Утро. Еще один рассвет, а за ним еще один день. С утра невыносимо парит. Наверно, днем будет гроза. Ковбойки мокрые, по палатке бегут капли — влажность девяносто пять, температура тридцать. С утра. И солнце еще не вышло из-за леса.
Очень жарко и душно, и тяжко на сердце, как всегда в такие дни.
Андрей, распухший, как резиновая подушка, пьет кофе и пишет план опытов на сегодняшний день. Он страшно возбужден, и у него токсическая лихорадка после укусов. Завтракать не хочет. Попугай Володя сидит на перилах и смотрит на стол то одним, то другим глазом — клянчит. Время от времени он произносит: «Сахаррррок».
Крокодилов не видно.
Так начинался самый важный, решительный день. Среди глухих джунглей, в затопленных лесах — трипанозомных, малярийных и бог еще знает каких.
Аленка думала обо всем этом и крутила свою утреннюю карусель. Завтрак, посуда, снаряжение. Сверх этого она нашла чехлы для контейнеров, ярко-оранжевые, как переспелые апельсины; прижгла Андрею укусанные места — двадцать восемь укусов. Потом забралась в палатку и записала в дневнике: «Очень вялое самочувствие, неровный пульс. Испытываю тревожные опасения. Когда пытаюсь их сформулировать, получается, что О. создают какое-то биополе, враждебное мне и вызывающее тяжелое настроение».
— И все, — бормотала Аленка, пряча дневник на самое дно ящика. — И кончено. Теперь ни пуха ни пера.
В самом деле, ей стало легче, когда она влезла в комбинезон и выставила на солнце термобатареи. Вентилятор гнал по мокрому телу прохладный воздух, и с непривычки было зябко, пошла гусиная кожа. Андрей с кряхтением шагал по тропе, диск жужжал над головой, и ей стало спокойно и уютно.
— Сейчас начнут, — сказал Андрей. — Давай пока проверку слуха.
Они включили магнитофончики, и Андрей принялся шепотом наговаривать цифры. Алена повторяла то, что слышала. — группа в шесть знаков, интервал, еще шесть, интервал. Цифры Андрей заранее выписал на бумажку из таблиц случайных чисел. После каждых пяти групп дистанция увеличивалась, и Алена отмечала на записи: «Пятнадцать метров, слышимость лучше». Действительно, с расстоянием становилось слышно не хуже, а лучше. На дистанции тридцать метров Алена четко-четко слышала комариный голос с подвыванием: ноль-ноль-девять-четыре…
И внезапно муравьи начали второй опыт.
Атака.
Крылатые обрушились на шлем из-за спины, совершенно неожиданно, и сразу закрыли сплошь все забрало. Аленка вслепую сдернула чехол с контейнера, включила секундомер и замерла, глядя на стекло. Противно заныли виски — стекло кишело муравьями у самых зрачков.
…Пунцовая каша на забрале — кривые челюсти скользят, срываются, щелкают, как кусачки, и кольчатые брюшки изогнуты, и жала юлят черными стрелочками.
«Не жалят, берегут яд, — подумала Аленка, — берегут, берегут, для дела берегут». И ей стало жутко при одной мысли о деле. Огненные кишели на стекле, и под маской было красно, как на пожаре. «Первомай», — подумала она, чтобы утешиться, а губы шевелились сами по себе, отсчитывая: «Двадцать девять, тридцать. Десять секунд, поднять контейнер».
Она подняла контейнер и трижды нажала кнопку секундомера. Ничего не видя за огненными, она знала, что Андрей тоже поднял свой контейнер, и пожалела его грудь, распухшую как подушка, и спину, распухшую еще хуже.
Шел второй счет. «Двадцать один, двадцать два…» — считала Аленка, а огненные скребли челюстями везде, кругом, у груди и под мышками, и она опять перещелкнула секундомер и нажала спуск контейнера.
