Бродяга

-- Затеяли эксперимент, идеологи хреновы... Ты знаешь, сколько ему лет? То есть, это я об эксперименте?

-- Откуда ж мне знать!

-- Так вот, милый мой, ровнехонько сорок на днях исполнилось. Некоторым образом -- юбилей, а только результата по-прежнему нет.

-- Да? А какой он должен быть? Результат?.. -- голос у Евгения Захаровича сел.

-- Ха! Если б мы догадывались! -- Юрий спрятал бутыль обратно в стол, пересел поближе. -- Думается мне, Жень, что все для того и затевалось, чтобы подглядеть, чем оно там кончится. И чтобы, значит, самим потом не повторить... Только вот никто не подозревал, что зачать-то проще простого, а вот сговориться, контакт установить или попросту понаблюдать... У них ведь все там иное! Наука, языки, обмен информацией. И не просто быстрее, а разиков этак в семьсот-восемьсот. Уже подсчитано. Несостыковка, понимаешь? Так что наблюдаем одни лишь результаты. А они у нас, сам видишь, ка

кие.

-- Тогда стоило все это затевать? Такие затраты -- и ради чего?

-- Это, Жень, с какой стороны глядеть. Была, скажем, такая наука евгеника, -- запретили. Оно и понятно, -- интересы индивидуума -- это всего-навсего интересы одиночки. Ну, а если глобальнее за дело взяться? Не о почках с селезенками думать, не о клонировании биопротезов, а разом о миллионах живущих на земле? Улавливаешь, нет?.. Они ведь там тоже живут, головы ломают -- как и что. И ведать не ведают, что рядышком мы с фонендоскопом -- пыхтим и ждем, когда кто-нибудь сообразит каким же образом из всего этого выкручиваться.

-- Послушай, может, и генетику поэтому запретили? -- Евгений Захарович снова поглядел на безжизненный шар. -- Чтобы, значит, блюсти секретность и все такое.

-- Может, и так, -- голос Юрия снизился до шепота. -- Только я, Жень, так думаю: Бога не переплюнешь. Как там ни суетись и ни дергайся. И на чужом горбу в рай тоже не въедешь.

-- Но ты говорил, один-единственный у вас что-то там получилось. Дескать, был какой-то контакт. Помнишь, года три или четыре назад?

Юрий скривился.

-- А что толку?.. В конце концов и тот шар спалили. Как сотни предыдущих. Термитная печь, вытяжной шкаф -- вот она здешняя перспектива! То есть, может, и вышло бы что путное, только не с нашими Гиншпугами. Пока расшифровывали сигнал, пока докладывали по инстанциям -- то да се, неделя прошла. В общем сдох шарик. Устал ждать. А тот сигнал, очень даже возможно, был их последним SOS. Дали по вселенной радиопосылом и сгорели.

-- Грустно...

-- Еще бы!

-- А что теперь с этим будет? -- Евгений Захарович кивнул на висящего в гравиполе "мертвеца".

-- А что с ним может быть? Приедет комиссия волкодавов -- обнюхают, сфотографируют со всех сторон и спишут за ненадобностью, -- Юрий похлопал ладонью по лежащим на столе папкам.

-- Будет желание, загляни как-нибудь сюда. Вот где пик шизофрении! Железобетонный цикл без единого пробоя: стадия первая -- зачатие, стадия вторая -- выявление разума, стадия третья -- крах.

-- Таких папок и у нас хватает. Нашел чем хвастать... -- Евгений Захарович вскользь глянул на часы, нехотя поднялся. -- Ладно, не буду тебя засвечивать. Пойду.

Уже на выходе, он оглянулся на Юрия, тихо поинтересовался:

-- Послушай, а может, и мы для кого-нибудь -- то же самое? В смысле, значит, так же вот висим... -- Он многозначительно шевельнул бровями.

-- То есть, как это? -- Юрий вскинул на него испуганные глаза. -- Ты хочешь сказать...

-- Да нет, просто взбрело вдруг в голову.

-- Ну, в общем-то... Так сказать, в качестве гипотезы допустить можно.

-- Ты эту идейку начальству подбрось.

-- Что ты! Они же с ума спрыгнут, на стены полезут! А меня, как провокатора, в коробок сунут. Разве ж им можно о таком!

-- Ну тогда бывай, секретчик, -- Евгений Захарович устало помахал рукой и поспешил выйти.

###Глава 7

Место это было примечено им давно. Зеленый скверик для детей и старушек в окружении глухого генеральского квартала. Кряжистые старинные шестиэтажки надежно укрывали крохотный оазис от уличного грохота, от дыма, от людской толчеи.

Он сидел на скамье, расслабленно вытянув ноги, лениво ворочая тяжелыми белками глаз, чувствуя невероятную усталость во всех членах. Неподалеку от него, на такой же скамейке, сидели молоденькие девицы. Время в их песчаных часах текло еще медленнее, а потому девицы лениво тянули из полиэтиленового кулька пиво. Впрочем, может быть, это был квас, но Евгений Захарович все же склонялся к тому, что в кульке шипело и пенилось пиво. Скверик ему определенно нравился. В подобных местах -- в детстве он взрывал бомбы и с проволочных самодельных установок запускал ракеты

. Топливо изготавливалось из обыкновенных газет, пропитанных раствором селитры. Насыщенный раствор, вымачивание, а после просушка полосами на кухонной батарее. С треском, сообщающим о боеготовности, бумажные полосы отваливались от радиатора, и он собирал их в пачки, как какой-нибудь Гобсек дензнаки, сортируя и обвязывая бечевкой. В те времена подобное горючее считалось дворовой валютой, и за несколько подобных полос можно было преспокойно выменять пригорошню автоматных гильз или даже блатной нож с выскакивающим из рукояти лезвием. Ни ножом, ни гильзами

он так и не обзавелся. Евгению Захаровичу казалось, что он был не слишком мудрым в детстве, и сейчас это ему нравилось. Кто-то когда-то сказал: скучно быть мудрым, ибо не о чем вспомнить. Память Евгения Захаровича отнюдь не пустовала.

Прикрыв глаза, он дремотно прислушивался к интонационно небрежным замечаниям девиц, к крикам малышей и оживленной болтовне воробьев. Удивительно, но шумливый этот фон ассоциировался у него с тишиной, с абсолютным покоем. Он не мог осмыслить, почему того же самого никогда не ощущал в институте, где пощелкивали пишущие машинки, приглушенно доносились разговоры из курилок и шелестели на столах документы. Он не понимал разницы, но отчетливо ее чувствовал.

Прищурившись, Евгений Захарович скосил глаз в сторону девиц и тотчас поймал на себе заинтересованный взгляд. Ага! Вот тебя и запеленговали, дорогуша! Брюнетка со вздернутым изящным носиком, с сигаретой в наманикюренных пальчиках... Наверняка какое-нибудь ПТУ. А может, институт или школа. Он совершенно не разбирался в женском возрасте. Промежуток от шестнадцати до тридцати представлялся Евгению Захаровичу единой цветущей порой. Снова зажмурившись, он с неожиданным удовлетворением подумал, что не сдвинется с места, даже если девушки откровенно заинтерес

уются им. Пусть караулят кого-нибудь помоложе -- из говорливых да веселых. И чтоб без странностей, без этих заумных причуд и кислых состояний. Да и не сумеет он с ними объясниться. В речах дамочек через слово мелькали непонятности, а в целом преобладал гарлемский фольклор. "А я такая -- раз! -- и срауже ему ручкой. А он, блин, весь заулыбался и срауже за мной. Типа, прикололся..."

Остро щипнуло в плечо. Вздрогнув, Евгений Захарович стряхнул внезапную боль и заметил комара. Хотел сказать "черт", но на полпути сдержался, и получилось вполне цивильное "чшшш...", как будто он требовал у города и его проказливой фауны немножечко тишины. Комар же оказался удивительно крупным, рыжеватым, с жалом в пол-иглы, с алеющим под крылышками пузцом. Все-таки успел, подлец! Или это не его кровь?.. Евгений Захарович нахмурился. И ведь какой огромный! Не комар, а целый шмель!.. Вот и остерегайся венерических заболеваний, -- такие что угодно перенесут.

К комару присоединилась компания приятелей. Возможно, они намеревались запугать присевшего на скамейку обывателя количественным превосходством, но так или иначе вызов Евгений Захарович принял, правда принял как-то вяло без настроения. Расслабляющая покойная лень настолько овладела им, что, отмахиваясь от гундосых мушкетеров, он только заводил их. Движения были лишены злости, и целехонькие гурманы кружили над человеком, обмениваясь впечатлениями знатоков. Войны не получилось, и Евгений Захарович в очередной раз вспомнил изречение Сенеки насчет добро

ты. Мысленно внес поправку: наверное, чтобы быть добрым, достаточно не хотеть быть злым. А активное добро -- вещь сомнительная, и тот же Сенека умудрился воспитать наиболее кровавого из Цезарей. Вот вам и наглядный пример! Ответ на вопрос, что сильнее -- гены или воспитание. Во всяком случае знаменитый убийца Британика, наверняка, понимал добро как-то очень по-своему. И эксперимента, проводимого на институтском чердаке еще с бериевских времен, он, вероятно бы, не оценил. Тиран минувшего жил сегодняшним днем. Будущее его интересовало лишь собственным возможным

участием в таковом. И никак иначе. Вероятно, поэтому за каждым из таких деспотов тянется кармический шлейф неблагополучия. Увернувшийся от беды -- на деле лишь переваливает ее на плечи наследников. Ибо миром правит железный принцип: от каждого по его хитрости и каждому по труду. Пережить несчастье -значит потрудиться, а подобные вещи мало кто любит. Даже из седобровых и мудрых...

В очередной раз вспугнув неутомимую эскадрилью, Евгений Захарович с удивлением отметил, что голова его просветлела. Тишина скверика, осмысленность происходящего излечили его. И более всего, пожалуй, подействовало второе. Он был свободен и принадлежал самому себе, в полной мере сознавая волю своих поступков! Он сидел, потому что хотел сидеть, желал покойной недвижности и не говорил лишнего. Ему не надо было улыбаться и изображать вежливую заинтересованность. Лицо, мысли, ноги и руки -- все принадлежало ему! Эта безраздельная власть над собственным телом, д

олжно быть, и произвела могучий эффект исцеления.

Память Евгения Захаровича услужливо преподнесла картину далекого дня, когда, собравшись в кружок, активисты лаборатории принялись рассуждать об отгулах и командировках. И тот же безжалостный Паша стал доказывать тогда, что на каждой из поездок можно выгадать два-три дня. " Представляешь, старик? Три дня -- и твои! Это ж рай персидский, сказка!.. Что хочешь, то и твори! Рыбалка, книги, грибы..." Пашку прямо-таки распирало от волшебной возможности выкраивать из командировочных расписаний денек-другой для личных хлопот, и только сейчас Евгений Захарович ужаснул

ся открывшейся перед ним картиной. Эти самые два-три дня Паша выкраивал не из чьей-нибудь, а из своей собственной жизни. Для себя...

По телу Евгения Захаровича прошла дрожь. Он был просто оглушен. Но как же так?.. Выходит, они воруют жизнь кусочками -- у обстоятельств и времени, как воруют собственное наследство у скуповатых опекунов?.. Но отчего же с такой легкостью они уверовали в предлагаемую несвободу, в законность купли-продажи месячных отрезков в конторах и кассах, рассеянных по всему миру? Или иной жизни они себе никогда не рисовали? А та же рыбалка, те же грибы с книгами?..

Внезапная атака отвлекла Евгения Захаровича. Огромный комар, приземлившись прямо на лоб, без промедления пустил в ход свою шпагу. Излишняя жадность подвела летуна. Евгений Захарович звонко шлепнул ладонью, прибив комара на месте преступления. На соседней скамье сдержанно захихикали. Скосив глаза, Евгений Захарович отметил, что замеченный им курносик нет-нет да и поглядывает в его сторону. Чем-то он все-таки заинтересовал девицу. Возможно, неумелой войной с комарами, а может быть, просто возрастом. Как ни крути, годы -- это опыт, а опыт в некотором смысле -- в

ещь тоже привлекательная. Во всяком случае -- столь же привлекательная, сколь и отталкивающая.

Сменив положение ног, он сменил и направление мыслей. Раздумья о проданном и утерянном времени табунком басмачей отступили вдаль, за холмы, ожидая своего часа. Удобно облокотившись о деревянную спинку, Евгений Захарович склонил голову набок. С содержимым полиэтиленового кулька девицы, судя по всему, покончили. Отгоняя сигаретками комаров, они обсуждали какую-то общую тему. Возможно, какого-нибудь очередного Аркадия, а возможно, и его самого, сидящего неподалеку. Воистину тема "сволочей-Аркадиев" неисчерпаема. По крайней мере в эмоциональном плане. И завт

ра, разумеется, будут повторены те же фразы, и те же имена в дополнении к нелестным эпитетам будут мелькать в нескончаемых монологах молодых обвинительниц.

Более всего Евгения Захаровича удивляла неиссякаемость человеческого любопытства. Однажды он вдруг открыл для себя, что таблицу умножения можно изучать вечно -- изо дня в день, на работе и дома. В сущности ответы мало кого занимали. Наверное, потому, что не приносили удовлетворения. Люди спорили и говорили об одном и том же, обсуждали вчерашнее и прошлогоднее, ругаясь до хриплого исступления, превращаясь в злейших врагов, глотая пустырник, валидол и нитроглицерин. Аналогичным образом крепли приятельские союзы. Покладистый человек обрастал собеседниками

, как мухомор пятнами. Он был всюду желаем, ему с удовольствием жали руку, встречали приветственными возгласами, а провожали с искренним сожалением. И если сегодня от него слышали "да", то завтра услышать такое же "да" хотелось во сто крат сильнее. Это превращалось в хроническое заболевание, в неутолимую страсть, схожую с наркозависимостью.

