Бродяга. Путь ветра

Эпилог

Традиции — штука упрямая. Если повелось, что состязание бардов в Кэйм-Батале проходит раз в три года — значит, не в четыре, но и не в два, хотя ярмарка, сопутствующая празднику, не помешала бы городской казне и ежегодно.

Если принято проводить его на Большой площади — значит, и в этом году помост возвели именно там, хотя на Новой Рыночной куда больше места, а гильдия бардов вообще переехала на окраину, ближе к пойменным лугам Поречья. Но ведь и сама гильдия давно превратилась в традицию — наверное, еще с тех пор, когда глава ее стал по совместительству придворным певцом.

Четыре дня шли состязания, и сегодня должны были прозвучать имена победителей.

Площадь затихла, ожидая чуда.

Но почему оно должно произойти? Не первый ведь год состязаются барды в Кэйм-Батале…

И награда — серебряная ветвь в кубе из горного хрусталя — вновь досталась королевскому менестрелю, с привычной величавостью шагнувшему на помост.

«Король стихотворцев, светоч таланта, соловей сладкозвучный», — зазвучало со сцены.

«Прихвостень бесталанный, лизоблюд дворцовый, кочет хрипатый», — подхватило неведомо когда и как улизнувшее из оружейной мастерской эхо. И зрители — особенно те, кто облюбовал задние ряды, — были по большинству с ним согласны.

— Что ни говорите, а девчонка была лучше, — заявил вихрастый парень в плаще студента, обращаясь к случайной соседке.

Молодая женщина в замшевой куртке и брюках — отличительный признак лесовиков Рэль-Итана — молча кивнула, не отвлекаясь от своих мыслей. Окинула площадь рассеянным взглядом — и, резко выбросив руку, перехватила руку уличного мальчишки, который пробирался к сцене с гнилым плодом ллейтры.

— Отдай. Охота поротым быть? — произнесла спокойно и строго.

Малец сверкнул глазами, но вырываться не стал. Послушно отдал гнилушку и собрался было шмыгнуть в толпу.

— Погоди, пострел. Есть дело, — остановила его женщина. — Кликни-ка своих приятелей.

Сказал бы это кто другой, Риккер Шустрый трижды подумал бы, потом вспомнил бы хватку на запястье — и не показывался бы на Большой Площади с неделю.

А то и две.

Но сейчас его позвала сама Рэль Тэллани, «Око Леса».

Ее знали все; многие боялись, и зачастую — не зря. Но если она говорила: «Есть дело», — значит, так и было, и подвоха ждать не приходилось.

Тем более что спрятаться от видящей не сумел бы даже Риккер, хотя его прозвище было более чем заслуженным.

Гвардейцы-караульные, несшие стражу на надвратной башне дворца, вначале не обратили внимания на заминку на площади. Толпа вела себя тихо, мирно — мало ли, о чем кричат, лишь бы в ворота не ломились. Однако полчаса спустя, когда большинство бывших зрителей, не спеша растекаться по многочисленным улочкам, целенаправленно двинулось к Бульвару Короны, капитан озадачено нахмурился и велел молодому лейтенанту-лучнику посмотреть, что к чему. Выход на бульвар был в дальнем конце площади, а капитан с возрастом слабел глазами — да и кому еще поручить разведку, как не зоркому лучнику-фэннийцу?

Цепкий взгляд стрелка быстро вылущил из толпы шнырявших туда-сюда мальчишек и без труда отследил направление — начало аллеи, идущей посредине бульвара. Там, меж пирамидальных тополей, двое крепких ребят уже приладили полотнище с короткой и емкой надписью: «Для Лиэнн». Под ним на принесенную третьим скамейку встала женщина в куртке из темной замши. Сняла шапку, уронив тяжелую соломенную косу. Словно ощутив взгляд офицера, обернулась и вскинула ладонь в воздушном поцелуе. Он улыбнулся в ответ, ни на миг не усомнившись, что женщина заметила его улыбку, и доложил командиру.