Зашипела аэрозоль. Забрало сразу очистилось. Секундомер — стоп, контейнер — стоп. Несколько крылатых еще бегали по стеклу, мешали видеть Андрея. Она смахнула их — ступайте, недисциплинированные. Пешие колонны, не успевшие вступить в бой, разворачивались на тропе.
Алена, вздрагивая, прошла по муравьям к Андрею.
— Сколько? — спросил Андрей.
— Три и семь.
— У меня четыре секунды ровно.
— Неважная у тебя реакция, — сказала Аленка. — Посмотри на свое стекло.
— Чистое.
— Только и всего, — сказала Аленка.
— Не понял.
— Яда нет. Грызли, но не жалили, только и всего.
— Ой, — сказал Андрей, — половина Нобелевской твоя.
— Моя. А почему они знают, где тело, а где костюм?
— Ведает о том господь, — сказал Андрей. — Записываем еще одно подтверждение.
— Ну вот. Поздравляю тебя, они разумные.
— Еще бы! А гибкость какая! Я мог посмотреть, что они уйдут, когда мы поднимем контейнеры.
— А они не ушли, — сказала Аленка и посмотрела на его счастливое лицо, и они повернули к Клубу, держась в тени деревьев.
Солнце стояло уже на полпути к зениту, над обрывистым берегом старицы, и всей мощью обрушивалось на стену джунглей, окружающих поляну полукольцом. Солнце отражалось от глянцевых листьев, от светлой коры и озаряло до дна глубокий грот. Большой Клуб был похож на большой костер, или лесной пожар, или на стекло, раскаленное горелкой.
Люди осторожно пересекли поляну, не подходя к гроту. Целая туча крылатых жужжала в воздухе, просвечивая, как ягоды красной смородины, а из грота выдвинулись боевые колонны и замерли у края тени.
— А здорово! — сказала Аленка. — Я поняла теперь, на что он похож. Как будто вылили цистерну смородинного варенья и оно застыло потеками.
— Да. — Андрей не отрываясь смотрел на Клуб. — Образ. Трехметровые потеки варенья… Он похож на извилины мозга, раскаленного мыслью.
…Шорох и скрипы в огненной глубине. Огненные сталактиты, опускающиеся с потолка и полированных стен. Сколько их здесь? Полмиллиона — говорит Аленка, миллион — считает Андрей, но разве их сочтешь? Живые фестоны из малоподвижных слепых муравьев, сцепившихся ножками. Они скрыты под сплошным бегущим слоем рабочих, как под мантией. В неукротимом беге мчатся рабочие, завихряясь на выступах Клуба, и чистят его, и кормят, отводят тепло и убирают отбросы. В круглосуточной работе носятся по всем тремстам тысячам квадратных сантиметров поверхности… Вот что такое Клуб… Мозг, составленный из миллиона единиц. Мозг, который нельзя обмерить и взвесить. Его охраняют не лейкоциты и антитела, а солдаты, вооруженные челюстями и ядовитым жалом. Вот они стоят, выровняв ряды, как павловские гренадеры, и отсвечивая, как дифракционная решетка, а за ними сияет Клуб и вся поляна розовеет в отраженном свете.
Каждый раз Андрей смотрел на него с восторгом и отчаянием. Даже человеческий мозг поддается исследованию. Можно мерить биопотенциалы, подавать искусственные раздражения, — чего только не делают с мозгом! А к этому не подступиться. Прошло три месяца, они работали как черти, а что им известно о механизме разума? Ничего… Самые простые вещи неизвестны. Как передаются сигналы по Клубу? Ультразвуком, электрическим полем? Какую роль играют антенны? Неизвестно… Шестисантиметровые муравьи с длиннейшими антеннами- что они такое? Только матки или одновременно нервные узлы? Опять неизвестно. Каким путем Клуб совершенствуется, как он усиливает полезные признаки, отбрасывает вредные? Есть только рабочая гипотеза. Имеется такая гипотеза. Но есть у них, у экспедиции Академии наук, хоть сомнительные сведения, что эффективные узлы мозга питаются лучше неэффективных? Нет ничего. В этой каше не разберешься. Они не смогли добыть даже мертвых муравьев из Клуба. Ничего нет, одни домыслы. Остается снимать и записывать, снимать и записывать, покуда хватит пленки.