Уже не раз Евгению Захаровичу приходило на ум, что главным стимулом к возобновлению пройденных тем является тот самый нулевой результат. Именно в нем нуждались спорящие, ибо менять себя они вовсе не собирались. Редкий человек доволен своей судьбой, но редкий человек недоволен самим собой, и результат "пшика" крайне выгоден, позволяя затевать все сызнова, не истребляя детского любопытства к тайнам, которые не хочется познавать. Не доедая, люди оставались вечно голодными, и их не очень беспокоило, что голод исподволь подводит кое-кого к настоящей дистрофии

. Мир дистрофиков может и не ощущать собственной неполноценности. Здоровье, как и другие вещи, -- понятие относительное, и мир вправе считать себя здоровым, потому что заблуждение -- это тоже один из признаков здоровья.

Оглядевшись, Евгений Захарович неожиданно подумал, что он по-прежнему, как в далеком детстве, боится этой жизни, рассматривая ее с некого безопасного расстояния, но не изнутри, принимая наличие в ней своего тела за чудовищную ошибку. В этом большом загадочном мире он существовал на положении диверсанта, мастерски подражая окружающим, играя по правилам, которые представлялись ему стопроцентно чужими. Он подчинялся общепринятым канонам, как подчиняется ребенок, которого заставляют глотать и глотать невкусную кашицу. В свои неполные тридцать лет он чувст

вовал себя объевшимся. Более того, его мутило. Может, оттого и приходила столь быстро ежедневная усталость. Иногда прямо с утра, тотчас по пробуждению...

Лениво приподняв ладонь, Евгений Захарович хлопнул себя по колену и, конечно, промазал. Зудливо насмешничая, комар отлетел в сторону, спиралью понесся вверх, спеша поделиться с коллегами пережитыми ощущениями. Провожая его глазами, Евгений Захарович улыбался улыбкой кота Леопольда. Мультфильм этот ему не нравился, но затюканного всеми кота он, наверное, понимал. Вполне возможно, они могли бы стать друзьями.

* * *

Скверик вдохнул в него силы, освежил мозг. Вернувшись на работу, Евгений Захарович взглянул на проспект почти весело -- во всяком случае без прежней ненависти.

-- Никто-то тебя, брат, не прочтет и не полистает. Недоношенный ты мой... -- Он погладил пухлую папку и отодвинул от себя подальше.

Кто-то, впрочем, рассказывал ему, что доверчивых чехов все-таки сговорили на покупку расхваливаемой в проспекте аппаратуры, и где-то в недрах института спешно настраивался экспортный комплект, способный работать энное время без вмешательства специалистов. Евгений Захарович не слишком этому верил. Аппаратура -- аппаратурой, но он представить себе не мог, во что превратится безмозглый труд после перевода на чешский язык. Как говорится, наши беды -непереводимы. Но если все-таки безумцы-чехи решились на покупку, то доброго им, бедолагам, пути!

Взяв чистый лист, он принялся рисовать рожицы. Просто так, мимоходом -носы и носища, лбы, переходящие в лысины, выпуклые глаза, бакенбарды. Было в этом занятии что-то успокаивающее, радующее душу. Он рисовал, не задумываясь, по наитию, и очень удивился, когда из-под мелькающего карандаша внезапно материализовался Пашка. Отточенный носик грифеля испуганно замер. Он и сам не понимал, как это у него вышло. С нарастающим любопытством Евгений Захарович поднял перед собой правую руку, медленно сжал и разжал пальцы. Вот и не верь после этого в чудеса!.. Он попробова

л нарисовать кого-нибудь еще, но ничего не вышло. Чудо блеснуло одним-единственным лучом и померкло. Волшебной энергии хватило только на одного Пашку. Подумав, Евгений Захарович аккуратно вырезал портретик из зачерканного листа и, вволю налюбовавшись, отправился в лабораторию.

Увы, Пашки на месте не оказалось, и рисунок Евгений Захарович попросту положил на стол коллеге. Спохватившись, вернулся и поставил в уголке размашистую роспись. А позади него уже стоял и перетаптывался пунцовый от смущения Костик. Что-то он снова собирался попросить. Он даже сделал почтительный шажок вперед и снова назад, неуклюже шаркнув ножкой. Без сомнения он просчитал ситуацию до мелочей и не сомневался в успехе, однако ошибки порой случаются и у самых талантливых бухгалтеров. В эту самую секунду обвально загрохотали башмаки, кроссовки и босоножки, о

дна за другой захлопали тяжелые двери, и не сразу до них дошло, что наступил конец рабочего дня.

* * *

Девушка в остроносых туфельках, с сумочкой через плечо, стояла у самой бровки, корпусом отклонившись назад, не двигаясь и странно скосив глаза. Была в ее позе напряженность и вместе с тем какая-то неясная нега. Только приглядевшись, Евгений Захарович догадался, что она загорает, повернув лицо профилем к солнцу и одновременно стараясь следить за дорогой. Автобус мог появиться в любой момент, а желающих ехать набиралось прилично. Картина показалась ему забавной, и чтобы не рассмеяться, Евгений Захарович отвернулся. В эту минуту мимо остановки прошла пышног

рудая блондинка в мини, с распущенными по плечам волосами. И даже не прошла, а продефилировала. Такой походки не встретить у спешащих на рынок или в магазины. Длинные загорелые ноги знали себе цену, остренькие каблучки двигались неспешно и ритмично. Чуть подотстав от блондинки, смешно покручивая на крючковатых пальцах брелковые цепочки, небрежно, но почему-то в ногу шествовали два нарочито невозмутимых кавказца. Агатовые их глаза смотрели чуть поверх девушки, лица отражали загадочное спокойствие.

Как и добрая половина мужчин на остановке, Евгений Захарович проводил троицу любопытствующим взглядом. Ему неожиданно подумалось, что есть в этих кавказцах что-то от старорусских щеголей -- в цилиндрах, в белых перчатках, с тростями в руках...

Он не успел довести мысль до конца. Его подхватило и понесло людским течением. Автобусов не было так долго, что теперь их подошло сразу три -огромных пузатых короба с туманными окнами и заспанными водителями. Люди хлынули к дверям, а Евгений Захарович неожиданно для себя рванулся назад. И стоило ему воспротивиться, как человеческий поток тотчас обрел мускулы. Нечто единое, сочлененное из множества тел, судорожными рывками продвигало его к машинам. Он не в силах был противостоять этому чудовищу, однако, продолжал рваться, и в конце концов его просто вышвы

рнуло в пустоту, как выбрасывает щепку на берег бурной реки. Хрипло дыша, оправляя измятый костюм, он наблюдал, как с гвалтом люди вбегают в автобусы, плюхаются на места, занимают кожаные пятачки на себя и на "того парня". Ехать ему окончательно расхотелось. От одной мысли, что надо возвращаться в эту толчею, становилось тошно. Развернувшись, Евгений Захарович стремительно зашагал. У ворот в парк споткнулся.

Черт побери, ведь он никуда не торопился! К чему эта скорость?!.. Почти насильно он заставил себя перейти на прогулочный шаг. Вот так -- степенно и раздумчиво... Перебирать землю ногами лениво и неспешно тоже надо было заново учиться. Почти с нуля. С усмешкой он припомнил недавних кавказцев и испытал нечто сходное с завистью.

###Глава 8

Парк встретил его тишиной и прохладой. Маленький оазис в душном прокаленном городе. Оказавшись в тени аллеи, Евгений Захарович неожиданно ощутил грусть. Он вспомнил, что именно сюда много лет назад их приводили школьные преподаватели. Так начиналось знакомство детей с природой. Кстати сказать, кое-что из природы в те времена здесь действительно присутствовало. В высоких ветвях сновали белки, мелькали красные маковки дятлов и маленькими снарядами прошивали листву тут и там тяжелые шишки. Парк был неухожен и дик. Вместо тротуаров вились тропки, а вместо н

евзрачных тополей шелестели сосны и ели. Заросли разлапистой акации окаймляли уютные поляны, и диковинными вертолетами перелетали с дерева на дерево длиннохвостые сороки. Должно быть, кого-то здорово раздражал этот зеленый островок, его бесконтрольные заросли и мачтовой высоты сосны. Парку объявили войну и за последнее десятилетие основательно проредили. Растущие проплешины постепенно сливались, крохотные рощицы становились все более прозрачными и беззащитными. Гипсовых жизнерадостных трубачей поубирали, деревянные скамейки исчезли сами собой.

Евгений Захарович поднял голову. В ветвях угадывались лохмато-неряшливые гнезда ворон. Черные крупные птицы смотрели на него настороженно, готовые в любой момент захлопать крыльями, взорвать тишину хриплым карканьем. Вот она нынешняя природа -- напуганная и притаившаяся, покрытая серым нездоровым налетом, принимающая человека таким, каков он есть в действительности.

Завидя человека, вертящего головой, незнакомая пичуга немедленно упрыгала за ствол. Она слишком хорошо знала людей, знала минимально допустимую дистанцию, оберегающую ее и ей подобных. Отчаявшись рассмотреть пичугу, Евгений Захарович тронулся дальше. Уже у выхода из парка неведомое чувство заставило его обернуться. И тотчас горячечно застучало в висках, воздух наполнился звоном.

Неподалеку от него над асфальтом парил золотистый сноп пыли. Он начинался ровным кругом на тротуаре и, пробивая тополиную листву, уходил прямиком ввысь. Колюще заныло под лопаткой. Евгений Захарович хотел шагнуть вперед, но ноги не слушались. Он всерьез испугался, что сейчас потеряет равновесие и рухнет...

Чужая рука гулко опустилась на плечо, оторвав от видения. Вздрогнув, Евгений Захарович очнулся. Перед ним стояли рослые замусоленные парни. Не сразу до него дошло, что он загораживает им дорогу. Евгений Захарович торопливо шагнул в сторону, смущенно прикашлянул. Увы, в некоторых случаях смущение подводит, -- подвело оно и здесь. Парни вмиг заинтересовались прохожим. Один из них дружески взял Евгения Захаровича за локоть, дохнул в лицо перегаром.

-- Куревом угостишь, браток?

-- То есть, закурить? -- Евгений Захарович оглянулся на золотистый сноп и растерянно сморгнул. Световой столб пропал. Исчез и растворился в воздухе.

-- Точно, браток, закурить.

-- Да, конечно, -- Евгений Захарович похлопал себя по карманам, достал пачку "Беломора". Ни "браток", ни ласковый тон парня его не обманули. Он уже догадывался о том, что произойдет дальше.

-- Барахло же ты куришь, -- парень задумчиво принял пачку, подкинул на ладони. -- Ну что, даришь?

-- Берите, чего там... -- Евгений Захарович ощутил мерзкий нутряной трепет и улыбнулся. СНОВА УЛЫБНУЛСЯ!.. Тополиный парк, сороки и пестрые пичуги смотрели ему в спину, и коллективный этот взгляд он чувствовал почти физически. А парень все еще стоял перед ним, явно придумывая, как бы поразвлечься. Все верно, пентюхов просто так мимо не пропускают. И поделом! Нечего было улыбаться!

-- Взял и пошли! -- второй парень потянул приятеля за рукав. Его подобные приключения занимали значительно меньше.

-- Ты погоди! Погоди, говорю... Он же, смотри, улыбается! -- обладатель "Беломора" попытался вырвать руку. -- Сует барахло, гад, и лыбится!

-- Да нет же, я ничего, -- Евгений Захарович глуповато пожал плечами. Идиотская улыбка точно приклеилась к губам. Он не мог с ней никак сладить.

-- Брось его, пошли! На кой он нам сдался.

Парни грузно сдвинулись с места. Обернувшись, задира кинул на Евгения Захаровича запоминающий взгляд.

-- Ну мы с тобой, лох, еще встретимся, не переживай!

Парк за спиной Евгения Захаровича многоголосо зашелестел. Ветви, листва и птицы -- все они смеялись над ним. Сцена в самом деле получилась презабавной... Евгений Захарович с отвращением взглянул на свои трясущиеся руки и, задыхаясь от ненависти к себе, шагнул следом за парнями.

-- Минуточку!..

Приятели с готовностью остановились.

-- Он что-то сказал? Ты слышал?

-- Забыл, наверное, подарить свой галстук...

-- Я действительно кое-что забыл, -- стиснув кулаки, Евгений Захарович двинулся на парней.

* * *

Он мчался по парку, и встречные кусты податливо раздвигались перед ним, стремительно смыкались за спиной, хлестая его преследователей. Ныли разбитые губы, располосованный пиджак крыльями трепетал по бокам. И все же с толикой удивления он успевал отмечать, что ноги его толкает нечто совершенно новое, не похожее на прежние страхи. Он испытывал мстительный и яростный восторг. От прошлого Евгения Захаровича осталось крайне мало. Эти мышцы и эта хрипящая грудь принадлежали дикарю и зверю. Он бежал, уступив только силе. Силе и больше ничему. Их оказалось не дво

е, а четверо, и эти четверо спешили сейчас за ним, сплевывая на ходу кровью, обдирая о ветви одежду и кожу. Евгений Захарович слышал их близкое дыхание, и на мгновение у него мелькнула ревнивая мысль, что его преследователи находятся в том же состоянии, что и он. Жаль, если так. Это пьянящее ощущение свободы он не хотел делить ни с кем.

Но черт возьми! Мог ли он ожидать от себя такого?! В последний раз Евгений Захарович дрался, должно быть, в институте или в школе. И тем не менее получилось у него совсем неплохо! Им крепко досталось, этим парням. На удар он отвечал четырьмя, пару раз даже кого-то из них укусил, в полной мере прочувствовав, как прекрасно и восхитительно быть зверем. Может быть, в этом и заключался жизненный смысл -- переживать сражение за сражением, наблюдая агонию и кровь. Тогда разом объяснилось бы все -- история человечества, его бесконечные войны, любовь к боксу, оружию и дете

ктивам. Даже не верится, неужели все так просто?..

Евгений Захарович метнулся вправо, в просвет между кустами. Белой стеной перед ним вырос каменный забор, и он подобно кенгуру взлетел на самый верх. Спрыгнув по другую сторону, оглянулся на множественный шорох. Над забором одна за другой вырастали встрепанные головы. Евгений Захарович хотел было бежать дальше, но внезапно передумал. Зачем? Он ведь уже сказал себе сегодня, что больше спешить не будет. Время снова принадлежало ему. Кроме того позиция была отменной.

