвертый месяц, однако, «Монт-Ориоль» вышел уже тридцать девятым изданием.

Едва том выходил из типографии, как Гавар уже мечтал о следующем и побуждал Мопассана к дальнейшей работе. В 1888 г. он пишет Мопассану, который путешествует на своей яхте по Средиземному морю: «Мне нечего прибавлять, что я был бы счастливейшим из издателей, если бы Вы привезли в вашем чемодане новый томик…»

Как издатель, Гавар позволял себе подавать советы автору. Прочитав в газете рассказ Мопассана, успех которого, по его мнению, был обеспечен, он излагал автору обычно свои впечатления, и его чутье редко обманывало его. За полгода до выхода сборника «Иветта» он так оценил один из рассказов, вошедших в состав книги: «Черт возьми! Какой замечательный рассказ – “Les Martins” – написали вы в “Голуа”! Он не выходит у меня из головы. Вы ничего не написали до сих пор более сильного и никогда не узнаете, какое огромное впечатление он произвел на публику…» Гавар раньше многих подметил в Мопассане ту перемену, которая позже поразила критиков. По прочтении «Монт-Ориоль» он пишет автору длинное хвалебное письмо, в котором, между прочим, есть следующая характерная фраза: «В нем вы даете с неслыханною силой ту новую ноту, которую я давно у вас подслушал. Я предчувствовал эту нежность и умиление, уже читая “Весною”, “Мисс Гарриет”, “Иветта” и др.».

Впечатления читателя, впрочем, неразрывно связаны у Гавара с интересами издателя. В данном случае он искренне радуется перемене. «Этот роман завоюет нам от двадцати до двадцати пяти тысяч новых читателей, ибо он доступен самым робким душам из буржуазии, которую ваши первые произведения всегда пугали», – пишет он Мопассану. Предсказание сбылось в точности.

Мопассан хотел озаглавить один из сборников «Аббат Вильбуа» – по имени главного действующего лица в рассказе «Оливковая роща». Потом он передумал и хотел назвать сборник «Оливковая роща». Против этой замены восстал издатель, писавший автору: «Ваше заглавие “Оливковая роща” абсолютно непригодно для продажи; это мое безусловное убеждение, проверенное мною на десятке лиц, которые все держатся моего мнения. Первое заглавие “Аббат Вильбуа” было нехорошо, но имело преимущество: оно было звучно и хорошо запоминалось… Вы знаете, как важно заглавие книги в деле продажи; от этого не ускользают произведения величайших мастеров. Итак, по отношению к этой книге не ставьте меня в менее выгодное положение сравнительно с другими вашими вещами. Подумайте над этим, прошу вас, пока еще есть время, и уведомьте меня о вашем решении. Разумеется, я склонюсь перед вашими “оливками”, если вы захотите их оставить, но не иначе как с болью в душе». Мопассан уступил и предложил новое заглавие: «Бесполезная красота», которое было принято издателем с восторгом.

Haряду с писателем, увлеченным непрерывным творчеством, в Мопассане жил и человек, любивший подвижную, независимую и привольную жизнь. По многим вопросам, однако, и теперь еще приходится считаться с тем горделивым молчанием, в которое он замкнулся; приходится обходить те события, которые не касаются непосредственно того, что он желал отдать на суд публики.

С тех пор как успех его произведений обеспечил ему материальный достаток, он стал мечтать о полной независимости и об удовлетворении одной из главных своих страстей – страсти к путешествиям. Его авторские права приносили ему около двадцати восьми тысяч франков в год. В одном из парижских банков на его имя лежали значительные суммы денег, из которых он мог черпать сообразно потребностям. По-прежнему неудержимо влекла к себе писателя Нормандия, и, как только явилась возможность, Мопассан выстроил в Этрета, вблизи мест, особенно дорогих ему по воспоминаниям, в глубине тихого сада небольшую дачу «Ля Гюйетт», как бы созданную для грез и работы. Сюда приезжал он отдыхать летом от лихорадочной жизни в Париже. Здесь, у родной природы, искал он покоя и новых вдохновений, пока взор его блуждал по скалам, холмам и лесам, покрытым ржавчиною осени. Много страниц было написано им в этой тиши. Мопассан жил здесь настоящей деревенской жизнью, с увлечением совершая прогулки, ловя рыбу и охотясь. Два раза в неделю он принимал у себя тесный кружок друзей. В числе ближайших друзей Мопассана следует упомянуть госпожу Леконт дю Нуайи, жившую неподалеку от него и воспоминания которой («Еn regardant passer la vie») дают чудесную картину жизни Мопассана. Товарищами его прогулок, рыбной ловли и охот были сельские дворяне-помещики, прожившие всю жизнь среди лесов, в старых замках, и рассказывавшие Мопассану местные истории и анекдоты, над которыми он смеялся своим раскатистым смехом и которые тщательно записывал, чтобы впоследствии своим ярким, сочным слогом вдохнуть в них новую жизнь.

