Часть первая
Глава первая
Мы, Вильгельм, Божией милостью Германский Император, Король Пруссии и прочая, на основании статьи 68 Конституции Германского рейха постановляем: настоящим территория рейха, за исключением Королевских Баварских областей, объявляется в состоянии войны. Данное постановление вступает в силу со дня его оглашения. Заверено Нашей Высочайшей собственноручной подписью и скреплено императорской печатью.
Настоящим приказываю:
Германская армия и Германский императорский флот, согласно плану мобилизации Германской армии и Германского императорского флота, приводятся в боевую готовность.
2 августа 1914 г. назначается первым днем мобилизации.
На основании статьи 98 Военного и оборонного уставов любое лицо, не подлежащее воинской повинности, при объявлении мобилизации может выбрать воинскую часть (запасной батальон и т. п.) по своему усмотрению. Если же данное лицо не сделает этого, им распорядятся при ближайшем призыве на военную службу. Добровольцами в запасные части могут записаться все невоеннообязанные, а также несовершеннолетние в возрасте от 17 до 20 лет[1], если таковые не находятся в районах, где проводится набор в ландштурм[2].
Студент Адольф Райзигер, род. 1 апреля 1893 в Гентине, обследуется на предмет годности к воинской службе.
Рост: 1,72
Обхват груди: 78/87
Физ. недостатки: Н В 85
1 А 55 левая
1 А 75 плоскостопие
Н = 1
S = вместе – 66/6
Годен.
Мы, преподаватели университетов и высших школ Германии, служим науке и занимаемся мирным делом. Но нас переполняет возмущением то, что враги Германии во главе с Англией желают, будто бы для нашей же пользы, создать распрю между духом немецкой науки и тем, что они называют прусским милитаризмом. В немецкой армии нет иного духа, кроме духа немецкого народа, ибо оба они едины, и мы также сопричастны ему. Наша армия также печется о науке и, во всяком случае, благодарна ей за ее достижения. Служба в армии делает нашу молодежь способной ко всем мирным делам, включая науку. Ведь она воспитывает в молодежи самоотверженную верность долгу, дает чувство собственного достоинства и чести истинно свободного человека, добровольно подчиняющего себя целому. Этот дух жив не только в Пруссии, он одинаков во всех землях Германской империи. Он тот же и на войне, и в мире. Сейчас наша армия сражается за свободу Германии и вместе с тем за все блага мира и цивилизации – не только в Германии. Мы убеждены, что спасение всей европейской культуры зависит от победы, которую одержат немецкий «милитаризм», дисциплина, преданность, жертвенность единодушного свободного немецкого народа.
Добровольцу Адольфу Райзигеру
ПАП 96
В штаб полка
Полевая почта
23 октября 1914 г.
Мой милый мальчик! Вот уже целый день и целую ночь ты вдали от нас. И когда эти строки догонят тебя, ты, наверное, уже давно будешь стоять лицом к лицу с врагом. Мы правда не знаем, сколько еще продлится война, и я бы уж лучше предпочла тебя больше никогда никуда не отпускать, но, с другой стороны, мне нужно понимать, что вам, молодым людям, нету покоя и мне остается лишь желать и надеяться, что ты вернешься здоровым.
Мне было тяжело пережить вчерашнее прощание. Конечно, всё переживается иначе, когда, вот как вчера на вокзале, можно утешиться мыслью, что я не единственная мать, вынужденная отправлять свое дитя навстречу врагу.
А кроме того, у меня сложилось впечатление, что вы с товарищами с большим удовольствием сели в поезд. Мы сразу же, как эшелон тронулся, поехали домой, так как у отца еще были дела. Но я совсем почти не могла уснуть. Ты же знаешь, что вокзальный шум очень сильно слышен из нашей квартиры, а прошлой ночью это всё было особенно громко. Один товарняк за другим катился на Запад. Совершенно невозможно представить, откуда явились все эти массы солдат, которых Германия подняла на ноги, и как всё это функционирует.
В газете вчера было про особенно ожесточенные бои к северо-западу и к западу от Лилля. Сам понимаешь, я с большой тревогой думаю, не разгрузят ли в итоге ваш эшелон прямо там.
С отцом я сегодня утром только мельком поговорила, но он просит тебе передать, что очень горд осознавать, что его мальчик тоже на поле боя (как по мне, лучше бы ты и дальше учился). Между прочим, говорила сегодня днем с бургомистром. Все считают, что война определенно кончится к Рождеству.
Пожалуйста, напиши, как только получишь эти строчки, и не забывай, что обещал посылать мне весточку каждый день.
Письмо вручили добровольцу Райзигеру, едва он прибыл с эшелоном пополнения в штаб-квартиру действующего полка полевой артиллерии № 96.
Сюда они добрались после полудня, усталые как собаки.
Их подразделение привели в сад и построили в два ряда лицом к большой белой вилле. На веранде офицеры пили кофе.
«Ну где война? – думал Райзигер. – Мы уже на фронте?» Два дня назад пришлось выйти из вагонов: дальше поездам ходу не было. Двигались пешим порядком через развалины деревень. Потом ночью, в сарае, глухая дрожь в ушах: «Слышали, стреляют? И что теперь? Офицеры почему в тужурках, без оружия? А где орудия? Где враги?»
– Смирно! Равнение направо!
Старший офицер поднимается по ступенькам на веранду, младшие за ним. Ага, командир полка. За ним, с толстым журналом, батарейный вахмистр.
«Сейчас поприветствуют, – думал Райзигер, – как подмогу, как товарищей, пришедших на помощь».
Но нет. Командир только машет «Вольно», сует себе сигаретку в зубы, испытующе оглядывая новобранцев. И ничего не говорит. Ни слова. Наконец машет еще раз:
– Ну, давайте, батарейный вахмистр!
Происходящее напоминает аукцион просроченных ненужных товаров. Вахмистр идет вдоль строя, проверяет ряды, тыча то одному, то другому в грудь:
– Вы в первую батарею… вы в четвертую… вы в легкую колонну.
Так всё и идет: недружелюбно, без всякого интереса.
Райзигер видит, что почти всех добровольцев оприходовали. Один за другим они выступают из строя, становясь по сторонам, а он всё стоит. Стоит совершенно один.
«Меня что, забыли? Я ж сюда добровольно записался. Это невозможно, чтоб вахмистры просто проходили мимо меня. Остальные уже маршируют прочь…»
Наконец самый толстый из вахмистров тычет ему указательным пальцем в воротник и в портупею:
– Доброволец что ли? Заметно!
Кровь ударяет Райзигеру в голову: «Я что, экспонат? Все насмехаются надо мной». Он глядит в их толстые хохочущие лица. Приходится сглотнуть, чтобы скрыть волнение.
Толстый вахмистр дает ему тычок в грудь:
– Ну ладно, забираю тебя. Может, получится сделать из тебя солдата. Легкая колонна боепитания номер два, понятно?
После этого он отворачивается, заводя разговор с лейтенантом, стоящим поблизости.
Впервые с тех пор, как Райзигер стал солдатом, появилось это чувство – что он совсем один. Что он слишком молод, совершенно беззащитен. «Это и есть жизнь солдата на фронте? Это что, товарищество перед лицом врага?»
Он всё стоит, застыв, таращится на белую виллу.
Офицеры не спеша поднимаются на веранду. Толстый вахмистр следует за ними.
Вскоре является какой-то бородатый солдат.
– Ну что, пошли, что ли, камрад, – говорит он. – Ты тащишь карабины. Я несу твой ранец. Вот так, впереди я пойду.
…Не случилось ли всё ровно так, как пишут в букварях? Хороший, благородный, верный немец Михель; черный, гнусный Русский, ошибочно наделенный почетным титулом европейца; подозрительно выжидающий Англичанин, а внизу, на юго-востоке – Балканец, бросающий бомбы, убивающий и предающий. Всё – как в азбуке! Можно сожалеть об этом в плане политическом, но не следует ли благословить народ за то, что он позволил себя обмануть из чувства верности и доверчивости, – и в этот механизированный век, как и столетия назад? Никакого «военного энтузиазма», никакого «огня», как это бывает в романах, никакого порыва вечно окрыленных душ – лишь чувство сомнения и недовольства, простое чувство мужчины-защитника, благородное, почти беззвучное, смелое – в высшей степени моральной кажется мне та движущая сила, что привела этот народ, столь тяжелый на подъем, в столь неслыханное движение.
Расположение ЛКБ 2, деревенька к югу от Арраса. Райзигер выходит с товарищами из садика при штаб-квартире на дорогу.
Здесь никакой войны нет. Кругом носятся дети и женщины, они сидят у дверей, улыбаются идущим мимо солдатам, приветствуя их на ломаном немецком: «Гуттен ам!»
– Тебе тут понравится. У нас тут совершенно стабильная жизнь, – говорит Райзигеру камрад. – Ну, ты пока порядком устал. Сперва бы поспать приткнуться.
Затем рассказывает, что он тут с самого начала. И еще про семью рассказывает. Что был возчиком у пивоваров из Гарца. Что его Францем Цайтлером зовут. Да, и еще перед самой мобилизацией получил он двух лошадей от одной пивоварни, просто блеск. И что с ними пришлось расстаться, и что это хуже, чем жену и пятерых детей оставить:
– Старуха моя только ругалась целыми днями. Что ж, хоть тут нам покой. У войны есть и хорошие стороны.
Он вталкивает Райзигера в какой-то дом.
– Вот тут наша квартира, – открывает дверь. – Раньше тут школа была.
Большая побеленная комната с черной доской на стене. Парт нет. Посредине стол, а вокруг него несколько стульев и больших ящиков. За ними, на возвышении, кафедра. В комнате двое солдат.
Никто не отвечает. Оба даже не оторвали взгляд от стола. Перед ними походный котелок, колбаса в бумаге. Ужинают.
У каждого в руке по ножу – нарезают колбасу и хлеб, отправляя их неспешно себе в рот.
Райзигер чувствовал непреодолимую усталость. А еще горело лицо. Смутился: «Что я должен сделать? Еще раз пожелать доброго вечера? Может, представиться? Или просто руки им пожать?»
Наконец молчаливое собрание зашевелилось.
Цайтлер развернул газету, достал и положил перед собой большой жирный шмат свинины. Мясо заколыхалось. Трое молчунов очнулись от спячки.
– О, Франц, опять ты сытно живешь, – сказал один.
– Глянь-ка, у Франца новая невеста, – сказал второй.
Франц выпятил грудь, проведя по бороде: «Ага». Отхватил длинную полосу сала и невозмутимо отправил ее в глотку.
Проглотил и облизал пальцы. Тут он заметил, что Райзигер не предпринимает никаких мер к распаковке своего ужина.
– Тебе что, и заправиться нечем? – спросил он. – Прости, парень, забыли на тебя провианта взять. Всё осталось в полку, – тут он вскочил. – Но будь спок, у папочки есть кое-что.
Он принес вторую картонку и достал колбасу:
– Так-с, мели всё дочиста, мы тут, знаешь, не бедняки. Вот тебе хлеб, вот харч.
Райзигер растаял от такого приема. Ел, не поднимая глаз. Давно уже не было так вкусно.
Тем временем остальные бережно завернули остатки еды в газету. Сунули себе по сигаретке, оперев головы на руки. Начался опрос:
– Студент, что ли?
– Да.
– Ну, с нашим вахмистром не разживешься. Он учащихся поедом ест. А я молочник.
Говорившего звали Юлиус Штёкель. Выглядел он как тюлень. На голове короткая черная щетина, обвислые черные усы, озорные глазенки, весело поглядывавшие по сторонам. Казалось, он тут главный остряк всей казармы. По ходу беседы он всё больше оживлялся и, наконец, во всех подробностях рассказал историю своего брака. В тех местах, что казались ему особенно комичными, он с треском шлепал Райзигеру по бедру или яростно скреб себе голову раскрытым перочинным ножом, которым до этого ел.
Его главным сотоварищем был Роберт Штрюмпель, хлебопёк с прозрачными водянистыми глазами и бледным отечным лицом.
Этот был хвастун. Каждым словом подчеркивал разницу в положении между собой и обычным молочником. В этом ему помогал его ганноверский выговор. Самым важным из рассказанного им Райзигеру была история его бракосочетания во время войны. Трогательно. Если верить хотя б на пятьдесят процентов, можно было и впрямь представить: пекарь взял себе жену, вероятно, из правящего княжеского дома, и теперь эта нежная девушка, несмотря на военное время и на то, что заведует пекарней, день и ночь щеголяет в одних шелковых рубашках.
