Бруклинские глупости

Во плоти

В квартале от букинистической лавки меня вдруг осенило: появление Флоры в Бруклине означало, что Гарри не прервал отношений со своей бывшей женой и дочерью, то есть нарушил условия контракта со стариком Домбровски. Но если так, то почему тот не отобрал четырехэтажный дом на Седьмой авеню? Насколько я понял, это было достаточным основанием, чтобы отнять «Чердак Брайтмана» и вышвырнуть Гарри на улицу.

– Может, я что-то упустил? – спросил я Тома. – Или ты забыл рассказать мне какую-то важную деталь?

– Нет, – был мне ответ. – Контракт перестал действовать по одной простой причине – Домбровски умер.

– Умер или Гарри его убил?

– Очень смешно.

– Не от тебя ли я об этом услышал? По выходе из тюрьмы Гарри, сказал ты, поклялся убить старика Домбровски.

– Мало ли что мы говорим, не вкладывая в свои слова буквального смысла. Три года назад старик Домбровски сыграл в ящик в возрасте девяноста одного года, и умер он от удара.

– Если верить Гарри.

Том засмеялся, но чувствовалось, что мои саркастические шуточки начинают его нервировать.

– Будет тебе, Натан. Да, если верить Гарри. Все, что я рассказал, это со слов Гарри. Сам знаешь.

– Том, пусть тебя не мучают угрызения совести. Я тебя не выдам.

– То есть? В каком смысле?

– Ты, вероятно, пожалел, что посвятил меня в личную жизнь своего шефа. Он рассказал тебе разные подробности по секрету, а ты вроде как злоупотребил его доверием. Не волнуйся, дружище. Может, я порой веду себя глупо, но я умею держать язык за зубами. Ты меня понял? Я ничего не слышал про Гарри Дункеля. Человека, которому я собираюсь пожать руку, зовут Гарри Брайтман.

Мы застали его в офисе на втором этаже, за столом красного дерева. Он разговаривал по телефону. На нем был, как сейчас вижу, пурпурный велюровый пиджак с торчащим из левого нагрудного кармана пестрым платочком, похожим на распустившийся тропический цветок, сразу бросавшийся в глаза на серо-коричневом фоне заставленной книгами комнаты. Другие детали костюма мне не запомнились, наверно, потому, что я не столько разглядывал его одежду, сколько его самого – широкое скуластое лицо, круглые навыкате голубые глаза, крупные редкие зубы-лопатки, вызывавшие в памяти хеллоуинский фонарь из тыквы со щербатым ртом. Он и был таким человеком-тыквой, но щеголеватой тыквой с безволосыми руками и пальцами, и только его звучный, гладкий баритон снижал явную нарочитость этого попугайского образа.

Гарри приветственно помахал Тому и поднял вверх указательный палец, как бы с просьбой подождать минутку. Он больше слушал, чем говорил, но речь, кажется, шла о продаже какого-то издания девятнадцатого века то ли клиенту, то ли дилеру, причем название ни разу не было упомянуто. Чтобы как-то себя занять, я прошелся вдоль стеллажей, на которых в образцовом порядке стояло, по моим грубым подсчетам, семь-восемь сотен томов, от старых авторов (Диккенс, Теккерей) до сравнительно современных (Фолкнер, Гаддис). Первые могли похвастаться кожаными переплетами, тогда как вторые, поверх суперов, были обернуты защитным целлофаном. В сравнении с хаосом нижнего этажа это было райское место, где царили покой и порядок. Общая стоимость всей коллекции наверняка измерялась цифрами с пятью нулями. Для человека, у которого лет семь назад не было своего ночного горшка, бывший мистер Дункель совсем неплохо устроился, даже очень неплохо.

Когда телефонный разговор закончился, Том меня представил. Гарри Брайтман встал со стула и дружески пожал мне руку, скаля свои хеллоуинские зубы в улыбке, образец хороших манер.

– А, знаменитый дядя Нат, – произнес он. – Том про вас рассказывал.

– Просто Натан. Пару часов назад мы покончили с «дядей».

– «Просто Натан», – повторил Гарри, сдвинув брови с преувеличенной озабоченностью, – или «Натан»? Вы меня запутали.

– Натан. Натан Гласс.

Гарри прижал палец к подбородку, приняв позу глубоко задумавшегося человека.

– Как интересно. Том Вуд и Натан Гласс. Если я сменю фамилию на Стил, мы могли бы открыть архитектурную фирму «Вуд, Гласс и Стил» [9]. Ха, ха. «Вуд, Гласс и Стил». Как вы на это посмотрите?