Мало-помалу, однако, приезды его в Нормандию становились реже. Младший брат Мопассана в это время уже умер, сраженный параличом и оставив после себя вдову и дочь. Его тянуло теперь на юг, где жила его мать с невесткою и племянницею. Мопассан снял маленький домик «Изер» вблизи Канн. В скором времени то в той, то в другой бухте мягкого и ясного провансальского побережья, в Канне или в Антибе, появляется красивый профиль яхты «Милый друг», на которой писатель отправляется в дальние плавания.

Бегство от людей, уединение на море или в деревне сделались для него необходимостью. Его тянуло к простой жизни на природе, среди которой он мог бы забыть терпеливого и немого врага, дремавшего в нем, и мучительные приступы терзавшей его тоски.

Первые признаки недуга обнаруживались и раньше. Следы их надо искать в ранних произведениях писателя, полных отвращения к людям, постоянного страха смерти и бегства из повседневности.

В 1881 г., уезжая в Африку, он писал: «…Человек чувствует себя раздавленным ничтожеством окружающего, бессилием людей и однообразием их жизни… Всякое жилище, в котором долго живешь, становится тюрьмою! О! Бежать, уехать! Бежать от знакомых мест, от людей, от однообразных действий в определенные часы, бежать особенно от одних и тех же мыслей! Когда человек утомлен до того, что готов плакать с утра до вечера и иногда не может подняться, чтобы напиться воды; когда он устал от друзей, виденных им чересчур часто и вызывающих в нем раздражение… надо уехать и окунуться в новую и полную перемен жизнь. Путешествие – дверь, в которую уходишь от окружающего, словно для того, чтобы проникнуть в неизведанную еще действительность, кажущуюся сном…»

В Африке, среди зыбучих песков, писатель вкушает горькую радость высшего забвения: «Если бы вы знали, – пишет он, – как человек далек от света, далек от жизни, далек от всего, под сводом этой низкой палатки, сквозь дыры которой видны звезды и из-под краев которой – бесконечное царство сухого песку…»

Путешествия по железным дорогам утомляли Мопассана; он предпочитал им прогулки пешком. Но все же лучшие часы своей жизни он провел у воды: в молодости – на берегах Нормандии и Сены, позже – на Средиземном море. Здесь искал он исцеления для своих утомленных нервов. «Оно часто сурово, – говорил он про море, – это правда, но оно кричит, ревет, оно правдиво, великое море…» На море в нем просыпался нормандец. «Свою яхту он назвал “Милый друг”, подобно тому, как Золя свою лодку в Медане окрестил именем “Нана”. Когда страдания его возрастали чрезмерно, он находил успокоение только в сверкающем море, поверхность которого вздымалась и опускалась у его яхты, как ритм ровного дыхания…»

В три тома путешествий Мопассана («Бродячая жизнь», «Под солнцем», «На воде») вошли почти все воспоминания о его поездках в Алжир, Бретань, Италию, на Сицилию, в Тунис и на берега Средиземного моря. Он совершил путешествие по Алжиру в 1881 г. и хотел видеть эту страну солнца и песков непременно летом «под тяжелым палящим зноем, в ослепительном блеске солнца». Через Атлас он перевалил, сопровождая двух французов-лейтенантов, путешествовавших с целью исследования Зарэза. Путешествие продолжалось более трех месяцев. Бретань Мопассан посетил летом 1882 г. пешком. Отправился по полям и тропинкам, избегая больших дорог, с дорожною сумкою за плечами. «Ночевать в сараях, когда не встречаешь трактиров, – пишет он, – есть хлеб с водою, когда нельзя достать иной провизии, не бояться ни дождя, ни расстояний, ни долгих часов правильной ходьбы – вот что нужно, чтобы пройти страну и проникнуть в нее до самого сердца, чтобы открыть рядом с городами, которыми проезжают туристы, тысячу предметов, существования которых и не подозревал». Во время этого путешествия им было записано несколько старых бретанских легенд; самая красивая из них – «Страна корриганов» – была рассказана им в «Галуа» от 10 декабря 1880 г. В 1885 г. Мопассан поехал в Италию и на Сицилию. Это путешествие рассказано им в «Бродячей жизни». Описания Пизы, Неаполя, итальянской весны, восхождения на Везувий, среди свежих еще потоков лавы, посещение Сорренто, Капри, Искии и Сицилии – лучшие страницы из когда-либо написанных им. Из многочисленных путешествий по Франции следует отметить его пребывание в Оверни перед созданием «Монт-Ориоль».