А что же Цайтлер? Дослушав с нетерпением до конца красочный рассказ Штрюмпеля, он развеселился. Его рассказ был в совсем другом тоне. Жену он звал «цепная пила» или «бешеная тварь»:
– Приходилось раз в день давать ей тумака, иначе с ней не ужиться!
Но с ним еще живет невестка. Невестка красивая, как солнце! Так, мол, и так.
Лишь когда свеча на столе угрожала растечься стеариновой лужицей, Цайтлер поднялся. Пора поспать!
Райзигер опять растерялся: как в походе спят? В гарнизоне учили, что вблизи противника солдату надлежит оставаться хотя бы в шинели и в сапогах, а ремня не снимать.
Да, ну и что? Он наблюдал за остальными.
Те и не думали держаться предписаний. Шинели скинули еще перед ужином, а теперь поснимали сапоги и аккуратно повесили их на гвозди, вбитые в стену у изголовья. Затем на каждой лежанке поверх соломы постелили войлок. Растянувшись на нем, громко отдуваясь, накрылись вторым.
Райзигер получил в гарнизоне только одеяло. Теперь ложиться придется на голую солому? Но у Цайтлера и на это был совет:
– Тебе, Райзигер, я завтра украду отменного войлока. Сегодня оба просто полежим под моей накрывашкой. Давай, дуй сюда.
Райзигер стянул сапоги впервые за пять дней, ноги горели. Но едва лег, стало легко. Просто немного непривычно: с чужим человеком под одним одеялом.
И всё равно он быстро заснул.
Однажды среди ночи проснулся, прислушался. Вдали слышался глухой рокот, временами какой-то шум, чуть более резкий… Он вскочил. Хотелось сесть. Но не хотелось тревожить Цайтлера! «Это война, и это, наверное, фронт», – подумал он. Его охватило сильное волнение: вот бы вперед, вперед! Спустя несколько минут глухой рокот еще не утих, он преодолел робость, тихонько откинул общее одеяло и на ощупь пробрался к окну, крестом черневшему на фоне неба. Снаружи смотреть было не на что.
Взобрался на подоконник. Горизонт то и дело вспыхивал красноватым светом, озарялся широкими белыми полосами.
Долго так стоял Райзигер.
Только когда затрясло от холода, он заполз обратно в солому.
Наш кронпринц телеграфирует о роме!
12 чашек отличного чаю с ромом – доставка полевой почтой, 15 пакетов, готовых к отправке – выставлены на распродажу. 1 бандероль – 9 марок.
Тюринг. пищ. фабр., Берлин.
Следующим утром начинается служба. День за днем катится она по одной и той же схеме.
Сразу после раздачи кофе проводят перекличку. Обычно она состоит из десяти минут ожидания, пока не явится вахмистр. Потом раздают задачи на утро, среди прочего – ежедневную мойку вагона с боеприпасами. Этот вагон никогда не передвигают, ему негде испачкаться, но это никого не волнует. С десяти до часу вагон обливают из ведер и старательно полируют тряпками, которые следует прокипятить еще с вечера. А если местами серый цвет совсем стерся от обильного натирания, его торжественно подновляют новым серым цветом, который в течение еще восьми дней снова обрабатывают водой из ведер с десяти до часу, натирают и подновляют снова. Это называется службой.
Райзигер с каждым днем всё больше падал духом: «И это вот солдат? Доброволец?»
Рейхсканцлер открыл обсуждение коротким обращением. Он поприветствовал комиссию и охарактеризовал положение на обоих фронтах как весьма благоприятное. Сегодня он хотел сделать только это короткое заявление, поскольку на следующий день намеревался представить более обстоятельный доклад на пленарном заседании. Конечно, многое еще предстоит сделать. Он выразил надежду, что рейхстаг вновь проявит полное единодушие, ведь именно оно наиболее благоприятствует тому, чтобы поощрить войска к дальнейшему наивысшему напряжению сил.
Рейхсканцлер выступил вполне уверенно. Конечно, он указал на возможность более продолжительной войны и посоветовал немецкому народу заблаговременно затянуть пояса. Но вместе с тем он выразил твердую уверенность в грядущей победе. Его настоятельным пожеланием было, чтобы и на сей раз единство рейхстага было явлено миру.
Военное министерство 02.02.1914.
№ 4141/14 G.K.M.
Изложение заявления рейхсканцлера в «Фоссише Цайтунг» № 611 от 01.12.1914 по поводу продолжительности и последствий войны искажено и основано на грубом злоупотреблении доверием, потому перепечатку и обсуждение ее пресечь. Экземпляры газеты № 611 изъять.
Внешняя политика, проводимая рейхсканцлером от имени Его Величества Императора, в это критическое время, решающее для судеб грядущего столетия, не должна быть нарушена или затруднена какой-либо открытой или скрытой критикой. Выражение сомнений в ее силе наносит ущерб престижу Отечества. Доверие к ней должно укреплять, а не подвергать сомнению – в той же мере, как и доверие к военному командованию.
Заместитель командующего 7-м армейским корпусом фон Гайль опубликовал в газетах своего корпусного округа призыв к стойкости и доверию. «Правда ли, – спрашивает он, – что это доверие кое-где начинает колебаться? Что пораженцы трудятся над тем, чтобы вызвать у людей безволие и ослабить нашу радостную убежденность в своей правоте?» На это им дан такой ответ:
«Если это так, то можно сказать со всей ясностью: ни сейчас, ни когда-либо в будущем нет у нас никаких причин смутиться и усомниться в счастливом исходе войны. Сорок четыре года назад наш меч не знал отдыха семь месяцев, но нынешние условия ведения войны, количество сражающихся и протяженность фронтов выросли неизмеримо. Враги кругом! Расплата с ними, в которой нам помогают верные союзники, идет воистину полным ходом. Следуя приказу о самообороне, мы приступом взяли Бельгию, наши войска несокрушимо стоят на востоке и западе на вражеской земле, наши корабли наводят ужас на врага. Разумеется, война, в которой каждый день приносил бы новую победу, в которой не было бы ни осложнений, ни неудач, – то была бы воистину странная война! Лучший залог благополучного исхода – отменный дух наших войск. Чем ближе к противнику, тем сильнее их готовность сражаться, их воодушевление и воля к победе. Должны ли отчаиваться мы, живущие вдали от фронта, словно под сенью мира? Если каждый будет в высшей степени выполнять свой долг и, прежде всего, помогать экономически укреплять нашу оборону, мы все сможем войти в новый год с твердой уверенностью в победе нашего правого дела! Боже, храни императора и рейх!»
Генерал фон Гайль в своем призыве к твердости совершенно прав. Но, может быть, эта проповедь против пораженцев была бы не нужна, если бы отдельные круги при начале войны проявили больше сдержанности в раздаче преждевременных лавров.
Генеральное командование 10-го армейского корпуса сообщает «Ганноверскому курьеру»: различные прецеденты недавнего времени заставляют указать, что под действие постановления от 15 ноября 1914 года подпадает также и распространение неподтвержденных известий о победе. Они способны сильно встревожить население и подорвать доверие к высшему военному командованию. Против распространителей таких ложных новостей будут приняты беспощадные меры. Если законом не предусмотрен более длительный срок заключения, они наказываются лишением свободы на срок до одного года. Наложение денежного штрафа исключено. В ряде случаев уже возбуждены уголовные дела.
Празднование Нового года
Начало банкета в 9 часов
Последовательность блюд:
Устричный паштет
Легкий черепаховый суп в плошках
Филейная нарезка с овощами
Омар по-голландски (подается холодным, с тирольским соусом)
Молодая индейка, фаршированная каштанами
Салат из эскарола и фрукты на пару
Берлинские пончики
Сырные закуски и десерт
Сюрпризы
Большое патриотическое представление из современности
в 4-х актах
Акт 1. Русские в Галиции
Акт 2. Немцы в Бельгии
Акт 3. Наши герои во Франции (военные эпизоды)
Акт 4. Взятие крепости
Феноменальный заключительный апофеоз
400 актеров. 2 оркестра. Хор певцов.
Глава вторая
В ночь на 20 января 1915 года доброволец Адольф Райзигер получил приказ явиться на следующее утро в пять тридцать на огневую позицию 1-й батареи ПАП 96.
Пакуем вещи. Шнурованные ботинки в рюкзак, котелок начищен, кружки вымыты, одеяло скатано. Райзигер отправился в дорогу. Остальные спали. Сказать «адьё» запрещали солдатские приличия. Никаких указателей не было. Часовой на околице села тоже понятия не имел об огневой позиции 1/96. Посоветовал направляться в ту сторону, откуда взлетали ракеты и где порой за красноватой вспышкой следовал глухой удар.
Райзигер был полон беспокойства. Где-то там, впереди него, он знал, стоят его товарищи. Но кругом простиралась черная неопределенность. Что это такое – фронт? И что это за враг, таящийся где-то тут, близко или далеко, чьи щупальца различить невозможно?
Широкая дорога, окаймленная тополями справа и слева, была пока что верной путеводной нитью.
Райзигер шагал дальше.
Вдруг – ужас. Позади зашипело, раздался шум, что-то приближалось с дикой скоростью. Райзигер оглянулся, ничего не увидел. Раздалось громче, он отпрыгнул влево, за дерево. Вдруг мотоциклист с погасшими фарами промчался мимо него. И снова тишина.
Один час марша превратился в два.
На часах было пять десять. Белые ракеты давно перестали спорить с чернотой неба. Тупые удары также прекратились. Настала абсолютная тишина. Ничто не двигалось. Чувство «я в порядке» охватило Райзигера. Он пошел быстрее. Лучше бы, конечно, запеть. Но перед ним возник параграф устава, где говорилось, что вблизи неприятеля нельзя ни петь, ни говорить, ни даже курить.
Вдруг раздался короткий сильный удар возле самого уха. Мимо пронесся поющий звук, словно бы птичий щебет. Звук кончился вверху жестким ударом по дереву.
Пуля из винтовки! Она быстро и ясно рассеяла мысли о хорошем самочувствии и желании закурить.
Райзигер засунул руки поглубже в карманы и пошел еще быстрее.
Наконец он увидел слева, на краю шоссе, тусклый желтоватый свет. Через несколько минут в темноте раздался чей-то голос:
– Стой, кто идет?
Батарея 1/96 нашлась.
Капитан Мозель ужасно скучал. Скука была его основным занятием в течение четырех месяцев. Проклятая позиционная война! Где работа, достойная порядочных кадровых офицеров? Вспомнить сентябрь 1914 года! Тогда, само собой, каждый день выезжали верхом с криками «ура», снимали орудия с передков[3], делали двадцать-тридцать залпов из винтовок прямой наводкой. Ах, как эти англичане выпрыгивали из высокой межи – длинноногие, в полном соответствии со своей породой! Из них, естественно, делали месиво. Потом орудия обратно на передки, спускаемся с холма, галопом на следующий холмик, и так в том же духе по три-четыре раза в день. И вот теперь застряли здесь. Даже высокие лакированные сапоги и серая тужурка с черными обшлагами не могли его утешить.
Неделями не было ни единого выстрела со стороны противника, и, что еще хуже, им самим неделями не давали стрелять. Стояли с врагами в трех километрах друг от друга, словно подружились и по взаимному уговору впали в блаженную зимнюю спячку. Чушь какая-то!
А теперь вот пришли приказы из канцелярии: нести пешее дежурство на огневой позиции, а также провести артиллерийские учения. Мозель называл этот вид спорта «война в подштанниках».
Ночью было еще терпимо. Батарея строила в окопах наблюдательный пункт. Копали с одиннадцати до четырех утра. Почти все расчеты на ногах. Ладно, это хоть какое-то шевеление с оттенком походной жизни.
Мозель каждую ночь с одиннадцати до четырех часов утра пробирался среди своих людей, то появлялся возле копателей, то фыркал сквозь зубы приказы, то пропадал, то приходил к пехотинцам на первую линию. Постоянно то тут, то там.
Он напоминал собой охотничью собаку, идущую носом по следу. Где добыча, жертва? Ищи, ищи!
1/96 ПАП состоит из шести орудий. Они в походе с самого начала войны и до сих пор все невредимы. Следы шрапнельных пуль оспинами виднеются на бронещитах, но листовая сталь надежна, а боеприпасы противника – при Ле-Като это подтвердилось – по общему мнению, ни на что не годились.
