Бронзовая жужелица

Рисунки С. Малышева

Если бы Агейкин всегда произносил вслух то и так, что и как думал, то у него, вероятно, получилось бы примерно такое:

— Игорь — он Игорь, но у него башка. И лапы у него чувствительные, то и скажу вам… Ничего парнишечка.

Словами же получалось вот что:

— А чего спрашивать? Человек при деле.

В мастерскую центральной заводской лаборатории Игоря Егоренкова Агейкин привел прошлой весной, в то самое время, когда на березе под окном, высвеченные супротивным солнцем, засветились бледными крапинками листочки. Его Агейкин присмотрел в инструментальном цехе у граверов. И, еще не освоившего тонкое и муторное граверное дело, прямо с учеников забрал к себе, в ученики же, потому что Агейкину самим главным инженером был выдан вексель: отдадим любого на заводе, на кого пальцем покажешь.

Игорь Егоренков, а вообще-то его ребятня звала Игор-Егор, потому что так было складнее, имел от роду семнадцать лет, учился тогда в девятом классе вечерней школы. Теперь, вполне естественно, он уже закончил десятый, еще остался годок, и с нынешней весны, с женского праздника, он стал полноправным рабочим, и не только потому, что из шестичасовиков перевели в восьмичасовики, а более всего потому, что долгий срок ученичества, чуть не годовой — так определил Агейкин, — был завершен, и Егоренкову присвоили второй разряд слесаря по КИП, то есть по контрольно-измерительным приборам.

Работы Агейкину хватало, особенно в то время, как ушла его напарница, золотоволосая и золоторукая по умению своему Оленька Пушкарева, Что поделаешь: из Одессы, будто там невест нету, приехал морячок торгового флота Иван Жуков и увез девушку к синему Черному морю.

Начальник ЦЗЛ тотчас предложил Агейкину другую дамочку, из лаборатории же, К этому предложению Агейкин отнесся не то что холодно, а даже воинственно. Короче, он поднял шум и заявил, что лучше будет один две горы воротить, чем возьмет помощника не по своему выбору.

Тогда и получил вексель.

А без помощника Агейкин вкалывал, как говорится, по полторы смены три месяца. Но не спешил с приглядкой.

Игоря он приметил нечаянно. Пригласили Агейкина посмотреть, имея в виду подремонтировать, пантограф у старого гравировального станка, немецкого и довоенной еще поставки. Технической документации на него, как и следовало ожидать, никакой не сберегли, а точность нужна. И кто же, если не Агейкин, мог сделать возможную подналадку, если и микрометры, и штангеля, и всякие там весы, самописцы, не говоря уже о разных шаблонах, мерных пробках и прочем всевозможном, лечит он уже двадцать лет?

У граверов в уголке сидел и ковырялся над чем-то железным парнишка; ну это, конечно, условно можно было сказать, поскольку рост у парнишечки, судя по спине, был если не баскетбольный, то около, а ширина плеч и размер рук почти в два раза внушительнее его, Агейкиных.

Раза два, оторвавшись от пантографа, Агейкин проходил к окну, будто бы по делу — на свет и на просвет разглядеть снятые линейки и штанги, а сам все поглядывал на ручищи граверного ученика. Пухловатые большие пальцы парнишечки поразили Агейкина не своим объемом даже, а какой-то нежностью движений; он тут же сравнил их с пальцами своей жены, мастерицы и рукодельницы.

Как и что там было далее — неважно, потому что все тесты Агейкина, проверочно заданные граверному ученику, парнишечка выдержал и вскоре оказался под боком у мастера.

Правда, Агейкина честно проинформировали:

— Парень крупный, но… щербинка у него в автобиографии. Смотри…

— Посмотрим! — закричал Агейкин. — Вы мне это под нос не суйте! И ему тоже!

За Агейкиным парень пошел послушно, даже обреченно как-то, потому что, устроенный на работу через комиссию по делам несовершеннолетних, считал, что его дело — подчиняться, ибо никакой радости на заводе он не мечтал встретить.

Ну, скоро ли, не скоро ли, а за год не то что бы пригляделись друг к другу, а кое-что узнали все же о житье-бытье каждого. Уж так получилось, что Игор-Егор не сплоховал, а точнее-то сказать — он, Агейкин, не сплоховал, остановив свой глаз на парнишечке.

