Буало-Нарсежак. Том 1. Ворожба. Белая горячка. В очарованном лесу. Пёс.

Вместо предисловия:

О существовании Нарсежака я узнал в 1947 году. Проходя мимо витрины книжного магазина, я случайно обратил внимание на книгу под названием «Эстетика детективного романа». Автор — Тома Нарсежак. Помню, первой моей мыслью было: «да что какой-то Нарсежак может понимать в детективах?!»

Книгу я купил и... не смог от нее оторваться! Автор рассматривал вопросы, над которыми давно бился я сам, предлагал решения, которые невозможно было оспорить, и давал определения, показавшиеся мне идеальными. А обнаружив в книге собственную фамилию и хвалебные замечания в свой адрес, я окончательно перестал сомневаться в том, что этот Тома Нарсежак — выдающийся специалист.

Я написал ему — поблагодарил за лестные слова и упомянул о том, как мне понравилось его эссе. И вот началась наша длительная переписка (она продолжается и поныне, хотя тон наших писем, конечно, изменился): мы вместе старались найти лекарство от недуга, поразившего, по нашему мнению, литературный жанр, который уже в то время если и избегал обычной для детективов склеротической заторможенности, то незамедлительно впадал в эпилептический ритм «черного» романа.

А познакомились мы друг с другом только в июне 1948 года на банкете, устроенном в честь присуждения Гран-При Приключенческого романа. Нарсежак был в числе лауреатов. Помню, едва дождавшись окончания банкета, мы простились с нашим общим другом Альбером Пигассом и поспешили уединиться на террасе соседнего кафе, где за стаканом лечебной минеральной воды наконец-то продолжили — на сей раз в устной беседе! — обсуждение столь милых нашему сердцу проблем.

Тогда-то Нарсежак и сказал мне:

— Обмен мнениями — вещь хорошая, однако не кажется ли вам (мы, естественно, говорили друг другу «вы»), что куда полезнее будет применить наши теории на практике?

— То есть?

— То есть написать роман, который захотелось бы прочитать нам самим.

Все без исключения наши собратья по перу, услышав о подобных намерениях, предупреждали об одном и том же: «Не делайте глупостей! Сейчас отношения у вас замечательные, но не пройдет и полугода, как вы рассоритесь на веки вечные!»

Скоро будет двадцать лет, как мы пишем вместе[1]. И почти ни единой размолвки! Конечно, это совершенно не означает, что мы согласны всегда и во всем относительно работы — напротив, мы только и делаем, что сражаемся и спорим! Но это постоянное «противоборство» и есть смысл существования союза. А будь у нас одинаковое мировосприятие, Нарсежак легко мог бы заменить Буало и наоборот — и тогда зачем же работать вместе?

Впоследствии я часто говорил себе, что именно по причине абсолютного несовпадения нашего происхождения, вкусов, эмоционального склада и образа мыслей Нарсежак, с самого начала обративший внимание на эти различия, и сделал мне такое предложение. Идея была оригинальна и одновременно исключительно проста: создать новую тональность за счет объединения двух совершенно противоположных по тембру музыкальных инструментов.

На самом деле Нарсежак должен был стать «обычным» романистом, и только случай — вернее, некоторая доля случайности — навела его на мысль о детективном жанре. Как-то в отпуске он сильно скучал, книг под рукой не оказалось, и он стал развлекаться, сочиняя удачные подражания Морису Леблану, Конан Дойлу, Честертону, Агате Кристи — а вирус уже наверняка был у Нарсежака в крови!

Я предлагаю ему интригу. Он проверяет ее на прочность: придумывает каждому персонажу характер, а затем выясняет, правдоподобны ли будут его поступки, предусмотренные моим первоначальным замыслом. Результат, конечно, никогда не бывает удачным на все сто процентов: один эпизод получается сразу, другой клеится с трудом, а кое-что в сюжете Нарсежак решительно отвергает: «Таких характеров не бывает!» или «Ситуация чересчур неправдоподобная. Не пойдет». И начинается бой. Нарсежака, в сущности, занимают исключительно сами люди — счастливые и несчастные, жестокие и страдающие герои наших историй. А мне интереснее всего придумывать необычные, таинственные и волнующие повороты сюжета. И вот каждый принимается за свой лакомый кусочек. Естественно, иногда приходится и идти на взаимные уступки — иначе ведь ни за что не договориться! Все дело в том, кто лучше сумеет защитить свою «территорию». В конце концов мы заключаем мирный договор: он позволяет такому-то персонажу совершить при определенных обстоятельствах поступок, не вполне соответствующий его природному нраву, а я не без сожаления отказываюсь от эффектного эпизода. Все это сопровождается сердитыми монологами, возгласами протеста и упреками в отсутствии гибкости и желания пойти навстречу соавтору. И, что особенно забавно, затем, закончив роман, мы одинаково радуемся взаимным жертвоприношениям, обогатившим в результате наш общий замысел! Между прочим, это обстоятельство наглядно подтверждает тот факт, что мы всего-навсего подчиняемся логике сюжета.

Однако бывает, что согласия достичь не удается: либо придется пожертвовать фабулой, либо поменять героев. В таком случае мы с обоюдного согласия вообще отказываемся от романа. К счастью, это случается редко — Нарсежаку почти всегда удается «очеловечить» (а суть дела именно в этом) самые невероятные и, даже скажу, бредовые коллизии. Он умеет изящно объяснить и воскресение из мертвых, и немыслимое присутствие героев в нескольких местах одновременно, превратить «ведьму» или «привидение» в самых обыкновенных людей, которых мы с вами можем повстречать в метро.

У меня удивительный соавтор! Иногда я задаю себе вопрос: как, имея высшее философское образование (я еще не упомянул, что он профессор?), Нарсежак «докатился» до сочинения уголовных историй? Думаю, он этим занимается, чтобы не возникало соблазна принимать собственную персону слишком всерьез.

Второе «я»? Вовсе нет! Неповторима любая индивидуальность: люди — не подобные треугольники, свой угол зрения есть у каждого. Мы с Буало не похожи друг на друга: у нас разные вкусы, характеры и род занятий, но зато одинаковые литературные интересы, и единение мы обретаем в творчестве.

Почему же роман, напрасно именуемый «детективным», роман, который наш общий друг Пьер Бери более точно обозначил как «рассказ-головоломку», так притягивает нас обоих? Разобраться, в чем тут дело, было бы весьма занятно. Однако куда важнее знать другое: для того чтобы читателю открылось все мрачное очарование романа-головоломки, необходимо уметь совершенно особым образом рассчитывать повороты сюжета, а затем четко и красиво воплощать замысел на бумаге. Овладеть этим мастерством непросто. Мы с Буало кое-чего достигли, работая вместе в самом эзотерическом из всех литературных жанров. История нашей дружбы в этом смысле сливается с историей наших поисков и с трудом поддается пересказу.

Кто такой Буало? Не уверен, смогу ли я правильно ответить. Во-первых, дружба, как и любовь, склонна не принимать в расчет прошлое. Во-вторых, Буало родился в Париже, а Париж не похож на другие города: это целая страна со своим, непонятным для постороннего фольклором!

Но все же кое-какие зацепки есть. Например, Буало в детстве (раньше, чем это сделал я) открыл для себя книги о Шерлоке Холмсе, Рультабийле и Арсене Люпене — это было важнейшее событие в его жизни. Существуют на свете книги, которые, выйдя в свет, несут своим первым читателям некий избыток смысла. Сомневаюсь, чтобы теперешние дети, если они вообще читают про Люпена, испытывали такое же потрясение, как мы. Буало был поражен. Тогда же состоялось и еще одно, пожалуй, более волнующее событие: на экранах появились первые фильмы ужасов. Буало смотрел в кино «Фантомаса», «Улыбающуюся Маску», «Жюдекс». Ему было лет десять — возраст, когда приходит призвание, — и начиная с этого времени биография и подлинная жизнь Буало идут врозь. Меня интересует только история его жизни. Он поклялся себе тоже стать сочинителем удивительных историй — и сдержал обещание. Зарабатывая на жизнь самыми разнообразными и причудливыми способами, он пишет рассказы и сказки в серии «Чтение всех» и «Рик и Рак», а затем переходит и к романам. Удачной оказалась третья попытка: в 1938 году за «Отдых Вакха» Буало получает Гран-При Приключенческого романа, в то время считавшуюся чем-то вроде Гонкуровской премии для детективов. И вот Пьер Буало уже известный писатель, один из лучших детективных авторов. Однако от удовлетворения он был далек: он ощущал некое беспокойство, желание достичь чего-то большего. Просто сочинять детективные истории — это тупиковый путь; ему приходит в голову мысль попытаться раздвинуть тесные рамки этого литературного жанра.

По счастливой случайности те же проблемы занимали тогда и мое воображение. Я, кстати, уже довольно ясно представлял себе, как преодолеть имеющиеся трудности, но в одиночку ни Буало, ни я справиться бы с ними не сумели. Вдвоем же работать оказалось легче — диалог, начатый в 1948 году, длится и по сей день.

Люди часто заблуждаются, думая, что соавторство есть механическое соединение двух творческих почерков, двух индивидуальных сочинительских концепций. Мы захотели расширить границы детектива, вдохнуть в него жизнь — ведь именно жизненности ему и не хватало! Другими словами, детективный роман должен был прежде всего превратиться в роман обыкновенный — с настоящими персонажами, настоящими драматическими ситуациями, своим ритмом и настроением и собственным, легко узнаваемым стилем.

И мы объединили усилия на всех уровнях создания книги, при этом нисколько не пренебрегая оригинальностью собственного мироощущения и образа мыслей. Так не бывает, скажете вы. Напротив! Ежедневно так сотрудничают сценарист и режиссер. Наша работа отличается только тем, что по ходу дела мы вынуждены постоянно меняться ролями.

С чего же начинает Буало? Он придумывает тему, требующую дальнейшей разработки. Благодаря особому складу ума у Буало получаются совершенно неординарные истории: его не интересует обыденная жизнь, его притягивает действительность «сверхобыденная». Но «сверхобыденное» не значит «невероятное», скорее, для Буало это болезнь навязчивых впечатлений. Например, в романе «Та, которой не стало» погибает жена Равинеля. Герой уверен в ее «несуществовании», так как утопил ее собственными руками. И тем не менее она вдруг начинает подавать признаки жизни! Она жива — и одновременно мертва. И тут начинаются нарушения логики, которые необходимо подать как вмешательство сверхъестественных сил. Ведь нарушение логики — всего лишь свидетельство неправильного хода рассуждений, собственно же «литературность» в том, чтобы персонажи книги вдруг почувствовали, как в их привычный мирок вторгается нечто потустороннее. Однако здравая логика все-таки обязана восторжествовать. Важно, чтобы она не торжествовала слишком рано, чтобы сюжетная подоплека не становилась слишком очевидной, а персонажи — слишком схематичными. Идея книги — уже объяснение, и следует о ней забыть, чтобы нащупать заключенные в сюжете зародыши подлинных драматических ситуаций. И мы с Буало вместе проходим длинный путь к постижению частичек той человеческой сущности, которая кроется за каждой уликой. Существуют ли камни преткновения? Конечно! Но на свете нет ничего более увлекательного и плодотворного, чем такая исследовательская работа, ибо с каждым днем мы все яснее представляем себе законы, по которым пишется любое литературное произведение, будь то мелодрама или детектив. Так и приобретается Мастерство.

Теперь читатель, возможно, имеет некоторое понятие о духе нашего совместного творчества. Я многое хотел бы рассказать и о Буало, моем друге, хотел бы описать его ровный характер, живость ума, озорную игру мысли. Но мы не очень-то склонны расточать друг другу комплименты: ведь нам пока далеко до возраста, когда, уже предвидя грядущее бесплодие, писатель находит себе утешение в льстивых речах. У нас еще есть чем заняться. И все же отмечу в характере Буало одну черту: ни один из моих друзей и знакомых не относится к делу своей жизни так серьезно. Обычно чтение приключенческих романов считается легкомысленным времяпрепровождением, и принято даже хвастаться с тем, что «разделался» с очередной вещью. Буало отдает работе все силы. Он забывает надеть шляпу, оставляет дома ключи, умудряется где-то посеять кошелек, но при этом выискивает и безжалостно изгоняет из текста самое ничтожное нарушение логики или недостоверную деталь — одним словом, «закрывает все щели» случайности. Общаясь с Буало, я сделался трудолюбивым человеком.

Развлекать других — сложнейшая задача. Профессиональная честь требует исключительной точности расчета! Буало работает не ради денег и не ради славы. Ему просто хочется полностью реализовать себя.

ВОРОЖБА[2]

XII

Пятница

Дорогой Франсуа!

Я долго не решалась взяться за перо. Не знаю, с чего начать. Будь ты другим человеком, мы могли бы с тобой объясниться. Конечно, я часто могу быть не права. И может быть, я не та женщина, которая тебе нужна. Но я старалась, чтобы ты был счастлив, старалась изо всех сил. Меня делала счастливой одна простая мысль: счастье — это быть с тобой. Но очень скоро я поняла, что тебе этого недостаточно. Ты любил меня, я уверена, что ты меня любил, как принято говорить. Но я знаю и то, что я не была для тебя человеком необыкновенным, настоящей ровней, личностью, которая привлекает внимание. Бедный мой Франсуа, ты действительно совсем другой. А я человек, лишенный тайны. Но ты был ко мне внимателен, ты понимал, что я способна на страдание. И я страдала из-за тебя... ужасно страдала. Я говорю это совсем не для того, чтобы тебя разжалобить. Теперь решение принято, и я могу говорить с тобой почти что безразлично — жить с тобой мне осталось не более двух дней. Вот уже час как я знаю, что ты уйдешь. В воскресенье вечером ты оставишь меня и уедешь с этой женщиной. Она все-таки победила. Пусть будет так!.. Пройдет несколько дней, и ты узнаешь, что я умерла. Может быть, тебе станет грустно. Даже наверняка станет. Ты будешь оплакивать себя, потому что в тебе есть способность к утонченным чувствам... Прости! Мне трудно удержаться от горьких слов. Я очень сержусь на тебя, Франсуа. За последнее время ты превратил меня в злобную, полную отчаяния женщину. Но сделать из меня идиотку тебе не удалось. Именно это ты и должен узнать! Я женщина простая, согласна. Та, другая, куда изысканней и умнее меня. У вас будет заходить разговор обо мне. И мне не хочется, чтобы ты говорил: «Элиана, конечно... она славная, но очень уж проста». Потому что о твоей связи я знала, знала во всех подробностях и с самого начала. Во-первых, интуитивно я сразу поняла, что ты любишь другую женщину. И боролась с этим подозрением. Я слишком тебя уважала, Франсуа! Я доверяла тебе целиком и полностью. Для меня любовь — это прежде всего верность данному слову. Есть и другое, что казалось мне всегда второстепенным, — ласки, удовольствие, близость, но прежде всего — верность данному слову. Поэтому я отгоняла все подозрения. Ты стал еще рассеяннее, еще отстраненней, чем раньше. Ты меня даже не видел. Я относила это на счет работы. Но очень скоро была вынуждена признать, что ты счастлив, Франсуа! Ты просто не можешь себе представить, каково это знать! Ты постоянно был озабочен, погружен в свои тайные мысли, ты нарочито принимал вид человека, у которого хлопот полон рот — хмурил брови, кусал губы, — но глаза у тебя сияли помимо твоей воли. Ты даже ходить стал быстрее. В развороте плеч, в осанке, в наклоне головы у тебя появилось что-то юное, и сердце у меня разрывалось. Любовь окутала тебя словно пыльца. Я чувствовала ее запах. Том тоже больше не узнавал тебя. Я решила, что ты повстречал какую-нибудь крестьяночку, думала, что это случайная интрижка, но и это было для меня невыносимо. Но я пыталась найти тебе оправдания. Я никогда не понимала порыва, который влечет вас к нам, как будто на коже у нас есть что-то загадочное и насыщающее. Я говорю это так смутно, потому что все это неясно и мне самой. Но, в общем, я была готова примириться с тем, что ты поддался безотчетному порыву. Мне было больно, но я сохраняла надежду. Ты часто мне повторял, что я умница-разумница. Верно, я не требую от жизни слишком многого.

Но в один прекрасный день ко мне пришла Ронга. Славная, чудесная девушка! И вдобавок замечательный друг! Как я ей благодарна! Я сразу поняла, что могу на нее рассчитывать, могу ей довериться. Ее преданность превосходила все мои ожидания. Но что мы могли, Ронга и я, против вас двоих? Вы были куда сильнее. С первого же мига я почувствовала, что дело проиграно. Ронгу послала хозяйка сфотографировать наш дом. Из дружбы та меня предупредила. Мириам любит тебя. Она хочет все знать о тебе, о твоей жизни. Я не знаю, кто такая Мириам, и не хочу этого знать, но если женщина способна внушить такую ненависть своей служанке, то не многого же она стоит. Может быть, я всего-навсего мещанка, полная предрассудков. Но все же мне кажется, Франсуа, что тебе следовало бы поостеречься. Неужели настоящая женщина, женщина, на которой женятся и с которой доживают до старости, может воспитывать гепардов, рисовать картины и жить богемной жизнью? А ее скандальное африканское прошлое? Разбитые семьи? Странная гибель господина Хеллера? Ты же был в курсе? Это не возмутило тебя? Благородная Ронга едва решилась мне все это рассказать. Я так и слышу, как она говорит:

— Не нужно, чтобы все это начиналось вновь. Господин Рошель — не дурной человек, но он слабый. Он позволит увести себя, если вы будете сидеть сложа руки.

Что же было делать? Я была слишком несчастна, чтобы защищаться. Ронга сфотографировала дом, гараж, сад. У меня не было сил что-то выдумывать. Мне хотелось одного: спрятаться в спальне и плакать. Как только не утешала меня Ронга! Она пообещала мне вернуться. Когда я осталась одна... нет, лучше я ничего не скажу. В этом мире у меня был только ты, Франсуа, и ты меня покидал... Мне стало понятно, почему ты всегда так торопишься уехать, почему никогда не знаешь, когда вернешься. Ты лгал мне день за днем... но к чему теперь говорить об этом? Я была уже не дома, а в стране горя, без единого друга... У меня не было выхода. Я решила со всем покончить. У меня не было ни оружия, ни мужества. Почему я вдруг подумала о колодце, сама не знаю. Просто мне показалось, что легко перегнуться через край и дать себе упасть. Никто меня не увидит. Никто не услышит. Мне показалось, что такая смерть будет особенно трагической и тебе тоже станет больно, ты будешь жалеть меня и, может, откажешься от той, другой. Странные мысли приходят в голову, Франсуа, когда оказываешься на самом дне несчастья. Уверенность, что я разлучу вас, придала мне решимости, Франсуа. И я не так уж ошибалась, потому что ты чуть было с ней не порвал. С тех пор я часто кляла Тома. Без него меня бы не спасли и я бы избегла многих мучений. Но когда я очнулась и увидела тебя, склонившегося надо мной, как же я обрадовалась! В тот миг ты, по крайней мере, еще любил меня, я вернула тебя. Слезы у тебя на глазах, Франсуа, были настоящими. Значит, не все было потеряно. Ах, если бы в наших отношениях было достаточно простоты и мы могли бы сказать друг другу правду! Но как я могла признаться тебе, что хотела покончить с собой? И ты так и остался со своими угрызениями совести, замурованный в чувство собственного достоинства. Ты молчал. Или расспрашивал меня о происшедшем, называя его «несчастным случаем». Ты верил, что меня туда толкнули. Это было нелепо, но, когда дело касается тебя, Франсуа, я уже ничему не удивлюсь. Однако, увидевшись снова с Ронгой, я рассказала ей об этом. Она часто навещала меня, пока я выздоравливала. Она была крепкая и лес проезжала на велосипеде за час. Она уезжала заранее и останавливалась в Барбатре. Если ты не появлялся в первые минуты после отлива, значит, путь был свободен. Бедный мой Франсуа, и в любви ты оставался человеком привычек. Ронга это заметила. Не раз она видела, как ты едешь по воде, торопясь скорее добраться. Если на протяжении четверти часа ты не появлялся, значит, ты занят по работе. Тогда она быстренько приезжала ко мне. Я посоветовала ей подъезжать к задней калитке. Уверена, что никто не видел, как она входила и выходила. Часто мы и перезванивались. Она звонила мне из Нуармутье из автомата. Она думала обо всем. Никогда еще я не встречала более решительной и находчивой женщины. Меня она любила всем сердцем. Когда я призналась ей, что хотела покончить с собой, она плакала так, как не плакал даже ты, Франсуа, и поклялась, что больше мне это не понадобится. С этой минуты она стала искать средства вас разлучить. Это я невольно навела ее на мысль — в тот день, когда показала купленные тобой книги. Она прочитала твои выписки, которые ты делал в долгие часы бдения, когда я понапрасну тебя ждала. Она тут же поняла, о чем ты стал думать. Ты ведь знал, что Хеллер погиб при очень странных обстоятельствах и его вдова была вынуждена покинуть тамошние места. И вот ты заподозрил, что твоя любовница, будучи колдуньей, столкнула меня в колодец. Мне бы никогда не пришло это в голову, но для Ронги это был естественный ход мыслей: Ронга уже не верила в колдовство и вместе с тем не могла считать, что его вовсе не существует. Вот откуда у нее потом появилась идея с плащом. Я отнеслась к этой идее скептически. Когда Ронга изложила свой план, я сперва не захотела участвовать в этом эксперименте. Но потом... чтобы вернуть тебя, Франсуа, я бы испробовала все что угодно! Это ли, другое — не имело значения. Я уже так устала. Гепард укусил Мириам. Тем лучше. Мне хотелось, чтобы он ее задушил! Все остальное было мне безразлично. Без особой надежды я осуществила задуманное. Матушка Капитан видела, как я уезжаю на велосипеде. Но я не поехала в Бовуар. Я объехала вокруг дома. И за углом не без отвращения надела синий плащ, перебинтовала щиколотку и снова выехала на шоссе. Для матушки Капитан я была уже, безусловно, совершенно другой женщиной, а когда я открыла калитку, и Том залаял на меня — ведь я принесла с собой запах чужого дома и гепарда. Как смогу я тебе это простить? Но потом, когда ты обнаружил открытый люк, мне стало жаль тебя, Франсуа, так явственно было твое смятение и до того тебе стало страшно. Да, Ронга не ошиблась. Хоть ты и любил свою любовницу, но верил, что она способна на убийство. Я почувствовала себя отомщенной. С каким мучительным наслаждением я наблюдала, как развиваются твои подозрения и растет тоска. Ты стал задерживаться по вечерам в саду. Ты не только замуровал колодец и люк — ты стал запирать все двери. И все чаще смотрел вокруг или на меня пустым, испуганным взглядом, который я так хорошо знала. На острове ты ссорился со своей пассией — я знала это от Ронги. Мне казалось, что я победила. И в то же время мне было стыдно за нас двоих. Мне не доставляло удовольствия играть эту низкую комедию, Франсуа. И, увидев, что ты поддаешься ей, мне стало еще отвратительнее. Неужели мой возлюбленный человек так доверчив, уязвим и слаб? До этого я жила как простодушная наивная дурочка. Но за несколько недель я тоже обучилась коварству: я познала страсть и ее горячий бред. На твоем месте я бы двадцать раз убила эту Мириам! Но, заронив в твою душу сомнение, я ранила ее, я дотягивалась до нее с твоей помощью, я причиняла ей боль и заставляла страдать. Глядя на твое лицо мученика, я испытывала наслаждение. Теперь выдумка Ронги казалась мне замечательной. Мне хотелось усовершенствовать ее, хотелось задать ей работы — я не останавливалась больше ни перед чем. Стоило тебе уехать по делам, я спешила в кабинет и открывала твои книги, в которых так много безумия и страсти. Я читала твои карточки. Я тоже потеряла голову. Ничего не говоря Ронге, я сама для себя, только чтобы избавиться от сжигавшего меня лихорадочного волнения, слепила из хлебного мякиша некое подобие Мириам и проткнула его иголкой. Я выучила наизусть непонятные песнопения, приводимые авторами как образчики наговоров для сглаза. Пробуждаясь и засыпая, я призывала к этой женщине смерть. Что же ты сделал со мной. Франсуа! Ведь я сделалась куда хуже ее!

Но потом мне пришлось сдаться перед очевидностью. Ты туда вернулся. Ты не мог обойтись без нее. Я узнала от Ронги, что она отравила своего гепарда мышьяком, который украла у тебя. Еще я узнала, что она собирается уехать из Франции. Но Ронга не могла сказать, собираешься ли ты уехать вместе с ней. Я прожила ужасные дни, ища средство тебя удержать. Ронга подсказала мне путь. Теперь я была готова следовать им до конца. Мне нетрудно было взять в твоей аптечке, Франсуа, флакон с мышьяком. Мне достало мужества, Франсуа, мужества, чтобы отравиться. Не для того, чтобы умереть! Во всяком случае, не для того, чтобы умереть немедленно. А для того, чтобы заставить тебя остаться со мной. Я была уверена, что ты не посмеешь уехать. Ты слишком любишь животных. И я тоже стала несчастным животным, я, твоя жена. Ронга умоляла меня отказаться от моего намерения. Она была просто в ужасе. Но у меня не было выбора. Поскольку моя первая попытка с синим плащом не увенчалась успехом, поскольку Ронгу отсылали, я должна была воспользоваться своим последним шансом. Если я не ошибусь в дозе, если останусь жива, может, я сохраню тебя? Может, сумею все-таки оторвать тебя от этой женщины? Потому что только ей ты вменишь в вину мое отравление. Тот, кто умертвил свою собаку, может умертвить и соперницу. Когда я высыпала гранулы, рука моя не дрожала. Но когда я выпила яд!.. Я уже не знала, люблю я тебя или ненавижу! Потом, когда боль сжигала мне внутренности, я прокляла вас обоих. Господи, как я мучалась! Что толку, что ты сидел возле моей кровати и держал меня за руку! Я видела тебя, Франсуа, таким, каков ты есть. Я спрашивала себя, как может выжить любовь, когда видишь того, кого любишь, с беспощадной отчетливостью и видишь его вот таким? Но, несмотря на физическую боль, которая не шла в сравнение ни с чем испытанным мною ранее, я была готова на все. Я без колебаний приняла еще порцию яда — почти у тебя на глазах, когда ты проверял, что я пью и что ем, — чтобы твои подозрения стали уверенностью. Во всем виновата Мириам — этой мыслью ты должен был проникнуться до тошноты. Я не пропускала ни одного твоего движения, ни одного взгляда, потому что тебе пришло время выбирать: Мириам или я. На протяжении четырех-пяти дней я считала, что выбор клонится в мою пользу. Но что ты за человек? Ты занимался мной со всей преданностью, на какую только способен, и не переставал думать о другой. Никогда мне не вернуть тебя. Что это, лицемерие? Слабость? Или, возможно, любовь для тебя — что-то необязательное и преходящее? Если бы ты нуждался в этой Мириам или во мне так, как я нуждаюсь в тебе, ты бы не колебался ни секунды! Я бы уже предпочла, чтобы ты рвал по живому, грубо, по-мужски. Твои отсрочки мне были отвратительны. Иногда я говорила себе, что Мириам — тоже твоя жертва. А потом этот звонок от Ронги. Совсем недавний. Мне-то кажется, что она позвонила век назад, а было это... только вчера во второй половине дня. К счастью, тебя не было дома... Ронга назначила мне свидание около Гуа, и я встретила ее точно в назначенный час. Наконец она открыла мне правду, я узнала все разом: что она уезжает навсегда тем же вечером, что Мириам возвращается завтра, что послезавтра вы уезжаете вдвоем! Она показала письмо, которое получила из Парижа. Бесстыдно радостное письмо! Не будь ты заодно с этой женщиной, разве она так радовалась бы? Вы давно задумали свой отъезд. На деталях она не останавливалась, так что я не знаю, будешь ли ты ждать свою любовницу в Бовуаре или встретишься с ней в Париже, но я знаю точно, что в понедельник ты будешь уже далеко. Я проиграла.

В понедельник я приму половину флакона. Я не дрогну, можешь на меня положиться. До этого я отправлю письмо господину Герену, а он переадресует его куда надо. Прощай, Франсуа! Утешает меня только то, что ты никогда не будешь счастлив. Как только ты потеряешь меня, ты будешь сожалеть обо мне. Ты любишь только то, чего у тебя нет, бедняга! И теперь я жалею ее.

Элиана.

Суббота

Милая моя Ронга!

Кошмар кончился. Завтра пройдет уже две недели с того дня, как мы с вами встречались, — вы ведь помните, вы уезжали в Бордо, а я... Я решила покончить с собой, моя дорогая. Теперь могу признаться: тогда я уже приняла первую дозу. Но Франсуа, как мне показалось, не слишком-то обеспокоился. Он пребывал уже в некотором безумии и сам не знал, что будет делать. Потом я убедилась, что весьма ошиблась на его счет. Но ведь это так трудно понять! Так вот, в воскресенье вечером я была в полном отчаянии. Он дал мне снотворное, которое я трусливо приняла. Я не хотела следить из своей постели за его отъездом, слышать, как одна за другой закрываются двери, и наконец остаться одной в тишине навек опустевшего дома. В понедельник, когда я открыла глаза, он был рядом со мной. Он не уехал! В последний миг он выбрал меня: вероятно, вам это покажется невозможным. Мне и самой показалось, что я вижу сон. И все-таки он был здесь. Мы оба читали газеты. Он узнал все подробности драмы, но его лицо осталось совершенно спокойным, как будто речь шла о человеке постороннем! Иногда я думаю, что и он мог бы быть с нею на дамбе и тоже утонуть! От одной этой мысли мне становится плохо. Нет, только не он! Когда сегодня я прочитала в газете, что ее тело выловили около Ла-Бернери, я пожалела ее, несмотря на всю свою ненависть. Он же остался хладнокровен. Ронга, милая моя Ронга, я уверена теперь, что он ее никогда не любил — я имею в виду, не любил по-настоящему. Вы ошиблись. Он мог быть увлечен, допускаю. Вы говорили, что часто видели его вне себя от страсти. Но он остался, и это кладет конец всем спорам. Обладай эта женщина хоть малейшей властью над ним, он бы оставил меня, не сомневайтесь. Все наши ухищрения были бесполезны. Теперь они мне просто смешны. Жизнь начинается вновь, прежняя жизнь — да нет, лучше, чем прежняя. Она уже началась. Силы вернулись ко мне. Я делаю все, чтобы быть для него красивой. С какой радостью я сожгла письмо, которое написала прежде... Мне даже говорить о прошлом не хочется. Как хорошо, Ронга, обо всем забыть, быть счастливой, слышать его шаги по дому. Он уходит, приходит, под его башмаками скрипят половицы. Всюду понемножку пахнет табаком от его трубки — я люблю этот запах. Я люблю все, что бы он ни делал, даже его молчание, даже его взгляд в никуда. Раньше, может быть, я не умела его любить. Я любила его абстрактно. Для меня не было так ощутимо его присутствие. Но совсем недавно я узнала, что без телесного нет любви. Раньше меня привели бы в ужас написанные мной сейчас слова. Я изменилась. Стала совсем другой. У меня нет больше ненависти. Я думаю о Мириам с нежностью, и она очень-очень страдала.

Не знаю, увидимся ли мы, дорогая Ронга. Но помните: я храню к вам живейшую благодарность. Вы помогли мне так, что я этого никогда не забуду. Спасибо. Я быстренько кончаю письмо, потому что слышу шаги Франсуа наверху. В эту субботу он, как обычно, уезжает в Нант. Там он делает покупки, пополняет свою аптечку и ходит в кино. Он любит это маленькое путешествие, и я от души желаю, чтобы он вернулся к своим старым привычкам. Ему и в голову не приходит, что я что-то знаю. И пусть не приходит никогда. Он будет со мной словно прощенное дитя. Пишите мне иногда, Ронга!

Сердечно ваша

Элиана.

— Погоди, Франсуа. Я приготовлю список покупок. Мне нужна мастика. В Бовуаре она слишком дорогая. Потом два карниза для штор. Размеры я написала. И потом — ты увидишь — пять-шесть мелочей... Простись со мной, Франсуа, поцелуй меня... Ты бы мог и побриться. А что это за толстый конверт?.. Готова поспорить, он с деньгами! Нет? Вечно у тебя тайны! Не возвращайся слишком поздно... Я приготовлю к ужину сюрприз. Счастливо, Франсуа, милый! Ты так часто общаешься с бессловесными тварями, что и сам разучился говорить! Ну и пусть! Я люблю тебя таким, какой ты есть... Поезжай быстрее... А я буду тебя ждать...

БЕЛАЯ ГОРЯЧКА[3]

Постукивая молоточком по моим суставам, Клавьер приговаривал:

— Не блестяще, не блестяще...

Я глядел на его гладкий сияющий череп. Полностью лишившийся в свои тридцать пять лет шевелюры, он походил на состарившегося ребенка. Обследовал он меня не торопясь, подобно механику, дотошно осматривающему потерпевший аварию автомобиль.

— Пьешь много?

— Когда как.

— А в среднем?

— Что ж... поутру немного скотча, чтобы взбодриться. Потом иногда часов в десять, если устанешь. После обеда — само собой. Ну а уж к вечеру...

— Студентом, если мне не изменяет память, ты был повоздержанней.

— Да. Я начал пить с тех пор, как сошелся с Марселиной. Уж скоро два года.

— Вытяни вперед руку, ладонь распрями.

Напрасны были мои усилия — пальцы дрожали.

— Ладно... Отдохни, расслабься.

— Вот расслабиться-то я и не могу, старина... Как раз потому я и пришел к тебе.

— Приляг.

Он стянул мне руку тугой черной повязкой, подкачал воздух резиновой грушей.

— Да-а, если с таким давлением будешь продолжать в том же духе, тебе крышка. Работы много?

— Хватает.

— А я думал, в строительном деле сейчас застой.

— Ты прав. Но приходится крутиться.

— Тебе надо отдохнуть. Хотя бы пару недель. И даже...

Он уселся на краешек стола и закурил сигарету.

— Полежать бы тебе в клинике.

Я попытался рассмеяться.

— Погоди... ведь мне еще черти по углам не мерещатся.

— Пока нет, но до этого недалеко. Посмотри, тебе даже рубашку застегнуть — и то проблема. Присядь-ка в кресло... Слушай, ты ее и в самом деле так любишь?

Вот он, вопрос, которого я опасался, — недаром я уже несколько месяцев задавал его самому себе. Клавьер сел за стол, и я вдруг почувствовал себя в роли обвиняемого.

— Ее я хорошо помню, — продолжал он. — Марселина Лефер!.. Когда я уехал в Париж, она была на втором курсе юридического, верно? А разве вы не были уже тогда... м-м... вместе?

— Были.

— Тогда что же произошло?.. Поссорились?

— Она вышла замуж за Сен-Тьерри.

— Сен-Тьерри?.. Что-то я плохо его припоминаю... Хотя погоди, это был такой тощий верзила, изрядный сноб, он готовился поступать в Центральную? Сынок фабриканта?

— Да... Завод шарикоподшипников в Тьере. У отца огромное владение неподалеку отсюда. Да ты, наверное, знаешь его... Почти сразу за Руайя, по левую сторону... Километра два дорога идет через парк...

— Мне придется осваиваться здесь заново, — сказал Клавьер. — Двенадцать лет в Париже — это немалый срок. Я уже не узнаю Клермон-Ферран. А почему она вышла за Сен-Тьерри?.. Из-за денег?

Меня мучила жажда.

— Видимо, да... Но тут все сложнее. Не знаю, помнишь ли ты... у нее был брат...

— Понятия не имел.

— Никчемный лоботряс... старше Марселины, а жил за ее счет. Это он побудил сестру к выгодному замужеству. Ну а Сен-Тьерри сделал этого прохвоста своим личным секретарем.

Теперь я ощущал неодолимую потребность выговориться.

— Постарайся меня понять... У нас не просто вульгарная интрижка. Сейчас я тебе объясню... Можно стакан воды?

— Подожди, я мигом.

Он вышел. В свое время мы с Клавьером были близки. Мы часто встречались в клубе любителей кино. Марселина — та тоже с ума сходила по кинематографу. А потом». потом жизнь разошлась с юношескими мечтами. Один только Клавьер стал тем, кем хотел быть: врачом-невропатологом. А я... Я, грезивший о лаврах Ле-Корбюзье! А Марселина, что так легко отказалась от своей любимой социологии!

Вернулся Клавьер, держа в руке стакан с водой.

— Прежде всего я хотел бы, чтобы ты разобрался в сложившейся ситуации. Старый Сен-Тьерри уже не выходит из замка. Он серьезно болен — по всей видимости, рак печени, но он об этом не догадывается. Поэтому сыну приходится то и дело мотаться из Парижа — там его фирма и квартира — в Руайя. Марселина, естественно, его сопровождает. И частенько ей приходится оставаться подле свекра. Так мы и повстречались вновь. А Сен-Тьерри, которому всегда есть что ремонтировать в замке, обратился с этим ко мне.

— Понятно. Но ведь он мог выбрать и другого архитектора.

— Он знал, что я ему не буду заламывать цену... Ты не представляешь себе, что за скупердяи в этой семейке.

— Но это не объясняет, почему Марселина и ты...

Я осушил стакан, нисколько не утолив жажды.

— Она терпеть не может Сен-Тьерри, — сказал я. — Она явно сожалеет о своем шаге». Я вроде как ее настоящий муж.

— Но ты сам понимаешь, что это все ерунда». пустые слова. Извини за грубость — это входит в курс лечения. Признайся: ты пьешь, потому что положение безвыходное.

— Ты так считаешь?

— Очень на то похоже. Как ты себе представляешь дальнейшее?

— Не знаю.

Я уставился на стакан. Чего бы я только не отдал сейчас за каплю спиртного.

— Какие у тебя отношения с Сен-Тьерри?

— Когда я открыл свою контору, он одолжил мне денег. Клавьер воздел руки к потолку.

— И, конечно, долг ты еще не отдал.

— Нет.

— Хочу надеяться, что это было до того... Вы с Марсели-ной еще не были... м-м...

— Я же тебе только что объяснил. Мы с ней не любовники. Любовник он, а не я.

Я уперся. Как и полагается пьянчуге. Марселина — моя жена, правда, жена неверная, пускай. Но моя жена! И к дьяволу Клавьера с его лечением!

— Вы часто видитесь?

— Что?

— Я спрашиваю, часто ли вы видитесь. Сам понимаешь, не из праздного любопытства.

— Да, довольно часто. Сен-Тьерри много разъезжает. Он готовит слияние с одной итальянской фирмой. Отец его не слишком разбирается в делах — надо сказать, он отстал от жизни. Но состояние в его руках, и потому последнее слово всегда за ним. Сен-Тьерри наверняка ждет не дождется, когда старик отдаст концы, да это и не за горами.

— Прелестно! Значит, когда он в отлучке, ты приезжаешь в Париж?

— Да.

— Хлопотная у тебя жизнь.

— У меня есть секретарша. Приходится выкручиваться. Впрочем, надолго я там не задерживаюсь.

— И никто не догадывается, что?..

— Не думаю. Мы всегда вели себя осторожно.

— А когда встречаетесь здесь?

Я покраснел, поднес стакан к губам — он был пуст.

— Мы никогда не встречаемся в самом Клермоне, только в окрестностях. В Риоме, в Виши...

— Да, вот это любовь, — задумчиво протянул Клавьер.

— Да нет же!..

Нужные слова все время ускользали от меня.

— Все это не совсем так... Попробую коротко выразить суть наших отношений, чтобы ты лучше понял. Мы с Марселиной знакомы еще с лицея. В наших отношениях осталось много от былого товарищества... понимаешь, что я хочу сказать? Общее у нас с ней то, что у обоих жизнь не удалась; мы вроде собратьев по несчастью. Она рассказывает мне про то, как живет без меня, а я — как живу без нее.

— И таким вот образом вы находите способ еще больше мучить друг дружку, когда оказываетесь вдвоем?

— И да, и нет. Несмотря ни на что, мы счастливы. Если хочешь, мы не в силах отлепиться друг от друга.

— Все это нелепо, — сказал Клавьер. — Она знает, что ты пьешь?

— Догадывается.

— Во всяком случае, она видит, в каком ты состоянии. И ее это устраивает!

— Нас обоих это не устраивает. Но мы вынуждены терпеть такое положение дел. А что, по-твоему, нам делать?

— Нет-нет, — воскликнул Клавьер. — Нет, старина. Не пытайся меня убедить, что тут ничего нельзя поделать.

— Ты имеешь в виду развод? Мы тоже думали об этом. Но при таком муже, как Сен-Тьерри, на развод нечего и рассчитывать.

Клавьер внезапно вырос передо мной.

— Послушай, Ален... Разбираться в таких историях, как у тебя, — это моя профессия... Признайся, здесь совсем другое дело!.. Скажи как мужчина мужчине: ты уверен, что Марселина согласилась бы выйти за тебя, будь она свободна?.. Что ты молчишь? Я знаю, тебе больно, но ведь осталась же у тебя еще капля мужества... Ответь!

Я отвернулся. Говорить больше не было сил.

— Вот видишь, — сказал Клавьер. — Ты в этом не уверен.

— Ты не угадал, — пробормотал я. — Она — да, она бы за меня вышла. Но я!.. Сам знаешь, я еле свожу концы с концами. Только что я сказал тебе, что дела мои идут неплохо. Конечно, выкручиваться мне удается, но не более того. Я езжу на «2-СВ», она — в «мерседесе». Вот в чем суть.

— Ты рассуждаешь как обыватель, — возразил Клавьер. — Ладно, опиши-ка мне этого Сен-Тьерри — о нем ты почти ничего не говорил... Если б ты был женщиной, что бы тебя в нем заинтересовало?

— Это идиотизм!

— И все-таки.

— Ну что ж... вид у него внушительный. Знаешь, такие пользуются успехом. Весьма элегантен, манеры светские. Человек, избалованный богатством... Это заметно даже в мелочах.

— Например?

— Взять хотя бы то, как он произносит: «Дорогой друг»... Этакое высокомерное безразличие. А то, какие он выбирает рестораны, бары... как подзывает метрдотеля, командует официантом. В общем, он везде чувствует себя как рыба в воде! Даже больше того. Он держится с тобой как... ну, словом, ощущаешь себя ничтожеством. Симона, брата Марселины, это вполне устраивает... Марселина — и та ходит по струнке.

— А ты?

— Я?.. Говорю же: я ему задолжал.

— Ты ему не завидуешь, а?

— Можно еще водички?

Клавьер усмехнулся.

— Для меня, — сказал он, — все служит ответом. Даже жажда.

Взяв стакан, он исчез. Голова у меня раскалывалась. Все эти вопросы... да еще вдобавок к тем, что и без посторонней помощи вертелись у меня в голове... Господи, как все надоело! Никто не в состоянии мне помочь. Клавьер пропишет мне успокоительное, обнадежит на прощанье, и все останется как было. Не стоило сюда приходить.

— Бери, пей.

Он протянул мне запотевший стакан. Я почувствовал, как ледяная вода обжигает внутренности, и медленно помассировал живот. Клавьер уселся за стол, придвинул к себе блокнот.

— Дело будет, видно, долгое, — сказал он. — Ты из той категории больных, которым нравится их болезнь. Я могу лишь помочь тебе. Вылечить тебя — это другой вопрос. Это будет зависеть только от тебя самого. Перво-наперво тебе надо рассчитаться с этим Сен-Тьерри. Сколько ты ему должен?

— Два миллиона старыми.

— Не такая уж огромная сумма. Возьми ссуду. Думаю, на семь лет тебе будет по силам. В месяц придется выплачивать по тридцать пять тысяч. Главное для тебя, как мне кажется, избавиться от этого долга. Еще мне бы хотелось, чтобы ты прекратил на него работать. Ты говорил мне о ремонте в замке — это крупный подряд?

— Да нет. Стена парка обвалилась на участке метров в двадцать. Ее просто надо восстановить. Еще надо переделать бывшую конюшню. Там слишком мало места: у Сен-Тьерри «мерседес», да еще у Марселины «Пежо-204». Я должен сделать из этого сарая современный гараж. Заказ я получил от старика-отца.

— Откажись.

— Тогда я не смогу видеться с Марселиной, когда она будет приезжать в замок.

Клавьер посмотрел мне в глаза.

— Будете встречаться в другом месте!.. Хватит тебе быть у них на побегушках! А во-вторых, тебе нужно покончить с пьянством. Но тут, если не принять радикальных мер, ничего не добьешься. Ты должен пройти курс противоалкогольного лечения, старина, ни больше ни меньше. Повторяю: две недели в клинике. Согласен?

Я кивнул.

— Тогда завтра же приступим, — сказал Клавьер.

— Дай мне время обернуться с делами. У меня их немало накопилось.

— И к тому же ты хочешь позвонить ей, спросить у нее совета?.. Так или нет? Где она сейчас?

— В Париже. Я хотел бы увидеться с ней, перед тем как...

— Ален, дружище, знал бы ты, как мне больно за тебя... Ладно, назначай день.

— Так, сейчас март... Пусть будет начало апреля.

— Решено. Вот адрес.

Набросав в блокноте несколько строк, он вырвал листок и протянул его мне.

— Предупредишь меня накануне... Обещаю: выйдешь оттуда как новенький. А когда станешь как все нормальные люди, то сумеешь из всего этого выпутаться, черт побери! И если надо будет порвать с ней — порвешь, если не захочешь скатиться на дно. Договорились?

Он проводил меня до двери, похлопал по плечу, распахнул передо мной дверцу лифта.

— И начиная с сего дня постарайся, если сумеешь, держаться подальше от забегаловок. До скорого!

Несколько приободренный, я спустился на улицу. Порвать! Эта мысль давно уже приходила мне в голову. Случалось даже, и не раз, что я принимался за прощальное письмо. Однако пойти до конца я так и не решился. Для разрыва нужен повод — размолвка, обида, ссора. Мне же не в чем было упрекнуть Марселину. Напротив, она всегда была единственной моей отрадой, светлым пятном в моей жизни. Она мой праздник...

Площадь Жод была в двух шагах. Ноги сами привели меня в «Юнивер».

— Один скотч!

Она для меня свет в окошке! В памяти всплыли слова Клавьера. Он ткнул меня носом в правду и был совершенно прав. Мне ничего не оставалось, кроме как признать, что об исступленной страсти тут не может быть и речи. Ни я, ни Марселина не были созданы для неистовства. Порознь каждый из нас влачил весьма унылое существование. Но вдвоем нам становилось не так зябко. Между нами начинал теплиться огонек, к которому мы протягивали руки, обращали лица. И к тому же нас сближал общий недруг!

Скотч оказался чересчур терпким. Прокашлявшись, я заказал коньяк, мысленно пообещав себе растянуть его насколько можно дольше... Да, мы помногу говорили о ее муже, упиваясь сладостью бунта. Едва нам удавалось уединиться где-нибудь в гостиничном номере, едва мы обменивались быстрым поцелуем, как она начинала:

— Слышал новость?

Она раздевалась у меня на глазах точно так же, как делала бы это, к примеру, перед Клавьером, слишком погруженная в свои обиды; она нагишом выходила из ванной с розовой пастой на губах, держа в руке зубную щетку.

— Раз так, говорю ему...

А я тем временем закуривал сигарету и, машинально кивая головой в подтверждение ее слов, снимал пиджак и вешал его на спинку стула. В разговоре с Клавьером я нисколько не кривил душой: мы с ней и впрямь как немолодая чета, для которой важны не столько ласки, сколько общение. Сразу после любовных утех мы оседлывали любимого конька: Сен-Тьерри. В этом-то и заключалась вся прелесть. Прижимаясь друг к дружке, мы мстили ему; мы тешили себя иллюзией, будто мы сильнее. Потом мы уславливались об очередном свидании. Одна и та же тоска снедала нас.

— Какое счастье, что у меня есть ты, милый. Одна я бы уж точно рехнулась.

Назавтра мы безропотно расставались. Она возвращалась в свою богато обставленную квартиру, а я уезжал к себе поездом, в котором резко пахло кислятиной. И снова был Клермон: мрачная горная вершина, круто сбегающие вниз улицы, промозглые ветры, ожидание. Я превратился в «человека ниоткуда». Наверное, следовало бы признаться Клавьеру, что меня это нисколько не страшит. Я пил, чтобы держаться поодаль. Поодаль от чего? Он-то, может, и сумел бы мне это объяснить. Если он вернет мне то, что он называл здоровьем, равновесием, я лишусь той пронзительной отрешенности, которую я столь заботливо взращивал в себе и которая возмещала мне отсутствие таланта.

Коньяк был сладковатый, маслянистый и отдавал политурой. Я снова перешел на скотч. Последний бокал. Ведь я же обещал... Итак, о разрыве не может быть и речи. Это одна из тех мыслей, что приходят поутру, когда новый день уже наваливается на плечи тяжким грузом. Клавьер думал, что он все понял, но он не понял ничего. Я никогда не расстанусь с Марселиной. Потому что она — отторгнутая от меня часть моего «я», самая неуловимая, самая драгоценная. Я пригубил бокал. На душе полегчало. Много раз я уже замечал: первый бокал всегда будил во мне горечь. Я будто пил свою желчь. Второй начинал настраивать на лирический лад. Я воспарял над своей бренной оболочкой; роящиеся образы приобретали почти болезненную отчетливость, развеивая мои бесплодные умствования». Вот и сейчас, вспоминая Клавьера, я видел перед собой его блестящий череп, лиловатый с боков, где он тщательно сбривал свои редкие волосенки, впадину, оставшуюся от родничка, морщины на лбу». Видения эти были настолько живыми, что мне приходилось, бывало, отгонять их рукой, как отмахиваются от сигаретного дыма. Самым лучшим бывал третий бокал — он действовал безотказно. «Каким ты видишь будущее?» — допытывался Клавьер. Оно-то и стояло сейчас у меня перед глазами. О, весьма туманно. И все же... Сен-Тьерри много разъезжает... что летом, что зимой он гоняет вовсю... Значит, один неверный поворот руля, камешек, попавший в ветровое стекло, неожиданный гололед». То была совсем крохотная надежда: пройдет ночь — и ее как не бывало, приходится вновь оживлять ее, раздувать искру, всякий раз еще чуточку разрушая себя.

Я расплатился и вышел. Хмель трепетал во мне радостным возбуждением. Городские огни сияли на редкость празднично. Я решил отправиться домой. Кто знает, может, меня ждет письмо? Какой-нибудь сногсшибательный заказ: например, школьный комплекс — один из тех проектов, что стоят сотни и сотни миллионов! Я стану богаче, могущественней, чем Сен-Тьерри! Меня будут называть не иначе как «мэтр Шармон». Он будет принимать меня в гостиной замка, а не в каком-то там холле. Я рассмеялся про себя: видно, сегодня я немного перебрал.