Эти скитания показывают уже, что Мопассан не любил светской жизни. Некоторые близорукие люди, сбитые с толку его эксцентрическими выходками последних лет жизни, изображали его «тщеславным, зараженным снобизмом и гордящимся своими высокопоставленными знакомыми…». По мере того как росла известность Мопассана, перед ним заискивали, его оспаривали друг у друга. Но он сохранил в течение всей жизни гордую независимость и презрительно холодную вежливость, которая никого не могла обмануть; его гордую душу не смогли залучить ни в какие светские сети.

Роман «Наше сердце» – сплошное обличение светской жизни. В нем писатель рисует «ненависть», вспыхивавшую вдруг в сердце героя, «внезапное раздражение против всего света, против жизни людей, их взглядов, их вкусов, их пустых склонностей и шутовских забав». В одном из своих писем Мопассан выражается еще яснее: «Всякий человек, который хочет сохранить за собою цельность мысли, независимость суждения, смотреть на жизнь, на человечество и на мир как свободный наблюдатель, вне всяких предрассудков, всякого предвзятого мнения, всякой религии, – должен, безусловно, держаться вдали от того, что называется “светскими отношениями”, ибо всеобщая глупость так заразительна, что, посещая себе подобных, видя и слушая их, человек не может не заразиться бессознательно их убеждениями, их идеями и их моралью глупцов».

Мопассан презирал светскую женщину, обольстительную и опасную, «которая рядится в идеи, как носит серьги, как носила бы кольца в ноздрях, если бы это было в моде…». В одном из последних рассказов находим горькое признание Мопассана: «Я никогда не любил…

Думаю, что я несправедлив к женщинам за то, что сильно поддаюсь их чарам… В каждом создании наряду с существом физическим есть существо духовное. Чтобы полюбить, мне нужно было найти такую гармонию между этими существами, какой я ни разу не встретил. Одно из них постоянно берет верх над другим, то духовное, то физическое…» Поэтому кокетливой и умной, но холодной в погоне за великими людьми светской женщине, синим чулкам и всякого рода знаменитостям Мопассан предпочитал менее сложных героинь. Он включил любовь в свою чувственную жизнь и не давал ей вторгаться в свою духовную сферу.

«Женщины, рабом которых он казался, не занимали в его мыслях такого большого места, как это можно было бы предположить. Его ни в чем нельзя было провести». С необыкновенною силою скептического ума и психологического анализа он насквозь видел их мелкие, мещанские чувства, низость их нравов. Они его забавляли. И вопреки соблазнительным догадкам, которые высказывались с целью объяснения печального конца этой гордой независимой жизни, – «ни одна женщина не может похвастать тем, что пробудила в нем страсть, которая отняла бы у него свободу его духа».

«Большому» свету, пустому, тщеславному и порочному, интриги и лицемерие которого он не раз изобличал, Мопассан предпочитал немногие дружеские связи с литераторами, которым он оставался верен всю жизнь. Правда, он не любил споров об эстетике, лекций и академического позерства литературных салонов. Но все же он чувствовал себя вполне свободно только в среде себе равных – артистов и писателей. Там он находил вновь свою веселость, насмешливость, подъем духа, отличавшие его в юности; шутками, комическими выходками и раскатистым хохотом он напоминал тогда веселого гребца первых лет пребывания в Париже.

К друзьям юности, к завсегдатаям Круассе и Медана у Мопассана прибавилось еще несколько новых друзей. Он был хорош с Дюма-сыном, питавшим к нему отеческую любовь, с П. Бурже, неизменным спутником его путешествий, с Э. Родом, П. Эрвье и Л. Лакуром.

Мопассану были совершенно чужды те слабости и компромиссы, на путь которых часто дает увлечь себя модный писатель. В ранней юности он не раз говорил: «Я никогда не буду печататься в “Ревю де Дё Монд”[3], не выставлю кандидатуры в академию и не буду награжден орденом». Этим заявлениям в полушутливом тоне друзья его не придавали значения. Первому из них Мопассан действительно изменил в 1890 г., когда последний его роман «Наше сердце» был напечатан в «Ревю де Дё Монд»; об этой уступке он очень сожалел впоследствии. Но относительно прочего остался верен себе. Сколько друзья ни уговаривали его выставить кандидатуру в Академию, он мягко, но упорно отказывал в этом А. Дюма и Л. Галеви. Ненависть к окольным путям, презрение к официальным салонам, отвращение к лести держали его вдали от почестей, которых некоторые из его друзей добивались с настойчивостью (Э. Золя) и которые другими, наоборот, всегда презирались (Флобер, Додэ, Э. Гонкур). Как ни трудно ему было противиться уговорам, однако он отказался и от ордена Почетного Легиона.