То, что у нового своего выученика судьба поначалу сложилась нетипично, меньше всего мешало мастеру. Он даже, напротив, считал, что если Игорка (так он стал звать его, по-среднему) прикипит к новому делу, то и сгладятся те рытвинки, по которым его жизнь уже начинала трясти.

Еще Агейкин понял за этот испытательный срок, что Игорке работа понравилась, но первый о том не спрашивал, второй не докладывал. Достаточно было увидеть, кроме рук, еще и лицо выученика, чтобы понять: живет он делом-то, поглощен им и сосредоточен в нем.

Узнал Агейкин и происшествие, за которое Игорка был отослан от матери в места не столь отдаленные, сколь не рекомендуемые. Была у подростков компания, верховодил в ней шалопай, который уже искал удовольствий и, соответственно, источников доходов для этого. Парни что-то где-то стянули и утянули за собой Игора-Егора. Поглядывая теперь на парнишечку, Агейкин радовался: дело заманивало Игорку, значит, можно было надеяться, что прежнее отойдет.

Иногда, после смены уж, Игорка засиживался за верстачком. Мельком увидел мастер, что он выпиливает не то значок какой, не то брошь из медной тонкой пластиночки.

«И пусть, — порадовался мастер, — это всегда хорошо, как человек свое что-то начнет придумывать».

Игорка, мастеря безделушку, не то что бы таился от наставника, но и на глаза ему не лез. Утром же, придя по привычке раньше, Агейкин увидел под бумажкой маленькую поблескивающую стрекозочку, очень симпатичную, с размахом крылышек в копейку-двушку. Тут же прикрыл ее, крякнув удовлетворенно, бумажкою и спрашивать и любопытствовать не стал.

Но в обед, придя в столовую, заметил, что на кофточку Тани, молоденькой лаборантки из химлаборатории, чернявой и остроглазой, залетела та самая стрекозочка.

Агейкин опять крякнул, глянул на уткнувшегося в тарелку Игорку и тоже, так же старательно, стал расправляться со своим бифштексом.

Накатил полный май, и раз утром, придя опять за полчаса на работу, когда везде еще было тихо и ни рядом, за стенкой, ни над головой, за потолком, этажом выше, не гудели моторы, уловил какое-то слабое, но настойчивое и непрерывное скребение. Форточка с вечера, по случаю усиления ветра, была закрыта, значит, с улицы звук не мог приползать. Агейкин прислушался, прислушался, да и шагнул уверенно к Игоркину верстаку. Тут он понял, откуда идут звуки: взял в руки спичечный коробок и, приложив к уху, заулыбался, вспомнив свое босоногое довоенное детство и эту невинную затею — поймать да посадить в пустой коробок майского жука. То-то забава слушать этот «телефон», держа у уха коробочку или давая ее, при усиленной просьбе, ясное дело, послушать сестренкам.

Жуков в коробке было два. Увидев свет, они устремились выбраться наружу, но Агейкин не имел прав освобождать их, и кофейные, с сухими жесткими панцирями пленники снова были водворены на место.

В тот день, частенько даже, Игорка брал в руки коробок, вынимал жука, садил на просторную свою ладонь и смотрел на него. Жук полз, раскрывал с легким шорохом надкрыльники, собираясь совершить взлет. Игорка мягко смыкал пальцы и жучий аэродром превращался в темный и теплый ангар, где, как и полагалось, жук складывал крылья, после чего снова отправлялся в спичечную коробку.

Перед концом смены Игорка, вздохнув, выпустил жуков через форточку на волю, а коробок, в котором жуки нагадили, выбросил в урну.

Дня через три в новой коробочке, причем в нее была подложена чистая бумажка («Смотри ты!» — удивился Агейкин), квартировала жужелица с узким и изящным корпусом, с длинной головкой, окрашенная в зеленовато-медный, металлически отливающий цвет. Жужелица была куда как шустра, не то что увальни-жуки, и Агейкин чуть не упустил пленницу оплошно. Успел ухватить ее за жесткие бока, жужелка сердито со-щелкала головой: и этот фокус знал он с детства.