Я жил рядом с собором, в слишком большой для меня квартире, две комнаты в которой приспособил под рабочий кабинет. Из окон виднелись крыши, тучи, кусочек Пюи-де-Дом. Элиана, моя секретарша, оставила для меня на бюваре записку:

А я и не знал, что он сейчас в Руайя. Марселина и словом не обмолвилась мне о его приезде. Я взглянул на настольные часы. Скоро восемь. Но... раз Эмманюэль в Руайя... может, Марселина тоже здесь? Неужели старый Сен-Тьерри при смерти? Паршиво! Марселине не удастся выкроить для меня время. Я сел. Устал я от этой игры в прятки. А что, если я не сдвинусь с места? Что, если хоть раз пошлю его ко всем чертям?.. Но я знал, что этот всплеск самолюбия быстро угаснет. Я протянул руку к телефону. Повинуйся, старина, да поживей. Раз уж сам Сен-Тьерри удостаивает тебя такой чести, поторопись! Он ждать не любит! Однажды он уже говорил тебе об этом... Я отпер стенной сейф. Там за папками стояла бутылка «Катти Старк». Я еще стыдился своего порока. Я отпил из горлышка долгий глоток, надолго закашлялся и, из какой-то ребяческой бравады не выпуская из рук бутылку, набрал номер Сен-Тьерри. Должно быть, он сейчас за столом: к нему подойдет старый Фирмэн — там, в замке, все было одряхлевшее — и уважительно зашепчет ему на ухо, что кто-то дерзнул его побеспокоить. Я сделал еще глоток. Как будто меня не побеспокоили! Но нет, на сей раз я ошибся — в трубке послышался голос Сен-Тьерри, сразу же принявший любезную интонацию:

— Это ты, Шармон?.. Похоже, ты занят больше министра... Могу я с тобой увидеться?

— Завтра.

— Нет, сейчас же... дело срочное! Через два часа я уезжаю в Милан вместе с Симоном. Так что сам видишь... Ну как, сможешь? Конечно, сможешь! Жду тебя у ворот. Дело минутное, но я хочу уладить все до отъезда... Да, вот еще что... Не говори никому об этой встрече... Знаешь, как это бывает: повстречаешься на улице с каким-нибудь общим знакомым и в разговоре без всякого умысла вдруг скажешь: «Сен-Тьерри? Да я же сейчас с ним встречаюсь». Так что будь поосторожней. Об этом молчок. Договорились?.. Отлично. До скорого.

Он дал отбой. Обнаружив, что руки и лоб у меня влажные, я медленно опустился в кресло. Неужто он знает?.. Что означает вся эта таинственность?.. Я выпил еще. Он и прежде любил скрытничать. Марселина частенько на это жаловалась. Но на этот раз мне чудился какой-то опасный подвох. На какие бы ухищрения ни пускались мы с Марселиной, мы всегда были во власти слепого случая. И что тогда?.. О, тогда!.. Об этом я даже думать не отваживался... Клавьеру я сказал далеко не все. А ведь именно это составляло тревогу моих дней и ночей, это было тайным моим ужасом: что Сен-Тьерри узнает правду. Насилия с его стороны я нисколько не страшился. Наоборот, пусть только он набросится на меня: с каким наслаждением я его отделаю! Нет, не его я боялся. Я боялся его презрения. С меня хватало и своего собственного. В этом городе, кольцом зевак обступившем своих именитых граждан, глазеющем на их ссоры и скандальчики, я в считанные часы буду осужден и приговорен. Мне останется лишь уехать — далеко, как можно дальше отсюда. А на это я не способен. Не потому, что у меня уже недостанет сил начать все сначала; скорее потому, что всякое переселение будет для меня роковым. Я ощущал себя зверем, который всеми своими инстинктами привязан к родному уголку леса, запечатленному в его нервах, в его крови; который привык к его запахам, звукам, тропкам; который знает, где можно залечь, куда убежать в случае опасности. Даже если мне суждено потерять Марселину, у меня останется скромная радость шагать по улицам этого города, заходить в кафе, обнаруживать свои вчерашние следы. Клавьер собирался сделать меня «как новенького^. Этого я вовсе не хотел. Никогда не доверял тем, кто утратил свое прошлое. Ну все, вставай! Если он нападет, будешь защищаться. Я поставил бутылку на место и порвал записку Элианы. А чем защищаться? Оружия у меня нет. Я ослабил узел галстука. Комнату слегка покачивало. Что это мне взбрело в голову? Мой взгляд упал на пресс-папье: небольшой кусок кварца, ощетинившийся фиолетовыми кристаллами — они торчали подобно зубам в челюсти зверя. Ей-ей, уж если тебе придется обороняться, то вот шикарный кастет. Еще немного поколебавшись, я сунул его в карман реглана и вышел.

Какое-то время ушло у меня на поиски машины. Стоит мне хотя бы пару дней ею не попользоваться, как я уже не могу ее разыскать. Наконец я наткнулся на нее за собором. Свежий воздух, вместо того чтобы развеять винные пары, еще больше пьянил меня. Вцепившись в руль, сконцентрировав все внимание на светофорах, я выбрался на дорогу в Руайя. Мыслей не было. Ехал себе и ехал, стараясь держаться по прямой. Миновав деревню, я показы вдоль стены парка, затормозил и оставил «симку» на обочине: на встречу я решил прийти пешком. Не то чтобы я стыдился своей машины, хотя на мойке она бывала не каждый месяц. Просто мне захотелось немного пройтись. Быть может, эта коротенькая прогулка приведет меня в Божеский вид. Сен-Тьерри еще ни разу не видел меня под градусом. Без пяти девять: я пришел с запасом. Я остановился перед воротами. В глубине аллеи виднелся замок. На первом этаже горел свет. У подъезда смутно белел «мерседес». Как узнать, здесь ли Марселина? Сам не знаю почему, но мне вдруг вспомнились таблички в холлах роскошных домов: «Попрошайничать запрещено». Отступив, я увидел в темноте, справа от себя на дороге, красную точку сигареты.

— Шармон?

Это был Сен-Тьерри — видимо, он пришел еще раньше меня. Отшвырнув сигарету, он протянул мне руку.

— Прости, что побеспокоил, — сказал он. — Но если я собираюсь быть в Милане завтра утром, уезжать надо прямо сейчас.

У меня было ощущение, будто голос его доносится издалека, и все усилия я сосредоточил на том, чтобы идти прямо, пытаясь выдать свою скованность за невнимательность человека, погруженного в какие-то свои, невеселые мысли.

— Старик совсем плох. Доктор только что от него. У него сомнений никаких: это конец. Но ведь ты знаешь моего отца. Он всю жизнь болел. Держался силой воли. Поэтому он думает, что это всего лишь очередной приступ, который ему, как обычно, удастся превозмочь. Умирать он не собирается. Само собой, разубеждать его никто не намерен.

Он взглянул на за́мок. Как раз в это время в окнах правого крыла погас свет.

— Видно, уснул, — сказал Сен-Тьерри. — Ему сделали укол морфия. К сожалению, отъезд я отложить не могу, но завтра здесь будет Марселина. Придется всем этим заниматься ей.

Опасения мои начали развеиваться. Судьба старого владельца замка меня нисколько не волновала. Я буду последним олухом, если не воспользуюсь отсутствием Сен-Тьерри и не встречусь с Марселиной.

— Пройдемся немного, — предложил Сен-Тьерри. — В за́мке просто нечем дышать, до того воздух пропитан лекарствами.

Он протянул мне портсигар. Напрасно я согласился взять сигарету. Пальцы у меня дрожали, я выронил ее на землю и принялся нашаривать. Сен-Тьерри посветил мне вниз фонарем.

— Благодарю.

Он направил свет мне в лицо.

— Да ты изрядно хлебнул!

— Всего один бокал, как раз перед тем как прийти. Из-за вашего звонка я не успел поужинать.

Для меня всегда было вопросом чести называть его на «вы». Как-то раз мы с ним чуть было не поссорились из-за этого. «Что ж, раз это доставляет тебе удовольствие, изволь.-отрезал он.— Ну а я был и буду на «ты» со всеми старыми товарищами по институту». Он остановился и подождал меня. Его длинная тощая фигура едва угадывалась в темноте.

— Ты это зря, — продолжал он. — Такие вещи узнаются быстро, а это плохая реклама.

— В Клермоне хватает других архитекторов. Можете обратиться к ним!

Мне никак не удавалось совладать с собой. До сих пор я даже не подозревал, что до такой степени его ненавижу.

— Ах, вот даже как, — сказал он. — Очень жаль. А я собирался поручить тебе серьезный подряд. Теперь, думаю...

Он сделал несколько шагов. Я последовал за ним, по-прежнему пытаясь обуздать разбуженную алкоголем агрессивность.

— А о чем речь? — пробормотал я.

— Строго между нами. Я хочу быть уверен, что мой отец ничего не узнает. Слухи здесь распространяются мгновенно.

Он словно задался целью вывести меня из себя.

— Я умею держать язык за зубами, — сказал я.

Какое-то время он молчал, будто взвешивая мой ответ. Мы шагали вдоль стены парка. Начал накрапывать мелкий, но противный холодный дождик.

— Не подумай, что я такой уж любитель напускать таинственность, — сказал он наконец. — Но мне действительно важно, чтобы отец не прослышал о моих намерениях... Только что мы с ним поцапались. Он просто невыносим. Послушать его — так надо сидеть сложа руки, избегать всякого риска и положиться на волю провидения. Он не отдает себе отчета, что предприятие под угрозой. Он не замечает даже, что еще немного — и замок обрушится ему на голову. Так дальше не может продолжаться! Здесь теперь бывают только кюре, монашенки да просители. Я пытаюсь заговорить с ним о делах, а он мне толкует о вечном спасении. А если я пойду напролом, он не задумываясь пустит меня по миру...

— Думаю, это будет не так-то легко...

— «Не так-то легко»! Ничто не помешает ему раздаривать все направо и налево. Вот почему, уезжая, я стараюсь устроить так, чтобы тут была Марселина. Не то чтобы она его так уж любила. Но, как бы то ни было, она ухаживает за ним, она ограждает его от попрошаек.

Мне захотелось пожать плечами: Марселину мне трудно было представить в подобной роли. Уж я-то знал ее лучше, чем он!

— Он просил тебя отремонтировать стену, — продолжал он. — Кстати, мы как раз сюда подошли.

Стена парка, подточенная временем, обрушилась на участке в два десятка метров; в проломе виднелось заброшенное строение — флигель, в котором когда-то жили сторожа. Сен-Тьерри стал перебираться через обломки стены. Я не без труда последовал за ним.

— Эге, — заметил он, — да ты на ногах не держишься.

— Подошвы резиновые, скользят, — объяснил я.

Но он, вновь погрузившись в свои заботы, уже не обращал на меня внимания.

— Эта стена, — сказал он, — предназначена для того, чтобы охранять частную жизнь хозяина от посягательств. Позволять кому угодно проникать в парк — мальчишкам, животным или бродягам — это все равно что впускать всех желающих в собственную спальню. В конце концов состояние разойдется на всякую ерунду, и это в то время, когда мне позарез нужны наличные... Дикость какая-то!

— Однако...

— Нет. Никаких «однако». Конечно, ты за это ухватишься. Ты рад будешь восстановить эту ограду. Ну, а я хочу порушить все к чертовой матери, понимаешь? Все. Не только стену, но и эту развалюху вместе с деревьями — все, что рассыпается от старости. И все загнать. Муниципалитет давно уже ищет место под общественный парк. Что ж, вот оно! Да ты сам погляди, старина... Этот флигель — он точь-в-точь как замок». рассыпается, куда ни ткни... Ты когда-нибудь заходил сюда?.. Милости прошу.

Он пнул ногой дверь, и та распахнулась.

— Входи! Я посвечу.

Луч фонаря выхватил из темноты покрытый пылью пол, какую-то дряхлую мебель. С наших одежд стекала вода. Сен-Тьерри топнул ногой.

— Все насквозь сгнило! Топни я посильнее, мы провалились бы в подвал. Скажи честно, стоит ли это ремонтировать?

Фонарь потух, и Сен-Тьерри будто исчез. Только слышно было, как поскрипывает одряхлевшее сооружение да шумит ветер в кронах.

— Итак, — вновь заговорил он, — вот чего я жду от тебя... Когда увидишься с моим отцом, обещай ему все, чего он ни пожелает, но тяни резину... Думаю, это будет не так уж трудно... Разумеется, врач не может сказать мне: «Он умрет в такой-то день». Но долго он не протянет. А там уже я буду решать. Никто еще не знает, что я намерен делать. Даже Марселина.

— А Симон?

— Симон тоже. Я не собираюсь отчитываться перед шурином. Симон всего лишь мой служащий.

Теперь Сен-Тьерри отдавал распоряжения. Он был хозяином. Но у меня не было желания выказывать полную покорность.

— Одним словом, — спросил я, — вы собираетесь окончательно покинуть Руайя?

— Да. Я намерен купить что-нибудь в Италии... Еще не знаю, где именно... может быть, на берегу Лаго Маджоре.

— А... ваша жена согласится?

— Марселина? Надо думать.

Подонок! Распоряжается нашими жизнями... Да если б он специально хотел разлучить нас с Марселиной, он поступил бы именно так... Может, ему стало что-нибудь известно? Да нет, тогда бы он не стал делиться со мной своими планами. Я для него — пустое место, вот в чем дело.

— Остается обговорить только одно, — сказал он. — Я бы не хотел, чтобы ты содрал с меня три шкуры. Ломать — не строить.

Уж тут-то он был в моих руках.

— Не тешьте себя иллюзиями, — сухо сказал я. — Во-первых, на это уйдет масса времени. Перевозка грузовиками влетит в копеечку. А во-вторых, участок придется привести в Божеский вид. Нельзя же выкорчевать деревья и все так и оставить: это будет больше похоже на поле битвы, чем на частное владение.

— Сколько?

— Мне трудно так сразу...

— Ну, приблизительно...

— Несколько миллионов.

— Два? Три?..

— Больше.

— В таком случае мне будет выгоднее договориться непосредственно с городскими властями.

Он вышел на крыльцо. Я услышал, как он проворчал: «Ну и собачья же погодка!» Потом повернулся ко мне.

— Надеюсь, это не последнее твое слово. Или, значит, ты делаешь это нарочно, чтобы позлить меня.

— Наведите справки, если не верите. Но на вашем месте я бы не стал искать на стороне... поскольку у вас нет выбора.

Я еще не очень ясно представлял себе, чего хотел этим добиться, но уже испытывал нечто вроде злобной радости, словно схватил его за горло. Я подошел ближе.

— Не вы ли говорили мне, — продолжал я, — что не хотите перечить отцу? Если он узнает...

Сен-Тьерри, уже направившийся было к пролому в стене, остановился как вкопанный.

— Что?!

Он шагнул ко мне.

— Повтори!

Я сильнее сжал в кармане камень с острыми гранями.

— Он может догадаться, — сказал я. — В отличие от вас я не привык лгать...

Сноп света брызнул мне в лицо.

— Да ты пьян! Пьян в стельку!

— Потуши! — заорал я.

Конечно, я был пьян. И чувствовал себя голым, беззащитным, словно пациент, распластанный на операционном столе.

— Черт побери, да выключишь ты или нет?

Левой рукой я схватил его за запястье. Фонарь упал, осветив нас снизу. Мне показалось, что он занес кулак. Моя правая рука с зажатым в ней куском кварца устремилась вперед сама по себе. Готов поклясться, что она рванулась без моего ведома, как спущенный с цепи хищник, что она инстинктивно выбрала место для удара. В плече отдалась боль. А потом не было ничего, кроме распростертой тени и света, вырывавшего из ночи замшелую плиту крыльца, сочащийся влагой ствол дуба и несколько струек дождя. Сердце мое билось с какой-то торжественной неторопливостью. Я был как в огне, несмотря на дождь, обильно орошавший мне лицо и руки. Сен-Тьерри не шевелился. Истина уже начинала брезжить в моем оцепеневшем мозгу. Я по-прежнему сжимал в руке фиолетовый камень. Положив его в карман, я подобрал фонарь.

— Сен-Тьерри, — позвал я. — Хватит, поднимайтесь!

Но я уже знал, что он никогда не поднимется. Я присел возле него. На виске у него была огромная кровавая рана — в близком свете фонаря она выглядела ужасно. Под носом широкими полосками застыли две вытекшие из ноздрей струйки крови, напоминая плохо приклеенные фальшивые усы. То была маска смерти, страшная и гротескная. Сомнений быть не могло...

Я выключил фонарь и тяжело поднялся. Я убил его. Да, я убил его! Не сам, а нечто во мне, часть меня убила его. Вины я не чувствовал. Мозг стал работать удивительно ясно, с какой-то отрешенностью от всего окружающего. Марселина, наши тревоги, наши надежды... все это принадлежит прошлой жизни. Теперь я и сам подобен мертвецу. Не пройдет и часа, как Симон хватится Сен-Тьерри. Начнет его искать, непременно прочешет парк. Утром меня арестуют. Да, арестуют. Тут уж ничего не попишешь. Хотя... На меня наверняка никто не подумает. О нашей встрече Сен-Тьерри никому не сказал. Естественно будет предположить, что на него напал бродяга, проникший в парк через пролом. Чтобы навести мысль об ограблении, достаточно вытащить у него из карманов все ценное. Я принялся ощупью обшаривать его карманы — осторожно, словно опасаясь его разбудить. Там не оказалось ничего особенного: золотой портсигар, зажигалка, которую я хорошо знал, — ее подарила ему Марселина, флакончик с таблетками, бумажник, платок... Небогатая добыча! Роль мародера давалась мне легко: ведь я не собирался ничего оставлять себе, все будет уничтожено. Я только пытался, сам в это не веря, обезопасить себя, выиграть время. Впрочем, к чему это, раз я не собираюсь спасаться бегством. Однако противоречия меня не смущали. Больше всего меня беспокоило то, что тело останется под дождем. Может, втащить его внутрь флигеля? Если бы у меня хватило сил, я, наверно, сделал бы это. Но я был измотан. Меня начинала пробирать дрожь. Я выбрался из парка через пролом.

К счастью, машина стояла довольно далеко от ворот, так что я мог без опаски включить фары. Быстро развернувшись, я погнал в Клермон. О Клавьере я вспомнил только выехав на площадь Жод. Если Клавьер заговорит, пиши пропало. Я до того взволновался, что был вынужден остановиться у кромки тротуара. Клавьер... Он знает, что я ненавижу Сен-Тьерри, что я должен ему деньги, что я любовник его жены... Когда он узнает о смерти Сен-Тьерри, он сразу догадается о моей к этому причастности. Что делать?.. Пойти и все ему рассказать?.. Он живет в двух шагах отсюда. Я взялся было за ручку дверцы. Но я и вправду безумно устал. Мне просто необходимо лечь и уснуть... Об остальном — расследовании, Клавьере — не хотелось больше и думать. Я покатил к собору. Прежде всего, Клавьер связан профессиональной тайной. А потом, будь у меня намерение убить Сен-Тьерри, разе пошел бы я исповедоваться к врачу? Этот довод не лишен убедительности. Нет, Клавьер, как и все прочие, не должен меня заподозрить. Я отыскал свободное место, поставил там автомобиль и пошел через площадь, по которой хлестали ветер и дождь. Я еле тащился. Ноги подкашивались от усталости. Уже войдя в прихожую, я посмотрел на часы: пять минут одиннадцатого. Мне казалось, будто эта ночь длится столетие, а она едва началась. Я направился прямиком к бутылке и сделал изрядный глоток, чтобы согреться, потом снял промокший до нитки реглан. Выкинуть столь приметный камень нельзя. И служанка, и секретарша тотчас обнаружат его пропажу. Я положил его в раковину и пустил струю горячей воды. После этого я вытащил из другого кармана вещи, взятые у убитого, и бросил их в ящик, которым пользовалась секретарша. Два поворота ключа, и ключ перекочевал на кольцо моей связки. Разберусь с этим завтра. В наступившей тишине стал слышен шум льющейся воды. Она уносила кровь, топила в себе мое преступление, смывала пятно с моей совести. Я разделся и полез под обжигающий душ. Облачившись в пижаму и халат, я раскурил трубку. Камень отмылся. Я тщательно вытер его и вернул на прежнее место, на стол. Каждый день он будет у меня перед глазами. Каждый Божий день!.. Значит, я надеюсь? А ведь надеяться я не хочу. Потому что убийство не должно оставаться безнаказанным, потому что я мерзавец, потому что так было бы слишком просто... Некто стоит у вас на дороге: один удар в висок — и проблемы как не бывало. Я уселся в кресло. Должны же быть какие-то следы, указывающие на мою причастность. Давай подумаем. Со стороны Сен-Тьерри — никаких. Он сам позаботился о том, чтобы наша встреча осталась в тайне. Что даст осмотр тупа?.. Тоже ничего. Со стороны Клавьера? Тут я спокоен. Элиана? Сен-Тьерри звонил ей, но разговор этот был лишь одним из множества других; если меня начнут расспрашивать по этому поводу, я отвечу, что Сен-Тьерри попросил меня составить смету восстановительных работ, планируемых его отцом. Невероятно! Я почти убедил себя в том, что не подвергаюсь ни малейшему риску. Более того, Марселина стала вдовой, стала свободной! Смогу ли я скрыть от нее?.. Глаза неудержимо слипались. У меня не было сил даже добрести до кровати, только мысль, взяв разбег, продолжала работать. Марселине я внушу ужас, если когда-нибудь... Вот где таится опасность. Потому что ей тоже известно, что я ненавижу ее мужа, что я ему задолжал... Но она любит меня, она во мне уверена. Разве может закрасться ей в душу хоть малейшее подозрение?.. Она будет настолько потрясена известием о смерти мужа, что не обратит никакого внимания на мое поведение, на мою реакцию. К тому же наша встреча состоится во всеобщем переполохе, который эта ужасная смерть не замедлит произвести в замке... Не говоря уже о старике, который на этот раз вряд ли выдержит. Вслед за сыном — отец... Я покажусь лишь на краткие мгновения, чтобы дважды выразить соболезнование. А Марселина достаточно консервативна для того, чтобы строго блюсти траур. Я прекрасно ее знаю: пройдет по меньшей мере несколько недель, прежде чем она согласится встретиться со мной в Париже или в окрестностях Клермона. Этого времени мне вполне хватит, чтобы влезть в новую шкуру, освоиться со своей невиновностью, дать зарубцеваться порезам души. В сущности, Сен-Тьерри был отвратительным типом. Разумеется, я виноват, да еще как. Но у меня столько смягчающих обстоятельств! И я теперь настолько раскрепощен! Это он душил меня, это из-за него я начал пить... Теперь с пьянством будет покончено. Почему бы на днях не лечь в клинику, как советовал Клавьер? Если у него и появятся подозрения, это послужит для него лучшим доказательством моей невиновности. И я выйду оттуда с обновленной кровью, с обновленным мозгом, навстречу новой жизни. Я женюсь на Марселине. Продам свое дело и устроюсь на новом месте — может быть, в Париже. Я осуществлю самые честолюбивые замыслы юности. Марселина не откажется стать моей помощницей. Благодаря состоянию Сен-Тьерри я сумею...

Эта мысль вырвала меня из оцепенения, в которое я уже погружался. Погоди-ка! Возможно ли это? Их планы... вот они уже становятся моими. Ограда уже стала моей оградой. Замок... разрушить или восстановить... это мой замок. Это что, сон?

Давно минуло одиннадцать часов. Там уже наверняка обнаружили труп. Телефон звонил и у врача, и в полицейском комиссариате. Быть может, инспекторы уже прибыли на место и приступили к поискам. Но дождь надежно смыл все следы. Марселина — ей уже сообщили — едет сюда в своем «Пежо-204». Хотя нет, скорее она предпочла ночной поезд. Она позвонит мне рано утром, не рискуя быть кем-нибудь подслушанной. Остается только ждать. Я проглотил две таблетки и завалился в кровать. Вскоре мне понадобятся все мои силы.

Спал я плохо, то и дело просыпаясь, поэтому, поднявшись, почувствовал себя вялым, как больной, делающий первые шаги. Часы показывали половину восьмого. Должно быть, Марселина выжидает удобного момента. Приняв душ, я сварил кофе. Я проглотил его в кабинете, чтобы не отходить далеко от телефона. Все мои вчерашние мысли куда-то исчезли. В голове была пустота, и в четверть девятого я достал из сейфа бутылку и плеснул в нее самую малость в стакан, поверх двух кусочков сахара. После чего, совершенно машинально, открыл папку с текущими делами и принялся листать бумаги, то и дело косясь на часы. Без четверти девять пришла Элиана. Я вошел в ее кабинет, отделенный от моего обитой дверью. Помещение я купил в свое время у старого архитектора со вкусами нотариуса. Ничего, через несколько месяцев, когда я устроюсь по-настоящему, кабинеты у меня будут современные, просторные, светлые. План перестройки я уже обдумал. Элиана снимала с машинки чехол.

— Вы нашли мою записку, месье?

Наступило время первой лжи.

— Да, благодарю вас. Я звонил Сен-Тьерри. Так, ничего существенного... Что новенького с утра?

— Не знаю. Я еще даже не раскрывала газету. Если желаете посмотреть, она у меня в кармане пальто.

Без лишней спешки я взял «Монтань». Может, в новостях часа что-то уже появилось. Но нет. Там ничего не оказалось. Весть не подоспела вовремя. Оставив газету на уголке стола, я возвратился к себе. Девять часов. Наверное, у старика уже был приступ. Быть может, настает его последний час. Спокойствие! Ясно, что Марселине не удалось выкроить время, чтобы позвонить мне.

Пытка неведением. Я попытался немного поработать, но произошло то, чего я боялся. Взгляд мой то и дело устремлялся на злополучный кусок кварца. Этот бугристый камень, которым я пользовался сотни раз, даже не замечая, как он выглядит, уже начинал меня завораживать. Клыки цвета аметиста вспыхивали недобрыми сиреневыми искрами. Камень, казалось, разевал пасть — точь-в-точь как головы чучел хищников, которые грозно ощеривают свои острые зубы. Инстинкт побудил меня выбрать грозное оружие. А ведь ударил я не так уж и сильно. Я попытался было вспомнить, но все становилось расплывчатым, как если бы посредством некоего загадочного механизма моя память за ночь воздвигла преграду между мной вчерашним и мной теперешним. Я видел дождь. Я слышал дождь. Дождь лил в моих воспоминаниях. Я сгреб первые попавшиеся под руку бумаги, ворохом бросил их на столик позади себя и положил сверху пресс-папье. Зазвонил телефон.

— Говорят из замка.

Ага, вот оно, началось!

— Шармон слушает. Это вы, Фирмэн?

— Да, месье.

— Господину де Сен-Тьерри стало хуже?

— Вовсе нет, месье. Напротив, утром ему полегчало. Он хочет увидеть вас. Не могли бы вы подъехать к одиннадцати?

Я ничего не понимал.

— К одиннадцати?.. Погодите!

Некоторое время я пытался подыскать благовидный предлог для отказа, но, так и не найдя, наудачу спросил:

— Кто сейчас в замке?

— Никого, месье... Госпожа де Сен-Тьерри предупредила, что поедет поездом — она немного устала. Она прибудет в двенадцать десять. А господа — те уехали вечером в автомобиле. Так я передам месье, что он может на вас рассчитывать?

— Да-да, конечно.

— До скорого, месье.

В передней я схватил с вешалки еще не совсем просохший реглан. Я чувствовал неодолимую потребность пройтись, убедить себя, что я не сплю. Если Сен-Тьерри не умер, то сейчас он должен был бы находиться в постели, а не в машине. И первой его заботой было бы заявить на меня. Все это не лезет ни в какие ворота. Я знаю, моя рука знает, что он умер, — сомнений быть не может. В кармане я нащупал фонарь. Вчера он освещал рану. Уж он-то не может лгать! Просто старый Фирмэн мелет вздор. Накануне, перед тем как лечь спать, он видел «мерседес». Поднявшись поутру, он обнаружил, что его уже нет... Но как раз это-то и невозможно. Симон не мог уехать один. Симон наверняка бросился разыскивать зятя. И если не нашел его, то должен был бы продолжать поиски. А если нашел, то поднял бы тревогу. В обоих случаях и он, и машина должны были остаться в замке. Он повесил трубку. Я никак не мог опомниться. «Уехали вчера вечером в автомобиле». Что это может означать? Только одно: Сен-Тьерри остался в живых.

— Элиана, мне нужно отлучиться по делам. Записывайте, как обычно... Всем, кто спросит, отвечайте, что до шестнадцати часов я занят с клиентами.

Я зашел в «Круг» и заказал грогу. В замке мне готовят западню. Все заодно! Все готовы броситься на меня! Я увидел разноцветные пятна, проплывающие над бутылками наподобие беспечно прогуливающихся воздушных шариков. Я залпом осушил стакан. Спокойно, Шармон! Ведь Клавьер тебя предупреждал. Берегись белой горячки!

Я сделал крюк, чтобы перед тем, как появиться в замке, проехать мимо обвалившейся стены и павильона. Дорого бы я отдал за то, чтобы увидеть там людей в полицейской форме и тем самым избавиться от грызших меня сомнений. Но дорога была безлюдна. Отказываясь верить очевидному, я сбавил ход. Потом я подумал, что уж кто-кто, а я имею полное право наведаться в этот уголок парка — надо же мне прикинуть объем работ. Я затормозил у пролома и вылез из машины, держа в руке блокнот и карандаш. Если за мной и наблюдают, то увидят лишь специалиста за работой. Я перешагнул через обломки, заставляя себя беззаботно насвистывать.

Трупа на месте не было. Я чуть не кинулся прочь. Леденящий ужас свел мне внутренности. Мертвец исчез. Земля впитала кровь. Дождь смыл следы. Ничего! Я притворился, будто делаю пометки, сам же пытался собраться с мыслями. Но мыслей и так уже было предостаточно — от них кружилась голова. Мысли обступили меня и загнали в угол, как крысу в западню. Сен-Тьерри! Значит, он не умер... Значит, он сейчас в замке... Что делать?.. Я невольно отошел под защиту деревьев. Быть может, раненный, он нашел в себе силы куда-нибудь уползти? Но, насколько хватало глаз, я видел только унылый пейзаж конца зимы. Выбора у меня нет. Надо идти в замок и лицом к лицу встретить правду, какой бы она ни была. Я играл и оказался в проигрыше. Настало время расплаты — прийти и сказать им: «да, это я». Я сел в машину и доехал до ворот. Перед подъездом «мерседеса» не было видно — он наверняка в гараже. Замок выглядел как обычно. Я проехал по аллее, затормозил, огляделся вокруг, потом медленно одолел каменные ступени и потянул за цепочку колокольчика. Этот колокольчик всегда будил во мне воспоминания о школе: молчаливые ряды парт, страх, что придется отвечать невыученный урок. О, если бы я мог вернуться назад, начать все сначала!.. Но дверь уже приоткрылась, и в проеме показалась голова Фирмэна.

— А, это вы, господин Шармон.

Он тоже был точно такой, как обычно. Я прошмыгнул в вестибюль, не сводя глаз с лестницы, ведущей на второй этаж: спальня Эмманюэля была наверху.

— Не разрешит ли месье снять с него пальто?

— Спасибо, Фирмэн. Я ненадолго... Как чувствует себя господин де Сен-Тьерри?

— Лучше... много лучше.

Он приблизился и понизил голос.

— Он держится одной силой воли. Но, боюсь, надолго его не хватит... Скажу как на духу: мне было бы спокойнее знать, что господа в замке... Это для меня слишком большая ответственность.

— А как долго они пробудут в отъезде?

С сокрушенным видом Фирмэн развел руками.

— Господин Эмманюэль не посвящает меня в свои дела... Вчера вечером я попробовал было шепнуть ему словечко. Но он такой же упрямец, как и его отец. Грустно видеть, что они и в такую минуту как кошка с собакой.

— В котором часу они уехали?

— Этого я не знаю, месье. Служба стала здесь такая тяжкая, что мы стараемся лечь спать как можно раньше. Все это очень прискорбно, месье, поверьте мне. Уже и не поймешь, кто здесь хозяин... Я провожу месье.

Но и семеня впереди, Фирмэн продолжал свой скорбный монолог.

— Счастье еще, скоро приедет мадам. Когда она здесь, нам всем спокойнее. Что бы мы без нее делали?

Я его почти не слушал. И без того тяжело освоиться с этой невероятной очевидностью. Фирмэн явно ни о чем не подозревает. Это невозможно, невероятно, неправдоподобно, но бесспорно. Тогда где же Сен-Тьерри? Фирмэн поскребся в дверь спальни, впустил меня внутрь. Больной был один: он сидел, поддерживаемый подушками, иссохшие руки покоились поверх одеяла.

— Здравствуйте, Шармон... Берите стул, садитесь.

В голосе его звучала былая энергия. Взгляд сохранял живость. Я приблизился к кровати, держа в руке стул.

— Как вы себя чувствуете, месье?

— Не будем об этом. А если повстречаете доктора Марузо, не слушайте его. Между нами, это старый никчемный болтун. Но я к нему привык... Вы виделись с моим сыном?

Вот она, опасность. Старик вперил в меня подозрительный взор, готовый уловить малейшее мое колебание.

— Он звонил мне вчера вечером...

— Ага! Я так и думал... По поводу стены, не так ли?

— Да.

— Ну конечно. Он хочет ее сломать... Что он вам сказал?

— Э-э...

— Не скрывайте от меня ничего, Шармон.

— Он сказал мне оставить все как есть до его возвращения. Потом-де будет видно.

Старик приподнялся на локте.

— Ничего не будет видно... Подойдите поближе, Шармон... Ответьте мне честно... Он говорил с вами только о стене?

Я импровизировал наудачу, все больше и больше чувствуя себя не в своей тарелке.

— Он намекал и на другие проекты, но ничего конкретного не говорил.

Старик откинулся на спину и заговорил прерывающимся голосом:

— Он хочет все переделать. Он не любит этот дом, Шармон. Он не был в нем счастлив. Сейчас от людей только и слышишь: счастлив, несчастлив! Я-то старой закваски... Я привык к постоянству... В общем, слушайте хорошенько... Вы восстановите мне эту стену. Немедленно! Я просил вас сделать прикидку, вы ее сделали?

— Нет еще.

— Так торопитесь. Я хочу, чтобы работы начались раньше, чем вернется мой сын.

Раньше, чем вернется его сын! Я ощущал себя больным в такой же мере, как умирающий старик, если не больше.

— Когда он приедет, мы раз и навсегда поставим все на свои места. А если он вздумает ерепениться, я изменю завещание. Пока еще я тут хозяин. Вы поняли меня, Шармон?.. Вы работаете на меня! На меня одного... Отправляйтесь на место. Сделайте все необходимое. Буду ждать, чтобы вы ввели меня в курс дела... Главное — никаких излишеств. Возведите стену, и ничего более. Благодарю вас.

Он протянул мне восковой желтизны руку, до того худую, что она походила на птичью лапу, и позвонил в колокольчик. Появившийся Фирмэн проводил меня до выхода.

— Как месье нашел месье?

— Он вовсе не так уж плох.

— А вот доктор очень обеспокоен.

Отстал он от меня только на крыльце. Я залез в машину. Мучившая меня загадка ни на йоту не прояснилась. Что стало с Сен-Тьерри? Можно ли предположить, что, будучи лишь легко раненным и стремясь во что бы то ни стало уехать, он отправился в путь и... Нет, тут что-то другое, но что? Так или иначе, угроза по-прежнему висит надо мной. Она всего лишь видоизменилась. Теперь остерегаться следует не полиции. Тогда кого же? Я тронулся с места и углубился в парк. По крайней мере, там меня никто не побеспокоит, в этом я могу быть уверен. Каким образом пришла мне в голову эта мысль? Не знаю. Но она вдруг предстала передо мной со всей очевидностью. Сен-Тьерри пришел в себя и, инстинктивно ища укрытия, заполз внутрь павильона... Он был там... Он и сейчас там. Больше ему быть негде.

Выскочив из машины, я побежал к строению. Дверь закрыта. Должно быть, он захлопнул ее за собой. А вдруг он еще жив? В таком случае — что ж, тем хуже для меня... я подниму тревогу... Не может быть и речи о том, чтобы подло оставить его умирать. Вот где таится угроза. Все это время я знал, что выдам себя сам. Настоящего убийцы из меня не получится. Никого из меня не получится.

Я открыл дверь и посветил внутрь фонарем. Его фонарем. Пусто. Я обшарил все вокруг. Пусто!.. Тут нет никакого укрытия, спрятаться невозможно... А забраться на второй этаж у него ни за что не хватило бы сил. И все же стоит проверить... Я начал взбираться по узкой лестнице — ее разбухшие от сырости деревянные ступени немилосердно скрипели. Наверху никого не было. Я обежал обе комнаты, в которых царило запустение. Сен-Тьерри прав. Все прогнило и грозит обрушиться. Что же дальше?.. Может, подвал? Я спустился на первый этаж. Результат я знал заранее. Раненый не будет искать спасения в подвале. Свод был такой низкий, что мне приходилось пригибаться и соблюдать величайшую осторожность. Наконец я выпрямился и направил свет фонаря перед собой.

Вот он.

Я не сдвинулся с места. Все ясно с первого взгляда. Без сомнения, мертв. Покоится на спине, руки уложены вдоль туловища. Сам бы он не смог спуститься. Сам бы он не принял такую позу. Кто-то нашел его и спрятал здесь... Симон!.. Конечно же, Симон!.. Сколько я перебрал до этого предположений, а до самого простого не додумался. И из всех них оно самое бредовое. У меня задрожали колени. Внезапно меня обуял страх. Это выглядело так, будто Сен-Тьерри убили еще раз. Я повернулся и поспешил подняться наверх. Затворил дверь. Где теперь Симон?.. Почему он уехал в «мерседесе» один, никому ни о чем не сказав?.. Может, он прикончил Сен-Тьерри?.. И что теперь делать мне?

Я вышел из павильона и бегом направился к машине. И лишь там, скрестив руки на руле и уронив на них голову, я дал себе передышку: надо было попытаться понять. Сомнений нет: это Симон упрятал его в подвал. Должно быть, какая-то весьма серьезная причина побуждала их спешить в Италию. Ключ к тайне, видимо, находится где-то там, в Турине или в Милане. Может быть, достаточно показаться в «мерседесе» в Италии, создать видимость, будто Сен-Тьерри все же совершил эту поездку... Если труп обнаружат, если за дело возьмется пресса, возможно, сорвется какая-нибудь архиважная тайная сделка. Я не очень ясно видел смысл всего этого, но наверняка был не очень далек от истины. Раз Симон столь спешно разыграл подобный фарс, ясно, что на счету у него каждая минута... Быть может, там надо составить какой-то документ... или срочно передать подписанный контракт, с чем вполне может справиться и сам Симон. Кстати, совсем неплохая идея — спрятать труп в подвале флигеля, куда уже давно никто не заходит. Во всяком случае, мне-то теперь бояться нечего. Симон понятия не имеет, что Сен-Тьерри назначил мне встречу. Наткнувшись на труп и обнаружив, что бумажник исчез, он сделал совершенно естественный вывод, что убийство — дело рук какого— нибудь бродяги. Отсюда и все, что за этим последовало. Я вне подозрений. Если начнется расследование, ниточка первым делом потянется к Симону. Самому большому риску подвергается сейчас именно он, причем сознательно... Огромному риску, если вдуматься. Ведь если Симона спросят, почему он уехал один, никому не сообщив о своем ужасном открытии, что он сможет ответить? Может быть, скажет, что Сен-Тьерри внезапно покинул его в пути? Может, ему очень важно создать видимость, будто Сен-Тьерри исчез именно по ту сторону границы, а по поводу трупа надеется, что до поры до времени его никто не обнаружит? Поле догадок было столь обширным, что я всякий раз рисковал на нем заблудиться. Но чем больше раздумывал я над этой проблемой, тем яснее видел, что интересы Симона и мои диаметрально противоположны. Раз Симон в некотором роде взял на себя ответственность за исчезновение Сен-Тьерри, пусть сам и выпутывается. Теперь мне только на руку появление трупа на свет Божий. Марселина становится вдовой, официально признанной вдовой, благодаря чему в моей жизни наступает перелом. Живой, Сен-Тьерри был непреодолимым препятствием. Мертвый, он еще мог бы не дать нам соединиться, доведись ему бесследно исчезнуть. Значит, пойти за ним, вытащить из подвала, положить там, где он упал тогда? Нет. Не мне поднимать тревогу, оповещать обитателей замка и полицию. Кто-то третий — посторонний, вне всяких подозрений человек — должен сделать это вместо меня. Сейчас я пойду к старику и предложу ему одновременно со стеной восстановить и флигель. Цену я назначу до того умеренную, что он с радостью ухватится за мое предложение. И тогда я обращусь к подрядчику, который перед началом работ непременно захочет осмотреть флигель сверху донизу.

Во мне затеплилась надежда. Я был вроде севшей на мель шлюпки, которой приходит на помощь прилив. Воздух свободно входил в мои легкие. Я закурил сигарету. Неплохо было бы еще пропустить стаканчик... После стольких часов кошмара передо мной наконец забрезжил выход. Спасен!.. Правда, остается еще Симон... как-никак он брат Марселины! Ну да он наверняка оставил себе лазейку. Этот парень весьма ловок. Даже слишком!.. Я всегда относился к нему настороженно. Положением сестры он пользовался без зазрения совести. Какую роль он играл при Сен-Тьерри? Нечто вроде прислуги или порученца для всяких щекотливых дел. Он-то выкрутится: изворотливости у него хватит на двоих. Я посмотрел на часы. Почти полдень. Вот-вот должна приехать Марселина. Я направился к замку.

— Ну так как? — спросил старик.

— Со стеной трудностей никаких. Затрат потребуется не так уж много, поскольку можно будет использовать тот же камень.

— Вот и прекрасно. Я и сам об этом подумал, но рад, что предложение исходит от вас.

— К сожалению, не в одной стене дело. Есть еще флигель. — Флигель? А с ним-то что?

— То, что он разваливается. Какой смысл восстанавливать ограду, если он того и гляди на нее обрушится.

Нахмурившись, старый Сен-Тьерри устремил на меня пристальный взгляд, словно подозревая какой-то подвох.

— Вы уверены, Шармон, что не преувеличиваете?.. В последний раз, когда я там был, я ничего такого не заметил.

— А как давно это было?

Он смежил веки, устало вздохнул:

— Верно, давненько...

— Кровля уже никуда не годится. Внутри, правда, я не был, но можно не сомневаться, что балки прогнили. А вдруг произойдет несчастный случай? Ответственность ляжет на вас.

— Туда никто уже не заходит.

— И все-таки! Это неосторожно. Разумеется, полностью восстанавливать его нет надобности, речь идет лишь о том, чтобы подремонтировать самое основное.

— И дорого это встанет?

Снова буравящий взгляд из-под полуопущенных век.

— Не очень. На все должно хватить полутора миллионов.

В разговоре с владельцем замка я всё переводил на старые деньги — к новым тот упорно не хотел привыкать.

— Что же, над этим можно поразмыслить, — сказал он.

— Я предпочел бы уладить все до возвращения вашего сына.

Подобные выражения меня больше не страшили. Каким-то непостижимым образом я начинал считать единственным преступником Симона.

— А если ограничиться подпорками?

— Этот угол парка чересчур сырой. Никакое дерево не выдержит. Рано или поздно придется бороться по-настоящему, и чем дольше вы с этим протянете, тем больше будут расходы.

— Кто у вас на примете для этой работы?

— Меньель.

— Он дорого берет.

От нетерпения у меня сжались кулаки. Из-за его тупого упрямства может рухнуть весь мой план. Кто-то постучал в дверь.

— Пойдите откройте, — сказал он мне. — Это, должно быть, Марселина.

Я так торопился покончить с этим делом, что сделал вид, будто не расслышал.

— Он примет наши условия, — сказал я. — Сейчас в строительстве затишье.

— Это, должно быть, Марселина, — повторил старик.

Я поднялся, но, пока шел к двери, продолжал гнуть свое:

— Лучше всего было бы пригласить Меньеля. Пусть посмотрит сам, и мы вместе условимся о цене.

— Давайте не будем спешить.

Держа руку на дверной ручке, я бросил ему:

— А что, если ваш сын уже вступил в переговоры с Меньелем... Я знаю, он подумывал об этом.

Я открыл. На пороге стояла Марселина — в своей просторной дорожной шубке она была сама элегантность. Она вытянула губы как для поцелуя и шепнула:

— Ну как он?

— Как всегда, упрям как осел.

Она вошла в комнату, словно на сцену, заговорив со мной полагающимся по роли холодно-вежливым тоном:

— Как вы находите нашего больного, господин Шармон?

Но старик, не менее проворно напустивший на себя самый что ни на есть мученический вид, слабо взмахнул рукой и голосом умирающего проговорил:

— Бедное мое дитя, думаю, это конец... А муженек твой, как видишь, все равно уехал. Никому я тут больше не нужен...

Она склонилась над ним с дочерним поцелуем.

— Что вы, папочка... Я ведь специально приехала сюда, чтобы не оставлять вас одного.

Во мне кипела злость. Все сорвалось! Ну что бы Марселине появиться минут на десять попозже!.. Радость новой встречи с ней безнадежно испорчена. Пора убираться восвояси. Я для них вроде мелкого служащего, который должен знать свое место. И тут меня впервые ужаснула чудовищность разыгрываемого фарса: приговоренный к смерти старик, не верящий в это, но симулирующий агонию; женщина, ласково называющая его папочкой, а в разговоре со мной — старым маразматиком; и, наконец, я, убивший сына одного и мужа другой... Нет! Это немыслимо. Надо стряхнуть с себя этот кошмар.

Тем не менее я приблизился к изголовью.

— Так как же насчет Меньеля?

Марселина, очевидно желая поскорее оказаться со мной наедине, погрозила мне пальчиком:

— Господин Шармон, неужели вы не можете отложить дела на потом? Догадываюсь, что речь идет опять об этой противной стене. Пускай подождет! Папа скажет мне, что он решил, и я сообщу вам его ответ... Во второй половине дня мне как раз надо в Клермон. Я зайду к вам, договорились?

Если б она только знала, глупая! Настаивать опасно. А отложить на потом, как предлагает она, — это, может быть, означает упустить единственную возможность благополучно завершить эту историю. Внезапно мне пришла в голову абсурдная мысль — впрочем, последнее время меня навещали мысли одна абсурдней другой. Сколько дней может сохраняться труп?.. Ведь я очистил карманы Сен-Тьерри от всего, что могло бы дать возможность установить личность умершего. Не обернется ли эта предосторожность против меня же?.. Сколько дней? Клавьер прав. Надо лечиться, и немедля.

— Договорились? — повторила Марселина.

— Ну да, конечно, — пробормотал я, почти не слушая ее — в голове у меня вертелось одно: все пропало!.. — Что же, мое дело предупредить господина де Сен-Тьерри. Разрушения прогрессируют быстро.

В соседней комнате раздался телефонный звонок. Марселина направилась было к двери.

— Остановитесь, — сказал старик. — Фирмэн возьмет трубку. Наверняка кто-то опять интересуется, как мои дела. Телефон надрывается уже целую неделю. Если б я и питал какие-то иллюзии, их бы весьма скоро развеяли.

Послышались шаркающие шаги Фирмэна, и звонок умолк.

— Алло... А! Добрый день, месье... Хорошо ли месье доехал?.. Извольте, месье.

Вновь раздавшееся шарканье затихло у двери в комнату, затем слуга тихонько постучал.

— Да! — воскликнула Марселина.

Фирмэн по обыкновению просунул голову в приоткрытую дверь.

— Это месье. Месье просит мадам.

Извинившись, Марселина вышла, не сочтя нужным прикрыть за собой дверь. Старик жестом подозвал меня. Я повиновался, неуверенно ступая одеревенелыми ногами: я напряженно вслушивался.

— Алло... Алло...

До меня отчетливо доносился звеневший на высокой ноте голос Марселины.

— Тебя очень плохо слышно... Уже из Милана?.. Вы оба с ума сошли, гнать всю ночь. Дождетесь вы на свою голову, помяни мое слово.

Старик нетерпеливо дергал меня за рукав.

— Шармон, если Эмманюэль вам позвонит — а это вполне вероятно, — не забудьте: вы работаете на меня.

— Алло... Я тебя почти не слышу... Да, я только что приехала... Что?.. Папа устал, но держится молодцом... Скажи, куда тебе написать...

Слова ее все еще будили во мне мучительную ревность, хоть отныне она была уже беспредметной. Взбешенный, я повернулся к старику.

— Проще всего пригласить Меньеля и поручить подряд ему. И дело с концом.

— Алло... Не слышу тебя, дорогой... Алло...

— Не больше полутора миллионов, Шармон. Это потолок, так и знайте. И еще я желаю взглянуть на подробную смету... Эти расходы можно будет вычесть из суммы, облагаемой налогом.

Боже, как они меня бесят, эти трое... Хотя нет, двое, ведь третий... Ох, Клавьер, приди на помощь!.. Я на грани помешательства. Я подходил к двери, когда вернулась Марселина.

— Вы уже покидаете нас, господин Шармон?

Высокомерная любезность, светская улыбка — вот бы сейчас рубануть по ней короткой фразой! Спокойно, Шармон, возьми себя в руки, главное — не возбудить подозрений.

— Да... Господин де Сен-Тьерри согласился на Меньеля. Я подряжу его завтра же.

— Значит, мы будем иметь удовольствие видеть вас здесь?

Она играла, и ей, беспечной, ни о чем не ведающей, эта игра доставляла удовольствие.

— Я провожу господина Шармона, — объявила она свекру. Затворив за собой дверь, она привалилась к ней спиной.

— Уф! — выдохнула она с облегчением. — Как ты думаешь, они нас не раскусили? Хорошо еще, тот в Милане. Хоть немного побудем в покое.

— В покое! — желчно усмехнулся я.

— Что с тобой?.. У тебя такой усталый вид. На тебя просто страшно смотреть. Я сразу обратила внимание.

— Ерунда, немного переутомился, только и всего. Давай отойдем.

Мы прошли через столовую, выглядевшую весьма мрачно из-за темной мебели, унылых обоев и падавшего из высоких окон сумеречного света, потом через вестибюль, пол в котором, в шахматном порядке выложенный черными плитками, был отполирован так, что наши тени скользили по нему, как по поверхности пруда. Лишь оказавшись снаружи, я вздохнул свободнее.

— Твой муж... что он говорил?

— Я его еле слышала... Он хотел узнать, приехала ли я, в каком состоянии отец, все ли в порядке в замке.

Звонил, без сомнения, Симон, приглушив и исказив голос. Как бы то ни было, труп в подвале, видно, причиняет ему немалое беспокойство. Мы спустились по ступеням.