Прицелившись, он подпрыгнул и, давая волю варварскому улюлюкающему восторгу, всадил кулак в ближайшее лицо. Противник с руганью исчез из поля зрения, послышался шум падения. Восхитившись собой, Евгений Захарович ринулся к верхолазу номер два. Ноги опять упруго сработали, и еще один враг с руганью скрылся за забором. "Вот они мои Фермопилы!" -- мысленно проскандировал Евгений Захарович. -- "Вернее, мой Фермопильский забор..."

Он вновь бросился вперед, но остановился. Над "фермопильским" забором показалось сразу три головы. Парни завелись основательно. Тактику следовало менять, и, издевательски помахав им рукой, Евгений Захарович встал на одно колено и, скомандовав себе "хоп!", с низкого старта припустил по пустынной улице.

Он оторвался от них во дворах, увешенных бельем и заваленных пиломатериалами. Справа и слева высились деревянные бараки, -- квартал напоминал маленький шанхайчик. Отсидевшись в ветхом сарайчике и окончательно убедившись, что противник потерял его из виду, Евгений Захарович вновь выбрался под открытое небо и неторопливо двинулся домой.

Если кто-то связывает крупнейшие события в жизни человечества с природными явлениями, то он не так уж далек от истины. Магнитные ли бури, перепады ли давления, но что-то и впрямь дирижирует поведением людей, и все наши беды мешаются в единый безобразный ком, путая карты и ломая судьбы. Неведомый рок улавливает подходящий момент и, пользуясь всеобщей растерянностью, властно берется за рычаги. Жизнь, бежавшая до сих пор плавно и ровно, внезапно совершает скачок и водопадом низвергается в распахивающуюся бездну. Как бы то ни было, но этот день причислялся име

нно к таким. Шальной протуберанец взмутил небесные слои, и миллионы людей внизу, сами того не ведая, приняли необычные для себя решения.

Евгений Захарович увидел Толика издали. И уже с расстояния почуял неладное. Толик стоял возле любимой скамеечки, грузно покачиваясь, чертя рукой в воздухе загадочные знаки. На отдалении от него толпились возбужденные соседи. У двоих или троих Евгений Захарович разглядел в руках что-то вроде веревок. А через минуту он уже знал все подробности происшедшего.

Толик застукал свою благоверную с хахалем. Причем в самый неприличный момент. Не проронив тем не менее ни звука и не мешая возлюбленным, он вышел и немедленно отправился в винный. Что он там пил и в каком количестве, осталось невыясненным, но вернулся Толик довольно быстро. Дверь ему отпереть не удалось -- любовники успели запереться на засов, -- и, недолго думая, он принялся ее вышибать. "Представляете! Железную дверь!.. И главное -- сам ведь в прошлом году ставил. Слышали бы вы, какой грохот стоял!.." Соседи мужественно попытались связать Толика, но проще было бы

сладить с медведем. Без особых усилий он выкинул из подъезда всех мужчин, а заодно и мастера спорта по дзюдо, приглашенного из соседнего двора. С минуты на минуту ожидали милицеиский наряд, а пока Толик расхаживал возле подъезда, время от времени совершая безуспешные попытки вырвать из земли тополь-трехлетку. Никто не понимал, зачем это ему нужно, но выглядели попытки достаточно грозно, чтобы держать соседей на приличном расстоянии.

-- С милицией -- это вы зря, -- упрекнул Евгений Захарович. -- Неужели нельзя было договориться как-то иначе?

-- Да?.. Каким, интересно, образом? -- сосед прищурился. -- И потом, думаете, мы не пробовали?

-- Значит, плохо пробовали.

-- Ну, если вы такой смелый...

-- Э-э, брось, генацвале, не связывайся, -- к Евгению Захаровичу подошел крепкого вида грузин -- тот самый мастер спорта. -- С ним тебе не договориться. Разные весовые категории, понимаешь? Он мой блок разорвал! Одной рукой! А это, я тебе скажу, не шутка...

Не отвечая, Евгений Захарович двинулся к родному подъезду. Кто-то предупреждающе крикнул вслед, но он не обернулся. Толик, заметив идущего к нему человека, растопырил руки, с готовностью шагнул навстречу.

-- Здравствуй, Анатолий, -- Евгений Захарович приблизился к гиганту вплотную. -- Может быть, сядем поговорим?

Толик агрессивно рыкнул.

-- Они же милицию, чудак, вызвали. Зачем тебе это надо?

Толик смотрел на него, не мигая. Наконец с шумом выдохнул и опустил руки. Кажется, он все-таки узнал Евгения Захаровича.

-- Считаешь, я пьян? -- в голосе его слышался вызов.

-- Кто тебе это сказал?

-- Они, -- Толик показал пальцем на толпящихся вдалеке. -- Кричали, что нализался, как свинья.

-- Мало ли что там и кто кричит. Всех слушать -- уши отсохнут.

-- Один тут меня тоже за ухо тянул, -- пожаловался Толик, -- мочку расцарапал.

-- Ногти, наверное, не стрижет.

-- Ну дак!

-- А вообще-то они не в своем уме, если решили с тобой драться. Ты же практически трезв!

Толик хмуро усмехнулся.

-- А вот и нет, я выпил! Две бутылки вермута без закуски.

Евгений Захарович уважительно присвистнул.

-- По тебе не скажешь. Держишься, как всадник на коне.

-- Думаешь, я законченный осел? Думаешь, с луны свалился?

Евгений Захарович ласково улыбнулся.

-- В чем дело, Толик? Кто тут говорит об ослах?

-- Никто. Но ты так думаешь.

-- Вот уж нет. Это ты думаешь, будто ты осел, как ты думаешь, что я думаю.

Толик наморщил лоб, осмысливая фразу. Видимо, ничего не понял, но не рассердился.

-- Ладно, считай меня ослом, если хочешь. Осел и есть, -- покачиваясь, он подошел к скамье, обессиленно присел. -- Курва она, Женька, подлая курва! И ведь плевать ей, знаю я или нет -- вот, что обидно!

-- Поэтому и стал вышибать дверь? Но зачем? Какой в том прок?

-- Не знаю. -- Толик качнул головой, осторожно тронул себя за плечо. -Болит, зараза...

-- Еще бы!.. Ты что, всерьез надеялся сломать железную дверь?

-- Там ведь сварка. Если ударить как следует, гнезда не выдержат.

-- Тебе виднее, -- Евгений Захарович опустился рядом с Толиком. -- А, может, ко мне пойдем? Поговорим, успокоимся. Я ведь тоже сегодня подрался.

-- Ты? -- Толик удивленно поднял на него глаза. Взглядом прошелся по изодранному костюму. -- А ты из-за чего?

-- Даже не знаю, -- Евгений Захарович пожал плечами. -- То есть, вроде бы знаю, но не сумею объяснить. Сложная это штука -- чувство собственного достоинства. Да и день какой-то ненормальный. Все кругом колобродит.

-- Верно, колобродит, -- пухлое лицо Толика вновь омрачилось.

-- Да нет же, я не о том, -- споткнувшись, Евгений Захарович со смущением поглядел на друга. -- Хотя и о том тоже, наверное... Непросто это выразить словами, Толянчик. Видишь ли, сегодня я уже не тот, что вчера. И ты другой. Жизнь прокрутилась, и мы вместе с ней. Надо только это прочувствовать, понимаешь?

-- А она? Она тоже стала другой?

Евгений Захарович понял о ком идет речь, но ответить не успел. Завизжали тормоза, к подъезду лихо подкатил милицейский УАЗ. В мгновение ока из машины выскочили оперативники, оглядевшись, метнулись к скамейке.

-- Эй! Ребятки, послушайте! -- Евгений Захарович кинулся наперерез бегущим. -- Все уладилось. Вы же видите, никто никого не бьет, не оскорбляет...

-- А с вашей одеждой что?

-- Черт!.. Это другая история. Эй, мужики, минуточку!..

Мускулистая рука закона твердо отстранила Евгения Захаровича в сторону. Денек воистину выдался коварный. Сорвавшись с цепи, люди рвались в бой, не желая слушать друг дружку, в воздухе явственно звучало пение боевых труб.

-- Спокойно! Отведем в отделение, там во всем разберемся.

-- Да в чем разбираться-то, екалэмэнэ?!

-- Ништяк, Женька! Пусть идут. Я им выдам. Только вот выдерну эту хреновину...

Евгений Захарович обернулся. Толик снова тужился над тополем-трехлеткой. Кто-то из оперативников насмешливо фыркнул.

-- Штаны не порви, богатырь!

Физиономия Толика побагровела. Расставив ручищи, он двинулся на милицию -один на четверых. Но и атакующие свое дело знали. Перехватив резиновые дубинки за гофрированные рукояти, двое поперли в лоб, еще двое стали заходить с флангов. Евгений Захарович оцепенел. Он не в состоянии был помочь Толику. Слов его никто не слушал, более же действенная помощь могла только усугубить положение. Не сговариваясь, оперативники одновременно бросились вперед. Один из них, самый прыткий и смекалистый, умудрился оседлать Толика, другие ухватили вольнодумца за руки. Приемо

в они, должно быть, знали не меньше, чем мастер спорта из соседнего двора, но как и дзюдоиста их ожидало горькое разочарование. Сил четверых человек оказалось явно недостаточно. Сначала Толик смахнул с себя наездника, потом двумя рывками высвободил руки.

-- Ах, вот как! -- начальник оперативной группы замахнулся дубинкой. Толик стойчески подставил ладонь, а через секунду уже гнул отнятую резину, тщетно пытаясь переломить об колено. Поведение его настолько ошеломило милиционеров, что некоторое время они только безмолвно наблюдали за потугами Толика.

-- Псих, -- выдавил из себя старший. Наверное, он переживал за свою дубинку. -- Она же резиновая, не ломается!

-- Самый натуральный псих, -- подтвердил один бойцов. -- Какая мама такого родила?

Этого говорить, конечно, не следовало. Толик обиделся -- и обиделся всерьез. Отшвырнув дубинку, сграбастал милиционера за ворот и одним движением натянул милицейскую фуражку до подбородка. Козырек с треском отлетел, ткань лопнула, а пострадавший с воплем ухватился за голову.

-- Ты что?! -- зашипел старший. -- Это ж!.. Это ж порча казенного имущества!

На этот раз тактику они использовали самую жесткую. Дубинки бешено загуляли по ногам Толика.

-- Вы с ума сошли! -- заорал Евгений Захарович. -- Немедленно прекратите!

Толик с протяжным стоном рухнул на колени. Теперь удары сыпались на его голову, а он только пытался прикрыться. Атакующие вошли в раж и ни на что уже не обращали внимания. Увидев кровь на разбитом лице соседа, Евгений Захарович содрогнулся.

-- Чтоб вас всех!.. -- он не договорил. Голос куда-то пропал, и лишь мгновением позже он сообразил, почему не слышит себя, не слышит возгласов милиции. Подобно казачьей воинственной сотне во двор ворвался ураганный ветер. Увлеченные схваткой, они заметили его слишком поздно. Смерч, рожденный ветром, завывал, танцуя между гаражами и детской площадкой, быстро приближаясь к месту сражения. Соседи спешно разбегались. С растерянностью на лице командующий оперативной группы крутил головой. На их глазах смерч приподнял бетонную, лежавшую во дворе с незапамятных вр

емен плиту с силой подбросил вверх и уронил в двух шагах от газика. Земля содрогнулась. Песок, земля и мусор роили в воздухе. Разъяренными пчелами мелкие камушки били по обнаженным участкам кожи. Стало трудно дышать, а чуть позже с неба посыпались градины. Евгений Захарович поневоле пригнулся. Такой величины град он видел впервые.

-- В машину! Быстро в машину! -- старший оперативник яростно жестикулировал. Никто не собирался с ним спорить. Все четверо, прикрываясь руками, юркнули в УАЗ, и, взревев мотором, машина понеслась по тротуару. Смерч-таки успел ее подцепить, подкинув вверх и наградив крепким шлепком. От джипа отлетела пара металлических деталей. Завибрировав от натуги, он прибавил скорости.

Натянув пиджак на голову, Евгений Захарович подскочил к стоящему на коленях Толику, ухватив за плечо, потянул к подъезду. Сосед с оханьем поднялся. Под прикрытием каменного козырька оба перевели дух.

-- Вот так погодка! Одно к одному, -- зубы Евгения Захаровича дробно отстукивали.

Толик таращил глаза и, по всей видимости, ничего не понимал. Евгений Захарович шутливо толкнул его в бок.

-- Ну что, заступилась за нас матушка-природа! Может, вспрыснем это дело? А что! Враг-то, как ни крути, отступил!..

Толик болезненно скривился, упрямо замотал головой.

-- Нет. Домой пойду. Хватит...

-- Ты же сказал, они заперлись.

-- Она откроет. Попрошу прощения -- и откроет.

-- Ладно, коли так, -- Евгений Захарович потоптался на месте. Ему хотелось сказать что-нибудь доброе, утешающее, но нужные слова как-то не шли на ум. Он похлопал Толика по огромной спине и с чувством пожал руку.

-- Ты это... Давай крепись! А если что, дуй ко мне.

-- Спасибо, -- Толик вздохнул. Глаза его горестно засветились, лицо стало по-детски жалобным. Тяжело переставляя мощные ноги, он стал подниматься по лестнице. Евгений Захарович смотрел ему вслед, чувствуя, как неукротимо прорастает в нем росток злости. Злости на все то, что превращает людей в таких вот несчастных созданий, что так несправедливо оделяет смертных земными радостями.

###Глава 9

Сюрприз номер один караулил его за окном. Пока он поднимался по лестнице, пока входил в квартиру, ураган стих, будто его и не было, и только бетонная плита лежала на новом месте, свидетельствуя, что все происшедшее -- самая что ни на есть реальность. Да от выпавших градин кое-где оставались еще небольшие лужи. Ошарашенный, Евгений Захарович прошел в ванную и там сбросил с себя грязную одежду. Нагишом вернулся в комнату, устроившись в кресле, закинул ноги на журнальный столик. В сущности, следовало, наверное, поразмыслить над сегодняшними событиями, над их нео

быкновенной развязкой, но именно этого ему хотелось меньше всего. Мозг все еще сомневался, пытаясь подыскать ответ попроще и попривычнее. ДОЛЖНОГО ответа не находилось, и логика заранее терялась, бессовестно пасуя.