Именно в это самое жучье время, как выразился про себя Агейкин, заметил он, что враз вроде бы иной, хотя это и показалось, что враз, какой-то более тщательной стала работа Игоря. Он был так же необходимо тороплив, вяловат в движениях даже, но теперь все у него получалось лучше и спорее. Когда Агейкин, сдав в работу новый прибор, говорил, в какой последовательности разбирать, что смотреть, менять или исправлять, Игорка понятливо кивал. А сегодня, занимаясь уже в третий раз механизмом циферблатных весов, он сказал:

— А левый упор не к чему снимать.

Агейкин, как был обучен или утвердил такой порядок сам — уж не помнил, вдруг прикинул, что, действительно, левый-то упор можно и не трогать.

— Ну-ну, — сказал он Игору. — Это уж ты сам смотри.

На другое утро у жужелки в коробке появились травинка и пара мух: видимо, Игорка, не зная, чем питается насекомое, хотел подкормить его. Понятно было, что есть у него причины не освобождать пока жужелку.

Через три дня ослабевшая жужелка уползла в форточку, посаженная бережно на ее край. А на кофточке Тани появилась плоская бронзовая копия жужелицы.

Произошли кое-какие события и в других личных делах Игорки. Раз он появился на работе с припухшей губой и не очень чтобы ярким, но все же заметным подтеком под глазом.

— Хм, — удивился Агейкин. — Кто-то достал… Видно, тоже не обижен ростом. Синевицу, значит, схлопотал?

— Рассчитывался, — буркнул Игорка.

Однако эти расчеты потребовали некоторого участия и его, Агейкина, прогулявшегося по указу своего начальника до участкового инспектора милиции. Игорь Егоренков, как уяснил там Агейкин, сводил счеты со своими бывшими приятелями, а точнее — они с ним. Драчка вышла на танцах, и внешне все выглядело как элементарное нарушение общественного порядка.

Участковый, молодой и вообще-то зеленый, потребовал категорически вытащить Игорку на обсуждение, так сказать, применить к нему меры общественного воздействия. Агейкин возразил, участковый стал настаивать, мастер вскипел:

— Ты чего на меня кричишь? Чего кричишь? — хотя кричал-то именно Агейкин. — Я знаю, что делать. Ты мне тут не диктуй, тоже мне, диктатор! Я за парня больше твоего отвечаю, понял? Я знаю, как с ним надо!

Конечно, с Игорной пришлось поговорить, но парень все еще не выходил на откровенность, хотя выслушал Агейкина внимательно.

В ту же пору заметил мастер, что стала подмывать парнишечку какая-то маята. Если бы из-за лаборантки Тани — так нет, судя по всем признакам, у них складывалось хорошо, хотя по-прежнему за столовским обедом наши киповцы сидели порознь от химичек, но не надо было иметь особую прозорливость, чтобы видеть, как перестреливались они через тарелки глазенками. Да и жужелица медная не уползла с Таниной кофточки.

На верстаке у Игорки появились книжки. Агейкин полистал их. Парнишка был занят делом, но на руки старшего поглядывал. Были два учебника физики, в одном закладкой из алюминиевой хрусткой фольги был обозначен раздел «Рычаги», а в другом, техникумовском учебнике, — «Магниты». Обе книжки были из заводской технической библиотеки.

— Записался, что ли? — полюбопытствовал Агейкин.

Игорка тряхнул кудрями.

— Или в техникум надумал? Подзубрить…

Тот пожал плечом, не оставляя работы, продолжая карябать надфильком железную скобу.

Агейкин отошел, потому что никогда не любил торчать над душой у работающего человека, а уж Игорке-то и вовсе нечего навязываться с расспросами.

Еще заметил он, что появилась у работничка особая любовь к медным всяким деталям, ну и к сплавам ее — что к латуни, что к бронзе. Такие-то детали в приборах и истирались, может, больше, и подделывать их, а то и менять вовсе, приходилось чаще. Может, из-за мягкости сравнительной, из-за уступчивости этот металл больше стал притягивать Игорку или из-за блеска?

Не распространялся на такие темы Игорка.