— Не стоит говорить ему о Меньеле и о работах в замке, — сказал я.— Ему это не понравится... Тем более что они уже повздорили по этому поводу со стариком.

— Неужели я, по-твоему, такая непонятливая? Едем к тебе?

— Нет. Теперь, когда я вырвал у него согласие, это ни к чему. Я сам буду появляться в замке.

— Но когда же мы увидимся... наедине?

— Как получится... Я дам тебе знать.

«Как получится» — зависело, конечно, от Меньеля. Прощаясь, мы ограничились рукопожатием — из окон за нами могли наблюдать. Я вернулся в Клермон, где позавтракал в ресторанчике, посещаемом в основном завсегдатаями. Выпив две чашечки кофе и рюмку коньяку, я закурил сигарету. Мысли мои неотвязно вертелись вокруг Симона: Симон пытается выиграть время, но его партия, по сути, заведомо проиграна. На самое ближайшее время он и вправду имеет все основания считать себя в безопасности. Убийца, кто бы он ни был, объявиться не должен — он рад-радехонек, что преступление до сих пор осталось незамеченным. Из Италии Симону на протяжении еще нескольких дней удастся создавать видимость, будто Сен-Тьерри с ним, — посредством телефонных звонков и даже, быть может, писем. Ну а потом?.. Пребывание там не может затягиваться до бесконечности. И что тогда?.. Что-то тут постоянно ускальзывало от моего понимания, и это меня раздражало. Симон достаточно умен для того, чтобы не затевать эту авантюру без весьма веских на то оснований. Я выпил еще коньяку. Рука у меня дрожит... рука настоящего алкоголика, рука убийцы. Но разве я преступник? Разве моя вина, если все, что бы я ни делал, оборачивается против меня?.. Вот она — слезливая жалость к самому себе, первый признак опьянения. Самое время сматываться отсюда. Но где взять силы перебороть себя? Я ощущал в себе многопудовую тяжесть. А тут еще придется опереться о стол, ничего при этом не опрокинув, пройти через всю залу, а затем — продолжать жить, жить как все... Сен-Тьерри — тому хорошо в своем подвале. Как всегда, в выигрыше остался он!

По-прежнему лил дождь. Я двигался в призрачном мире, обретавшем реальность лишь на краткий миг между взмахами стеклоочистителя. В собор входили люди. В нем они находили прибежище и, быть может, решение всех своих проблем. Лично я искал только места, где бы приткнуть машину. Вот так каждый день кружил я вокруг этих древних камней... Изнутри доносились таинственные звуки пения. Вечерами там иногда зажигались огни, подсвечивая витражи. Может быть, мне было бы достаточно только войти... нет, не через главный вход — так чересчур торжественно». через одну из боковых дверей». Я не решался... Пока не решался.

Поднявшись в свой кабинет, я позвонил Меньелю. Тот, в принципе ничего не имея против, заявил, что стоимость работ, по первым прикидкам, занижена. Неужели мне придется приплачивать из своего кармана, чтобы вытащить Сен-Тьерри на свет Божий? Встречу мы назначили на завтра, на утро. Итак, цена Меньеля не устраивает. Деньги, всюду деньги! У меня одного их не водится. Вот почему на мне висит проклятье!

Меньель — типичный овернец с мохнатыми бровями, придававшими ему свирепый вид, и такими густыми волосами, что моросивший дождик оседал на них каплями. Стремительный и уверенный в движениях, он двигался вдоль стены к флигелю, время от времени нагибаясь, чтобы колупнуть кладку, и неодобрительно покачивая при этом головой. А я ждал поодаль: хоть и сам не свой от снедавшей меня тревоги, я решил ни с чем его не торопить. Видимо, взопрев, он расстегнул кожанку, стряхнул с нее воду, вытер руки.

— В любом случае, — заключил он, — по такой погоде приступать нечего и думать...

— А вообще сделать можно?

— Сделать можно все. Но работы тут сами видите сколько!

Вытащив из нагрудного кармана складной деревянный метр, он подошел к двери флигеля и поскреб ее медным уголком.

— Еще чуть-чуть, и я бы проткнул ее насквозь... Все основательно прогнило... На мой взгляд, с ремонтом тут ничего не выйдет — по крайней мере, за ту цену, которую вы назвали... Давайте серьезно, Шармон. Не мне же вас учить ремеслу.

— О цене можно будет, видимо, потолковать еще.

— Надеюсь. Внутри, я полагаю, так же скверно?

— Не знаю. У меня не было времени туда заглянуть.

Он вошел. Я последовал за ним. Пока все шло как по нотам. Включив свой фонарик, он уже ощупывал стены, обшаривая лучом оконные рамы.

— Да вы сами взгляните, Шармон. Он что, спятил, ваш старикан? Ремонтировать эдакую гниль!

— Что поделаешь, раз ему так приспичило!

Я чувствовал, что Меньель готов вспылить и разнести меня в пух и прах, доказав, что я ничего в этом не смыслю. Конечно, моя репутация вряд ли от этого бы выиграла, но ведь дело касается Марселины, моей жизни... Он взял меня под руку.

— Давайте поднимемся! Могу вообразить, в каком состоянии балки... Не понимаю, как вы могли так легко согласиться с подобной ценой! Я, во всяком случае, вашему примеру следовать не намерен... Взять хотя бы лестницу: вы согласны, что ее надо сломать и построить заново?.. А пол чего стоит!

Он топнул каблуком, и эхо удара разнеслось по пустынному помещению. Затем он ткнул кулаком в обшивку.

— Картина ясная, — заключил он. — Все, что из дерева, нужно менять. Абсолютно все! Подсчитайте-ка, во что одно это обойдется. И даже за стены я не поручусь.

— Ну камень-то крепкий.

— Зато цемент уже никуда не годится. В те времена особенно не мудрили — лишь бы кладка была потолще. Я хорошо помню, как работал мой дед. Благо скальная порода тут повсюду выходит на поверхность, достаточно выдолбить в ней яму — вот вам и подвал. Остается только взгромоздить один на другой здоровенные камни...

— Но как бы то ни было, вы сами признаете: кое-что осталось целым.

— О да, — со смехом ответил тот. — Подвал. Подвал еще хоть куда.

На нижний этаж я спускался первым. За мной под грузной поступью Меньеля стонали ступеньки.

— Во всяком случае, — продолжал он, — глубиной эти старинные подвалы не отличались. Многого туда не поместишь.

— Думаю, здесь-то подвал просторный.

— Такой же, как все другие. Уж я их перевидал!

— Лестница в подвал вон там, — сказал я, направляясь в глубь помещения.

— Не трудитесь! Я заранее знаю, чего он стоит.

— Как, вы не хотите даже заглянуть туда?

— Я и так уж весь перемазался.

Увесистыми шлепками, будто отряхиваясь от снега, он похлопал себя по бокам, потом выключил фонарь.

— Подведем итог, — сказал он. — Я готов взяться за эту работу, но при одном условии: чтобы старик нам полностью доверял. Какого черта, ведь он меня знает. Я его не обдирал... Если он согласится, дайте мне знать.

Я был совершенно раздавлен. Но настаивать было бесполезно: Меньель явно спешил. Он уже направился к пролому. Я догнал его.

— Если я уговорю старика, когда вы сможете приступить?

— Как только кончится этот проклятый дождь. По прогнозу, скоро распогодится. Значит, завтра, самое позднее послезавтра. Но это исключительно ради вас.

Я готов был поклясться, что он выбирает каждое слово с таким расчетом, чтобы усугубить охватившую меня панику. Что значит лишний день или два? Для него — ровным счетом ничего. Для меня же...

Перескочив через обломки стены, он открыл дверцу своего фургончика.

— Не давайте ему перехватить инициативу, — прокричал он. — Когда мы начнем, руки у нас должны быть развязаны.

Я остался один посреди разбросанных камней. Дело принимает скверный оборот. А если старик отложит свое решение на потом?.. У меня оставалась еще одна возможность: махнуть рукой на Меньеля и обратиться к другому подрядчику. Но ведь обычно я всегда работал с Меньелем. Он не поймет». Нет, лучше всего продолжить разговор со старым Сен-Тьерри и вырвать у него окончательное согласие. Я обернулся к флигелю, еле удержавшись, чтобы не крикнуть: «Мы еще вернемся!». до того явственно почудилось мне, что губы лежащего в подвале скривились в презрительной усмешке. Неужели так сложно кого-нибудь туда привести? А почему «кого-нибудь»? Почему бы мне самому не «обнаружить» труп? Что мешает мне рискнуть? Я скажу, что после отъезда Меньеля и как раз потому, что сам он подвал осмотреть не захотел, я спустился туда. Что может быть естественней?.. Но, с другой стороны, два дня... каких-то два дня... Если хорошенько поразмыслить, я по-прежнему остаюсь хозяином положения. К тому же в одном Меньель совершенно прав: главное — начать. Если старику покажется, что расходы непомерно растут, — что ж, работы будут свернуты. Зато труп к тому времени уже обнаружат.

Уже более уверенным шагом я пошел прочь. Это не более чем задержка. Небо над Пюи-де-Дом начинает проясняться. За последние несколько дней я стал суевернее самого темного крестьянина. Во всем вокруг мне чудились предзнаменования. Кусочек голубого неба означал, что фортуна смилостивилась надо мной и старик уступит. Я подрулил к замку.

— Месье провел очень тяжелую ночь, — сообщил Фирмэн. — Утром приходил доктор...

— Мне назначено...

— Доктор велел, чтобы месье не беспокоили.

— Доложите обо мне госпоже де Сен-Тьерри.

— Хорошо, месье.

Нет уж, без окончательной договоренности я отсюда не уйду! Что они, смеяться надо мной вздумали? Я стою тут, посреди вестибюля, словно какой-нибудь коммивояжер с ненужным товаром, которого собираются выпроводить, тогда как все вокруг — и замок, и парк — без пяти минут мое! Хватит, я по горло сыт этой комедией!

— О, господин Шармон, — издалека воскликнула Марселина, — что же вы не проходите в гостиную?

И, когда мы оказались рядом, с неподдельной тревогой спросила:

— Что случилось?

— Мне нужно поговорить с твоим свекром.

Все разыгрывалось как в дешевом спектакле, с его репликами в сторону и фразами с авансцены. Уловив мое раздражение, Марселина попыталась меня успокоить:

— Я скажу ему, что ты пришел, но, уверяю тебя, он не в состоянии вести разговоры. В четыре утра у него был обморок. Мы всю ночь не смыкали глаз». Ты снова по поводу работ?

— Именно.

— Тебе не кажется, что это могло бы и обождать?.. Пойдем же в гостиную.

Гостиная, как, впрочем, и любая другая комната в замке, являла собой музей со всяким унылым старьем, где было дьявольски холодно.

— Хоть бы поцеловал меня, что ли, — обиженно протянула Марселина.

Я коротко чмокнул ее.

— Если хочешь, я напишу Эмманюэлю, — продолжала она.— Может, он скажет тебе, что...

— Вот это совсем ни к чему...

«Эмманюэлю!» Какой чудовищный фарс! Просто уму непостижимо. Живой, он сближал нас. Теперь, поскольку я не мог ни открыть правду, ни обуздать свою ярость, он сеял между нами вражду.

— Послушай, дорогой, история с оградой уже становится смешной.

— Возможно... Но не могу же я сидеть сложа руки.

— Ну хорошо... Пойдем со мной.

Мы вместе дошли до двери в спальню больного. Она бесшумно проскользнула внутрь, а я подошел к окну. Из него был виден уголок парка. Дождь кончился. Посреди мертвых листьев прыгала какая-то черная птица. Ужасно хотелось пить. Я слишком много курил. Появилась Марселина и потихоньку затворила за собой дверь.

— Он сказал, — зашептала она, — что вы уже обо всем договорились и ты должен начать ремонт.

— Да нет же!

— Он не желает никого видеть.

— Послушай, Марселина... Это очень важно, черт возьми!.. передай ему, что я обсудил все с Меньелем. Расходы будут гораздо больше, чем предполагалось. Нужно полагать: вдвое. Да, так и скажи ему: вдвое. И эта сумма еще далека от реальной, но за тридцать тысяч франков Меньель согласится начать работы. А дальше видно будет.

Марселина скрылась в комнате. В случае конфликта с Меньелем я призову ее в качестве свидетеля. А вообще-то я дал маху. Вместо того чтобы затевать все эти споры, мне следовало бы просто попросить Меньеля приступить к работам, плюнув на денежные вопросы, которые ставили меня прямо-таки в безвыходное положение. Но кто знает, что еще может выкинуть старик! Марселина выскользнула наружу.

— Он не согласен. Он готов дойти до двух миллионов — только ради того, чтобы его оставили в покое. Но это предел.

— Вот видишь, — сказал я. — Будь он действительно так болен, как уверяет, ему было бы наплевать и на ограду, и на все остальное. Он просто прикидывается. Скажи ему...

— О нет... Это уже переходит все границы!.. Особой симпатии, как тебе известно, я к нему не питаю, но... никому не дано права так его мучить!

— Ему это нравится, — раздраженно парировал я. — Пока у него есть возможность сэкономить лишний грош, он будет цепляться за жизнь.

— Как ты жесток! — произнесла Марселина. — Я тебя не узнаю.

Остается последнее средство. Хоть оно мне и самому претит, выбора нет.

— Ладно, — сказал я. — Тогда намекни ему, что разумнее всего написать твоему мужу... Только подай это предложение так, как будто оно исходит от тебя... Или ты считаешь, что предложить ему столь благоразумный выход — это тоже его мучить?

В ее взгляде появилась неприязнь. Наверное, она почувствовала, что я от нее что-то скрываю.

— Обещаю тебе, что потом сразу уйду... Иди же!

На этот раз она вернулась куда быстрее, и вид у нее был удивленный и негодующий.

— Н-да, такого я от него не ожидала... Дает старикашка!

— Так что же?

— Он принимает ваши условия, но желает, чтобы Меньель приступил к работе немедленно. И еще вы должны будете представить ему дутый счет — это его собственное выражение, — чтобы ему скостили налоги. Ты и впрямь знаешь его лучше, чем я. Уже языком еле ворочает, а туда же, все хитрит. Честное слово, это выше моего разумения. Ну и семейка!

Я испустил вздох облегчения.

— Можно мне позвонить?

Не дожидаясь ее ответа, я набрал номер Меньеля.

— Это Шармон. Все улажено. Можете привозить рабочих. Я говорю из замка... На первую очередь работ вам выделяют тридцать тысяч.

— Согласен, — ответил Меньель. — Только вышлите гарантийное письмо.

— Я принесу его вам прямо на место.

Когда обнаружат Сен-Тьерри, всем будет уже не до ремонта. Я ничем не рискую, давая это обещание.

— Алло? Когда вы собираетесь начать?

— Завтра утром, — сказал Меньель, — если погода не испортится. Мы будем там в восемь часов.

Я повесил трубку. Марселина стояла у меня за спиной.

— Эмманюэль будет взбешен, — сказала она.

— Эмманюэль ничего не узнает.

Я тут же спохватился. Сейчас не время допускать подобные оплошности.

— Он ничего не узнает, — продолжал я, — потому что ты ему ни о чем не расскажешь.

— Конечно. Но когда он вернется... А если еще, не дай Бог, отец его умрет, он никогда не простит тебе напрасных расходов... Ты ведь знаешь, какой он. Вы поссоритесь, а это нам с тобой жизнь не облегчит. Подумай немного о нашем будущем, милый... Я бы на твоем месте чуток повременила...

Представь себе, что завтра или послезавтра он загнется, и тогда ты будешь вынужден все остановить.

— Старик не так уж плох.

— Был бы ты здесь минувшей ночью, ты бы изменил мнение. Доктор считает, что он обречен. Он даже посоветовал позвать сегодня священника... В общем, я звоню Эмманюэлю. Пусть он ненавидит отца, но сейчас его место здесь.

Я пожал плечами. Да, она стала настоящей Сен-Тьерри.

— И это говоришь ты, которая еще вчера спрашивала, когда мы сможем наконец остаться наедине! — желчно сказал я.— А теперь ты думаешь только о своем траурном туалете да о том, кому нужно будет разослать уведомления о кончине.

— Милый... Поставь себя на мое место.

— Мы уже больше месяца не были вдвоем.

Она погладила меня по волосам, не забыв при этом покоситься на входную дверь.

— Обещаю тебе: как только представится малейшая возможность...

— Держи меня в курсе. Я буду в кабинете.

Но сразу я к себе не пошел. Я заглянул в полюбившееся мне бистро неподалеку от собора. В основном туда забегали факельщики — пропустить по стаканчику белого, пока рядом служат заупокойную мессу. Я взял арманьяк и попытался представить себе дальнейший ход событий. Первым делом Меньель примется за флигель, но сначала выгрузит из машины инструменты. Пока рабочие будут готовиться к установке лесов, он еще раз осмотрит строение.

Мне имеет смысл несколько запоздать. Я отнюдь не стремлюсь присутствовать при обнаружении трупа. Таким образом, раньше девяти мне там показываться ни к чему. Быть может, к тому времени они еще не успеют возвестить о своей находке. Тогда идти с этим к Марселине придется мне. Тяжко мне придется. И как с ней себя держать?

— Гарсон!.. Повторить.

Лучше всего держаться естественно. Я и так буду выбит из колеи. Сколько он к завтрашнему дню пролежит в подвале?.. Не так уж много... И все равно это будет для меня жутким зрелищем. Меньель покажет его мне; я буду вынужден выслушивать его суждения, догадки... Кошмарный намечается денек! А потом — полиция, газетчики... Дадут телеграмму Симону в Италию... Что будет дальше, я предугадать уже не в состоянии. Судебный медик скажет: смерть наступила три дня назад. Марселина скажет: позавчера он мне звонил. Симон скажет: мы уехали вместе... А что скажу я?

Я выпил анисового ликера и купил пачку «Руаяль». Лично я понятия ни о чем не имею и не хочу иметь. Я заболею, если понадобится, или даже лягу в клинику. Пускай они сами расхлебывают!.. Мысли мои начали путаться. Стоп, хватит! Я вышел. Перед собором стоял катафалк. Очередное знамение. Уже три дня, как длится эта загробная свистопляска. И когда только все это кончится?

День уже клонился к вечеру, когда я наконец добрался до своего кабинета. Там меня ждала записка от Элианы.

Неужто все начнется сызнова?.. Подавленный, я опустился в кресло. Хотя нет! Просто Марселина нашла способ вырваться из замка. Зачем всегда предполагать худшее? Я набрал номер замка. В трубке раздался голос Марселины — ее «светский» голос, каким она говорила при свидетелях.

— Госпожа де Сен-Тьерри у аппарата... А, это вы, Шармон... У моего свекра только что опять был приступ. Он без сознания... Видимо, это конец. По словам доктора, ему осталось каких-нибудь несколько часов... Да, все это весьма прискорбно... Я хотела поставить вас в известность, чтобы вы не приступали к работам... Когда вернется мой муж, он свяжется с вами...

Должно быть, поблизости находится Фирмэн или еще кто-нибудь из слуг. В любом случае сказать мне нечего. Доносившиеся из трубки слова вдруг стали неразборчивыми, словно прокручивали запись, сделанную на неисправном магнитофоне. Я машинально опустил трубку на рычаг. Вот так! Никто больше не извлечет Сен-Тьерри из его просторной могилы. Марселина никогда не станет вдовой. А ты, жалкий идиот, останешься тем, кто ты есть: нищим неудачником, преступником, временно пребывающим на свободе. Я отпер сейф, хлебнул из бутылки, поперхнулся и стал безудержно, до слез в глазах, кашлять, мечтая задохнуться, чтобы покончить со всем этим раз и навсегда.

И все же я успокоился. Настало время пораскинуть мозгами. Уж в чем-чем, а в этом я скоро достигну совершенства. Итак, старик того и гляди окочурится. Что дальше?.. Кто приедет из Милана, а? Симон. Один Симон. Симон, которому придется объяснить... Однако, едва я начинал думать о Симоне, как у меня появлялось ощущение, будто я брожу в тумане. Хотя что это я? Старик еще не сказал своего последнего слова. Сколько времени он уже при смерти! Сплошь и рядом бывают больные, которые, погрузившись в бессознательное состояние, черпают в нем новые силы и растягивают свое пребывание на грешной земле еще на многие дни, а то и недели. Пока это будет тянуться, мертвец в своем подвале превратится в нечто безымянное. Он станет никем. Даже если его случайно и обнаружат, ничто уже не даст основания сказать: «Это Сен-Тьерри». С таким же успехом можно будет объявить: «Это какой-то бродяга». Опять выходит, что моя судьба в руках у старика. Хоть лбом о стенку бейся. Стоит ли предупреждать Меньеля? Да. Если он узнает, что старик при смерти, он сам остановит работы — из опасения, что получать окажется не с кого. А он об этом узнает, едва появится в замке. Уж лучше его предупредить. Поэтому я позвонил Меньелю и сообщил, как обстоят дела.

— Что ж, я, право слово, ничего не теряю. Работенка предстояла не из самых приятных.

Если б он знал!.. Лишенный возможности действовать, я в сильном возбуждении вышел в город. Там легче убить время. Работа-то у меня была — просмотреть несколько проектов, встретиться с клиентами, — но я был не в состоянии сосредоточиться на чем-то конкретном. Я брел, рассеянно разглядывая витрины, а голова лихорадочно работала в поисках хоть какого-нибудь способа привести в проклятый флигель свидетеля. Но, как ни крути, лишь два человека могли бы оплатить работы, и из этих двоих один был мертв, а другой собирался последовать за ним... Обычно убийцы пускаются на всевозможные ухищрения, чтобы спрятать труп жертвы. А я ломал голову над тем, как обнародовать факт убийства, и ничего не мог придумать. Разве только Марселина...

Я зашел в кафе позвонить ей. Трубку снял Фирмэн.

— Мадам не может подойти, — сообщил он мне тоном заговорщика. — Месье сейчас соборуют.

— Он что, пришел в себя?

— Нет, месье. Он в прежнем состоянии. Надежды уже никакой.

— Передайте госпоже де Сен-Тьерри, что я позвоню ей через час. Пусть она простит меня за назойливость, но речь идет о безотлагательных работах, понимаете? А я понятия не имею, за что теперь браться.

До сих пор я и не подозревал, сколько вздорных мыслей, несбыточных прожектов может прийти в голову на протяжении какого-то часа. Я не смог противостоять искушению выпить стаканчик-другой, отчего рождавшиеся в мозгу образы начали принимать фантастическую окраску. Под ногами хлюпало. Бледным, немочным светом горели в спускавшихся сумерках фонари. То был час неясных очертаний, на смену которому вскоре должно было прийти время теней. Я брел по улицам наугад. Перед лицом у меня вырастало облачко пара от дыхания; в такие облачка в комиксах вписывают реплики персонажей, вот я и забавлялся тем, что мысленно помещал туда слова: «Сен-Тьерри мертв...». «Ищите Сен-Тьерри...». «Ку-ку, Сен-Тьерри...». Веселенький комикс, ничего не скажешь! Наконец, зайдя в незнакомый бар, я попросил жетон, чтобы позвонить, и коньяку с содовой. Едва я набрал номер, как услышал в трубке голос Марселины.

— Марселина?.. Простите, я хотел сказать: госпожа Эмманюэль де Сен-Тьерри?

Чувствовалось, что она нервничает. Должно быть, спрашивает себя, уж не болен ли я. Конечно же, я болен. Еще бы!

— Фирмэн вам передавал?.. Хорошо... Так вот, мне необходима ясность. Мы ремонтируем или разваливаем? Мне известно, что ваш муж высказывал пожелание сровнять все с землей... Полагаю, он по-прежнему этого хочет. Ведь вы в курсе, не так ли?

— Господин Шармон, неужели с этим нельзя подождать до его возвращения?

— Хм, до его возвращения... Может, он еще и не собирается возвращаться.

— Я только что написала ему. Теперь это вопрос двух-трех дней.

— А что вам мешает, дорогая мадам, самой распорядиться на этот счет? Ему останется лишь утвердить ваше решение.

От «дорогой мадам» у нее, верно, глаза полезли на лоб. Я мысленно хохотал. Нелегко будет ее братцу отразить этот удар ниже пояса. Само собой, он сумел наложить лапу на переписку Сен-Тьерри. Но у него не хватит дерзости ответить, что флигель следует разрушить. И, однако, раз уж он нацепил на себя личину Сен-Тьерри, трудненько ему будет отступиться от собственных слов!

— Алло... (Она настолько понизила голос, что я слышал ее с трудом.) Алло... Что происходит, Ален?

— Да просто мне дорого время. У меня горит подряд. Так я приступаю, да или нет?

— Лучше не надо. Пока здесь не наступят решительные перемены.

— И как скоро ждать этих «решительных перемени?

— Неизвестно. Сердце у него еще крепкое... Как только будут новости, я вам сообщу, господин Шармон.

Отбой. Наверняка из-за вездесущего преданного слуги, уже навострившего уши где-нибудь поблизости. Что поделаешь, милый мой Шармон, у тебя нет больше выбора. Работенку, как говорит Меньель, тебе придется делать самому. И работенку не из приятных. Проглотив коньяк, я заказал еще один — чтобы придать себе силы бестрепетным взором оценить рождавшийся в голове замысел. Раз уж все отвернулись от меня, придется брать дело в свои руки. И не позже сегодняшнего вечера. Труп я выволоку наверх в одиночку — я, Ален Шармон. Я положу его на дороге, на самом виду. А тот болван пришлет из Италии письмо за подписью Сен-Тьерри. Полиции будет за что уцепиться на первых порах!.. Хотя нет, если вдуматься, тут не все гладко. Раз Симон в Милане, он никак не может одновременно возиться с трупом. Этим я поставлю его в чересчур выгодное положение. Тело надо перетащить в самый укромный уголок парка — с таким расчетом, чтобы... И это не годится! Остается прежняя проблема.

— Гарсон!

Минутку! Тут я не прав. Наоборот, если завтра полиция обнаружит труп, судебный медик без труда установит, что смерть наступила несколькими днями раньше, то есть до отъезда Симона. Ни у кого не останется сомнений, что Симон спрятал свою жертву в зарослях, чтобы занять затем его место... Что же, я рассудил верно. Остается только вытащить Сен-Тьерри из подвала!

Мне становилось все жарче. Сен-Тьерри не так уж тяжел, но придется каким-то образом одолеть примерно дюжину ступенек. Взвалить его себе на спину? При этой мысли я содрогнулся от омерзения. Взять его под мышки и поволочь?.. Не менее отвратительно. Может, с помощью веревки?.. Главное, избегать любого контакта... по крайней мере продолжительного. Да, веревка. Но где ее взять? Хотя что это я, совсем раскис. А та, что у меня в багажнике на случай аварии? Длинная, прочная, вполне подходящая веревка. У меня есть все, кроме мужества. Мысленно я связал удавку... а как ее потом набросить?.. Вот я приподнимаю ему голову, протаскиваю петлю за спиной... но ведь еще надо развести ему руки в стороны... Я ухватился за медный поручень.

— Гарсон... Чего-нибудь покрепче!

— Вам не кажется, месье, что... Я бы на вашем месте остановился.

Он прав. Не алкоголь, а воля нужна мне сейчас. Расплатившись, я вышел на улицу — ноги у меня дрожали. По правде говоря, дрожало у меня все. Но я твердил себе: надо... надо... Зачем, я толком уже не соображал, но все равно: надо... Иначе я действительно окажусь последним неудачником. Я сделал, мне и разрушать сделанное... Или, вернее, я разрушил, мне и делать. Как бы то ни было, я себя понимал. И эти звезды, что сверкали над крышами, — они тоже меня понимали, они обещали мне прекрасную сухую ночь. В такую ночь тело, которое волокут по земле, не оставляет следов. О такой ночи только и мечтать. Студеная, безмолвная ночь — она отпугнет любопытных. Твоя ночь, Шармон, если ты мужчина!

Как тихо я ни старался ступать, земля под ногами скрипела, словно я шагал по битому стеклу. Было уже за полночь. Городской шум утих. Проходя мимо замка, я заметил в одном из окон слабый свет ночника — то была спальня старого Сен-Тьерри. Остальные окна были темны. Я мог быть совершенно уверен: никто меня не побеспокоит. Единственная опасность таилась во мне самом. Алкоголь еще тлел в крови, подобно тому как горит подсохшая трава: огня не видно, зато дыму полно. Запутавшись в веревке, я преодолел брешь чуть ли не на четвереньках. На мне были жокейские штаны и куртка, которые я надел, чтобы быть посвободней в движениях, но веревка, замаслившаяся от продолжительного пребывания в багажнике, упорно разматывалась.

На пороге павильона я остановился. Дверь с прошлого раза оставалась открытой. Вот и пришло время... Я расстегнул воротник куртки: я снова начинал задыхаться. Куда оттащить труп?.. Может, лучше заранее присмотреть подходящее место в кустах неподалеку от павильона?.. Я понимал, что просто тяну время, хитрю сам с собой, и все равно поздравил себя с трезвой мыслью. Главное — действовать методично. Ничего не оставлять на волю случая!.. Итак, я углубился в парк. Меж голых ветвей сверкали звезды, словно по весне распустились цветы. Я считал шаги: сорок, пятьдесят... Стоп, хватит. Пожалуй, даже много: я чересчур отдалился от дороги. Тут я внезапно устыдился. Все это не более чем уловка, предлог, чтобы увильнуть от предстоящего испытания. Единственное, что требуется, — вытащить труп наружу. А дальше... что ж, дальше все завертится само по себе.

Я вернулся к павильону и решительно вошел внутрь, закрыв за собой дверь. Путь к отступлению отрезан. Я снял перчатки, включил фонарь и положил его плашмя на пол. Так он светил на балки потолка, но отраженный свет, хоть и слабый, падал на стены. Его мне вполне хватило, чтобы завязать на веревке удавку. Поставив внутрь петли ногу, я сильно потянул за конец веревки, чтобы испытать прочность узла. Усилие отдалось у меня в шее и в голове. Я закрыл глаза, и слепящий круг отражателя вспыхнул под веками десятком зеленых солнц: нет, никогда мне не отважиться... Я медленно потер виски. Спокойнее... вот уже и лучше. Кто сказал, что труп надо вытащить наверх одним духом? Помаленьку, ступенька за ступенькой... Я открыл глаза. На ступеньках лестницы, ведущей в подвал, я уловил какое-то движение. Схватив фонарь, я направил туда луч, но нижние ступеньки оказались в области тени, и там я ничего не мог различить. Я замер в неподвижности. Мне вроде бы послышалось... Хотя в пустом доме всегда чудятся всякие звуки... Я вытащил ногу из петли, не отводя луч фонаря от лестницы. Он прочерчивал путь, который мне предстояло проделать. Я сделал шаг, и доска под ногой издала протяжный скрип. Я снова замер. Быстрый шорох... Его могло произвести только что-то живое... или же он родился во мне, в моей бурлящей крови, в иссушенном мозгу. Если бы я не закрыл входную дверь, ночной пейзаж успокоил бы меня. Я ощущал себя чудовищно одиноким в безмолвном присутствии того, кто лежал там, внизу; того, чьим сообщником стал весь этот темный дом. Набрав в легкие побольше воздуха, как перед прыжком в бездну, я сделал еще шаг — вперед и немного в сторону, чтобы прогнать тьму, скопившуюся на ступеньках.

И еле подавил вопль омерзения. Крыса!.. Она смотрела на меня... Потом ее не стало... И тут же появилась другая... Еще одна — уцепилась когтями за ступеньку... Их глаза крохотными угольками перемещались во мраке... Клавьер, на помощь! Я вижу крыс!.. Пот заливал мне глаза. Одна, особенно жирная, словно притягиваемая светом, подобралась ко мне поближе... все эти извивающиеся хвосты, то ли звери, то ли гады... Вот уже и веревка зашевелилась у меня под ногами, узел на ней стал раздуваться, словно капюшон у кобры. Я выронил фонарь, метнулся к двери, но не сразу нашел ее и натолкнулся на стену. Я молил Сен-Тьерри дать мне выбраться отсюда. ..

Холод ночи остудил мне лицо... Скорей, скорей к машине! Прыгнув в нее как безумный, я, видно, впал в беспамятство. Когда я смог взяться за руль, я еще плавал в дурмане. Даже доехав до дому, я не пришел в себя. Я рухнул в кровать. Я еще видел их, хоть и все менее отчетливо. Последней исчезла та, самая жирная. Про Сен-Тьерри я и думать забыл. Я ощущал себя человеком, которому только что сообщили, что он поражен неизлечимым недугом. Тот воспринимает свое тело как нечто постороннее. Мое тело принялось плодить крыс. Того и гляди оно напустит их полную комнату, погонит их на шторы. Невольно я поджал колени к животу. А ведь Клавьер меня предупреждал! Но до этой ночи я ни за что бы не поверил, что можно вообразить себе столь реальных крыс, со всеми их лапками, копями, хвостами и даже подпалинами на боках. Далеко же зашла моя болезнь... Собрав остатки сил, я поднялся попить. Выпил два полных стакана воды. Перед тем как улечься, я прошелся по квартире и включил все люстры и светильники. Свет придал мне ощущение некоторой безопасности, но я все равно гнал от себя сон. Вытянувшись на боку, я осматривал пол, вглядывался под шкафы и столы. За окном отбивали время соборные часы. Погромыхивали грузовики. Наконец я заснул, а когда вынырнул из забытья, когда увидел все лампы зажженными, кубарем соскочил с кровати, истошно завопив: «Кто здесь?» И лишь потом вспомнил... Срочно лечиться! К счастью, это только первый припадок.

Я сделал себе кофе. Все, спиртного больше ни капли. По мере того как восстанавливалось мое душевное равновесие, я все строже судил себя. Фонарь, веревка, перчатки — все осталось там. Это надо обязательно забрать! И потом, надо во что бы то ни стало вытащить труп. Дня через два-три... когда пройдет алкогольное отравление. Пока что я не в состоянии сделать даже малейшее усилие. Крысы уже не стоят у меня перед глазами, но еще не покинули меня. Они здесь, притаились у меня в крови, в нервах... Во мне бродила тревога, она мешала мне сосредоточиться, проанализировать сложившееся положение. Одно я знал наверняка: перчатки выдают меня с головой, тут я допустил грубейший промах. Стоило моим мыслям обратиться к этому предмету, как где-то в самых глубинах естества я чувствовал нарастающее сопротивление, будто натыкался на глухую стену... Вход запрещен! И на спине выступал холодный пот. Тогда, в самом начале, я без особого смятения примирился с мыслью, что Сен-Тьерри умер от моей руки. Я не отдавал себе отчета в том, что мысль эта подспудно вызревает во мне. И вот теперь она, как ржа, понемногу начала разъедать мозг. Она воспрещала мне доступ во флигель. Проявлялась она, когда алкоголь сообщал ей свою необузданность, в образе тех самых тварей, что преграждали мне путь в подвал... Я видел не нечистую силу, а крыс. Это похлеще.

Я предупредил секретаршу, что неважно себя чувствую и хочу, чтобы меня не беспокоили. В моем книжном шкафу стоял медицинский словарь. К сожалению, статья о белой горячке оказалась чересчур краткой. Тем не менее в ней перечислялись галлюцинации, вызываемый алкогольным бредом: крысы, змеи, летучие мыши... короче, все, что населяет мрак и олицетворяет собой смерть. Это положило конец моим колебаниям. Запершись в кабинете, я позвонил Клавьеру.

— А, это ты, — отозвался тот. — Прости, я спешу в больницу, так что давай покороче... Ну что, решился?

— Я видел крыс.

— Что?

— Крыс, понимаешь?

— Ты хочешь сказать, у тебя был припадок?

Тон его резко изменился: в нем послышалась озабоченность. Мне представилось, будто он склонился надо мною, чуть выставив вперед ухо — точь-в-точь как настройщик пианино.

— Не знаю, припадок ли это... Думаю, да...

— Погоди, где это с тобой произошло?

— На стройке.

— Много ты выпил?

— Да, порядком... Считай, целый день понемногу...

— И как это началось?

— Да очень просто... Они появились из темного угла.

— Ты был один?

— В тот момент — да.

— Ты потерял сознание?

— Потом — да.

— Как это «потом»?

— Сначала я убежал. А потом ощутил такую встряску, что грохнулся в обморок.

Клавьер засмеялся. Я чуть было не вспылил.

— Это правда, уверяю тебя. Я их видел.

— Согласен. Ты их видел. Это, наверное, и в самом деле были крысы. Слушай, старина, если б тебе довелось испытать настоящий припадок, ты бы сразу понял... Если хочешь, я покажу тебе истинных больных, тогда ты мигом успокоишься на свой счет... Это помешанные, пойми. Они катаются по земле, издают дикие вопли... Уверяю тебя, будь у тебя припадок, ты всполошил бы всю округу... Нет, до такого ты, слава Богу, еще не дошел... Напрасно в прошлый раз я с этим шутил.

— И все же...

— Поверь мне, Шармон... Ты видел натуральных крыс, из плоти и крови, каких полно на любой стройке. Просто ты был не совсем в своей тарелке... Вот и подумал, будто у тебя появились галлюцинации. Только и всего. И все-таки загляни как-нибудь ко мне. Надо сделать анализы. Я говорил и повторяю: у тебя не все в норме. Когда люди твоего склада начинают пить, это значит, что их что-то гложет. Все, что требуется, — это определить причину твоей тревоги. А пока, черт возьми, раз уж ты не можешь не зашибать, так хоть разбавляй водой пакость, которую глотаешь... И забудь про крыс. Или накупи крысоловок и расставь их на своей стройке. Расскажешь мне потом, что из этого вышло... Ну, до скорого!

Он дал отбой. Бедняга Клавьер, он воображает, будто ему удалось вселить в мою душу покой. Смятение не оставило меня. Если крысы, как он утверждает, «натуральные», то, значит, их привлекло во флигель... Как наяву я слышал омерзительный хруст, работу сотен зубов, действующих подобно миниатюрным скальпелям: денно и нощно, все прибавляясь в числе, они грызут... Грызут... Если я не вмешаюсь, они не оставят ничего. Они пожрут мое преступление и мое отчаяние. Марселина даже не станет вдовой. Покинутая жена, и ничего более... Она объявит розыск мужа. Симон расскажет, будто бы Сен-Тьерри в одно прекрасное утро уехал... Расследование будет топтаться на месте. Наконец дело прекратят, официально объявив Сен-Тьерри пропавшим без вести. Да только я загнусь раньше!

Нет, Господи, не может быть, чтобы ты ниспослал мне столь тяжкую кару. С крысами можно сразиться, их можно изгнать. Сколько бы их там ни было — не в мгновение же ока они расправятся с... Должны же они хоть время от времени прерываться, насытившись. Я поискал на полках свою старинную «Естественную историю». Согласен, это ребячество, ну так что из того? Я один. Я имею полное право делать глупости... Мне нужно узнать хоть что-нибудь о крысах. И вот в этой книге я вычитал, что зубы у них постоянно растут, что они вынуждены жрать, жрать без передышки, даже когда не голодны, чтобы не дать зубам вырасти до чудовищных размеров. Вполне возможно, что жрут они без всякой охоты, просто чтобы не погибнуть от заполнения пасти гигантскими резцами. Жрут они что попало — мягкое, твердое, — побуждаемые неиссякаемым стремлением двигать челюстями. Свирепы они с отчаяния. Как и я. Им позарез надо разрушить. Мне — сохранить. Я захлопнул книгу. Это война. Но как ее вести? Я разрешил себе выпить самую малость — на этот счет я пока мог быть спокоен. Алкоголь взбодрил меня, и, переходя от одной крайности к другой, я сказал себе, что, если хорошенько все взвесить, положение мое отнюдь не безнадежное. Ну, увидел двух-трех крыс, остальное за меня домыслил страх. Это совсем не значит, что их там полным-полно. Вооружусь палкой, и все дела. Ноги защищены сапогами, руки в перчатках, сильный фонарь, пристегнутый к куртке, — и чем я, в сущности, рискую? Ошибка моя заключалась в том, что я должным образом не экипировался, не предусмотрел всего...

Напустив в ванну воды, я начал мыться — долго, тщательно, как будто совершал некий мистический обряд очищения. Надо будет объяснить все это Клавьеру. Словно не сброшенную до конца скорлупу, я тащил на себе по жизни остатки детства, которые, может быть, отравляли меня сильнее, нежели алкоголь. Я помню, как с замиранием сердца читал в книжках с картинками истории вроде той, где охотника окружила стая волков. А мое отвращение к змеям? Оно оказалось столь глубоким, что летом я и по сей день избегаю кустарников. Мальчишка! Настоящий Шармон — мальчишка. Он напроказничал. И теперь для него все средства хороши, лишь бы не смотреть правде в глаза.

Зазвонил телефон. Было десять часов. Это оказалась Марселина.

— Алло... Я волновалась, Ален... Да, мы можем говорить свободно. Фирмэн и горничная убирают комнаты наверху. Ты случайно не заболел?

— Нет.

— Вчера ты показался мне таким странным!

— Да нет же, уверяю тебя... Как там старик?

— По-прежнему... Так может продолжаться еще долго. Мы наняли сиделку, и я решила, что имею полное право развеяться. В конце концов, пора бы и Эмманюэлю приехать поухаживать за отцом. С меня довольно. Давай завтра, идет?

— Где?

— Не знаю. Может, в Виши?

— Когда?

— Часа в три, не раньше. Обедать я должна здесь.

— Договорились.

— Ты правда не болен?

— Нет. Так, заботы одолели. Потом расскажу.

— До завтра, милый. Я очень рада.

До завтра все будет улажено. Я пошел разыскивать сапоги в стенном шкафу. Я надевал их, когда раскисали дороги, и частенько забывал потом почистить. Я небрежен во всем. Мне претит чувствовать себя рабом всех этих бытовых мелочей. Гуталин в банке, разумеется, высох. Я ограничился тем, что почистил сапоги щеткой. Перчатки найду там, где их бросил. Что же касается палки... Во время поисков оной мне пришла в голову идея. Иногда я баловался спиннингом. Гибкостью и прочностью металлическое удилище не уступает шпаге. Каждый удар стального хлыста найдет свою жертву среди омерзительных хищников. Для пробы я пару раз хлестнул удилищем — упругая вершинка со свистом рассекала воздух. То, что нужно. Ближе к вечеру я купил себе мощный фонарь наподобие шахтерского — с крючком, чтобы цеплять за нагрудный карман. Потом стал дожидаться ночи.

Ожидание оказалось долгим, утомительным, даже мучительным, поскольку выпить я себе позволил лишь самую малость — только чтобы не дрожали руки. Натощак они у меня дрожали. Дрожали и тогда, когда я перебирал норму. Но бывало некое промежуточное состояние, когда я ощущал уверенность в себе и мог, например, показывать чудеса ловкости за рулем. Поужинал я легко, удовольствовавшись при этом каплей бургундского. Потом сходил в кино, где немного вздремнул.

Наконец спустилась ночь. Я тщательно экипировался. Голова была ясная, и я полностью владел собой, хотя и чувствовал некоторую озабоченность — игра шла по-крупному. Ехал я не спеша. Различив в темноте очертания погруженного в сон замка, я свернул с дороги и оставил машину под деревьями. Со спиннингом в руке я уверенно, без заминки, миновал пролом в стене и одним духом преодолел расстояние до двери. Там я остановился. Сердце неистово колотилось, и унять я его был не в силах. Я включил фонарь. Внутри все выглядело по-прежнему. Ни шороха, ни подозрительного движения. Подобрав с земли перчатки, я надел их. Они леденили руки. Тот фонарик, который я в прошлый раз выронил, я сунул в карман, потом намотал на руку веревку — она меня больше не страшила. Приободренный этой маленькой победой, я сделал несколько шагов вперед.

Вот она — готов поклясться, та же самая — и ждет меня. В ярком снопе света отчетливо различается каждый волосок, хвост ее змеится подобно медянице. Злобно горят выхваченные из темноты глаза. За какой-то миг я разглядел все до мельчайших подробностей. Это настоящая крыса, и ее можно убить. Страх мой перешел в ярость. Я сделал еще шаг, и она исчезла. Ее не было нигде. Она словно испарилась. Я подошел поближе, готовый разить. Дверь в подвал была закрыта неплотно. В эту-то узкую щель она и проскользнула. Ударом сапога я распахнул дверь настежь. Раздавшийся грохот должен был обратить их в бегство. Из темноты показались первые ступеньки винтовой лестницы. Э, да что там! Ведь не набросятся же они на меня — все-таки не волки! Шаг, еще один. Стиснув зубы, я начал спускаться. Лестница была свободна от врагов. Теперь я видел ее до самого низа. Н-да, скольких глупых ошибок я мог бы избежать! Я добрался до предпоследней ступеньки. Свод ушел вверх, и я наконец получил возможность выпрямиться. Яркий свет залил подвал...

0-o!.. Крысы подняли морды. Там была настоящая давка. Глаза сверкали подобно осколкам стекла, как если бы битым стеклом был усеян весь пол. Ни одна не подумала удрать. Я услышал какой-то всхлип. Его издал я сам. Я попятился, держась за стену. Сейчас они накинутся на меня. Это неизбежно. А в такой тесноте мне от них не отбиться. Пятясь я преодолевал ступеньку за ступенькой. Но они были слишком заняты. Теперь, когда свет перестал им мешать, я их услышал. Их пронзительный писк будто тысячей игл втыкался мне в кожу. Я с силой захлопнул за собой дверь. Я их закрыл. Возможно, теперь им не удастся оттуда выбраться. Тем хуже. Я дышал так судорожно, что белый круг от фонаря ходил вверх и вниз по противоположной стене. А позади из подвала доносился неумолчный тоненький писк. Ноги еле держали меня. Пошатываясь, я пересек помещение. Их слишком много. Ничего не поделаешь. Подойти ближе не удастся, пока... Но тогда что же останется от..? Об этом я даже думать не хотел. Бросив веревку в багажник, я на полном газу помчался по пустынной дороге. Удаляясь от злополучного места, я испытывал двойственной чувство облегчения и отчаяния. Я ощущал себя одновременно спасенным и обреченным. Сен-Тьерри больше нет! С ним покончено, он исчез. Теперь его могут разыскивать годами. Мне остается только забыть его. Но пока я буду его забывать, Марселина мало-помалу отдалится от меня. Именно он связывал нас. Впервые это предстало передо мной со столь сокрушительной ясностью. Отныне она будет жить в вечном страхе перед его возвращением. К тому же по закону вторично выйти замуж она сможет лишь по истечении весьма длительного времени... Надо будет, конечно, уточнить, но я заранее в этом уверен... Я поставил машину возле собора. В этот час все бары уже закрыты. А я так нуждаюсь в человеческом присутствии... неважно чьем... Но на улице, кроме меня, не было ни души. Я вернулся к себе, спрятал спиннинг и фонари. Во флигель я больше не сунусь. Выпив немного коньяку, я проглотил снотворное. По опыту я знал, какое оглушающее действие оказывает подобная смесь, — я так завидовал теперешнему бесчувствию Сен-Тьерри! Будь прокляты неотступно грызущие меня мысли!.. Они — как крысы...

Я вынырнул из небытия поздно днем. Звонил телефон. Я поспешил в кабинет. Может, это Марселина? Так и есть.

— Ален?.. Прости, что побеспокоила... Как насчет сегодня, все остается в силе?

Видимо, она уловила мое колебание, потому что, не дожидаясь ответа, поспешила добавить:

— У тебя не должно быть никаких встреч — ведь сегодня суббота.

— Ладно. Буду ждать тебя в три на вокзале.

Итак, сегодня суббота. Все началось (я заглянул в календарь, чтобы посчитать дни)... все началось во вторник. Прошедшая неделя зияла во времени дырой. Чувствуя себя разбитым, опустошенным, я не имел никакого желания ехать в Виши. Однако, побрившись, приняв душ, взбодрив себя чашкой крепчайшего кофе, я внезапно заторопился. В квартире оставаться было невмоготу. Я задыхался. Скорее на воздух, в дорогу, к жизни!

Увы, под свинцовым небом Виши выглядел угрюмым. Я прошелся по парку, между рядами пустующих скамеек. Иные были составлены в круг, словно на них посреди опавшей листвы вели беседу некие невидимые существа. Все крупные гостиницы были закрыты. Город еще не очнулся от зимней спячки. Я нашел пристанище в привокзальном буфете и пообедал. Кормили здесь прескверно. Зато было хоть какое-то движение: люди с лыжами на плече, прибывающие и отправляющиеся поезда... Наконец настало время выходить на перрон. Я испытал слабое подобие прежнего волнения, с каким, бывало, поджидал Марселину, представляя себе, как она сейчас окажется в моих объятиях. Но, казалось, это было так давно...

Я увидел ее. Она была налегке. Значит, осечка. Приехала, чтобы уехать следующим же поездом. Иначе у нее был бы чемоданчик, в котором она чего только не возила: чулки, флаконы, кремы, ночную рубашку и даже вечернее платье, которое она умудрялась извлекать оттуда без единой складочки. Она чмокнула меня в щеку — чисто по-дружески.

— Прости меня, Ален... Я не могу остаться надолго... Он при смерти.

— Сколько же это будет тянуться?!

— На этот раз никаких преувеличений: он безнадежен. Я насилу вырвалась. Все считают, что я в Клермоне. Так что времени у нас с тобой самое большее час. Поверь, я расстроена не меньше тебя...

Через площадь размещались несколько кафе. Мы зашли в первое попавшееся. Я заказал по грогу.

— Да, я тебе еще не сказала... Все как-то недосуг было. Они там ведут сумасшедшую жизнь. Он заболел.

— Кто?

— Эмманюэль, кто ж еще.

— Как?

— Да что с тобой? Ты будто с луны свалился. Эмманюэль в Милане заболел. Видимо, бронхит. Вчера вечером мне звонил брат. Ничего серьезного, но он должен оставаться в постели: врач запретил выходить... Даже если отец умрет, он не сможет приехать на похороны. Веселенькое дело! Можешь себе представить, какие пойдут пересуды... Я его предупреждала, но он ничего не желал слышать. При его сумасшедшей езде по ночам этого и следовало ожидать.

Ее болтовня дала мне возможность прийти в себя, но удар был, что и говорить, сокрушительный. Не переставая тараторить, она машинально поправила мне галстук.

— Снова ты оделся кое-как. Ты не можешь купить себе другой галстук? Этот совсем разлохматился. Ладно, я сама тебе куплю — в прошлый раз я присмотрела в Клермоне один очень славненький.

— Ты сказала Симону насчет работ?

— Конечно. Но он ответил, что тут решать не ему и лучше ничего не начинать до возвращения Эмманюэля.

— А скоро Эмманюэль вернется?

— Как только будет в состоянии выдержать поездку. Вероятнее всего, к концу следующей недели... На этот-то раз ему придется пробыть здесь подольше. Так много дел накопилось. И прежде всего надо решить с за́мком. Он не намерен в нем оставаться. У него появилась идея купить имение в Италии. Может быть, на берегу Лаго Маджоре. Это совсем рядом с Миланом. Я, в общем-то, не против.