— Опять, значит, Прозорливица чудит, — с ворчливым восхищением промолвил тот и добавил: — Возьми пять человек при оружии, присмотри издали, не вмешиваясь — не обидел бы кто…

Последнее, кстати, сказано было скорее для собственного успокоения. Лихих людей — и местных, и приезжих — здесь, конечно, хватало, как и на всякой ярмарке. Не ургашей с большой дороги — стража городская не всегда дремала, — но карманников и «прочих, до чужого добра охочих». Музыка да «кружево слов» очаровали их не настолько, чтобы они перестали прислушиваться к звону чужой монеты. Увидев, сколько денег сыплется в шапку и как часто ее опорожняют над мешком, они позарились было — да отступились, споткнувшись о жесткий взгляд молодой женщины; тем более что в спутниках ее узнали добровольцев из Лесного Легиона, тех самых, что стрелой сбивают влет толлерейну, а на медведя ходят с ножом и коротким копьем. Больно накладно с такими связываться.

Поэтому, когда площадь опустела, странная четверка беспрепятственно собрала полученное и направилась по своим делам. Дюжий лесовик нес мешок не без труда. Медь, изредка — серебро и кожаные полоски-«латки» с печатями королевской казны.

Всё это обменяли на звонкое золото у Носатого Йорна. Тот — небывалое дело! — не взял за мену обычной мзды, да еще добавил от себя пару серебреников, округлив до золотого. Видать, не зря окна его лавки выходили на площадь.

Закончив с этим, лесовики отправились на Яшмовый проезд — средоточие столичных ювелирных лавок и мастерских. Рэль Тэллани выбрала одну — не с самыми роскошными витринами и не с самыми пугающими ценниками, хотя на собранное можно было бы зайти и туда. Спутники не удивились, привычно рассудив, что ей, конечно же, виднее.

Мелодично прозвенели колокольчики на входной двери. Лавка была маленькой, и четверо вошедших сразу создали ощущение толпы — тем более что парни, явно не зная, куда себя деть, занимали куда больше места, чем могли бы. Мастер-ювелир по-птичьи наклонил голову, оглядев посетителей. Недоумение мелькнуло на миг — его успела заметить лишь женщина — но сразу же сменилось безупречной радушной улыбкой.

— Чем могу?.. — осведомился он, откладывая работу.

— Я хотела бы взглянуть на кулоны и броши.

— Заговоренные? — уточнил ювелир.

Женщина кивнула.

— Конечно!

Шагнув к угловой витрине, мастер открыл ее и, легко касаясь разложенных на подставках украшений, перечислил:

— На удачу… На успех в делах… На спокойствие сердца… А вот, с изумрудом — «На остроту ока и твердую руку», по-моему, как раз для вас…

Сказав это, ювелир склонил голову к другому плечу, оглянулся на Тэллани и тут же исправился:

— Ах, нет, вам это не нужно — врожденного более чем хватает.

На черном, алом, травяном бархате — изящество ковки и огранки, филигранные узоры, россыпи драгоценных камней самого разного оттенка и мельчайших капелек металла, уложенных в рисунок. И все это — в меру и в пору, без удручающей скудости и утомляющего глаз избытка.

— Спасибо, мастер. Но я не для себя… У вас есть что-нибудь такое же красивое, но с заговором на вдохновение?

Ювелир улыбнулся — уже по-настоящему, неожиданно мягко и открыто.

— Такого заговора не бывает. Вдохновение или есть — или его нету. И если я верно понял — та, для кого вы хотите купить его, не нуждается в магической поддержке, как и вы сами. Впрочем, вот, взгляните…

Обтянутая зеленым бархатом коробочка, извлеченная из неприметного шкафа в углу. Внутри — двойной росчерк золота, то ли — крылья, то ли — сложенные ладони, меж которыми многоцветной искрой укрыт камешек.

Мастер смотрел на него совсем иначе, чем на выставленное в витрине — заботливо, тепло, почти нежно.

— Это — «солнечный лед», лимма вирданари, единственное месторождение исчерпано полтора века тому. Такие камни — наперечет. Делал два года, и продавать не собирался… возьмите, возьмите в руки!

Женщина приняла украшение, казавшееся то тяжелым, то легким, в солнечных лучах оно заиграло радугой. И очень явственно представила неспешное течение равнинной реки, и тишину осеннего леса, и сладость ягодников в разгар лета…

— Где бы ни оказался человек, носящий этот кулон, он всегда сможет вспомнить о родных местах — и всегда будет чувствовать себя дома. Наговор составил и накладывал я сам, — задумчиво проговорил ювелир.