Это вон Оленька щебетуньей была, с тою в мастерской все говорок ходил, и Агейкин все знал и весело ему было, а уж где заминка у девчонки случалась или, наоборот, где летучее что выходило — она все выговорит. А тут молчун. Да всяк по-своему живет…

Агейкин подсунул, ненароком вроде бы, справочники, заложив, где надо, обрезком жести. В свободную минуту Игорка долго листал пособие, а как наткнулся на закладку, так и увяз носом в странице.

Дело в тот раз что-то стопорилось, и он вынужденно отложил книжку, однако попросил домой. Справочник был его, Агейкина, собственностью, и мастер более по привычке — был он по возрасту осе-таки прижимист — разрешил взять всего на вечер.

Утром Игорка, возвернув справочник, спросил:

— А эвердур[1] у нас тоже есть?

— Поискать — найдется.

— И томпак[2]?

— Тоже есть. И полутомпаки есть. У меня много кое-чего есть, И мунц…

— Свинцовая латунь? — Парнишка, видно, хорошенько проштудировал справочник.

— Да. Тебе что именно надо?

Игорка посмотрел как-то растерянно и ответил:

— Да нет. Я так.

Однако Агейкин посчитал нужным сказать, что кое-что подкопил из дефицитных материалов, держит в угловом железном шкафчике, а ключ — вот он, в ящике верстака. Порассуждал еще, что листовая латунь и бронза на заводе не используются в технологии, равно как и прутки и бронзовая проволока, а в его деле бывает подчас в них нужда, И пружинные бронзы нужны, и мягкие, и вообще мало ли что может потребоваться?

— Что надо — бери, — сказал Агейкин, хотя прежде-то все дефицитное выдавал только сам, чуть не с меры да не с весу.

Работа у них в мастерской все вроде бы лучше налаживалась, и Агейкин начинал видеть в Игорке толкового помощника.

Ну, может, помедлительнее Олечки. Иной раз и задумывается над разобранным механизмом подольше бы, чем следовало, но все это пустяки, Во всяком случае, — как бы ни была хороша Оленька, а своего-то она ничего не выложила.

Утром следующего дня, дожидаясь прихода Игорки, Агейкин приметил, что ключиком пользовались.

Запасы, видимо, были просмотрены, причем основательно, потому что в шкафчике того порядка, которого придерживался мастер, уже не оказалось. Большого труда определить, что искал Игорка, конечно, не составляло. Да и след он оставил: от мягкой бронзовой пластины, которой и имелось-то у Агейкина с сорочий хвост, был отрезан кусок.

Вздохнув, Агейкин закрыл кладовое место и сел за верстак.

Тут и помощник прибежал — из минуты в минуту. Может, после долгого по ночи гуляния заспался, мамка ушла на работу, не разбудив, то и торопился. Или еще что-нибудь подобное было.

Он сразу же принялся за работу, торопливо несколько, может, чувствуя неловкость за постоянные свои такие вот притирочные подходы.

Агейкин улыбнулся себе и себе же подмигнул: «А ничего, Игорка человеком стает». Конечно, ни разу за год-то таким вот приходом не упрекнул парня, знал потому что: формально все у него правильно, а молодые свои права любят отстаивать именно формально. Что его, Агейкина, правило не перенял выученик — не отругаешь. И вообще мастер давно не ругался. Ну, вначале пришлось, покрикивал. Не много, раза, может быть, три. А потом после такого напору недели по две не контачило с Игоркой. И приструнил себя.

— Как жизнь молодая? — спросил сегодня.

— О-кей! — ответил Игорка.

— Ну-ну! Это ладно.

На глазах повеселел парнишечка. И с Таней у него все на лады вроде пошло.

А вечерами все оставался и засиживался подолгу. К стопке библиотечных книжек еще добавились — горка целая вышла. Все копался в них в незанятое время Игорка, что-то выписывая, вычерчивал да высчитывал. И рисовал еще. Бегло так, коротко. Черкнет, черкнет в блокнотике, посмотрит, подумает да и отложит. Раз шел Агейкин к сверлилке, парень задумался над распахнутой блокнотной страницей. Глянул мельком — огромная жужелица прорисована, стремительная, изящная такая, как лодочка узкая. И красиво смотрится. А рядом — мелкие ее изображения: с распахнутыми все крылышками, с разными все поворотами. И еще приметил он, что в главном-то рисунке, кроме контура, внутри его, как чертежик какой, — пружинки, штифтики, оси…

Дня через три или четыре, утром же, выискивая что-то на верстаках, переложил Агейкин капроновую крышку, которыми хозяйки закрывают стеклянные банки, и под нею нашел заготовку из той самой бронзы, которая была у него позаимствована. Судя по всему, изготовлялось то прорисованное в блокноте насекомое.