Гипотезу шального протуберанца он успел отвергнуть, и единственной версией оставалась версия чудесного. На этом настаивали обстоятельства, на этом настаивало внутреннее "я". Мозг продолжал робко протестовать, но его голоса Евгений Захарович уже не слышал. В конце концов любое чудо -- ни что иное, как загадка, а загадок в этом мире всегда хватало. Стало быть, предполагать чудо -вполне естественно. Значит... Если непознанное есть волшебство, мир, в котором мы живем, прозябаем и радуемся, волшебен!

Кивнув своим мыслям, Евгений Захарович с наслаждением пошевелил пальцами ног. Для завершенности картины не хватало только джина с тоником или на худой конец горячего кофе. Именно так отдыхают киношные джентльмены удачи. Добро и зло для них разделены четкой границей, и разноцветные эти территории абсолютно нигде не пересекаются. Очень может быть, что подобная ясность как раз и дает силы для битв, для вечной войны с кем и чем угодно. Упрощение -- еще не есть принадлежность к примитиву. Как бы то ни было, дуэлирующие мушкетеры, древние идальго, забияки-гусары

всегда вызывали и будут вызывать восхищение. Вот он -- главный парадокс человечества! Агрессия допускает мужество, но напрочь отвергает милосердие. Два положительных качества, которым архисложно ужиться рядом. Оттого и неясно, чем же все-таки кончится ЭКСПЕРИМЕНТ? А коли неясно, то незачем, вероятно, об этом и думать...

Евгений Захарович припомнил о том, что приключилось с ним неделю назад. Тогда он боролся с очередным приступом ипохондрии -- и боролся, надо сказать, не самым достойным образом. Вернувшись с работы и мысленно подвывая от тоски, он бросился обзванивать старых подружек, обратившись таким образом к средству для слабаков. Женщина, как известно, одна из последних пристаней. Настоящий мужчина держится волн и вольного ветра. Как капитан, покидающий судно в последний миг, так и он расстанется с океанскими просторами только в самом крайнем случае. Так по крайней ме

ре утверждают принципиальные холостяки, а Евгений Захарович числил себя таковым и подобное обращение за помощью справедливо полагал отступничеством. За последнее он и был незамедлительно наказан. Первая из подружек смущенно призналась, что вот уже полгода, как у нее появился друг, вторая оказалась в декрете, а третья добродушно пригласила на собственную свадьбу. Больше никуда он звонить не стал. Урок не прошел даром, он крепко-накрепко отчитал себя за проявленное малодушие.

Сейчас, вспоминая недавнюю свою слабость, Евгений Захарович снисходительно улыбался. Он мог себе это позволить. Сегодня во всяком случае. Этот день перевернул многое. Что-то действительно приключилось с миром. Иначе не объяснить того призрачного сияния в парке, драки с грубоватыми парнями и сказочного урагана, спасшего Толика от неминуемого ареста. Логически не объяснить, а объяснение вне логики -- это уже вроде как и не объяснение...

Евгений Захарович поднял голову. Окно в доме напротив разгоралось багровым прожектором. Сморгнув, Евгений Захарович чуть передвинулся. Сияние послушно переместилось в окно по соседству. Вот вам и еще одна тайна! А следом за ней другая, скрывающая глубину комнаток, освещенных закатом. Что там за этими шторами? Счастливы ли жильцы достигнутым, ждут ли от жизни чего-то большего? И что есть -- это большее? Что-то новое или что-то старое, ожидаемое или напротив -- совершенно неожиданное?..

Поднявшись, он приблизился к окну. Прожектор нехотя уплыл в сторону, взгляд Евгения Захаровича скользнул вниз по кирпичной стене, плавно обежал аляповатое обрамление арки. Увиденное заставило удивленно приподнять брови. Нет, он не ошибался. Во двор в самом деле входил его величество господин Трестсеев! На всякий случай Евгений Захарович шагнул назад, хотя увидеть его с улицы было непросто. "Не открою, -- решил он. -- Пусть хоть кулаком в дверь стучит, хоть каблуком! Меня нет дома -- и все тут!" По счастью, опасения его не оправдались. Трестсеев заглянул во двор

совсем по иной надобности. Задержавшись возле детской площадки, он забросил руку далеко за спину и энергично поскреб под лопаткой. Потом также свирепо почесал под мышками и, окинув дома настороженным взглядом, аккуратно из обеих ноздрей высморкался на землю. Вытерев нос и пальцы платком, деловито повернул обратно к арке. Прищелкнув ногтем по оконной раме, Евгений Захарович беззвучно рассмеялся. Ай да Трестсеев! Ай да завлаб! Оно и понятно! Сморкаться на улицах не очень интеллигентно, зато во двориках -- в самый раз!..

Продолжая размышлять о Трестсееве, он наугад подцепил одну из пылящихся на полке книжек. Пару раз сладко зевнул и удобно вытянулся на диване.

На шкафу работал, покручивая усами, будильник. На кухне зябко сквозь сон вздрагивал холодильный агрегат с романитичным названием "Марьяна". Где-то за стенами и за потолками разномастным хором бормотали и напевали тысячи радио и телеприемников. Люди-кентавры с человечьими торсами, вросшими в поролоновые сидения кресел, упрямо соревновались в неподвижности и обжорстве, поедая глазами экраны, насыщаясь газетами, поглощая электричество последних радионовостей. Одним словом, жизнь бурлила и кипела...

Мимоходом Евгений Захарович отметил, что книга ничуть его не увлекает. Он читал механически, и книжный герой только попусту тратил силы, ухлестывая за тремя дамами сразу, сражаясь с бесчисленным количеством злодеев, произнося налево и направо лаконичные фразы дебила... У детективных героев вообще завидное единодушие. Все они, как один, курят сигары и пьют виски, пользуются потрясающим успехом у женщин, при всяком удобном случае ерничают, насмехаясь над туповатой полицией и собственным безголовым начальством. Три строгие прямые линии, в конечном счете ро

ждающие триллер: крепкие кулаки, красивые женщины, доходчивый юмор.

Отложив книгу, Евгений Захарович перевернулся на живот и закурил. Синеватый дымок зигзагом повис в воздухе, в точности отражая состояние его мыслей. Хаос, разброд, легкий привкус надежды и тень, надвигающейся апатии.

"А ведь, по идее, я должен быть счастлив! -- мелькнула у него презабавная мысль. -- Когда-нибудь лет в шестьдесят или семьдесят я, быть может, вспомню этот день и изумлюсь своему идиотизму. Какого рожна надо человеку, когда он молод и здоров?.."

Где-то поблизости раздался шорох. Он скосил глаза. Возле дивана, под массивной гармонью батареи, смело и осмысленно шурудил маленький мышонок. Этакий худенький прообраз Микки-Мауса. На хозяина квартиры он не обращал ни малейшего внимания. У него имелись дела поважнее. Вытянув руку с сигаретой, Евгений Захарович прицельно стряхнул пепел прямо на Микки-Мауса. Мышонок недовольно потряс ушастой головой и продолжил возню. Ну и тип! Евгений Захарович с уважением прищелкнул языком, озабоченно потер указательным пальцем лоб. И ведь наверняка знает, чего хочет в

этой суетливой жизни. Неразумный, а знает! Неразумные -- они всегда знают, чего хотят. И потому чаще всего счастливы. А вот он, с некоторой натяжкой разумный и не лишенный интуиции, обречен весь свой отмеренный природой век колодой лежать на диване, не имея ни целей, ни желаний, ни хрена не понимая ни в собственном существовании, ни в существовании вообще. Еще недавно он полагал, что главная его задача -- ВЫРВАТЬСЯ. Сейчас он вдруг задумался о том, что понятия не имеет, в каком направлении осуществлять прорыв. То ли ТУДА, то ли ОТСЮДА, К себе или ОТ себя...

Смяв сигарету, он поискал глазами Микки-Мауса, но мышонок успел исчезнуть, и, не вставая, Евгений Захарович швырнул окурок в открытую форточку. И тотчас брякнул звонок. Неуверенно и как-то обрывисто, словно звонивший совершал операцию нажатия на пуговку звонка впервые. По крайней мере Трестсеевы так не звонят. Поднявшись, Евгений Захарович натянул на себя трикотажную пару, пригладил перед трюмо взъерошенные волосы и отправился открывать.

За дверью, локтем подпирая косяк, стоял высокий, обряженный в засаленный свитер детина. Возраст -- лет тридцать-сорок, темные мешки под глазами, пористый крупный нос, костистая сухощавость. Глаза детины доверчиво помаргивали, лицо дышало дружбой, интернационализмом, всеобщим мужским братством и еще Бог знает чем.

-- Прости, друг, -- проникновенно залепетал детина. -- Я тут к соседям звонил, а там бабка какая-то... Боится, на фиг, что-ли? В общем не дала стакана. А мне всего-то на пять минут. Выручи, а?

-- Стакан? Хмм... -- Евгений Захарович мысленным взором пробежался по имеющимся посудным запасам. -- А кружка металлическая не подойдет?

-- Кружка еще лучше, друг!

Боковым зрением Евгений Захарович заметил подглядывающую в приоткрывшуюся дверь остроносую Настасью.

-- Обождите немного.

На мгновение он замешкался, прикидывая закрывать дверь или нет. В конце концов решил, что не стоит. Неожиданный гость мог обидеться -- и правильно, между прочим.

Когда он вернулся из кухни, детина стоял все в той же почтительной позе. Эмалированную кружку он принял трепетно, как какой-нибудь призовой кубок, прижав к груди, клятвенно забормотал:

-- Пять минут, на фиг, можешь не засекать. А то тут бабка, блин, испугалась чего-то... В общем подожди, друг. Пять минут, лады?

-- Конечно, лады, -- Евгений Захарович улыбнулся, как улыбаются люди, сделавшие доброе дело. Даже если не вернут кружку -- черт с ней! Дело-то все равно сделано.

Детина загрохотал вниз по лестнице, а он прошел к окну и с любопытством пронаблюдал, как собравшиеся у подъезда сирого вида мужички по очереди наливают в его кружку темно-красное вино. Не иначе, как какая-нибудь жуткая портвейнюга. Евгений Захарович покачал головой. Храбрый народ, небрезгливый... Детина у подъезда размахивал руками и явно торопил приятелей. Неужели и впрямь вернут?

Через минуту в дверь уже барабанили. В спешке детина забыл даже про звонок. Гордо и бережно он протягивал кружку.

-- Спасибо, друг! Хорошая кружка у тебя, вкусная... Мы ее там обтерли газеткой, так что ставь прямо на полку... А то мы, на фиг, уже из горла хотели. Как бомжи какие... И бабка, блин, чего-то перепугалась...

"А бабкой-то он тебя, милая!" -- Евгений Захарович с усмешкой покосился в сторону квартиры остроносой соседки. Щель между дверью и косяком немедленно сузилась, точно прищурился огромный деревянный глаз.

-- Что ж так быстро? -- ласково поинтересовался он у детины. -- Могли бы и не торопиться.

-- Так все равно одна бутылка. Тут торопись, не торопись...

Секунду Евгений Захарович размышлял. Жалко, конечно, что не прихватил с работы "сухое", но есть ведь кое-что в холодильнике. Почему бы не угостить мужичков? Раз уж такой день! Стоит ли останавливаться на полпути!

-- Понимаешь, дружище, -- медленно начал он, невольно переняв манеру детины, -- у меня тут немного осталось после праздников. Словом, если хотите...

-- Так денег же нет!

Простодушие гостя не имело границ. Евгений Захарович взглянул на него с любовью и восхищением. Укрепляясь в принятом решении, вздохнул.

-- Господи, какие деньги! Что ты о них-то, на фиг?

Слова его дрожью отозвались в костлявой груди детины. Гость неуверенно потянул себя за ухо, шмыгнул пористым носом. Он все еще не верил. В чудо трудно поверить так вот сразу.

-- Так ведь это... Мне их что, звать, что ли?

-- А чего ждать, милый? Конечно, зови.

Ступени вновь потревоженно загудели. Ходить обычным шагом детина, как видно, не умел. Из двери напротив показалось покрытое красными пятнами личико Анастасии. Евгений Захарович посмотрел в ее ненавидящие глаза, не удержавшись, подмигнул.

###Глава 10

Проспал он страшно. Не заведенный с вечера будильник мстительно промолчал, да и вряд ли Евгений Захарович его бы услышал. Сон оказался оглушающим, как смерть, и совершенно не освежил. Снился гогочущий, без конца хлопающий его по плечу Трестсеев. Евгения Захаровича волокли в соседнюю лабораторию, где на обшитом стальными листами стенде расстреливали книги современных и не очень современных авторов. "Представляешь, вот этот трехтомник -- насквозь из мелкашки! -- блажил Трестсеев. -- А Чехова из "Калашникова" пытались, из "Сайги" -- и хоть бы хны. Только малость о

бложку поцарапали. Классика -- она, понимаешь, всегда классика... Эй, вы куда! Эй!.." Сорвавшись с места Трестсеев понесся за лаборантами, волокущими на стэнд его собственный трестсеевский труд. "Это нельзя! Это запреща-а-аю!.." Узнав в выставляемом на стэнд произведении мучивший его столько дней литературный труд, Евгений Захарович запрокинул голову и захохотал. "Это нельзя! Эй!.. -- обернувшись, Трестсеев погрозил ему кулаком. -- Чего смеешься? Ты там, между прочим, тоже значишься! Шестнадцатым или семнадцатым..." Евгений Захарович захохотал пуще прежнего, едва выд

авил сквозь смех: "Ну уж нет! Не примазывыайте!.." В эту самую секунду лопнул выстрел, и пыльным переполненным кулем сознание Евгения Захаровича спихнули в гулкий подвал, притворив сверху люком, накрыв плотным шерстяным половиком. Потянулась душная дрема, и лишь к часам десяти в "подвале" забрезжили первые лучики света, первые робкие звуки коснулись сонного слуха. Кое-как приподняв скрипучие доски, скомкав половики, он выкарабкался наружу -в явь, в знакомую до отвращения квартирку.