Такова была эта жизнь, до последней сознательной минуты наполненная любовью к литературе и чувством достоинства литератора. К Мопассану можно по справедливости отнести слова, сказанные им о Флобере: «Почти всегда, – сказал Мопассан, – в художнике скрывается какое-нибудь честолюбие, чуждое искусству. Один гонится за славой, лучи которой создают нам своего рода апофеоз при жизни, кружа головы, заставляя рукоплескать толпу и пленяя сердца женщин… Другие жаждут денег ради самих денег и ради тех наслаждений, которые они дают… Флобер был предан литературе так беззаветно, что в его душе, переполненной этою любовью, никакому иному честолюбию не оставалось места…»

IV

По поводу последних лет жизни Мопассана досужими людьми было высказано много недоказанных утверждений, неуместных гипотез и корыстных инсинуаций; между тем именно в этом вопросе нужна самая большая осторожность.

Усердие журналистов, стремящихся не столько к правде, сколько к сенсации, и любопытство публики, жадной до разоблачений и нетребовательной к их качеству, создали вокруг трагического конца Мопассана целые легенды.

Огромное количество документов и свидетельств, собранных и опубликованных в недавнее время одним из самых горячих поклонников писателя бароном А. Лумброзо, дают возможность восстановить до известной степени истину.

Не претендуя на полную картину развития болезни Мопассана, эти страницы могут указать, однако, на то, что болезнь подкрадывалась к писателю давно и что первые симптомы ее относятся к годам его юности.

Уже в 1878 г. Мопассан жаловался Флоберу на необычайное общее переутомление. Уже в первые годы пребывания его в Париже, несмотря на цветущий вид, многим приходилось подмечать в нем ту грусть, которая составляла одну из черт его беспокойной натуры. Однообразие жизни его угнетало, и он пил горькую сладость разочарования. В начале 80-х гг. XIX в. у Мопассана начинает портиться зрение. Флобер, узнав об этом, был очень обеспокоен, рекомендовал ему отдых, посылал его к врачам. За несколько дней до своей смерти он написал Мопассану: «Продолжаешь ли ты страдать глазами? Через неделю у меня будет Пуше; он сообщит мне подробности о твоей болезни, в которой я совершенно ничего не понимаю». К середине 80-х гг. XIX в. расстройство зрения усиливается и мешает Мопассану работать. Он советуется с врачом-специалистом, который за временным поражением зрения усматривает нечто более серьезное и грозное. «Это незначительное на первый взгляд страдание (расширение одного зрачка) указало мне, – пишет Ландольф, – благодаря функциональным расстройствам, которыми оно сопровождалось, на печальный конец, ожидающий молодого писателя…» Одно время Мопассану пришлось бросить совсем писать и пригласить секретаря-женщину, писавшую под диктовку. Тоска по гаснущему свету выражена во многих его произведениях.

Убедившись в наличии симптомов, грозивших весьма серьезными последствиями, Мопассан не подумал, однако, подчиниться какому-либо режиму, который принес бы ему некоторое облегчение. Его образ жизни всегда был далек от идеала умеренности, в который не укладывалась его могучая натура. Уже в 1876 г. Флобер писал ему: «Я предлагаю вам вести более умеренный образ жизни – в интересах искусства… Беречься! Все зависит от цели, которой человек хочет достигнуть. Человек, посвятивший себя искусству, не имеет права жить как остальные люди…»

К несчастью, Мопассан в это время более, чем когда-либо, повиновался требованиям своих чувств. Словно предчувствуя близкий конец, он находил наслаждение и удаль в том, чтобы переходить границы обычного и возможного для человеческих сил. Произведения Мопассана этого периода дышат грубою чувственностью, полны тем, что в жизни человека есть самого первобытного, место любви заступает в них инстинкт. Здоровье Мопассана подорвано чрезмерною работою. В последние десять лет он писал ежегодно от полутора до двух тысяч страниц. Вся эта жизнь, вместе взятая, в силу какого-то несчастного заблуждения, именовалась здоровьем и мудростью Мопассана.