То же изящество, тот же узкий корпус, длинная красивая головка. Но было это будущее изделие чуть крупнее прежних, миллиметров двадцать пять длиною, шириной в семь, — так на глаз определил Агейкин. Однако почему-то обработка была грубоватой, уже и молоточком поколочена; лодочка вроде получается, но с какими-то ламельками по бокам вместо ножек…

Агейкин, рассмотрев все, закрыл заготовку той же синеватой капроновой крышкой и, признаться себе, в работе забыл о ней. А в следующее утро вспомнил, зная, что Игорка вновь оставался, поднял крышечку. Жужелка, к удивлению его, была нарушена: и дырочки в ней оказались, и ламельки кверху отогнуты, и вообще… То ли не приглянулось Игорке, то ли… Агейкин вертел заготовку, вертел да и вспомнил тот рисунок и чертежики в нем… И осенило мастера, догадка пришла, что не порушенное это изделие, что и не жужелица это вовсе (вот почему без изящества), а поддон, основа только, настоящее шасси, рама, что ли, на которой и будет размещаться все пружинное и рычажное хозяйство, которое прорисовано было Игоркою в его блокнотике. Тогда и понятно стало, зачем выгибы, дырочки и вообще вся затея, хотя предположить трудно было конкретно, — какая дырочка, какой пенечек для чего предназначены. Выходило, что задумана жужелица была объемною и с механическим каким-то устройством.

Игорка все так же не хотел открываться, не шел за советом, однако стопка книжек на его верстаке пополнилась, что-то в ней менялось, исчезало одно и прибавлялось другое. И по-прежнему с особой пристальностью разглядывал парнишечка все, что касалось магнитов.

Нередко, взяв в руки подкову, Игорка рассеянно обносил ею лежавшие на верстаке предметы: стальные и железные тотчас подпрыгивали к поднесенной дуге, приклеивались к полюсам магнита. Игорка отдирал их, начинал испытывать алюминиевые, латунные и бронзовые детали, но они оставались равнодушными к магнетизму, он поднимал брови и что-то детское появлялось на его лице.

Эта магнитная забава продлилась у Игорки целых, пожалуй, полчаса, но Агейкин и виду не подал, что такое ему не по нраву, не хотел спугивать парня. Тем более, что все заданное ему на день было исправлено, причем даже спорее, как определял мастер. У парня уже появлялась в своем слесарном деле сноровка.

Дня три или четыре до конца недели Игорка после работы больше не оставался; жужелкино шасси было забыто и томилось под крышечкой не тронутое. Только Агейкин и открывал ее по утрам, но заготовка была из металла и ей, ясное дело, не грозила голодная смерть. В пятницу же заготовочка вообще исчезла.

В то же время не стало жучка на жакетке Тани, в столовой она не поглядывала на Игорку, и он не поднимал от тарелки носа.

Однако в понедельник, зайдя в химлабораторию, Агейкин вновь приметил бронзового жучка на Таниной груди и усмехнулся понимающе.

А в конце смены она сама поднялась в мастерскую в своем белом халатике, тонко перетянутом в талии, подсела к Игорке. Молодью люди что-то тихо сказали один другому, и к парню вернулась жизнь.

С этого дня и началось.

Игорка стал опять самим собой: внимательным, неторопливо-сноровистым и вообще человеком. Как раз подвалило работы, и вдвоем слесари перемалывали ее споро и податливо.

В этот вечер пришлось задержаться и Агейкину, потому что требовался срочный ремонт двух самописцев, показывающих и фиксирующих температуру в печах, однако, как ни задержался он, все же Игорка вместе домой не пошел, буркнул только свое:

— Посижу еще.

Утром под капроновой крышкой лежала новая лодочка, этакий маленький поддончик, шасси для самоходной жужелицы.

Работа с нею пошла споро.