В туалете он долго сплевывал накопившуюся за ночь горечь, яростно протирал глаза и виски, а после, отвернув оба крана, прямо в трусах забрался в свой малолитражный бассейн. Вода едва сочилась. Евгений Захарович приготовился ждать долго и терпеливо. Странное дело, -- голова была ясной, тело же вязло в похмельной слабости. Кроме того, его начинало трясти, и он не без оснований опасался, что окоченеет, так и не дотянув до благостного комфорта. Ванна грозила превратиться в подобие саркофага для перепившего хозяина. К счастью, до этого не дошло. Пробудившись, труб

ы бешено зафырчали, и брызнувший поток в мгновение ока наполнил несостоявшуюся усыпальницу горячей водой. Жизнь таким образом дала очередную отмашку к старту, и, царапая по груди и спине ногтями, Евгений Захарович поприветствовал ее блаженными всхлипами. Первую серию своих жизненных передряг он уже просмотрел, вниманию предлагалась вторая, и он не возражал.

Не вылезая из парящего логова, Евгений Захарович наскоро побрился и, повозив во рту зубной щеткой, вяло попытался сообразить, что же следует предпринять в связи с опозданием на работу. Мысли лицемерно потыкались друг в дружку, изображая активность, после чего разбрелись по углам, предоставив право действовать наобум. Вместо них неожиданно замаячили образы вчерашних сотоварищей, и, закрыв глаза, Евгений Захарович расслабленно улыбнулся...

Большинство удивительных событий начинается с пустяка, с самого тривиального факта. Роль подобного пустяка суждено было сыграть эмалированной кружке. Мало кто поверит, что обыкновенная металлическая посудина способна соединить столь различных людей -- пусть даже на один вечер, на одну-единственную ночь. Но факт есть факт: компания собралась, компания поочередно представилась хозяину, компания полюбила Евгения Захаровича всем сердцем и душой. Коньяк, хранящийся в холодильнике, оценили по достоинству, а вскоре каждый из сидящих в тесной кухоньке без ко

лебаний отворил шлюзы своего внутреннего и сокровенного, внеся посильную лепту в разгорающуюся беседу.

О, русские маленькие кухоньки! Какие жаркие костры вы способны распалять, какие страсти разжигаете! И никогда не сравниться вам по уюту ни с чем заграничным, ибо дело не в площади, не в обоях и не в содержимом холодильника. Дело в стране и людях. Дело в случайных и удивительных эмалированных кружках!.. Евгений Захарович был до корней волос русским и все же в очередной раз поразился, с какой быстротой и легкостью он отыскал в этом мире друзей. Милые и добрые, они сходу поняли его душу, как не понял бы ни один психотерапевт, позволив вволю выговориться и всласть

поругаться. Мужественное их сочувствие как бы вторило его бранным словам, багровые лица выражали бесконечную поддержку его бесплодным исканиям. И когда в свою очередь они излили свое накипевшее и наболевшее, он, озаренный, вдруг понял, что в сущности они одной крови -- сирые братья сирых времен, что жить им всем на одной планете и дышать одним воздухом...

Уже далеко заполночь один из гостей, выйдя на минутку, вернулся через час, сумев раздобыть пару ядовитого цвета бутылок, а впридачу к ним беззубую, громко и весело сквернословящую старуху. Заседание продолжалось на той же маленькой кухоньке, и вместе враз они вдумчиво и возбужденно говорили о разном, тем не менее все понимая, ласково и часто кивая, не забывая чокаться и произносить тосты. Понимали даже мужичка Исаакия, очень похожего на гнома, шагнувшего на кухню, казалось, прямо из сказки, из дремучих болот и лесов, вывалянного в мусорной шелухе, помятого

и улыбчивого. Слушая его грустную тарабарщину на птичьем языке, застольщики почтительно умолкали, и вместе со всеми умолкал Евгений Захарович, внимая голосу гнома, словно мелодии неизвестного инструмента. Речь говорящего состояла в основном из звуков и междометий. Смысл заключался в интонации, слова служили лишь декоративным фоном. Как только гномик доигрывал тревожащую его мысль до конца, общая беседа возобновлялась.

В основном жаловались на жизнь и судьбу. И это не было нытьем, -количество бед и несчастий представляло собой предмет особой гордости. Повествуя о жизненных тяготах, рассказчик тем самым демонстрировал собственную стойкость. С таким же успехом можно было бы живописать марку купленной машины, метраж квартиры улучшенной планировки. Не смог удержаться от жалоб и Евгений Захарович. А больше ему и нечем было похвастать перед своими новоиспеченными друзьями. Врать он умел, но не любил, и потому рассказывал о проспекте и черных шарах, уничтожаемых еженедельн

о на чердаке, о мрачных институтских коридорах и тоске, окутавшей планету Земля, о своем желании убежать в глушь, чтобы жить с медведями и росомахами, питаясь кедровыми шишками и лесными ягодами.

Вполне возможно, что рассказывал об этом не он, а кто-то другой, но все в этом застолье удивительно перемешалось, страдания одного складным образом переплелись с надеждами другого, радость рождала ответную печаль, и это воспринималось, как должное. Разум Евгения Захаровича существовал отстраненно, тело умерло или почти умерло, -- жил только язык, заплетающийся и уставший, изнемогающий от неутолимого дружелюбия.

-- Жатвы много, братцы! Ой, много! Делателей мало, -- время от времени горестно восклицал детина. -- Автомобиль, братцы, прет в наступление... Вот оно, значит, как, на фиг...

Гномик Исаакий лучезарно щурился и кивал. Нежно-салатная сопеля поблескивала над его губой, и каждый раз, глядя на него, Евгений Захарович машинально тянулся за платком, но почему-то не находил карманов и удрученно сникал.

-- Скоро до Луны пустят лифт, а на Марс протянут канатную дорогу, -плакался детина. -- Думаете, в правительстве не знают? Знают, братики мои, все знают! И помалкивают... Потому как солнце для них шестеренка, а галактика -коробка передач...

Безымянный человек с опухшим лицом, предположительно, рядовой труженик села, печально и многотрудно кивал. Он сидел справа от детины и двумя руками изо всех сил держался за стол. Когда голова у человека превышает шестидесятый размер, да еще распухает от винных паров, ужиться ей на плечах становится непросто. Она валится то вправо, то влево, и надо обладать недюжинной силой воли, чтобы не дать ей скатиться на стол, а того хуже -- на пол. Подобной силой воли труженик села обладал. Более того он участвовал в разговоре, по-простецки называя Евгения Захаровича Ко

лькой, а всех прочих Николаями. Дважды Евгений Захарович протягивал ему через стол руку и дважды с чувством пожимал мозолистую ладонь. Он просто терялся, не зная как выразить уважение этому необыкновенному человеку -скромному и незаметному, в веках обреченному на несправедливое забвение, искренне страдая от собственного бессилия.

Уже перед тем, как укладываться спать, старуха, оказавшаяся сорокалетней Варенькой, стала приставать к Евгению Захаровичу, пытаясь обнять и приложиться губами к его щеке. Неизвестно, чем бы закончилось дело, если бы не помощь детины. Затуманившимся взором Евгений Захарович имел возможность пронаблюдать, как отбивают его от настырной Вареньки. Кто-то жизнерадостно хлопал в ладоши, хрюкающе повизгивал. Сражение завершилось победой детины, и старуха, внезапно осознавшая всю тяжесть собственных лет, дребезжаще расплакалась.

-- Я шкелетина, -- причитала она, -- худая и некрашивая!..

-- Не плачь, подруженька. У других телосложение, а у тебя теловычитание, только и всего, -- детина говорил вполне серьезно, словно объяснял само собой разумеющееся.

-- Вам подавай толштых, -- продолжала шамкать Варенька, -- а что шделаешь, ешли я не продавеш универмага?

-- Не пей, -- твердо посоветовал труженик села. -- Женщинам это вредно.

-- Женщинам, жначит, нельжя, а вам можно?

-- Нужно, рыбонька. Не можно, а нужно. Улови разницу!.. Стал бы я пить, если б был женщиной!

-- Сердце имеет свои причины, неизвестные уму, -- глубокомысленно изрек детина. Он любил цитаты великих и многие помнил назубок.

-- Вер-рна, Николай!..

Дзенькнули друг о дружку стаканы, и приунывшую "подруженьку" решено было отправить на ночлег. Матерым приемом грузчика детина подхватил шамкающую Вареньку на руки и, отнеся в прихожую, ласково уложил на коврик. Вернувшись, подцепил под мышки отяжелевшего хозяина и поволок в комнату на диван. Видно было, что ему не привыкать заниматься подобным трудом. Как-то незаметно все разбрелись по углам и затихли. Только Исаакий еще какое-то время мурлыкал во сне, наполняя комнату неразборчивым щебетом. А может быть, это щебетала и мурлыкала за окном ночь.

Стоило Евгению Захаровичу смежить веки, как он очутился на мчащейся карусели. Метельная пестрота лиц, зверюшки с прилепившимися к ним людьми -- все напоминало о бушующем океане, о тошноте, о пище -- обильной и жирной. Карусель не собиралась останавливаться, вознося его выше и выше, вызывая обморочное головокружение. Олень, на котором он сидел, упрямо мотнул головой, сбросив седока, и, кружась меж облаками, Евгений Захарович сгоревшей ступенью от ракеты полетел вниз. Высокая трава смягчила удар, пружинисто подбросила. Несколько раз подпрыгнув, словно на бату

те, Евгений Захарович твердо утвердился на своих двоих. И тут же где-то рядом оглушающе зазвенел колокол. Испуганно озираясь, он разглядел компанию детей. Они катали по земле металлические, нагруженные обломками кирпичей барабаны и громко смеялись. Смех этот поразил Евгения Захаровича более всего. Грохот доставлял ребятне удовольствие, и это показалось ему чудовищным. А через мгновение он стоял уже рядом с детьми и говорил что-то о величии тишины, о прекрасном времени детства, о борьбе, о спортивных играх. Почему, скажем, не поболтаться на брусьях или турн

иках, не слазить вверх-вниз по канату?..

Он говорил сурово, но не зло, и этого хватило, чтобы парнишки слетелись к нему доверчивой стайкой. Увидев такое множество ершистых голов, Евгений Захарович споткнулся на полуслове. Он ощутил себя единственным в мире взрослым, снизошедшим до этих дворовых "маугли", заговорившим с ними по-человечески. "Господи! Где же ваши родители, учителя, братья и сестры?" -- с тоской подумалось ему.

Один из подбежавших внезапно шагнул ближе и с оттенком гордости сообщил, что спортом ему заниматься не разрешают. "Кто?" -- воинственно поинтересовался Евгений Захарович и тут же почувствовал, как парнишка берет его ладонь и прижимает к своей голове. А в следующую секунду ему стало плохо.

В том месте, где прикоснулась к темечку рука, Евгений Захарович нащупал мягкое подобие провала. Черепная кость здесь отсутствовала, и кожа, заросшая белесыми волосенками, легко прогибалась, выдавая круглое, величиной с детский кулак отверстие.

Он отдернул пальцы, словно на них плеснули кипятком. Морозная волна прокатилась по позвоночнику, попутно омыв сердце и кишечник. "Как же так?! Почему?!.." Евгений Захарович завороженно смотрел на мальчугана, а тот в свою очередь глазел на него, чуть улыбаясь, вероятно, сознавая горькую значимость своей травмы. И тоненький пронзительный голосок продолжал надрываться в груди, как-будто кричал кто-то из ребят: "Как же так?!.. Почему?!.." Не выдержав напора детских вопрошающих глаз, Евгений Захарович отпрянул, слепо зашагал куда-то в кусты. Дети пропали. А может быть

, пропал для них он. Во всяком случае парка уже не было, и он шагал по улицам города -- блеклым и однообразным, прислушиваясь к вспухающим и лопающимся в груди пузырям. Каждый из них представлялся ему все тем же паническим вопросом. Как же так? Почему?!.. Муторный сон, по всей видимости, только начинался...

Открыв глаза, Евгений Захарович вылез из ванны, кое-как растерся полотенцем. Ступая, как подраненный пес, проковылял в комнату, к шифоньеру. Одежда, изодранная вчера, все еще валялась на полу, и впервые за всю свою трудовую деятельность он решился на мятые выходные джинсы с клетчатой ковбойской рубахой. Одевшись, кругами прошелся по квартире. На серой обложке книги, лежащей на холодильнике, прочел: "Извини, друг, взяли с комода десятку, через неделю вернем." "На фиг," -- добавил он про себя и вяло усмехнулся. А ведь действительно вернут, -- вот что самое изумитель

ное!

Стены содрогнулись, наверху у соседей динамики исторгли первую фразу рок-н-ролла. Роковая музыка бодрила соседей, как чашка утреннего кофе. Евгений Захарович не употреблял ни того ни друго.

На кухонном столе зеленели пустые бутылки, колючим стожком высилась горка нарезанного лука, укропа и щавеля. Кажется, это вчера удружила Варенька. Перед тем как отправиться в гости, рискуя репутацией, нащипала в чужом огороде. Чтоб, значит, не с пустыми руками...

Часто прихлебывая из чайника, Евгений Захарович меланхолично принялся за стожок. Лук похрустывал на зубах, жег опухшее небо, язык. Чтобы смягчить его шипучую злость, он пихал в себя, как в топку, листы щавеля и кисточки укропа. Осилив треть стожка, поднялся. Пройдя в комнату, хмуро оглядел себя в трюмо, ладонями расправил упрямые складки на рукавах и груди. Клетчатая рубаха давно уже не знала утюга. Впрочем, как и джинсы. Но тем самым они ему сейчас и нравились. Одеяние соответствовало его духу, а он соответствовал одеянию. Без лжи и маскарада. В трюмо, правда,

вместо лица расплывалась бледное пятно, но к этому он давно привык. Зеркало по обыкновению насмешничало. Отдавая дань привычке, Евгений Захарович продел голову в галстучную петлю. Скользкого компромисса он таким образом достиг. За галстуки не ругают, а вот за джинсы очень даже запросто.