— Или убить Клуб и анатомировать, — пробормотал Андрей и оглянулся, как будто Клуб мог его понять.
Если бы он мог понимать…
Андрей включил кинокамеру. Горбатый никелированный пистолет зажужжал на штативе — очередями, с минутными интервалами. Приходилось смотреть, чтобы муравьи не царапали объектив, — челюсти у них слишком крепкие. Он поднял контейнер угрожающим жестом. «Ничего себе, первый жест взаимопонимания, — подумал Андрей. — Ладно, будем считать первым шагом».
Алена поставила штатив, нацелила Фотия. Она взяла в визир верхний край Клуба — акустическую ультразвуковую группу, но вспомнила и перевела аппарат направо вниз. Месяц назад они уловили там усиленное движение во время эволюций летающих дисков и с тех пор снимали это место ежедневно.
Аленка прищурилась в визир. Каждый раз, когда в поле зрения разрывалась мантия, она нажимала спуск и взвизгивала про себя — так сонно и мудро шевелились под мантией длинноусые муравьи с гладкими выпуклыми спинками. В центре кадра был здоровенный муравей, толстобрюхий, совершенно неподвижный. На нем одновременно помещалось штук пять неистовых рабочих.
— Кадр, — сказала Аленка.
Рабочий сунул в челюсти толстобрюхому какой-то лакомый кусочек. Кадр, еще один, еще… Ей показалось, что могучая антенна, мелькнувшая в пяти примерно сантиметрах от толстобрюхого, — его антенна. Так же как Андрей, она подумала, что здесь все спорно и зыбко, что они не знают даже, куда тянутся антенны под неподвижными ножками. Все скрыто… Кадр — это был шикарный снимок: толстый барин отогнул брюшко, на нем мелькнуло белое-белое яичко, и — хлоп! — все закрылось, как шторный затвор аппарата. Нечего было и мечтать проследить путь рабочего с этим яичком. «Ничего. Все равно мы вас перемудрим, малыши».
Кадр — рабочий потащил куда-то в глубину трупик длинноусого муравья.
Глядя в визир правым глазом, левым она увидела Андрея — он установил на площадке белый квадратик с буквой «Z», открыл плоскую баночку. Мед с сахаром. Это был ежедневный трюк — Андрей втыкал значок, ставил баночку и засекал время, а диск педантично делал круг над значком, и все. Муравьи не трогали мед, хотя на дорожках в стороне от Клуба они подбирали с земли все — хоть пуд вылей. Самое смешное было, что мед все-таки исчезал — его съедали случайные муравьи, неспособные почему-то принимать команду от дисков. Это было проверено — рабочие с одной обстриженной антенной сейчас же кидались к чашке, и теперь Андрей собирал с меда отдельную коллекцию уродов, не слышащих команды.
— Поняли, дурни? — сказала Аленка. — Нас не перехитришь. Воздержание не всегда благо.
Андрей помахал ей и поднял на штатив комбайн. Аленка подключила кабель от комбайна к кинокамере. Начиналась синхронная запись ультразвука со съемкой акустической зоны и дисков.
В тот самый момент, когда кинокамера нацелилась на круглые выступы акустической зоны, муравьи мантии кинулись в стороны, и поверхность Клуба очистилась довольно большим пятном. Аппарат застрекотал как бешеный — Алена водила по пятну телеобъективом, стараясь работать строчками, как телевизионная развертка, а пленки было мало, как всегда в таких случаях.