Она и не подозревала, какую нестерпимую боль причиняют мне ее слова.

— У нас будет собственная яхта. Сплошь красное дерево. На ней я буду приплывать к тебе на свидания.

— Послушай, Марселина, да ты представляешь себе расстояние?

— Подумаешь, расстояние... По нашим-то временам... Из Парижа в Милан есть прямой поезд.

«А расходы? А время на дорогу?» — чуть было не выпалил я в ответ, но вовремя сдержался: к чему заранее унижаться? Как я был прав, уничтожив Сен-Тьерри! Мало-помалу, используя ранее задуманные планы, нарисованные перед нею заманчивые картины, он отбирает ее у меня, с каждым днем все более утверждая над ней свою власть. Он тут, живой и деятельный, пока она продолжает свой восторженный монолог.

— Если мы решим что-нибудь построить, почему бы за проект не взяться тебе? Тогда ты сможешь часто бывать у нас. Эта его поездка в Италию, скрытность — для меня все ясно. Должно быть, он кое-что присмотрел... участок, виллу... Ладно бы у него был какой-то там насморк. Но он, видно, и впрямь подхватил что-то серьезное. Уж я-то его знаю!

— Марселина... только честно... ты точно знаешь, что он никогда не догадывался о... ну о нас с тобой?.. Да-да, мы об этом уже говорили. Но я еще раз хочу спросить.

— Что это тебе вдруг пришло в голову? Конечно же, он не знает.

— А эта идея переехать в Италию — как она у него появилась?

— Возможно, не без помощи Симона. Иногда нам с Симоном случается болтать о том о сем. Он частенько говорил мне, что Франция ему надоела, это, мол, страна крохоборов и мелких лавочников.

— Твой брат мог знать о наших встречах?

— Я его в свои дела не посвящаю.

— Необязательно рассказывать... иной раз достаточно намека.

Она призадумалась.

— Н-нет, — проговорила она нерешительно. — Не думаю... Но даже если он о чем-то и догадывается, что меня бы весьма удивило, ему нет никакого расчета выкладывать это Эмманюэлю... Пройдемся немного? После Парижа я еще не была на свежем воздухе.

Невеселой оказалась эта прогулка по безлюдным улицам. Марселина без умолку говорила мне о замке, об умирающем старике — с излишней, на мой взгляд, жестокостью, которая задевала меня за живое, как будто я имел право ему сочувствовать. Ведь именно я первым взял этот циничный тон. Но я всего лишь пытался выместить на ком-нибудь свою горечь, тогда как она — я в этом не сомневался — радовалась тому, что скоро освободится от тирании и вместе с тем станет богатой. Эта отвратительная тяга к деньгам подобно вирусу передалась ей от муженька. Даже мертвый, Сен-Тьерри распространяет заразу. А влияние не уничтожишь. Призрак не убьешь!

Старый Сен-Тьерри умер на следующий день. Когда позвонил Фирмэн, меня в конторе не было. Новость я узнал от секретарши.

— Можно подумать, вы рады его смерти, — заметила она.

О да, это меня обрадовало. Из-за Симона. Finita la commedia! Уж теперь-то ему придется открыть карты. Со вчерашней поездки в Виши я неотступно думал о нем, ни на шаг не продвинувшись в своих рассуждениях. Чего он добивается? Быть может, в Италии он попытался выдать себя за Сен-Тьерри, чтобы вести вместо него переговоры. Почему бы и нет, если он имеет дело с людьми, не знакомыми с Сен-Тьерри? Иногда я даже спрашивал себя, уж не было ли у него самого намерения избавиться от зятя? На первый взгляд это казалось чересчур неправдоподобным. И все-таки... Он досконально знал все дела Сен-Тьерри; будучи его тенью, он наверняка мог подделать его почерк, имитировать его манеру разговаривать. Несомненно, паспорт умершего у него в кармане, благодаря чему он мог зарегистрироваться в отеле под именем Сен-Тьерри, получать корреспонденцию на его имя, исключая разве что до востребования, — короче, перевоплотиться в Сен-Тьерри. Правда, внешнего сходства нет никакого, но кому придет в голову рассматривать фотографию в паспорте, если нет оснований для подозрения? Быть может, Симон несказанно рад тому, что основную работу сделал за него другой. И даже... стаскивая тело в подвал, он, видно, и рассчитывал на то, что крысы благополучно ее довершат. С той самой минуты однозначно определилась вся его дальнейшая линия поведения: заболев (отличный предлог!), Сен-Тьерри не сможет присутствовать на похоронах, но будет давать о себе знать — весьма правдоподобно, посредством писем. Любой посыльный, любая горничная за соответствующую мзду согласится опускать эти письма в ящик в заранее условленные дни. И Симон приедет один — озабоченный, раздосадованный. «да, Эмманюэля здорово прихватило... Он хотел приехать. Скольких трудов стоило удержать его в постели! Уход за ним прекрасный, но он так беспечен!..» Я как будто слышал эти слова Симона. Марселина примет все за чистую монету. Ну а потом?.. Потом-то что?.. Ведь не сможет же Симон постоянно вести двойную жизнь: одну во Франции, в собственном обличим, а другую в Италии, под личиной Сен-Тьерри?.. И что тогда? Он прекратит свое существование в качестве Симона? Провернет в Милане какую-нибудь крупную операцию с получением наличных, после чего махнет самолетом в Южную Америку, и когда правда выплывет наружу, будет уже поздно?.. Это был бы чудовищный блеф, совсем в духе Рокамболя, но ни в каком крупном мошенничестве без этого не обойтись. Тем не менее, есть одно препятствие. Труп. По крайней мере, скелет». Но тут уж Симон, выступая от имени Сен-Тьерри, позаботится воспрепятствовать началу работ в парке. Все так или иначе возвращается к этому вопросу. Нет работ — нет и трупа. Силен мошенник! Тут все ясно. Даже слишком ясно! Настолько, что все это от начала и до конца может оказаться сущим вздором. Но как бы то ни было, тут одно из двух: Симон либо отъявленный плут, и в этом случае я не так уж далек от истины, либо форменный болван, и тогда он неизбежно запутается в своей лжи. Погребение вынудит его сбросить маску.

Я позвонил Марселине, чтобы выразить ей свои соболезнования. Она держалась с большим достоинством, умело разыгрывая приличествующее случаю волнение. Похороны назначены на послезавтра. Она уже дала телеграмму мужу и теперь ожидает ответа.

— Сообщи мне, — сказал я. — Мне бы хотелось с ним встретиться.

Двумя днями раньше заставить себя выговорить подобные слова было бы для меня настоящим мучением. Теперь же я не испытывал ни малейшего затруднения. Не то чтобы я очерствел. Просто все мои мысли были поглощены попытками предугадать дальнейшие ходы Симона, как у шахматиста, готовящего ответную комбинацию. Поэтому в памяти у меня потускнел и флигель, и все увиденное там. Крысы?.. Они превратились в некую абстракцию. Время от времени я прерывал работу, отодвигал бумаги, которыми был завален мой стол, и закуривал сигарету. Крысы... Мне хотелось сказать им: «Полегче! Не так быстро!»

К концу дня позвонила Марселина:

— Только что из Италии звонил Симон. У Эмманюэля дела неважные. Ему колют пенициллин. Вдобавок у него пропал голос. (Я мысленно поздравил Симона с удачной находкой.) Тем хуже. Он посылает вместо себя Симона.

— Когда же он приезжает?

— Чтобы побыстрей добраться, он собирается лететь на самолете: завтра в Париж, а оттуда — дневным рейсом «Вайкаунта». Ему-то так, может, и удобней, но мне это все усложняет. Дорога ни к черту, да и здесь у меня полно дел.

— Я могу подбросить тебя до аэропорта.

— Правда?

— Во сколько у него посадка?

— По расписанию в три двадцать.

— Хорошо, я заеду за тобой примерно в полтретьего. Буду рад повидаться с Симоном. А оттуда отвезу вас в замок. Только вот не покажется ли это ему странным?

— Да нет, конечно же, нет. И потом, какие могут быть условности в такую минуту?..

Старина Симон... Он не осмелился воспользоваться «мерседесом». Он все еще играет роль преданного секретаря. Смутит ли его мое присутствие? Приведут ли в замешательство мои вопросы? Ведь я тоже собираюсь порасспросить его о болезни Сен-Тьерри. И еще я заговорю о работах. Его ответ я знаю заранее. Но попытаться все-таки стоит... Я с нетерпением дожидался завтрашнего дня. И, как обычно, когда меня снедала тревога, выпил немного лишнего. Но я был полон решимости лечь в клинику, как только дело прояснится. Душа моя нуждалась в очищении. Со дня смерти Сен-Тьерри я стал чересчур склонен приписывать всем самые низменные побуждения. Еще немного, и я начну верить, будто стал жертвой заговора. Об этом тоже надо будет поговорить с Клавьером. Это явный признак того, что в моей бедной измученной голове что-то постепенно разлаживается. Испытание оказалось для меня непосильным. Кошмар продолжался и днем. К утру транквилизаторы и снотворное выбрасывали меня на отмель пробуждения, как потерявший управление корабль.

Так или иначе, но следующий день наступил. По-прежнему шел дождь, и это меня обрадовало: поскольку в дождливые дни такси раздобыть практически невозможно, Симон не удивится, когда увидит меня в аэропорту.

Фирмэн встретил меня в трауре. Зеркала были занавешены. Замок походил на церковь в страстную пятницу. Ко мне на цыпочках подошла Марселина — тоже в глубоком трауре. Она церемонно ввела меня в комнату к усопшему. Старый владелец замка в погребальном черном одеянии возлежал между рядами свечей, стиснув руками цепочку, словно недоверчивый банкомет колоду. Вокруг него я обнаружил молящиеся фигуры и сам неподвижно застыл у изголовья. Теперь отец и сын встретились в загробном мире, если таковой существует, и, должно быть, начали ссориться по поводу ремонта замка. С какой стати после смерти человек должен быть не таким мелочным, как при жизни? Потом я подождал в вестибюле Марсели-ну. Я бы дорого заплатил за возможность покурить. Фирмэн, несший вахту у двери, впускал посетителей и первым принимал от них соболезнования — полусогнувшись, с отсутствующим выражением лица, но, как всегда, со всепроникающим взглядом. С ним надо держать ухо востро. Потому-то Марсели-на сочла нужным разыграть перед ним целую комедию — она, мол, не хочет меня обременять, лучше она попробует вызвать такси и т. д. и т. п., — наконец, конфузясь, согласилась. Очутившись в машине, Марселина облегченно перевела дух.

— Как мне все это надоело!.. Поскорей бы наступило завтра, чтобы хоть немного отдохнуть. А знаешь, я даже довольна, что Эмманюэль не смог приехать. Он такой же чопорный, каким был этот старый зануда. На всю неделю зарядили бы визиты вежливости, приемы...

— Может, он проинструктировал на этот счет Симона?

— О, само собой. Но Симон имеет обыкновение все обещать и ничего не делать. За него я спокойна. Все будет улажено моментально.

Улицы оказались запружены, и мы приехали как раз вовремя, чтобы увидеть самолет, выныривающий из туч и заходящий на посадку. Пассажиров было немного. Симон шагал впереди, на нем было облегающее пальто из верблюжьей шерсти, серый шейный платок, фетровая шляпа с загнутыми полями, в руках кожаный чемоданчик — ни дать ни взять преуспевающий глава фирмы. Бодрый, свежий, с улыбкой на лице.

— Кого я вижу! Шармон!.. Рад встретиться, дружище. Поцеловав Марселину, он снова повернулся ко мне. — Ты получил письмо от Сен-Тьерри?

— Нет.

— Значит, скоро получишь... Он говорил мне, что собирается тебе написать.

— Как он там? — спросила Марселина.

— Не блестяще. Все порывался встать с постели, но врач категорически запретил ему выходить.

Я не знал, что делать — смеяться или скрипеть зубами, до того все шло так, как я предполагал.

— Смерть отца его не слишком взволновала? — продолжала Марселина.

— Он был готов к этому. Прискорбно, конечно, но ведь и возраст-то почтенный».

Он с ловкостью устроился на заднем сиденье «симки», и Марселина села рядом с ним.

— Старина Шармон... Подумать только, какие понадобились обстоятельства, чтобы мы встретились. Помнишь времена киноклуба?

Ни одной фальшивой ноты. Подлинная сердечность с легким оттенком снисходительности. Но Марселине было не до воспоминаний о киноклубе.

— Голос-то у него хоть прорезался? — спросила она. — Мог бы и позвонить!

— Скоро позвонит. Он обещал. Но пока может выдавить из себя только хрип. Да с его-то характером! Благо еще у меня нрав покладистый.

— А как его дела, продвигаются?

— Наверно. Ты ведь знаешь, какой он скрытный. Да и итальянцы почему-то темнят. Полная тишина. Но у меня такое впечатление, что все идет не так уж плохо.

— Он все время пробыл в Милане? Не ездил никуда в окрестностях?

— Нет.» Ведь он почти сразу свалился.

— Но тогда, значит, ему толком не удалось поговорить с теми, к кому он ехал.

— Он им звонит.

— А мне он позвонить не может!

Молодец, Марселина! В мгновение ока, просто потому, что чувствовала себя обиженной, она приперла братца к стенке. Я посматривал на Симона в зеркальце.

— Дело прежде всего, — ответил он.

— Еще бы! — фыркнула та. — Да и то, с чего бы ему измениться?

Симон решил перейти к другому собеседнику — ко мне:

— А ты бывал когда-нибудь в Италии?

— Всего один раз, — ответил я. — Когда был проездом в Ницце, проскочил до Сан-Ремо.

— Это не считается. Тебе бы не помешало съездить посмотреть, как они строят. А еще толкуют об американцах! Да итальянцы заткнут их за пояс. Уверяю тебя, там архитектору разбогатеть ничего не стоит.

Я слушал его столь внимательно, что даже прозевал знак остановки. Этот человек явно не испытывает никакого беспокойства. А ведь знает, где сейчас Сен-Тьерри. Он не может не знать, что существует определенный риск, каким бы крохотным он ни был. Когда я огибал площадь Жод, меня посетила новая идея — правда, настолько невероятная, что я ее тут же отбросил: нет, Симон не подозревает, что Марселина — моя любовница; по крайней мере, он не подает вида. И все-таки, если предположить, что он об этом знает, — не считает ли он меня возможным убийцей Сен-Тьерри? Есть одна деталь, о которой я до сих пор не думал: в тот вечер, когда произошло убийство, Симон мог видеть меня у трупа... Если он тоже спешил, если ему показалось, что отсутствие Сен-Тьерри что-то уж слишком затягивается... в конце концов, ничто не мешало ему выйти в парк, и в таком случае он вполне мог издали наблюдать ссору. И если у него есть против меня хоть одна улика, то он играет наверняка... Но какая?.. Марселина тем временем начала рассказывать брату, как умер старик. Симон, которому, казалось бы, на это было совершенно наплевать, выказывал неподдельный интерес. Я наблюдал за ним, стараясь быть хладнокровным, но прочесть что-либо на этом открытом, приветливом лице — лице человека, всегда готового услужить, — было невозможно. Впереди показался замок.

— Послушай, можно ли будет нам завтра, например утром, встретиться и поговорить? Дело пятиминутное.

— Конечно, старина.

— Похороны назначены на одиннадцать, — напомнила Марселина.

— Тогда давай условимся на два. А по поводу чего?

— По поводу планов Сен-Тьерри. Я составил смету. Вернее, это пока лишь предварительная оценка. Получается недешево. Я хотел бы обсудить бы это с тобой...

— Пожалуйста... Правда, я об этом ничего не знаю. Но я передам ему твои предложения. Главное — побольше цифр. Он обожает цифры.

Симон снисходительно улыбнулся, давая понять, что считает эту слабость патрона вполне простительной. Неужели всё это мне не снится?.. А ведь это он, а не я, заварил всю эту гнусную кашу! Его спокойствие начинало меня пугать. Я затормозил у крыльца. Он пожал мне руку.

— Спасибо, старина... Значит, до завтра.

Фирмэн был тут как тут, с зонтиком, который он раскрыл над головой Марселины. Симон помахал мне рукой:

— Чао!

Непостижимо! Охваченный смятением, я вернулся к себе. Я твердо решил задать ему несколько коварных вопросов, но он уже выскальзывает у меня из рук. Что я могу спросить? Едва включившись в игру, он избрал самую удобную позицию: «Я ничего не знаю... Обращайтесь к Сен-Тьерри... Дождитесь его возвращения... Только он может решить...» Я мог сколько угодно совать ему под нос смету, пусть даже самую невероятную, входить в любые детали — ответом будет все та же доброжелательная улыбка. «Если б все зависело только от меня, старина... Но с таким патроном, как мой... Ты ведь его знаешь... Не дай Бог сделать что-то не по его — поднимется такая буря!» Пожалуй, одна Марселина могла бы привести его в замешательство, как ей это уже почти удалось, когда мы ехали в машине, но не мне же будить в ней подозрения. От отчаяния я был готов биться головой о стену. Глупее не придумать. Симон здесь, в моем распоряжении и почти что в моих руках, — стоит только проявить побольше изобретательности. Но я ничего не могу придумать, сколько ни бьюсь... В бесплодных размышлениях прошел день. Да и ложась спать, я все еще рисовал в воображении самые немыслимые хитрости, которые в конечном счете неизбежно приводили к одному: работы никогда не будут начаты. Я провел очередную бессонную ночь. Наутро, разбирая почту, я наткнулся на письмо.

Вот оно, на бюваре. Со штемпелем Милана. Я вскрыл его. Хоть я и знал истинное положение дел, я снова испытал потрясение. Разумеется, письмо отпечатано на машинке. Первым делом я взглянул на подпись. Она словно вышла из-под пера Сен-Тьерри: размашистое «С», длинная перекладинка на «Т»... все воспроизведено с изумительной ловкостью. Подделка безупречна. Будто и впрямь приболевший Сен-Тьерри пишет мне из своего номера в Милане:

Я снова перечитал письмо. Никаких сомнений! Черным по белому написано: «Ты можешь снести флигель...» Итак, Симон поощряет меня сделать то, о чем я уже не смел и помыслить. Значит, ему безразлично, что труп обнаружат. Значит... Причинно-следственные связи выстраивались в моей голове в длинную цепочку, и каждое последующее звено ошарашивало сильнее предыдущего... Как Симон мог пойти на подобный риск?» Я перечитывал письмо в третий раз. «Выжди несколько дней...» Вот она, ключевая фраза... Затаскивая труп в подвал, Симон, вероятно, заметил первую крысу. И тотчас же понял, что его лучшие союзники уже готовы приняться за дело. Как и я, он заключил, что всякое опознание вскоре станет невозможным. Но для пущей надежности дал мне указание выдержать некоторый срок. А этот некоторый срок означает как минимум десять-пятнадцать дней. Этого более чем достаточно!.. Да, силен, ничего не скажешь. Единственной его ошибкой — но я один мог ее обнаружить — было то, что он написал: «Я не намерен выходить за пределы строго необходимого...» Он не мог знать, что Сен-Тьерри поделился со мной совсем другими планами. Но даже и тут, если подумать, у меня не было полной уверенности. Он вполне мог знать о них — благодаря недомолвкам Сен-Тьерри, — но теперь, когда Сен-Тьерри больше нет, за каким лешим ему осуществлять грандиозные замыслы своего бывшего патрона?.. Письмо я уже выучил наизусть. Я мог декламировать его как стихи. Оно звучит вполне правдоподобно. Если я покажу его Марселине — а Симон наверняка предвидел и такую возможность, — та нисколько не удивится. Она узнает манеру мужа. Она не выскажет ни единого замечания. И в назначенный срок я приступлю к работам... И рабочие вытащат на свет Божий останки. Это повлечет за собой расследование, которое, впрочем, быстро зайдет в тупик. И я вновь окажусь в исходной точке. Как же сорвать планы Симона?.. А время идет. Пора ехать в замок. Говорить ли им о письме?.. Ну и положеньице... С нормальной точки зрения — нужно сказать. С другой стороны, письмо лишает смысла встречу с Симоном. Он скажет мне: «Ну вот ты и получил указания. Теперь тебе и карты в руки». Любая моя попытка развить эту тему будет отклонена. Уж не специально ли он так подстроил, чтобы письмо я получил именно сегодня? Тем более что это дает ему дополнительную выгоду как доказательство того, что Сен-Тьерри действительно в Милане и не забывает о здешних делах...

Я отправился на поиски машины. Где же я ее оставил?.. Я обнаружил ее в конце улицы с засунутым под дворник уведомлением о штрафе за стоянку в неположенном месте. Это отнюдь не подняло мне настроения. Чертовски неудачный день!.. Симон торжествует победу по всем пунктам. Я спрятал листок в бумажник, и внезапно с этим нехитрым жестом мне явилась идея. Бумажник! Портсигар! Зажигалка!.. Есть чем помочь опознанию скелета из погреба. Какой же я тупица! Ведь часами ломал себе голову в поисках средства против козней Симона! А это средство все время находилось у меня под рукой! Правда, произошло столько событий, что не мудрено было забыть об этих уликах. Я едва удержался, чтобы не подняться к себе и не удостовериться, что они по-прежнему лежат в ящике стола, — время поджимало. Я тронулся в путь. Что владело мной: радость, утоленная ненависть, чувство облегчения?.. Меня охватило бьющее через край возбуждение, кровь стучала в висках и запястьях словно в поисках выхода... Теперь-то я отыграюсь. Мысли мои понеслись стремительным галопом... Предупредить Меньеля... Добиться, чтобы он приступил к работе с начала будущей недели... и даже при первой возможности затащить его на место для детального осмотра. Углубленного осмотра!.. А мне сегодня же вечером побывать во флигеле. Подбросить в подвал бумажник, портсигар, зажигалку... Крысы к ним не притронутся. Зато те, кто будет вести расследование, получат серьезную пищу для размышлений. Письма из Милана, звонки — весь этот блеф рассыплется, словно карточный домик. Полиция потребует предъявить живого Сен-Тьерри. В противном случае она сделает вывод, что найденный в подвале скелет принадлежит ему, и тогда Симону придется туго. Бедолага Симон! Он предусмотрел все, кроме одного: что так называемый бродяга вдруг решит вернуть свою добычу... Как видишь, старина, Шармону бросать вызов опасно! Шармон не такой уж простофиля!..

К замку я подъехал чуть раньше назначенного срока и застал Симона и его сестру беседующими в аллее. Симон разговаривал на итальянский манер, энергично жестикулируя. Марселина слушала его понурясь. В руке она держала скомканный платочек, который время от времени подносила к глазам. Неужто она и впрямь была так привязана к старику? Это для меня новость. Подобное поведение могло объясняться и просто переутомлением. Или выходом накопившейся злости... Уж конечно, ей пришлось несладко: одной организовывать все эти похоронные дела, принимать соболезнования от тайных недоброжелателей. Я въехал в ворота и покатил к крыльцу. Они обернулись. Симон, сказав напоследок сестре несколько слов, пошел мне навстречу, она же направилась к замку. Симон крепко пожал мне руку.

— Отгони свою «симку» в сторонку, — сказал он. — Скоро здесь будет море машин.

Следуя за ним, я вырулил на лужайку. Выглядел он не блестяще. При всей его дьявольской изворотливости и ему, видно, пришлось попотеть. Погоди, милый, это еще цветочки.

— Я получил письмо от Сен-Тьерри, — сказал я. — Кстати, вот оно... Можешь прочесть. Секретов тут нет.

Я без малейшего усилия обращался к нему на «ты». Теперь мы были на равных. Пока он пробегал глазами письмо, я незаметно придвинулся к нему. Сомнений быть не могло — от него пахло спиртным. Значит, и ему, чтобы успешно вести эту рискованную игру, необходимо подстегивать себя алкоголем. Выходит, не так он дюж, как я думал... Сложив письмо, он протянул его мне.

— Ну вот тебе и указания... Вполне, на мой взгляд, разумный план. Общую сумму ты еще не прикидывал?

— Так, в первом приближении.

Ему нужна была цифра. Несмотря на кажущееся безразличие, он напряженно ждал моего ответа. Знать это было ему необходимо, чтобы послать мне очередное письмо из Милана. Как приятно сознавать, что скоро я перехитрю его!

— Мне нужно сначала посоветоваться с подрядчиком. Потом я напишу Сен-Тьерри...

— Ну хотя бы примерно...

— Несколько миллионов... Причем я имею в виду только работы первой очереди.

— Ничего себе!

— А ты как думал? Возьми, к примеру, флигель. Ведь не будешь же закладывать внутрь динамит, верно? Дорога проходит слишком близко. Вот и прикинь объем работ.

Он-то, наверно, думал, что будет использован гидравлический удар и все строение рухнет в подвал. Ну конечно, он надеется на что-нибудь в этом роде. Отличный способ избавиться от скелета — похоронить его под тоннами камня! Потом сверху пройдется бульдозер — и будто ничего и не было.

— Снести, — сказал я, — это снять крышу, перекрытия, разобрать кладку...

Я намеренно преувеличивал. Однако он не выказал ни малейшего беспокойства, лишь пожал плечами.

— Тебе лучше знать, — безразличным тоном сказал он. — К тому же платить-то не мне.

На дороге показалась первая машина. Он взял меня по руку, и мы вошли в вестибюль.

— Ты уж прости меня, Шармон. Начинается неприятная работенка, а Марселина не в своей тарелке.

Последовала обезоруживающая улыбка, и вот он уже скрылся в комнате усопшего. Остальное — церковь, кладбище — я перенес с легким сердцем. Правда, Марселина все время находилась далеко от меня, и под черной вуалью я почти не различал ее лица. Церемония была пышной: величавые звуки органа, притихшая толпа. Старики пожелали похоронить покойника по старинному обычаю: с богатым катафалком, с духовенством в полном составе. На краю могилы какой-то высохший старичок проблеял несколько слов, которых никто не разобрал. С Пюи-де-Дом порывами налетал яростный ветер, но я не испытывал ни малейшего нетерпения. Мне даже не было холодно. И не стыдно вспоминать — хоть и явно не к месту — встречи с Марселиной в гостиничных номерах. Вероятно, это ее черная вуаль была повинна в том, что мое воображение рисовало ее нагой... Правда, особенной пылкостью она никогда не отличалась. Зато она уютная, покорная...

Настал и мой черед поклониться фамильному склепу. Все представители рода Сен-Тьерри чинно выстроились тут, словно тома книг с названиями на корешках. Все, кроме одного!.. Несколько поодаль держались Фирмэн, горничные, кухарка... Я долго держал руку Марселины в своей. Мне показалось, что глаза у нее покраснели. Пожалуй, она играла свою роль даже слишком усердно!..

Наконец я освободился. Освободился, чтобы тщательно подготовить задуманное. Я вернулся к себе так быстро, как только позволило движение на улицах. Скорее в лифт... вставить ключ в замок... ящик стола... Все на месте. Я вытряхнул из бумажника содержимое. В нем оказалось лишь несколько купюр. Первым моим побуждением было сжечь их. Но, поразмыслив, я пришел к выводу, что следствие тем скорее заинтересуется Симоном, чем раньше будет отвергнуто предположение о нападении бродяги-грабителя. Лучше оставить деньги в бумажнике. Я запер ящик. Никакой специальной экипировки не требуется. Застигнутые в самый разгар пиршества, крысы и отреагировать не успеют. Я налил себе полный стакан коньяку. Теперь я его заслужил!

Эта ночь была похожа на все предыдущие. Начинался тот же кошмар. Я стоял у входа во флигель и прислушивался. Ни звука. Я вошел крадучись, словно вор. Мне вдруг вспомнились мифологические преступники, которые день за днем, ночь за ночью вновь и вновь обречены переживать свои злодеяния. Продвигаясь на цыпочках, я продолжал слушать. Теперь мне предстоит включить фонарь и увидеть внизу громадную крысу — непременный атрибут уготованной мне кары. Я зажег фонарь. Крысы не было... Я напряг слух. Из подвала не доносилось ни шороха. Меня обуял страх: все шло не так, как я предполагал. Крысы, эти мерзкие твари, которых я так боялся, все же отгораживали меня от самого ужасного... Они препятствовали мне спуститься до самого низа, подойти ближе... Я решил швырнуть куда попало вниз вещи Сен-Тьерри и сразу удрать. И все-таки мне не хватало этих мерзких созданий. Куда же они подевались? Неужто они оставили меня наедине с... с чем-то гораздо более страшным?

Напрасно я освещал все углы. Никаких шевелений. Шаг за шагом я приближался к двери, ведущей в подвал. Она была по-прежнему затворена. Я прижался к ней ухом. В памяти всплыла копошащаяся масса, издающая пронзительный писк. Быть может, насытившись, они отправились на поиски новой добычи? Толкнув дверь, я направил фонарь вперед... Нужно идти. Нужно прежде самому увидеть, что предстанет взору Меньеля... Я должен взглянуть на это взглядом постороннего. Я осторожно ступал со ступеньки на ступеньку, готовый увидеть внизу мерцание их зрачков. Но меня встречали лишь почерневшие камни. Крысы покинули дом, как покидают, говорят, перед крушением корабль. Я миновал последний поворот. Подвал ярко высветился.

Пуст, как прибранный стол. Ни единой крысы. Ни одной косточки, ничего.

Я присел на последнюю ступеньку — ноги больше не держали меня. Подвал совершенно пуст. Остался только витающий в воздухе животный запах — смешанный запах хищников и тления. Но этот запах смерти исходит, должно быть, уж от меня самого. Столько положить сил, и вот что в результате... Надо было прийти пораньше. Слишком долго я выжидал... Я тяжело выпрямился. Дом своей массой давил мне на плечи. Я обошел погреб в тщетной надежде отыскать какой-нибудь след — должно же было хоть что-то остаться, к примеру, от ботинок... А пряжка ремня — она-то точно крысам не по зубам... Внезапно мне открылась истина. Вернее, передо мной возник образ, жуткий, как видение. Симон!.. Симон был здесь... Накануне. Он-то все и убрал. То, на что не хватило мужества у меня, удалось ему. И теперь останки Сен-Тьерри закопаны в каком-нибудь укромном уголке парка, вне досягаемости. Так вот почему Симон выглядел перед похоронами таким усталым. И вот почему в письме он дал мне указание приступить к работам. Он следовал твердо намеченному плану. Плану, благодаря которому руки у него теперь развязаны. Из Милана он будет поддерживать иллюзию столько, сколько сочтет нужным. А потом Сен-Тьерри окончательно исчезнет. И я уже ничего не смогу сделать. Ничего!..

Я поднялся, погруженный в тоскливые размышления. Если я осмелюсь открыть рот, то тем самым признаюсь, что убил Сен-Тьерри. Из этого круга мне не выбраться. Двери я оставил открытыми. К чему предосторожности? Флигель теперь не играет никакой роли. Разумеется, если я приду с повинной, начнется расследование. Но Симона это серьезно не коснется, поскольку убил-то не он. Мне остается только молчать. И пьянствовать, чтобы все забыть.

Подавленный, я тронулся в обратный путь к Клермону. Какая чудовищная несправедливость! А что, если заговорить с Симоном?.. Если сказать: «Сен-Тьерри убил я, но ты еще худший мерзавец. Даю тебе двадцать четыре часа, чтобы ты убрался на все четыре стороны»?

Ну вот, снова пошли безумные идеи, идиотские планы!.. Правда, не такие уж и идиотские. Я вполне в состоянии заставить Симона раскрыть карты, я могу выжать из него, чего же он в конце концов хочет. Ну и что? Он предложит мне денег, как обыкновенному шантажисту. Ни один из нас не сможет выдать другого, но он сохранит надо мной преимущество, имея возможность в любой момент рассказать все Марселине, открыть ей глаза на меня... Я задыхался от унижения и омерзения. Я жаждал поделиться совершенным мной преступлением с кем угодно — просто потому, что оно слишком хорошо удалось, потому, что оборвалась последняя ниточка, связывающая его со мной; в общем, потому, что оно стало совершенно невероятным... Настоящие бредни алкоголика: крысы, загадочно исчезнувший труп... Катя по пустынной дороге, я один оплакивал его. То, что сейчас подстроил мне Симон, для меня несравненно хуже всего прочего. Лучше бы меня оскорбили, отхлестали по щекам. О, с каким удовольствием я бы его задушил!

Я поставил машину во втором ряду — видимо, нарочно, чтобы натравить на себя полицию — и поднялся к себе. Коньяка в бутылке оставалось на самом донышке. Я выпил его залпом. Так дело оставлять нельзя. Если я дам Симону уехать, все будет кончено. Больше я его не увижу. Надо ловить момент, пока он тут, по рукой. Сказать ему: «Я видел тебя позавчера вечером в парке... Мне там надо было еще раз кое-что промерить (или еще что-нибудь, или вообще ничего — мне-то оправдываться незачем). Ты тащил что-то тяжелое... И по дороге обронил кое-какие штуки — я их подобрал...» Показать ему портсигар, зажигалку. Конечно, он попытается все отрицать. Будет обвинять меня. Но доказательств-то у него никаких. Я буду выступать в роли свидетеля. Положение изменится в мою пользу. Тогда я буду вправе требовать. «Если не хочешь, чтобы я все рассказал Марселине, выкладывай, что задумал... да поживей!» От денег я откажусь. И даже на правду мне в конечном счете наплевать. Он дрогнет и откроет карты. У меня было такое чувство, что после этого я наконец обрету покой.

Оглушив себя снотворным, я провалился в забытье. Когда я проснулся, меня ожидал мой гнев: отдохнувший, ярко-красный, пылающий. Я позвонил в замок.

— Это вы, Фирмэн?.. Говорит Шармон... Могу я попросить к телефону господина Лефера?

— Сожалею, месье, но он уехал.

— Уже?

— Он выехал вчера, ночным поездом. Он очень торопился вернуться к месье.

— А госпожу де Сен-Тьерри?

— Ей немного нездоровится, месье. Я получил указание не беспокоить ее. Передать ей что-нибудь, месье?

— Нет, благодарю.

В ярости я швырнул трубку на рычаг. Я все больше распалялся. Выходит, мне суждено вечно опаздывать в погоне за правдой, в попытках перехватить инициативу. Он ускользнул. Пока я шарил в подвале, он был уже на пути в Милан. А теперь, когда я топчусь на месте, он довершает ограбление своего патрона, разорение своей сестры. И что потом?

Ведь он способен на все. Для человека, у которого хватило духу очистить подвал от его содержимого, не существует никаких преград. Покончив с Сен-Тьерри, он, по всей видимости, примется за сестру, чтобы завладеть ее состоянием. Нет никаких сомнений, Симон — авантюрист с размахом, такой не отступит ни перед чем и ни перед кем. Разве что, может быть, передо мной!.. Я вынул из кармана зажигалку и бумажник с переплетенными буквами «Э» и «С» в уголке. Такой же вензель красовался и на портсигаре. Все равно что удостоверение личности. Я положил все назад в ящик, запер его на ключ и взял с нижней полки шкафа атлас и путеводители. Самый короткий путь в Милан пролегает через Лион, Шамбери и перевал Мон-Сени. Дальше я попадаю на Туринскую автостраду. Дорога небезопасная, но горы меня не пугают. Движение через все перевалы открыто, и уже довольно давно. Усевшись за стол, я принялся высчитывать расстояние, но вскоре отшвырнул карандаш в сторону. Еще один способ предаваться фантазиям вместо конкретных действий. Мне нужно в Милан? Хорошо. Тогда выезжать надо немедленно... или, по крайней мере, как можно раньше. Так. А что я буду делать в Милане? Во Франции я мог бы пригрозить Симону полицией, а в Италии?.. Все оказывается не таким простым. Я потянулся за бутылкой, но она была уже пуста. Сегодня во всем не везет. И все же надо двигаться. Я испытывал непреодолимую потребность действовать.

Я спустился на улицу. Машина стояла на том же месте, мешая движению, но никакой бумажки под дворником я не обнаружил: подтверждение того, что нахальство — второе счастье. Что ж, начало обнадеживающее. Я отвел машину в гараж сменить масло, а сам отправился выпить коньяку с содовой. Облокотившись о стойку, я размышлял, каким образом вытянуть Симона во Францию, но так ничего и не придумал. Одной рюмки явно недостаточно. Я выпил вторую — без содовой, чтобы подхлестнуть воображение. После третьей наметились кое-какие туманные контуры плана. С помощью Марселины, может, что-нибудь и получится... Она не совсем здорова, и Сен-Тьерри, то бишь Симон, проявил бы бессердечие, продолжая торчать в Милане. Итак, встретиться с Марсели-ной и убедить ее написать мужу письмо с просьбой, чтобы тот побыстрей возвращался. Гордый собой, я позволил себе заказать виски. А этот болван Клавьер еще пытается меня лишить выпивки! Алкоголь — это мой ум, мой талант, мой добрый гений. Выждав еще некоторое время, я добрался до гаража и поехал в замок. После долгих переговоров с Фирмэном мне удалось его убедить доложить обо мне Марселине, и та наконец приняла меня в гостиной... Ее вид меня встревожил.

— Что с тобой? — тихо спросил я.

— Простудилась на кладбище... Видимо, грипп.

— Почему бы тебе не вернуться в Париж?

— У меня тут еще полно всяких дел. Но так или иначе мне придется туда поехать... Нотариус назначил нам встречу на конец той недели.

— А муж твой знает?

— Я только что написала ему. Ну и вид у нас будет у обоих. Он, едва оправившийся от бронхита, и я в разгаре простуды.

— Ты вызывала врача?

— Из-за такой ерунды?

— И все-таки!.. Не забывай о себе, малыш.

Она грустно улыбнулась, и в глазах ее показались слезы.

— Ну будет, будет тебе, Марселина!

— Не обращай внимания. Я жутко устала... Скоро все пройдет.

Я окинул ее долгим взглядом. Может, всему виной чересчур свободный халат, но она показалась мне исхудавшей, больной куда серьезней, чем можно было предположить.

— Когда увидимся? — шепнул я.

— Только не сейчас. Немного погодя, в Париже.

— Обещаешь?

— Обещаю. А теперь прости, я пойду лягу. Что-то мне и впрямь нехорошо.

Она протянула мне руку, сухую и горячую. Мы расстались в холле, и я услышал, как она кашляет, поднимаясь по лестнице. Впрочем, грипп — это не так уж страшно. Главное сейчас — возвращение Симона... Господи, до чего же я глуп! Ведь не может же Симон вернуться вместо Сен-Тьерри, чтобы предстать перед нотариусом. Это ни в какие ворота не лезет. Симон просто-напросто объяснит, что Сен-Тьерри уехал в Рим или еще куда-нибудь, а потом, спустя некоторое время, заявит о его исчезновении.

И вот я снова увяз в неопределенности, зажатый между доводами за и против. Чтобы хоть чем-то заняться, я притворился перед самим собой, что собираюсь в поездку. Вытащил из шкафа свой самый теплый свитер: на перевале наверняка будет холодно. Сходил за бутылкой арманьяка. На всякий случай приготовил цепи — если придется ехать по снегу или в гололед. В бардачок положил атлас и путеводители. У меня было такое ощущение, будто я готовлюсь к ралли. И одновременно мне было жалко самого себя. Комедиант! Паяц! Но первый же наполненный до краев бокал заставил этот голос умолкнуть. С рассветом я отравлюсь в путь. Если устану, остановлюсь где-нибудь у границы и в любом случае буду в Милане послезавтра.

Проснувшись, я поколебался в своем решении. Во-первых, на город опустился густой туман. И потом, вдруг мне позвонит Марселина?.. Разве я могу уехать не предупредив ее?.. Что я скажу ей по возвращении? Не говоря уже о моих и без того немногочисленных клиентах, которые совсем от меня отвернуться. А если написать Симону письмо? «Продолжать игру бесполезно. Я знаю все. Перед началом работ мне пришлось заглянуть во флигель. Если я и смолчал, то лишь ради того, чтобы избежать скандала, в центре которого оказалась бы ваша сестра...» Фразы выстраивались у меня в голове. Фразы фразами... К несчастью, все это отдавало дешевой мелодрамой, ограничивалось какими-то неясными угрозами. С глаз моих мало-помалу начала спадать пелена: хочу я того или нет, а придется пойти на какое-то соглашение с Симоном. Я обещаю ему свое молчание в обмен на его; я не предприму никаких шагов против него, а он — против нас с Марселиной. И если хорошенько все взвесить, так будет даже лучше. Никакого насилия. Откровенный разговор. Минуту спустя я решил отказаться от поездки. Тотчас же у меня возникли новые вопросы: а не будет ли эта поездка наилучшим решением? Лучшим средством доказать Симону, что я пришел с мирными намерениями?

В таких вот сомнениях и колебаниях прошло два или три дня. Два или три дня — уж и не помню точно — я бросался от одного плана к другому. В конце концов я почувствовал, что голова у меня идет кругом. Я шарахался от собственной тени. Мое существование нельзя было назвать даже животным. Животные — те хоть наделены инстинктом самосохранения. Они безошибочно чуют, где искать спасения, где можно отдохнуть...

Наконец мне позвонила Марселина. У нее и в самом деле грипп, но беспокоиться мне нечего. Что до Сен-Тьерри... то он скоро будет здесь. Ей сообщил об этом Симон. Сен-Тьерри наконец поднялся с постели. Отправившись на совещание с итальянскими промышленниками, он поручил Симону позвонить в замок. Он собирается выехать в середине дня на «мерседесе». Заночует в Шамбери и уже завтра будет в замке, как раз к обеду... Все эти подробности я слушал лишь вполуха. Шамбери! Вот единственное слово, которое имеет значение. Я подкараулю Симона в Шамбери. Застигнутый врасплох, он обмякнет. Марселине я сказал, что воспользуюсь ее болезнью, чтобы отлучиться. Мне как раз нужно уладить одно дело в Пюи. Итак, выздоравливай и до скорого...

На сей раз я не раздумывал ни секунды. Забежав предупредить секретаршу, уже привыкшую к моим причудам, я вскочил в машину. Пока прогревался мотор, я пробежал статью в путеводителе Мишлена. Гостиниц в Шамбери хватает, но я-то знал, что Симон выберет самую лучшую: «Гранд-отель савойских герцогов».

Выехал я в сплошной туман, но вскоре погода прояснилась. И все же средняя скорость оказалась невелика. Дорога была мокрая. Утомившись, я слишком надолго задержался в одной из придорожных закусочных, где весьма недурно кормили. Окрестности Лиона были забиты машинами. До Шамбери я добрался почти в десять вечера. Чтобы не плутать по улицам с односторонним движением, я оставил машину на привокзальной стоянке. К счастью, «Гранд-отель савойских герцогов» высился в двух шагах.

— Говорите, господин Эмманюэль де Сен-Тьерри? Нет, такой здесь не останавливался.

— У него белый «мерседес» с откидным верхом.

— Не видели, месье. Весьма сожалеем...

— В таком случае господин Симон Лефер?

— М-м... не думаю, месье.

Человек в окошке полистал регистрационную книгу.

— Нет. Такого тоже нет.

Удар был сокрушителен. Я отравился выпить коньяку в привокзальном баре. Какого же я свалял дурака. Симону нет никакого расчета останавливаться в этом городе, где Сен-Тьерри, возможно, знают. Даже наверное знают. Судя по всему, он не раз здесь останавливался. Как раз поэтому Симон и сказал Марселине про Шамбери. Тем не менее не следует уезжать, все тщательно не проверив. Я разыскал улицу Соммейе, где размещается «Тауринг». Ни Сен-Тьерри, ни Лефера, ни «мерседеса». Я направился в «Отель принцев». Никого. Меня все сильнее одолевала усталость. Я посетил еще «Золотого льва» и «Савояра». Разумеется, безрезультатно. Это было ясно с самого начала. Осторожный Симон выбрал для ночевки другой город. Обескураженный, я чуть было не снял в «Савояре» номер, но побоялся, что проведу в нем бессонную ночь, беспрестанно строя все новые предположения. Ведь вообразить можно все что угодно. Может оказаться даже и так, что Симон все еще в Милане. Так что лучше всего повернуть обратно. За рулем хоть думаешь меньше. Я опять просчитался, вот и все.

При выезде из Шамбери я остановился заправиться. Машинально я выбрал самую шикарную, ярче всех освещенную станцию обслуживания. А что, если... Я спросил механика:

— Вы случайно не видели белый «мерседес» с откидным верхом?.. С номером департамента Пюи-де-Дом?

— Тут «мерседесов» много проезжает. А какой номер?

— Шестьдесят три.

— Нет. Не заметил.

Я поехал дальше. Симон запросто мог проехать через Шамбери, пока я бегал по гостиницам! В таком случае я остался у него в хвосте. Но его машина куда мощнее моей. У меня нет никаких шансов его догнать. В подавленном настроении я доехал до Лиона. Но когда передо мной стали появляться первые станции обслуживания, я вышел из оцепенения. Почему бы не повторить попытку? Хотя бы для того, чтобы прогнать сон. Я начал курсировать от станции к станции: «Тотал», «БП», «Эссо», «Элф». Безуспешно. Наконец я заехал на заправочную «Антар».

— Погодите-ка... Белый «мерседес»?.. По-моему, я его видел. И даже не так давно. В нем сидели двое... да, точно.

— Тогда это не тот. Мой приятель путешествует в одиночку.

Я возобновил путь, и потянулась ночь — монотонная, угрюмая, в свете фар, выхватывавших из темноты одинаковые деревья, одинаковые дома, одинаковые перекрестки. Время от времени, когда чувствовал, что веки неудержимо смыкаются, я останавливался, чтобы выкурить сигарету и немного размяться. Фер я оставил в стороне, чтобы побыстрее попасть в Тьер: Симону могло прийти в голову поехать через Тьер. Занималась заря: бледный свет пробивался сквозь тучи, цеплявшиеся за склоны гор. Я навел справки еще на двух заправочных — так, для очистки совести. В Тьере я обследовал стоянку у «Золотого орла». А впрочем, какого черта Симону делать в городе, где Сен-Тьерри знают как облупленного? Еще одно усилие, и я смогу отоспаться всласть. К дьяволу Симона!.. Завидев пригороды Клермона, я испытал огромное облегчение. Взглянув на часы, я понял, что гнал как безумный, но странно — ощущения этой скорости у меня не осталось. Я был уже за гранью истощения, в том состоянии полной отрешенности, в котором есть своя прелесть. Словно сомнамбула, я поставил машину у собора и прямым ходом устремился к постели. Раствориться во сне. Исчезнуть... Сил у меня хватило только скинуть ботинки. И я провалился в небытие.

...Мне снилось, будто звонит телефон. Раза два я повернулся с боку на бок, чтобы избавиться от надоедливого дребезжания, потом разлепил веки. И в самом деле телефон. На часах — половина десятого. Еще во власти сонного оцепенения, я подошел снять трубку. В ней раздался голос Фирмэна.

— Прошу месье меня извинить... Я по поручению мадам.

— Да... Я слушаю.

— Не мог бы месье приехать? Случилось нечто серьезное.

— Серьезное?

— Очень серьезное... Господин де Сен-Тьерри умер.

— Что?

— Господин де Сен-Тьерри умер.

— Как?.. Как это случилось?

Новость застала меня врасплох, и сквозь оторопь не сразу пробилось чувство облегчения.

— Несчастный случай, месье. Сегодня утром нас известила жандармерия.

— Я еду.

Положив трубку, я пошел одеваться. Вполне естественно, что Симона приняли за Сен-Тьерри. Симон ехал в его машине, с документами на его имя... Только не суетиться. Не надо забывать: я всего лишь преданный, исполненный сочувствия друг семьи. Я старался освоиться с этой ролью, когда Фирмэн отворил мне дверь.

— Какое ужасное несчастье, — сказал я. — И почти сразу же вслед за отцом. Просто непостижимо!

Но по лестнице уже спускалась Марселина. Она была смертельно бледна. Я учтиво пожал поданную мне руку.

— Поверьте, я искренне разделяю ваше горе. Мы с вашим мужем были старинными друзьями.

— Благодарю вас, — пробормотала она. — Я знала, что могу на вас рассчитывать.

Отпустив Фирмэна, она повела меня в гостиную. Между нами вдруг возникла натянутость. Даже оставшись вдвоем, мы не смели выказывать свою радость.

— Должно быть, ему пришлось помучиться, промолвила она. — Машина загорелась... Вот что не дает мне покоя. Каким бы он ни был, такого он не заслужил.

— Где это произошло?

— Не так далеко отсюда. На перевале Республики, немного не доезжая Сент-Этьена.

— Почему же, черт возьми, он поехал этой дорогой? Так ведь дальше!

— А почему он не остановился на ночь в Шамбери, как собирался? Авария произошла ранним утром... Ты же знаешь, он всегда поступал как ему в голову взбредет... Судьба... Он не вписался в поворот. Машина упала в овраг и загорелась.

— Куда его отвезли?

— В морг... Ты можешь меня подвезти?

— Ну конечно.

— Спасибо. Я боялась, что ты еще не вернулся.

— Я вернулся еще вечером.

— У тебя усталый вид, Ален. А я так вообще с ног валюсь. У меня вдобавок температура.

— Когда ты хочешь выехать?

— Как можно быстрее... Как ты думаешь... меня заставят опознавать... ну, его?

— Не знаю.

— Мне кажется, я никогда не решусь...

Уткнувшись мне в плечо, она разрыдалась. Я прижал ее к груди. Мне было жаль нас обоих.

— Ну-ну, успокойся же... Это последнее испытание. Ты слышишь? Последнее...

Я вытер ей глаза и торопливо поцеловал.

— Быстренько иди собирайся. Я подожду тебя здесь.

Я рухнул в кресло. Я так и не успел восстановить силы после той бешеной гонки, и тело мое словно одеревенело. При малейшем движении я готов был стонать. Зато мозг наслаждался долгожданным покоем.

Обедать в Сент-Этьене Марселина отказалась. Наспех проглотив пару бутербродов, я позвонил в жандармерию. Мне ответили, что они пришлют кого-нибудь нас встретить. Приехал лейтенант. Представившись, он объяснил, что начато расследование: может быть, кто-нибудь рано утром что-то заметил. Но это маловероятно. Авария произошла около пяти утра. Водитель автопоезда издалека заметил отблески пламени... Но поскольку ехал он очень медленно, до места происшествия добрался лишь минут двадцать спустя. Он не остановился, решив как можно скорее известить жандармерию, которая немедленно выехала на место. Предварительным осмотром установлено, что машина не тормозила и ее не занесло: она просто перевалила на повороте через невысокий бордюр и рухнула в пустоту. Скорее всего водитель уснул за рулем.

— Господин де Сен-Тьерри держал путь из Милана, — вставил я.

— Это все и объясняет, — заключил лейтенант.