Когда же, с тоскою в душе, он стал подмечать в себе истощение и утомление, то в ужасе перед надвигавшеюся ночью начал искать того возбуждения, которого должен бы был всеми силами бежать; он бросился на все яды, способные дать забвение страданий, и иллюзию жизни, и наслаждение новыми творческими образами. Не подлежит сомнению, что Мопассан в борьбе с тем нервно-мозговым истощением, которое он начинал ощущать, прибегал к эфиру, морфию, кокаину и гашишу. Он не употреблял их непрерывно, но все же, по собственному его признанию, у него есть, если не целые произведения, то отдельные страницы, написанные под влиянием этих наркотиков (например, отдельные места в «На воде»).

К эфиру Мопассан начал прибегать в качестве лекарства против страшных невралгий. Мало-помалу он привык к нему, а впоследствии, несомненно, стал им злоупотреблять. Не раз описывает он подробно и его действие. То не сон, не грезы, не болезненные видения, вызываемые гашишем или опиумом. То – необыкновенное обострение мышления, новая манера видеть вещи, судить и оценивать жизнь, с полною уверенностью в том, что эта манера и есть истинная. Это возбуждение сопровождается радостью и опьянением. Мопассан с благодарностью вспоминает это состояние, сменявшее собою его тоску и страдания. Но наряду с этим он удостоверяет, что в этом искусственном возбуждении есть новые ощущения, опасные, как все, что чрезмерно напрягает и возбуждает органы чувств человека. Не отказываясь от своей личности, не опьяняясь экстатическими грезами эфира, хлороформа или опия, Мопассан стал иногда в простых ароматах – в «симфониях запахов» – искать неведомых и сладких ощущений. Каждый аромат будил в нем особое воспоминание или особое желание. Он называл их «симфонией ласк».

Более важную роль, однако, чем все эти излишества, которым предавался Мопассан, если только они в свою очередь не были проявлениями болезни, играла в его судьбе наследственность. Не раз поднимался этот вопрос, не приводя, однако, к той откровенности, которая в таких случаях необходима и желательна. От расследований подобного рода в среде лиц, близких писателю, приходится отказаться. Но на основании признаний, которые ныне опубликованы и часть которых подтверждена доказательствами, нужно заключить, что Ги де Мопассан был обременен тем, что врачи называют «тяжкою наследственностью», которая в соединении с его образом жизни могла постоянно угрожать ему перспективою прогрессивного паралича.

Уже в ранних произведениях Мопассана встречаются болезненные порывы, навязчиво звучит ужас смерти, с которым он борется всею силою своей логики. Из года в год, через «Под солнцем», «Бродячую жизнь», через некоторые мрачные страницы «Милого друга», «Нашего сердца», «Сестер Рондоли», «Орля», «Бесполезной красоты» можно проследить развитие и капризы болезни, а также и отчаяние человека, чувствующего, как расшатывается его воля, как омрачается его рассудок.

Совпадая с его страстью к путешествиям, в нем мало-помалу развивается вкус к одиночеству. Эта страсть растет в нем и становится все болезненнее. Между 1884 и 1890 гг. нет книги, в которой не звучала бы эта мрачная нота. Отдельные места в «Монт-Ориоль», в «Сильна как смерть», такие рассказы, как «Ночь», «Одиночество», «Гостиница», целые главы в «На воде», «Под солнцем», «Бродячей жизни» – все это лишь новые вариации на старую тему. Но одиночество в свою очередь печально. «Одиночество, – пишет сам Мопассан, – опасно для интеллектуальных работников… Когда мы подолгу остаемся одни, мы наполняем окружающую нас пустоту призраками». К чему уходить в себя, перерывать всю жизнь? Разве душа художника в мире не обречена на вечное одиночество? И разве для того, кто умеет видеть, вся жизнь не является горьким зрелищем непроницаемости людей и предметов? Любовь сближает тела, но не сближает души. То, что верно относительно любви, верно относительно всех ласк. «Все люди идут рядом через события, но никогда ничто не в силах слить воедино два существа, – говорит Мопассан, – невзирая на тщетные, хотя и неустанные усилия людей, с самых первых дней мира, – усилия разбить тот ад, из которого рвется их душа, замкнутая навеки и навеки одинокая, – усилия рук, губ, глаз, уст, обнаженного трепещущего тела, усилия любви, исходящей поцелуями».

Внезапно среди того молчания, в котором он жаждал уединиться, он услыхал «внутренний, глубокий и отчаянный крик». Он ждал его и встретил, трепеща от ужаса. Этот голос кричал в нем «о крушении жизни, о бесплодности усилий, о слабости ума и бессилии тела». Этот таинственный голос, который Мопассан услыхал однажды ночью на яхте «Милый друг» – не более как символ. То было на самом деле страшное нервное возбуждение. Но Мопассан не стал противиться ему, а, наоборот, с этой поры отдался всецело панике чувств и бреду ума. Ужас входит в его жизнь наряду с потреблением наркотических средств. В этом стремлении к тому, что способно его терзать, многие видят один из любопытнейших симптомов невроза, который его подтачивал.