В середине пятна началось движение. Между мозговыми муравьями протискивались небольшие рабочие — не больше сантиметра в длину — и суетливо стекались к центру пятна, карабкались друг на друга.
Кончилась пленка, и пока Алена меняла кассету, выросла уже порядочная трубка из этих рабочих, и она росла на глазах, тянулась к ним, темнела в середине…
— Это же волновод, — сказал Андрей и заорал: — Да что ты возишься? Давай!
Камера заработала. Прошло еще две минуты — Андрей бормотал в магнитофон, не отрываясь от бинокля, Алена снимала. Трубка перестала наращиваться — странное образование, не слишком правильной формы, сантиметров пять в диаметре, около десяти в длину. С фронта было трудно оценить длину.
— Волновод, — убежденно сказал Андрей. — Смотри, какие они светленькие. Сегодняшний расплод, держу пари.
…Колокол грянул, разрывая череп и сердце, и все стало фиолетовым, и сразу тяжко ударило в спину и затылок. Копошась в земле, она разрывала жирную землю острой головой, извиваясь всем телом, пожирая землю, проталкиваясь сквозь землю кольчатым телом. В землю, пока бешеный свет тебя не сжег, вниз, вниз, вниз…
Свет ударил в глаза. Алена лежала на земле, глядя в фиолетовое небо. Андрей снял с ее груди штатив, обрызгал маску аэрозолью и поднял стекло. Алена села.
— Как червь. Они превратили меня в червя. В кольчатого червя.
— Ничего, маленькая, ничего, — бормотал Андрей. — Ну, все и прошло, они больше не посмеют, ничего…
Она заплакала, и все отошло, как отходит дурной сон после первых минут пробуждения. Она плюнула в сторону Клуба, опустила стекло.
— Как ты… это перенес?
— Да что там… — сказал Андрей. — Не знаю… Ничего, в общем. Голова так закружилась, и все.
— Ничего себе, — сказала Аленка.
— Да что там… — Андрей придерживал ее двумя руками, как вазу. — Индивидуальное воздействие…
Он бормотал что-то еще, вглядываясь в нее перепуганными глазами. Видно было, что он здорово напуган из-за нее.
— Ничего, — сказала Аленка. — Все прошло. Я себя лучше чувствую, чем утром. Что у тебя в руке?
— Изотопчик. — Андрей показал ей свинцовую трубку с пластмассовой рукояткой — кобальтовый излучатель. — Я вчера еще брал с собой — кое-что проверить.
— Ну и что?
— Когда ты упала, я сбил крышку и резанул по акустике один раз. Ты сразу перестала корчиться, я резанул еще раз, и трубка разбежалась.
— А где крышка?
— Вон валяется.
Свинцовая пробка одиноко лежала на утоптанной земле. Муравьи обходили ее на полметра.
— Так вам и надо, — сказала Аленка.
Они побрели к лодке. Андрей пытался ее поддерживать, но оборудование торчало во все стороны, не давая подступиться. Аленка потихоньку переставляла тяжелые ботфорты, изо всех сил держала себя в руках, чтобы снова не заплакать.
Они вышли к берегу как раз в том месте, где муравьед удирал от огненных, и Аленка поняла, что се поразило в этом бегстве. Большой мохнатый зверь бежал, судорожно дергая ногами, как насекомое.
В лодке они сразу стащили с себя комбинезоны. Не было сил терпеть на теле мокрую толстую ткань. Андрей дышал с тяжким присвистом. Вымыть бы его в ванне, с хвоей. Но где там — ванна… Лучше об этом и не думать…
Она посмотрела вдоль берега. Воздушные корни переплетались диковинным узором, как на японских гравюрах. Под самым берегом дважды ударила рыба, побежали по воде, пересекаясь, полукруглые волны. «Это было уже, — подумала Аленка. — Гравюра, черные корни и два звонких удара». И еще она вспомнила, как в самый первый выезд, когда вертолет стоял посреди поляны, она почувствовала, что много-много раз увидит еще эти корни, и берег, и поляну. Именно почувствовала.