Он открыл ящик и выложил на стол обгоревший кусок паспорта, цанговый карандаш, пуговицы с манжет и папку для бумаг, сильно попорченную огнем, но с сохранившимся вензелем «Э. С».

— Машина снабжена металлическими дугами жесткости. — сказал он. — Водителя зажало между ними.

Я поддерживал Марселину, чувствуя, что она на грани обморока.

— Будьте любезны пройти со мной, — сказал лейтенант.

— Не могу я, — простонала Марселина. — Прошу вас...

Простыня, покрывавшая останки, казалось, наброшена на детское тельце. Лейтенант обернулся ко мне:

— Вы-то выдержите?

То, что я увидел, не было ужасным. Это было... ну, словом, совсем другое. Но когда он опустил саван, меня всего затрясло.

— Конечно, это вряд ли что-либо даст, — заметил он. — Но порядок есть порядок... Вы были другом господина де Сен-Тьерри?

— Да. Школьным товарищем.

— Понимаю.

— Как нам поступить в отношении похорон?

— Когда расследование закончится, вы сможете забрать тело. Ждать, я думаю, придется недолго. Госпожа де Сен-Тьерри сможет также забрать те вещи, которые я вам показывал. Формальности будут несложны.

Лейтенант подошел к Марселине, отдал ей честь.

— Весьма сожалею, мадам, что подверг вас подобному испытанию.

Он пожал мне руку.

— Езжайте потихоньку, господин Шармон. Видите, к чему приводит быстрая езда!

Марселина повисла у меня на руке.

— Ален... Я никогда не смогу позабыть...

Бедняжка! А ведь ей еще предстоит смириться с исчезновением брата. Сколько я ни старался, но не мог придумать, как ее к этому подготовить... Но... что, если в «мерседесе» погиб вовсе не ее брат? То, что я узрел под простыней, — ужасные обуглившиеся останки, которых мне вовек не забыть, — лишено каких бы то ни было примет... Как я мог хоть на миг допустить, что Симон погиб?.. Ему просто нужно было создать видимость, будто за рулем находился Сен-Тьерри. Видимо, он посадил туда кого-нибудь... пассажира, которого подобрал где-то по пути, — может, туриста, путешествующего «автостопом», а может, итальянского рабочего, ищущего работу, которого взял с собой еще оттуда... Неважно кого, лишь бы его можно было превратить в бесформенную головешку... Да, дело обстоит именно так. Симон не из тех, кто может глупо не вписаться в поворот. Зато он вполне способен загубить ни в чем не повинного человека, чтобы избавиться от Сен-Тьерри!..

Вот она, правда! Симон не только не умер, он живее и опаснее, чем когда-либо! Он возьмет меня измором... Едва избежав столкновения, я свернул с дороги и заглушил мотор.

— Ты совсем измотан, бедный мой Ален, — произнесла Марселина.— Да и я тоже... Давай заедем куда-нибудь выпить.

— Нет, только не это. Тогда я больше с места не тронусь. Надо возвращаться.

К счастью, дорога была мне знакома. Мысли мои вновь обратились к Симону. Он избрал самый тяжелый маршрут, чтобы как можно правдоподобней закамуфлировать свое преступление под несчастный случай. Видимо, остановившись под каким-нибудь предлогом, он убил своего попутчика. Затем благодаря автоматической коробке передач он включил первую скорость и направил машину к обрыву. Детские забавы! Пожар, скорее всего, тоже его рук дело. «Мерседес» сам по себе мог бы и не загореться при падении, но Симону не составило особого труда спуститься в овраг и не спеша довершить злодеяние.

Марселина дремала. Я позавидовал ей. Все эти накопившиеся во мне тайны того и гляди меня задушат. Теперь я не рискну спать с ней — из опасения, что заговорю во сне. Что делать? У меня по-прежнему есть оружие против Симона, но официально констатированная смерть Сен-Тьерри лишила его действенности. Желаю я того или нет, но, не выдавая Симона, я становлюсь его сообщником. А как выдать его, не выдавая самого себя? Итак, с самого начала я старательно, по кирпичикам, подобно трудолюбивому и искусному зодчему, выстроил ловушку, в которую сам теперь и попался. А выхода из ловушки нет. И нет смысла его искать. Я-то думал, что загнал туда Симона, тогда как в действительности давно сам сидел внутри. Я всегда сидел в западне. Как пойманная крыса!.. Образ этот возник перед моими глазами с такой дьявольской отчетливостью, что я невольно притормозил и голова Марселины сползла на мое плечо. Как крыса!.. Как крыса!.. Левой рукой я утер взмокшее лицо, протер глаза... Все это одни догадки! Может, Симон и вправду умер. Я обвиняю его, не имея ни малейшего доказательства, просто зная, что он мерзавец, а мерзавцы способны на все. Любой другой на моем месте, напротив, наверняка бы возрадовался. Сен-Тьерри окончательно стерт с лица земли, Симон мертв, остается один победитель: это я. И никто никогда не придет требовать у меня отчета. Ах, если бы все было так!

Я разбудил Марселину при въезде в Клермон и довез ее до замка. Она настояла, чтобы я зашел выпить чашку кофе. И вот мы наедине в столовой. Быть может, через полгода или через год мы будем каждый день сидеть здесь вот так, друг против друга! Нет, никогда! Симон, сам того не ведая, указал мне путь. Я обоснуюсь в Италии. Сколочу себе состояние. Вдалеке отсюда, вдвоем, мы сумеем все забыть. Зазвонил телефон.

Я подошел. Звонил Симон. Голова у меня пошла кругом.

— Шармон?.. Смотри-ка! Что ты поделываешь в замке?

Жизнерадостный тон. Так разговаривает человек с кристально чистой совестью. Откуда он звонит? Возможно, из Сент-Этьена. Почему бы и нет?

— Ты еще в Милане? — спросил я.

— Конечно. Остается уладить два-три мелких вопроса, и я возвращаюсь. Ты не можешь подозвать патрона? Мне надо кое-что ему сказать.

— Патрона?

— Ну да, Эмманюэля... Ведь он приехал?

— Как?.. Ты хочешь поговорить с Сен-Тьерри?

Так значит, это мне предстоит... сообщить ему? Почувствовав, как сатанинский смех подступает к горлу, я прокашлялся.

— Алло... Шармон!

— Я нахожусь в замке, потому что Сен-Тьерри по возвращении попал в аварию. Он мертв.

— Что?!

— Он мертв. Мы с твоей сестрой только что вернулись из сент-этьенского морга. Машина упала в овраг на перевале Республики. Она загорелась.

Подошла Марселина. Она протянула руку, и я передал ей трубку.

— Симон! — проговорила она. — Да, это правда. Он разбился. Он сгорел. Я просто с ума схожу... Что?.. О нет... Я не решилась взглянуть... Шармон взял это на себя... Насчет похорон еще ничего не известно... Когда кончится расследование. Как будто нужно какое-то расследование!.. Все и так ясно. Эмманюэль поступил неосторожно... И вот доказательство: если б он подлечился, если б дождался, пока окончательно не выздоровеет... Но послушай, Симон... Ведь не будешь же ты утверждать, что с его стороны было благоразумно гнать без остановки! Если б он остановился в Шамбери, как собирался... Я никак не возьму в толк, что ему взбрело в голову... Да, пожалуйста, Симон... Я хотела бы, чтобы ты был здесь.. . Да, благодарю тебя. Ты умница... Передаю.

Она передала трубку мне.

— Я в отчаянии, — сказал Симон. — Уверяю тебя, когда мы расставались, он был в отличной форме. Иначе, сам понимаешь, я бы его не отпустил... Видно, заснул за рулем.

Неподдельная скорбь в голосе. Откуда у него такое хладнокровие? Дружеским тоном он продолжал:

— Ты поступил как настоящий товарищ, Шармон. Я этого не забуду.

Вне себя, я сухо прервал его излияния:

— Куда тебе звонить в случае необходимости?

— Звонить не придется. Соберу чемодан — и сразу в дорогу... Поездом или самолетом — что будет быстрее. Сейчас посмотрю расписание... Так что не тревожься ни о чем. Тебя и так достаточно поэксплуатировали, старина... Еще раз спасибо. До скорого!

Он еще издевается надо мной!

— Иди перекуси и выпей кофе, — сказала Марселина. — Он скоро совсем остынет.

Кофе был теплый и тошнотворный на вкус. Тошнотворным было и масло. И хлеб. И воздух, которым я дышал. Я схватил пальто и перчатки.

— Прости меня, Марселина. Я не могу задерживаться. Но я всегда в твоем распоряжении. Тебе достаточно позвонить. Не стесняйся.

— Только подумать, что все начнется сызнова, — простонала она. — Уведомительные письма, соболезнования, вся эта вереница людей... Покоя, Боже, дай мне покоя!

Покой вымаливал себе и я, сидя в машине. Быть как все эти люди, что неспешно гуляют по улицам и без страха думают о завтрашнем дне. У меня же все внутри было словно раздроблено на мелкие кусочки. Я направился прямиком в свою комнату. Постель еще хранила отпечаток моего тела. Я уже спал не раздеваясь. Как бродяга. С таким же успехом я мог бы заночевать где-нибудь под мостом. Заснул я как убитый.

Что было потом?.. Потом — провал... Знаю только, что прошел не один день. Все завертелось вновь после повестки, врученной мне полицейским. Меня вызывали в уголовную полицию по касающемуся меня делу. Итак, кому-то опять потребовались мои показания. Но что я могу добавить к сказанному? Я направился в полицию, где меня уже ждали. Меня сразу же ввели в довольно уютный кабинет. Сидевшего там человека скорее можно было назвать молодым.

— Старший комиссар Базей... Садитесь, прошу вас... Видите ли, господин Шармон, я хотел бы осветить с вашей помощью некоторые остающиеся пока неясными подробности в том, что я назвал бы делом Сен-Тьерри.

Скрестив руки на груди, он наблюдал за мной. У него были голубые глаза и стриженные под бобрик волосы. Особой симпатии он мне не внушал. Чересчур самоуверен.

— Мы тщательно изучили следы, оставленные машиной на насыпи. Скажите, господин де Сен-Тьерри ездил быстро?

— Очень быстро, — ответил я. — По крайней мере, любил этим похвастать. Ему нравились мощные автомобили.

— Разумеется, сейчас невозможно точно определить скорость в момент аварии. Но дорога была хорошая... быть может, слегка влажная... Интересно, с какой скоростью ехали вы, спускаясь с перевала?

— Ну, семьдесят, восемьдесят...

— И я так думаю. Машина пересекла насыпь по диагонали. Следы совершенно отчетливы. Однако если бы она шла со скоростью хотя бы шестьдесят в час, грунт разбросало бы в стороны, понимаете?.. Колеса проделали бы в нем глубокие рытвины. А что мы видим на фотографиях? Взгляните!

Он протянул мне крупные фотографии, которые я с любопытством рассмотрел. Отпечатки покрышек выглядели на них четкими, как слепки.

— Грунт просто просел под весом автомобиля, — продолжал он. — «Мерседес» двигался не быстрее пешехода, когда пересекал насыпь.

Симон предусмотрел все, кроме этой детали. И эта деталь его погубит.

— Действительно, — сказал я. — Нет никаких сомнений.

— Не правда ли, вывод напрашивается сам собой: машину подтолкнули. У «мерседеса» автоматическая коробка, как вам, должно быть, известно. Поэтому достаточно было переключить рычаг на первую скорость и довести автомобиль до насыпи, держась за баранку снаружи, через опущенное стекло.

— Но в таком случае».

— Вот именно. Что в таком случае следует?

— А Сен-Тьерри? — вскричал я. — Что делал в это время Сен-Тьерри?

— Ничего. Потому что он был уже мертв.

— Как это?

— Тут у меня заключение судебного медика. Смерть Сен-Тьерри наступила от удара по голове спереди тупым предметом. Ему раскроили череп.

Кусок кварца!.. Перед глазами у меня явственно возник фиолетовый камень с бесчисленными шипами... Но ведь это произошло гораздо раньше! Мысли мои путались. Своими разговорами о Сен-Тьерри этот человек сводил меня с ума. Он по-прежнему изучающе смотрел на меня — точь-в-точь как тогда Клавьер.

— Кто-то поджидал Сен-Тьерри на дороге... — медленно произнес он. — Несчастный остановился. Вы догадываетесь почему?

— Нет.

— Потому что он знал того, кто подавал ему знак... Другого объяснения быть не может... Налицо убийство... причем преднамеренное. Это ясно как день. И, вероятнее всего, убийца сам потом и поджег машину, надеясь скрыть свое преступление... Мы произвели замеры: падая с высоты семнадцати метров, «мерседес» ударился задом о выступ и перевернулся вверх колесами. От удара Сен-Тьерри размозжило затылок об одну из дуг жесткости. Затылок, а не лоб! Если бы машина не загорелась, преступление было бы еще более очевидным.

Я чуть было не выкрикнул: «да нет же, идиот! Машина сгорела потому, что нельзя было допустить, чтобы опознали труп... Мертвец — это неизвестно кто». Но я должен молчать, молчать любой ценой. Симон допустил ошибку, Симон за нее и поплатится.

Комиссар перебирал бумаги. Вдруг он впился в меня глазами:

— Где вы были в ночь убийства, господин Шармон?

Вонзи он в меня нож по самую рукоять, я бы и то не ощутил более острой боли.

— Я? — вскричал я. — Я? Почему я?

— Отвечайте!

— Я спал. Я ничего не знаю.

— Вы были дома?.. Вы в этом уверены?

— Да... да... Я в этом уверен.

— Я задаю вам этот вопрос, потому что располагаю по этому поводу весьма любопытным показанием. У меня их даже несколько... Между нами говоря, я должен признаться, что, не будь этих свидетельств, гипотеза о преступлении просто не возникла бы. Наше ведомство и не подключилось бы к этому делу. Но представьте себе, что кто-то, прочитав в газете заметку о происшествии, вспомнил, как один человек часов в десять вечера разыскивал в Шамбери того самого Сен-Тьерри... Он позвонил в жандармерию. Те поставили в известность нас, и мы начали розыск... Мы установили, что некто действительно наводил справки в гостиницах. Мы получили довольно подробное его описание. Вид у него был крайне возбужденный и встревоженный... Дальнейшие поиски привели нас к станциям обслуживания, расположенным в тех краях. На многих из них также останавливался тот человек. Он был за рулем темно-синей «Симки-1500». Один механик даже припомнил, что незнакомец завел речь о машине с номером, оканчивающемся на шестьдесят три... «Пюи-де-Дом шестьдесят три»... Какой марки ваша машина?

— «Симка».

— Цвет?

— Синий.

Наступила короткая пауза, затем комиссар продолжил:

— Мне остается лишь устроить вам очную ставку с портье гостиниц Шамбери или с...

— Это ни к чему, — сказал я. — Все правильно. Я ездил в Шамбери.

Упорствовать, отрицать не имело смысла. Да я и не хотел больше защищаться. У меня было такое чувство, будто Сен-Тьерри смеется надо мной. Смеялся с самого начала. С той самой ночи он не прекращал вести со мной игру. Он пустил в ход отца, жену, Симона... лишь бы добраться до меня, до меня одного... В эту самую минуту, выпустив на сцену комиссара, он суфлирует ему вопросы. Вот сейчас он шепчет тому на ухо: «Спросите-ка у Шармона, убил он меня или нет... Вот увидите... Он не решится утверждать обратное — ведь он и вправду меня убил».

— Вы убили Сен-Тьерри, — веско сказал комиссар.

Я расстегнул ворот рубашки. Я был весь в поту. Я ухватился за край стола.

— Клянусь вам, что не имею никакого отношения к этой истории с автомобилем... Мне просто нужно было увидеться с Сен-Тьерри...

— Почему?

— Потому что он поручил мне кое-какие работы в своем замке.

— Когда это было?

— Несколько дней назад...

— И вдруг дело приняло такой срочный оборот, что вы решили на ночь глядя выехать ему навстречу?.. Да полно, Шармон, давай поговорим серьезно. Почему вы его убили?

Я замолчал. Больше я не скажу ни слова. Никогда Сен-Тьерри не заставит меня признаться, что я его убил... Это было бы слишком несправедливо... Может, я и убил его, но раньше, в парке, а не в машине!

— Вам нехорошо? — осведомился комиссар.

— Мне... Мне немного душно.

— Что ж, давайте выйдем на улицу. Я могу даже проводить вас до дому. Кстати, у меня есть ордер на обыск в вашей квартире.

Дальнейших слов я не слышал. Кошмар заключил меня в свои липкие объятия. Тщетно я пытался освободиться. Я попался. И меня терзала жажда. Ужасная жажда! Они впихнули меня в машину. Комиссар сел со мной рядом. Впереди, возле шофера, сидел инспектор. Потом... потом они потребовали у меня ключи. Они были хозяевами. Они могли делать все, что хотели. Сен-Тьерри вел их, указывая им дорогу... Иначе они не направились бы прямо к ящику стола... Стол! Я про него и забыл! Но не Сен-Тьерри!.. Комиссар по одной доставал оттуда его вещи: бумажник, зажигалку, портсигар, рассматривал их с каким-то плотоядным удовлетворением, аккуратно, в ряд, раскладывал их на моем столе, как фокусник, готовящий коронный номер... Непреодолимая сила потащила меня вниз...

Наступило минутное замешательство.

— Держите его! — вскричал Базей.

— И здоровый же, каналья, — заметил инспектор. — Хорошо бы вы прижали ему ноги.

— Осторожно! — завопил Шармон. — Крысы... Крысы... Сейчас они бросятся... Там, в углу...

— Надо бы вызвать санитаров, — отдуваясь, проговорил инспектор.

— Жирная, — стонал Шармон. — Самая жирная из всех... Она душит меня... Ко мне, Сен-Тьерри... На помощь! Спаси меня, Сен-Тьерри, прогони их... Тебя-то они послушают...

Инспектору пришлось утихомирить его увесистой оплеухой. Он утер лоб: эта возня его совсем измотала. Комиссар показал ему бутылку, которую достал из-за папок.

— Вот ключ к делу, — сказал он.

Нотариус закончил читать завещание. Неторопливыми движениями он вложил его назад в большой конверт, вытянул из-под обшлагов манжеты, скрестил руки на груди.

— Иными словами, — заключил он, — вы наследуете всё, уважаемая госпожа де Сен-Тьерри; мелкие дарения, которые я перечислил, можно не принимать во внимание... При всем сочувствии к постигшему вас горю я позволю себе сказать, что вам повезло. Если бы ваш муж скончался раньше своего отца — а тут все решили считанные дни, — состояние Сен-Тьерри отошло бы дальним родственникам, а практически — государству.

Симон уронил шляпу, которую держал в руках, подобрал ее, расправил поля. Нотариус поднялся и проводил посетителей до двери.

— Еще раз, мадам, примите мои соболезнования... и поздравления... Месье, я был премного рад с вами познакомиться.

На улице Симон взял Марселину под руку.

— Не будешь же ты реветь, а?.. То, что я сделал, я сделал ради тебя.

— Лучше бы ты ничего не говорил мне тогда, на похоронах старика. До той поры я была счастлива. Я ничего не знала... А потом... потом я стала гадкой женщиной, Симон. А ты...

— Господи, да ты что, не слышала, что сказал нотариус: дальним родственникам? Неужели мы должны были дать себя ограбить только потому, что твой муженек угодил на тот свет чуть раньше, чем надо?.. Тем хуже для Шармона! В конце концов, он сам во всем виноват!

— А если он заговорит... Если объяснит... что тогда?

— В его-то состоянии?.. Нет, тут риска никакого... И даже скажу тебе вот что: судить его не будут. Его отправят не в тюрьму, а в сумасшедший дом... И там ему будет не так уж плохо, поверь мне.

Марселина открыла сумочку, посмотрелась в зеркальце.

— Ну и страшна же я, — пробормотала она.

И начала подкрашиваться.

В ОЧАРОВАННОМ ЛЕСУ[4]

Замок Мюзийяк, 7 ноября 1818 г.

Эти строки я пишу перед смертью. Пройдет несколько дней, и меня не станет. Я положу предел моей скорбной участи. Но пишу я в полном сознании и, клянусь честью, необычайные события, свидетелем коих мне довелось стать, происходили именно так, как я их описываю. Я не дошел бы до столь плачевной крайности, найдись им хоть сколько-нибудь разумное истолкование. Пусть Всевышний простит меня: своей клятвы я не нарушил. Я вернул сеньорам де Мюзийяк владение, откуда их беззаконно изгнали и где мне суждено вскоре сойти в могилу. Но сначала я полагаю необходимым объяснить всем возможным читателям сего печального жизнеописания — моим дальним родственникам, блюстителям закона и, как знать, быть может, мыслителям грядущего века — причину моего поступка.

Я, Пьер-Орельен де Мюзийяк дю Кийи, — единственный наследник по прямой линии графов де Мюзийяк, о которых известно — правда, не вполне достоверно, — что они получили свой титул незадолго до Религиозных войн. Замок Мюзийяк возведен в благословенном 1632 году моим предком Орельеном, сеньором дю Кийи. Мне достаточно окинуть взглядом рабочий кабинет, где я сейчас пишу, чтобы увидеть портреты всех тех, кто владел замком до меня: Пьера де Мюзийяка — друга маршала Тюренна; Эдуара и Пьера — депутатов парламента Бретани; наконец, Орельена-Жака — моего несчастного отца, лейтенанта полка Ее Величества Королевы; ровно двадцать пять лет тому назад, в 1793 году, его гильотинировали. Моей бедной матушке удалось бежать вместе со мной в Англию. Там я рос, глядя на белые скалы Дувра. Не раз матушка вела меня за руку через ланды к морю. Мы поднимались на волнорез, и она показывала мне берег Франции, казавшийся отсюда лежавшим на воде облаком, говоря: «Обещайте мне, что непременно туда вернетесь, отнимете замок у тех, кто его захватил, и что останки графа, вашего отца, упокоятся в склепе часовни рядом с прахом предков. Обещайте, ради меня...»

Тут матушка замолкала, подняв полные слез глаза к небу. Взволнованные, возвращались мы домой. Решимость моя крепла день ото дня. Да, я отравлюсь во Францию, как только достигну совершеннолетия. Пока же мой дух укрепляли со страстью поглощаемые одно за другим возвышенные произведения моего соотечественника графа де Шатобриана. Моей настольной книгой был «Рене». Увы! Не стал ли и я, подобно Рене, натуре незаурядной, жертвой жестоких испытаний и трагической любви? Но говорить о Клер еще рано... Итак, я рос на берегу моря, угрюмый и одинокий. Порой до нас долетал грохот битвы, гул набата, возвещавшего повсюду в Европе приближение Узурпатора. Иногда с утраченной родины добирался сюда эмиссар и, несмотря на дела, находил время нанести нам визит. Был ли то вандеец, занимавшийся сбором средств, или бретонец, спасавшийся от всеобщей воинской повинности, — каждый делил с нами скудный ужин при свечке и рассказывал новости о замке. После нашего изгнания Мюзийяк уже дважды переменил хозяина, и всякий раз его владельца постигало несчастье. Первый — член Конвента — покончил с собой, второй, разбогатевший на скупке национального имущества, — сошел с ума. Наши крестьяне толковали о Божьем промысле. Узнав, что часовня разрушена святотатцами, согласились с ними и мы. «Им мстят наши предки», — утверждала матушка, в то время читавшая с болезненным упоением Льюиса, Байрона и Метьюрина. При этих словах она, как всегда трогательно набожная, призывала в свидетели всех бретонских святых — Ронана, Жильдаса, Корентина, Тугдваля — и произносила их имена с такой горячностью, что они звучали как проклятия.

Незадолго до поражения и падения Бонапарта в 1815 году матушка слегла. Слишком много воспоминаний, сожалений и фантастических упований хранил ее разум — не выдержав, он помутился. Она все чаще заговаривалась, а болезнь ног окончательно приковала ее к постели. Благодаря Реставрации я мог вернуться на родину, но как было оставить больную — такого путешествия она бы не вынесла, а я любил ее больше жизни и никогда бы не смог покинуть. Не стану описывать, сколь тяжело далось мне покорное ожидание ее смерти. Новости из Мюзийяка лишь усугубляли мое уныние: на сей раз замок купил наполеоновский барон Луи Эрбо. Говорили, что он необычайно богат. Как мне с моими скромными средствами удастся убедить этого выскочку вернуть нам исконные владения? Конечно, я мог бы получить хоть малую часть того миллиарда субсидии эмигрантам, о котором повсюду кричали газеты, но для этого необходимо быть представленным ко двору, я же находился в чужом краю и ни на минуту не отлучался от умирающей. О, всеблагой Господь, теперь и я донимал Тебя своими мольбами. Как я просил Тебя ниспослать исцеление моей матери или же смерть нам обо-им! Как в минуты помрачения умолял уничтожить семейство Эрбо, чье благосостояние казалось моему больному рассудку торжеством беззакония, — о, какое пагубное наваждение! Всемогущий Господь, я не ведал тогда, что так скоро буду тобою услышан и неисповедимой волей Твоей все обретет столь непредвиденный исход!

Моя матушка угасла зимой. В свой смертный час она в последний раз сжала мою руку и опять прошептала, — мне никогда не забыть этого шепота:

— Поклянись!

Я поклялся не щадить своих сил и изгнать Эрбо из нашего родового гнезда. И вот в одно прекрасное утро я поднялся на шхуну, плывущую в Кале. Жестокая боль утраты не покидала меня. Я не в силах описать чувство, с каким ступил на родную землю. Думаю, красноречивее меня говорило мое лицо. Во всяком случае, с первых же дней моего путешествия все, начиная с хозяев гостиниц и станционных смотрителей и кончая ремесленниками, студентами, праздными горожанами — моими соседями по дилижансу, — относились ко мне с самым трогательным участием. Хотя мною по-прежнему владело отчаяние, Париж околдовал меня. Бедная матушка любила описывать красоту столицы, меланхолическую прелесть ее небес, но ни разу не слышал я об изяществе обширных парков, с таким искусством разбитых художниками-геометрами, о живости парижан, о лавках, наполненных самыми разнообразными соблазнительными товарами. Не говорила мне она и о дерзкой резвости улиц, сбегающих, словно спицы Колеса фортуны, к горделивому памятнику, что должен был прославить победы изгнанника на остров Святой Елены, но запечатлел своей незавершенностью окончательное падение тирана. Хочу быть откровенным до конца и с чувством раскаяния признаюсь: поддавшись дешевым соблазнам, я рассеялся и от души наслаждался, любуясь хорошенькими личиками вокруг. Представьте себе юношу, до сих пор знавшего лишь скорбь, слезы и громы войны, воспитанного по-спартански, приучавшего себя к суровой жажде мщения, подавлявшего в своем сердце все сладостные порывы молодости, и вы увидите меня в ту пору, когда я был еще полон наивности и огня, отчаяния и страстной потребности в утешении. Поэтому благосклонные улыбки — дань моей миловидности — оставляли в моей душе жестокие незаживающие раны. «Как? — думал я. — Неужто мое малодушие столь велико, что мимолетное увлечение способно отвратить меня от истинной цели?!»

И я, решив ехать не откладывая, заказал себе место в дилижансе, отправляющемся в Рен, откуда всего два дня пути до Мюзийяка.

Вскоре мы пересекли границу ланд, вдали показались первые сосновые перелески. Наконец-то я вдыхал воздух родной Бретани. Слышал, как жужжат вокруг бретонские пчелы, и возвышенные слова Рене звучали в моем сердце: «Словно бы голос небес взывал ко мне: "Человек! Не настала еще весна твоего перелета, жди, пока поднимется ветер смерти. Лишь тогда ты расправишь крылья и отправишься в тот неведомый предел, куда стремится твоя душа"».

Но мог ли я провидеть, что ветер смерти поднимется для меня так скоро? После полудня наш кучер, громко щелкая бичом, остановил громыхающий дилижанс в Мюзийяке. Слуга вынес мой багаж, и вот уже в книге постоялого двора записано мое вымышленное имя, а я занимаю лучшую комнату. Из окна я видел рыночную площадь, старинные особняки с массивными подъездами, несколько низких домишек и густую зелень парка на горизонте — этот парк окружал наш замок, я помнил его. Исконный кров Мюзийяков был прямо передо мной, на расстоянии ружейного выстрела. Радость и страх, надежда и горечь переполняли меня. Из груди моей рвался крик, и я рухнул на постель, не в силах совладать с обуревавшими меня чувствами. Но тотчас вскочил на ноги, так не терпелось мне пройтись по деревне, где ребенком я часто гулял с матушкой. Я достал из портпледа неброский сюртук и простые башмаки с пряжками. Зеркало над камином уверило меня в безупречности моего костюма, и, ни секунды не медля, я отравился в путь.

Я без труда нашел дорогу и теперь направлялся к главной площади, решив нанести визит нотариусу. Жив ли еще мэтр Керек? Если он по-прежнему в добром здравии, то, конечно, не откажется мне помочь. Спасаясь от жары (упомянул ли я, что в ту пору был май?), я вошел в церковь и постоял несколько минут в прохладе придела, глядя на купель, над которой держал меня граф де Савез, мой крестный. Буря революции не пощадила и его, а вместе с ним и мою тетушку, Аньес де Лезе, с дочерьми Франсуазой и Аделаидой. Я остался единственным потомком старинного рода — могучего древа, подрубленного в разгар цветения. И вновь я попал во власть тяжкой безнадежности. Обуреваемый мрачными думами, стучался я к нотариусу. А когда узнал, что мэтр Керек умер и дело перешло к некоему мэтру Меньяну, о котором я и слыхом не слыхивал, то совсем пал духом. Меня провели в кабинет, и, должен признать, новый нотариус принял меня весьма учтиво. Круглые очки придавали его лицу младенчески удивленный вид, и я почувствовал к нему симпатию. Я сразу понял, что смогу доверить ему мою историю. Он любезнейшим тоном осведомился о моем имени.

— Пьер-Орельен де Мюзийяк!

Тут добрейший Меньян стал пунцовым, его маленькие изящные ручки молитвенно соединились.

— Господин граф, возможно ли?.. Господин граф...— пролепетал он, и его дрогнувший голос бесконечно растрогал меня.

Он поднялся и пошел мне навстречу; лицо его выражало несказанное изумление. Довольно долго мы в волнении глядели друг на друга. Мало-помалу он успокоился и попросил рассказать о моих злоключениях как можно подробнее.

— О Господи! О Господи! — не раз повторил он, пока я рисовал картину нашего печального пребывания в Англии. Сдвинув очки на лоб, он смотрел на меня огромными близорукими глазами, полными бесконечной доброты. Как только я закончил, он порывисто схватил мои руки.

— В жизни не слыхал я ничего печальнее, господин граф, — воскликнул он.— Располагайте мной, как вам будет угодно.

— Для начала я желал бы сохранить инкогнито, — сказал я.— Держите до поры до времени мое имя в тайне. Достаточно слуха, чтобы хозяева замка насторожились, и тогда все мои замыслы пойдут прахом. Затем, мне бы хотелось, чтобы вы предварительно поговорили с бароном, дабы мы могли лучше уяснить себе его намерения.

— Увы, господин граф, увы! — вздохнул в ответ на мою просьбу нотариус.

— Вас что-то смущает?

— Видите ли, барон Эрбо не очень-то общителен. Должен признаться, я до сих пор ни разу его не видел.

— Помилуйте! А при покупке замка?

— Купчую составлял не я. Мой предшественник, мэтр Керек, царствие ему небесное, подписал ее незадолго до смерти.

— И с тех пор?..

— С тех пор я видел ландо барона в городе, не однажды говорил с Антуаном, его слугой, но мне ни разу не представился случай беседовать с хозяином.

— Как? Неужто вас ни разу не пригласили в замок?

— Ни разу. Эрбо никого не принимают.

— Но почему?

— Ах, господин граф, ведь они прекрасно знают: замок принадлежит не им. Они купили его, между нами говоря, за бесценок и чувствуют себя в Мюзийяке чужими. Явись они сюда, никто им даже не поклонится. Антуан — и тот побаивается наших жителей. Они его недолюбливают и не скрывают этого.

— Но...

— Полноте, господин граф! Тут и говорить не о чем! Вас ждут как избавителя. Барон страшится вашего возвращения и сбежит, едва о нем заслышит.

— Благодарю вас, — смущенно проговорил я, растроганный его бесхитростной прямотой. — Но у меня нет ни малейшего желания просто так выгонять этого господина... У него, должно быть, семья...

— Да, жена, дочь, — подтвердил нотариус. — Девушка... говорят, очаровательная. Она иногда прогуливается в парке по вечерам.

— Сколько ей лет?

— Двадцать. Ее зовут Клер.

— Разве дочь виновата в том, что ее отец обогатился, служа Бонапарту? — воскликнул я.

— Разумеется, нет! Но она прекрасно знает о неприязни к нему местных жителей. Думаю, ее это мучает. К ней не раз приглашали врача. Ходят слухи, она вообще со странностями. Печально, не правда ли?

— Может быть, это из-за нее Эрбо живут так замкнуто? — предположил я.

— Нет, господин граф. Они прячутся, потому что наслышаны о той буре враждебности, жертвами которой стали прежние владельцы. Когда замок был куплен в первый раз, его новый хозяин, некто Мерлен, решил покрасоваться перед жителями и приехал к нам в деревню, чем вызвал несказанное возмущение. Он едва спасся от града камней, спрятавшись за своими стенами и рвами. Решаясь выехать за них, он всякий раз видел чучело, повешенное на дубе, с табличкой: «Смерть члену Конвента». Или вдруг его собаки умирали от яда. Наконец, подавленный страхом и одиночеством, он повесился. Несколько месяцев спустя появился Леон Ле-Дерф. Ему устроили жизнь не лучше. Я не смогу даже перечислить всех его злоключений. Под конец он не выходил без ружья. Все худел, дичал и в конце концов лишился рассудка. Когда его увозили, из экипажа слышалось, как он бьется и завывает. Долгое время замок пустовал. И вот, когда Наполеон отрекся, его купили Эрбо. Должно быть, искали убежища подальше от Парижа, где уже преследовали сторонников императора. Наши жители не стали их трогать, видя, как скромно себя держат новые владельцы. Представьте себе, господин граф, когда им случается выезжать, даже занавески на окнах кареты тщательно задернуты. И силуэта не разглядишь».

— Мне жаль их! — вскричал я. — Следует сейчас же написать им и предложить соответственное возмещение. Я не из числа тех, кто думает лишь о своей корысти. Увы! Я не слишком богат, но нельзя сказать, что совсем уж...

Нотариус воздел руки, словно священник, благословляющий паству.

— Позвольте вам заметить, что вы по-прежнему обладаете немалым состоянием. Мой предшественник, мэтр Керек, весьма искусно вел дела покойного графа де Мюзийяка. И сам я делал все, что в моих силах. Когда-нибудь мы поговорим о состоянии ваших дел подробнее, но имейте в виду, что, каковы бы ни были притязания господина барона, вы уже сейчас можете выкупить замок.

— Благодарение Господу! — воскликнул я. — Да пребудет с вами милость Его! Я напишу им немедля...

Нотариус поклонился, позвонил в колокольчик, призывая секретаря, и приказал ему принести мне чернильницу. Он почел за честь собственноручно очинить мне перо, и я написал письмо, любезнее которого нельзя было и пожелать. Мысль о несчастной девушке, ставшей, подобно мне, жертвой человеческого безумия и превратностей судьбы, не шла у меня из головы. Я предложил сумму, превосходившую все ожидания, однако дал понять, что в случае отказа гнев мой не уступит благородству. В то время как я писал, мэтр Меньян стоял в амбразуре окна, рассеянно глядя на рыночную площадь.

— Я только что видел Антуана, — сказал он мне, когда я присыпал письмо песком. — Это слуга барона, я уже говорил вам о нем. Он приехал за покупками. Полагаю, господин граф, лучше всего передать письмо с ним.

Я кивнул, затем предложил ему прочесть несколько написанных мною строк. Дойдя до указанной в письме суммы, нотариус чуть не подпрыгнул и с сомнением покачал головой.

— Вы необыкновенно великодушны, господин граф, — пробормотал он, — но не думаю, что барону такие доводы покажутся убедительными...

— И все-таки попытаем счастья!

Любезнейший нотариус учтиво проводил меня до самых дверей и указал мне лакея Эрбо, после чего я откланялся. Слуга покупал свечи и пеньку, но я не успел рассмотреть его хорошенько, заметив, что на площади стоит наше старое ландо. При виде его сердце мое неистово забилось: вернувшегося на Итаку Улисса узнал его верный пес. К сожалению, наша верная кобыла давным-давно умерла, и меня встретил только дряхлый экипаж, трогательное свидетельство былой роскоши: время не пощадило и его. Я приблизился. Провел рукой по деревянным дверцам с полустертым гербом — золотым крестом на голубом поле. И вдруг возле кареты, пахнущей кожей и дегтем, увидел графа, моего отца, увидел столь явственно, что вздрогнул и отшатнулся. Но тут же подумал: «Радуйтесь, сын ваш решился исполнить клятву. Ваш прах с почетом перенесут в замок, где вы появились на свет». Тут подошел лакей со множеством пакетов в руках.

— Послушай, любезный! — окликнул я его. — Сделай милость, передай это письмо господину барону Эрбо.

— От кого еще? — буркнул невежа, подозрительно косясь на меня.

— От графа де Мюзийяк дю Кийи! — отчеканил я.

Едва услышав мое имя, он поклонился чуть не до земли, побросал как попало свертки на козлы, щелкнул бичом, и лошадь помчалась во весь опор, грозя разнести в щепки ветхую карету. Я невольно улыбнулся. Поручение будет выполнено в один миг, и барон содрогнется, несмотря на стены и рвы.

Меня охватило жгучее желание увидеть наконец дом моих предков. Выйдя на проселок, я скорым шагом направился к купам деревьев, до половины заслонившим стены замка. Спустя полчаса я шел уже вдоль парковой ограды. Благодарение Господу, эти стены не рухнули под напором ужасных событий, разоривших страну. Тем не менее поваленные бурей деревья местами проломили ограду. Цепляясь за ветви и вывороченные корни, я без труда пробрался в парк. Без хозяйского глаза он совсем одичал, густые буйные заросли мешали мне понять, где я очутился. Но стоило мне выбраться из них, как я тут же узнал тропинку — она вела вниз, к пруду, и тихая нежность проникла мне в душу. Я больше не сдерживал слез. Мне хотелось припасть поцелуем к земле, что была мне дороже зеницы ока. За поворотом моему завороженному взору открылась величественная картина: над недвижным зеркалом вод возвышался замок. Крик: «О Мюзийяк! Тебе вернули сына!» рвался из моей груди, и, преклонив колени на илистом берегу, я воздал хвалу небесам за свое благополучное возвращение. Вечерний ветер пригнул тростник, растрепал мои волосы, но мне он показался дыханием надежды. Теперь я был уверен в победе и безмятежно смотрел на колыбель моих первых дней. Презрев быстротечное время и бури, замок с прежней горделивостью стремил вверх свои стройные башни, по самую крышу увитые густым плющом. Летящие драконы флюгеров были окутаны клубами синеватого дыма труб. Лучи закатного солнца зажгли алым золотом окна фасада. Внезапно на галерее, выходившей на фруктовый сад, я заметил изящную фигурку — светлое платье, пышный букет; руки юной девушки мечтательно перебирали цветы. «Она». — подумал я, бледнея.

Печаль закатного часа, тихий плеск воды у берега, трогательные воспоминания о прошлом сделали эту нечаянную встречу упоительней назначенного свидания. Правда, тотчас негодование охватило меня: барышня — дочь захватчика, а я, законный владелец всех окрестных земель, вынужден таиться, словно вор. Но любопытство пересилило возмущение; я сладил с досадой и, прячась за тростником, подкрался к террасе, вокруг которой носились стрижи. Печальное дитя не заметило моего приближения. Лица девушки я не видел: на фоне алого неба выделялся лишь темный силуэт. Мне удалось разглядеть только руку, обрывающую душистые лепестки роз; кружась, они медленно слетали к моим ногам. Негромкие звуки спинета донеслись из окна гостиной, и угрызения совести внезапно охватили меня: мое появление разрушит весь этот мир и покой. Личико, что я пытаюсь себе представить, по моей вине оросится слезами. «О матушка, любимая! Ваши наставления не забыты, но их безжалостная суровость разрывает мне сердце». Пока я терзался, изнемогая от сладостных мук и мучительной радости, женский голос позвал:

— Клер! Клер!

Девушка вздохнула и исчезла. Я тихонько повторял имя, беспричинно казавшееся мне восхитительным. Клер! Как хотелось мне пощадить хотя бы ее...

Смеркалось. Озеро подернулось рябью, заквакали в камышах лягушки. Проворней ящерицы я скользнул вдоль террасы, бесшумно обогнул пристройки, но за амбаром остановился, не веря глазам своим. Часовня!.. Часовня исчезла! Вернее, здесь, в траве, лежали ее обломки, поросшие чертополохом: поверженные колонны, разбитые арки. Я пробирался ощупью, словно слепой, пока не споткнулся о священные камни. Сердце мое мучительно сжалось. Но нет! От самого тяжкого испытания меня избавили! Склеп не был поруган. Алтарный камень закрыл его вход, искалеченный крест на нем оплела паутина. Теперь я понимал жестокую злобу окрестных жителей, понимал и страх, сгубивший Мерлена с Ле-Дерфом. Попранное величие святыни вопияло о святотатстве, и я со всей явственностью ощутил гнев одних и ужас других. «Господи! — прошептал я.— Помилуй нас, грешных!» И осенил себя крестным знаменьем, дабы отвести проклятие, тяготевшее над Мюзийяком... Тогда я не знал еще, что вся его тяжесть обрушится на меня, невинную жертву, обреченную искупить этот грех.

Кем бы ты ни был, читатель, сжалься, позволь мне минутный отдых на нескончаемом крестном пути. Позволь вновь пережить те торжественные минуты, когда я повторил перед руинами нашего родового храма свою страшную клятву. В ответ на мои уверенья судьба тогда еще молчала, она колебалась, но вот весы ее качнулись, и я отброшен в преисподнюю. Чем согрешил я, Господи? Чем согрешил? Тем ли, что предложил барону немыслимое возмещение? Тем ли, что не оставил Эрбо в покое? Тем ли, что не изгнал из сердца ненависть, привитую матушкой? Неужели Клер должна была неизбежно заплатить вместе со мною своей жизнью?

«Я ничего не знаю. Мою душу окутал мрак. В моем сердце ночь. Что же, Господь Ревнитель, остался последний шаг! Пистолет так тяжел, помоги мне поднять его. Настал черед и моей крови пролиться. Наконец я смогу соединиться с любимой и уснуть рядом с ней сном Тристана!»

Я возвратился на постоялый двор обессилевшим, лицо и руки мои были исцарапаны терновником, сердце исполнено ярости и любви. Увы, я уже любил эту девушку — едва различимый силуэт на галерее — и ненавидел свою любовь. Долго я сидел, облокотившись о подоконник, смотрел на восходящую в небе луну, слушал перекликающийся лай деревенских собак.

Наконец я лег и забылся сном, то и дело прерываемым кошмарами. Однако это была моя последняя мирная ночь.

На следующее утро я нанес визит мэтру Меньяну, желая, чтобы он приготовил все бумаги на тот случай, если барон Эрбо ответит согласием на мое письмо. Дела мои были крайне запутаны, и мне стоило немалого труда следить за разъяснениями добрейшего нотариуса. Мне явно недоставало сметки и здравого смысла, которым дед и отец были обязаны немалым состоянием, скопленным всего за несколько десятилетий. Мимоходом замечу, что от них я унаследовал лишь благородную осанку, приятную внешность да еще страсть к верховой езде. Матушка, напротив, передала мне склонность к мистике и меланхолическую натуру, в силу чего я был неспособен с должным рвением заниматься собственными денежными делами. Из разговора с нотариусом я понял одно: ему непросто будет собрать обещанную мной сумму за сутки. Мне пришлось подписать великое множество бумаг, после чего мы договорились свидеться завтра.

Солнце клонилось к западу, и мне захотелось объехать верхом наши окрестности. Найти приличную лошадь в Мюзийяке нетрудно. Мой выбор пал на горячую полукровку, и через минуту я уже несся галопом через ланды. Безудержная скачка пьянит, и я весь отдался этому опьянению. Душистый ветер с лугов растрепал мои волосы, грудь наполнили запахи чабреца, утесника и майорана, кровь пенилась в жилах, как молодое вино. Но постепенно я стал придерживать лошадь, утомившись избытком нежданного счастья, и тогда у меня перед глазами вновь возникла девушка с розой, словно луна, взошедшая над бурным, смятенным морем. Мой скакун перешел на шаг, я отпустил поводья и погрузился в смутные мечты, способные придать оттенок неизъяснимого очарования даже самым тяжким горестям. Полюбить незнакомку, невидимку без лица? Нет, нет, она — всего лишь виденье, тень, сон, светлый призрак, склубившийся из сумрака тумана над прудом. Но тщетно изгонял я возникающий в сознании фантом. Напрасно изощрялся, стараясь всячески очернить дочь мужлана, взлетевшего на волне заговора. Сердце призывало ее, губы шептали ее имя. Мои чувства восстали против голоса чести, они пылали столь неистово, что у меня темнело в глазах, и я, будто безумец, повторял: «Клер! Клер!» Казалось, весь мир вторил мне — пением птиц, шумом ветра, журчаньем ручья: «Клер! Клер!..» Я был самым несчастным и самым счастливым из смертных.

Я не заметил, как лошадь свернула в сторону, и несказанно удивился, очутившись на дороге, ведущей к замку. В замке нет ворот со стороны деревни, он отгородился от нее обширнейшим парком, а дальше вокруг него виднеются только пустынные ланды. Чтобы выехать к главной аллее, пришлось бы проделать немалый путь. Пока я раздумывал, стоит ли ехать дальше, рискуя столкнуться с тем, кому еще так недавно я желал смерти, позади меня послышался стук колес экипажа. Теперь об отступлении нечего было и думать. Я мог лишь взять левее и спрятаться среди деревьев начинающегося парка. Едва я достиг своего укрытия, как на дороге показалась карета. Я не ошибся: это было ландо из замка. Кучер погонял лошадь окриками и кнутом, так что старый экипаж подбрасывало на рытвинах, как утлое суденышко на волнах. Если кучер не повредился в уме, то что за нужда в этой безумной скачке? Не успел я задаться этим вопросом, как случилось то, чего я больше всего боялся: послышался оглушительный треск, и коляска угрожающе накренилась. Антуан едва справился со взмыленной лошадью. Вонзив шпоры в бока моего коня, я поспешил ему на помощь и как раз успел преградить дорогу испуганному животному, в то время как растяпа Антуан ловил его под уздцы и пытался успокоить. Хлопнула дверца. Я обернулся. Боже! Какими словами смогу я передать мои чувства? Я застыл, растерянный и оробелый. Я смотрел во все глаза и не мог наглядеться. Кроме этой девушки, все еще сжимавшей ручку дверцы, для меня не было ничего на свете. Изумленная ничуть не меньше моего, она устремила на меня взгляд затравленной лани. В ее глазах я прочитал такой ужас, что вмиг совладал с собой. Я немедленно спешился, учтиво поклонился ей и назвал свое имя. Но, обращаясь к ней, с какой жадностью ловил я малейшие черты, дабы запечатлеть в памяти ее образ! Я и теперь, хотя все происшедшее сломило меня, ясно вижу собранные в высокую прическу золотистые волосы, робкую полуулыбку, удивительную синеву глаз, крошечную ручку, вцепившуюся в дверцу кареты — лик испуганной девы Марии... Она отвечала мне чуть дрожащим голоском. Да, я не ошибся. Это была Клер. Клер! Дочь барона Эрбо!

— Не бойтесь, прошу вас, — проговорил я. — Случайной прогулке в этих местах я обязан счастьем оказать вам услугу в трудную минуту.

Она склонила голову в знак признательности и, подобрав платье, подошла к кучеру, который тем временем рассматривал сломанную ось.

— Может карета ехать? — спросила она.

— Поедет, — буркнул слуга, — починю, так поедет...

Его тон до крайности возмутил меня.

— Быстрей чините.

Почувствовав неловкость моего дальнейшего присутствия, я был уже готов откланяться и вскочить в седло, как вдруг очаровательное создание движением руки остановило меня.

— Я бы хотела, господин граф, выразить вам мою благодарность...

Она понизила голос и уже без боязни, с легким кокетством подняла руку, предупреждая поток возражений, которые, она знала, готовы были сорваться с моих уст.

— Ваше письмо, — тихо продолжала она, — принято благосклонно. Отец давно мечтает покинуть эти места... Стоит ли говорить о причинах... Увы! Мне будет жаль оставить замок.

— Помилуйте!

— Я вас не упрекаю. Он всегда принадлежал только вам.

— Поверьте, я...

— Мы провели в нем тягостные дни... О! Дело не во враждебности окрестных жителей. Что значит неприязнь людей перед неприязнью вещей?!

Она тяжело вздохнула и, разгладив складки бледно-зеленого платья, заговорила вновь. Слуга все еще чинил ось.

— Сказать по правде, родителям страшно. Эта тишина вокруг... Дремучие леса, унылые ланды, куда лишь изредка забредают стада. Вся природа кажется им зловещей, их бросает в дрожь даже от свиста куликов на болоте.

— А вас? — вымолвил я.

— Меня? Мне созвучна печаль здешних мест. Я полюбила слушать голоса призраков, тайны, нашептываемые древними стенами. Но иногда я начинаю понимать, отчего бедный Мерлен повесился, а его преемник сошел с ума.

Пока она говорила, странное вдохновение озарило ее тонкие черты, блистающие глаза, казалось, видели за моим плечом какое-то пугающее и завораживающее зрелище. Порыв мой был столь естествен, что, когда я внезапно пылко сжал руку девушки, это нимало не оскорбило ее.

— Сударыня... — начал я.

Она осторожно высвободила руку и проговорила с улыбкой:

— Приезжайте завтра. Отец ждет вас и мэтра Меньяна. Он собирался писать вам, но я расскажу ему о нашей встрече.

— Благодарю за любезное приглашение! — с воодушевлением откликнулся я.

Антуан наконец приладил колесо и, убедившись, что оно держится надежно, уже забирался на козлы. Я хотел было открыть дверцу кареты, но Клер, легкая, словно птичка, опередила меня: теперь лишь ее силуэт угадывался за спущенной шторой. Антуан прищелкнул языком, понукая лошадь, и экипаж растворился в сгущавшейся тьме. Еще слышался топот копыт, но вскоре и он стих.