Произведения, где Мопассан описывает страх, многочисленны; о них одних можно написать целый этюд. Рассказывая свои кошмары и рисуя свои призраки, Мопассан делает это, однако, с некоторою неуверенностью, колеблясь, что само по себе является уже залогом их искренности и «подлинности». Из боязни показаться смешным, он словно отступает перед начатою исповедью. Несообразность приводимых фактов успокаивает его; вырванные из той обстановки, которая делала их правдоподобными, они уже не внушают ему того ужаса. Ясность слов и логика фраз рассеивают их туманность. Поэтому все подобные рассказы, хотя и написанные «кровью сердца», представляются автором в виде загадок, в виде вопросов, поставленных публике («Он?», «Кто знает?»). Автор словно говорит читателю: «Читай, смейся над моею слабостью, над моим ужасом, над моим безумием сколько угодно; но, главное, помоги мне разобраться в самом себе, помоги крикнуть со всею силою правды и логики, что рассказы мои не более как призраки, фантазии, бред больного!»

До сих пор, однако, Мопассан, среди своего одиночества, среди своих предчувствий смерти, не терял власти над собою. Но мало-помалу сознание собственной личности начинает ускользать от него; и этот решительный момент находит отражение в его творчестве. Критика при разборе «Орля» не раз указывала, насколько рассказ этот ценен в качестве документа к истории болезни автора. Три рассказа, написанные с промежутками в три года, являют симптомы медленного угасания писателя. Рассказ «Он?» рисует читателю явление, известное в науке под названием «внешняя автоскопия»[4]; оно состоит в том, что человек видит самого себя. В «Он?» Мопассан рассказывает, как, вернувшись однажды вечером после долгого дня, проведенного в одиночестве и нервном возбуждении, герой рассказа находит дверь квартиры отпертой; войдя в комнату, он видит человека, сидящего в кресле и греющегося у камина. Он протягивает руку, чтобы опустить ее на плечо сидящего, – кресло пусто… С этой минуты во мраке ночей он будет жить в невероятном страхе увидеть снова таинственного двойника, созданного его воображением.

В 1889 г. Мопассан в реальности оказался жертвою такой галлюцинации. В то время как он сидел за письменным столом, дверь его кабинета отворилась и в комнату вошла его собственная фигура, села против него, опустив голову на руку и начала диктовать то, что он писал. Когда он кончил и встал с места, видение исчезло. Эта галлюцинация совпадает с эпохой появления у Мопассана характерных симптомов прогрессивного паралича.

Герой рассказа «Орля» – больной человек, с ускоренным пульсом, с расширенными зрачками, с трепещущими нервами; его преследует ужасное ощущение грозящей опасности, ожидание неведомого несчастия или смерти. Это ощущение принимает образ, хотя и невидимый, но присутствие которого герой рассказа постоянно чувствует. Он внушает герою рассказа поступки, ускользающие от контроля логики, он садится в его кресло и переворачивает страницы его книги, он по ночам выпивает воду из его графина и срывает в саду цветок, к которому автор протягивает руку. Но последний не видит около себя тени в виде человека; он только угадывает присутствие вблизи деспотического существа, в которое до известной степени переходит он сам. В конце концов, вся жизнь его сводится к одному желанию: во что бы то ни стало и какою бы то ни было ценою – будь то железом, ядом, огнем – избавиться от страшного товарища, прозванного им «Орля».

Дополнением к этим вещам служит рассказ «Кто знает?», появившийся после «Орля», – в 1890 г. В нем мы находим последний вид галлюцинации. Событию предшествует «таинственное предчувствие, овладевающее человеком в минуты, когда он должен увидеть нечто необъяснимое». Однажды ночью герой рассказа присутствует при фантастической процессии: его мебель таинственным образом покидает его дом. Самая нелепость и невозможность подобного факта успокаивает его, и он начинает считать себя просто игрушкой галлюцинации. Но на другой день он удостоверяет реальное исчезновение мебели, которую вскоре находит у одного антиквара в Руане. В ту минуту, как он собирается выкупить мебель и арестовать хозяина лавки за покупку краденого, и то и другое исчезает с невероятною быстротой. Наконец, несколько времени спустя, мебель сама возвращается на прежнее место в дом владельца. Этот рассказ производит потрясающее впечатление. Здесь автор не относится уже сознательно к непонятным фактам, не пытается уяснить их себе, – он пассивен и без сопротивления входит в область таинственных неведомых сил.