– Или мне сменить имя на Дик, – предложил я. – Было бы «Том, Дик и Гарри».

– Дик? В приличном обществе? – Гарри сделал такое лицо, будто я его шокировал. – Следует говорить «мужской орган». В крайнем случае можно употребить нейтральное «пенис». Но только не «dick». Это вульгаризм.

– С таким боссом не соскучишься, – сказал я, обращаясь к Тому.

– Это уж точно, – отозвался мой племянник. – Никогда не знаешь, чего от него ждать.

Гарри ухмыльнулся и с нежностью поглядел на Тома.

– Да, да. Книжный бизнес – веселый бизнес. Иногда мы с ним смеемся до колик. А вы, Натан, по какому ведомству? Ах, да, Том мне говорил. Вы страховой агент.

– Экс страховой агент. Я рано вышел на пенсию.

– Еще один экс, – скорбно вздохнул Гарри. – В нашем возрасте, Натан, мы успеваем несколько раз стать эксами. N’est-ce pas? [10] В моем случае – все десять. Экс-муж. Экс-арт-дилер. Экс-моряк. Экс-оформитель витрин. Экс-продавец парфюма. Экс-миллионер. Экс-буффаловец. Экс-чикаговец. Экс-зэк. Да, вы не ослышались. Экс-зэк. У меня были падения, а у кого их не было, и я не стыжусь в этом признаться. Том хорошо осведомлен о моем прошлом, а если знает Том, то почему бы не знать и вам? Он для меня как член семьи, а стало быть, и вы, бывший дядя Нат или просто Натан. Я заплатил обществу по долгам, так что моя совесть спокойна. Экс, мой друг, – это клеймо на всю жизнь.

Признаться, не думал, что Гарри вот так, душа нараспашку, признается в своих грехах. Хоть я заранее знал, что от этого противоречивого и неожиданного персонажа можно ждать чего угодно, меня ошарашило, когда посреди непринужденного разговора с шуточками и подколками он вдруг распахнул душу перед совершенно посторонним человеком. Возможно, подумал я, первое признание сыграло свою роль. После того как он один раз нашел в себе смелость, так сказать, выпустить кота из мешка, вероятно, сделать это вторично было уже проще. Так ли, я не знаю, но никакое другое объяснение мне в голову не приходило. Хотелось бы над этим подольше поразмышлять, но ситуация не располагала. Разговор развивался стремительно, сопровождаемый все теми же дурацкими репликами, сомнительными остротами, пустословием и лицедейством. В целом, сознаюсь, мой тыквообразный собеседник с темным прошлым произвел на меня впечатление. Общение с ним несколько утомляло, но скучным я бы его не назвал. Покидая лавку, я пригласил Тома и Гарри на субботний обед.

Домой я вернулся в начале пятого. Рэйчел по-прежнему не выходила у меня из головы, но звонить ей было еще рано (с работы она приходила около шести), и, когда я представил, как подношу к уху трубку и набираю ее номер, у меня сразу пропало всякое желание звонить. Наши разногласия так далеко зашли, что, услышав мой голос, она запросто могла снова повесить трубку, а нарваться на такой прием мне ох как не хотелось. Тогда я решил отправить ей письмо. Так оно безопаснее. Если не писать на конверте обратного адреса, есть надежда, что она все-таки прочтет письмо, вместо того чтобы сразу порвать и выбросить в корзину.