Какое перо сможет описать чувства, теснившиеся в моей груди? Я разом испытывал безумный восторг и полную безнадежность. То повторял, как дитя: «Завтра я увижу ее! Завтра ее увижу», то жестоко раскаивался, умоляя матушку простить меня. Но вскоре, вновь увлеченный страстью, принимался с горьким наслаждением восстанавливать в памяти каждую черточку прелестного лица, изящество каждого движения. Я перебирал все сказанные ею слова, стараясь угадать в них потаенный знак столь же пылкой любви. Едва мы успели расстаться, как я уже страдал от невыносимой разлуки, призывая имя моей любимой среди лесов и долин моих суровых владений. Но затем черные мысли вдруг одолели меня. Я с удивлением вспомнил, что барон даже не послал ко мне поверенного. А не решила ли эта экзальтированная особа, подумал я, посмеяться надо мной, обезоружив перед потоком издевательств, а возможно, и грубых выходок своего отца? Она вдруг показалась мне что-то уж слишком бойкой для малокровной барышни, какой ее здесь считали. Но сейчас же я назвал себя грубым животным и, безжалостно погоняя коня, полетел во весь опор, высекая искры из камней дороги.

Я сообщил мэтру Меньяну о своей встрече и просил его сопровождать меня завтра в замок, затем в изнеможении, с пылающей головой вернулся в гостиницу. Я ел, не чувствуя вкуса пищи, хотя трактирщик подавал мне столь изысканные блюда, словно угадал в своем ничем не примечательном постояльце владельца Мюзийяка, вернувшегося изгнанника. Но в самом ли деле изгнанник обрел приют? Терзаемый этими и еще более горькими думами, я рано поднялся к себе, надеясь, что усталость одержит верх и сон избавит меня от мук. Тщетно. Часы текли, не принося мне отдохновения. Вскоре бледные лунные блики легли мне на лицо, приведя меня в какое-то лихорадочное исступление. Я поспешно оделся и подошел к окну, жадно вдыхая ночную прохладу. На горизонте громоздились тяжелые тучи, вынашивая грозу, уже глухо рокотавшую вдали и озарявшую редкими вспышками верхушки деревьев, но над моей головой в чистом небе вилась роем светляков только звездная пыль на потемневшей лазури. Безумие, словно голодный зверь, вновь пробудилось во мне. Не в силах справиться с ним, я перелез через подоконник и соскользнул вниз по глицинии, осыпавшей меня дождем благоуханных лепестков. Селение спало, все ворота были заперты, нигде ни огонька. Я был один на один с моей распростертой на земле тенью, и бесшумнее привидений мы с ней пустились в путь. Час спустя не призрак ли крался вдоль древней ограды? Ибо, как вы уже догадались, я не смог устоять перед искушением вновь пережить вчерашнее приключение. До некоторой степени я и впрямь был духом замка, за которым и в отдалении неотступно следила моя мысль. И если тихое поскрипывание паркета или лязг тяжелых дверных петель леденил безотчетным ужасом сердца обитателей замка, мне позволительно думать, что это был я, — мой двойник скользнул по паркету и приоткрыл дверь. Я мог бы — я знаю, что и должен был, дабы избежать мучительного кошмара, — дождаться утра. Но мне хотелось самому, без свидетелей, вернуться под сень моего детства. Хотелось погладить замшелые камни замка, услышать свист ветра вокруг его башен. Хотелось взглянуть на окно комнаты, где мирно спала та, что лишила меня сна. Хотелось... Но, Боже мой, кто сможет исчислить желания юного сердца? Я шел, и впереди, в мерцании лунного света, моим вожатым шла любовь.

Минуя дорожку, огибавшую пруд, я вышел к широкой аллее, где некогда отец учил меня верховой езде. Эта аллея, опоясывая широким кольцом весь парк, возвращалась к замку. Когда-то за нею тщательно следили, посыпали песком и речной галькой. Теперь она наполовину заросла травой, и я то наступал ногой на сломанные ветки, то спотыкался о сучья. Я шел медленно, упиваясь счастьем неспешной прогулки по парку, что вот-вот отдадут в мое полное владение, вблизи замка, который через несколько часов примет меня под свой кров навеки. Мечты мои, питаемые дыханием любви, сменились размышлениями более практического свойства, не лишенными все же некоторой приятности. «Необходимо, — думал я, — вновь отстроить часовню, привести в порядок парк, огород и сад, восстановить в прежнем виде замок. Спустить и почистить пруд, а то и вовсе осушить его, если Клер неприятно соседство стоячей воды...» Я уже видел ее хозяйкой этих вновь процветающих земель. В неописуемом восторге строя воздушные замки, я блуждал под сенью деревьев, как вдруг моего слуха достигло нечто необычайное — то был не отзвук грозы, удалившейся к горизонту... то был не сон: звонил знакомый колокол!.. Звон мерный, протяжный, будто бы похоронный, невольно внушал гнетущую грусть. Было уже за полночь. Кто же бьет в колокол? Барон? Но я знал, что с наступлением сумерек он запирается у себя. Антуан? Может, в замке вспыхнул пожар? От одной этой мысли меня бросило в дрожь, но я мгновенно овладел собой, заметив, что колокол звонит приглушенно, словно осторожная рука придерживает язык. Кто же тогда? Клер? Вернувшись с ночной прогулки, Клер забавляется, заставляя петь бронзу, чтобы гудящий голос металла слился с потаенным голосом ее смятенной души? Но нет! Как ни мила мне моя догадка, вряд ли она верна. Скорее всего, за веревку дергает какой-нибудь негодяй, чтобы напугать обитателей замка. Но такой трезвонил бы вовсю, торопясь сбежать, тогда как таинственный звонарь бил в колокол мерно, неторопливо, будто подавал кому-то сигнал монотонным звоном. Может быть, предупреждают меня? Я тут же отогнал эту безумную мысль. С ней справился разум, но не сердце. Оно наполнилось необъяснимой тревогой, страстным желанием разгадать тайну. Колокол смолк, и сразу же что-то переменилось в природе, словно под действием магических сил. Я насторожился: по спине пробежал холодок, звуки, что так недавно радовали меня, будто простой сельский напев, сделались вдруг зловещими. Теперь я старался ступать как можно тише, вглядываясь в темноту между деревьями, вздрагивая от стонов лесной совы. Эхо доносило по-прежнему глухие, будто подземные, раскаты далекой грозы. Мне следовало бы вернуться, раз столько дурных предзнаменований останавливало меня. Но к чему повторяться? Я упрямился. Я прошел суровую школу и привык никого не бояться, всецело полагаясь на собственные силы. И потом, никакая реальная опасность мне не грозила. Гнетущая меня тревога, в конце концов, легко объяснялась сумеречным часом, безлюдностью парка, нежданным звоном колокола.

Мне понадобилось немало времени, чтобы добраться до замка и в неверном свете луны различить закрытые ставни, парадное крыльцо и, по обеим сторонам, две башни. Двор был пуст. Над крыльцом я наконец увидел колокол, его веревка мирно свисала. Ни души вокруг! «В самом деле, кого думал ты встретить в столь поздний час?» — выговаривал я себе. Я суеверен, как всякий бретонец, еще в детстве меня пленяли те прекрасные и жуткие сказки, что издавна любят рассказывать вечерами в Арморике. Но здесь, в безлюдном парке, когда над головой простиралось Божье небо, я был недоступен младенческим страхам. Я храбро шел вперед и внезапно в одном из окон Маршальской башни (названной так, поскольку знаменитый Тюренн провел в ней ночь) заметил свет. Башня вздымалась с левой стороны фасада, некогда в ней располагалась библиотека моего отца. Внизу в башню вела большая застекленная дверь. Я подкрался к ней, ступая как можно тише. Верно, кто-нибудь заболел; и вдруг я отчетливо вспомнил слова мэтра Меньяна о частых визитах доктора к Клер. Беспокойство охватило меня; я и передать не могу, с какой тревогой я кинулся к башне.

Дверь была закрыта. Но сквозь ее стеклянные ромбы я сумел различить стоявший на столике канделябр. Я быстро обежал глазами комнату — картины, мебель, стол на колесиках с еще не убранной посудой, — и наконец мой взгляд привлекло расположившееся в комнате странное общество. В поставленных полукругом глубоких креслах сидели трое. Прямо напротив меня — Клер, я тотчас же узнал ее. Даму и господина, сидевших вполоборота ко мне, я никогда не видел, но имел все основания полагать, что это барон и баронесса Эрбо. Все они сидели не шелохнувшись, но не как задремавшие, нет, — скорее как восковые куклы: руки неподвижно лежат на подлокотниках, головы чуть склонены набок. Неверный свет свечей, колеблемых едва ощутимым ветром, отбрасывали пляшущие тени на неподвижные фигуры. Стекло запотело от моего дыхания, я стоял перед дверью ошеломленный, даже не думая прятаться. В растерянности, широко открытыми глазами следил я за дремлющими: не шевельнутся ли они вдруг? Я желал этого всем своим существом. Из глубины души моей рвался крик: «Клер! Очнитесь! Скажите хоть слово! Я не в силах этого вынести!» Но они застыли в своем безмолвии, безжизненные, неподвижные. Мертвые! Ужасная мысль обрушилась на меня, как удар. Умерли!.. Да нет же! Согнутым пальцем я тихонько постучал по стеклу. Сейчас кто-нибудь из них обернется... Что же я им скажу? Смогу ли дать объяснение моему здесь присутствию? Но шум не нарушил их смертного оцепенения. Ни одна рука не вздрогнула. Не всколыхнулась ни одна грудь. Ничто не могло потревожить эту безмолвную троицу. Свет ровно ложился на щеки и лоб девушки, я заметил их мертвенную бледность. Можно было подумать, что Клер и ее родители во время беседы каким-то чудом обратились в статуи, но я уже не сомневался, что веки их сомкнул смертный сон. Необходимо было действовать, и немедленно. Звать на помощь? Будить Антуана? Но у слуг такая неприятная физиономия. Я решил, что справлюсь сам.

Нажал на дверь и едва не упал, так легко она поддалась. Я вошел на цыпочках, взял канделябр и высоко поднял его, чтобы лучше увидеть, что же произошло. Увы, я был сражен, немедленно убедившись в тщете любых усилий. Я видел только широкий затылок мужчины — он был того же цвета, что и воск дрожащих в моей руке свечей, но изысканность одеяния и перстень с короной на правой руке говорили о том, что передо мной барон. И вот подробность, леденящая душу, — ручаюсь вам за ее полную достоверность: муха, покружив возле его бакенбард, спокойно поползла по уху, будто его кожа утратила всякую чувствительность. Я бросился к нему, попытался нащупать пульс, но его запястье было так холодно, что у меня вырвался крик. Отпрянув, я задел локтем кресло баронессы. И она медленно завалилась набок, словно большая кукла! Я едва стоял на ногах от ужаса: семейство, что было передо мной, поразил недуг скоротечнее чумы и куда ее загадочнее. Из приоткрытой двери потянуло сквозняком, и пламя свечей пригнулось; канделябр выскальзывал из моей дрожащей руки, пятна воска множились на ковре. Я поставил подсвечник на ломберный столик неподалеку и машинально поднял с полу веер госпожи Эрбо. Так же машинально положил его на круглый столик возле нее и перевел взгляд на Клер. Она была все в том же бледно-зеленом платье с буфами, что восхитило меня своим изяществом несколько часов тому назад. Волна волос спускалась на плечо, руки безжизненно лежали на коленях. В глубоком бархатном кресле, затканном кувшинками, она казалась Офелией, уснувшей на ложе из водорослей и цветов. Я изнемог от тоски: что за мука знать, что мою Офелию отняли у меня на самой заре любви. Итак, предчувствие меня не обмануло. Колокол отзвонил по моей любимой. В колокольном звоне слышалась жалоба ее отлетающей души, ветер в аллее доносил до меня ее прощальный стон. Несчастный! Я смел жить, смел дышать подле той, что покинула меня навсегда. Проливая слезы, я тщетно призывал смерть. Моей потрясенной душе было невыносимо узнавать рядом с мертвой возлюбленной с детства знакомые, родные предметы. Некоторое время, показавшееся мне вечностью, хотя, возможно, длилось оно не более минуты, я пребывал в таком отчаянии, что казалось, силы вот-вот оставят меня и я рухну бездыханным. Я отер струящийся по лицу холодный пот, и мало-помалу сознание вернулось ко мне. Еще раз взглянул я на душераздирающую картину: барон, его жена, Клер — люди еще недавно мне незнакомые, но отныне навек поселившиеся в моем сердце. Я стоял тут среди них, словно гость, которого ждали. Но при моем появлении беседа хозяев смолкла, и я очутился в кругу мертвецов. Что же мне делать? Разве только бежать в город за доктором? Пожалуй, это наиболее разумно, но у меня пока недоставало сил уйти. В этой тройной смерти было что-то настолько необычайное, что смутный ужас сковал меня, и я усомнился: полно, не грежу ли я? Сомнение было столь велико, что, преодолев отвращение, я еще раз коснулся руки барона. Коснуться Клер я ни за что бы не решился. И пришлось покориться очевидному. Смерть унесла три эти жизни, как одного за другим скосила Мерлена и Ле-Дерфа, прежних владельцев замка. Мысль эта усугубила мое смятение, и я опрометью бросился к двери, уже не в силах совладать с охватившим меня паническим ужасом. Вдруг где-то в дальних покоях хлопнула дверь, еще мгновение — и я выбежал вон. Я не знал уже, бегу ли за помощью или от неведомой опасности. Сознаюсь, я бежал! Бежал очертя голову, не зная, что впереди меня ждет ужас еще нестерпимее».

«Не один день, не одну неделю я размышлял, прежде чем поклялся, о мой читатель, что не пропущу ничего, что опишу в мельчайших подробностях все, что случилось в начале той безумной ночи. Память моя навеки запечатлела невероятные события, невольным свидетелем которых я стал. Поэтому, сколь бы немыслимым ни казалось все последующее, я мужественно продолжаю рассказ, ибо не сомневаюсь в реальности мною виденного. Оттого, что я видел это, я решил умереть.

Я мчался что было мочи по аллее, не так давно приведшей меня к замку. Мной владело единственное желание: оказаться как можно дальше от проклятого места, ведь той, кого я люблю, больше нет. Обезумев от горя, я бежал не разбирая дороги, заблудился и вскоре жестоко поплатился за это. Когда я свернул с аллеи? Не знаю. Луна наполнила миражами полумрак, рисовала тропинки там, где были лишь кусты да колючки, манила и дразнила меня. Я сбился с пути в мире, околдованном и зачарованном голубоватым светом, то открывавшим, то прятавшим от меня дорогу к спасению. Помню, как удар оглушил меня, и я очнулся у подножия дерева, на которое налетел со всего размаха. Голова нестерпимо болела, и когда я провел по ней рукой, на пальцах остались темные пятна — должно быть, кровь. Я долго пролежал без движения, стараясь отдышаться, превозмогая одолевавшую меня слабость, и мало-помалу пришел в себя. Я уже думал подняться и продолжить свой путь, но странный звук остановил меня. Неподалеку слышалось мерное поскрипывание, я не мог понять, откуда оно взялось. Больше всего оно напоминало поскрипывание кареты, едущей по неровной дороге. В недоумении я предпочел укрыться за деревом, о которое ударился. Поскрипывание приближалось, его сопровождал приглушенный стук, похожий на стук копыт по земле.

Клянусь, это был не сон! Хотя голова моя по-прежнему раскалывалась от боли, я смотрел на происходящее во все глаза. Сомнений быть не могло: в темноте и впрямь ехал экипаж. Внезапно я понял, где слышал раньше этот характерный скрип, и меня охватила неукротимая дрожь: так поскрипывало наше ландо. Лошадь катила его по главной аллее, поросшей травой, спокойно, неспешным шагом; оно задевало ветки, дробило камешки, и величавая медлительность его продвижения воскресила в моем опаленном мозгу образ призрачного экипажа — повозки мертвых из сказок моего детства. Ландо в парке, в столь поздний час?.. Да, и я видел его наяву. Скрип приближался. Гроза вдали улеглась, в воцарившейся мертвой тишине малейший шорох слышался с нестерпимой ясностью. И вдруг в конце бело-голубой с черными пятнами теней дороги я увидел ландо! Странный экипаж скользил, словно лодка по молочной глади вод. Кучер на козлах возвышался отчетливым силуэтом, а лошадь, затененная каретой, казалась темной бесформенной массой. Зато колеса четко вырисовывались: каждая спица поблескивала, вращаясь. Карета ехала медленно, грузно раскачиваясь на рытвинах; казалось, таинственные пассажиры просто выехали на прогулку.

Сердце мое учащенно билось, я думал в мучительном ожидании, не за мной ли едет призрачный экипаж, не обречен ли я стать жертвой тяжких неведомых испытаний?

В рассеивающейся тьме лошадь казалась черной огромной тенью. Из ее ноздрей валил пар, слегка позвякивали цепочки на удилах. Когда она скрылась в сумраке, слышался только глухой стук подков и шуршанье травы под колесами. Но вот опять полоса призрачного света, и в ней — шагающие ноги лошади и блестящий контур кареты. Я невольно вытянул шею, стараясь разглядеть необычайных седоков, поскольку мне показалось, что верх экипажа откинут. Я увидел, что двое расположились на сиденье в глубине, третий — напротив них. По мере того как ландо приближалось, я видел сидящих все отчетливее, словно наводил на фокус бинокль. Сначала я узнал бледно-зеленый рукав буф, потом луна осветила волосы Клер, ее тонкий профиль, и я впился зубами в руку, чтобы не закричать. Клер обернулась, вглядываясь в заросли, где прятался я, и, несмотря на призрачный свет, разливавшийся на ее лице мертвенной бледностью, я заметил, как сверкнули ее глаза в тот миг, когда карета поравнялась с моим наблюдательным постом. Тогда же я разглядел и спутников ее ночной прогулки. Не знаю, откуда взять сил, чтобы вывести эти строки: меня душит волнение, и руки мне не послушны. Барон курил сигару, пуская огромные кольца дыма, широко отводил руку, мизинцем стряхивал пепел на дорогу, причем на мизинце поблескивал крупный перстень; на его лицо, пластрон, редингот ложились причудливые тени. Рядом с ним баронесса небрежно обмахивалась веером, тем самым, что в страшный час скользнул по ее платью и упал на ковер. Нет, нет, это просто иллюзия, самообман — моя бедная голова не выдержала удара о дерево! Разве восковое лицо Клер, проплывшее прямо передо мной, пока ландо проезжало мимо, — бледная маска, облитая лунным светом, — не плод моего горячечного воображения? Но тут же я увидел примятую траву, услышал сопение лошади и скрип осей. Более того — вслед за экипажем вился полупрозрачный пряжей дымок, и ветер порой доносил до меня запах табака... Ландо внезапно растворилось в облаке тьмы. Я затаил дыхание, будто какая-то страшная опасность подстерегала меня. Неужто карета исчезла? Но так же внезапно, как исчезла, карета возникла опять, однако теперь виделась расплывчато, и кружевная тень листвы колебалась на ней, словно парчовый гробовый покров. Наконец она вовсе истаяла, скрылась из глаз. Я хотел броситься следом, догнать ее, прикоснуться рукой, но словно прирос к земле. Исполненный сомнений, я подозрительно вглядывался в кустарник. Сладко запел соловей, и наваждение рассеялось. Покинув свое укрытие, я направился в ту сторону, где только что исчезло странное видение. Сквозь дымный свод листвы, в траве, усеянной блестками росы, виднелись две идущие рядом полосы — след колес. Милосердный Боже! Почему ты не лишил меня разума в ту минуту?! Скольких зол я бы избежал! Скольких бед!

Во власти самых ужасных предчувствий стоял я среди аллеи, лицо мое, пролетая, задевали черные мыши, но страхи мои отчасти рассеялись, и колдовство синей ночи уже не трогало мне сердце. Я пытался решить жуткую задачу, отрывочными данными которой располагал. Умерли они? Были живы? Ибо только одно из двух истина. Так когда же мои глаза обманули меня? Я колебался, не в силах дать ответа. Кажется, с той минуты, как я перелез через стену замка, началась одна из тех фантастических страшных историй, что скрашивали вечера моей матушки. Я знал лишь одно: все это — явь. Во мне вдруг зашевелилось любопытство. Я не мог этого так оставить. Я должен был, презрев таинственные опасности, которые, возможно, подстерегали меня, найти какие-то улики, какие-то подтверждения случившемуся. Если моя возлюбленная мертва в самом деле, я откажусь от всех моих планов. Но если она жива... Я еще раз перекрестился, вверяя свою душу ангелам света, и стал с опаской пробираться к замку, избегая открытых лужаек и перепутий аллей, доступных неверной луне. Но напрасно я вслушивался: в тишине раздавалось лишь пение соловья да отдаленное кваканье лягушек...

Долго я всматривался в глубину внутреннего дворика, где вытянулись тени-близнецы двух башен, украшенные причудливым узором флюгеров. «Неужели, когда цель так близка, ты поддаешься страху?» — тихо уговаривал я себя. И внезапно решился, в несколько прыжков преодолев те десять-пятнадцать саженей, что отделяли меня от входа в гостиную. Там по-прежнему горели свечи. Я вгляделся... О ужас! Все трое были здесь! Но сидели уже по-другому. Значит, они двигались? Боже правый! Стало быть, они гуляли в парке, стало быть, только что вернулись в гостиную... Думаю, меня спас внезапный прилив ярости, горячность, унаследованная от отца. Без промедления я ворвался в гостиную.

— Перед вами, — воскликнул я, — граф де Мюзийяк!

Слова мои отозвались странным гулом в пустоте залы. Никто из них не шевельнулся. Мой приход потревожил лишь пламя свечей; оно всколыхнулось, и вокруг меня задвигались тени, на миг оживив Эрбо, подобных мраморным статуям. Они по-прежнему сидели в креслах. Но барон переместился чуть ближе к своей жене. Руки его покоились на подлокотниках, в пепельнице догорала сигара. К креслу баронессы был придвинут маленький столик, на нем стояла рабочая корзина, на пальце ее блестел наперсток. Клер... но к чему все эти подробности! Любого скептика убедила бы царящая здесь тишина. Эти тела, лишенные жизни, всего больше походили на восковые фигуры, которые по временам на забаву зевакам приводит в движение потайная пружина. Так может, передо мной искусно сделанные механические куклы? Но едва эта безумная мысль закралась мне в голову, как я с негодованием отверг ее. Заставив замолчать свое второе «я», уже с час докучавшее мне своими нелепыми выдумками, я, повинуясь уж не знаю, страху ли, грубому ли инстинкту, выхватил из корзинки ножницы и вонзил в руку барона. Ножницы оставили довольно глубокий след на большом пальце правой руки. Густая бурая жидкость показалась у края ранки и сейчас же застыла. Я истерически расхохотался. Барон мертв, кровь свернулась у него в жилах. Что бы я ни делал, я не заставлю их встать, свершившееся непоправимо...

Ноги у меня подкашивались. Ушибленная голова ныла, я держался на ногах нечеловеческим усилием воли. Я отшвырнул ножницы и перекрестил покойников. А затем поспешным шагом удалился, не способный уже ни страдать, ни размышлять, измученный душой и телом настолько, что даже не сознавал, куда иду... Заря высветлила крыши селенья, когда я наконец добрался до гостиницы, неимоверным усилием вскарабкался на балкон... Упал на кровать и провалился в сон, похожий на смерть.

Прошло немало времени, прежде чем я очнулся. Все вокруг казалось каким-то серым, расплывчатым, словно я был отлетевшим духом в чистилище. Кто же я? Что за тяжесть гнетет мою душу? Я с удивлением огляделся. Комната показалась мне незнакомой. Слышался стук копыт на мостовой. Где-то внизу квохтали куры. Внезапно мои страдания ожили, я вспомнил, что навек лишен счастья. Раздавленный нестерпимым горем, я проклял день, когда родился на свет, и с безотрадной тоской взглянул в грядущее. К чему теперь оставаться в Бретани? Не лучше ли вдали от родного края, что отверг меня, искать неведомой, но достойной кончины? Благодаря заботам нотариуса я обладаю состоянием, достаточным, чтобы обзавестись своим делом в Америке — далекой земле изгнанников. Я уже довольно ясно представлял себе свое мрачное будущее, когда в дверь постучали. Посланный слуга сообщил, что мэтр Меньян свидетельствует мне свое почтение и дожидается меня в общей зале.

Мэтр Меньян! Что же я скажу ему?.. Приводя себя в порядок, я пытался найти благовидный предлог, который избавил бы меня от посещения замка и послужил бы достойным объяснением моего теперешнего состояния. Но все предлоги казались мне неубедительными, а то, что произошло в действительности — столь неправдоподобным, что, расскажи я свою историю, нотариус счел бы меня сумасшедшим. Напрасно бы я уверял, что видел все собственными глазами, что это чистейшая правда, — мне возразили бы, что это обман зрения. Кроме того, предполагая во мне враждебное чувство к барону и узнав о моем ночном посещении парка и даже замка, меня могли заподозрить в убийстве барона и его семьи. Итак, я должен молчать. Но тогда мэтр Меньян непременно повезет меня в замок!.. И я вынужден буду в третий раз увидеть... О Боже! При одной только мысли об этом зрелище кровь отхлынула от моего лица. Время шло, а я так и не мог ничего придумать. Я изнемогал, мне казалось, что я поседел после этой ужасающей ночи. Я едва передвигал ноги, словно древний старик, согнувшийся под тяжестью лет и несчастий. Спускаясь по лестнице, я перебирал в уме тысячу возможных версий, не в силах остановиться на какой-нибудь одной и следовать ей в дальнейшем.

Нотариус был так же предупредителен и услужлив. Под мышкой он держал объемистый тщательно запертый портфель.

— Здесь, — сказал он, похлопывая по глянцевитой коже,-собрано все, что дает нам власть над ними. Но, Господи помилуй, господин граф, уж не больны ли вы?

— Ничего страшного, — отозвался я. — Волнение...

— Что и говорить, — согласился добрейший нотариус. — Приближается торжественная минута. Признаться, и я...

Он лихо опрокинул рюмку виноградной водки и прибавил не слишком громко:

— Я и сам не прочь перекинуться словом с бароном Эрбо. Моя коляска ждет на площади, и через четверть часа...

— Я все думаю... — начал я.

Он лукаво улыбнулся.

— Господину графу надо положиться во всем на меня, и дело будет улажено.

— Но...

— Полноте! Я в этом, слава Тебе, Господи, разбираюсь.

Он подхватил меня под руку движением деликатным и почтительным и повлек к дверям.

— К чему такая спешка? — воспротивился было я.

— Куй железо, пока горячо. Барон наш может одуматься, спохватиться. Сейчас, потрясенный самим фактом вашего появления, он охотно примет все наши условия. Завтра же уверенность в себе вернется к нему, и будет слишком поздно.

Я более не сопротивлялся, утешенный воодушевлением и доброжелательностью моего спутника. К тому же моя растерянность могла показаться ему подозрительной. Более того, внезапно поддавшись своего рода безумию, я вдруг нашел отчаянность своего положения, с которой тщетно пытался справиться, даже забавной. Несомненно, в тот миг я, как никто, был жалок и нуждался в сочувствии. Но отчасти мне было даже лестно присутствовать бесстрастным зрителем при крушении всех моих надежд, так что, устраиваясь в кабриолете рядом с нотариусом, я про себя декламировал Шекспира. Кто сможет объяснить загадку человеческой души, способной под градом наносимых ударов испытывать наслаждение от жестокой боли? Постепенно плавное покачивание коляски разогнало мои думы, и я погрузился в блаженную дрему, едва прислушиваясь к неутомимой болтовне нотариуса. А он уже видел себя хозяином положения, покупал ренту, выговаривал выгодную арендную плату и клялся не более чем в пять лет поправить мои пошатнувшиеся дела. С моей стороны было бы дурно разочаровать его, сообщив, что я решил от всего отказаться.

Когда наконец кабриолет въехал в угодья замка, воспоминания захлестнули меня и повергли в глубочайшую скорбь. Мэтр Меньян заметил мое смятение.

— Мы могли бы отложить наш визит, — сказал он, — теперь я вижу ясно, господин граф, что вас знобит.

— Это от усталости, — пробормотал я. — Долгая дорога... Но сейчас на свежем воздухе мне стало гораздо лучше.

— Простите мне мою настойчивость, — пробормотал он.

Тут мы оба замолкли, а кабриолет тем временем приближался к воротам замка. Я узнал место, где в первый и последний раз говорил с Клер. Казалось, это случилось не вчера, а когда-то давным-давно. Еще бы! Вчера Клер была еще жива, а теперь... Тут вдруг мои мысли потекли в ином направлении: я подумал, что три человека не могут одновременно умереть от недуга или все вместе принять решение — это было бы и вовсе ужасно! — покинуть этот мир. Так значит, некий таинственный преступник... Но я тотчас же отогнал это безумное предположение. Разве я не видел собственными глазами, как все они ехали в ландо, разве не вдыхал дыма сигары барона? Но правда и то, что позже, в гостиной... Я не мог сдержать стон, и нотариус участливо склонился ко мне.

— Вы так бледны, господин граф! Скажите лишь слово, и мы вернемся!

Но я решился испить до дна чашу страдания, и уже ничто не могло отнять ее от моих уст. Быть может, завтра отчаяние мое возрастет, а грозящие мне опасности умножатся? Я отрицательно покачал головой, и мы въехали во двор. Ничто здесь не изменилось со вчерашней ночи. Слева я заметил по-прежнему чуть приоткрытую дверь гостиной. Вороны, каркая, перелетали с одной башни на другую. Весенний солнечный свет не оживлял эти древние стены, а, напротив, усугублял их мрачность и даже, как мне показалось, враждебность. Во дворе не было ни души.

— Замок спящей красавицы, — проворчал мэтр Меньян, без сомнения ожидавший более почтительного приема.

Кабриолет остановился перед крыльцом, и мы вышли.

— Эй, кто-нибудь! — позвал нотариус.

Я чуть было не сказал ему, что не стоит звать понапрасну, коль скоро хозяева замка нас все равно не услышат, но необходимость вопреки всему держаться на ногах, не выдавая смятения, отнимала у меня последние силы. Мой спутник взялся за веревку колокола, и раздался звон, леденящий кровь. Колокол звонил мерно и зловеще: я будто опять прислушивался к похоронному звону, блуждая по парку. Я тронул за рукав мэтра Меньяна.

— Клянусь Богом, господин граф, мы не уйдем отсюда, пока не узнаем, почему эти люди, пригласив нас, заставляют себя ждать!

В негодовании он с удвоенной силой зазвонил в колокол. Дверь отворилась. На пороге появился кучер и согнулся в низком поклоне.

— Если господа соблаговолят последовать за мной... Господин барон будет рад принять их.

— Да уж, в этом сомневаться не приходится, — сердито отвечал нотариус.

Меня бросало то в жар, то в холод. Нотариус пропустил меня вперед, и я вошел вслед за слугой под заклятые своды замка, замка моих предков. Мы миновали множество комнат, но я едва скользил по ним рассеянным взором, так мучительно сжимала мне сердце тоска. Мы приближались к башне. Неужто слуга издевается над нами? Или, может быть, следует приказаниям, полученным накануне трагических событий, не ведая о них? Скорее всего так. Но ведь именно он правил лошадью ночью в парке. И когда лакей постучал в дверь гостиной, я, вконец потерявшись в разноречивых догадках, невольно схватился за руку нотариуса.

— Не бойтесь, — шепнул мне мэтр Меньян, — я им не поддамся.

Как будто в этом все дело! Еще мгновение, и ужасная правда откроется, и я задавался вопросом: что, если...

— Войдите, — послышался голос.

Слуга отворил дверь и объявил:

— Господин граф де Мюзийяк... Мэтр Меньян.

Я сделал шаг и увидел, что все трое сидят все в тех же глубоких креслах. Я увидел Клер в зеленом платье наяды. Увидел баронессу: она обмахивалась веером. Увидел Эрбо, который шел к нам навстречу, протягивая мне руку, — руку с повязкой на большом пальце.

— Добро пожаловать, господин граф. Счастливы познакомиться с вами.

Голос барона прозвучал для меня как трубный глас в День Страшного Суда. Я вздрогнул от ужаса, дотронувшись до его руки, теплой и сухой; еще ужасней было поцеловать руку баронессы. Неужто я сошел с ума? Или вокруг меня демоны? Но обращенный на меня взгляд возлюбленной Клер был ясен, словно родник, и в нем не было никаких тайн. Кто усадил меня в это кресло? Когда? Что отвечал я на любезные речи барона? Не знаю, что и сказать. Помню только — и сколь отчетливо! — как рос мой ужас по мере того, как я узнавал все новые, уже было забытые детали: перстень, сверкающий на пальце барона, когда тот машинально поглаживал бакенбарды, рабочую корзинку баронессы, пятна воска на ковре прямо у меня под ногами, еще заметные, хотя их явно тщательно соскребали.

— Позвольте предложить вам сигару, господин граф.

Я отказался. Нотариус объяснил, что путешествие утомило меня и теперь я нуждаюсь в продолжительном отдыхе. Его слов я не слышал. Я смотрел не отрываясь на тлеющий кончик сигары, вдыхал ее запах, искал в нем сходства с запахом сигары, слышанным мной в лесу. Затем перевел взгляд на кресла: силуэты сидящих в полумраке комнаты были точь-в-точь такими, как тогда, ночью... И когда беседа, едва поддерживаемая нотариусом, и вовсе оборвалась, мне почудилось, что сейчас возобновится вчерашний кошмар, и хозяева наши, объятые сном, застынут, окаменеют в своих креслах и безвозвратно отойдут в вечный покой. Но внезапно барон, словно бы разделяя мои опасения, снова заговорил, и беседа оживилась. Нетрудно догадаться, что оживление его было притворно, и принужденность, что была так тягостна для меня, тяготила и Клер — я чувствовал это по тому, как она упорно молчала и сидела не поднимая глаз. Я заметил, как бледны ее щеки, заметил глаза, обведенные синевой, почти бескровные губы, и легче на душе мне не стало. Правда, мне показалось, что состояние ее матушки еще более плачевно. Я отчетливо видел, как дрожат ее руки, занятые рукоделием. Да и барон со всем своим благодушием сельского бонвивана и непрестанным курением сигары, казалось, только-только оправился от тяжкой болезни, так странно подчас срывался у него голос. Мэтр Меньян не мог не заметить моей подавленности. Он ерзал на стуле, покашливал, никак не решаясь за разговорами об урожае, скотине, погоде перейти к цели нашего визита.

— А что, если мы осмотрим замок? — внезапно предложил барон, оборачиваясь ко мне. — Полагаю, что это и ваше заветное желание.

Мы поднялись, и мэтр Меньян шепнул мне:

— С ними творится что-то странное, вы не находите?

Я подал руку Клер, позволив барону, его жене и нотариусу отойти на некоторое расстояние, коль скоро финансовые вопросы, о которых наконец-то заговорил мэтр Меньян, нас вовсе не занимали. Мы медленно проходили по обширным покоям, с печалью я их узнавал, едва ли не сожалея о том, что замок не разграбили вовсе, поскольку злой рок обрекал меня на ужасающее одиночество среди этих стен. Когда уедет семейство Эрбо, у меня будет достаточно времени — увы, более чем достаточно! — чтобы бродить из зала в зал последним призраком замка. И вечно мне будут чудиться три мертвеца в гостиной, что ныне так мило со мной беседуют... Меня бросило в дрожь. Клер тихо вымолвила:

— Если вы нездоровы, господин граф, мы могли бы...

Чудное создание! Я едва не рассказал ей все, и до сих пор не пойму, чту за сомнения меня тогда удержали...

— Здесь слишком сыро, — ответил я, — идемте, идемте...

Не знаю, что мешало мне хотя бы намекнуть на события прошлой ночи. Я страстно желал проникнуть в тайну, но пока что не мог направить разговор так, чтобы мучивший меня вопрос прозвучал естественно. К тому же, волнуемый шорохом шелкового платья Клер, легким прикосновением ее руки, ароматом волос, самим ее присутствием, я чуть ли не утратил дар речи. Мы поднялись на второй этаж замка. Будто сквозь сон я слышал, как нотариус сыплет цифрами и, как мне показалось, о чем-то спорит. Внезапно мы очутились в крошечной комнатке с белеными стенами и скудным убранством.

— Моя комната! — прошептал я.

— Мы обновили ее, — сказала Клер.

Долго я разглядывал узкую железную кровать, осененную белыми крыльями полога; распятие с сухой веточкой букса; секретер, доску которого я откидывал, собираясь писать; и, наконец, в углу, возле окна, выходящего на противоположную стену, — столик с тазом для воды. Я покинул эту спартанскую обитель, отправляясь в изгнание, и опять вернулся сюда, чтобы подвергнуться испытаниям еще более тяжким. Как я мечтал, чтобы миг искреннего доверия, сердечной откровенности принес хоть каплю утешения и надежды моей измученной душе! Но могу ли я доверить истерзавшие меня чувства этому невинному сердцу? Могу ли разделить с ним мои страхи? Наконец, как передам я увиденное — увиденное мной наяву? Я казался себе рыцарем давних времен, зачарованным любовью фей, и, вероятно, ничуть не удивился бы, обернись моя возлюбленная райской птицей или единорогом.

С трудом отогнал я эти глупые мысли и повел Клер к галерее, откуда открывался вид на парк с его величественной сенью, пруд, сад и остов часовни.

— Я думал, — вздохнул я, — мне выпадет иной жребий! И если прежде я желал, чтобы однажды замок стал вновь моим, то теперь жизнь в нем потеряла для меня всякий смысл, пусть даже мы придем к соглашению с вашими родителями. Что говорю я? Именно соглашение и ведет к моему величайшему горю!

— Но почему? Разве...

Я осмелился жестом прервать речь Клер и решился вымолвить:

— Мне будет нестерпимо грустно гулять одному по аллеям, где так часто гуляли вы. Подумайте, все здесь помнит не только меня, но и вас. Лепестки на глади вод напомнят о том, как вы обрывали их. Каждый день вы смотрели на эти камни. И если мои пальцы коснутся спинета, я разбужу музыку, которую вы любили. Ваша тень останется пленницей замка, а я буду пленником вашей тени.

Ее благоуханная рука прижалась к моим губам.

— Молчите! — воскликнула она.

Грудь ее страстно вздымалась, бледность камелий покрыла щеки. Я легко отстранился и покрыл руку девушки поцелуями.

— Клер... Клер... Выслушайте меня. Вы должны меня выслушать. Быть может, решается ваша жизнь и моя... Я не могу жить без вас.

— Довольно, господин граф... Полагаю, мне лучше уйти.

Я не мог так просто расстаться с моей добычей. Слезы набегали на ее прекрасные глаза, а я рассказывал ей о моем детстве, о жизни изгнанника, о своей безнадежной любви. Она уже не решалась меня оттолкнуть, и я, потеряв остаток самообладания, упал на колени, принеся к ее ногам свое имя, замок и состояние, которые некогда поклялся у нее отобрать.

— Нет, — простонала она, — нет... Это невозможно!

— Вы не любите меня?

Она коснулась рукою моих волос.

— Разве я это сказала?

В одно мгновение я был на ногах и привлек ее к себе.

— Так вы меня любите? Я это знал! Чувствовал! Вы меня любите, Клер! Вы станете моей?

— Я никогда не буду никому принадлежать. Мне закрыт этот путь.

— Кем? Вашими родителями?

— О нет! Родители мои не стеснили бы моей свободы.

Я вспомнил ее таинственные слова о враждебности к ней замка и испуганный взгляд барона.

— Клер, в вашей жизни есть тайна, — продолжал настаивать я. — Доверьте ее мне. Я сумею помочь вам.

— Увы! — отвечала она, — эта тайна не моя.

— Вы можете мне доверить самое страшное, самое губительное. Вам угрожает какой-то враг?

— И вы против него бессильны.

— Где он? В этом замке?

Она прижала руки к груди и испуганно оглянулась.

— Он во мне... Я часто прошу себе смерти. Как Мерлен, как Ле-Дерф! Иногда мне чудится, что желание мое исполнится, и тогда я узнаю, что такое мир и покой, и еще...

— Клер, дорогая, успокойтесь! Мне больно видеть ваше смятение. Вы со мной, вы в безопасности. Потом вы мне все объясните...

Я обнял ее за плечи и повел по дорожке вокруг замка. Веял теплый ветерок. Сверкающими драгоценностями терялись в траве ящерицы, соскользнув с нагретого камня. Во мне расцветала божественная радость.

— И вас, и меня губит одиночество, — шептал я ей. — Сырая сень деревьев, недвижный пруд, травы, что оплели все вокруг, как лианы, мрачный одичавший парк вселили в вас ипохондрию и тоску. Но я, клянусь, все изменю в Мюзийяке. Вырублю деревья, осушу пруд. Там, где сейчас шуршат тростник и осока, расцветут розы и лилии. Сам замок...

Она покачала головой.

— Прошу вас, не делайте мое горе еще горше... А вот и мой отец.

Голос барона и впрямь слышался возле башни. Я выпустил руку Клер.

— Что бы ни случилось, я не покину вас, — сказал я. — Никогда.

К нам подошли барон с женой и нотариус, потирающий руки.

— Дело сделано, — сообщил мне барон. — Большая удача, господин граф, обрести в лице мэтра Меньяна столь надежного союзника.

Я смотрел на перевязанный палец барона, и голос его как-то странно отдавался у меня в ушах.

— Весьма рад, — пробормотал я. — В такого рода переговорах я не слишком сведущ.

— Нужна только ваша подпись, — вступил в разговор нотариус. — Купчую я приготовил.

— Мы обо всем договорились, — подтвердил барон. — Прошу вас, давайте посидим... Что бы вы еще хотели увидеть, господин граф?

Я заколебался, опасаясь показаться смешным.

— По чести сказать, — выговорил я наконец, — мне хотелось бы спуститься в склеп под часовней.

— В склеп? — переспросил барон.

Кровь отхлынула от его полного лица, он словно одеревенел. Жена его оперлась рукой о стену, посерев, словно камень, который ее поддерживал. Клер опустила глаза. На ярком свете солнца они казались изнуренными тяжкой, неизлечимой болезнью.

— С этим можно и подождать, — поспешно добавил я.

— Подождать... — неуверенно повторил барон.

Он взял меня под руку и принудил повернуть в обратную сторону.

— Оставим мертвых спать с миром, — сказал он.

— Как? Неужели вы так ни разу и не наведались в склеп?

— Наведался... однажды.

— И что же?

— Мне не хотелось бы туда возвращаться.

— Он... осквернен?

— Нет. Но поверьте, господин граф, погребать мертвых так близко к живым — идея не блестящая.

В аллее воцарилась тишина, нарушаемая разве что шумом ветра. Во мне вдруг возникло и стало расти чувство непереносимой тревоги, с точно таким же я ехал сюда. «Не без причины согласился барон на предложение нотариуса», — подумалось мне. В самом деле, почему владелец замка, до сих пор не помышлявший о продаже, так быстро согласился на нее? Клер вчера сказала, что ее родители боятся... Я не мог отвести глаз от перевязанного пальца барона: ведь это я сам глубоко поранил его всего несколько часов назад. Нет, дело не в страхе, тайна семейства Эрбо куда страшнее.

Погруженный в раздумья, не надеясь переубедить мою возлюбленную и желая себе только смерти, я дошел под руку с бароном до гостиной. Потерял всю свою веселость и нотариус: казалось, его тоже одолевали мрачные мысли. Он вытащил из портфеля купчую и принялся пересчитывать деньги, пока мы с бароном ставили свои подписи внизу пергамента. Я не мог понять, наяву я вижу все это или во сне. Пока мы прогуливались, в гостиную принесли поднос с бутылкой вина и стаканами. Барон налил нам всем прекрасного вина, но я даже не почувствовал букета. Напрасно я твердил себе: «Замок твой. Ты у себя дома. Прошлого больше нет». Мне было едва ли не грустнее, чем в тот день, когда я похоронил матушку. Резко и сухо щелкнув замком, нотариус запер портфель.

— Само собой разумеется, господин барон, — сказал он, — у вас будет достаточно времени, чтобы успеть...

— Благодарю вас, — отвечал Эрбо, — но мы уедем сегодня же ночью.

Я попытался отговорить его.

— Не настаивайте, господин граф, — отвечал он. — Мы переезжаем в Рен, где мне обещали интересное дело. С вашего позволения я заберу те несколько вещиц, которыми дорожу. И был бы вам очень признателен, если бы вы позволили нам воспользоваться ландо.

Я оценил его деликатность и попросил оставить ландо у себя. Мы расстались лучшими друзьями. Пока мэтр Меньян прощался с хозяевами, я подошел к Клер.

— Я приеду к вам в Рен, — прошептал я.

— Я вам запрещаю.

— Я не хочу потерять вас навсегда.

— А я никогда не буду вашей женой.

— Почему?

— Это — тайна.

— Обещаю разгадать вашу тайну.

— А я умоляю забыть обо мне.

— Никогда.

С этим словом на устах я уехал. Меня душило волнение, я уселся в кабриолет, и мы покинули замок. Тысячи самых отчаянных замыслов роились в моем воспаленном мозгу. Я готов был увезти Клер силой, если не будет другого выхода. Она станет моей, я поклялся в этом. Мое волнение заметил и нотариус.

— Я вижу, господин граф, что впечатление у нас с вами одинаковое... Необычайно странное семейство, не так ли?

— Необычайно.

— Я бы даже сказал, что оно внушает тревогу, — уточнил добрейший нотариус. — В их жилище, знаете ли, чувствуется — трудно даже слово подобрать — чувствуется что-то гнетущее. Возникает ощущение, что эти люди живут совсем не так, как вы или я. Дело вовсе не в таинственности, нет... Должен признать, что у барона прекрасное юридическое образование... Но мне не хотелось бы остаться надолго в их замке с ними вместе... Может, вам покажется смешным...

— Нисколько. Я вполне разделяю ваши чувства. А довелось ли вам узнать предыдущих владельцев замка — господ Мерлена и Ле-Дерфа?

— Нет, не довелось.

— Кажется, вы упоминали, что один из них сошел с ума?

— А другой покончил с собой. Да, так оно и было, господин граф.

Мэтр Меньян погрузился в раздумье — очевидно, о тех, кем я поинтересовался.

— И вот что еще непонятно, — заговорил он наконец. — Я приготовился вести длинный и трудный разговор. Но стоило Эрбо узнать, что вы желали бы расплатиться с ним без проволочек, он тут же пошел на уступки. Мне показалось, что ему не терпится сбыть этот замок с рук.

Казалось, нотариус обижен, что его хитроумие не понадобилось. Я не стал пересказывать мэтру Меньяну все, на что успел насмотреться за эти сутки, но не сомневался, что Эрбо стали жертвами колдовства. Тон, каким барон говорил о склепе, открыл мне глаза на многое. Конечно, тайна по-прежнему оставалась тайной. Однако я догадался, что она каким-то образом связана с трагической участью тех, кто первыми захватил наш замок. Странное поведение Эрбо мало-помалу укрепило меня в мысли, что я не был жертвой галлюцинации и действительно видел то, что видел. Но тогда... Я боялся углубиться в размышления, грозившие мне потерей рассудка, и решил при первой же возможности обо всем рассказать кюре.

Мы въехали в селенье, и нотариус, видя мою подавленность, а возможно, как человек проницательный, и догадавшись о гибельной страсти, коей я воспылал к дочери барона, любезно пригласил меня отобедать. Я с радостью принял его приглашение, страшась остаться наедине с терзавшей меня тоской. Каков был обед, как прошел вечер — рассказывать скучно. Нотариус делился со мной своими соображениями относительно приведения в порядок моего расстроенного состояния. Я учтиво слушал его, неотступно думая, однако, об обитателях замка, которые вот-вот уедут. Собственно, что мешало мне спустя недолгое время поехать в Рен и попросить у барона руки его дочери? Отъезд Клер вовсе не означал вечной разлуки. Но с каждой минутой тревога моя возрастала. Что-то настойчиво говорило мне, что я не должен ее отпускать. Солнце склонялось все ниже, моя тревога становилась невыносимее. Я распрощался с нотариусом, не в силах более поддерживать беседу. Я жаждал одиночества.

Выйдя из селения, я углубился в ланды. Царственный ало-пурпурный закат болезненно растревожил мое влюбленное сердце, увлажнив глаза слезами горечи. Я брел наугад, моля Бога помочь мне, чувствуя себя неприкаянным, как последний грешник. Сумерки мало-помалу одели цветущий дрок серебристым плащом. Я ни на что не мог решиться. Мысль о нашем браке вдруг показалась мне чудовищной: местные жители никогда мне его не простят. И тут же я возжелал нашего союза с такой неистовой страстью, что мое сердце замерло и я пошатнулся, будто дуб под топором дровосека. Властительница ночей выплыла из-за деревьев — огромная, кроваво-красная, похожая на те древние луны, что вели друидов к их жертвенникам. Я же ропщущей тенью, не ведая того сам, вновь брел к ограде замка. Под ногами у меня захрустели камешки, и я узнал каменистый проселок. Я вернулся к месту нашей первой встречи. Я ждал свою возлюбленную, а она усаживалась сейчас в ландо, готовясь покинуть наши края навсегда. Я уже не боролся с отчаянием. Сраженный горем, я добрался до ограды замка. Прижавшись лицом к решетке, словно узник, прощающийся со светом дня, я окинул потухшим взором стены, за которыми долгие годы она любила меня, еще не зная моего имени. И вот... О немилосердный Бог! Едва наши руки успели коснуться друг друга, как нас разлучают навеки! Я возвел глаза к небесам, простодушно мешая мольбу с упреками.

Луна посеребрила сперва скат крыши, потом мало-помалу высветила весь двор. Я услышал скрип: к воротам ехала коляска. Она огибала северную часть замка, и вскоре я должен был ее увидеть. Лошадиные копыта отчетливо цокали по твердой дороге, и я из какого-то суеверного страха невольно отпрянул, спрятавшись в тени стен. Колеса ландо заскрипели по двору. Посреди огромного пустого, едва освещенного пространства оно показалось мне фантастическим призраком, точно таким же, как вчера в лесу. Из ноздрей лошади валил пар, и в груди у нее перекатывалось тихое, приглушенное ржанье. Кожаная упряжь еле слышно поскрипывала. Посеребренный луной цилиндр кучера походил на воинский шлем. Карета с поднятым верхом и опущенными шторами величаво и грозно продвигалась вперед, отбрасывая причудливую тень, увенчанную то ли дьявольским полумесяцем, то ли дьявольскими рожками необыкновенно вытянувшихся лошадиных ушей. Карета выехала за ограду, и я тотчас узнал долговязого Антуана: он слез с козел и пошел затворять кованые ворота. Я отчетливо видел окно кареты: в нем, отражаясь, мерцали звезды. Что делали за ним Эрбо? Курил ли барон свою сигару? А баронесса? Склонилась ли она к стеклу, бросая прощальный взгляд на покинутое жилище? А Клер? Думает ли она обо мне в этот непереносимый миг?