Орудия выстроены, справа от каждого тележка с боеприпасами, шагах в двадцати друг от друга, одно за другим, почти в ряд. Не вкопаны, а прямо на голой земле. Капитан Мозель не считает необходимым проводить шанцевые работы. Чувство укрытости ведет к трусости. А кроме того, в его понимании, земляные работы легко обнаружить с вражеских самолетов. Поэтому единственное – брошено немного песка на низ щитов и в качестве укрытия над каждым орудием и над каждой повозкой с боеприпасами натянуты большие брезентовые полотна. Если смотреть издалека, можно подумать, что перед вами серо-коричневые горы лунного ландшафта.
Даже когда однажды командир полка осмотрел позицию и выразил сомнение, не могут ли вражеские летчики раскрыть расположение батареи, стоявшей на большом поле репы – по коричневой, и потому приметной, полосе – поменялось лишь то, что репы были обезглавлены, а их ботва со стеблями и листьями бережно пересажена на брезентовые полотнища.
Расчет проживает справа от батареи. Там одна яма за другой. Стены из толстой глины. Крыша из ботвы поверх толя. Ни окон, ни дверей. Входной проем закрыт брезентом. Этого хватает, чтобы сохранить тепло небольших орудийных печек. Ни стульев, ни столов. Земля, покрытая деревянными рейками, лишь в иных, более благоустроенных обиталищах образует не слишком-то широкую кровать. В каждой такой норе по трое человек. В дальнем конце виднеется укрытие командира. Мозель ненавидит любой комфорт. Он ненавидел даже печку до тех пор, пока его ноги не собрались объявить забастовку. Теперь огонь горит, позволяя ему писать письма на коробке из-под маргарина. И вот уже три месяца, с воскресенья на воскресенье, в дивизион идет доклад: что состояние расчетов неизменно хорошее, что боезапас неизменно прежний, а в остальном на фронте никаких особо новостей не установлено.
Райзигер был приписан к третьему орудию батареи. В одной норе с ним проживали доброволец Херман и резервист Зюскинд.
В то воскресенье спали до часу дня. Потом в животе заурчало. Райзигеру как младшему пришлось готовить. В углу укрытия стояла консервная банка, разбухающая от земли, риса и лапши. Он положил всё это в воду и поставил на огонь. Когда сготовилось, варево поделили поровну на три части и съели с мармеладом. Рецепт был новый, изобретение Райзигера. И раз уж даже «старику» Фрицу Зюскинду понравилось, дружба завязалась быстро. После ужина Райзигер выложил на стол сигареты. Пошел разговор.
Зюскинд:
– Давно на фронте?
Райзигер:
– Я был в колонне снабжения – и вот, впервые на позиции.
Херман:
– И как вам у нас?
Зюскинд:
– Можешь к нему на «ты», он ведь не старше нас.
Райзигер (смущенно):
– Ладно. Но я себе представлял войну совсем иначе.
Зюскинд:
– Да на хрен! Мужик, это всё дерьмо, что ты там представлял. Говорю тебе: если не сбежим отсюда поскорее, к следующему Рождеству тоже домой не попадем.
Райзигер:
– С самого начала тут?
Зюскинд:
– Конечно, я со Стариком выступал в поход. Он ловкий парень, этот Мозель. Сейчас он просто злится, потому что ничего не происходит.
Херман:
– Я на батарее с Рождества. Не видел еще ни одного выстрела. И мы сами тоже еще не стреляли.
Зюскинд:
– Да и наблюдательный пункт – это тоже хрень полная. Это чтоб дать нам подвигаться.
Райзигер:
– Думаете, противник не прорвется? По весне ведь следует чего-то ожидать, так в газетах пишут.
Зюскинд:
– Пускай прорывается. Ему с нами не повезет. Дорогой, ты плохо знаешь Мозеля. Стоит ему разозлиться, прослезятся все.
Райзигер:
– Хотел бы при этом поприсутствовать.
Зюскинд:
– Да не торопись. Я всегда себе говорю: лучше, чем здесь, не найти. Чего еще надо? У нас тут своя квартира, еда каждый день и никаких забот. Дорогой, поверь мне, многим из нас приходилось дома спать в коробках из-под сигар, а здесь можно вволю растянуться. И в конечном счете с героической смертью та же штука. Тогда, 14 сентября, когда у нас был последний бой, мы потеряли около сорока человек. И был у нас старый ездовой, которому голову потом оторвало, так он всегда говорил, что лучше он на пять минут струсит, чем на всю оставшуюся жизнь будет мертвым.
Все засмеялись. Адольфу Райзигеру пришли на ум статьи военкоров, где часто шла речь про «неистребимый юмор наших пехотинцев». Вуаля!
Разговор затухает. Зюскинд повернулся на бок и заснул. Доброволец Херман достает из фуражки лист бумаги и принимается за письмо. Если идти от укрытия к укрытию, видно, что почти у каждого вот так на коленях фуражка, а на фуражке бумажка, на которой более или менее опытной рукой совершается бумажный обряд.
Письмо капитана Мозеля жене:
Милая Лени! Воскресенье, уже за полдень, скучно – хоть убей. Четырнадцать дней назад (или я тебе уже про это писал) меня приписали к лейтенанту Келлеру, и теперь вот сижу я здесь по колено в дерьме в идиотской тоскливой каморке, и не с кем мне перемолвиться разумным словом. Я тут единственный офицер, но я немедля отправлю запрос, чтобы мне прислали кого-нибудь в качестве собрата по несчастью. Ведь оберлейтенант Буссе, приписанный тоже к 1/96, сменяет меня раз в три дня и теперь располагается с нашими передками снабжения. Что я делаю? Каждое утро мне с полевой кухней доставляют бутылку шампанского, и я выпиваю за твое здоровье. Кстати, завидую твоему брату Карлу. На востоке хоть есть движение, и я уже вижу, что там дело выгорит. А мы вот здесь, и это еще большой вопрос, стану ли я майором, как планировал. От Э. К., кстати, никаких вестей.
Письмо вице-вахмистра Михаэлиса невесте:
Дорогая моя невеста! Вчера получил твою прелестную полевую посылку с сигарами и говорю за нее сердечное спасибо. Сигары хороши. Мы тут живем как у Христа за пазухой. Хотел бы, чтобы и тебе дома так жилось. Много еды и вообще никакой работы. Насколько я понимаю, война может длиться так еще десять лет. Тогда я точно стал бы фельдфебель-лейтенантом и мы смогли бы пожениться. Пожалуйста, не присылай больше теплых поясов, так как у меня уже есть два от тебя, и на Рождество мы получили еще больше, когда привозили гостинцы, три из которых достались мне. При этом зима не очень холодная.
Запись Райзигера:
Огневая позиция под Аррасом. Очень счастлив. Милые товарищи (да, так правда бывает, все как большая семья, даже здесь, на фронте). Капитан забавный: вообще не обращает на меня внимания, даже не переспрашивал, когда я ему докладывал. Кажется, его очень любят. Сейчас за полдень. Что нынче делается в Германии? Пойду еще посплю.
Отчет ПАП 96 в дивизию:
Наблюдение 1/96 сообщает об окопных работах во вражеских траншеях на точке 308. Больше на участке ничего нового.
Отчет из дивизии для Высш. воен. ком.:
На участке пех. див. ничего нового. Противник пытался прошлой ночью провести сапу перед 6-й ротой пех. полка 186. Рота открыла огонь. Попытку противника следует считать сорванной.
Главная штаб-квартира, 20 января 1915 г.:
У Нотр-Дам-де-Лорет к северо-западу от Арраса взята траншея противника длиной двести метров, захвачены два пулемета, взято несколько пленных.
Воскресное настроение испарилось с заходом солнца. Подразделения собирают для ночных работ. На сей раз шанцевые отряды усилены, строительство наблюдательного пункта нужно завершить в ближайшие сорок восемь часов! Так что в самой батарее всего по два человека на орудие, с ними вахмистр Конрад и два унтер-офицера.
Остальные молча направляются в сторону железнодорожной насыпи.
Тащат шпалы, рельсы и колючую проволоку.
Райзигер полон напряжения. После воскресной тишины его охватывает счастливое чувство того, что он солдат, он здесь, на фронте. Бесшумно ступая вслед товарищам, он чувствует гордость. Как жалка, думается ему, жизнь там, в тыловой колонне. Конечно, там тоже люди нужны, и они, конечно, тоже выполняют свой долг; но если ты солдат, то твое место лицом к лицу с врагом!
Тащат шпалу вместе с Кернером. Добравшись до наблюдательного пункта, сваливают ее на землю. Она глухо скатывается, и это единственный шум в царящей тишине.
Ночь звездная. Белая известковая линия их окопа далеко просматривается в обе стороны.
«Это и есть наш передовой окоп? – В Райзигере пробуждается любопытство. – А где пехота? Ничего не видно. Кажется, в лунном свете движутся какие-то неясные тени. Вот и всё. А где враги?»
Райзигер поднимает руки и подтягивается над бруствером. Осторожно высовывает голову над насыпью.
Еще одна белая линия, более узкая, местами потемнее.
– Они тебе в жало стрельнут, если рыло не уберешь обратно, – говорит Кернер, стоя на дне окопа и глухо зевая.
– Никогда не видел вражеского окопа.
– Говори потише, обезьяна, или что, думаешь, у них там ушей нету? Ночью слышно за километры. В канун Рождества мы даже слышали колокола Арраса. Тише там.
При этом Кернер придвигается к Райзигеру. Оба прислушиваются. Райзигер затаил дыхание. Чувствует, как сердце бьется об известняк.
Странно: да, вдали слышно шумы. Собака хрипло взвывает пару раз. Вдруг воздух прорезает гудок локомотива. Еще слышно звон и грохот вагонов.
Так это и есть враги?!
Ни на миг не возникает у Райзигера осознания, что это враги. Всё это там шумит так похоже на обычную мирную жизнь. Лай собак, гудки паровозов, шум вагонов – почти что картины из его дома.
Летом, в каникулы, когда тепло и от странного волнения августовской ночи невозможно заснуть, дома были именно такие шумы.
Спутанные детские мечты обволокли всё вокруг. Вот соседская собака встревожилась при звуках чьих-то посторонних шагов. Вот поезд отправляется в странствие в неизведанные страны. И вот вагоны поехали, покачиваясь, сквозь ночь. А это старый извозчик, который часто возил доктора к больным. А еще линейка с уставшими седоками, едущими с летнего праздника. Вот возы с сеном, опоздавшие вернуться засветло и спешащие в амбары.
Райзигер впивается взглядом в даль.
– Эй, Райзигер.
– Просто погоди.
Кернер тычет в бок:
– Спятил, парень? Нужно вернуться и притащить еще бруса. Если Старик застукает, нам не поздоровится. Пошли.
Он спрыгивает и дергает Райзигера за шинель:
– Давай уже, пошли. Знаешь ведь, каждое отделение должно сгонять по пять раз. Не поспешим – застрянем тут до утра.
Трусцой припустили назад.
В четвертый раз сбрасывая с себя груз на пост наблюдения, Райзигер пыхтит:
– Чертовски тяжелая работа!
Чувствует, что оба плеча намяло и теперь они болят. В изнеможении прислоняется он к стене траншеи и жует травинку.
Кернер вытирает лоб тыльной стороной ладони.
– Больше не можешь? Да, парень, ученье есть ученье… – Он поворачивает назад. – Ну, давай уже. Или хочешь полежать? Ну, я пошел, короче, ты ковыляй там следом.
Райзигер, наконец, совсем один.
«Тьфу ты черт, вот же каторга! И пить охота! Но где же пехота? Должно же здесь быть что-нибудь попить».
Райзигер недолго сомневается: «А что мне будет? В конце концов, я молодой солдат, могу иногда и заблудиться».
Делает несколько шагов вправо, за угол траншеи.
Вдруг останавливается. Испуган. Перед ним человек. Тот не двигается, даже не поворачивает к нему головы, тихо покашливая.
Ага, пехотинец!
Райзигер (застенчиво):
– Добрый вечер.
Пехотинец наклоняет голову немного в сторону:
– Из артиллерии?
Начинают разговор.
Так-так, артиллерист, доброволец, впервые здесь, в окопах? Это было настоящее угощение для старого воина. Он начинает рассказывать. Хвастать.
Да, здесь война! Отличная штука!
– Вы, артиллеристы, понятия не имеете, как у нас тут всё. Постой против французов день и ночь – тогда ты, дорогой, кой-чего испытаешь!