Задача казалась мне достаточно легкой, однако лишь с шестого или седьмого захода мне удалось нащупать верный тон. Попросить у кого-то прощения – это целое дело, тут приходится балансировать между высокомерной гордыней и полным слез раскаянием, и, если по-настоящему не открыть свое сердце, любое извинение прозвучит формально и фальшиво. Марая черновик за черновиком (при этом я все больше впадал в уныние, казнился тем, что сделал со своей несчастной жизнью, бичевал себя, грешного, не хуже какого-нибудь средневекового монаха), я внезапно вспомнил про книгу, которую Том прислал мне на день рождения лет восемь назад, в то золотое времечко, когда Джун еще была жива и мой племянник еще был нашим блестящим, многообещающим Профессором. Это была биография философа Людвига Витгенштейна. Я о нем слышал, но не более того – оно и понятно, круг моего чтения составляла, главным образом, беллетристика с вкраплениями всего остального. Книга оказалась познавательной и хорошо написанной, но одна история особенно запала мне в душу. Согласно автору, Рэю Монку, после того как Витгенштейн написал свой «Трактат», будучи солдатом во время Первой мировой войны, он посчитал, что все вопросы философии им благополучно разрешены и к этой дисциплине можно больше не возвращаться. После войны он устроился школьным учителем в отдаленном австрийском городке в горах, но быстро потерпел крах. Суровый, вспыльчивый, даже жестокий, он постоянно распекал детей и поколачивал их, если они не выучивали уроки. Не просто шлепал по одному месту, а в сердцах бил по голове и по лицу, так что у них потом оставались синяки и ушибы. Его возмутительное поведение получило огласку, и Витгенштейну пришлось подать в отставку. Прошли годы, лет двадцать, если не ошибаюсь, Витгенштейн к тому времени жил в Кембридже, пользуясь всеобщим уважением и пребывая в статусе знаменитого философа. Уж не помню, по какой причине он пережил духовный кризис, сопровождавшийся нервным срывом. Почувствовав себя лучше, он решил, что единственный для него путь к выздоровлению – это вернуться в прошлое и смиренно попросить прощения у всех, кого он оскорбил или унизил. Он желал очиститься от скверны и с неотягощенной совестью начать все сначала. Так он снова очутился в австрийском городке в горах. Его бывшим ученикам было уже под тридцать, но память о жестоком обращении учителя с годами не померкла. Витгенштейн обходил дом за домом и просил прощения за свои хамские выходки. Иногда он становился на колени с мольбой об отпущении грехов. Возможно, кто-то подумал, что при виде чистосердечного раскаяния люди должны были смягчиться и простить несчастного, но ни один из его учеников не горел таким желанием. Слишком глубоко въелась причиненная им боль, слишком велика была ненависть, чтобы проявить милосердие.

Возвращаясь к Рэйчел, я был почти уверен, что в данном случае никакой ненависти ко мне нет. Да, есть досада, раздражение, обиды, но нет той враждебности, из-за которой в отношениях возникает непреодолимая трещина. И все же права на ошибку у меня не было, и к тому моменту, когда последний вариант письма принял окончательный вид, мое покаяние достигло пика. «Прости своего глупого отца за то, что он распустил язык, – начал я, – и произнес слова, о которых он сейчас горько сожалеет. Нет на свете человека, который бы столько для меня значил. Ты мое золотко, моя кровиночка, и мне больно думать, что какие-то дурацкие мои фразы могли вызвать отчуждение между нами. Без тебя я никто и ничто. Моя дорогая, любимая девочка, пожалуйста, дай шанс твоему глупому отцу исправиться».

Я написал в том же духе несколько абзацев и закончил радостной новостью: ее кузен Том неожиданно обнаружился в Бруклине и будет рад повидать ее и познакомиться с ее английским мужем Терренсом. Отчего бы нам всем не пообедать вместе, не откладывая в долгий ящик. В любой день, когда она свободна.

Я потратил на писанину три часа, и это письмо меня опустошило, физически и морально. Чтобы оно поскорей ушло по назначению, я дошел до почты на Седьмой авеню и там бросил его в ящик. Подошло время обеда, но есть мне не хотелось. Вместо этого я прошел пешочком до винного магазина и купил виски и две бутылки красного. Не скажу, что я поддаю, но в жизни каждого мужчины бывают минуты, когда алкоголь важнее еды. Это был тот самый случай. Встреча с Томом окрылила меня, но стоило мне вернуться в свою холостяцкую квартиру, как меня буквально пронзила мысль: я превратился в одинокого волка, жалкого, бесцельно блуждающего, никому не нужного. Вообще-то приступы жалости к самому себе для меня не характерны, но тут я оплакивал свою жизнь, что твой подросток с тремя извилинами. После двух стаканов скотча и полбутылки вина мрак начал рассеиваться, я даже сел за письменный стол и кое-что добавил в свою «Книгу глупостей», анекдотическую историю про электробритву и унитаз. Случилось это в День благодарения, за полчаса до прихода гостей. Совсем недавно мы с Эдит, вбухав немалые деньги, полностью переделали ванную на втором этаже, где все теперь сияло: кафель, шкафчики, раковина, ванна, унитаз, каждая мелочь. В этот момент я завязывал галстук перед зеркалом, а Эдит сшивала ниткой жирную индюшку. Шестнадцатилетняя Рэйчел, до последней минуты писавшая лабораторную работу по физике, уединилась в ванной, чтобы наскоро привести себя в порядок. Приняв душ, она вооружилась «шиковской» электробритвой и поставила ногу на край унитаза. Вы уже догадались, что через секунду бритва плюхнулась в воду. Рэйчел попыталась ее достать, но не тут-то было: та крепко застряла в сливном отверстии. Тогда Рэйчел открыла дверь и позвала: «Папа (тогда я еще был «папой»), мне нужна твоя помощь!»