Мастер ждал, что хоть как-нибудь Игорка расскажет о своей затее, может, попросить что потребуется — мало ли! — но тот, тихо посвистывая, копался днем в выданных ему в починку инструментах и приборах, в конце смены потягивался сладко, разламывая могучие свои затекшие суставы, и говорил все ту же фразу:

— Посижу еще!

Наверное, он знал, что утрами Агейкин, разглядывая, оценивал и, возможно, критиковал его самоделку, но все так же не хотел говорить о ней ни слова. Не стал бы, наверное, и слушать мастера, раскрой тот свои утренние осмотры, или просто забрал бы все и упрятал в такой закуток, где уж не сыщешь.

«А упрятал бы ли?» — спрашивал себя мастер.

Однако вновь начатое с вдохновением дело Игоркино споткнулось вдруг о что-то. Затормозило и осекло его, и вторая лодочка утонула в каких-то неведомых Агейкину глубинах.

Но сразу же появилась третья, формою и обводами та же, но высечек и буртиков на ней было иное количество, значит, придумывалось опять иное. Третий заход выдался удачливее; и каждое утро под крышкой появлялось что-нибудь еще. Не враз, но без протяжек, стали возникать то крылышки — отдельные, выпукло жестковатые, хотя были и сделаны всего-то из фольги в десятую долю миллиметра толщиной, то головка, рельефно выдавленная, то еще что-то, и Агейкину приходилось еще раскидывать мозгами, чтобы понять: что, как и к чему прикреплено будет, а иной раз все-то и не понималось вовсе. Он предположит так, как сам сделал бы в этой любопытной жужелице, а потом выходило иначе и притом остроумнее!

Тогда Агейкин крякал удовлетворенно и убирал нежные бронзовые скорлупки в складик под капроновую крышечку, думая, что получился чуть ли не турнир между мастером и его выучеником.

В смену Игорка тихо посвистывал, неспешно возился с выданной ему работой и ни разу, что удивляло Агейкина, при нем не открывал он заветного клада, не разглядывал, не оценивал производство рук своих.

Удивлялся Агейкин его терпению, потому что сам он, делая что-то или сделав уже, любил долго держать в руках, словно грея бы, любуясь и высверком металла, и точностью и чистотой шлифовки и вообще ощущая радость даже от веса, пусть он будет минимальный, построенное или настроенное им изделие.

Стопа книжек на Игоревом верстачке была, как он выразился однажды, величиной переменной и в объемном и в содержательном, так сказать, своем выражении, однако магнетизм по-прежнему особо притягивал паренька. Однажды даже увидел Агейкин синий картонный переплет с якорьком, там было написано совсем непонятное: «Практическое определение и уничтожение девиации».

— Вон аж куда тебя бросило, — озадаченно сказал Агейкин. — Что это за штука и с чем ее едят? Ну, вроде авиации которая?

— Да по идее вот что, — сказал Игорка, чуть схмурив брови. Молодые вообще любят показать свою особую осведомленность в чем-то, пусть это будут даже одни вершки только. — Стрелочка магнитная всегда на север кажет, если ей ничто не мешает. Положи рядом что-то железное, она отклонится. Ну, как бы соврет маленько. Вот это и будет девиацией.

— К чему тебе она? — полюбопытствовал снова Агейкин.

— Да так, — неопределенно ответил Игорка, — Случайно наткнулся в районной библиотеке, полистал. Уяснить чтобы, что к чему…

Первый раз, пожалуй, так подробно и так много сказал Игорка, а на другой день книжечки уже не стало.

— Ищет что-то, — решил Агейкин. — Это добро-о-о…

После Игорь экспериментировал с резинками, находя их где-то или извлекая, должно быть, из подтяжек тонкие тягуче-упругие ниточки, пытался сцеплять ими рычажки, но скоро выбросил, отказался от них и переключился на пружинки, свивая их из балалаечной серебристой струны.

— Кхм, — покрякивал утром Агейкин, разглядывая пружинки. Не иначе, как навивались они на игольном острие. — Ищет силу для жужелицы, вот что ищет!

Агейкину после долго помнилась крохотная пружинка, похожая на витки вольфрамовой нити в электролампе, причем более всего дивило его мысленное сопоставление этой миниатюрной спиральки и парнишечкиных ручищ. Но ведь не только держали, а и делали могучие пальцы такую тонкость — вот что было поразительно!