Райзигер мало что понимает. Глядя на человека, плотно закутанного в шинель, с винтовкой, прислоненной неподалеку к стенке, он не может понять, почему война здесь должна быть такой уж жестокой. Первая вражеская траншея всего в двухстах метрах отсюда? Замечательно. Это действительно не расстояние.
Но в чем опасность?
Ощущение полной безопасности. Двести метров?
– Конечно, тут надо быть начеку, а то францман[4] вдруг – скок! – и сцапает, – говорит пехотинец. – Конечно, у нас тоже сильные потери, – добавляет он.
Потери?
Райзигер прислушивается. Ни выстрела. Потери, а стрельбы нет? Ох парень заливает. Еще и об артиллерии так пренебрежительно отзывается. Неприятно.
Райзигер оборачивается и прощается. «Ну что ж, хуже уже не будет».
Вернувшись на место строительства наблюдательного пункта, он никого не застал. Видит натасканный материал, но остальные, похоже, вернулись назад без него. Охватывает беспокойство: будет скандал. Или попробовать догнать их до того, как они попадут на позицию? Побежать поперек поля? Тогда непременно успею.
Колеблется одно мгновение. Унимает поднимающуюся тревогу, взбирается по задней стенке рва, становится наверху, в чистом поле. Недолго смотрит в сторону врага, потом поворачивается спиной и идет к батарее. Идти по полю намного легче, чем окопами. Луг с короткой травой и застывшей землей. Можно шагать бодро.
Несколько раз встречаются ямы с темными краями, заполненные белыми кусками извести.
Райзигер всматривается в них: ага, вот тут что-то прилетело.
Прошагав так около десяти минут, он остановился. Вдруг стало жарко. Перед ним люди! Плашмя кидается на землю. На миг закрывает глаза, снова открывает, проверяет: да, перед ним люди! Пересчитывает: видно троих. Лежат в ряд: двое на животе, третий на коленях. Винтовки наизготовку, дула нацелены примерно на него.
Охватывает страх. Враги? Не может быть. С другой стороны, что тут немцам делать, посреди открытого поля? Он приподнимается и хочет их окликнуть. Но тут сумерки разрывает вспышка осветительной ракеты. И он утыкается лицом в траву.
Нет ли тут где-нибудь подходного окопа? Ничего не видно. Что ж, ничего не остается, как обнаружить себя перед теми, что впереди.
– Привет, – шепчет он. – Камрады, я из наших.
Те лежат неподвижно, продолжая целиться своими дулами в него. Он повторяет то же самое, на этот раз погромче.
Ответа нет.
Подползти бы к ним на животе. Это максимум метров тридцать.
Не по себе. Но что толку? Не оставаться же здесь.
Так что ползком вперед. Медленно. Замедляя каждое движение тела.
До солдат уже не больше шести шагов.
– Камрад, – шепчет он.
Ответа нет.
Теперь уже страшно. Должно же быть какое-то понимание! Варианта два: либо сейчас подпрыгнуть и пробежать мимо них в сторону позиции, либо одним прыжком упасть рядом с первым, чтобы он хотя бы не успел повернуть винтовку.
Второе разумнее.
Райзигер отталкивается руками от земли и вмиг оказывается рядом с тем солдатом. Припадает к его уху и говорит:
– Камрад, здесь же нельзя спать. Представь, сейчас пришел бы офицер.
Ответа нет.
Камрад всё так же упорно держит винтовку перед собой и даже не поворачивает лица.
Райзигер толкает его:
– Эй, говори уже, скоро рассветет.
Ответа нет.
Тогда Райзигер дотрагивается до его правой руки.
Ледяная.
Он отдергивает руку и встает на колени. Ах вот оно что. Вот оно что, он мертвый, что ли?
Осторожно присматривается ко второму и третьему.
Все они неподвижны. Винтовки наготове, двое на животе, третий на коленях.
Все мертвые? Ни одна голова не наклонилась, ни каска не упала, ни даже палец не отстал от приклада винтовки. Вот так же, как в детстве Райзигер часто видел на плацу, лежали три пехотинца, готовые к бою, лицом к лицу с врагом, отменно построившись.
Только, ох, вот ведь, они были мертвые.
Первые мертвецы, которых видит на поле боя доброволец Адольф Райзигер.
Он совершенно спокоен. Страх ушел. Никакого волнения, никакого сердцебиения.
Да, он остается еще пару минут на коленях рядом с этими мертвыми товарищами, поражаясь тому, как неподвижно они выглядят со стороны врага, и что они, наверное, будут так лежать еще несколько недель.
Встает. Делает пару шагов. Поднимает воротник шинели. А потом бешеным галопом бежит к позиции.
Он прибывает туда почти одновременно с последним из солдат шанцевого отряда.
Перекличка. Отсутствующих нет. «Разойдись!»
Через несколько минут Райзигер лежит в норе вместе с двумя камрадами и засыпает.
В Нью-Йорке во всех варьете, мюзик-холлах, на улицах и в салонах сейчас поют песню против войны, которая в немецком переводе звучит примерно так:
Не для войны растила я сына своего,
Растила я его на радость старых дней,
И кто посмеет дать оружие ему,
Чтоб он убил дитя у матери другой?
Давно пора бросать оружие войны,
И не было бы войн вовеки никогда,
Когда бы закричать могла любая мать:
«Не для войны растила я сына своего!»
Собственный источник по телеграфу Амстердам, 4 февраля
«Таймс» приводит опрос «Нью-Йорк Американ» о продолжительности войны. Германский посол граф Бернсторф ответил: «Если я скажу, что война продлится долго, то по всей стране тотчас же скажут, что я сказал, что Германия хочет войны. Если скажу, что война будет короткой, скажут, что Германия хочет мира. Я лучше вообще ничего не буду говорить, всё равно всё это переврут». Ричард Бартольдт, член американского конгресса и основатель Лиги нейтралитета, заявил: «Я верю в триумф Германии, но для меня, как американца и члена конгресса, американский нейтралитет является самым важным вопросом. Мы утверждаем, что способны его сохранить, но наш образ действий уличает нас во лжи». Французский генерал Бонналь сказал: «Война, вероятно, продлится долго, потому что немец – гордый и хороший солдат. Союзникам еще предстоит многого добиться, но у них это получится».
Следующий день на позиции.
Около полудня капитану, пребывавшему не в духе, пришло в голову самолично провести артиллерийские учения. Вскоре после обеда он выкрикивает команду:
– Всей батарее приготовиться открыть огонь!
Дрессировка начинается. Райзигер назначен наводчиком. Так-то больше удовольствия, чем в гарнизоне. Команды у капитана очень четкие – шесть орудий с поразительным проворством изготовлены к стрельбе. Всё складывается просто сказочно.
Рядом с Райзигером унтер-офицер Гельхорн, действующий командир расчета. Следит, чтоб Райзигер наводил прицельное устройство строго по уставу. Очень доволен.
Команды капитана поступают так быстро, что спустя несколько минут вся батарея в поту.
Затем перерыв в стрельбе. Отдуваются.
Вдруг вдалеке слышится хлопок. Довольно тихо, очень далеко.
В следующий миг Райзигер видит, как в батарее начинается беспокойство. Иные из товарищей тянут шеи, принюхиваясь, кидаются друг к другу, поближе к орудиям.
Тут Гельхорн кладет Райзигеру руку на шею.
Всё это длится какие-то секунды.
Вдруг в воздухе раздается пронзительный резкий свист. Пронзительный свист, а затем – ревущий грохот.
Гельхорн падает всем телом на Райзигера и сильно прижимает его к защитному щиту, оба почти валятся. При этом он цедит сквозь зубы:
– Проклятые свиньи! Враг стреляет!
Райзигер чувствует пульс на шее – под челюстью. Вот как, «враг стреляет»? Вот как, «проклятые свиньи»?
Заметив, что Гельхорн встает обратно, он поднимает голову, вжатую в плечи. Видит, что возле других орудий головы тоже поднимаются.
Оборачивается: метрах в двухстах позади батареи из-под земли растет облако дыма, с изящным белым основанием и отвратительной черной шаровидной вершиной.
– Гранатами стреляют, свиньи, – говорит Гельхорн.
Плохое настроение капитана Мозеля прошло. На его лице широкая улыбка. Он сдвигает отделанную шелком фуражку на затылок, сует руки в карманы штанов и подходит к батарее:
– Ну, слава богу, тупые обезьяны наконец-то пожаловали!
Затем он выжидающе втягивает ноздрями воздух.
Райзигер смотрит на соседнее орудие. Лица товарищей не так веселы.
– Как думаете, герр унтер-офицер, прилетит еще?
– Это что, твое боевое крещение? – спрашивает Гельхорн.
– Так точно, господин унтер-офицер. Но я еще не совсем всё понял, – отвечает Райзигер.
– Тебе и не нужно всё понимать. Научишься. А вот те и опять летит, падаль!
Телами сгрудились друг к другу! Рев разрывает воздух. И снова взрыв!
– Недолетом ложится. – торжествующе говорит капитан. – Держись, мальчики. Сейчас будет по нам.
Райзигер дрожит. Вот и всё? Это и есть «боевое крещение»? Сидим, как на тарелке: никакой гарантии, что следующий выстрел не угодит прямо в батарею.
Зюскинд втискивается между Гельхорном и Райзигером.
– Что, боишься? – спрашивает он, делая при этом такое измученное лицо, что Райзигеру становится его жалко.
Райзигер играет с прицельной планкой:
– Я просто не понимаю, почему мы не стреляем в ответ.
Зюскинд выпаливает:
– Они ведь уже получили от нас на орехи, верно, герр унтер-офицер? Капитану лучше бы скомандовать отход.
Райзигер вопросительно глядит на Гельхорна. Тот тоже хочет что-то сказать. Вдруг новый взрыв, намного громче предыдущих двух. Градом сыплет над орудиями, над репой и землей.
Райзигер, Зюскинд и Гельхорн кидаются на землю и несколько секунд не двигаются. Ждут. Ждут. Наконец Гельхорн осторожно выглядывает из-за защитного щита, указывая на черную яму, из которой вьется склизкий желтоватый дым:
– Черт подери, всего в двадцати метрах!
Времени на обсуждения нет.
Голос Мозеля, теперь уже резкий и пронзительный, вдруг собирает всю батарею воедино.
– Теперь наша очередь, – кричит он. – Шрапнельные запалы, вся батарея тридцать шесть сто!
Мысли прочь! Рукоятки! Шесть докладов: «Орудие готово!»
Капитан, на цыпочках, затем присев: «Батарея, огонь!»
С могучим грохотом откатываются шесть стволов. Орудия рывком подскакивают на дыбы. Затем их окутывает едкое облако.
Вслушиваются: вдалеке грохочет взрыв.
– Тридцать один сто – огонь!
Цельсь, заряжай, пли!
И так пять раз. Пять раз взрывается вдалеке. Противник не отвечает ни одним выстрелом.
– Батарея, отбой! – Мозель снимает фуражку и, насытившись, ходит туда-сюда медленными шагами. – Вот теперь компашка, пожалуй, пусть передохнёт. Артиллерийские стрельбы продолжаем.
Но вскоре ему становится скучно:
– Командование принимает вахмистр Конрад. Вахмистр, еще минут двадцать поупражняйтесь в прицеливании. Потом батарею можно отводить.
Пальцы к козырьку, и – в укрытие.
Вахмистр Конрад поднимает руку:
– Шрапнельный запал – влево вполоборота…
Больше он ничего не успевает сказать. Неожиданно в воздухе снова жужжит: резко, громко, громче, еще громче – удар!
Чьи-то руки втаскивают Райзигера под снарядную тележку.
Он собирается с духом, смотрит вверх.
Прямо рядом с ним лежит Конрад – катаясь, хрипя и стоная, как раненый зверь. Поднимает руку, роняет ее.
Райзигер видит: левую ему срезало под корень. Из культи бьет густой фонтан.
Со всех сторон криками зовут санитаров.
А вот и капитан. Становится на колени возле Конрада и говорит:
– Отвести батарею!
Вахмистра укладывают на носилки и относят в укрытие.
У Райзигера дрожь в коленях, его трясет. И в горле что-то. Так вот, значит, война! Стоит человек, громкий и сильный, с вызывающей смелостью. И солнце светит, и небо голубое. И вдруг человек на земле. И кровь хлещет. И человек пойдет домой, и больше никогда в жизни у него не будет левой руки. Тошнотворно!
Остальные в укрытии тоже приуныли. Конрад был с Зюскиндом с самого начала войны.
– Лихой парень! Жаль, что его потеряли. Но, в конце концов, нужно понимать: однажды и самому может прилететь от тех, напротив, что нас выцеливают день и ночь.