Ворота не поддавались. Петли визгливо скрипели. Сдерживать себя и дальше было выше моих сил. К дьяволу условности! Пусть думают обо мне как угодно дурно, но я коснусь в последний раз руки возлюбленной! На цыпочках я перебежал дорогу, взялся за скобу и распахнул дверцу.

Трое Эрбо неподвижно сидели в карете — до того неподвижно, что мне показалось — я не могу подобрать другого слова, — будто их прислонили к спинкам сиденья. Три человеческие фигуры, которые я не мог как следует рассмотреть, но узнал каким-то шестым чувством. Лунный луч тронул бакенбарды барона, золотистые волосы Клер мерцали в потемках фосфорическим блеском. Позабыв обо всем, я тихонько шепнул:

— Прошу извинить меня...

Но уже понял, что не получу ответа. Позади меня захлопнулись ворота, и кучер со всех ног побежал к карете. Не знаю почему, но потеряв самообладание, я приготовился дорого продать свою жизнь. Однако у слуги не было на уме ничего дурного. Приложив палец к губам, он как бы просил меня не нарушать тишины. Он и сам шел теперь с необычайной осторожностью, стараясь не скрипеть башмаками. Подойдя ко мне, он еще раз приложил палец к губам и широко распахнул передо мной дверцу.

— Садитесь, не медлите, — шепнул он. — И ни слова!

Ощупью, спотыкаясь впотьмах о вытянутые ноги, я забрался внутрь и, не удержавшись на ногах от толчка тронувшегося экипажа, упал на сиденье рядом с Клер. Я протянул руку и ощутил лед ее руки. Душераздирающий вопль вырвался из моей груди, но мне не отозвалось даже эхо. Карета продолжала свой путь, покачиваясь на ослабших рессорах; при каждом толчке фигуры принимали самые неестественные положения. Я задыхался от сладковатого запаха застоявшихся в воде цветов. Этот запах был мне знаком — запах комнат умирающих и покойников. Я был заперт с тремя мертвецами. Сильный толчок повалил на меня барона, и он с гнусной фамильярностью приник к моему плечу. В ужасе я отшатнулся и принялся стучать кулаками в окошечко к кучеру. Но Антуан знай погонял и погонял лошадь, а карета подпрыгивала на ухабах и рытвинах. Стук колес, дребезжанье кареты все громче и громче отдавались у меня в голове. Дверцу заклинило, я не мог открыть ее. Три мертвенно-бледных лица пятнами плавали передо мной в темноте. Свет луны касался то одного, то другого, и я видел их устрашающие исступленные лица, приоткрытые рты, поблескивающие зубы.

В последний раз я позвал Клер и потерял сознание...

Почему смерть отказалась в тот миг от меня? От скольких тяжелых испытаний она бы меня избавила — ведь самое тяжкое еще впереди, и оно не замедлит на меня обрушиться.

Я открыл глаза и увидел, что вокруг темно — ночь. Я лежал в комнате на широкой кровати. Слева от меня был простой деревенский шкаф, справа — большое зеркало на комоде. В изголовье горела свеча в медном подсвечнике. Тишина. Где я? В гостинице? Но почему меня не отнесли в мою комнату? Вдруг я все припомнил и в отчаянии повернулся на бок, чуть было снова не потеряв сознание. Я чувствовал, что схожу с ума. Может, уже сошел и стал жертвой кошмара, порожденного больным воображением? Клер!.. Клер!.. И в бреду я продолжал призывать ее. На мой зов от стены отделилась тень и приблизилась ко мне. Пламя свечи позолотило ее светлые волосы, отразилось яркими бликами в огромных глазах.

— Я здесь, — прошептало видение. — Спите. Вам нужно отдохнуть.

Она положила мне на лоб свою теплую нежную руку и отерла пот, увлажнивший мои виски.

— Клер? Вы ли это?

Девушка улыбнулась.

— Да, Орельен, это я... Больше я вас не покину...

— А ваши родители? Где они?

— Отправились дальше.

— Вы уверены?

— Ну конечно.

— А они случайно... не заболели?

— Заболели? С чего бы это?

Обессилев, я прикрыл глаза.

— А я? Я заболел?

— Вы очень-очень устали, — прошептала Клер. — Вам вредно разговаривать. Постарайтесь уснуть.

Я взял ее за руку и провалился в черную бездну...

Кто бы ты ни был, мой читатель, мне тягостно утруждать тебя обстоятельным рассказом о своих невзгодах, вынуждая тебя на сострадание. Я хотел лишь обрисовать основные события той невероятной истории, что — увы! — произошла на самом деле. Все, что я передаю, я видел собственными глазами, и мало кому на долю выпадали столь тяжкие испытания. Выслушай же меня до конца: рассказать мне осталось немного, но рассказ мой будет печален. Мне осталось самое горькое, силы покидают меня, когда я приближаюсь к последней части моего рассказа.

Благодаря молодости и крепкому здоровью я быстро оправился от болезни. На мой взгляд, слишком быстро, потому что в океане темных и устрашающих событий мое выздоровление было счастливым островком. Клер светлым милосердным ангелом сидела возле меня неотлучно, и ее нежная рука легко отгоняла печальные мысли, что сгущались в грозовые тучи, готовясь обрушиться шквалом на мою любовь. Нашим несказанным счастьем мы наслаждались молча. Разве не дала она мне слово? Разве не уверился я, что она навсегда останется со мной? Будущее улыбалось, маня блаженными далями. Почему же я не спешил ему навстречу? Но ведь живо было и прошлое, как ни старались мы с моей возлюбленной о нем позабыть. Хищные его когти оставили незаживающие раны в моей и ее душе, они ныли, и я тревожился за Клер, озабоченный ее бледностью и печальными глазами. И все-таки, что ни день, мы совершенствовались в забытом искусстве улыбаться. И все-таки, что ни день, глаза наши, встречаясь, вспыхивали ярче, торопя нас соединить руки и сердца. Но могли ли мы соединить сердца, хранящие столько тайн? Я ждал, что настанет день, когда Клер прольет свет на те загадочные события, невольным свидетелем которых я стал. Бьюсь об заклад, она чувствовала то же, что и я, и не однажды признание готово было сорваться с ее уст, но всякий раз стеснительность, стыдливость, а возможно, и страх удерживали ее. Наши руки сплетались, взгляды погружались друг в друга, но непреодолимая преграда легла между нашими душами — мы чувствовали ее, потому что души наши вновь замкнулись в своем одиночестве.

Вскоре я уже мог вставать. Настало время скрепить наш союз церковными узами, и я сообщил Клер о своем намерении написать ее родителям. Она была удивлена и даже рассердилась.

— Однако, положение в каком мы с вами находимся, дорогая, кажется мне двусмысленным, — сказал я. — Ваша самоотверженность ставит вас под удар, противореча обычаям. Возблагодарим Бога, что мы в маленьком селенье, где никто нас не знает и где нет людей, чьим мнением мы дорожим. Но ваши родители вправе счесть меня гнусным соблазнителем, если я помедлю еще хоть миг и не попрошу вашей руки.

— Я совершеннолетняя, — отвечала она, — и, стало быть, свободна располагать собой по своему усмотрению.

— Но приличия...

— Достаточно будет известить их о моем замужестве. Они не будут чинить нам препятствий, я уверена.

— Можно подумать, что вы не ладите с ними?

— Да, признаться, иногда мы расходились во мнениях.

Неделикатность претит мне, и я не стал ни на чем настаивать, однако вновь ощутил, как зыбка и ненадежна почва под ногами. Тем не менее я надеялся, что семейная жизнь, исполненная взаимной любви и нежности, сблизит нас и когда-нибудь Клер доверится мне. В полном согласии мы обсудили нашу скромную свадьбу, но мне стоило немалого труда уговорить Клер поселиться в нашем родовом замке, с которым я связал себя навек принесенной в юности клятвой. Она поняла, что жизнь моя превратится в неизбывные угрызения совести из-за нарушенной клятвы, и сдалась на мои уговоры. Не то чтобы я убедил ее — нет, она просто устала сопротивляться. С этого мига что-то неуловимо переменилось в ней. Дав свое согласие, она сделалась так молчалива и покорна, что однажды я отважился спросить ее:

— Мне показалось, — начал я, — что замок мучает вас печальными воспоминаниями. Ничего не стоит перестроить его. Скажите, каких изменений вы желали бы?

Она заверила меня, что никаких перемен не хочет, что никаких печальных воспоминаний у нее нет. Как все девушки, она жила мечтами и фантазиями и, по природе склонная к меланхолии, часто мечтала о смерти, однако время это прошло, со мной она будет счастлива и спокойна. Но она так побледнела, говоря мне эти успокаивающие слова, что даже самый непрозорливый наблюдатель понял бы: говорит она не всю правду. Я и сам, выздоравливая, начинал размышлять о том, о чем поначалу запретил себе думать, и, оставаясь один, подчас приоткрывал дверь в прошлое, словно в комнату, где лежал покойник. Каждый раз, возвращаясь в заклятое прошлое, я чувствовал с необычайным волнением, что Клер — живая загадка. Больше того — horresco referens[5]! — мне приходило в голову, что чистейшее это создание, не подозревая о том, таит в себе смертельный яд, и его воздействие я начинал ощущать на себе. Я старался быть как можно веселее, уводил свою любимую на прогулки по отрадным для взора окрестностям, развлекал рассказами об Англии. Англия, казалось, заинтересовала Клер. Однажды вечером она даже воскликнула:

— Там мы и должны поселиться. Там я чувствовала бы себя в безопасности.

— А здесь какая опасность, душа моя?

Она склонила головку мне на плечо и ничего не ответила. Приближался день нашей свадьбы, и мы переселились в Мюзийяк. Нотариус, когда я сообщил ему о наших намерениях, захотел принять нас у себя, взяв под своеобразное покровительство ту, что через несколько дней станет моей женой. Мне хотелось поскорее справиться с очередным испытанием. Как жители селения воспримут такую новость? Как отнесутся к будущей графине Мюзийяк? Да будут благословенны наши бретонцы! Сколько в них оказалось истинного благородства! Мэтр Меньян помог мне очень дешево купить тильбюри, и теперь я мог сколько угодно ездить в этом экипаже из замка в город. Переделки, задуманные мной на первом этаже замка, были закончены, все было готово для свадьбы. Считая по пальцам дни, которые нам осталось Ждать, я видел, что Клер прикрывает глаза, но не знал, от счастья или от страха. Мои ласки она принимала то со страстным самозабвением, то сдержанно и отстраненно. Я никак не мог понять, во благо я действую или во зло.

Накануне нашей свадьбы я обошел замок сверху донизу. Без всякой причины мною овладел страх. Я чувствовал, что должен осмотреть все внимательнейшим образом, в особенности склеп, куда я до тех пор так и не спускался. Ноги мои подкашивались от страха, когда я приблизился к замшелым ступеням. Повернув алтарный камень и держа в вытянутой руке свечу, я тщетно пытался рассеять тьму, в которой покоились мои предки. Свеча потрескивала, грозя погаснуть в затхлом тяжелом воздухе. Лестница уводила все глубже в темноту, и я спускался в нее, зажав в руке умирающую свечу, с бьющимся сердцем, взволнованный пугающей тишиной могильного покоя. Вскоре я стоял уже на каменном полу, с трепетом взирая на ниши, где, дожидаясь воскресения, покоились мои предки. Я поставил свечу на пол и обратился к моим усопшим с той немой горячей молитвой, с которой смятенная душа предает себя без остатка Божественному милосердию. Житейские волнения не переступали порог этого убежища. Буря людского безумия стихла у его подножия, но, затихая, сокрушила его. А я, странник моря житейского, вернулся наконец к отчему берегу, но вернулся не в венке из цветов, как греческий корабельщик после счастливого плавания, — меня пригнала к этой спасительной гавани, где я мечтал обрести приют, та же буря, я вернулся усталым, исстрадавшимся, постаревшим, измученным. Я не сдерживал жгучих слез, а когда очнулся от своих нерадостных мыслей, свеча моя почти догорела, и с огарком в руке я покинул эту обитель скорби. Поднимаясь по ступеням вверх, я заметил на осклизлых камнях человеческие следы и пятна воска. Потрясенный, я приостановился. Но тут же вспомнил, что барон Эрбо обмолвился, будто бы однажды все-таки спускался в подземелье.

Успокоившись, я поставил на место алтарный камень, пообещав себе откладывать часть доходов и возвести новую часовню, еще прекраснее, чем прежняя. Затем я не спеша обошел просторные залы замка, провожаемый суровыми взглядами благородных воинов нашего рода: они смотрели на меня из потускневших золоченых рам, положив руку на эфес сабли или удерживая за узду гарцующего коня. Слуги — их у нас было двое, я разместил их в крыле замка — украсили цветами покои, где мы собирались поселиться с Клер. Солнце заливало их ярким веселым светом. Нет, замок, где я обрел свою Клер, вовсе не был печален, он был только нищ и суров, и я поклялся, что украшу его, чтобы он повеселел...

Венчание было назначено на завтра. Не буду говорить об этом дне, и о последующих тоже... Они сияют в моей памяти тихим светом, храня вкус райского блаженства.

Но счастье длилось недолго. Однажды вечером я разбирал у себя в кабинете счета, с головой уйдя в цифры и подсчеты, и попросил Клер:

— Душа моя, я оставил наверху важные бумаги. Если вам понадобится подняться, захватите их для меня.

— Где они?

— В «мушкетерской».

«Мушкетерской» мы называли небольшую комнату с окнами на север, и называли так из-за портрета двоюродного брата моей матери, который служил великому кардиналу и дослужился до чина капитана. Я любил работать там в жару. Клер взяла свечу и вышла. Я вновь погрузился в работу и ничего не слышал, кроме скрипа собственного пера. Закончив работу, я зевнул и взглянул на часы. Клер ушла двадцать пять минут назад. Что же могло ее задержать? Я не обеспокоился, но мне сделалось как-то не по себе, и я отправился ее искать. Отправился прямо в «мушкетерскую». не прихватив с собой даже свечи, — так хорошо знал все закоулки и переходы замка. Пусто на лестнице, пусто в коридоре, что после многочисленных разветвлений ведет в «мушкетерскую». В тусклом свете сумерек я увидел на столе свои бумаги и сунул их под мышку. Теперь я уже встревожился и, пустившись в обратный путь, принялся громко звать: «Клер! Клер!»

Нашел я ее на другом конце замка, плачущей. Сквозняком у нее задуло свечу, и, как она призналась, напуганная сгустившейся темнотой, она не решилась сделать больше ни шагу.

— Но как вы попали сюда? — изумился я.

— Я заблудилась.

Не придав особого значения ее словам, я отвел жену в наши покои, и вскоре она оправилась от слез и испуга, но я очень плохо спал в ту ночь. Клер заблудилась в доме, где прожила столько лет? Нет, это невозможно. Она что-то от меня таила. Тревоги, так ненадолго оставившие меня, пробудились с новой силой. Я стал незаметно следить за своей женой и спустя некоторое время вновь повторил свою попытку, на этот раз при свете дня. Клер опять не нашла дороги, она блуждала среди знакомых вещей, будто внезапно лишилась памяти. Тогда я вспомнил, что нотариус, впервые рассказывая мне о семействе Эрбо, сказал, будто Клер считают несколько не в себе. Я не замечал у нее никаких признаков безумия, но, возможно, задремавшая ненадолго болезнь вновь набирала силу? Клер была больна, в этом я не сомневался. И не только душой — телом тоже. У нее пропал аппетит, на исхудалом личике читалось затаенное страдание. Я пригласил из Ванна молодого врача, о чьих талантах был наслышан. Он внимательно осмотрел Клер, долго слушал, как она дышит, следуя методе нашего общего земляка Леннека, который и ввел ее в моду, потом отвел меня к амбразуре окна.

— Не скрою, господин граф, — начал он тихо, — я очень обеспокоен. Диагноз не оставляет сомнений: истощение...

— Неужто чахотка? — спросил я, содрогаясь от одного только зловещего слова, предполагающего еще более зловещую реальность.

— Нет, пока нет. Но и предсказывать ничего не могу. Однако заботливый уход, обильное питание и полный покой могут положить конец коварной апатии. Главное — никаких забот, никакого утомления мозга. Избавьте вашу больную от малейшего беспокойства. Для начала попробуем полечить ее молоком ослицы. Я навещу вас через две недели.

Так кончилось мое счастье. Череда черных дней открылась передо мной, и конца им не предвиделось. Клер уже не могла вставать и не отпускала меня от себя ни на секунду. Заметив, что она задремала, я изредка выходил в парк подышать свежим воздухом, но, вернувшись, непременно находил ее в страшном возбуждении, лихорадке и слезах. Я умолял ее открыть мне причину ее тревог, но она твердила одно:

— Я боюсь... Мне страшно...

— Дорогая моя, доверьтесь мне, скажите, отчего вам страшно? Я с вами. Да и нет здесь никого, кто бы вам угрожал...

Но она замолкала, закрывала глаза и, не выпуская моей руки, погружалась в забытье, которое длилось часами. От лекарств ей не сделалось лучше. Обеспокоенный, я предложил написать ее родителям, чье молчание мне казалось по меньшей мере странным: они не соизволили даже приехать на свадьбу своей дочери, хотя я отправил им весьма учтивое письмо. Мое предложение так разволновало и огорчило Клер, что, боясь нового нервического припадка, я более к нему не возвращался.

Наступила ночь, я улегся в постель, не переставая прислушиваться к малейшему шороху в соседней комнате. Невольно я стал перебирать в памяти ту причудливую цепь необычайных событий, которые вот уже три месяца не давали мне покоя. И вдруг мне стало совершенно очевидно, что именно они и были причиной болезни Клер. Откуда еще взяться той изнурительной тревоге, что день за днем подтачивает ее силы? Откуда страх перед одиночеством? дрожь при тишайшем скрипе половицы? Взор, устремленный с таким невыразимым ужасом на мебель и стены, словно она очнулась в чужом, незнакомом доме? Я должен посмотреть правде в лицо: моя жена умирает от страха. С того мига, как рука об руку со мной она вошла в замок, ее не оставляет смертельный ужас. И если я вгляжусь поглубже в самого себя, то мне придется признать, что тот же ужас владеет и мной. Он пробегает по мне электрическим током, у меня покрываются холодным потом виски и увлажняются ладони. Он охватывает меня в самые непредсказуемые минуты, но неминуемо подстерегает возле дверей гостиной или в глубине парка, когда я отваживаюсь отправиться туда. Ту же неизъяснимую власть имеет надо мной звон колокола. Признаться ли во всем до конца? Я не могу жить в том самом замке, что на протяжении стольких лет был для меня единственным источником жизни. Мне то и дело чудятся шаги позади меня, кто-то поджидает меня за дверью, которую я собираюсь открыть. Кто? Увы! Есть ли имена у фантазий расстроенного воображения? Может, и мне стоило обратиться к врачу?» Я притворялся из последних сил. Старался казаться веселым и беззаботным. Но легко догадаться, что обмануть я мог кого угодно, только не Клер. Наши страхи питали друг друга; нас, словно два раскаленных угля, сжигало одно и то же пламя.

Осень опалила деревья. Сорванные ветром желтые листья долго кружили над тростником, прежде чем хрупкими челноками поплыть по воде и через несколько мгновений утонуть. Клер таяла на глазах. Я пригласил другого врача. Врач говорил со мной уклончиво, ободрял, винил осенние туманы, советовал увезти больную в горы. Он ушел, и я остался с чувством отчаяния и безнадежности. Мало-помалу мной овладели усталость и апатия. Мы жили в глухом уединении, словно лесные звери. Даже нотариус — и тот перестал нас навещать. После Мерлена, Ле-Дерфа, семейства Эрбо мы в свой черед стали пленниками замка. Ночь втекала черными волнами в коридоры, перед сном я удостоверялся в надежности засовов и задвижек, потом садился у изголовья Клер, и мы вслушивались, ждали... мы не могли сдвинуться с места, не могли уснуть. Мутная заря обозначала бледными квадратами окна, и нас, обессиленных, заволакивал сон. Мы уже не принадлежали жизни. Я знал, что моя жена обречена. Знал, что сочтены и мои дни. Мы должны были заплатить жизнью за то, что заглянули в тайны, запретные для простых смертных. Уже и сейчас в глазах моей возлюбленной светилось что-то неземное. Она отказывалась от пищи. Золотое кольцо, залог нашего союза, спадало с ее исхудалого пальца, и сухой кашель тревожил ее все чаще и чаще, свидетельствуя о том, как далеко зашла болезнь. Со слезами на глазах я послал за нашим деревенским кюре. Мне трудно описать скорбное величие службы, она потрясла меня до глубины души. Забившись в уголок спальни, едва удерживаясь от рыданий, слушал я святые литании, дарящие прощение и примиряющие страждущую душу с ее Творцом. Кюре, благословив нас, словно бы высвободил наши сердца из злокозненных пут, что сжимали их и душили. Он долго молился за нас, а уходя, взял меня под руку и тихо сказал:

— Она много страдала, сын мой. Теперь она обрела покой. Будьте мужественны, преисполнитесь веры и не пытайтесь понять пути, каким ведет нас Божественное провидение.

Я вернулся в спальню. Клер дремала. Она и впрямь успокоилась, дышала ровно. Обманчивое затишье перед надвигающейся бурей. Так оно и было: когда сумерки превратили облетевшие деревья в черные призраки, когда ночь прижала свое мрачное лицо к оконным стеклам, Клер впала в забытье. Я зажег свечи и бодрствовал подле нее, спрашивая себя, что же это за страдания и почему она так упорно таила от меня все то, в чем исповедалась священнику? Клер вдруг болезненно застонала, приоткрыла глаза, и я увидел, как в них мелькнул испуг.

— Дорогая моя, — прошептал я, — вы меня слышите?

— Я больше не могу, — плакала она, — нет, больше я не могу... Вы же видите, они мертвы...

Это были ее последние внятные слова. Губы ее еще шевелились, но я ничего не мог разобрать. Мало-помалу она успокоилась, и потянулись долгие безмолвные часы. На заре я понял, что она не дышит. Жена моя умерла. Во всяком случае, она стала такой, какой я видел ее в гостиной между отцом и матерью, когда тайком пробрался в замок, какой видел потом в ландо... Поэтому я не стал будить слуг. Слезы застилали мне глаза, когда я доставал из шкафа бледно-зеленое платье — весенний наряд нашей любви. Моя возлюбленная стала так легка, что я без труда поднял ее и обрядил. Я сделал ей прическу, украсил драгоценностями и положил на наше ложе, ожидая чуда, которое непременно должно было произойти. Изредка я касался ее руки и чувствовал: она остывает. Но рука, которой я касался в карете, тоже была ледяной и твердой. Так почему же в этом теле, где уже не однажды побывала смерть, вновь не расцвести жизни? Весь день я не сводил глаз с лица любимой жены. Лицо темнело, делаясь восковым. Я не думал, не молился, я ждал. Я был уверен, что она оживет. В пять часов я отпустил слуг; моя бледность напугала их, но они ни о чем не спросили и с поспешностью удалились. Я вернулся в спальню, где светло горели восковые свечи. Не шевельнулась ли она, пока меня не было? Я сел напротив кровати, намереваясь просидеть здесь до тех пор, пока мне не вернут возлюбленную. Среди ночи мне пришла в голову мысль, которой следовало бы явиться гораздо раньше: для того, чтобы чудо повторилось, нужно поместить Клер туда, где оно свершилось. Я распахнул все двери и зажег все люстры. Я нес ее на руках и не чувствовал тяжести. Шел я очень медленно, позволяя моим предкам в этом пустынном замке наглядеться на нее. Я спустился с Клер вниз по широкой лестнице, по которой до меня поднималось столько счастливых пар. Та, что так недавно была плотью от плоти моей, спала на моей груди, но жар моей крови не проникал ей в жилы, не заставлял забиться сердце. Я усадил ее в то самое кресло, где она сидела, тихонько, на цыпочках, отошел и уселся сам в кресло барона. Теперь можно было ждать и надеяться! Я напряг всю свою волю, сложил руки и стал молиться...

Клер медленно клонилась набок и соскользнула на ковер. Я лишился сознания.

Теперь я знаю, Клер умерла. Я не чувствую горя, ни на что не надеюсь. Я похож на сломленное бурей дерево. Жизнь утратила для меня всякий смысл. Я зарядил один из отцовских пистолетов. Через минуту я буду лежать окровавленный подле нее, а прекрасный залитый светом замок станет стражем наших бездыханных тел. К моей печальной и правдивой повеет я присовокупляю имена тех, кого назначаю наследниками. Не надо сохранять замок! Он проклят, его лучше разрушить! Но пусть каждый год наследники служат мессу, молясь о спасении двух наших душ, соединившихся теперь навеки.

— Ясно одно, милый Ален, — сказала Элиана, — ваш дражайший предок был с большим приветом!

— Элиана!

— Вы что, обиделись? Уж и пошутить нельзя! Однако история впечатляющая!

— Вы, конечно, не поверили ни единому слову?

— Напротив, я уверена, что наш бедный автор не богат и фантазией.

— Скажите еще — обделен умом!

Девушка вернула Алену пожелтелые листки и выключила плитку.

— За стол, маркиз! Три сотни километров на мотороллере — не пустяк, есть от чего разыграться аппетиту.

Ален окинул взглядом развалины замка Мюзийяк и в задумчивости уселся возле Элианы.

— Вот что интересно, — заговорил он, — вы занимаетесь точными науками. Истина для вас должна быть очевидностью — точной, как в аптеке, сказал бы я. Но если бы вы почувствовали, что такое рок, таинственная взаимосвязь событий».

— Осторожнее, — предупредила Элиана, — у вас на хлебе муравьи!

— Вот и эти записки, дошедшие до нас из далекого прошлого, тоже воля случая — ведь свою кандидатскую я вполне мог писать по английской лингвистике, а не по праву, и никогда не заглянул бы в семейный архив.

— А я могла никогда не встретиться с вами, обручиться с другим, не есть подгорелую отбивную, не смотреть на развалившийся замок и не слушать небылиц, от которых скулы сводит! Так?

Она рассмеялась и шутливо направила на Алена косточку отбивной, словно острие шпаги.

— Я не согласна! Ваше семейство мне нравится. Я нахожу забавным, что после свадьбы ко мне будут обращаться «госпожа де Круази». Места здесь необыкновенно живописные, так что, если хотите, мы будем совершать сюда ежегодные паломничества. Что касается досужих вымыслов вашего предка, то увольте... Вы ищете бутылку? Она позади вас.

— Досужие вымыслы... — обиженно проворчал Ален. — Да вы просто свирепый гунн, очаровательная Элиана. Меня его рассказ тронул до глубины души. Потому-то мне и захотелось увидеть все собственными глазами. И Мюзийяк не обманул моих ожиданий...

— К сожалению, — отозвалась Элиана, — замок на три четверти разрушен, а парка и вовсе нет.

— Однако теперь я гораздо лучше себе представляю, как все происходило.

— Вы имеете в виду разгуливающих мертвецов?

— Именно! А почему бы и нет? Объясните мне эту загадку, раз вы такая всезнайка.

Элиана закурила и уселась по-турецки.

— И вовсе я не всезнайка, — ответила она, — но убеждена, что ваш дядюшка не мог видеть живыми людей, которых перед этим видел мертвыми. Он ошибся: эти люди не умерли, а если и умерли, то потом он видел совсем других людей.

— Ваша логика безупречна. И что же дальше?

— Ничего! Эрбо и не думали умирать.

— А рана на большом пальце барона?

— Значит, они умерли, и их подменили другие люди.

— А Клер? С ней-то что, черт побери!? Или вы о ней позабыли? Орельен влюбился в нее после краткого разговора на дороге в замок. Правда, когда она появилась на балконе в первый раз, были сумерки, и он сам говорит, что лица не рассмотрел. Но потом! Он видел одну и ту же девушку в гостиной, в карете и на следующий день, когда они с нотариусом пришли в замок. Вы попытались объяснить, но ничего не объяснили.

Элиана нахмурилась.

— Постойте! Раз девушка все время была одна и та же, значит, она не умирала и в гостиной просто притворялась... вернее, была без сознания.

— Почему без сознания?

— Из-за мертвецов, настоящих. Поставьте себя на ее место... Ваш дядя утверждает, что в гостиной сидели два мертвеца. Из этого он заключил, что Клер тоже мертва, но проверить не решился. Он сам говорит: едва посмел приблизиться.

— Пусть так, но что же дальше?

— Дальше?.. Девушку ваш дядя видел одну и ту же, а Эрбо видел разных. Он видел то мертвых Эрбо, то тех, кто занял их место.

— Я бы не сказал, что ситуация прояснилась, — язвительно заметил Ален.

— Конечно, нет, — согласилась Элиана, — не все сразу, но мне кажется, я начала кое-что понимать. Погодите! Вот это идея! Думаю, мы разрешили загадку.

— Да здравствует идея! Раз вы думаете, думаю и я».

— Итак, владельцем замка стал барон Эрбо... Имперская знать. Подобная знать жила с чувством смутной вины и беспокойства. Барон опасался враждебного окружения, и не без оснований. Он помнил трагическую судьбу своих двух предшественников: Мерлена и Ле-Дерфа. Вы следите за моей мыслью?

— С большим удовольствием.

— Антуан, их слуга, — явный проходимец. У него и вид такой. Вдобавок он — единственное связующее звено между замком и селением. Представляю, какие жуткие истории он рассказывал барону.

— Зачем?

— Чтобы держать семейство Эрбо в постоянном страхе, чтобы отбить желание самим договариваться с поставщиками и вообще с кем бы то ни было в округе. Счета он, должно быть, раздувал непомерно. Вы ведь помните, Эрбо нигде не показывались. Никто их не знал в лицо. Так по крайней мере утверждает мэтр Меньян, вспомните рукопись.

— Не стоит шутить, Элиана. Все ведь очень серьезно. Допустим, Антуан был негодяем — и что же?

— Однажды утром ваш дядя передал с ним письмо для барона. Вы помните? Прекрасно. Антуан прочитал его и узнал о желании графа де Мюзийяка выкупить замок. Сумма предлагалась весьма значительная. Разумеется, корыстолюбивый слуга задумал воспользоваться выпавшим на его долю случаем, так?

— Предположим.

— Он знал семейную пару примерно тех же лет, что барон с баронессой... и девушку, или молодую женщину, которая не была им дочерью... Люди эти были родней или друзьями Антуана — не важно! Они жили неподалеку, и кучер наверняка совершил вместе с ними не одно черное дело».

— Хм-м, вот это мне кажется притянутым за уши.

— Не спешите!.. Антуан находит предлог отлучиться из замка и едет к своим сообщникам. Он объясняет задуманное: они избавятся от семейства Эрбо, пригласят графа и сами поговорят с ним. Комедия продлится не более пяти минут — и денежки у них в кармане. Сообщники соглашаются, Антуан сажает их в ландо и везет в замок — с тем, чтобы спрятать и дождаться своего часа... Но по дороге ломается колесо, появляется Орельен, и Клер — подставная Клер, — пользуясь случаем, представляется графу, сообщает о согласии своего отца и приглашает назавтра в Замок.

— Какое самообладание!

— Не такое уж великое. Вспомните, что пишет Орельен в своей исповеди: он замечает, и не раз, что вид у нее был испуганный.

— Согласен... согласен... и что же?

— В тот же вечер владельцев замка умертвили, похоже, с помощью яда. Когда с ними было покончено, Антуан позвонил в колокол, давая знак сообщникам.

— Простите, а теперь вы фантазируете или рассуждаете?

— И то и другое. Я стараюсь выстроить события как можно более естественным для такого преступления образом. Теперь для них главное — спрятать тела. Злодеи рассчитывают закопать их где-нибудь в дальнем углу парка. Но предосторожности ради решают на то время, пока они будут копать могилы, поместить их в склеп — лучшего укрытия не придумаешь. Первой они относят Клер Эрбо — подробность сама по себе незначительная, но из нее проистекает все последующее. Мужчины несут труп, женщина им светит. Лже-Клер остается одна в гостиной за сторожа. Она куда чувствительнее своих сообщников и от страха теряет сознание. В этот миг появляется Орельен... Перечитайте рукопись. Двоих мертвецов он видит со спины, дрожащее пламя свечи их почти не освещает. Бакенбарды — вот единственное, что запомнилось вашему бедному дядюшке о бароне, а бакенбарды носили, собственно, почти все буржуа того времени. На деле Орельен смотрит только на Клер, которая сидит к нему лицом. Для него она — дочь Эрбо. И, стало быть, сидящие рядом — барон и баронесса.

— С этим я согласен. Быть может, тут вы и правы.

— Да, права, и так как эти двое безусловно мертвы, граф заключает, что бледная, без признаков жизни, Клер тоже мертва. По-моему, логично. А как по-вашему?

— И по-моему, тоже.

— Бандиты возвращаются. Ваш дядя слышит шум, ему становится страшно, он убегает, на ковре остаются капли воска.

— Теперь уже для бандитов настала очередь бояться!

— Именно. Они гадают, кто был этот таинственный гость и что он мог разглядеть здесь, в комнате, где пробыл всего несколько минут. Быть может, это наглый браконьер или простак-крестьянин, прикидывают бандиты. Однако медлить нельзя! Антуан наскоро запрягает ландо, его сообщники приводят в чувство Клер, и троица усаживается в карету. В тени деревьев негодяи ничем не рискуют, их не узнать. Женщина прикрывает лицо веером, мужчина — клубами сигарного дыма. Он заставляет играть под лунным светом перстень, который перед этим снял с руки покойного. Негодяи хотят лишить незнакомца возможности рассказать об увиденном. Так оно и вышло. Ваш дядя, человек образованный, прекрасно понимал: расскажи он обо всем — никто ему не поверит.

— Так... так!.. А потом?

— Потом они возвращаются в гостиную, и тут нервы бедной Клер опять не выдерживают. Она снова теряет сознание. Бандиты слышат шаги, убегают из гостиной и прячутся в соседней комнате, готовые в любой миг вернуться, стоит незнакомцу проявить излишнее любопытство. Но тотчас узнают графа, которого им описала Клер. Больше и речи нет о том, чтобы уничтожить нежеланного свидетеля... А тот, за кем они так пристально наблюдают, ничуть не внимательнее прежнего. Орельен ранит барона в руку, свисающую с подлокотника, и убегает, не выдержав страшного зрелища, усомнившись в собственном рассудке... Я, кажется, ничего не упустила?

— Нет. И рассказ ваш необычайно изящен.

— Благодарю! Теперь я уверена, что знаю все до конца. А было все очень просто.

— Просто?

— Да, очень. Будучи так близко к цели, бандиты не захотели отступить. Неужто три убийства окажутся напрасными? В случае чего всегда можно пойти на попятный. Тут-то фальшивый Эрбо и перевязывает себе большой палец. Вспомните визит на следующий день, робость хозяев, их смятение, когда ваш дядя сообщает о своем желании посетить склеп: как-никак там лежат три настоящих трупа. Нотариус — и тот чувствует неладное.

— Согласен... Но эта молодая девушка... Неужели она так черна душой?

— А вот тут самый тонкий и трогательный момент. Конечно, ее принудили играть эту роль, но Клер уже влюбилась в графа. Он, должно быть, был очень хорош собой!

— Еще бы! Орельен де Мюзийяк!

— Помолчите, вы меня сбиваете. Ну так вот... Граф сообщил, что намерен перестроить замок, засыпать пруд, по-иному разбить парк. Все уголки могли быть перекопаны. Значит, нужно увезти покойников подальше от Мюзийяка. Тем же вечером их сажают в ландо, и вперед. К несчастью, вновь является ваш дядя и приоткрывает дверцу кареты. У Антуана нет выбора. Он вталкивает графа в карету... остальное вы знаете. Орельен потерял сознание, а лакей привез его к своим сообщникам. Что делать с графом? Убить? Мнимые Эрбо с Антуаном так бы и поступили, но Клер воспротивилась. Она ведь влюблена в Орельена! Девушка остается с ним, собираясь попытать счастья и довести роман до конца... Но представьте себе ее чувства, когда она, став графиней де Мюзийяк, вновь оказывается в замке. Страх и, вполне возможно, угрызения совести измучили ее. Этого испытания она не вынесла... И вот вам еще одна подробность: случай с «мушкетерской». Совершенно ясно, что Клер не знала замка, она никогда в нем не жила.

— Признаюсь, ваш рассказ произвел на меня впечатление. Ваш подход и впрямь необычайно оригинален. А теперь пойдемте погуляем немного.

Ален помог Элиане подняться. Сумерки окутали развалины сиреневой дымкой, из камыша слышался негромкий лягушачий концерт.

— Ваша версия, — продолжал Ален, — это версия логическая... Но взгляните вон туда...

Пруд в лучах заходящего солнца, казалось, был наполнен кровью. Ласточки с громким криком летали, едва не задевая крылом его поверхности. Валуны, лежащие поодаль, были похожи на уснувших быков. Молодые люди не спеша шли тропинкой вдоль камыша.

— Посмотрите, — повторил Ален.

Веранда уцелела, и балюстрада, наполовину оплетенная плющом, поднималась над алой гладью пруда. Первые пряди тумана медленно плыли над недвижной водой.

— Орельен стоял там, где сейчас мы, — прошептал Ален. — Клер — на краю террасы... Пройдем еще немного вперед.

Они пошли вдоль стены, зияющей провалами. Из окон замка тянулись к небу кусты. Взметнулась летучая мышь, за ней другая...

— Представьте себе Орельена и его жену здесь, в полном одиночестве...

Они подошли к парадному въезду, который теперь густо зарос травой, ромашками, лютиками, превратившись в лужайку. Элиана и Ален не сговариваясь одновременно взглянули влево от провалившегося крыльца, туда, где прежде была гостиная, а теперь — что-то вроде погреба, заросшего колючкой. И тут вдруг раздались глухие, тяжелые шаги — все ближе и ближе, из противоположного угла двора.

— Что это? — испуганно спросила Элиана.

— Думаю, лошадь, — отозвался Ален.

И тут же они ее увидели — черную, с высоко поднятой головой посреди поросшего цветами луга. Задумчиво косясь на них, она выпускала из ноздрей струйки пара. Вот она вновь пустилась в путь неторопливой рысцой, и ее копыта мерно застучали по земле. Только что была — и нет ее. Лишь стук копыт слышится и слышится из потемок.

— Вернемся, — предложила Элиана.

— Подумайте, — начал Ален, — подумайте только: сперва Ле-Дерф, Мерлен... Мой дядя тоже покончил с собой... Но безумцем он не был. Живи мы в те времена здесь вдвоем...

— А не лучше ли нам помолчать? — попросила Элиана.

Они вернулись на стоянку и быстро-быстро собрали вещи.

— Лошадь, должно быть, сбежала с соседнего пастбища, — сказала Элиана. — Наверняка.

— Наверняка, — эхом отозвался Ален.

ПЕС[6]

Сесиль дошла до такого состояния, когда тоска превращается в усталость. Причина страданий забыта, и хочется одного: сесть, прилечь, уснуть... уснуть! Она даже не помнила, где оставила свою машину, «Рено-2СВ», и некоторое время походила на человека, который проснулся в незнакомой обстановке и пытается осознать, кто он, собрать свои воспоминания. Но вскоре память вернулась, и она вдруг решила: всё, что с ней происходит, возможно, не так уж серьезно. Конечно, в жизни любой молодой семьи быстро наступает время, когда супруги прозревают и видят друг друга такими, какие они есть. И что же, это конец любви? Или начало другой любви, которая учит смирению и самопожертвованию? Останется ли Морис тем чужим для нее человеком, которого она обнаружила в нем совсем недавно? Все произошло мгновенно, как будто незнакомый Морис подменил прежнего, которого она так любила. С виду как будто тот же человек, и все же ей стыдно принадлежать ему. Прежде всего потому, что он неряха. Что за дурацкая манера держать кисточку в зубах, когда рисуешь? И напевать идиотские мотивчики. А его рисунки! Человечки вроде тех, что рисуют на стенах дети: круг вместо головы, четыре-пять вертикальных черточек вместо волос и туловище в виде прямой линии. Он именовал это убожество идеограммами и заявлял, что реклама, чтобы привлечь внимание, должна шокировать. У него наготове объяснения всему, и он всегда оказывается прав; а его мастерская увешана гнусностями, восхваляющими мыло, карандаши и аперитивы. Последняя находка: нечто вроде резервуара, наполненного красной жидкостью, и стилизованный человечек со шлангом в руке. В резервуаре — странное существо в фуражке с надписью: «Банк крови». Под человечком — надпись: «Накачайте-ка мне 10 литров!» И этакое он собирается продавать! Впервые она разозлилась, и вдруг всплыли все обиды, всё накопившееся недовольство... Ее наследство, за два года пущенное по ветру, долги у всех окрестных лавочников; бессмысленное, без будущего, существование... И пелена спала с глаз: она вдруг увидела Мориса не глазами любящей женщины, а глазами, к примеру, врача или полицейского. И прочла у него на лице бешенство упорствующего неудачника, желание напасть и страх загнанного зверя... Как теперь возвращаться: ведь она тотчас разрыдается при виде человека, сбросившего маску. Как ни притворяйся, а всё, что с ней происходит, ужасно. Будь Морис болен, она охотно пошла бы работать. Материальные трудности — не самое страшное. Но у нее нет даже этой возможности. Морис не позволит ей искать работу. В его семье женщины всегда сидели дома. Да, но ведь они были богаты!

Сесиль достала из сумочки ключи от машины. Еще один повод для ссоры. Машина куплена благодаря дяде Жюльену, одолжившему им четыреста тысяч франков. Его удалось убедить, что Морис не может носить свои картины под мышкой. Да, она вышла замуж за мошенника: вот она, правда. Племянник дяди Жюльена — мошенник, живущий фальшивой жизнью и разыгрывающий комедию, чтобы обмануть себя и других. Нет, так больше продолжаться не может. Сесиль захлопнула дверцу и вырулила с места парковки. Никогда больше она не сядет в эту машину, которая им не принадлежит. Будет ходить пешком. Привыкнет обходиться малым. И никогда не запросит пощады. Сирота и разведенная, почему бы и нет?

Сесиль вспомнила, что забыла купить хлебе и продуктов. Ну и пусть! Морис сам о себе позаботится. Надоело быть его служанкой. Она свернула в маленькую улочку на краю Венсеннского леса, где они жили, и сразу затормозила. Впереди, перед домом, стояла большая зеленая машина — то ли «бьюик», то ли «понтиак». Она интуитивно догадалась, еще до того как увидела номер департамента, 85, номер Вандеи: дядя! И тотчас сделала вывод: он приехал за деньгами. Это судьба! Сколько бы Морис ни твердил, что дядя Жюльен — лучший из людей, она всегда знала, что в один прекрасный день он потребует вернуть долг. Нужно быть Морисом, чтобы отрицать очевидное. Придется продать машину. Скверно! Останется найти еще сто тысяч франков с лишком. Что этот человек подумает о ней? Наверняка Морис скажет ему: «Это всё моя жена! Она никогда не умела вести хозяйство!»

Зеленая машина тронулась с места. Сесиль чуть было не прибавила газу. Догнать дядю, познакомиться, всё ему объяснить... Но машина с дядей уже умчалась, и Сесиль затормозила у тротуара. Она не спешила подниматься. Ради чего? Чтобы подмести окурки, приготовить еду и услышать восторженные восклицания Мориса: «На этот раз дело в шляпе!» Как хорошо бы ей жилось одной! Она заперла машину, так как привыкла к порядку, и стала подниматься по лестнице. И в доме она словно в первый раз. Какие-то запахи, которых она раньше никогда не замечала. У нее было мерзко на душе, она чувствовала себя потерянной, как человек, вдруг утративший веру.

Морис что-то напевал. Услышав, как захлопнулась дверь, он закричал:

— Сесиль? Это ты?

Он выбежал в прихожую. В левой руке у него были галстуки, в правой — пара сапог.

— Мы уезжаем, малыш... Уезжаем... Да что это с тобой?

— Это твой дядя приезжал?

— Да.

— За деньгами?

— Какими деньгами? Ах, да... Это всё уже неважно. Это в прошлом. Пошли, я тебе всё расскажу.

Он легонько подтолкнул ее к комнате, служившей ему мастерской и заваленной рекламными рисунками. На мольберте сушился новый эскиз, его утреннее творение. На нем было изображено что-то напоминающее бутылку, но то была церковь. «Край шартрёза и... Господа Бога. Посетите Шартр». Морис засмеялся.

— Жюльен нашел все это просто потрясающим. А уж он-то в этом смыслит... Ну вот. Ему необходимо уехать. Он ничего не объяснил, он этого не любит. Сказал только, что нуждается в нашей помощи — некому сторожить его замок... Погоди, дай мне договорить... да, знаю, его старые слуги, Агерезы... Но в том-то и дело, что они ушли от него. Ты знаешь, сколько лет Агерезу? Семьдесят четыре. Да и ей что-то около этого. Они уже давно хотели вернуться в свою Испанию. И уехали. Жюльену некогда было искать кого-то, вот он и подумал о нас.

Никогда еще Сесиль не видела его таким возбужденным. «Как ребенок», — подумала она.

— Он дает нам хоть немного времени?

Морис бросил галстуки в уже собранный чемодан.

— Нет, это невозможно! Я тебе уже рассказывал: у него есть собака, которой он очень дорожит. Но он не может взять ее с собой. И несчастный пес просто сдохнет от голода, если мы не поедем его кормить. А лопает он будь здоров! Еще бы, немецкая овчарка! Тебе нравятся овчарки, а?» Сесиль, ты чем-то недовольна?

— Не знаю, — сказала Сесиль... — Если бы еще мы не были ему должны...

Морис опустился рядом с ней на колени, обнял ее.

— Все улажено, малыш, все улажено. Жюльен прощает нам долг при условии, что мы немедленно выедем. Это очень важно. Пойми, нельзя оставлять без присмотра такой замок со всем барахлом, которым он напичкан. Там одной мебели на десятки миллионов. Кроме того, это замок его жены. Если бы он принадлежал ему, он, как мне кажется, наплевал бы на всё, но семья графини, то есть моей тетушки, устроит скандал, если пропадет хотя бы одна вилка.

Сесиль смотрела на обращенное к ней лицо: гладкий лоб, на котором никаким заботам не оставить след, ласковые блестящие глаза, где отражаются две задумчивые Сесили. Она отгородилась от них ладонями и помимо своей воли наклонилась и нежно прошептала:

— Хорошо... Едем.

Морис развернул кипучую деятельность. Вещи, обувь, белье жены — «Оставь, оставь, это мужское дело!» — он укладывал в чемоданы, которые тут же с трудом закрывал, продолжая давать объяснения:

— До замка пятьсот километров. Мы будем там к вечеру. Учти, местности я не знаю». Это где-то недалеко от Леже, глухомань в краю шуанов. Жюльен там так и не прижился... Передай, пожалуйста, пуловеры». Графиня не осмелилась даже сыграть свадьбу в родном краю. Их забросали бы камнями. Еще бы! Представительница рода Форланжей, знатнейшего рода, ведущего происхождение, быть может, со времен крестовых походов», и Жюльен — представляешь... Сделай-ка бутерброды... Что ты на меня так смотришь?.. Ладно, оставь. Жюльен дал мне десять тысяч франков на дорогу. Если проголодаемся, поужинаем в пути.

Они выехали. Морис говорил без умолку, нервно смеялся, и Сесиль подумала, не выпил ли он с дядей Жюльеном. Раньше у Мориса не было обыкновения повторять истории, которые она знала наизусть: романтическая встреча Мадлен де Форланж с Жюльеном Меденаком, безумная страсть графини, ее разрыв с семьей и смерть через семь лет на Канарских островах от перитонита... Она знала всё это. Дядя Жюльен остался для Мориса богом. Похоже, ее муж во всем старается подражать дяде. Бедняга Морис! Куда ему до этого Жюльена, ради которого женщина пожертвовала всем.

— Он очень любил свою жену? — спросила она.

Морис удивленно посмотрел на нее.

— Кто?

— Твой дядя.

— Ну и вопросы ты задаешь! Конечно, он ее очень любил. Раз такой человек, как он, заживо хоронит себя в этом вандейском замке, значит, это серьезно, разве не так?

— Но он продолжал путешествовать?

— Конечно. Когда одиночество начинало его тяготить, он уезжал. И правильно делал. Подумай только, ведь единственным его обществом была прислуга!

— А что бы ты сделал на его месте?

— Глупышка... На его месте...

Морис некоторое время смотрел на дорогу, потом пожал плечами.

— Хотел бы я быть на его месте.

Он тут же спохватился.

— Хотя нет, неправда. По существу, он никогда не был счастлив... Сегодня утром он мне показался очень странным... у него был вид человека, которому изрядно надоело такое бесцельное существование. Он здорово постарел, сильно похудел. Это, конечно, отъезд Агерезов так на него подействовал.

— Пусть все продаст и обоснуется в Каннах или Италии. Там, по крайней мере, он сможет разговаривать с людьми.

— Что продаст? Я ведь тебе уже объяснял: ему ничего не принадлежит. Он получает доход от поместья, что уже не плохо. Но замок останется собственностью Форланжей. Что в общем-то естественно, разве не так?

— Да, конечно.

— Он и подсвечника не имеет права продать.

— Если его долго не будет, нам придется там поселиться? — спросила Сесиль.

— Вряд ли. Он совершит небольшое путешествие и через две-три недели вернется. Он так привык, ведь он уже не очень молод.

Морис помолчал немного; Сесиль задумалась. Три недели! А что дальше?.. Ее понемногу укачивало. Она попыталась возобновить разговор.

— Если бы не эта собака, он бы нас не пригласил.

— Как тебе не стыдно? — возразил Морис. — Жюльен — отличный мужик. Не будешь же ты его упрекать в том, что он привязан к животному.

Сесиль не слушала его. Она отдалась той невероятной усталости, которая, может, навсегда поселилась в ней. Не-любовь, подумала она... Не-любовь... Откуда взялось это странное слово? Она уснула.

Проснулась она от того, что потянуло прохладой. Морис вышел из машины и в свете фар рассматривал карту. Сесиль выпрямилась, охнула. Она так скрючилась на сиденье, что всё затекло. Выходя из машины, она чуть не упала.

— Ну, наконец-то, — сказал Морис, — а то я уж засомневался, проснешься ли ты. Знаешь, мы уже почти приехали». Уже двадцать минут я кружу около Леже и никак не могу найти дорогу. Это должно быть где-то здесь.

Он сложил карту. Вдали на фоне неба вырисовывался силуэт колокольни, а тишина была такая, что шаги на каменистой дороге звучали гулко, как под сводом. Сесиль замерзла, и, если бы не Морис рядом, ей было бы страшно. Она всю жизнь жила в городе и любила его ночные звуки. Здесь совсем иной мир, границы которого она пересекла во сне, и все ее привычные ориентиры вдруг оказались непригодными. Она поспешила вернуться в машину. Морис поехал по грунтовой дороге, на которой машина переваливалась с боку на бок. Временами ветки деревьев царапали стекла. В потоке покачивающегося перед машиной света мелькнул какой-то зверек.