Андрей протянул ей тяжелую фляжку, обшитую солдатским сукном. Чай был холодный и свежий на вкус, потому что фляжка все утро сохла на солнце. Сукно высохло, а чай остыл. Аленка сидела, опираясь на борт, и пила маленькими глотками. Уплыть и больше никогда не видеть ни Клуба, ни берега- ничего. Лежать в домашних брюках на ковре и читать. Она знала, что это пройдет, но ближайшие два дня им не стоит ходить в муравейник. Хорошо, если два дня. Она не могла бы вспомнить, что с ней было, когда она корчилась там, перед Клубом. Даже если бы захотела. Все это было где-то глубоко внизу, под сознанием, и чудное дело: все это подействовало на Андрея больше, чем на нее.
Он и торжествовать не в состоянии. День торжества. «Сегодня день победы, и вчера был день победы, — думала Аленка. — Но тебе не до побед».
Андрей сидел, опустив распухшие руки и лицо, коричнево-розовое, как семга.
— Ну-с, можешь плясать, — сказала Аленка. — Гипотеза муравьев разумных получила экспериментальное подтверждение.
— Да, — ответил Андрей и отвернулся.
Алена почувствовала, как сердце остро подпрыгнуло — тук-тук — и отозвалось в животе. Палатка одиноко маячила вдали над поляной.
— Пошли домой. Надень-ка шляпу сейчас же.
Андрей надел шляпу. «Плохо. Плохо ему совсем».
— Что это было, Андрей? Инфразвук?
— Не знаю. Наверно. Не в этом дело сейчас. Как ты себя чувствуешь?
— Отменно я себя чувствую.
— Не врешь? — вяло спросил Андрей.
— Чудак! — сказала Аленка. — Я прекрасно себя чувствую.
— Посчитай пульс.
— Брось, ей-богу. Не больше восьмидесяти.
— Гребем в рукав. Аленка опустила весло.
— В какой рукав?
— К запруде.
— Никакой запруды. Обедать и спать.
— Хорошо, — ватным голосом сказал Андрей. — Оставайся обедать, а я пойду к запруде.
— Ты же помрешь!
Андрей посмотрел на нее и надел черные очки, которые она ненавидела. Лодка повернулась на месте и двинулась к рукаву.
— Они-то мыслят и заботятся о будущем, — бормотал Андрей, — зато мы думать перестали…
— Это почему?
— Сейчас увидишь.
«Ладно, я тебя разговорю, — подумала Аленка, — а то заснешь прямо в лодке».
— А почему?.. — Она торопливо придумывала, что бы еще спросить помудреней.
— Что — почему?
— Каким образом они заботятся о будущем?
— Пытаясь нас уничтожить.
— Вот это да… — сказала Алена. — По-моему, совсем наоборот.
— Ну конечно, конечно… Разум всегда гуманен… И почему разумный, скажем… агрегат, Клуб, стремится нас уничтожить? Ты об этом спрашиваешь?
— Ну, примерно так.
Андрей, как спросонья, почесал голову под шляпой, вздохнул и наконец посмотрел на Алену через очки.
— Предположим, это логичный вопрос, если говорить о человеческом разуме, который… м-м-м… ну, прошел определенную школу эволюции. В какой-то мере логичный. А насчет Клуба — это зряшный вопрос.
Он опять замолчал, но Алена знала его хорошо, и она уже почувствовала себя в силе — пирога ходко шла под веслом, и с каждым взмахом дышалось все глубже, и голова становилась яснее.
— Излагай, — сказала Алена. — Давай, давай, я тебя слушаю.
— Хорошо. Гуманность базируется на ощущении человечества как единого целого, — сказал Андрей, и Алена увидела, что он готов. Голова заработала.