Рассказ «Кто знает?» – последний из написанных Мопассаном.

Против надвигающегося безумия Мопассан искал спасения. Герой рассказа «Он?» хочет жениться из трусости, чтобы чувствовать вблизи себя по ночам живое существо, к которому можно обратиться с вопросом или несколькими словами. Позже он ищет необходимого отдыха и рассеяния в путешествиях. Но все бесполезно. Тогда перед невозможностью уйти от страшного врага впервые возникает у него мысль о смерти («Тогда… тогда… надо, чтобы я убил себя!» («Орля»)). Все это мы находим и в жизни Мопассана. Он не был женат, но мы знаем, что общества некоторых женщин он искал, стараясь спастись от одиночества. Он путешествовал. Но мы видели, что даже в пустыне он не мог избавиться от преследовавшей его тоски и тревоги. Он сделал попытку убить себя в последнюю светлую минуту, не желая пережить погибшего разума, но силы изменили ему.

Безумие Мопассана было замечено окружающими лишь к концу 1891 г. перед его попыткой к самоубийству. Но тревожные признаки нервного расстройства проявлялись гораздо раньше. В 1889 г., вернувшись из Африки, Мопассан заявлял друзьям, что считает себя вполне здоровым. В следующем же году, однако, здоровье его сразу изменилось к худшему. Он худеет, цвет лица приобретает кирпичный оттенок, а взор – болезненную неподвижность. Когда они вместе с Э. Золя и Э. Гонкуром отправились на открытие памятника Флоберу и подплывали по Сене к Руану, указывая на реку, над которой клубился густой утренний туман, Мопассан воскликнул: «Моим прогулкам в лодке по этому туману я обязан тем, что имею теперь». Видевшие его на открытии памятника (многие – в последний раз) не могли обмануться относительно его участи. Он стоял перед статуей своего учителя – осунувшийся, похудевший, дрожа от стужи в этот ноябрьский день. Его с трудом можно было узнать.

Нервное возбуждение все росло, раздражительность усиливалась и между 1888 и 1891 гг. достигла крайних пределов. Целыми месяцами он не мог спать.

В июне 1891 г., по совету врача, Мопассан отправился в Дивонн, но вскоре вернулся обратно, объясняя свой отъезд наводнением, будто бы затопившим его комнату, и упорством врача, не желавшего прописать ему холодные души Шарко, которых он требовал. Матери он писал из Дивонна (последнее, по-видимому, письмо): «Мой дом, как, впрочем, и все заведение, открыт всем ветрам с озера и с ледников. И вот мы терпим дожди и холод снегов, благодаря которым у меня возобновились все страдания, особенно головные боли. Однако души необыкновенно меня укрепили и заставили даже пополнеть» (27 июня 1891 г.).

Пребывание в Дивонне, а затем на водах в Шампеле – последние этапы его сознательной жизни. Доктора и друзья, однако, тщательно скрывают от него истинное положение и сущность его болезни. В Шампеле Мопассан проявлял уже некоторую эксцентричность, отказывался исполнять предписания врача, продолжал требовать ледяные души. Часто описывал он свои наслаждения эфиромана и показывал ряды флаконов, с помощью которых он устраивал себе «симфонии запахов». Но временами у него бывали светлые промежутки. Поэт Доршен, также пользовавшийся водами Шампеля, вспоминает один трагический вечер, когда можно было считать Мопассана почти выздоровевшим. Мопассан обедал у Доршена; он принес с собою рукопись романа «Анжелюс», с которою почти не расставался; в течение двух часов после обеда он рассказывал свой роман с необыкновенною логичностью, красноречием и сильно волнуясь. Рассказ был так ясен, так полон, что девять лет спустя Доршен мог дать подробный пересказ и анализ романа. Под конец вечера Мопассан заплакал. «Плакали и присутствовавшие, – говорит Доршен, – видя, какой талант и сколько любви и нежности было еще в этой душе… В голосе, словах и слезах Мопассана было что-то молитвенное, что-то стоявшее выше ужаса жизни и страха небытия… А через несколько дней он указывал на разбросанные листки своей рукописи и с мрачным отчаянием говорил: “Вот первые пятьдесят страниц моего романа. Скоро год, как я не могу написать ни строчки дальше. Если через три месяца книга не будет окончена, я себя убью…”»

Из Шампеля он уехал в Канны, и здесь в течение некоторого времени ему казалось, что он выздоравливает; но осенью болезнь снова усилилась; в ноябре он видел, что все кончено. Друзьям, навещавшим его в это время, он давал понять, что с этой минуты ничто не в силах уже его обмануть и что у него хватит мужества освободиться самому. Провожая своего друга Эредиа и прощаясь с ним, Мопассан сказал: «Прощай, до свиданья! Нет, прощай!» И с геройским подъемом прибавил: «Мое решение принято. Я не буду долго тянуть. Не хочу пережить самого себя. Я вступил в литературную жизнь, как метеор. Я уйду из нее, как удар молнии».