Опять иногда заходила, а точнее-то выразиться — начала заглядывать в мастерскую Таня. Черненькая, аккуратная, она мило и тихо улыбалась Агейкину, шептала Игорке, исподтишка показывая ему что-то, зажатое в кулачке.

Тот отдувал толстые губы и отрицательно качал головой.

Девушка опять шептала что-то и уходила, унося в кулачке свой секрет.

В конце мая в мастерской расцвела весна.

Окна раскрывались настежь, и хотя были обращены они в заводской двор, стоявшие преградой березы, рябо рассекая солнце, несли и свежесть, и говор листьев, отчего казалось, что заводские шумы и заводские запахи теряли силу или уходили вдаль. Но все же не в этом было явление весны: теперь пылали на окне золотые бубенчики купавок, хрустальную вазу заменяла им колба из тонкого и бесцветного лабораторного стекла. Наверное, как и эта колба, пяток стеблей с ароматными шариками были Таниными.

В пятницу с утра, взяв колбу и с удовольствием нюхая цветы, Агейкин заметил вдруг, что, против обыкновения, синеватая капроновая крышка лежала перевернутою — в ней было сложено то, что, по-видимому, было окончательно признано пригодным, прошло проверку и отобрано для дела. Он стал все разглядывать: лодочка тут, к ней припаяны медные проволочки-лапки, причем на каждой скрупулезно и тщательно нарезаны кольчики поперек, вроде как членики, лежали две пружинки, мельчайшие рычажки, скобочки и еще — не то железный, не то стальной — брусочек с выступами и отверстиями по концам. Ни крылышек, ни головы жужелицы не было, они исчезли словно, и Агейкин поискал глазами даже — не смахнула ли уборщица, но не выискал. Успокоившись, что так, видимо, и надо, он долго вертел в пальцах железный брусочек и никак не находил ему применения во всей этой жучьей конструкции, хотя был прочно уверен, что, имей брусочек иное предназначение, не выложил бы его тут Игорка.

«Магнит!» — озарило было Агейкина, и он тотчас поднес к бруску точеный конус кернышка, но один металл был равнодушен к другому.

Игорка пришел с тремя прутиками свежих купавок, водворил их в колбу и сказал:

— Работы сегодня у нас, Петрович, во! — и провел ручищей по крепкой шее. Появился он в спортивной майке-футболке с красной шнуровкой на груди, благо уже стояла жара, в бедрах брюки были схвачены каким-то диковинным ремнем, отчего он вообще выглядел атлетом, и Агейкин откровенно залюбовался Игорем.

— Насчет работы оно конечно, — подтвердил тоже, потому что сам вчера твердил это. — И все срочная. Так что, может, и пересидеть придется. А уж назавтра выходной.

— Это можно! — весело согласился Игорка, — только ты мне разреши, Петрович, ключика от мастерской. У меня, понимаешь, завтра…

— Ну-ну, понимаю. Всегда можно. И от шкафчика ключик… чтобы бронзы или чего там…

Агейкин явно намекал на капроновую крышку.

— Больше не надо.

— Смотри.

Пересидеть пришлось часа два, было жарко, и даже тень березы не спасала, но все сделали.

Агейкин несколько раз подсаживался к Игорке, потому что работа была сложной, и не все парень знал еще, подсказывал ему. Даже брал в руку, как бы просто так, крышку со всем ее содержимым, перекатывал в нее наложенное, но парнишечка и ухом не вел.

«Вот характерец! — думал Агейкин, — Но и у меня тоже!»

В понедельник случилось так, что Агейкин в обычное свое время до мастерской не дошагал. В проходной его остановила вахтерша и передала просьбу тотчас зайти к главному инженеру. Вернулся он оттуда через час, если не более того, и удивился: Игорка был не один, рядом с ним сидела Таня в синем коротком платьице, они оба склонились над чем-то и так были увлечены, что не услышали его прихода. За последнее время такое с Игоркой не происходило, потому что однажды он был предупрежден, что рабочее время — это рабочее время, ценность и достояние, и оно должно быть используемо только по прямому своему назначению. Никакого баловства! Никаких отвлечений! Без всяких отпрашиваний! Если же — что возможно редко ~ выкроится свободный пяток минут, пусть полчаса, штудируй описания, схемы, повторяй инструкции, вороши справочники, совершенствуй порядок на верстаке и внутри его или обихаживай оборудование, которого везде, слава богу, предостаточно! Это закон! Это главная рабочая формула! Это жизненное правило каждого настоящего рабочего!