— Каждый человек — член человечества. Мы все едины. Убить человека — значит убить самого себя. Это сущность гуманности.
— Четко излагаешь, — сказала Алена.
— Но это в теории. А на практике было рабовладение, инквизиция, фашизм. Тоже продукты высокого разума. Парадоксальные продукты. Полное отрицание гуманности.
— Смешно. Большой Клуб — фашист…
— Вот именно. Смешно подходить к Клубу с привычными категориями. Они ограниченно пригодны. Не были бы мы догматиками — не задавались бы такими вопросами… Скажи, ты представляешь себе разумного крокодила?
— Ну, знаешь…
— Однозначный ответ. Мозг пресмыкающегося не может продуцировать разум — таков наш эволюционный опыт. Еще трудней представить себе, что Клуб мыслит. Я до вчерашнего дня не рисковал прикинуть даже, какой вес головных нервных ганглиев в Клубе.
— Подсчитал? — спросила она, очень довольная. Андрей уже снял черные очки и щурился на нее с кормы.
— Феноменальная цифра, — сказал Андрей. — Не меньше восьми килограммов! По самым скромным прикидкам, ассоциативная часть — четыре тысячи граммов. Ничего? Раза б три больше, чем у меня.
— Здорово! Только не отвлекайся.
— Хорошо. Итак, крокодил не может мыслить. Крокодил — примитивное, враждебное существо. Теперь встань на точку зрения Клуба. Мы, гигантские зверюги, можем мыслить? Если мы не обладаем коллективным мозгом, наподобие Клуба? Конечно, нет! Мыслящее млекопитающее для Клуба — больший феномен, чем мыслящий крокодил для человека.
— И все-таки он мог догадаться…
— Нет! Догадка, интуиция тоже базированы на сумме опыта. Все крупные животные с его точки зрения бессмысленны и враждебны. Нет никаких причин выделять нас из ягуаров и муравьедов. Мы только сильнее, опаснее и обладаем ужасными орудиями, но для него орудия не ассоциируются с разумом. Это наша, человеческая ассоциация, у него нет орудий. Мы неразумные, опасные, угрожающие существа… Как неприрученные львы, бродим по его дому, а он в ужасе пытается нас прихлопнуть. Другого поведения не может быть — пока… — Он посмотрел на нее внимательно и отобрал весло. — Давай я погребу немного. Сегодня я не стрелок, руки трясутся.
Он с сомнением потрогал ее руку, и Аленка улыбнулась и поправила волосы:
— Ничего. Я тоже двужильная.
У Андрея было особое лицо — отсутствующее, смотрит неизвестно куда и про себя свистит. Он греб по-индейски, стоя на одном колене.
— Когда ты свистишь про себя, ты воздух не выдуваешь, а втягиваешь, да? — спросила Аленка и добавила: — О мудрейший!..
— Что? — спросил Андрей. Он отрешенно посмотрел и вдруг ухмыльнулся, щеки пошли складками. — Я сейчас думал, что летучие мыши тоже дают ультразвук. Его ультразвуком не удивишь.
— Нынче ничему не удивляются… — Теперь она сдерживала его, чтобы не залез в глухие дебри. Не человек, а логическая машина…
— Ладно тебе, — сказал Андрей.
Пирога развернулась, и там, где сидела Алена, теперь был нос. Она сняла пистолет с комбинезона и повернулась вперед. За спиной плескало весло, нос пироги резал застойную воду, как студень. Болото лопалось пивными пузырями — гнилые коряги, серые столбы москитов над водой, а слева у берега — гигантский фиолетово-розовый цветок. От него тоже пахнет гнилью. И похоже, что впереди — целое стадо крокодилов.