В подъезде его предательски зашатало, потянуло к зыбким стенам, и, выбравшись наконец во двор, он обессиленно плюхнулся на скамейку. Расслабленный и опустошенный, прищурился на солнце.

Целое лето, а, возможно, и целую жизнь Евгений Захарович не замечал его ласковой близости, дружеской и теплой опеки. Странно, но только сейчас он ощутил то, что, должно быть, ощущают выбирающиеся на лавочки старички и старушки -- сморщенные живые кубышки, в которых крохами изо дня в день скапливались болезни, ломота и холод, не чувствующие даже своих сложенных на коленях отяжелевших рук. Он показался себе каторжником, присевшим на землю отдохнуть, пообщаться с глазу на глаз с единственным своим союзником и адвокатом...

-- Сейчас у них глина пойдет.

-- Что?

Евгений Захарович повернул голову и увидел Толика. Наверное, тот сидел здесь с самого начала, но так уж получилось, что обратил внимание он на него только сейчас. Пытаясь вникнуть в Толиковы слова, Евгений Захарович огляделся. Во дворе творилось неладное. Возле домов и поперек детской игровой площадки полным ходом шли земляные работы. На бельевых веревках вместо простыней и наволочек пестрели песочного цвета гимнастерки, одинаковые голубые майки и кожаные ремни. Бледнотелые, похожие на заморенных подростков солдаты -- все, как один, в задастых галифе -- м

олотили по земле ломами и лопатами, выбрасывая на газоны рыжеватый нечистый щебень. Ломанной линией окопы протянулись уже довольно далеко, и Евгений Захарович ошеломленно вспомнил свой давний сон: сирена и противогазы, выброс с мебельного завода... Он взволнованно помассировал рукой горло.

-- Неужели война?

-- Да нет. Теплоцентраль меняют. Осень на носу. Еще и ураган что-то там напортил, -- Толик рассеянно мял и закручивал собственное ухо.

-- Значит, теплоцентраль? -- Евгений Захарович недоверчиво уставился на Толиково ухо. -- Вот оно, значит, как...

Почему-то подумалось, что ремонт трубопровода может быть военной хитростью -- чтобы, значит, не паниковали раньше времени, не распространяли безответственных слухов. А на самом деле -- война. С раннего утра и с первых часов рассвета. И где-нибудь в Забайкалье уже тайно мобилизуют студентов и школьников, потому что кадровые части уже истреблены и некому садиться в танки и самолеты для ответного удара. Немудрено, что окопы роют здесь, за центральной линией Урала. Нынешний век -- век стремительный. Может, тем он только и хорош, что не придется ждать долго. День, д

ва, и все будет кончено. И ничего не решит одна-единственная винтовка, ничего не решит одно-единственное "ура". Сделав такое неожиданное резюме, Евгений Захарович успокоился. Будь, что будет, а он попробует "не замечать" происходящего. По мере сил. И ничего не надо сообщать Толику. У соседа и так забот хватает...

-- У вас вчера праздник был? -- застенчиво спросил Толик. -- Кто-то смеялся, а потом текло. По стенам, по балконам.

-- Текло? -- Евгений Захарович задумался, озабоченно потер лоб. -- Не помню. Хотя праздник действительно был. Души и сердца... А сейчас вот на работу надо. И тоже как на праздник.

-- Это хорошо, -- завистливо вздохнул Толик. -- Я вот пока только устраиваюсь. Сторожем в детский сад.

-- А что? Замечательная профессия! Все ж таки дети!

Евгений Захарович с любопытством покосился на Толика. Может, так и надобно жить? Все побоку -- и в сторожа? Что он, к примеру, выгадал в своем институте?

-- Дома-то как? Помирились?

-- Помирились, -- Толик понурил голову. Видно было, что ему хочется вздохнуть, но он сдерживается. Евгений Захарович вздохнул за него.

-- Понятно... Что ж, пойду я, Толик. На праздник... То есть, тьфу ты! -на работу.

Они обменялись рукопожатием -- таким крепким и затейливым, словно расставались навсегда. Впрочем, так оно и было.

###Глава 11

Возложив ноги на полированный стол, Евгений Захарович листал подшивку ФИСов и протяжно в голос зевал. Он успел уже отоспаться и чувствовал себя значительно лучше. К проспекту он не притрагивался, дав себе слово даже не глядеть в его сторону. Минусов на сегодняшний день и без того хватало. На этот раз опоздание не обошли вниманием, и телефон то и дело отрывал его от журналов, заставляя морщиться и выслушивать чужое недовольство. Видимо, злополучная новость доползла таки до полчища соавторов, и каждые десять минут кто-нибудь из них спохватывался и, набрав н

омер, принимался журить Евгения Захаровича, для начала интересуясь рабочим настроем, затем выражая недоумение по поводу случившегося и в конце концов твердо надеясь, что ЭТО более не повторится. Евгений Захарович говорил "да", "понимаю" и, прикрывая микрофон ладонью, продолжал зевать, глазом кося в ненавистный потолок. Начиная удивительно скучно, они и заканчивали скучно...

Уже через какой-нибудь час -- монологи соавторов смертельно ему надоели. Он попробовал положить трубку на стол, но в кабинет тут же заглянул Стас Иванович, один из них, легко узнаваемый по озабоченному изгибу бровей, по увертливому и скользкому взгляду. Торопливо подхватив трубку, Евгений Захарович стал на ходу изобретать пространный разговор с директором института. Выждав в почтительном молчании несколько минут, Стас Иванович деликатно замахал руками и попятился к выходу.

-- Я позже, -- шепотом объяснил он, и Евгений Захарович нетерпеливо кивнул.

Как только дверь затворилась, он хряснул телефонной трубкой по клавишам и издал вполне звериный рык. Сгребя в охапку несчастные ФИСы, швырнул их в угол. Поднятый шум принес некоторое удовлетворение. Встав из-за стола, Евгений Захарович попытался волевым усилием выбросить из головы Стаса и звонки, душный объем разговоров и неизбежность прямых коридоров с их пугающим поступательным движением. На мгновение его охватила паника. Что угодно, только не это! Хватит с него коридоров и театральной игры!..

Евгений Захарович нервно заходил по кабинету. В тех же ФИСах он как-то наткнулся на весьма любопытную статейку. Как избавляться от неприятных воспоминаний. Метод был чрезвычайно прост. Воображаемым мелом на воображаемой доске человек должен был написать докучливую мысль и после стереть ее к чертовой матери. Разумеется, воображаемой тряпкой. Единственное невоображаемое заключалось в самой мысли -- той самой, что подлежала уничтожению... Евгений Захарович сел за стол. Может быть, все кругом так и живут? Уже давным-давно, не афишируя своего секрета, и только

он один, ни о чем не догадываясь, мучится по старинке...

Задиристо забренчал телефон. Евгений Захарович стиснул трубку, словно вражеское горло, чуть посомневавшись, оторвал от клавиш. И тотчас противным молоточком в ухо застучал голосок Трестсеева:

-- Евгений? Приветствую! Что же ты, дружочек, с дисциплиной не дружишь? Услышал -- прямо-таки не поверил. Человек на таком ответственном этапе -- и вдруг...

Евгений Захарович припомнил сцену во дворе и, хмыкнув, опустил трубку на колени. Заинтересованно взглянул на часы, решив, что трех минут господину Трестсееву будет вполне достаточно. Пародируя людскую деловитость, секундная стрелка торопилась и вздрагивала, не выходя из положения "смирно". Он терпеливо ждал. Только после того как стрелка отплясала три круга, снова поднял трубку.

-- Ведь положеньице, блин! Ты пойми, нам этот проспект на фиг не нужен. Но ведь заграница, блин! Пристает, спасу нет. Прямо забодала, на фиг!..

Евгений Захарович ошеломленно посмотрел на телефон и даже помассировал пальцами виски. Прямо бред какой-то!.. Он снова послушал.

-- ..а что есть хитрость? Хитрость есть оружие слабого, старик, и ум слепого! Как говорится, хочешь глядеть вдаль, читай Шопенгауэра и отращивай нос, как у Сирано...

Это не походило ни на детину, ни на Трестсеева. Больно уж заковыристо, а, значит...

Убегая от нелепостей, Евгений Захарович испуганно положил трубку и ойкнул. Это письменный стол высунул язык-столешницу и двинул его по ребрам. Зеркальный глянец полировки взмутился, а прямо перед глазами, заходясь в смешливом кулдыхании, захохотала и заперекатывалась пузатая авторучка. Отчетливо было видно, как булькают и переливаются в ее стеклянном животике пузырчатые чернила. И совсем уж ни к месту протяжным журавлиным строем потянулся из коридора хор голосов. Вроде бы запевал Пашка, хотя быть этого, конечно, не могло. Но так или иначе -- голос, очень

похожий на Пашкин, печально выводил: "Как на тоненький ледок выпал девичий пушок. Эхма!.. Девичий пушок!.." Евгений Захарович похолодел. Вспомнилось старое, неизвестно где услышанное слово: "скызился". Раньше оно смешило, сейчас ему было не до смеха. Мир вокруг него именно СКЫЗИЛСЯ!

Вдобавок ко всему громко и пискляво кто-то заговорил за окном -- окном, делающим скрипучие попытки самостоятельно приоткрыться.

-- ..над городом оно еще ничего. Башка, правда, трещит от миазмов. И мухи какие-то кровянистые, злые. Пищеварение от них неважное -- сплошные поносы...

-- А ты на болото летай. Там с кормами вольготнее.

-- Может, оно и так, да ведь там под каждым кустом двустволка очкастая сторожит. Стрелков, как комарья. Разве что еще на деревья не лезут.

Евгений Захарович повернул голову к окну, в немом изумлении приоткрыл рот. На пятнистом от помета карнизе сидел жирный, лоснящийся голубь, а напротив него, поджав под себя перепончатые лапы, расположился тощий утенок. Почти по-человечески почесав крылом спину, утенок губошлепо забубнил:

-- А гадких сколько развелось! Куда ни плюнь, -- всюду они. Только и тех бьют, не жалея.

-- Что верно, то верно, -- поддакнул голубь. -- Бьют, кол им в глотку! Наслаждаются первоинстинктом... Мало на них ангин с энцефалитами. Грипп им надо придумать! Особенный какой-нибудь! Чтобы ни одна холера таблеточная спасти не могла, -- он равнодушно стрельнул оранжевым глазом в сторону сидящего в кабинете человека.

-- И ведь какую жизнь себе устроили! Мы на крышах да на морозе, а они у телевизоров. И ходить на своих двоих отвыкают. Колеса им подавай.

-- Да это бы ладно, но ведь охотятся! Вот, что противно!

-- Разве ж это охота? -- голубь вздохнул. -- Живодерня одна. Пачками вышибают из строя! Ты посчитай, сколько подранков с сиротами остается! Охренеть можно!..

-- Эй! -- неуверенно позвал Евгений Захарович. -- Может, хватит?

Голубь покосился на утенка.

-- Ишь!.. Возражает чего-то!

Утенок согласно прищелкнул клювом, сердито завозился на поджатых лапах.

-- Хватит ему... А чего хватит, сам не знает. Перепугался, работничек! А вот зарубеж надувать -- не пугается. Сказали писать -- и пишет. Писатель!

-- Они сейчас все писатели. Особенно по части диктантов, -- подхватил голубь. -- Пишут и пишут!.. Ни тебе хлебушка птичкам, ни ласки. Все свиньям скармливают, то бишь -- опять для себя же. А нас, крылатых, -- все больше из поджигов, да из рогаток. Одно слово -- интеллигенты!

-- Это точно. Вчера летел над киоском, -- язвительно закрякал утенок, -- и тоже одного интеллигента наблюдал. Возмущенный такой стоит и вещает продавщице: "Не ну-ка возми-ка, а нате-ка возьмите-ка".

-- Прямо так и сказал?

-- Ну да! Я сразу скумекал: ерундит, значит, эрудит.

-- Что скажешь, -- молодец!..

-- Хватит! -- гаркнул Евгений Захарович и врезал ладонью по столу. Так врезал, что подпрыгнул на месте пухлый проспект и испуганно замерла трепещущая авторучка. Евгений Захарович и сам себя испугался. Вдохнув поднявшуюся над столом пыль, громко чихнул. Пыли взметнулось еще больше, а птицы, оставив на карнизе парочку блеклых перьев, улетели.

Наваждение прошло. Трубка лежала на своем положенном месте, в дверь деликатно постукивали ботинком. Чуть погодя, заглянула Пашкина голова.

-- С кем это ты там, гражданин начальник?

-- Да... -- Неопределенно протянул Евгений Захарович. -- Лоботрясов одних пугнул.

-- Ты с этим поосторожнее. А то там Костик бутербродом подавился. По всей комнате куски раскашлял.

-- Скажи ему, что больше не буду.

-- Да черт с ним, не помрет... Мы тут Юрику трансформатор в портфель сунули. Килограммов на восемь. Пойдешь глядеть, как он домой почапает?

-- Не знаю...

-- Ну, смотри, -- Пашка исчез, дверь захлопнулась. Но ненадолго. Скрипнули половицы, и в кабинет развязной походкой вошел Трестсеев.

-- Черт-те что с этими телефонами! Говорил, говорил, а, оказывается, не с тобой, а с какой-то бабенкой. И она, главное, тоже ничего понять не может. Объяснила, что мужу звонила. Мужу! Как же, как же! Знаем мы этих мужей!.. -Трестсеев оглядел кабинет и снизил голос до заговорщицкого шепота:

-- Рассказывают, ты с начальством тут споришь, к директору на днях рвался. Еле-еле Зиночка удержала, -- заметив недоумение Евгения Захаровича, Трестсеев вскинул ладонь. -- Знаем, знаем, не отпирайся! Слухами, как говорится, Свердловск полнится... Революцию хочешь поднять? Зря. Хотя понимаю. По-человечески понимаю. Откровенно говоря, мне самому эти церберы от политики -- вот где! Я ведь уже давно статейками балуюсь. Проблемы ИТР, бригадные подряды... Неужели не читал? Странно... А в общем зажимают. Как все передовое. Вечерами пыхтишь, фразочки формируешь, афоризмы вс

якие, а все равно придираются. Вслух не говорят, но я-то понимаю -цензура. Хотя с другой стороны и они правы. Конформизм -- штука опасная. Всякому позволить, -- что же начнется? Ты как считаешь?