Больше никаких разговоров не было, пока не стемнело. Райзигер достал из кармана сигару и подарил ее Зюскинду. Пожал ему руку, и тут пришло в голову, что он впервые вот так пожимает руку товарищу здесь, на передовой. Взяв свое снаряжение, он отмечается у капитана.
Ночью снова в расположении, при колонне. Остальные уже спят. Он ложится с ними.
Со следующего утра Адольф Райзигер думает только о том, как вернется на батарею спустя трижды по двадцать четыре часа. За кофе рассказывает о своем боевом крещении. Приходит ездовой[5]: Райзигер командирован на подметание улиц. Это новое занятие. Ему интересно научиться подметать улицы согласно уставу.
Снаружи на плацу уже ждут семеро. У четверых в руках лопаты, реквизированные у жителей деревни. Ему и остальным дают мотыги для репы с длинным черенком. Под присмотром унтер-офицера Генсике они идут на деревенскую улицу.
Все восемь дворников – добровольцы. А еще прекрасный канонир фон Эрцен, на гражданке асессор. Им предстоит провести следующие несколько часов, сгребая с шоссе немного подтаявшую кашеобразную грязь и складывая ее в кучи, аккуратно скошенные со всех четырех сторон и отполированные сверху, как стеклянная гладь.
Райзигер злится. Деревня кишит гражданскими. Есть, пожалуй, сотня пожилых мужчин и определенно несколько сотен молодых женщин и девушек, которые могли бы позаботиться о чистоте. Зачем посылать солдат? Но приказ есть приказ. В любом случае Генсике настолько убежден в необходимости этой миссии добровольцев, что не может не кричать на Райзигера, осматривая уже завершенную полировку грязевой кучи. Во второй горе слева большой кусок соломы, которому здесь не место. Эти добровольцы не годятся даже грязь подметать! Он добивается, чтобы рота упражнялась изо дня в день, пока кучи в итоге не станут выглядеть так, как хотелось бы господину командиру колонны.
Около полудня дошли до конца улицы. Генсике приказывает всем восьмерым выстроиться по двое, с лопатами и мотыгами на плечах. Ведет их шаг за шагом вдоль законченного произведения, творцом которого считает себя. Он пересчитывает вслух отдельные кучи и затем докладывает вахмистру: «С уборки улиц прибыли, сто семьдесят восемь куч». При этом делает такое лицо, будто немедленно требует себе Железный крест, по возможности приколотый к груди героя лично командующим не ниже генерала.
За обедом Райзигер бьет кулаком по столу. Позже он пойдет к капитану и потребует, чтобы его немедленно перевели в батарею. Даже речи не может быть о том, чтобы опять подметать улицы.
Товарищи останавливают:
– Полегче, полегче! Не делай ерунды, побойся Бога. К чему кипятиться, нарываться на проблемы вот так вот, нахрапом?
Прежде всех с ним беседует Франц Цайтлер. Он ему как отец, наделенный философией старого фронтовика. Он говорит:
– Слушай, Адольф, тут ведь как: ты сейчас вызовешься на фронт, и тебе надают по мозгам, придется винить одного себя и говорить себе, что иначе ты и не хотел. Поверь, мы все тут делаем, что велено. Но мы не рвемся никуда. Никогда не делай того, что не приказано. Это здесь главный девиз.
Райзигер молчит. «Да, но я тогда что, не доброволец?»
Помня о своем высоком призвании защищать Престол и Отечество, солдат должен неустанно стремиться старательно выполнять свой долг.
Каждый приказ должен выполняться по возможности дословно. Если на пути солдата возникают трудности, он не должен сразу считать приказ невыполнимым, но должен подумать, как преодолеть эти трудности и по возможности добиться цели другим путем. Главное, чтобы солдат понимал суть приказа, то есть то, из чего он действительно исходит, чем определяется и к чему ведет. Это называется осмысленным выполнением приказа.
Желание Райзигера всё никак не сбывалось: новой отправки на батарею не было.
Будни тыловой колонны: мыть вагоны, чеканить шаг, убирать улицы.
Доброволец, на войне. А где война? Где враги?
Враги? Однажды утром пришел приказ выставить охрану у местной комендатуры. Там, в церкви, разместили французских пленных.
Церковь представляла собой здание из обожженного кирпича. Скамьи нефа в зимние месяцы спалили на дрова. Один алтарь стоял между двух красных кирпичных колонн. У ступеней притаилась скамеечка для коленопреклонений. По всей длине помещения кучами навалили солому.
Райзигер и фон Эрцен заступили в караул первым номером. Открывают врата. Видно пленных. Большинство сидят на соломе, не обращая внимания ни на соседей, ни на новых часовых. Эрцен и Райзигер тоже молчат, осторожно шагая по проходу. Стук собственных подметок нервирует. Через несколько шагов останавливаются. Вообще непонятно, как себя вести. Эрцен встает спиной к заключенным, осматривая стены, и говорит, то ли восхищаясь, то ли сожалея:
– А ведь правда, очень красивое место. Смотри, какие окна красивые!
Райзигер поднимает голову: серо-голубой чередуется с едко-красным – не сказал бы, что окна красивые. Но Райзигер молча кивает. Немного позже Эрцен говорит:
– Пройдусь-ка я сперва вокруг церкви снаружи. Ведь кто знает, может, тут где-нибудь дверь не заперли. А то еще убежит кто-нибудь.
Уходит.
Райзигер борется с искушением пойти за ним. Идет к двери, почти на цыпочках, но затем рывком вздергивает карабин на плечо и шумно оборачивается. Твердым шагом идет к алтарю.
Наконец сворачивает. Всё это непросто. Нужно усилие. Но, черт возьми, его поместили сюда не для удовольствия! Тут же пленные, враги!
У врагов какие-то странные маленькие ноги. И обмотки, не доходящие до колена. А над ними смешные красные штаны. В самом деле, они не похожи на солдат. Как вообще взрослый мужчина может разгуливать в таких красных штанах? А синие длинные мундиры! Тоже не по-мужски.
Один из французов без каски. Какое у него лицо? Но едва Райзигер оборачивается к нему, тот склоняет голову к самым коленям.
Следующий. Смотрит прямо. Райзигер делает полшага в сторону и встает перед ним. Две пары глаз должны встретиться.
Но не встречаются: глаза француза глядят куда-то прямо, сквозь Райзигера, окоченело и неподвижно. Как если бы он был воздухом.
Райзигер пробует то же самое со следующими десятью или двенадцатью пленными – все склоняют головы. Склоняют головы, едва он посмотрит на них. Или ведут себя так, как будто перед ними вообще никого нет. Один громко шлепает себя по лицу и закрывает глаза.
Райзигер не знает, что делать. Может, наорать на всю эту компашку? Можно потребовать, чтобы все сразу встали и по команде сделали руки по швам. В худшем случае можно дать кому-нибудь хорошенько по хребту прикладом карабина. Чтобы поняли, как вести себя перед немецким солдатом.
Райзигер думает обо всём этом, но ничего не делает. Ему приходит в голову, что ему двадцать один год и что перед ним сидят безоружные люди, большинство из которых, по его прикидкам, старше него лет на десять. Он смущается. Оборачивается. Там кто-то зовет: «Камрад!» Он пробегает взглядом по рядам сидящих. Никто не двигается. Второй раз: «Камрад!» Ищет дальше. Видит, что на ступеньках под алтарем лежит будто бы красно-синий сверток. Сверток движется, и из него очень деликатным движением поднимается рука.
Райзигер приближается. Французский офицер. На нем кепи с золотыми позументами. Бледное лицо с черной бородкой.
И что? При необходимости он может сложить несколько слов по-французски, но общаться вряд ли сможет. Рука поднимается снова. Он подходит ближе. Офицер откидывает шинель – мундир расстегнут, на грязной рубашке большое мокрое пятно крови.
На это место указывает рука офицера. Она трясется и дергается.
Помочь? Райзигеру не хватает духу поднять рубашку и осмотреть рану. Он бормочет несколько слов по-немецки, на цыпочках проходит через всю церковь к выходу и громко зовет: «Санитара!»
Эрцен услышал. Но он лишь смотрит на часы:
– Смена придет через две минуты. Я даже не знаю, что с этим делать. Уверен, они разберутся лучше нас.
Смена караула. Райзигер и Эрцен докладывают вахтенным, что в церкви, кроме одного раненого, все в порядке. В караулке снимают портупеи и садятся за стол, внезапно становясь очень шумными. Эрцен рассказывает анекдот.
Через четыре часа снова на пост. Идут громкими шагами к алтарю. Никто больше не зовет: «Камрад!»
Публикация сообщений о так называемых сценах братания с врагом в окопах нежелательна.
Глава третья
Запись в дневнике канонира Адольфа Райзигера:
Воскресенье, 9 мая 1915 года, четыре часа утра: работал на новой позиции батареи с восьми часов вчерашнего вечера до половины третьего сегодняшнего утра. Окопные работы, новые укрытия. Бешеная каторга. Только теперь, в четыре часа, на соломе. Но сегодня воскресенье, никакой службы. Спим до обеда. Я счастлив, что наконец-то в составе 1-й батареи. Стоим под Меркателем, южнее Арраса.
В воскресенье, 9 мая, в девять часов утра батарею ПАП 1/96 подняли по тревоге. Расчеты, измученные на постройке укрытий, ругались и плевались, когда их вытаскивали из соломы.
Тревога? Что за вздор! В конце концов, на кой нужны эти тренировки после стольких ночей?
Предусмотрительно рассовали кое-что по вещмешкам и подсумкам на передках орудий, надели каски, натянули портупеи и пошли на плац. Капитан Мозель и оберлейтенант Буссе уже были там. Явился и лейтенант фон Шторк, приписанный к батарее с позавчерашнего дня.
Как обычно, вскоре пошли слухи, перебегавшие от орудия к орудию. «Сортирные пароли»[6]. Им никто не верил. Лишь одно вызвало интерес: якобы батарея отправляется в Россию. Чудесно: война в России и так почти окончена! Так что теперь самое время!
Но тут вдруг разговоры прекратились: явился командир полка с адъютантом. Он ехал вдоль батареи медленно, пожевывая усы и глядя прямо перед собой. Мозель подскочил к нему галопом и доложился. Офицеры встали по бокам, склонившись над картой. Полковник что-то говорил – быстро, рубя воздух правой рукой.
Он кончил, пожал руки офицерам батареи и поскакал галопом через поле.
– Батарея, марш!
Батарея шагом выехала из деревни.
Погода была хорошая. Припекало майское солнце. Расстегнули воротники шинелей, развалившись в седлах и на сидушках, закурили.
Россия? Ерунда. Тогда багаж непременно погрузили бы с собой на марш. Так что, пожалуй, будут чертовы батарейные учения по приказу командира полка. Может, прошлой ночью он плохо спал.
Но где будем упражняться? Поле, вот тут справа, было обычной площадкой для этих игр. Почему капитан не сворачивает?
Батарея дошла уже до соседней деревни, где был штаб легкой колонны боепитания, к которой Райзигера приписали несколько месяцев назад.
Неожиданность: вся колонна целиком была построена к выступлению на рыночной площади. И вот они присоединились к проходящей мимо батарее.
Переброска в Россию? Учения?
Командиры орудий переговаривались со старослужащими. Все сомнения были отброшены. Осенило: нас ведут в бой.
Ехали два часа.
Солнце высоко. В это время обычно прием пищи. Хотелось есть: когда утром подняли по тревоге, не осталось времени на кофе или завтрак.
Батарея продолжала марш.
Путь пролегал по неизвестной местности. Дорога разбита, всюду выбоины с зазубренными каменными краями, трещины. Здесь должно было пройти много колонн, чтобы шагающая пехота, топочущие лошади, перемалывающие камень орудия и крутящиеся колеса грузовиков оставили такие глубокие следы.
Шли деревнями, бедно и жалко корчившимися по краям обезображенной дороги. Дома почти все глухие, без окон, с серыми фронтонами, калитки палисадников предусмотрительно вымазаны зеленым.
Когда прибывающая батарея гремела и звенела, к воротам жались любопытные жители: старики, не поднимавшие глаз, женщины со смущенными улыбками или откровенной насмешкой. Иногда к марширующей колонне подходили дети и махали руками.
На каждом доме висели таблички с названиями немецких подразделений, но солдат не было видно.
Был час, потом два часа пополудни.