— Неприрученные львы, — сказала Алена не оборачиваясь. — Жутко здесь жить. Отвернулась от тебя, и сразу одиночество такое, как Робинзон. Робинзон Крузо… Как теперь работать с огненными? Еще такая атака…
— Будем осторожней, будем умней, — сказал Андрей с кормы. Удивительно приятно звучал его рассудительный голос. — Понять психологию противника необходимо. Он нас не понимает, а мы поняли. Сегодня. Придется непрерывно учитывать, что перед нами — разум навыворот. Он убежден в своей исключительности, ибо он одинок в своей Вселенной. Таков его эволюционный опыт. Коллектив, необходимый для эволюции разума, он содержит внутри себя, а все внешнее — враждебно. Высшая гордыня. Сам себе отец, и сын, и любовь… Здорово, да?
— И жутко.
— Аленушка, — позвал Андрей.
— Что?
— Тебе страшно? Взаправду?
— Взаправду, — сказала Аленка. — И противно. Мне было противно, — поправилась она. — Сейчас ничего.
— Почему-то сегодня трубка была направлена на тебя. Потом еще дальнослышанье, — ты слышишь, а я нет.
— Эх ты, логик! — сказала Аленка. — Ясно, что трубка целилась на кинокамеру. Камера на штативе — один из нас, а не наша, — трехногая цапля, которая гуляет со львами. И не сбивайся. Как будем работать? Он придумывает новые штуки. Предположим, он увеличит дальность действия нового… пугача. Увеличит угол захвата и накроет обоих. Что предпримем?
— Ему нужно сорок дней. — озабоченно сказал Андрей. — Трубка состояла из муравьев сегодняшнего приплода, у них хитин еще не затвердел… Аленка, тебе не кажется, что мы спим?
— Ты ужасно глупый. Надо думать, думать и думать. Клуб тоже может ставить опыты сериями: сегодня один расплод, завтра другой. Сериями, не дожидаясь результатов.
Андрей захохотал:
— Экспериментальный объект, разумно и ненавистно экспериментирующий над исследователями!.. Вот дожили! Собрать большую экспедицию, чтобы охранять друг друга от насекомых, а?
— Тихо! Ну! Тихо!
Алена выстрелила. Поставив ногу на сиденье, она била очередью по воде. Потом выкинула пустую обойму.
— Я накрыла их троих разом, — сообщила Аленка. — Они чересчур живучие. Мы все слишком живучие.
Андрей не ответил — они подплывали к запруде. Река совсем обмелела в этом месте, один из подстреленных крокодилов шипел и колотился об отмель, как паровой молот.
В Аленке что-то содрогнулось. Ящер хотел уйти, зарыться, спрятаться от смерти.
Алена стала смотреть в сторону. Слева темнели затопленные джунгли, справа солнце слепило глаза, а прямо возвышалась гора бревен.
Андрей повел лодку вдоль запруды, осматривая ошкуренные разбухшие бревна, бесчисленные водопадики, ровно спадающие по стволам, а Аленка надвинула на брови беленькую кепочку и смотрела в воду, держа наготове пистолет.
— Стой! — сказала Алена. — Табань.
Пирога закачалась и стала.
— Что там?
— Змеюка. Еще ненавижу змей. Андрей, это водяной удав. Стрелять? Вон, у самых бревен.
— Большой? — равнодушно спросил Андрей.
— Ушел, все, — соврала Алена. Ей больше не хотелось стрелять сегодня. — Метров десять в длину.
— Ничего себе… — сказал Андрей. — Пошли домой.
Он забарабанил веслом, и запруда, мокро блестящая на солнце, стала отходить, и где-то под ней плыл удав, который не боится никого, даже крокодилов.
— Прошляпили, — сказал Андрей. — Ты видишь, сколько там воды, наверху?
— Ну, вижу.
— Там шесть метров. Если взорвать, пройдет волна и захлестнет старицу.
Аленка не дослушала. Она думала про удава, которого боятся даже крокодилы, и о том, что они с Андрюшкой устали и ничему уже не удивляются. Даже Клубу.