Папа пришел. В этой ситуации меня больше всего впечатлил жужжащий моторчик, который как ни в чем не бывало взбивал вокруг себя пену. Этот неумолкающий мерзкий звук служил фантастическим аккомпанементом к и без того невероятному происшествию. Все это было дико до смешного. Я не удержался от смеха, и, когда Рэйчел поняла, что я не над ней смеюсь, она составила мне компанию. Если бы мне надо было выбрать один-единственный миг из всех, какие я пережил вместе с дочерью за двадцать девять лет ее жизни, я бы, пожалуй, выбрал именно этот.

Если Рэйчел своими тонкими пальчиками не смогла выцарапать эту чертову бритву, мне там делать было нечего, и все же я решил попробовать, скорее для проформы. Я снял пиджак, закатал рукав повыше, закинул галстук за спину и сунул руку в толчок. Зудящая машинка застряла намертво, без шансов.

Гибкий трос, каким прочищают засор водопроводчики, был бы, наверно, нелишним, но такового у меня под рукой не было, тогда я взял вешалку, разогнул металлический крючок и попробовал поддеть им адскую машину. Нет, крючок оказался слишком толстым.

Тут зазвонил дверной звонок, пришли первые гости. Рэйчел в махровом халате, сидя на полу, наблюдала за моей бесцельной возней, и я посоветовал ей пойти переодеться. «А я пока отсоединю унитаз, – бодро сказал я, – и попробую протолкнуть эту фиговину с другой стороны». Рэйчел с улыбкой похлопала меня по плечу, как человека, слегка повредившегося в уме, и направилась к выходу. «Передай маме, что я спущусь через несколько минут, – бросил я ей вдогонку. – Если она спросит, чем я здесь занимаюсь, скажи, неважно. А если будет настаивать, скажи, что отец ведет отчаянную борьбу за мир».

В чулане при спальне я достал из ящичка с инструментами пассатижи, перекрыл воду, отвинтил стульчак. Поднять-то я эту махину поднял, но, боясь уронить в этой тесноте, решил вынести ее на задний двор.

С каждым шагом стульчак делался тяжелее и тяжелее. Я кое-как спустился с лестницы, и к тому моменту мне казалось, что я несу на руках если не слона, то маленького белого слоненка. На мое счастье, в дом как раз вошел один из братьев Эдит и вовремя подставил руки.

– Натан, что происходит?

– Помоги мне с этой дурой.

Гости, пришедшие праздновать День благодарения, с изумлением взирали на двух мужчин в белоснежных рубашках и галстуках, с жужжащим унитазом, который они осторожно тащили на задний двор. В воздухе витали ароматы индейки. Эдит подавала напитки. Фрэнк Синатра пел, если не ошибаюсь, «Я сделаю по-своему». А моя любимая, уже зацикленная на себе дочь испуганно смотрела мне вслед, отлично понимая, что испортила праздник, в который ее мать вложила столько сил.

Мы положили «слона» на жухлую осеннюю траву и перевернули раструбом вниз. Уже не вспомню, сколько разных инструментов я перепробовал, и все без толку. Черенок грабель, большая отвертка, шило, молоток – ничего не помогало. А моторчик продолжал зудеть на высокой ноте, как ошалелый комар. Нас обступили любопытные гости, но голод, холод и скука брали свое, и они один за другим ретировались в дом. Только не упрямец Натан Гласс, настроенный довести дело до конца. Когда я, в конце концов, осознал тщетность своих усилий, я взял кувалду и раздербанил это фаянсовое чудо к такой-то матери. Неистребимая электробритва упала в траву. Я выключил жужжалку и сунул в карман, чтобы через несколько минут вернуть ее своей смущенной дочери. Насколько мне известно, этот психопат-агрегат работает по сей день.

Записав эту историю, я бросил листки в коробку с пометкой «Опрометчивые действия», прикончил бутылку вина и забрался в постель. Если уж говорить всю правду (а иначе как мне написать эту книгу?), чтобы уснуть, пришлось сначала заняться рукоблудием. Я себе представил Марину Гонсалес обнаженной. Она вошла в комнату и, юркнув под одеяло, с нетерпением прижалась ко мне своим гладким теплым телом.