10 мая 1915 года
Главная штаб-квартира
Западный театр военных действий
Крупное франко-английское наступление, которое ожидалось в ответ на наши успехи в Галиции, началось к юго-западу от Лилля… Противник – французы, белые и цветные англичане – повел в бой как минимум четыре новых армейских корпуса, совокупно с теми силами, что уже давно были развернуты на этом рубеже.
Батарея ПАП 1/96 стоит на шоссе перед холмом. Эта высота упрямо и непрошено возвышается над местностью, черная на фоне желтоватого неба.
Колонна снабжения ждет за батареей, а пехота – перед ней. Мимо всё несутся мотоциклисты, по мостовой скачут всадники.
На горизонте гудит орудийная пальба.
Быстрым темпом подъезжает верхом на лошади какой-то высокий начальник. Расслышали слово: «Вими». Другому слышно: «Лоретто». Можно ли по этому что-то понять, как это разгадать? Слова молниеносно облетают всю батарею. Лоретто? Да, слышал. Плохи дела!
Теперь новость известна всем.
Ездовые и канониры спешиваются, медленно прохаживаются туда-сюда промеж орудий. Нервно жуют сигареты. Желудок бурчит, со вчерашнего дня все без еды. У некоторых за голенищем сапога или в кармане пальто остался кусок хлеба. Его делят с соседями.
Загадывать наперед никто не хочет. То и дело там, где дорога делает изгиб на холме и уходит в темноту, из-за деревни с глухим шумом выходят черные облака.
Ездовые обряжают лошадей. Животные устали. Порой у какой-нибудь из них клонится голова, но длится это лишь несколько мгновений, и она тут же вскидывает гриву. Бой близок.
Энергично жуют удила. Скребут землю. Жажда и голод. В пыльной канаве можно пощипать только жесткой травы.
Спешившиеся офицеры ждут в голове батареи.
Наконец впереди появляется всадник. Вкруг изгиба, галопом. Еще галопом, всё ближе. Осаживает лошадь. Белая записка капитану.
Читает… «Группа управления батареей!»
В скорости никто не подвел: вахмистр Холлерт, унтер-офицер, двое телефонистов – подбежали все. В галоп! За капитаном! Вперед.
Вкруг изгиба. Поглощены черной тучей. Сейчас четыре часа дня.
В шесть утра батарея все еще ждет, на том же месте. Устав от жары и голода, расчеты залегли в придорожной канаве. Иные спят. Большинство дремлют. Что теперь будет?
Взгляд на деревню – фонтаны дыма вздымаются чаще, чем раньше. Грохот всё сильнее. В какой-то момент один из домов взлетает на воздух – хрупкие балки падают, пылая. Черт подери! Отсюда до деревни не больше тысячи метров. Теперь врагу остается только добить досюда.
Движение в построенных рядами колоннах нарастает. Нет ничего более проклятого, чем ожидание!
Время? 6:15 утра.
С головы батареи слышны голоса. Ага, пехота выступает. Один за другим, гуськом, прижимаясь к обочинам, глазами в затылок идущего впереди. Винтовки повешены на шеи. Шаги тяжело царапают по гравию.
Куда? Через горящую деревню пехотинцев не провести. Особенно там, где огонь усиливается. В любом случае артиллеристом быть лучше. Если нужно, галопом едем. Нас так быстро не сцапаешь. Бедные парни. Бегом, да еще в такую жару.
Они скрываются за поворотом дороги.
6:30 утра.
Оберлейтенант Буссе беспокоится. Всё прикладывает бинокль к глазам: где новости от капитана?
– Шторк, вы можете это объяснить? Я нахожу, что положение становится неудобным. Понятия не имею, сколько еще нам придется тут стоять…
Фон Шторк молчит. Он попал на передовую всего восемь дней назад, из кадет, и ему еще предстояло сдать экстренный экзамен. Восемь дней назад – еще в Лихтерфельде. Хорошее начало – прямо в заваруху!
Он также смотрит в трубу. Но его интересуют не столько новости от капитана, сколько обстрел, бушующий в деревне.
И что, батарее, как назло, нужно пройти именно там?
Буссе:
– Можем мы вот так, просто направить батарею вперед? Как думаете, Шторк?
Шторк:
– Как прикажет герр оберлейтенант. Я просто не думаю, что этот подход так уж прост – я имею в виду, если нам нужно подняться на высоту.
Шесть сорок утра.
Голоса с батареи: «Вахмистр идет! Вахмистр идет!»
Лошадь выскакивает из деревни, сквозь чад и огонь. Всадник прижался к шее. Вахмистр Холлерт. Галопом, галопом, скорее за поворот, галопом! Уже слышен стук копыт, четко и мерно. Галопом, всё ближе и ближе. Планшет с картой раскачивается. Руки не гнутся, поводья отпущены. Еще ближе. Осаживает прямо перед офицерами так, что лошадь подгибается в коленях.
– Сообщение герру оберлейтенанту: батарее немедленно выйти на позицию. Герр оберлейтенант принимает командование, я сопровождаю.
Буссе – в седло.
– Батарея, по коням!
– Батарея, марш!
Он дважды вздымает кулак. Сигнал передается от орудия к орудию: «Батарея, рысью!»
Колонна с боеприпасами остается, ожидая приказа.
Шесть пятьдесят пять утра.
Нет иного способа добраться до назначенной позиции, кроме как через деревню.
Когда батарея встает вплотную, шагах в ста от въезда в деревню, Буссе созывает к себе командиров орудий. Граната за гранатой падает на дорогу. Взрывы ударяют по ушам, разгоняя кровь.
– Надо пройти! Командиры орудий действуют самостоятельно! Поехали! Батарея собирается в ста метрах за выездом из деревни. Удачи!
Он пришпоривает лошадь, поднимая ее на дыбы. Скачет прочь. Лейтенант и вахмистр за ним. Вот прошипело два разрыва, и они скрылись.
Больше не о чем раздумывать. Первое орудие приготовилось. Командир стоит рядом с передним ездовым. Еще раз взмахивает, обернувшись. Когда вырывается очередное облако дыма, он кричит: «Галопом, марш, марш!» Лошади тут же подскакивают. В двадцати метрах от первого дома раздается новый взрыв. Передние лошади дыбятся и пытаются принять в сторону. Но ездовой с этим управился. А когда спустя секунды следующий снаряд падает туда же, орудие уже на деревенской дороге и мчит себе дальше.
Так повторяется. Уходит второе орудие. Третье наготове. На третьем, на сидушке лафета – Райзигер и Йениш. Мимо них проезжает командир орудия, унтер-офицер Гельхорн.
Райзигер настолько напряжен, что не может усидеть на месте. Невыносимо быть спиной по направлению движения. Когда лошади переходят в галоп, он оборачивается и встает на подножку.
Галопом, пять, шесть прыжков!
Земля разлетается брызгами. Взрыв метрах в десяти от орудия.
Галопом дальше! Канониры прижимают головы к груди.
Галопом дальше, посреди развалин домов, сквозь дым и огонь.
Остановить орудие – совершенно исключено.
Совершенно исключено, думает Райзигер. Совершенно исключено. А если следующий удар, следующий удар, следующий… непредсказуемо… туда… даст прямо туда… тогда мы все в жопе!
Райзигер стиснул зубы и, словно в судороге, вцепился в ручки сиденья.
Вдруг на него обрушивается жаркая буря. Толком ударяет в грудь. Пламя бьет вверх. Из него вырывается сумасшедший грохот.
Лошади сбиваются с шага, бьются друг о друга. Гоним дальше.
Йениш говорит: «Проскочили».
Последний дом позади. Перед ними второе орудие. Стой!
Только бы дальше! Ждать здесь – полное дерьмо!
По левую руку темный лес. Деревья повалены. Огонь в человеческий рост вырывается из-за стволов. Они шатко раскачиваются, вздымаются, разлетаются, рушатся с треском. Всюду трещит эхо.
Первые три орудия всё еще на открытом месте.
Кругом свистит и шипит, свистит и шипит.
Лошади фыркают, раздувая красные ноздри.
Люди щурятся на дымящийся лес. Как быть? Прижать голову? Смысла нет. Кому прилетит, тому прилетит.
Чего ждет Буссе? Лучше бы командирам орудий разрешили поднимать их на высоту по собственному приказу.
Ага, четвертое пошло!
Только бы дальше!
Шальной снаряд вдруг устраивает глупую шутку – падает прямо в ноги лошади Буссе. В полуметре от него. Тс-с-с-с… Все поднимают головы. Буссе конец… Ну, а где взрыв?.. Раздается булькающий глухой звук, словно отрыжка. Болванка – не разорвалась. Вот свинота!
Лицо у Буссе всё белое, лоб и щеки блестят жирным блеском.
– Последнее орудие здесь! – кричит фон Шторк.
Потери? Нет.
Ни у нас, ни у лошадей ни единой царапины.
Вот так бы и дальше!
Без потерь? Ах. Это бессмысленное совпадение. Опасность – бессмысленное совпадение, спасение – бессмысленное совпадение. Совершенно непонятно, почему без потерь, если всем пришлось пройти через огонь и стоять ждать посреди огня. Это уму непостижимо.
Размышления прерваны:
– Батарея, налево – марш!
Через лес. Прямо на высоту. Бог мой, это полная херня! Сюда! Яма на яме в пыльном перемолотом песке, так что орудия качаются и временами едут на одном колесе.
Давай галопом; валятся деревья, с искрами и треском. Канонирам – стоять. Скорчились на сиденьях. Глаза закрыты, подбородок на груди.
Чертов грохот. Этот жуткий стон и разрывы в воздухе. Дурно делается – так удушающе воняет серой.
Лошади скользят почти на животах, тянут.
Вершина высоты достигнута.
Двигаемся сквозь березовый лесок. На его краю, лицом к противнику, стоит унтер-телефонист, высланный вперед батарейным командованием.
– Батарея, стой! Снимай с передков!
Прочь с орудий, отвязать стволы, очистить подсумки на передках от барахла, одеял, пожитков и прочего хлама.
Приказ по передкам: укрыть на краю деревни, где угодно. Лошадей не распрягать. Холлерт принимает командование. Живо!
Несмотря на то что враг кругом, вот уже 20 лет «Мирролиновое мыло» остается всё тем же знаменитым уникальным мылом для ухода за кожей – дома и в полевых условиях. 55 пфеннигов за пачку, продается везде.
Батарея выстроена в линию, от одного орудия до другого тридцать шагов. Низенькие березы обеспечивают хорошую защиту от разведки с самолетов.
Наблюдательный пункт в пехотном окопе. Телефон к огневой позиции уже провели. Буссе соединяют с капитаном. Мозель:
– Мрачновато, а? Потерь нет? Ну и славно, Буссе. Здесь впереди сейчас тихо. Пехота даже не думает атаковать. Я сейчас на позицию. Пришлите телефониста, дежурного на ночь. И вот еще: запрещаю любые шанцевые работы на батарее. Понимаете? Нет, окапываться нельзя. В общем, не копать никаких ям, никаких укрытий. Самолеты здесь, похоже, работают чертовски усердно. А нам себя выдавать нельзя. Хорошо.
Добровольца Рашке командировали в траншею телефонистом. Он прощается с товарищами. Это всё довольно необычно, так что его все подначивают. Пожимая ему руку, Райзигер (они приехали на передовую в одной партии) говорит:
– Святые небеса, доктор, вы так торжественны.
На губах Рашке застыла улыбка. Он поворачивается, говорит «ага» и уходит.
Когда капитан прибывает на позицию, уже темно. Орудийные расчеты присели в ряд на корточки, завернувшись в одеяла. Холодно. Кроме того, есть охота. Но где тут возьмешь поесть?
Капитан идет от орудия к орудию. «Есть у кого хлеб?» – «Нет». Что-то должно произойти. Мозель отправляет унтера вниз, к подножию высоты. Пусть найдет передки и прикажет вахмистру Холлерту, чтоб сюда немедленно подняли хлеба и что-нибудь горячее.
Хоть какое-то утешение.
Огонь противника оборвался. Позади, в полях, уже давно не раздавалось ни одного разрыва. Так что Холлерту всё видно отсюда. Внизу еще может быть пехота, можно у них что-то одолжить.
Да уж. Спустя какое-то время прибывают двое ездовых. Волокут мешок хлеба и две кастрюли с какао. Капитан лично следит, чтоб делили поровну.
– Что ж, парни, ешьте и постарайтесь поспать. Вахта не нужна. Телефон занят. Вы сегодня вели себя прилично. Надеюсь, завтра всё будет так же.