У него хватило еще сил высказать свою последнюю волю. 5 декабря он пишет парижскому поверенному: «Я так болен, что боюсь умереть на днях», посылает ему завещание, но затем решает оставить завещание у каннского нотариуса, у которого хранились все семейные бумаги, и просит парижского поверенного снестись с последним.

Начиная с этой минуты можно было постоянно ожидать катастрофы.

Она разразилась 1 января 1892 г.

Накануне Рождества Мопассан дал обещание приехать обедать к матери, жившей на вилле Равенель, вблизи Ниццы. В эту минуту он казался спокойным, весело говорил о своих планах и просил мать сделать ему извлечение из романов Тургенева для статьи, которую он собирался писать. Внезапно решение его изменилось. В день Рождества он не поехал в Ниццу, а провел его на острове Св. Маргариты в обществе двух дам, сестер, из которых одна занимала большое место в его жизни и которые на следующее утро уехали в Париж. Можно догадываться, сколь трагично было это последнее свидание. Мопассан вернулся в Канны.

Теперь он дал обещание матери приехать к ней в день Нового года. Но 1 января, чувствуя себя больным, отказался от этого намерения. Уступая, впрочем, просьбам слуги, желавшего вырвать его из горького одиночества, рассеять и успокоить, Мопассан поехал в Ниццу. Вот что рассказывает об этом печальном свидании госпожа Мопассан: «В день Нового года Ги приехал, с глазами, полными слез, и обнял меня с необычайным жаром. Все время после полудня мы провели в беседе о тысяче вещей; я не замечала в нем ничего особенного. Только позже, за обедом, наедине, я увидела, что он бредит. Несмотря на мои мольбы, на мои слезы, вместо того чтобы лечь в постель, он решил тотчас же ехать обратно в Канны. Прикованная к дому болезнью, я молила его: “Не уезжай, сын мой, не уезжай!” Цеплялась за него, валялась у него в ногах. Он последовал за своим навязчивым видением. Я смотрела, как он удалялся во мраке ночи… возбужденный, безумный, в бреду, направляясь неизвестно куда. Мое бедное дитя!»

Противясь мольбам матери, Мопассан тотчас же после обеда велел подать экипаж и уехал в Канны на свою виллу «Изер». Едва войдя в дом, он заперся в своей комнате; обеспокоенный слуга хотел остаться вблизи него, Мопассан его отослал. Понимая, что один он не в силах будет защитить своего господина от самого себя, он позвал на помощь двух матросов с лодки «Милый друг». С большим трудом удалось им втроем удержать больного в постели до прихода доктора. Состояние возбуждения все усиливалось… Пришлось прибегнуть к горячечной рубашке. Больного решили перевезти в лечебницу.

Прежде чем увезти его в Париж, по рассказу Лумброзо, друзья сделали последнюю попытку пробудить сознание в его угасшей памяти, в его расстроенном мозгу. Знали, как страстно он любил свою яхту «Милый друг» – покорную слугу его поездок: быть может, вид яхты вернет его на несколько минут к действительности, быть может, она вырвет у него несколько связных слов. Его вывели на берег. Яхта тихо покачивалась на волнах. Голубое небо, прозрачный воздух, изящный профиль лодки – все это, казалось, несколько успокоило Мопассана. Выражение его лица смягчилось. Он долго, с грустью и нежностью смотрел на яхту. Шевелил губами, но ни один звук не вырвался из его уст. Его увели. Несколько раз он оборачивался, чтобы взглянуть еще на «Милого друга».

То было его последнее «Прости» могучей и дикой жизни, которую он так любил и которую хотел охватить чересчур страстным, безумным объятием. С этой минуты все, что он любил, все радости, все желания, все смертоносные страсти его угасали в нем медленно, в молчании ночи. Могильный покой небытия окутал все.

Последовала 18-месячная агония… Друзья навещали его в лечебнице доктора Бланш в Париже, куда он был помещен, принося оттуда время от времени сведения о его состоянии. Они были все менее и менее утешительны.

6 июля 1893 г. Ги де Мопассан тихо скончался.