— Что это?

— Заяц, наверное, — ответил Морис. — Здесь, должно быть, много дичи... Ты голодна?

— Нет. А ты?

— Нисколько.

Дорога поднималась в гору. Фары осветили густую листву за оградой, наверху которой поблескивали осколки стекла.

— Парк, — сказал Морис.

Ограда казалась маслянисто-черной под плющом. Дорогу усеивали мертвые листья. Сквозь листву, похожую на дым, мерцали крупные звезды. Сесиль молчала, все внутри у нее словно заледенено. А ограда все тянулась, увенчанная искорками, будто наэлектризованная. Морис, испытывавший, по всей вероятности, те же чувства, что и Сесиль, пробормотал:

— Бедный Жюльен, видно, невесело ему здесь живется!

За поворотом показались монументальные, богато украшенные ворота, которые совсем не смотрелись на фоне окружающей лесной чащи. Морис затормозил и вытащил из отделения для перчаток тяжелую, как слиток, связку ключей.

— Попробуй тут отыщи! — весело сказал он. Однако он быстро нашел нужный ключ и, налегая изо всех сил, открыл железные ворота. Машина свернула в аллею, и фары осветили вдали фасад словно вымершего замка.

— Неплохо! — отметим Морис. — Совсем неплохо... Разве что излишне симметрично... Из него вышла бы неплохая казарма... Проснись, графиня, ты прибыла в свои владения.

Он закрыл ворота и снова сел за руль. Сесиль показала на низкое строение слева.

— Что это?

— Судя по наброскам дяди, это бывшие конюшни, — пояснил Морис. — Агерезы жили в том крыле... видишь ту часть здания, переделанную во флигель... А что в других постройках, я не знаю... Всякие подсобные помещения, гаражи...

Вдруг они услышали собаку, и Сесиль вздрогнула. Собака яростно лаяла где-то в стороне замка.

— Она заперта, — сказал Морис. — Жюльен уверял, что она совсем не злая.

Собака то рычала, то сипло лаяла, то визжала пискливо и жалобно, затем вновь переходила на жуткий хриплый лай.

— Что-то мне не по себе, — сказала Сесиль. — Ты знаешь, как ее зовут?

— Да. Летун... Потому что, по словам дяди, он может перепрыгивать через препятствия высотой более двух метров...

Оставив машину у крыльца, они направились к псарне — пристройке с правой стороны замка; там хранили тачки и шланги для поливки. Пес смотрел на них из окна с пыльной рамой. От его дыхания стекла запотели, а глаза горели как у волка. Сесиль остановилась.

— Я боюсь, — прошептала она. — Смотрит как человек.

— С ума сошла. Эта славная овчарка больше тебя боится.

Собака завыла; затем они услышали ее дыхание у двери: она рыла копями землю.

— Надо все-таки ей открыть, — сказал Морис. — Я знаю как: мы дадим ей поесть. Это ее успокоит. Подожди меня здесь». Поговори с ней». Я попробую отыскать что-нибудь съестное.

Он побежал к замку. Пес метался за дверью и часто дышал, словно мучился от жажды. Он тихо завыл, когда Сесиль взялась за щеколду. Затем почти человеческим голосом пожаловался непонятно, но так трогательно, что Сесиль больше не колебалась. Она приоткрыла дверь. Пес просунул в щель свою длинную влажную морду и облизал руку Сесиль. Воспользовавшись ее замешательством, он покрутил головой, чтобы расширить щель, и Сесиль вдруг увидела во дворе большую волчью тень, которая молча кружила вокруг нее.

— Летун!

Животное приблизилось, и вдруг лапа, твердая как палка, ударила Сесиль. Красные глаза пса были на одном уровне с глазами женщины. Она почувствовала на лице теплое дыхание и вдруг получила шлепок языком по носу, как слабую пощечину.

— Летун... Грубиян... Сидеть.

Собака послушалась, и Сесиль присела рядом с ней, поглаживая ее по голове.

— Хорошая собака, — шептала она. — Как ты меня напугал, честное слово. На ногах не стою... Почему у тебя такой грозный вид, Летун?

Пес закатывал глаза, когда пальцы Сесиль ласкали его, а покрытая короткой шерстью кожа между ушами подергивалась. Ласка была приятна псу, он поднимал свою огромную голову и жмурился.

— Твой хозяин оставил тебя, — продолжала Сесиль. — Ты тоже несчастлив... Но ты же видишь, что я люблю тебя.

Пес улегся; полный доверия, успокоенный, он внимательно прислушивался к таинственным словам Сесиль.

— Хороший пес... Хороший, Летун... Ты пойдешь гулять со мной, а? Завтра.

— Я иду, — крикнул Морис с крыльца.

Пес мгновенно вскочил и зарычал. Сесиль вцепилась обеими руками в ошейник.

— Сидеть... сидеть...

Она навалилась на пса, вынуждая его сесть, но Летун стоял как вкопанный.

— Не приближайся быстро, — крикнула она Морису. — Покажи ему еду. Он ведь тебя не знает.

— Вот это да! — воскликнул Морис.— А что, тебя он знает?

— У нас тут совсем другое дело... Поставь миску... Вон там... Теперь отойди...

Сесиль чувствовала, как напряжены мышцы пса под вспотевшей шкурой, с каким трудом он сдерживает свой звериный порыв. Она осторожно, раздвинув пальцы, стала причесывать впалые бока, жесткую спину и вздымающуюся от волнения грудь.

— Иди туда, туда... Летун сейчас поест... Он голоден.

— Чего только не приходится выслушивать, — сказал Морис.

— Пошли! Пусть жрет. Идем спать.

— Замолчи.

— Пожалуйста, я замолчу, если ты этого так хочешь. Какие мы жеманные!

— Он тебя не любит.

— А тебя он любит! Совсем спятила, бедняга. Ну ладно, спокойной ночи, влюбленные... Я иду баиньки. Зверски устал.

Он закурил, выдохнул дым в сторону собаки и ушел.

— Вот видишь, какой он, — прошептала Сесиль. — Сразу рассердился... теперь будет дуться два дня. Ешь, Летун.

Сидя на корточках, она смотрела, как овчарка пожирает ужин. Спать ей больше не хотелось. Рядом с псом страх прошел. Свет, лившийся из открытой двери замка, устилал лестницу до самого низа, словно ковер. Одно за другим зажигались окна; это Морис знакомился с домом. Сесили не хотелось двигаться с места. Время от времени пес бросал на нее быстрый взгляд и, убедившись, что Сесиль на месте, возвращался к миске. Покончив с едой, он зевнул и стал обнюхивать руки Сесили.

— У меня больше ничего нет, — сказала Сесиль. — Завтра я приготовлю тебе что-нибудь вкусненькое — вот увидишь, специально для тебя.

Она встала и вошла в пристройку. Пес двинулся за ней.

— Спи хорошенько, Летунчик.

Сесиль присела на коленку и прижалась щекой к шее пса. Непонятно почему, она была взволнована. У нее было чувство, что она нужна собаке.

— Будь умницей... Понял? Чтоб мы тебя не слышали.

Сесиль закрыла дверь. И тут же увидела пса — он стоял за стеклом и царапал его лапой. Она помахала ему, как человеку. Нет, она уже не жалеет о том, что поехала с Морисом.

Замок предстал перед Сесиль освещенным и молчаливым, огромным, таинственным и торжественным. Смущенная, Сесиль шла медленно, как в музее, всякий раз прижимая руки к сердцу при виде своего отражения в очередном зеркале в отдалении. Она проходила через гостиные с богато расписанными потолками и роскошными люстрами. Старый паркет поскрипывал перед ней, как будто невидимый хозяин шел впереди из комнаты в комнату, поджидая ее за двустворчатыми дверями, чтобы показать ей новые богатства, от которых у нее, ослепленной виденным, оставались лишь смутные воспоминания. Нет, никогда бы она не смогла жить здесь. Она начинала понимать, почему дядя Жюльен так часто уезжал. Здесь прошлое торжествует над жизнью. Слишком много портретов, бесценной мебели, истории. Немыслимо представить себе, что здесь можно просто сесть и поболтать. Едва осмеливаешься пройти на цыпочках. Громадная лестница, украшенная охотничьими трофеями, оленьими головами с живыми глазами, вела наверх. На площадке второго этажа она увидела Мориса.

— Ну, решилась?

Он был уже без пиджака. В зубах дымилась длинная трубка. Жалкая пародия на художника. Сесиль вдруг остро возненавидела его.

— Могла бы и погасить за собой свет.

Сесиль не решилась сказать ему, что у нее не хватило бы на это духу. Морис показал ей их спальню в самом конце длинного коридора и спустился закрыть двери. Когда он вернулся, Сесиль стояла у окна и любовалась ночным пейзажем.

— Тебе нравится? — спросил он. — Признайся, что сюда стоило приехать. Завтра мы всё внимательно осмотрим.

— А что это там? — спросила Сесиль.

Морис подошел к окну.

— Это не пруд, — сказал он. — Это Булонь, речушка, которая протекает у подножия замка. С этой стороны — парк. Какой вид! Да, этому чертову Жюльену можно позавидовать. Но за кровать я бы его отругал. Спать на ней — всё равно что на скамейке в сквере.

Он разделся, напевая.

— Можешь гасить свет, — прошептала Сесиль.

Морис сразу же уснул. Сесиль, перед тем как лечь, заперла дверь на ключ и прислушалась. Замок, погрузившись во тьму, начал свой странный монолог, состоящий из шелеста, стонов, скрипов и шепота. Сесиль легла рядом с мужем, вся напряженная, настороже. К счастью, рядом пес. Он залает, если услышит что-нибудь подозрительное. У Сесили есть союзник. Против чего? Против кого? Как всё это глупо. Она закрыла глаза, но тотчас их открыла. С открытыми глазами она чувствовала себя в большей безопасности. В комнате стоял запах увядших цветов. Она попыталась определить, что это за цветы, но не смогла; мысли ее неисповедимыми путями вновь вернулись к тому, что ее мучило. После недолгого пребывания в замке придется возвращаться, снова противостоять Морису... Вот он, рядом, сопит себе беззаботно. Он вечно отсутствует, занят только собой. И при этом останется рядом... всегда рядом. С ужасающей ясностью, которая приходит только бессонными ночами, Сесиль углублялась в причины их разлада, видела свои собственные недостатки: имеет ли она право требовать от Мориса быть просто продолжением ее самой? Разве такова настоящая любовь? Коснувшись ногой мужа, она тут же отдернула ее. Лицо ее было мокрым от слез. Хорошо плакать в темноте, рядом с человеком, погруженным в забытье. Может, пока тела могут прикасаться друг к другу, соединяться, не все еще потеряно? Эта мысль испортила всё. Превратиться в животное! Никогда не задавать себе вопросов!.. Мысли постепенно путались в голове Сесили... Вот она идет лугом вдоль берега реки, бурлящей на камнях. Шум стоит как при сильном ветре. Сесиль нервно вздрогнула и проснулась. Что ее разбудило? Нет, это уже не сон. Это урчание мотора.

— Морис!

— Да?

— Ты спишь?

Рокот приближался. Машина не ехала мимо по дороге, она въезжала на главный двор.

— Не бойся, — сказал Морис.

Он зажег свет и посмотрел на свои наручные часы, лежавшие на тумбочке.

— Полтретьего... Наверное, Жюльен забыл что-нибудь.

— Не может быть! — шепнула Сесиль.

— О! Ты знаешь, от него всего можно ожидать... Пойду посмотрю.

— Морис! Не оставляй меня одну.

Она тоже поднялась, первая открыла дверь. Оба они побежали в конец коридора, где было большое окно, выходящее во двор. Машина проезжала перед флигелем Агерезов.

— А вдруг это не он? — прошептала Сесиль.

— Тогда залаяла бы собака!

Машина свернула во флигель, фары погасли.

— Он вправе возвращаться домой когда ему вздумается,-снова заговорил Морис.— Может, он передумал. Во всяком случае, завтра утром всё выяснится... Здесь холодно... Ты идешь?

Они вернулись в комнату, но Сесиль не могла уснуть. Если бы дядя Жюльен что-то забыл, он вошел бы в замок, был бы слышен шум. Но всё тихо! А если бы он уехал, был бы слышен шум мотора; может, он лег спать во флигеле, чтобы не будить их? Теперь Сесиль уже упрекала себя за то, что так легко приняла это приглашение. Дяде Жюльену, который ее даже не знает, она до сих пор чужая. Завтра она станет нежеланной гостьей. И всё из-за Мориса, которому всё трын-трава. Она всё расскажет дяде Жюльену... всё... Он ведь так и не смог утешиться после смерти жены, так что он поймет.

Наконец наступило утро. Морис никак не желал просыпаться, и это злило Сесиль. Он был зверски голоден и потратил целый час, готовя обильный завтрак. Сесиль не выдержала.

— Я хочу, чтобы ты пошел за дядей, — сказала она. — И представил ему меня. Не можем же мы сесть за стол без него.

Морис рассердился.

— Послушай, малышка, вот уже много лет Жюльен живет один. Он привык к этому и желает, чтобы его оставили в покое, а главное — не задавали вопросов. Можешь ты это вбить себе в голову? Никаких вопросов!.. Он приезжает и уезжает, когда ему вздумается, он свободен. Никто его не донимает. Не станешь же ты это делать.

Они позавтракали, не глядя друг на друга. Затем Морис закурил трубку, а Сесиль приготовила еду для собаки. Морис сам вернулся к спору, который под различными предлогами возобновлялся вот уже два года.

— Готов поспорить, он уже уехал. Он просто поменял машину. Он всегда любил маленькие спортивные машины. Пока мы возвращались в спальню, он был уже далеко.

— Спортивную машину мы бы услышали, она ревет будь здоров.

— Согласен. Значит, он еще здесь. Ну и что?.. Если он захочет нас увидеть, он знает, где нас найти... Я съезжу в деревню купить табаку и какую-нибудь газету.

— И хлеба, — добавила Сесиль. — Побольше. Здесь есть все, кроме хлеба.

Пока Морис садился в машину, Сесиль пошла выпустить пса. При свете дня она залюбовалась крупной овчаркой с золотистыми глазами. Пес был пепельного цвета, высокий, с мощной шеей и впалым, как у борзой, животом. Он бегал перед Сесиль по кругу, подобравшись, пугая своей ловкостью и стремительностью.

— Летун, ко мне!

Сесиль подняла руку на уровень плеча. Пес разогнался, перепрыгнул через протянутую руку, бесшумно приземлился и залаял от удовольствия.

— Да ты просто чемпион, — сказала Сесиль. — Иди сюда и замолчи. Не разбуди своего хозяина!

Она повела его на кухню. Пес сожрал все быстро, он отрывался от миски всякий раз, когда Сесиль собиралась уходить. Пришлось ей остаться рядом. Затем пес проводил Сесиль до комнаты и улегся на полу, пока та убирала постель.

— Значит, большая любовь? — прошептала Сесиль, гладя пса.

Он покусывал ей запястье с осторожностью волчицы, ласкающей детеныша, клыки его сверкали; Сесиль принялась вычесывать ему шерсть... Пес глубоко вздыхал от удовольствия и лизал на лету ласкающую руку. Он вскочил, как только Сесиль отошла от него, и пошел рядом, полный решимости никогда больше с ней не расставаться. Сесиль вышла во двор.

— Будь умницей! Не шуми.

Она издали осмотрела флигель. Это был двухэтажный домик, все ставни которого были закрыты. К нему было пристроено длинное приземистое здание. Сесиль обошла заросли бересклета, чтобы рассмотреть флигель с другой стороны.

Под навесом она увидела машину дяди. В общем она и ожидала ее увидеть. Однако остановилась, испугавшись непонятно чего.

— Интересно, он там? — вполголоса спросила она у пса. — Уж ты-то должен знать!

Ей хотелось постучать в дверь, позвать. Может быть, дяде Жюльену нездоровится? Говорил ведь Морис, что у него был очень усталый вид. Флигель казался необитаемым. Сесиль подошла к машине. Она смотрела на закрытые ставни, и ей всё больше становилось не по себе. Но кто мог бы следить за ней? Она тут одна с псом, который выглядит совершенно спокойным. Она заглянула внутрь машины через заднее стекло. Никого. Только шляпа на сиденье водителя, старая нейлоновая шляпа, какую обычно носят охотники. Сесиль на цыпочках отошла, еще раз осмотрела безмолвный фасад, затем улыбнулась: пес, склонив голову набок, не отрываясь следил за каждым ее движением.

— Какая же я дура! — сказала она. — Ну разве не идиотка? Вечно напридумываю Бог знает что!

Она пошла вдоль бывших конюшен с закрытыми дверями. Эта часть строения сильно обветшала. Стены были в ржавых полосах, спускающихся от водосточных желобов. За конюшнями располагался гараж с трухлявыми воротами. Сесиль приподняла щеколду и приоткрыла одну створку двери. В гараже стоял древний экипаж с кузовом из позеленевшей кожи: коляска, в которой какая-нибудь богатая вдова некогда выезжала по воскресеньям в Леже. Кузов накренился на деформированных рессорах. Тонкий слой пыли покрывал откидной верх. Но медные фонари оказались целыми и весьма изящными. Сесиль вошла в гараж и только тогда заметила, что пса с ней нет. Вернувшись, она увидела, что он остался позади и ведет себя как-то странно. Низко опустив голову, со вздыбившейся на загривке шерстью, он описывал метрах в двадцати от гаража такой идеальный полукруг, словно невидимая преграда удерживала его на расстоянии.

— Ну что еще? — спросила Сесиль. — Что с тобой? Иди сюда!

Пес взвизгнул и попятился. Заподозрив неладное, Сесиль вошла в гараж и заглянула внутрь коляски. Там, разумеется, ничего не было. Пес вдруг словно обезумел и залаял жутко и дико. Сесиль поспешно вышла из гаража. Если дядя здесь, что он на это скажет? Пес ходил взад и вперед вдоль таинственной линии, которую он не мог преодолеть. С опущенным хвостом и оскаленной пастью он являл собой воплощение ужаса, и Сесиль опасливо обернулась, словно ее мог кто-то преследовать.

— Летун!.. Ну же... Замолчи. Ты же видишь, никого нет.

Но голос у Сесили дрожал. Она бросив взгляд на ставни флигеля.

— Тихо!.. Замолчи.

Пес успокоился, как только Сесиль пересекла некую границу. Это было настолько удивительно, что молодая женщина, когда обрела хладнокровие, захотела убедиться во всем окончательно. Она направилась к гаражу. Пес попытался удержать ее, но внезапно остановился как вкопанный. Он задрал голову и издал протяжный вой, который привел Сесиль в ужас. Она поспешила вернуться.

— Ко мне... Ко мне... Будь умницей!

Что он увидел? Что почуял? Коляска ли наводила на него страх? Всё это нелепо. Коляской не пользовались в течение десятков лет. А если не считать ее, гараж был совершенно пуст. Сесиль вернулась к замку. Пес бежал впереди нее, освободившись от всякого страха. «Его пугает коляска, — повторяла себе Сесиль, — или что-то, относящееся к ней». Но ей не удалось придумать сколько-нибудь правдоподобного объяснения. Под охраной пса она больше не чувствовала себя в безопасности, поскольку тот, несмотря на всю свою силу, находился во власти какого-то необъяснимого воздействия. К ней вернулись ночные страхи. Если дядя Жюльен так внезапно покинул замок, то не потому ли, что странное нечто, так пугавшее пса, сделало его непригодным для жилья? Чем больше она думала об этом, тем больше убеждалась в том, что дядя, поставив машину на место, уехал на другой. Он сбежал. Причины, которые он изложил Морису, — лишь повод для бегства. Настоящую, единственную причину он утаил. И Сесиль вдруг осознала, что и другие уголки имения могут быть столь же подозрительными и что «воздействие» может встретиться где-нибудь в другом месте.

При всей своей впечатлительности Сесиль была смелой женщиной. Прежде всего она заставила себя обойти с собакой все комнаты замка. Она открывала комнаты и быстро осматривала буфеты, серванты, старые ковры... Пес всюду спокойно поджидал ее. Она обнаружила комнату дяди Жюльена, настоящую комнату холостяка, где царил беспорядок. На небольшом письменном столе валялись трубки. Да, дядя явно очень торопился уехать. Пес ждал, сидя в коридоре, а когда встречался взглядом с Сесиль, вилял хвостом. Сесиль обшарила все. Оставался лишь парк. Она вышла из заднего крыльца дома, но пойти дальше не осмеливалась. Деревья были такими большими, их листва — такой густой, а мрак в леске — таким непроницаемым, что ее решимость поколебалась. Она вернулась и села на ступеньку крыльца на солнышке. Пес улегся рядом с ней, уткнув морду между лапами.

Морис, вернувшись, нашел ее на этом месте; она сидела скрючившись, словно нищенка, лицо ее было искажено тревогой.

— Что это ты тут делаешь?

— Нам надо уехать отсюда, — прошептала она.

— Уехать... Когда здесь так здорово! Местность премилая, ты увидишь... Что касается людей, то я с тобой согласен и понимаю, почему Жюльен бежал от них как от чумы... Если б ты только видела взгляд исподлобья, каким наградил меня булочник!.. Что же касается старушки из табачного киоска, та просто-напросто не вымолвила ни слова... Они, должно быть, видят во мне представителя рода Меденаков, родственника «узурпатора»... Может быть даже, Агерезы наговорили им... Но нам-то до них какое дело!..

— Нам надо уехать отсюда, Морис.

— Да что с тобой, наконец?

— Идем. Я хочу показать тебе кое-что.

Она взяла его за руку и повела к гаражу. Пес бежал за ними. В двадцати метрах от строения Сесиль отпустила руку мужа.

— Смотри.

Она направилась одна к настежь открытой двери. Пес пошел рядом с ней, но внезапно остановился и оскалился, словно перед лицом невидимой опасности. Затем он отскочил назад и протяжно залаял. Челюсти его клацнули. Шерсть на загривке вздыбилась. Сесиль повернулась к Морису.

— Видел? Он боится. Думаю, если бы мы попытались втащить его в гараж, он разорвал бы нас на кусочки.

— А что там, в гараже?

— Старая коляска. И больше ничего.

Морис в свою очередь сделал несколько шагов по направлению к двери. Пес словно обезумел. Он крутился на месте, выл, из пасти его от ярости бежала пена.

— Прекрати, — закричала Сесиль. — Ты доведешь его до бешенства.

Морис развел руками.

— Не понимаю... Барбос просто спятил.

— Да нет же. Он знает что-то, чего не знаем мы... И твой дядя тоже это знает... Вот почему он уехал.

Морис был ошеломлен.

— Мой дядя знает?.. — Он рассмеялся. — Моя бедная Сесиль, тебя определенно нельзя оставить одну даже на час... Что еще ты вбила себе в голову? Уверяю тебя, Жюльен выглядел очень неплохо. Правда, он был усталым. И ужасно худым. Он чертовски постарел. Но и только...

— Тогда объясни.

— Что тебе объяснить? Когда у тебя нервный припадок, это разве можно объяснить?

Сесиль чуть было не ответила, что как раз это-то очень легко объяснить. Она предпочла промолчать и увела пса в пристройку, которая служила ему конурой. У нее появилась идея, и ей не терпелось ее проверить. Ей хотелось остаться одной, но от Мориса не так-то легко было отделаться.

— У меня не было времени все досконально осмотреть в гараже, — сказала она. — Если бы мы хорошенько поискали, может, и поняли бы, чего Летун так боится... И мне было бы спокойнее на душе.

Они вошли в гараж, сделали несколько кругов вокруг коляски, двери которой разбухли от влажности и не открывались.

— Фонари очень красивые, — заметил Морис. — Может быть, дядя расщедрится и подарит их нам. Они бы замечательно смотрелись в мастерской...

Сесиль осматривала пол.

— Я ожидала найти здесь люк, — сказала она.

— И что бы от этого изменилось?

— Не знаю. Кто-нибудь мог бы там прятаться.

— Собака тут же обнаружила бы его, можешь быть уверена. Нет, всё это не то. Поверь мне. Не стоит ломать себе голову. Когда Жюльен вернется, он объяснит нам эту тайну, если, конечно, она существует.

— Ладно, — сказала Сесиль. — Только я хотела бы обойти парк с Летуном.

Они обследовали каждую тропинку, каждый куст. Пес весело резвился. Он совершенно забыл свои страхи, и Сесиль, шагая рядом с успокоившимся и переполненным различными планами Морисом, начала втайне посмеиваться над собой. Однако с наступлением вечера ее вновь охватила тревога. Напрасно Сесиль сопротивлялась, твердя себе, что она стала жертвой собственного воображения: она вздрагивала при малейшем шорохе. И злилась на Мориса за его невозмутимость. Он ничего не чувствовал. Он не понимал, что во всем этом все-таки что-то есть... Миазмы... Вредные испарения... Она знала об этом куда меньше, чем овчарка, но страх не мог обмануть.

Она провела ужасную ночь. Прозрачный лунный свет, каким он бывает в сентябре, оживлял тени и поддерживал природу в бодрствовании. Она не сомневалась, что очень многие звери настороже. Иногда тень крыла падала на шторы, а из парка доносились загадочные крики. А ведь ближайший дом — в двух километрах от замка.

Морис проснулся в восемь часов. Он зевнул, потянулся.

— С ума сойти, сколько можно здесь дрыхнуть. Мне это было просто необходимо. А тебе?

— Уедем отсюда, Морис.

Она прошептала это так тихо, что ему показалось, что он ее не понял.

— Я сказала: уедем отсюда, — повторила Сесиль. — Я лично уеду, даже если ты решишь остаться».

— Слушай, не заводись! — предупредил ее Морис. — Здесь так здорово. Я смогу работать. Что тебе еще надо?

— Мне здесь страшно.

— Страшно? Из-за какого-то глупого барбоса? Я запру его, и делу конец.

— Ты забываешь, что мы приехали сюда как раз из-за него.

Морис пробормотал что-то и встал с кровати в сильном раздражении. Начался новый день. К полудню пошел дождь, затяжной косой дождь, и его шелест оживлял двор и наполнял его чьим-то незримым присутствием. Морис нашел предлог, чтобы отравиться на машине в деревню; Сесиль уселась на кухне этакой старушкой, вслушиваясь в тайную жизнь замка под дождем. Странные мысли приходили ей на ум, и ей становилось жаль дядю Жюльена, этого отшельника. Морис называл его оригиналом. Может быть, он немного сумасшедший. Она сама уже не знала, что есть реальность, а что нет. Когда она выходила из кухни, ей казалось, что ее подстерегает холодная пустота залов, высматривающая пустыми взглядами бесчисленных портретов. К счастью, рядом был Летун, спокойный, внимательный, обожающий. Сесиль понимала, почему дядя не захотел оставить его одного. Ей начинал нравиться Жюльен — за то, что он так любит это свирепое и ласковое животное. Но тогда получается, что дядя Жюльен не сбежал накануне, как ей до сих пор казалось. Нет, конечно. Ведь он специально съездил в Париж и даже дал денег Морису; почему она вообразила себе, что..? Существует ли связь между отъездом дяди и страхом пса? Разумеется, никакой... Сесиль уже ничего не понимала. Она смотрела на игры ветра с дождем. Временами потоки дождя, закружившись в быстром порыве ветра, принимали любопытные формы и походили на силуэты. Словно привидения из тумана и водяных капель, они танцуя пересекали двор. Когда Морис вернулся, она сразу поняла, что он выпил. Обед был унылым. Время до вечера тянулось невыносимо долго. Морис упорно молчал. Сесиль уже привыкла к его капризному характеру.

Ночью сильный ветер с запада расчистил небо, и утром жизнь вдруг показалась прекрасной. У Мориса появилось желание поработать. Он устроился в большой гостиной в окружении маркиз и генералов. Сесиль в сопровождении бежавшей впереди собаки решилась выйти за пределы усадьбы, пособирала ежевику и вернулась тропинкой, что вилась за флигелем. «Бьюик» стоял на том же месте. Ставни были по-прежнему закрыты. Летун обогнул флигель торопливой трусцой по большому кругу — он испытывал всё тот же страх. Сесиль ускорила шаг. Зародившаяся было веселость улетучилась, но она не решалась побеспокоить Мориса, который, заложив угольный карандаш за ухо и поставив бутылку белого вина так, чтобы ее можно было достать рукой, что-то напевал. А у нее никак не шел из головы флигель с закрытыми ставнями. В конце концов, это не ее дело. Это касается лишь дяди и племянника. Она же находится в замке лишь в качестве приглашенной. Сесиль попыталась отвлечься от всего, прогнать от себя то смутное беспокойство, которое изматывало ее, как изматывает небольшая температура. «Я на отдыхе», — повторяла она себе. Или доверительно шептала псу: «Нам с тобой никто не нужен. Не правда ли, нам очень хорошо вместе?» Пес дышал чаще, из глотки его поднимался парок. Сесиль обнимала его, затем отворачивалась, потому что у нее на глазах были слезы.

Вскоре она потеряла счет дням. Она уже не помнила, когда они приехали, до такой степени каждый день был похож на предыдущие. Она жила в замедленном темпе, ведя животный образ жизни. Ела, боялась, спала. И вдруг, неожиданно, стремление уехать вновь овладело ею. Она снова подступилась к Морису.

— Так больше не может продолжаться, — сказала она. — Если мы хотя бы знали, когда твой дядя вернется! Так нет же. Даже открытки не прислал. Тебе-то на это наплевать. Меня же это молчание убивает. А если он не уехал?

— Что?

— Представь себе, что он заболел... здесь... в тот вечер, когда вернулся. С ним мог случиться сердечный приступ... Может быть, он умер. Эта мысль преследует меня... Но тебя я не понимаю... Лишь бы тебя не беспокоили... И больше тебя ничего не трогает.

Морис зажег трубку. Впервые он выглядел озабоченным.

— Ты так считаешь? Я об этом просто не подумал. У меня почти появилось желание пойти посмотреть.

— Тебе следует это сделать.

Морис еще некоторое время пребывал в нерешительности. Он никогда не был способен на быстрые решения, если речь шла не об удовольствии. Наконец он встал.

— Ты идешь со мной?

— Конечно.

— Только запри собаку. Мне надоела ее комедия.

Летун спал под столом. Сесиль тихонько закрыла дверь. Они обошли флигель.

— Невозможно войти, — сказал Морис. — Всё заперто. Придется взломать ставни.

Он открыл багажник «бьюика» и взял оттуда монтировку. Сесиль с замиранием сердца следила за его движениями. На проводах сидели ласточки. Они щебетали, перепархивали с места на место, готовясь к длительному перелету, и их крики, холодное осеннее солнце делали сцену невыносимой. Морис выбрал неплотно прилегающие друг к другу ставни, вставил в щель монтировку, налег на нее. Дерево раскололось с сухим треском. Птицы разлетелись. Морис оторвал сломанный ставень, внутренний крючок и добрался до окна. Кончиками пальцев от вытер стекло и тут же отпрянул.

— Не подходи, — прошептал он.

Картина смерти не пугала Сесиль. Она прильнула лбом к стеклу и увидела повешенного. Он провисел здесь в течение многих дней, как старый хлам на гвозде, бесконечно жалкий. Морис отвел Сесиль в сторону, разбил окно. Он открыл раму и запрыгнул в комнату.

— Уходи, — сказал он, устремив глаза на лицо, сведенное судорогой. — Ты ничем не можешь мне помочь.

— На столе лежит лист бумаги, — сказала Сесиль дрожащим голосом. Морис взял его и медленно прочел:

Сесиль смотрела на черный силуэт, на опрокинутый стул, на сведенные судорогой руки со странно желтыми пальцами.

— Мне жаль его от всего сердца, — прошептала она.

— Да, бедный старина Жюльен, — сказал Морис. — Я редко виделся с ним, но это меня просто потрясло. Теперь я понимаю, почему он уволил прислугу и так настаивал, чтобы мы приехали как можно быстрее. Он хотел умереть у себя дома. А я ни о чем не догадался... Я считал, что он где-то в Италии или Испании.

Он положил записку на стол, рядом с ручкой дяди, открыл дверь и увел Сесиль.

— Я поеду в деревню за полицией... Еще нужно дать телеграмму Франсису де Форланжу. Ведь это он наследник всего этого добра. Кажется, он живет в Ницце... Остальные Форланжи не живут во Франции, кроме того, они все в ссоре с Жюльеном... Я сожалею о том, что привез тебя сюда... Но я даже предположить не мог...

Они вернулись к замку, и Сесиль села в машину, пока Морис бегом взбегал по лестнице. Вскоре он вернулся.

— Блокнот с адресами оказался в ящике письменного стола, — сказал он. — Форланж действительно живет в Ницце, на бульваре Виктора Гюго, дом двадцать четыре. Жюльен когда-то давно рассказывал мне об этом Франсисе... Он испытывал к нему симпатию. Тоже чудак. Большой любитель лошадей, холостяк, скитается по гостиницам, то там, то здесь... Кажется, я даже встречался с ним — правда, очень давно.

Машина тронулась с места, и пес, закрытый на кухне, громко залаял.

— Он думает, что я его бросила, — сказала Сесиль.

— Не собираешься же ты взять его к себе!

— Вот именно... Ведь твой дядя как раз этого и хотел.

— Да... Ладно, мы еще поговорим об этом.

Они замолчали, чувствуя, что иначе ссора неизбежна. По тому, как Морис захлопнул дверцу, после того как остановился у жандармерии, Сесиль поняла, что легко он не сдастся. Но на этот раз она решила стоять на своем. Они отправились на почту, где Морис послал телеграмму, затем — к нотариусу. И все это время одна мысль неотступно преследовала Сесиль: пес знал... Но что он знал?.. Даже если он видел, как его хозяин берет веревку в гараже, он все равно не мог понять, для чего ему понадобилась эта веревка... Нет, Летун видел что-то другое. Может, он присутствовал при этой сцене? Может, дядя покончил с собой в гараже?.. Но тогда кто перенес тело? И зачем было прятать его во флигеле?.. А вдруг дядю убили? И Летун видел убийцу?.. Но всё это просто невозможно. По одной простой причине: в ту ночь, когда дядя умер, Летун был заперт в своей конуре.

Очень краткое расследование окончательно убедило Сесиль, что она заблуждалась. Письмо действительно было написано рукой дяди Жюльена. Почерк, весьма характерный, был идентичен почерку документов, найденных в письменном столе. Вскрытие трупа подтвердило, что несчастный был болен раком и болезнь быстро прогрессировала. Таким образом, самоубийство было очевидным, бесспорным. Но Сесиль всё это не успокаивало.

В течение двух недель она бесцельно бродила по парку и вокруг гаража. Там была какая-то тайна... и эта тайна была связана главным образом с коляской, поскольку, понаблюдав за собакой, она убедилась, что Летун буквально неистовствовал, стоило ей протянуть руку к старому экипажу. Его приводило в ярость не то, что входят в гараж, а что направляются к коляске. Всё это было настолько непонятно, что Сесиль содрогалась от ужаса. Ведь между собакой и коляской не было ничего общего, никакой связи. И тем не менее, когда она брала в ладони голову встревоженного Летуна и смотрела в его золотистые проницательные глаза, глядевшие на нее отчаяннее, чем мог бы смотреть человек, у нее было чувство, что эти глаза хотят поведать ей нечто, и это виденное ими нечто могла бы увидеть и она. Но она видела лишь коляску, уже много лет отданную во власть паукам и пыли.

Нотариус явился в замок в сопровождении своего клерка. Он пришел проверить наличие указанного в списке имущества, и Морис попросил Сесиль сопровождать его.

— Это просто отвратительно, — сказала Сесиль. — Дядя Жюльен не был вором.

— Но это законно, — сухо поправил ее мэтр Пеке. — Господин Жюльен Меденак лишь пользовался чужим имуществом. Возможно, мой предшественник, мэтр Фаже, принял бы другое решение. Но я здесь совсем недавно. Я должен делать всё по правилам. В провинции слухи распространяются быстро.

И начался медленный осмотр, комната за комнатой.

— Сундук в стиле «ренессанс»... так... Два кресла в стиле Людовика Шестнадцатого... так...

Все это было мерзко и утомительно. Сесиль легла спать не поужинав и проснулась с головной болью. В девять часов к крыльцу подъехала «дофина»: вернулись нотариус с клерком.

— Займись ими, — сказал Морис. — Я заскочу в деревню, а затем сменю тебя.

Он уже открывал дверцу своего «рено», когда по аллее к замку на полном ходу подкатил серый автомобиль.

— Франсис! — воскликнул Морис.

Запыленный «МГ» остановился у ступенек. Пятидесятилетний мужчина, элегантный и прекрасно выглядящий, вышел из нее и направился к Морису, протягивая руку для пожатия.

— Спасибо за телеграмму... Бедный Жюльен! Я глубоко опечален. Я очень уважал его.

— Познакомьтесь... Мэтр Пеке и его клерк...

Франсис поклонился. У него было красивое лицо, четкий профиль, голубые глаза и великолепные манеры.

— Он в своей комнате? — спросил он.

— Нет, — ответил Морис. — Его увезли в деревню. Он покончил с собой.

— Ах! Скажите, пожалуйста... Жюльен... Ведь он так любил жизнь!

— У него был рак, — уточнил Морис. — Это и объясняет его поступок.

— Боюсь, мадам, — продолжал Франсис, — что вы увезете слишком плохие воспоминания об этом жилище... Но с этой минуты вы — мои гости. Отдыхайте и предоставьте все неприятные хлопоты мне.

— Да всё уже закончено, — сказал Морис. — Похороны состоятся завтра.

Как только Франсис вступил на первую ступеньку лестницы, раздалось рычание, которое заставило обернуться мэтра Пеке и его клерка. Сесиль поспешила вперед.

— Это Летун... Он не злой.

Пес стоял на верху лестницы. Он внезапно отступил, словно для разбега, и глухое, непрерывное, похожее на хрип рычание вырвалось у него из груди.

— Глупый пес, — сказал Морис. — Он обожает мою жену. А меня терпеть не может... Ты его хорошенько держишь?

— Да, — ответила Сесиль. — Я уведу его. Так будет лучше.

Она потащила собаку на другой конец крыльца.

— Красивое животное, — хладнокровно заметил Франсис. — Надеюсь, через несколько дней мы подружимся.

В этом он ошибся.

Прошла неделя. Состоялись похороны — унылые, без священника (местное духовенство так и осталось непреклонным, несмотря ни на какие уговоры) и без траурной процессии: даже смерть не примирила жителей деревни с покойным. Сесили всё это было так не по нутру, что она захотела немедленно вернуться в Париж. Франсис удержал ее силой своего обаяния. Она никогда еще не встречала такого обворожительного, любезного и деликатного мужчину. Он был великолепным хозяином дома, очень внимательным и в то же время простым — настоящей знатный вельможа. Сесиль была покорена. Она делала всё возможное, чтобы смягчить неуступчивый нрав Летуна. Лучшим средством представлялись ей совместные прогулки. Когда она шла гулять с Франсисом, пес соглашался сопровождать их. Но от Франсиса он держался на почтительном расстоянии... На том же расстоянии, что и от коляски. Как будто Франсис вызывал у него те же чувства. Франсис ничего не замечал. Он мило болтал, рассказывал о своем детстве, чудесных каникулах, которые он проводил в замке. Иногда он смеялся как мальчишка, брал Сесиль под руку. Пес следовал за ними в десятке метров, держась всегда стороны той, что стала его хозяйкой.

— Но иногда вы выбирались из владения? — спрашивала Сесиль.

— Нет. Я жил как дикарь. Взбирался на деревья и читал приключенческие романы... Строил шалаши в глубине парка.

— А по воскресеньям вы все отправлялись в Леже на коляске?

— На коляске?.. Что за странная мысль!

— Вы никогда не ездили на коляске?

— Да ведь это музейная рухлядь. Когда-то давно на ней выезжала герцогиня де Берри, и с тех пор она здесь так и осталась.

Новый повод для раздумий. Герцогиня де Берри! «Эта собака сведет меня с ума». — думала Сесиль. И, чтобы отвлечься от мучивших ее мыслей, позволяла Франсису ухаживать за собой. Морису же не нравилось жить в замке, и он всячески показывал это.

Однажды вечером за десертом Франсис сказал им:

— Если я найду покупателя, то продам это владение. Я привык вести кочевой образ жизни, и этот замок обременителен для меня. Хотите доставить мне удовольствие? Возьмите себе что-нибудь, что вам понравилось... Мебель... ковры... Я ваш должник.

Сесиль поняла, что муж поддастся соблазну и унизит их обоих. Она опередила его:

— Спасибо. Вы знаете, Морису очень понравились фонари на старой коляске... Подарите их ему.

Франсис не смог скрыть удивления, но лишь поднес руку Сесили к губам.

— Вы очаровательны, Сесиль... Стало быть, я остаюсь вашим должником. Ничто не доставило бы мне такое удовольствие.

Именно в этот вечер Морис решил уехать из замка.

— Мне все это осточертело, — сказал он жене, как только они вошли в спальню. — Он заигрывает с тобой, честное слово. А ты восхищена и очарована им. Сразу видно, что ты его плохо знаешь! Ну посмотри на него. Он же бабник. Это очевидно.

— Не будешь же ты упрекать меня...

— Я ни в чем тебя не упрекаю. Пока еще нет!.. Я лишь говорю, что мы уезжаем, вот и все. Завтра же.

— Это будет некрасиво с нашей стороны.

— Ладно, послезавтра. Я найду какой-нибудь предлог.

— Я возьму с собой собаку.

— Собака останется здесь.

— Собака поедет со мной.

— Тогда я уеду один.

И Морис пошел спать в комнату для гостей.

На следующее утра Сесиль встала рано, изнуренная бессонной ночью. Она отправилась с собакой на длительную прогулку. Что делать? Она никогда не оставит Летуна. Но когда Морис упрямился всерьез, он до конца настаивал на самом нелепом решении. Если бы она была уверена, совершенно точно уверена, что больше его не любит! Безусловно, она испытывает все большее отвращение к его манерам, отсутствию такта, хвастовству. Но в глубине души?.. Что это значит — в глубине души? Не там ли скрывается малодушие?

Пес рылся в кустах и краешком глаза следил, идет ли Сесиль за ним. Сесиль шла медленно. Через несколько часов ей предстояло сделать выбор, но она еще не знала, какое решение примет будущая, не знакомая ей Сесиль. По дороге она встретила почтальона, который, проходя мимо, поздоровался с ней, затем вернулся.

— У меня есть кое-что для господина Меденака, — сказал он.

— Давайте сюда.

Это была телеграмма. Крупным почерком поперек голубого листа было написано:

Адрес прыгал перед глазами Сесили:

Она ничего не понимала. Она все еще не хотела ничего понимать. Но внутренний голос шептал ей: «Все ясно! Франсис никогда не получал этой телеграммы... И когда он благодарил Мориса, он лгал... Лгал... Он приехал сам... Он уже всё знал...»

Сесиль прислонилась к стволу бука. У нее кружилась голова. Она забыла всё, о чем только что догадывалась. О чем Франсис уже знал?.. О чем он заранее договорился с Морисом?.. Нет! Только не Франсис!.. Он не способен на подлость. Морис — да. Но не Франсис!

Она вернулась в парк. Нет, она точно заболеет... Морис и Франсис обсуждали что-то у крыльца.

— Нет, и не просите, — сказал Морис и пошел по направлению к флигелю.

— Сесиль, — позвал Франсис. — Вы действительно хотите уехать? Вам здесь не нравится?

Он улыбался, намекая на тысячу приятных вещей, и Сесиль медленно комкала в кармане телеграмму, призывая всю свою волю, чтобы не расплакаться. Так это правда? Незаметно для себя она влюбилась в него... потому что он кажется внимательным, искренним, потому что он совсем не похож на Мориса, а теперь...

— Ну взгляните же на меня, Сесиль.

Она опустила голову и побежала догонять мужа. Пес прыгал перед ней, думая, что она хочет поиграть.

— Сесиль!

Ее пронзило какое-то ужасное предчувствие. Голос Франсиса привел ее в ужас. Она остановилась, запыхавшись. Морис мыл свой •рено» около конюшен. Он выпрямился, держа в руках мокрую губку.

— Прости, что я был резок вчера вечером, — сказал он. — Если уж ты так дорожишь этой собакой...

Сесиль протянула ему телеграмму.

— Что это?

— Читай.

Он уже прочел. Бросил губку в ведро и вытер руки носовым платком.

— Тем хуже для нас, — сказал он наконец. — Я об этом просто не подумал.

— Может быть, ты все-таки объяснишь мне?

— Прежде всего, я прошу тебя не говорить со мной в таком тоне. Знаешь, в сущности, в этом нет ничего дурного... Если я скрывал от тебя правду, так это по просьбе Жюльена. Я считал, что тебя нужно было ввести в курс дела. Но он об этом и слышать не хотел.

Овчарка смотрела на Мориса, сидя около машины. Он отвел Сесиль к гаражу, как будто боялся, что животное услышит его.

— Поставь себя на место Жюльена, — продолжал он. — Живет человек как пария в замке, который стоит многие миллионы, и не может обосноваться ни в каком другом месте, потому что у него нет денег.

— Нет денег?

— Ну конечно! Тому, кто пользуется чужим имуществом, деньги достаются небольшие. Их хватает лишь на то, чтобы время от времени позволить себе маленькое путешествие». Ну, ты понимаешь, всё это стало бесить Жюльена... Одна лишь мысль занимала его: уехать... обосноваться где-нибудь за границей, очень далеко, раз и навсегда...

— Но... а Франсис?

— Что — Франсис?

— Почему он так быстро приехал?

Морис стал набивать трубку, чтобы не потерять самообладания.

— Наверное, мне не стоило бы тебе все это рассказывать,-заговорил он.— Я вижу, ты ничего не поняла. Франсис де Форланж умер... Да, настоящий Франсис повесился. Он мог, конечно, покончить с собой и в Ницце, поскольку давно знал, что обречен. Так нет же, он пожелал сделать это здесь. Не спрашивай меня почему. По словам Жюльена, это был жалкий тип, который всю жизнь сожалел об утраченном детстве. Он провел в замке свои первые годы, и, кажется, это были единственные счастливые годы в его жизни. Конечно, я рассказываю в самых общих чертах... Короче, Жюльен понял, какую выгоду он сможет извлечь из этой смерти, если поторопится. В деревне ни того, ни другого практически не знали; старый нотариус графини передал свою должность другому. Агерезы уже давно жаждали вернуться к себе в Испанию. Жюльену оставалось только отпустить их... Что касается удостоверения личности, то его он подделывал уже не раз во время оккупации. Так что с этой стороны не было никаких проблем... Что еще ему было нужно?

— Ему был нужен сообщник, — сказала Сесиль, — то есть ты.

— Нет. Честный свидетель, то есть ты.

— Как вы мне омерзительны, — проговорила Сесиль.

— Прошу тебя. Постарайся понять. В сущности, Жюльен лишь вернул себе наследство, которое принадлежало ему по праву. Ведь он был мужем, не так ли?

— А что было потом?

— Жюльен переписал небольшое письмо, которое оставил Франсис, изменив лишь дату. Затем он приехал ко мне, чтобы ввести в курс дела. Я был должен ему. Мне трудно было отказать. Моя роль сводилась к такому пустяку! Опознать покойника... Признать живого... Даже меньше того: просто промолчать. А ты одним своим присутствием обеспечивала самые надежные гарантии. Ну кто бы мог подумать, что ты не знаешь ни Жюльена, ни Франсиса?.. Наконец, ты была свидетелем возвращения дяди на машине в ночь нашего приезда... Я знаю, мы виноваты, что обманывали тебя таким образом. Признаю, что это некрасиво... Но у нас не было выбора.

— А если бы я уснула? Если бы не слышала, как вернулась машина?

— Но я-то не спал. Я бы разбудил тебя.

— А твой дядя — что он сделал, после того как вернулся сюда?

— Ну, он докатил своим ходом до дороги малолитражку, «МГ», на которой приехал его родственник, и уехал на ней.

— Вы действительно всё предусмотрели.

— Еще бы, — уверенно сказал Морис.

— Всё это тебя забавляло?

— Да, немного. Мы подсчитали, после какого периода времени я мог обнаружить тело во флигеле. Рано или поздно наступает момент, когда становится просто невозможно точно установить дату смерти. Затем я дал телеграмму, чтобы окончательно сбить тебя с толку, так как дата приезда «кузена Франсиса» была также назначена заранее.

Каждое слово Мориса изобличало новую ложь, новую махинацию. Сесиль уже не возмущалась. Напротив, у нее было такое чувство, что это путь к избавлению. Так вот каков Морис, ничтожный инфантильный человечек.

— Теперь ты знаешь всё, — сказал он.

Она отвернулась, увидела пса и вновь посмотрела на мужа.

— Как получилось, что он не узнал своего хозяина? — спросила Сесиль. — Меня вы легко обманули. Но его?

Морис стоял в нерешительности.

— Теперь, — заметила Сесиль, — я могу выслушать все что угодно.

— Это также было необходимо, — пробормотал Морис. — С одной стороны, Жюльен нуждался в нас как в свидетелях. Но с другой стороны, ему было необходимо, чтобы собака также свидетельствовала в его пользу и все могли убедиться, что человек, приехавший из Ниццы, ей совершенно не знаком... Это было для него самым главным... Тогда...

— Я догадываюсь, — сказала Сесиль, холодея от ужаса.

— Да... Он был вынужден ее избить... в гараже... кнутом из коляски... Так избить, чтобы при одном его виде Летун цепенел от страха.

— Коляска... кнут... да, теперь я понимаю... я все понимаю. Это ужасно!.. Я бы предпочла... чтобы он убил своего кузена.

— Заметь, что...

— Заткнись... Вы отвратительны, оба... И он — еще больше, чем ты...

Послышались шаги. Это был Жюльен.

— Я подумал, что вы забудете о главном, — сказал он.

Его голубые глаза улыбались и искали взгляд Сесили. Никогда еще он не казался столь доброжелательным и так не старался понравиться. Морис в сердцах отвернулся и стал копаться в кисете.

— Вы просили у меня фонари. Забирайте их. Я на этом настаиваю.

Он открыл дверь гаража, быстрым шагом подошел к старой коляске и протянул руку к сиденью, задев кнут.

— Летун! — приказала Сесиль.

Морис был занят раскуриванием трубки и поднял глаза лишь услышав звук падающего тела. Все закончилось раньше, чем спичка обожгла ему пальцы. Летун вонзил клыки хозяину в горло. Жюльен упал на спину. Рыча по-волчьи, пес неистовствовал, и голова мертвеца болталась как клубок тряпья. Наконец Летун поднял вымазанную в крови морду. Сесиль пошла прочь. Он догнал ее в несколько прыжков и послушно побежал рядом. Сесиль достигла ограды, вышла за нее.

Летун носился вокруг нее, радостно лая.