Настроение хорошее. Закутываешься после еды поплотнее и прижимаешься к соседу. Некоторые уже спят. Прекрасная ночь. Полная луна. Нежный ветерок среди березок. В какой-то момент над позицией появляется самолет. Француз, судя по звуку мотора. Должно быть, очень высоко. Звучит оно дружелюбно, это пение.
В остальном почти полный покой. Даже впереди, со стороны окопов. Порой хлопает ручная граната. Но это ни на кого не производит впечатления.
Капитан ходит туда и обратно позади орудий вместе с Буссе и Шторком. Они болтают и смеются, словно на маневрах. Наконец садятся под толстым деревом. Разговор умолкает.
Когда около трех ночи начинает светать, в батарее снова движение. Капитан зовет Райзигера. Отводит в сторону:
– Райзигер, только что сообщили, что Рашке убит. Пойдемте со мной. Идем на пункт. Прихватите провода, чтоб держать связь с батареей при любых обстоятельствах.
Рашке убит? Доктор Рашке убит? Первый доброволец?
Райзигер сглотнул. Рашке убит. Поразительно. Это ж была такая тихая ночь. Только пара ручных гранат. Пара винтовочных выстрелов. Под это можно было спокойно заснуть. И вот кого-то всё же настигло. Поразительно.
– Да, ручная граната. Умер мгновенно.
Райзигер слышит это, принимая от унтера-телефониста моток кабеля.
– Жалко, отличный был парень, – говорит унтер. Потом дает Райзигеру изоленту. – Да, это всё быстро. Бум – и нет тебя… Ну, Райзигер, пойдемте. Капитан уже отбыл. Смотрите не подставляйтесь. Я только что слышал утренний рапорт пехоты: семнадцать убитых. Да уж.
Факультет философии Берлинского университета внес дополнение в положение о докторантуре, достойное подражания. Решено официально присвоить задним числом звание доктора философии и магистра свободных искусств тем кандидатам, которые сдали докторский экзамен, но погибли в борьбе за Отечество до получения докторской степени, дабы таким способом почтить их память в анналах истории университета… Видоизмененный диплом, формулировку которого, как нам стало известно, составили профессора У. фон Вилламовиц-Мёллендорф и Эд. Норден, после обычного вступления с упоминанием императора и имени действующего ректора удостоверяет факт получения докторской степени следующими словами: «Декан философского факультета признаёт, что досточтимый ученый и храбрый … (Имя), сдавший философский экзамен с (хорошей/отличной) оценкой и представивший попечением факультета (отлично) похвальную диссертацию с заглавием …, своей смертью за Отечество заслужил славу превыше всяких похвал и удостоился отличий и почестей доктора философии, дабы сим почтить его память».
Родители добровольца Рашке одними из первых приобщились к достойному подражания дополнению к положению о докторантуре факультета философии Берлинского университета.
Лондон, 9 мая (сообщение бюро «Рейтерс»):
По сообщениям спасенных с «Лузитании», был светлый, спокойный, солнечный день, когда корабль неожиданно был торпедирован. Большинство пассажиров только что позавтракали и стояли на палубе, любуясь на ирландский берег, когда внезапно была замечена белая полоса, приближающаяся к кораблю сквозь голубеющую воду. Последовал страшный грохот, весь корабль сотрясся и начал поворачивать в надежде добраться до берега. Тут его настигла вторая торпеда. Он резко накренился и затонул спустя двадцать – двадцать пять минут после первого взрыва. По левому борту лодки спустить не удалось, так как пароход накренился. Некоторые моряки на мгновение увидели подводную лодку, она резко нырнула и больше не появлялась.
Роттердам, 10 мая: «„Новые роттердамские куранты“ сообщают из Лондона: теперь точно известно, что на „Лузитании“ погибло почти полторы тысячи человек».
Цирк-варьете Шумана. Низкие цены
Ежедневно с 8:00 до 11:00
ПРЕДСТАВЛЕНИЯ ЦИРКА-ВАРЬЕТЕ,
а также
«ТОРПЕДИРОВАНИЕ „ЛУЗИТАНИИ“»
Курение разрешено.
Для служебного пользования.
Берлин, 14 мая
Из отчета подводной лодки, затопившей «Лузитанию», следует: лодка заметила пароход, шедший без флага, 7 мая в два часа двадцать минут пополудни у южного побережья Ирландии при хорошей ясной погоде. В три десять утра по «Лузитании» был произведен торпедный выстрел, который попал в правый борт в районе мостика. За детонацией торпеды сразу последовал еще один взрыв чрезвычайно мощного действия. Корабль быстро перевернулся на правый борт и начал тонуть. Второй взрыв следует отнести к возгоранию боекомплекта на корабле.
От огневой позиции 1/96 траншея ведет к наблюдательному пункту.
Когда Райзигер прибывает на пункт, капитан уже у стереотрубы. Меловая стенка траншеи забрызгана кровью. Внизу, под брезентом, что-то лежит. Райзигер рапортует. Капитан, не отрываясь от трубы:
– Рашке потом заберем. Поднесите телефон к ушам.
Райзигер натягивает наушники и садится на корточки. Проверка связи – огневая позиция рапортует. Порядок.
В окопе все на ногах. Один за одним, неподвижно смотрят вперед. Винтовки торчат сквозь защитные щиты. Никто не стреляет.
Мозель время от времени что-то говорит: «Кхм-хм… глянь-ка…» Разговаривает сам с собой.
Приходит командир роты, приветствует его. Обсуждают обстановку. Командир роты подтверждает доклады патрулей, находившихся сегодня ночью на переднем крае. Сомнений нет: противник расчистил проволочные заграждения в нескольких местах. То же докладывали соседние роты. По общему мнению, атака будет в ближайшее время.
Этого достаточно. Капитан решает открыть огонь. Райзигер вызывает огневую позицию, передает команды.
«Батарея готова!» – «Огонь!»
Снаряд проносится над позицией. Удар!
Мозель очень основателен. Огонь шести орудий распределяется так, что каждое орудие накрывает три разные точки вражеской траншеи.
Вскоре попадания ложатся точно в цель.
Райзигер не видит никакого эффекта из своей ямы, но слышит оживленные возгласы пехоты:
– Ха! Прямиком! Здорово! Дай им прикурить!
Враг не будет долго с этим мириться.
Райзигер принимает донесение с позиции:
– Противник открыл огонь. Очевидно, ищет батарею. Но ложится далеко позади, где-то на полпути выше по холму.
Приходит лейтенант из пехоты:
– Капитан, только что получили сообщение из батальона: атака ожидается в пять тридцать утра.
Мозель наклоняется к Райзигеру:
– Запросите, сколько снарядов хранится на позиции.
Доклад с батареи: около четырехсот выстрелов на орудие. Мозель выхватывает аппарат из рук Райзигера, требует оберлейтенанта Буссе и кричит ему, чтобы он побыстрее обеспечил доставку тысячи снарядов на каждое орудие! Затем проверяет часы – 5:20. Пехотинец всё еще рядом с ним.
– Откуда пришло донесение, лейтенант?
– Похоже, перебежчик, герр капитан.
Мозель поднимает палец ко лбу:
– Значит, через десять минут! Тогда либо болван солгал, либо они имели в виду пять тридцать вечера. Не думайте, что противник настолько глуп, чтобы атаковать без поддержки артиллерии.
Пехотинец пожимает плечами.
Пять тридцать утра. Ничего не происходит. Противник чуть бодрее использует свою артиллерию. Порой ухает и в траншею, но никаких признаков атаки.
Наконец растерянный пехотный лейтенант уходит. Тревогу отменили. Оставлены только отдельные посты, прочие пехотинцы расползаются по укрытиям.
Мозель еще раз осматривает сектор обстрела в трубу.
Скучно.
– Райзигер, садитесь за перископ. Я пошел на позицию. Если что, сообщите.
Взгляд в стереотрубу.
Видно, как вещи, столь далекие от невооруженного глаза, внезапно стали ближе.
Вражеская траншея, узкая белая линия на местности, высотой около фута, внезапно предстает горным хребтом.
Одна гора отделена от другой небольшой долиной.
В каждой долине – черный провал. Из него таращится круглое блестящее нечто – дуло вражеской винтовки. Временами дула дергаются и вспыхивают. Непонятно зачем.
Перед этими «горами» виден лес с мощными стволами и остро зазубренными сплетающимися ветвями – колючая проволока.
Если повернуть трубу вправо или влево, видно, как недосягаемо далеко простирается лес. Границы не видать.
То обвалившийся ствол, то обломанные ветки.
А еще в лесу есть холм. Голубоватый, оттененный красным. О, да там какой-то человек!
Можно представить себе, как вот этот человек лежит себе на солнце и смотрит в голубое майское небо, широко раскинув руки, потому что ведь прекрасное утро и потому что жаворонки поют. Его руки тянутся к свежему клеверу. Но нет, эти люди не видят неба и не слышат жаворонков. Эти люди – убитые враги. В трех шагах от них, возле «гор», их собрат пялится сюда сквозь черную дыру, иногда рукой их собрата блестящее нечто выстреливает поверх них. Это единственное развлечение уже многие, многие недели.
Отворачиваешь от них стереотрубу. Всё-таки легче постичь секреты живых за этими «горами», чем секреты этих безмолвных, лежащих перед ними.
Райзигеру кажется, что он раскрыл секреты живых. За горами постоянно что-то приходит и уходит. Мимо один за другим снуют синие кепи. Нужно их посчитать! Но их слишком много, слишком много.
Райзигер припадает к стеклу.
Происходит нечто странное, нечто необъяснимое. Лес с ветвями перемещается в разные места. Словно там рука великана, способная раздвигать в стороны деревья.
Но не время для мечтаний! Что там творится? Ради всего святого: проволочные заграждения на невидимых зацепах осторожно подтягиваются всё ближе и ближе к окопу. Множество рук тянется к брустверу. И вот заграждения исчезают в глубине!
Кровь закипает в Райзигере:
– Алло, батарея, батарея! Срочно доложить капитану! Противник расчищает заграждения! Шустрее!
В ответ:
– Капитан идет. Доложите командиру роты. Конец связи.
Мозель приходит с унтер-офицером Улигом и канониром Гермером.
– Райзигер и Гермер, вы тащите Рашке на позицию. Райзигер, готовьтесь вечером сменить унтер-офицера.
Мертвый гораздо тяжелее живого. А еще жара в узкой траншее. Приходится несколько раз класть Рашке на землю и отдыхать.
За позицией пересохший ручей. Туда и положили тело. Сегодня его смогут забрать в тыл.
Настает полдень. День проходит. Ничего не происходит.
Райзигер слышит, как с утра его товарищи таскают боеприпасы. Колонны снабжения смогли подняться только до половины высоты. Оттуда пришлось нести каждый плетеный снарядный короб отдельно – по двадцать пять фунтов в каждой руке. То еще удовольствие! «Глянь! Обе руки уже до крови! А у этих, из колонны, поди полные штаны, трусливые твари!»
Сидят рядом с орудиями, греясь на солнце.
Райзигеру хочется рассказать о том, как всё было в траншее.
– Да уж, вот такой стереоскоп – сказочное изобретение!
– Вживую прям видел французов? Ну держись, скоро у нас тут будет преотличнейшая заваруха!
Рассказывать истории утомительно. Да еще и голод. Лучший способ справиться с ним – подремать. А к вечеру снова хлеба пришлют.
Райзигер ложится и закрывает глаза.
Он всё еще слышит, как унтер-офицер Гельхорн говорит, что теперь он снова встанет на место наводчика. Начинается разговор вполголоса. Йениш, Хорст и Ян обсуждают всякие домашние дела. В полусне всё становится настолько размытым, что уже непонятно, где он на самом деле находится. Он засыпает.
Внезапно вскакивает в страхе: где-то грохнул залп из четырех орудий. Хочется подпрыгнуть. Гельхорн смеясь держит его за колено:
– Зачем так нервничать? Сегодня за нами тяжелая батарея подошла. Прямо здесь, на скате холма. Она сейчас разрядится и уйдет.
За первым залпом второй, а затем еще множество, отовсюду. Ян говорит, что всего прошлой ночью прибыло восемь батарей – пять легких и три тяжелые:
– Францману лучше бы сидеть в окопе! Иначе прочешем так, что дыхалку перехватит.
Райзигер, потягиваясь:
– У них то же, что у нас: что прикажут, то и будет. Может, им придется наступать, даже если тут пятьдесят батарей поставят.