— Мне даже неудобно предлагать вам деньги за эту… вещь, — тихо произнесла лесовичка, выкладывая на стол кошель. — Это чудо, а чудо не купишь.

— Да что вы! — не пересчитывая, убрал деньги ювелир. — Для Лиэнн я отдал бы его и даром.

К вечеру все те же четверо вышли к трактиру, где поселилась певица. Им указали комнату наверху — небогатую, но светлую и чистую. Парни, помявшись, остались снаружи. Женщина сняла шапку, поправила косу, постучала.

— Госпожа, позволь занять немного твоего времени, — выросшая в Рэль-Итане лесовичка владела, когда нужно, и тонкостями столичного обхождения.

Лиэнн тряхнула копной волос — лаково-черных от природы. Окинула гостью быстрым, словно порыв ветра, взглядом — и улыбнулась.

— Разве есть господа и слуги среди вольного лесного народа? Садись, сестра, поговорим.

На столе — хлеб, яблоки, тонкая бутыль золотистого вина в соломенной оплетке. Положив коробочку с кулоном на столик у входа и напрочь забыв приготовленную речь, молодая женщина смотрела на певицу, которая выглядела почти как ее ровесница; на самом деле Лиэнн была лет на десять младше, но принадлежала к тем, кто с пятнадцати и до сорока выглядит «на свои двадцать». Она держалась спокойно, доброжелательно, уверенно. С ней хотелось — и, главное, «моглось» — говорить: от стеснения скоро не осталось даже следа.

— Я многое узнала из твоей песни… но не всё, — чуть пригубив вино, проговорила гостья.

— Спрашивай, — Лиэнн поудобнее уселась на стул, подобрав ноги, и оперлась острым подбородком на ладонь.

— Что с ним сейчас? Ты знаешь?

Певица молча взяла яблоко — большое, медовое, с бледно-золотистой кожицей — и протянула гостье. Коснувшись пальцев потянувшейся навстречу руки — прикосновение Лиэнн было легким, осторожным — она спросила, склонив голову набок:

— Рута?

— Да… — внезапно смутившись, кивнула Рэль Тэллани. И добавила: — Он ведь так больше и не пришел.

— Ты уверена? — проговорила Лиэнн с еле заметной улыбкой.

И эхом отозвался в кронах тополей — ветер.

Рута поняла, что получила ответ, и другого ждать незачем, и что со временем она сможет догадаться о его смысле.

— А Мари? — с детской непосредственностью спросила она.

Певица задумалась. Посмотрела на небо меж тополями, улыбнулась чему-то своему и проговорила:

— Это — другая история. Долгая. Сейчас… сейчас, думаю, на Кехате…

Беседа лесным ручьем свернула куда-то, зажурчала по причудливо прочерченному руслу, серебряным всплеском радости омыв подарок («Какая прелесть!.. Он очень теплый и… добрый. Спасибо!» — и детская-детская, счастливая улыбка), — и закончилась неожиданно быстро, вместе с вином и закатом.

Как-то само собою вышло, что все это время Рутка больше рассказывала, чем спрашивала. И только прощаясь, уже отворив дверь комнаты, вспомнила. Замерла на пороге, обернулась и спросила:

— А… что стало с девочкой? С дочерью Яна и Мари?

— А разве ты не догадалась?

Певица откинула челку и улыбнулась, посмотрев гостье в глаза. И Рута впервые толком увидела взгляд Лиэнн.

Серо-синий, внимательный, теплый.

Избегай ветров восточных — болезни Сероземья могут нести они, и грустная песня их сушит душу. Но помни, что без них задохнулись бы от копоти жители ак-торанских предгорий.

Берегись ветров северных, темных и холодных — но не забывай, что без их прохлады плодородные поля Энгвальта и зеленый Рэль-Итан были бы выжженной пустошью.

Радуйся закатному ветру и ветру южному, потому что они приносят тепло и добрый дождь в нужную пору. Но знай, что те же ветра сгубили в морях немало кораблей.

А самое главное — помни, что у настоящего ветра нет постоянного Имени, и невозможно покорить его, или указывать ему — он волен, как сама свобода, но, как свобода без цели, лишен сути.

Среди ветров лишь один откликается на человеческое Имя, и лишь он обладает волей и целью.

То ли оттого, что этот ветер стал однажды человеком…

То ли оттого, что это — человек, ставший ветром.