Евгений Захарович и сам не заметил, как у него успели остекленеть глаза. Так уж влиял на него этот Трестсеев. Беседовать с ним было равносильно пытке. Евгения Захаровича начинало клонить в сон после первых же фраз. Он и без того старался обезопасить себя -- смотрел не в лицо, а в грудь Трестсееву. И все-таки глаза стекленели, в голове начинала твориться дремотная неразбериха.

-- Конформизм? Что ж... Во-первых, это еще один "изм". А, во-вторых, относиться к нему можно по-разному. Я лично считаю, что слово интересное, многообещающее. Если в словарях присутствует, стало быть, не все еще потеряно.

-- Разумно, -- Трестсеев принял ответ, как должное. Одобрительно качнув головой, расположился в кресле, закинул одну элегантную брючину поверх другой -- не менее элегантной. Лакированный туфель мерно закачался. Еще один природный метроном, пережевывающий мгновения.

-- Не куришь в кабинете? Жаль... Хотя и правильно. Легкие -- вещь хрупкая, от сердца близко. Я тут статейку одну читал. Не свою, конечно, свои-то я наизусть знаю, но в общем тоже неплохую. Хирург какой-то написал. Или англичанин, точно не помню...

Евгений Захарович опустил взор на часы. Секундная стрелка размеренно семенила по кругу. Выглядела она дьявольски самоуверенной и наверняка не сомневалась, что время, сколько его ни есть в мире, все принадлежит ей одной.

Второй круг, третий... Он поднял глаза на говорящего и с облегчением убедился, что тот как раз заканчивает.

-- ..так что политика, брат, вещь мудреная! Правду тебе говорю. Героев они там заслуживают, -- ох, как заслуживают! А писать, братец, -- это сумеет каждый. Если грамоте, конечно, обучен. Как говорится, фата-моргана пусть очаровывает других, а у нас что просто, то и занятно.

Галстук на кадыке Трестсеева энергично в такт словам подрагивал, и у этого самого галстука Евгений Захарович холодно поинтересовался:

-- Вы стихи, случаем, не пишите?

Галстук смущенно заперхал, и весь Трестсеевский костюм пришел в суетливое движение.

-- Стихи? То есть как это? Хмм... Согласись, -- несколько странный переход: проза, проза -- и вдруг некоторым образом стихи...

-- Всегда почему-то думал, что настоящий прозаик -- это еще и поэт. -Евгений Захарович говорил первое, что приходило на ум. -- В конце концов, разве проза -- не одна из форм поэзии?

-- Поэзии? -- Трестсеев неуверенно хохотнул. -- Что-то ты, братец, того... Как говорится, перехватил. То есть, не обижайся, конечно, но стихи все-таки стихами, а проза -- прозой. Граница, на мой взгляд, достаточно четкая: там рифма, здесь рифмы нет... А то ведь так и архитектуру можно начать сравнивать с какой-нибудь живописью. Или, к примеру, с баснями Крылова! -- Трестсеев хохотнул более уверенно. -- Что же ты мне прикажешь писать и одновременно накручивать в голове какую-нибудь рифму? Нет, батенька, пересолил! Признайся, что пересолил?

-- Признаюсь.

-- А чего вдруг так сразу? Неужели убедил?

-- Убедили. Еще как, -- Евгений Захарович глубоко вздохнул. Не было у него желания ни спорить, ни объяснять. И отутюженный костюм, рожденный где-то далеко не здесь, начинал раздражать всерьез.

-- Вы же сами сказали, что не хотите писать и одновременно перебирать в уме рифмы?

-- И не собираюсь!

-- Вот и не надо, -- Евгений Захарович яростно почесал нос. -- Не надо, и все!

-- Хочешь сказать: "не надо лепить горбатого"? Оригинал, ха, ха!

-- Хочу сказать: ничего не надо! -- фальцетом выкрикнул Евгений Захарович. -- Ни скульптур, ни картин, ни этого вот чуда с большой буковки! -- он схватил проспект и свирепо затряс перед замершим в испуге галстуком.

-- Однако... Послушай, мне этот тон совсем не нравится. Какая муха тебя укусила?

-- Убирайтесь к черту! -- устало произнес Евгений Захарович. -- И успокойтесь. Конечно же, вас напечатают. И в "Гудке" и в "Правде". И за рубеж на пару недель выпустят. Так что живите и радуйтесь.

-- Мне это серьезно не нравится!.. Впрочем, если вы намерены продолжить разговор в другом месте?..

-- Боже ты мой! -- простонал Евгений Захарович. -- Еще один разговор? Надеюсь, вы шутите? -- он оторвал наконец глаза от галстука и чуть выше увидел взволнованное лицо. С леденящим сердце восторгом ощутил, как полыхают и рушатся за спиной мосты. Вероятно, он еще держался за тлеющие перильца, но уже твердо знал, что в следующую секунду разожмет пальцы. Хотелось взорваться фугасной бомбой, заорать, может, даже запустить чем-нибудь в этот ухоженный, разговаривающий человеческим голосом костюм. Взять сейчас со стола ненавистную папку и шваркнуть по элегантным коле

ням.

С усилием он сдержал себя и чтобы как-то унять трясущиеся руки, полез за папиросами. Машинально отметил про себя, что вытащил из пачки последнюю, хотя искать в этом особый смысл не хотелось. Мутные ядовитые кольца поплыли к Трестсееву, мягко окутали лицо. Тот явно чувствовал себя не в своей тарелке, но так просто взять и уйти тоже, по-видимому, не мог. Он просто еще не осознал произошедшего, пытаясь оценить ситуацию исходя из устаревших данных -- тех самых, что по совету ФИСов Евгений Захарович стер только что с воображаемой доски воображаемой тряпкой.

-- Может, вы пьяны? -- пролепетал Трестсеев. Его бы это сейчас вполне устроило. Но Евгений Захарович не собирался делать поблажек.

-- Скорее, болен. Уже много лет, с того самого дня, как я пришел сюда. Зуд -- это ведь болезнь, верно? Так вот я мучусь жесточайшим зудом, -- Евгений Захарович проговаривал слова медленно, словно размышлял вслух. -- То есть я, наверное, всегда знал, что от этого можно излечиться, но все как-то не решался.

-- Евгений Захарович!..

-- Вы, должно быть, представляете себе, что такое зуд. Он возникает и усиливается, когда долго приходится сдерживаться. Не перебивайте меня, я не задержу вас надолго... Так вот однажды этот зуд может стать нестерпимым, и тогда желание организма нужно непременно удовлетворить. Вы догадываетесь о моем желании?

-- Вы бредите?!

-- Нет. Я рассказываю вам о своем желании. Не скажу, что оно чрезвычайно скромное, но во всяком случае исполнимое, -- Евгений Захарович выдержал паузу. -- Мне хочется вышвырнуть вас в окно. Для поднятия тонуса. Может быть, не всего человечества, но одного отдельно взятого индивида -- это уж точно. Так что если позволите? А вы ведь позволите, правда?..

Трестсеев уже пятился к двери.

-- Вы ответите за это! -- лепетал он. -- Очень ответите! Завтра же... В двадцать четыре часа! И не надейтесь, не по собственному...

Увертываясь от летящего проспекта, он выскочил в коридор.

Посидев немного, Евгений Захарович окинул кабинет прощальным взглядом. Несмотря на затхлую канцелярскую обстановку, он был все-таки довольно светлым и сейчас сиял казенной полировкой, откровенно любуясь своим первым героем. Отчего-то Евгений Захарович не сомневался, что обитатели кабинета восприняли происшедшее с юмором. Стекла игриво переливались, потертые паркетины поскрипывали, наигрывая загадочную, одним им ведомую мелодию, и, разбрасывая по стенам блики, солидно покачивалась граненная чернильница-непроливашка. Должно быть, за свою долгую чиновничью жизнь она не видела ничего подобного.

Робко теренькнул телефон, но Евгений Захарович потянул за провод, и телефонный штепсель обморочно стукнулся об пол.

-- Отныне и впредь мы будем прям-таки беспощадно над этим бороться, -невнятно пробормотал новоявленный герой. -- Как учат родные газеты, непригодные для туалетов, но неплохо раскуриваемые...

Подойдя к окну, он с усилием раздвинул прикрашенные к дереву шпингалеты, с хрустом распахнул створки. Грохочущий воздух ворвался в кабинет, дохнул бензином и горячим асфальтом. Первый этаж, совсем невысоко. Трестсеев мог и не пугаться. Ничего бы с ним не случилось.

Евгений Захарович с ногами взобрался на подоконник и ступил на карниз. Примерившись, спрыгнул на тротуар и оглядел улицу. Кругом простиралась вольная воля, и по этой самой воле, не замечая ее, колоннами брели люди -- снулые, озабоченные. Евгения Захаровича и его внезапного освобождения они попросту не заметили.

Откуда-то из пестроты тел неожиданно вынырнула чернявая овечка и, накручивая хвостом, подбежала к самым ногам. Он почесал ее за ухом и услышал в ответ довольное потявкиванье. Овечка не умела блеять, потому что оказалась обычным пудельком. Получив свою порцию ласки, она снова скрылась в людском потоке. А он, выпрямившись, неожиданно ощутил себя высоким и сильным. Главное было сделано, оставались сущие пустяки. С облегчением сорвав галстучную петлю, Евгений Захарович бросил ее в урну. Долой кандалы и тараканьи принципы! Он устал семенить в ногу со временем,

ему хотелось просто шагать. И он зашагал, дразня окружающих вызывающе пустыми руками, удивляя бесцельной легкостью походки.

Ковыляющая по улице дурочка, в обрезанных до колен чулочках, не то пятнадцати, не то сорока лет отроду, строго и укоризненно погрозила ему пальцем. Евгений Захарович виновато пожал плечами.

###Глава 12

-- Он что, до вечера собрался здесь спать?

-- Так пешком же из города топал. Устал с непривычки.

-- По виду не скажешь. Раньше, помню, на таких воду возили, землю пахали... Да и не вижу я что-то у него горбушки.

-- Хе!.. Горбушки захотели! -- голос третьего невидимого собеседника был старчески хриплым. -- Как бы не так! И мыша дохлого не прихватил, не то что горбушки. А вот каменюку про запас -- это запросто.

-- Чшш!.. Спящий просыпается!..

Приоткрыв глаза, Евгений Захарович не сразу отыскал говоривших. Над ним голубело высокое, пронзаемое мошкарой небо. Обрамленное нежной березово-сосновой зеленью, выглядело оно просто волшебно. Но волшебным казалось и другое. С сучковатой, в человеческую руку толщиной ветки на человека пристально смотрел дятел в малиновой узбекской тюбетейке. Рядом расположился знакомый утенок, а чуть выше, под елочной гирляндой шишек, восседал хмурый седой филин. На этот раз шока Евгений Захарович не испытал. Перевернувшись на другой бок, он сладостным полустоном выдо

хнул из себя остатки дневной дремы. Джинсы его попачкались в траве, часы на руке стояли. Он встряхнул их, но секундная стрелка даже не пошевелилась. А может, это и к лучшему? Отныне время его ручейком будет скапливаться у плотины, и, стыкуясь в часы, секунды станут тяжелеть, медленно уходя на дно разрастающегося пруда.

Евгений Захарович сел. Город исчез, блаженная тишина окружала со всех сторон. Где-то в голове оживали забытые мелодии, и вспомнилось кем-то сказанное: "Музыка -- продолжение тишины, тишина -- продолжение музыки..." Вот ведь умничка какой нашелся! До чего здорово сказал!

-- Философ! -- сердито проскрипел филин. Вероятно, он умел читать мысли.

-- Ну и философ. Тебе-то что! -- Евгений Захарович нехотя пошарил в карманах. Горбушки у него действительно не обнаружилось, и он со злорадством взглянул на болтливых птиц. Фиг им, рассудительным!..

А через мгновение он и сам пожалел о горбушке, потому что ощутил, что голоден. Это ведь не столовая и не продуктовый магазин. Как же быть?.. Оглядевшись, он сорвал несколько неосторожно приблизившихся к нему одуванчиков и запихал желтыми шляпками в рот. Лепестки чуть горчили, но было в них что-то медовое, сытное. Медленно он пережевывал цветок за цветком, заставляя себя глотать. В конце концов стало ясно, что в качестве пищи одуванчики ему вполне подходят. Во всяком случае в животе появилась благодатная наполненность, и с некоторым подъемом Евгений Захарович понял, что голодная смерть ему не грозит. На этой поляне вполне можно было жить -- и не один день.

Он вздрогнул. К губам, измазанным соком лепестков, с жужжанием подлетела пчела. Почти мазнув крыльями по щеке, она внезапно пробасила:

-- Так и есть, сожрал!.. Сожрал детей, пакостник!

-- Что? Каких еще детей? -- Евгений Захарович прекратил жевать, с опаской косясь на мохнатое, вооруженное жалом насекомое.

-- Видали? Детей, спрашивает, каких! -- издевательски проухал филин.

-- Действительно! Будто не сами выдумали про детей да про цветы. Только болтать горазды!

-- И еще жрать!

Евгению Захаровичу стало стыдно. Чтобы как-то загладить вину и успокоить гудящую перед лицом пчелу, он протянул руку и неловко потрепал уцелевшие одуванчики по вихрастым головушкам. Бог его знает, как тут себя вести...

С осторожностью поднявшись, он осмотрелся, и поблизости тотчас обнаружилась тропа. Он вздохнул с облегчением. По крайней мере не надо было шагать по поляне, топча траву и цветы.