— Ясно, — без энтузиазма согласился тогда парнишечка, но кредо мастера принял.

Теперь же они с девчонкой были заняты явно чем-то отвлеченным, но к тому, видимо, были очень веские причины, и Агейкин не стал кричать, хотя в другое время, может быть, и пошумел бы из-за пустяка даже.

Подойдя ближе, он под склоненными головами парня и девушки с переплетшимися их волосами увидел, что на розовой большой ладони его ученика, в мягкой и широкой ее ямине, сидела узкая яркая жужелица, она отливала медью, зеленью, коричневато-золотистой желтизной, покачивала серебристыми усиками, словно ощупывала теплую ладонь ими, ее крылышки чуть вздрагивали, слегка раскалываясь, но она никак не могла раскрыть их.

«Опять заполонил насекомого», — было подумал Агейкин, но тут на него глянул Игорка и тихо приказал Тане:

— Пересади.

Ее белые пальчики бережно взяли жужелицу за сухие бока, перенесли на коричневую фибровую пластинку, отороченную по краям барьерчиком из латуни. Потом Таня сжала пластинку с боков ладошками, рука Игорки оказалась под этой площадкой, и жужелка, вдруг вздрогнув, все так же качая усиками с еле приметными шаричками по концам, поползла, сделав по фибре круг, приблизилась к краю так, что усики и длинная, отливающая металлической зеленью головка повисла над бездной, поколебалась немного, разломила крылышки с тихим сухим треском и широко раскрыла их. Еще секунда — и насекомое, расправив прозрачные подкрылышки, полетело бы на свет окна, к форточке, к майской свободе, к травянистым полянам и унавоженной сырой и теплой земле…

Однако насекомое поколебалось и сложило надкрыльники, оно не полетело потому, что, как понял вдруг Агейкин, у него не было суховатопрозрачных, иссеченных жилками настоящих крылышков, а они только примерещились ему. Была эта бронзовая зеленовато-золотистая жужелица тою конструкцией, которая рождалась и вылеживалась под капроновой крышкой.

Игорка поднял смущенные и счастливые глаза, ничуть не похожие на те равнодушные, с которыми привел его сюда Агейкин, и сказал:

— Глянь сюда, мастер, что мы с Танюшей наробили…

Он был доверчив, как маленький, этот парнишечка.

— А чтобы эту вот патину на крылышках навести, — защебетала торопливо девчонка, словно чувствуя себя виноватой, что вот занимает у людей время, — уж я помаялась, уж поискала реактивов… Даже старинные рецепты патинирования бронзы применяла… Патина — это…

Она путанно и длинно начала объяснять, что патиною зовется естественный налет на старой бронзе, что его можно получить и искусственным путем, как будто и сам Агейкин того не знал.

Игорка осторожно взял жужелицу правой рукой и положил ее на подставленную ладонь мастера, в левой руке его блеснул полированным стальным полюсом мощный круглый магнит.

Конечно, теперь не стоило труда догадаться, что и ползала жужелица по фибровой поляне, и шевелила усами, и надкрыльники расправляла она, управляемая этим магнитом, хотя, допустим, и не знал точно Агейкин, как это там внутри у нее все срабатывает, не иначе — за счет притяжения к магниту того самого брусочка, назначение которого озадачивало мастера. Был понятен теперь и секрет в Танюшином кулачке — она обрабатывала крылышки, а Игорка долго отвергал ею достигнутые результаты.

Да, это дело десятое. Посмотрит потом механизм — уразумеет, первым же делом было то, что узнал Игорка таинственную силу рук своих, поверил в них, хотя и сам удивлен ими, а еще-то — выдержал он сам перед собой особый экзамен.

Знал теперь Агейкин, что определилась теперь и жизнь Игорки, что будет тоже мастер, раз уж удивлен собой и готовую работу учителю кажет…