Стоило ему ступить на тропу, как пчела тут же отстала. Правда, сама тропа выглядела не совсем обычно, но что, черт подери, тут выглядело обычным? Еще минуту назад этой узенькой лесной дорожки здесь не было вовсе -- и вот уже на глазах она раскатывалась от ног пыльным рулоном, торопливо убегая за деревья, петляя между кустами и муравейниками. Полынь, одуванчики и стебли подорожника, завидя ее приближение, с шелестящим гомоном расступались. Скорее следуя традиции, нежели из нужды, Евгений Захарович ущипнул себя за плечо. Нормальная человеческая боль. Уж в чем в

чем, а в этом он разбирался. Как всякий живущий на Земле... Оглянувшись на ворчливых птиц, он нерешительно двинулся по тропке.

-- Что-то не больно поспешает! -- немедленно прокомментировали сзади.

-- А куда ему поспешать! Знает, поди, что время из-за него остановили. Вот и не торопится.

Стараясь не обращать внимания на голоса, он продолжал движение. В самом деле, если умеют ругаться насекомые, отчего не поболтать птицам?

Евгений Захарович ойкнул, чуть было не ступив в сторону. Тропинка была чересчур узкой, и временами ему приходилось самым натуральным образом балансировать. Оступиться -- значило раздавить какое-нибудь неприметное существо, а в этом лесу подобная неосторожность могла быть чревата последствиями. Евгений Захарович не строил иллюзий. В мире, его окружившем, правила флора и фауна. Царских скипетров и человеческих пьедесталов здесь не признавали, и за некоторые из дворцовых замашек вполне могли наказать.

Послышался громкое сопение, и Евгений Захарович скосил глаза назад. Тоненько чихая и утираясь крылом, следом за ним вперевалку шлепал гадкий утенок.

Гадкий... Евгений Захарович впервые назвал его таким именем. Что-то промелькнуло в памяти, но не задержалось. Действительность была поразительнее любых умозаключений.

Слева и справа таились многочисленные сюрпризы, и, еще издали завидев человека, лесные обитатели поднимали подозрительную возню. На голову ему сыпалась труха, летели хрусткие шишки и обломки веток. Прикрывая глаза руками, он силился разглядеть неуловимых стрелков, но различал лишь смутные тени и дрожь потревоженной листвы. Прислушиваясь к себе, Евгений Захарович ничего не понимал. Он действительно досадовал и злился на выходки лесных шалунов, но при всем при том ясно сознавал, что злость его абсолютно несерьезна. Удивительно, но он готов был даже подыгр

ывать лесу! В конце концов почему бы не подыграть? Природа столько претерпела от людской изобретательности, что грех было не доставить ей эту маленькую радость. И он продолжал потешно отмахиваться от шишек, пригибаясь и подскакивая, стараясь удержаться на узенькой тропке. Лесу это явно нравилось. Поведение Евгения Захаровича было оценено по достоинству, и шишки летели уже не столь густо, как это было в самом начале. Путешествие продолжалось, и с неясным удовольствием Евгений Захарович прислушивался к голосам проказничающих животных, запрокидывая голов

у, созерцал в просветах между древесными кронами в синем перевернутом океане ленивых задумчивых китов. Белые и необъятные, они плыли небесным стадом и если смотрели вниз, то, должно быть, видели его мошкой, пробирающейся меж ворсинок зеленого ковра, а может быть, не замечали вовсе. Они существовали в разных измерениях -- облака и он.

Задержавшись возле юной, по-особенному стройной сосенки, Евгений Захарович ощутил вдруг странное желание. Ему вдруг до боли захотелось услышать внутренний пульс дерева, голос смолистого сердца, упрятанного в глубине древесного естества. Прижавшись к стволу ухом, он затаил дыхание, и что-то снова зашевелилось в памяти, с робостью стало пробиваться наружу. На Евгения Захаровича накатило очарование былого. Да, конечно! Подобное он уже слышал в детстве, когда, не стесняясь лазить по деревьям и подражая птицам, мастерил в ветвях гнезда и когда объятия с покач

ивающимися стволами казались самым обычным делом и никак нельзя было предположить, что эти объятия с такой предательской легкостью перейдут по прошествии времени на женщин. Или, может, есть какая-то загадочная связь между деревьями и женщинами? Сравнивают же последних с ивами и березками?.. Евгений Захарович блаженно зажмурился. Костяной перестук прокатился по вытянутому струной телу -- от далекой верхушечной хворостины до утопленных в почве корней. И еще раз -- волна за волной, пока не угас ветер.

-- И чего слушает? -- прокрякал за спиной утенок.

-- А он сам не знает, чего слушает, -- тотчас отозвались сверху.

Евгений Захарович не без труда заставил себя оторваться от дерева. Утенок сидел в траве и угрюмо чистил клюв о серые перепачканные крылья. Он ждал, когда Евгений Захарович двинется дальше. Маленькие глазки его сердито поблескивали. Поведением спутника он был явно недоволен.

-- И что ты за мной бродишь? -- Евгений Захарович осторожно опустился на корточки.

Фыркнув, утенок демонстративно отвернулся. То ли был он из породы гордецов, то ли вообще не заговаривал с людьми. Покачав головой, Евгений Захарович поднялся и продолжил путь. И снова полетели шишки, зашуршала осыпающаяся кора. Лес был наводнен задирами и забияками. Пришлось снова прикрываться руками и отплясывать замысловатый танец. А когда один из пересекающих тропу кореньев, скрипя от натуги выпростал из-под земли узловатое колено, Евгений Захарович не стал огорчать старика и покорно споткнулся. Дробно смеясь, корень змеей зашевелился в грунте, раста

лкивая сонных соседей.

-- Как я его, видели? Мда... Так вот!..

Ему хрипло возразили:

-- Вот если бы он растянулся, -- тогда да. Тогда совсем другой ракурс. А так -- ни то, ни се...

-- Много вы, молодые, понимаете! Критиканы зеленые... Вы так-то сперва попробуйте, а потом уже говорите!

-- И попробуем!

-- А вот бы и не болтали!..

Перебранку корневищ, похожих на песочного цвета питонов, Евгений Захарович так и не дослушал до конца. Сделав еще пару шагов, он замер, ошеломленно уставившись вперед. Всего в нескольких метрах от него в воздухе мерцала золотистая необъятная паутина. Исполняя роль гигантского занавеса, она разгораживала лес надвое, хотя трава, кусты и деревья с той стороны выглядели на первый взгляд точно такими же. Евгений Захарович продолжал внимательно всматриваться, но разницы по-прежнему не улавливал. Те же цветы красовались на полянах, и так же гудели над ними пчел

ы и мухи. Мелькали, падая и вздымаясь, бабочки -- трогательные и неумелые летуны, выцеливая зазевавшуюся мошкару, с высоты пикировали глазастые стрекозы. Евгений Захарович рассмотрел, что тропинка добегает до прозрачного занавеса и там исчезает. Вернее, с той стороны она становилась едва приметной, словно по густой разросшейся траве давным-давно никто не ходил. Впрочем, какая разница? Ему-то все равно надо было ТУДА, и он догадывался, что ни ответов, ни разъяснений ни один обитатель леса ему не предложит. Душой он готов был перешагнуть волшебную черту, но разум, отягощенный бессмысленным опытом, советовал не торопиться, высказывая одно сомнение за другим. Заподозрив неладное, утенок подошел ближе, вытянув тонкую шею, недовольно зашипел:

-- И чего встал?.. Все равно ведь ничего не придумает.

Об Евгении Захаровиче опять говорили в третьем лице. И снова кто-то невидимый словоохотливо подхватил:

-- Всю жизнь думают! Мудрецы! Философы доморощенные! Цари в кепках!..

Евгений Захарович промолчал. Ругаются, и пусть. Он успел повидать достаточно, чтобы не обижаться. Его интересовал мир, что располагался за занавесом, и не сразу он обратил внимание на то, что и утенок глядит туда же. В том, КАК 1 0они смотрели на тот 1 0лес, таилось нечто особенное. Может быть, подсознательно оба сознавали чего ждут и что должно вскоре случиться, но если утенок ждал событий с откровенным нетерпением, то Евгений Захарович все еще колебался. Как ни крути, главный выбор оставался за ним, и каким-то шестым чувством он понимал: от того, что он сейчас

сделает, будет зависеть вся его судьба. Там, на чердаке института, за десятки лет сменилось множество шаров. Но это был эксперимент 1 0-- глупый и жестокий, изначально обреченный на неудачу. Обреченный уже в силу того, что в сырье для опытов брали чужое. А люди могли и имели право экспериментировать всего над одной-единственной жизнью -- каждый над своей собственной.

Господи! Евгений Захарович переступил с ноги на ногу. Так ведь можно просомневаться всю жизнь! И потом, разве там, в кабинете, он не решил все раз и навсегда?

Сунув руки в карманы, Евгений Захарович отважно двинулся вперед.

Чувство было странным. Сначала ему показалось, что он продирается через настоящую паутину, но тут же пришло понимание, что эта паутина -- более прочная и материальная, чем все те, что он видел до сих пор. Точно так же она потрескивала и рвалась, но при этом он с изумлением вдруг сообразил, что паутина не липнет к коже, а проходит прямо сквозь его плоть. Так просеивают сквозь сито муку и песок. На мгновение Евгений Захарович ощутил постороннее сопротивление и покачнулся. Его выталкивало назад, и пришлось наваливаться всем телом, чтобы преодолеть неприянтую попытку отторжения. Несколько мгновений прошло в яростной борьбе, и в конце концов золотистая сеть уступила. Едва миновав заповедный порог, Евгений Захарович оглянулся.

В искристом дымчатом занавесе зияло отверстие, отдаленно напоминающее контуры человеческого тела. Пробоина на глазах затягивалась, и с кряхтением через нее спешил перебраться ворчливый утенок. А в следующую секунду с Евгением Захаровичем что-то произошло. Одним небольшим прыжком земля внезапно приблизилась, он сделал движение, чтобы подхватить сползающие джинсы, но ладони куда-то пропали. Клетчатая рубаха раздулась, превратившись в какую-то бурку, и он немедленно запутался в обезьяньих, вытянувшихся до земли рукавах. Барахтаясь в непомерных одеждах, Евгений Захарович наконец-то выпутался из них и только тут обнаружил, что отнюдь не раздет. На нем красовались потрепанные шорты, а, вытянув из штанин ноги, он узнал знакомые вьетнамские кеды. Подчиняясь какому-то воспоминанию, Евгений Захарович радостно хлопнул себя по груди и бокам. Конечно! Эта та самая вылинявшая до бела майка, с которой он не расставался два или три года. Ну да! Вот и заплатка на плече. Размытый и блеклый рисунок, изображающий человека с пропеллером. Теперь все!.. Он распрямил тело, легкое и стройное, без всякого испуга обернулся на хлопа

нье крыльев.

С силой толкаясь от воздуха, в небо поднималась большая белая птица. Тонкая длинная шея была напряжена, перепончатые лапы чуть вытянуты. Евгений Захарович пошарил взглядом вокруг. Гадкого утенка более не существовало.

Он снова запрокинул голову. Утенок улетал от него, поднимаясь над меховыми шапками сосен, делаясь все меньше и меньше. Бессознательно Евгений Захарович двинулся за ним, но через несколько шагов остановился. От него улетала часть его самого, его спутанное и промозглое будущее. Евгений Захарович машинально дернул себя за прядь волос. Возможно, это была последняя попытка воспротивиться конвейеру чудес. Но ничего не изменилось. И одновременно изменилось все. Евгений Захарович задумался. Жаль ли ему отринутого?.. Разумеется, жаль. Будущее стало прошлым, и, наверное, он будет помнить его, хотя нужна ли такая память -- не подскажет никто. И о чем жалеть, если жизнь продолжается? Более того, она только-только началась заново!

С любопытством он прислушался к себе. В тело входило нечто новое -давным-давно забытое. Нестерпимо хотелось двигаться, а сердце более не стучало, предпочитая тикать подобно ручным часикам -- легко и быстро. Он чувствовал запахи, о которых до сих пор не догадывался, на расстоянии угадывая холод ручья и живую влагу травы, терпкую березу и смолистый ваниль ели. Не тяготясь более своим телом, он побежал...

* * *

Уже на окраине города Евгений Захарович обнаружил, что сжимает в руке чугунную статуэтку Дон-Кихота. Подарок! Его подарок!.. И сразу вспомнились десятки образов, от которых жаром опалило лицо, а в груди часто и сильно затикало. Именно сегодня ОНА пригласила его к себе! На день рождения вместе с другими ребятами. Пусть по совпадению, пусть случайно, но это волшебное приглашение состоялось!

Ему стало почти страшно, и, чтобы не умереть раньше времени, он перешел на шаг. С крепнущей надеждой взглянул на чугунную фигурку и сжал ее покрепче. Она, конечно, поймет. Не может такого быть, чтобы она не поняла. Этот подарок объяснит ей все, и она поставит Дон-Кихота у себя -- может быть, даже на своем столе!..

Задохнувшись от волнения, Евгений Захарович остановился. Да, так оно, вероятно, и будет. Маленьким часовым фигурка займет место в ее комнате, чтобы предупреждать об опасностях, чтобы защищать в трудные минуты. Ведь кто-то должен ее защищать, находиться всегда рядом. А он, помолодевший и оживший, уже не будет таким застенчивым и глупым. Он станет говорить и улыбаться, он сделает все, чтобы радужными мазками перечеркнуть тоскливые сны своего будущего, и этой второй попытки он не упустит ни за что. Лучше уж сразу умереть. В свои неполные десять лет.

Худенькие ноги в кедах отказывались держать Евгения Захаровича. Ему тяжело было даже стоять. Земля -- могущественный из магнитов тянула к себе с непреодолимой силой. И все-таки эту дуэль ей суждено было проиграть. Евгений Захарович устоял. А, устояв, двинулся к близким домам.

В романах с мрачным концом над городами и селами обычно сгущаются сумерки, мерцают багровые закаты. Над городом Евгения Захаровича солнце только всходило. Совершив загадочный зигзаг, время снова шло своим чередом.