Гельхорн уводит разговор в сторону:
– Не неси чушь. Мне можешь не рассказывать. Как только погода наладится, вся эта канитель прекратится. Фронт, марш, марш! А потом мы раскатаем этих искалеченных собак. Чтобы всему этому дерьму наконец-то пришел конец.
Огонь батарей постепенно усиливается. Уже с трудом можно разобрать, что говорит твой сосед. Но к шуму привыкаешь. Это не нервирует, скорее настраивает нервы на нужные колебания, даже в чем-то приятные. Вот мы! Да, это мы! Райзигер встает, разводит руки. Можем гордиться тем, что мы солдаты! Я придан к батарее, которая стоит буквально лицом к лицу с врагом!
Хочется снова присесть, когда в воздухе раздается шипение. Да ну и что? Он видит, как товарищи сбиваются плотнее, то ли напуганные, то ли от любопытства. Метрах в восьмидесяти за позицией поднимаются четыре облака дыма. Тут же раздаются четыре надрывных взрыва.
Враг стреляет!
Это всё меняет. Стрельба собственных батарей начинает чертовски бить по нервам. Вокруг ругаются.
– Так и думал, что чертов грохот от тяжелой батареи со временем не пойдет нам на пользу, – ворчит Гельхорн.
Райзигер собирается ответить, но тут снова раздается шипение, заставляющее его и товарищей кинуться вплотную к орудию. Взрыв! Миг спустя по траве черным облаком расползается зловоние. Больше никто не ругается. Чувство, словно ты в ловушке. Не можешь встать, потому что бессмысленно поднимать голову над защитным щитом. Не можешь шутить, как будто что-то застревает в горле. Пытаешься говорить, но и это не выходит, ведь удары уже настолько близко, что приходится снова и снова падать на землю.
Батареи оборвали огонь после первых ответных залпов противника. Это не заставляет его остановиться. Напротив, кажется, две его батареи начинают систематически прочесывать высоту. Вскоре они доберутся до 1/96. Ближе! Дальше! Дальше! Ближе! Снова ближе! Еще ближе!
Наконец, четыре взрыва бухают прямо на правом фланге их позиции.
У Райзигера болит спина. Гельхорн и Ян подползают к нему совсем близко и теперь грузно навалились всей тяжестью своих тел ему на плечи. Только когда они приподнимают головы, чтобы посмотреть на взрыв, становится немного легче.
Гельхорн дает краткие пояснения. Говорит сквозь зубы:
– Шестьдесят метров перелет! Черт, дьявольски близко кладут! Пригнись!
В тот момент, когда раздается очередная серия взрывов, между Гельхорном и Райзигером запрыгивает какой-то человек. Косятся вверх: лейтенант фон Шторк.
– Эх, если б мы могли стрелять в ответ! – говорит он дрожащим голосом.
Это немного успокаивает. Чувствуют: да, это было бы облегчение! Если б не эта вынужденная скованность! Если по вам стреляют, то в ответ надо разрешить стрелять. Ждать невыносимо! Но капитан пока не отдает никаких приказов.
Противник изменил тактику: сыплет беспорядочно с короткими промежутками, делая много одиночных залпов.
Одно облако за другим кружится в танце вокруг позиции. Спереди и позади, ближе и дальше, порой так близко, что на левом фланге четыре березы с оглушительным треском вместе с корнями взлетают перед орудием и со скрипом падают на бок.
Минуты тянутся всё мучительнее. Если б тоже пострелять! Расчеты орудий лежат на животах, вцепившись руками в траву, ждут приказа открыть огонь.
Наконец перемена: в бой вступает тяжелая батарея слева за 1/96.
Первый залп по врагу! Через две минуты следующий. И так выстрел за выстрелом.
Облегчение.
Противник машинально сосредоточивает огонь и переносит его дальше по склону, дальше от 1/96.
Теперь можно поднять голову. Можно даже встать на колени. Подумаешь, огонь уже совсем далеко позади, там, возле пехоты. Можно даже уже совсем подняться.
Фон Шторк идет к окопу связиста подчеркнуто медленными шагами. Буссе сидит, телефон возле уха.
Секунды спустя команда: «Орудия к бою!»
Возвращаемся к жизни. Теперь понятно, зачем мы здесь. По телефону слышно спокойные приказы оберлейтенанта. Целимся, заряжаем.
Батарея дает первый залп.
Лица у всех расслабляются.
«На двадцать восемь сто, неспешно, продолжаем огонь».
Слава богу, есть занятие!
– Хорошо ложится, – кричит Буссе.
– Но нужно хотя б видеть, куда стреляешь, – говорит Райзигер.
– Держи пасть на замке и наводи как положено, – отвечает Гельхорн. – Остальное не твое дело.
Приходит лейтенант:
– Райзигер, нет связи с капитаном. Бегом, залатайте линию! Возьмите с собой Йордана. Гельхорн, вы пока управляетесь сами.
Райзигер отправляется в путь вместе с Йорданом. С собой у них аппарат, провода и изолента.
Вжимают головы, бегут. Над ними со свистом пролетают вражеские пули. Но к этому уже привыкли. Это уже не так уж и неприятно.
Линию легко отследить. Ее проложили по веткам кустиков, торчащих по переднему краю.
Всё в порядке. Бегом дальше.
И вот они на открытом месте. Десять метров до подходной траншеи.
Йордан впереди. В прыжке показывает рукой:
– Поберегись. Матерь так, рвануло!
Он уже в окопе.
Райзигер застывает на миг. Дьявол! Впереди отчетливо клубятся кучи белого и черного дыма. Вся земля, что ли, горит? Ужас. Но нам, наверное, придется…
Прыгает за Йорданом, врезавшись в стенку траншеи.
Впервые в безопасности.
Проволока закреплена на уровне плеч деревянными колышками. Ее легко осмотреть.
Дальше траншею обвалило. Гора известняка преграждает проход.
Райзигер достает штык и копает. Йордан встает рядом на колени.
– Вот и всё. Разбито напрочь. Эти ослы не умеют целиться.
Но провод цел. Поднимают его, прощупывают.
– А вот и нет, – рычит Йордан. – Давай дальше. Рехнуться можно от жары. Давай уже, наконец, вперед. Братец, вон дым впереди.
Траншея делает повороты.
Наконец разрыв найден. Оборванные концы провода висят над землей. Йордан плюется:
– Да что ж такое опять. Он даже не выстрелом перебит. Какая-то тварь из пехоты хотела его спереть. Может, одежду сушить…
Подключают телефон, прозванивают. Слава богу, позиция отвечает:
– Да, линейный патруль слушает.
А вот и другой конец. Гудок.
– Алло, наблюдение один девяносто шесть, – голос Улига. – Унтер-офицер здесь, будьте на линии. Сейчас подключимся.
Хотят скрутить два провода вместе. Вдруг слышится зверский свист наискосок от них. И пока они оба падают ничком, прямо перед ними в дно окопа ударяет снаряд.
Райзигер чувствует трепет и дрожь в конечностях. Обдает ледяным холодом. Он не может двигаться. Приходится неподвижно слушать, как взрывчатка летит сквозь воздух с диким стрекотом. Как она методично врезается в стенку окопа.
Йордан толкает его в бок:
– Если дальше в том же духе, точно попадут, – говорит он.
Должно бы, по идее, звучать смешно. Но шутка не сработала. Йордан и сам понимает:
– Думаю, пора сваливать. Оставь ты этот провод. Поищем укрытие, пока француз не выпустит пар.
К Райзигеру возвращается смелость:
– Всей работы на пару секунд. Давай уже, Йордан!
Стоя спиной к врагу, он соединяет концы провода. Гул в трубке:
– Алло, батарея!
Ругается. Ответа нет.
– Алло, алло, батарея!
Всё. Должно быть, по пути еще где-то перебито.
Йордан выхватывает у Райзигера аппарат:
– К чертовой матери. Дай сюда. Или давай сначала еще раз соединимся с Улигом. Алло, наблюдение один девяносто шесть?
Из трубки звенит громкий голос. Это капитан.
– Герр капитан, линейный патруль на проводе!
– А ну, быстро сюда! – орет Мозель. – Сейчас же, бегом! Оставьте эту чертову хренотень, ясно? Бегом сюда!
Выдергивают провод из аппарата, смотрят друг на друга.
– Еще не хватало, – говорит Йордан.
Райзигер пожимает плечами, берет под мышку катушку с кабелем:
– Ничего не поделаешь.
Бегут назад.
Несколько шагов – и в стенку траншеи прямо перед ними попадает снаряд. Райзигер в падении видит, как из земли вырывает большой кусок известняка. Насыпь обваливается почти прямо на них. Подпрыгивают – прочь отсюда! Ложатся снова. Дальше ползут на животах, еще пятьдесят–шестьдесят шагов. Видно, как всюду вокруг сквозь черные клубы прорываются желтоватые огни. Грохот такой сильный, что ушам больно. Продолжают рывок. То и дело залегают, лицом и руками плотно прижимаясь к известняку.
Наконец видно линию фронта. Еще двадцать шагов! Там капитан! Уже не у трубы – он приседает, сгорбившись, рядом с укрытием, в котором сидит Улиг. Порой он пропадает в черном дыму. Едва Райзигер собрался выпрыгнуть, тот в мгновение ока исчез. Но вот Райзигер глядит туда же, и он снова неподвижно сидит на корточках, в той же позе. Капитан машет рукой, подносит руки ко рту и кричит. Ничего не понятно.
Еще один прыжок – и они рядом с ним. Райзигер пытается вытянуться и сделать доклад по форме. И вдруг влетает прямо в капитана. Их головы ударяются друг о друга. Они валяются в телефонной яме, под ними Улиг, над ними Йордан. Когда, наконец, распутываются, Мозель кричит изо всех сил, сердито и настойчиво:
– Бегом назад! Батарее – беглым огнем на двадцать шесть сто! Оберлейтенанту Буссе попытаться проложить связь!
Назад? Прямо сейчас? Ответить нечего.
Райзигер в падении разглядел пехоту, стоявшую плечом к плечу с винтовками наготове, объятую дымом и огнем.
Йордан уже спешит впереди. Он – за ним. Бросок, короткий прыжок, бросок, ползком на животе – окружен жарким пламенем, оплеван едким дымом, потоками извести и дерьма с головы до ног. Наконец-то – батарея! Здесь уже не до формальностей, не до субординации. Райзигер бросается к оберлейтенанту:
– Беглым огнем на двадцать шесть сто!
Мчится мимо Буссе к своему орудию, твердя в полубезумии, совершенно запыхавшись: «Беглым огнем на двадцать шесть сто!» – и сталкивает Гельхорна с места наводчика. И вот уже пронзительный трубный сигнал, голосом Буссе:
– Вся батарея, беглым, на двадцать шесть сто!
Батарея становится единой машиной.
По команде «Беглый огонь на двадцать шесть сто!» шестеро бойцов выставляют на шести орудиях шесть снарядов с взрывателями на дистанцию двадцать шесть сто.
По команде «беглый огонь» шестеро наводчиков нацеливают шесть орудий на дистанцию двадцать шесть сто.
Команда «беглый огонь» заставляет руки шести артиллеристов с точностью шести рычагов автомата шесть раз за шестьдесят секунд открыть затворы в батарее из шести орудий, пока шесть других артиллеристов шесть раз укладывают шесть снарядов в шесть стволов, чтобы шесть затворов захлопнулись в одну и ту же секунду, чтобы шесть правых рук произвели шесть выстрелов шесть раз на дистанцию двадцать шесть сто. Затем шесть стволов откатываются назад шесть раз за шестьдесят секунд, заставляя орудия вставать на дыбы, подобно забиваемым животным.
Зарядили, навели, выстрелили.
«Беглый огонь» означает, что через десять минут частота человеческого пульса удваивается. Сердце стучит уже не в груди, а в горле. Сперва пульс заставляет дрожать конечности. Затем они восстают против его команд, становятся подобны железу – частью большой машины. Шесть орудий. Одна батарея.
«Беглый огонь» означает, что спустя полчаса автоматического движения расчеты шести орудий расстегивают шинели. Что через час расчеты снимают шинели, расстегивают рубашки и засучивают рукава.
«Беглый огонь» означает, что через час в расчете у каждого номера на лице мертвенная бледность, по которой густой чернотой расходятся сажа и порох.
«Беглый огонь» означает, что солдаты пытаются что-то кричать друг другу, но вскоре эти попытки прекращаются. Если и прорывается какой-то крик, в нем скорее слышен рев животного.
«Беглый огонь» означает, что гнев человеческий переносится на орудия. Шесть металлических труб шесть раз за шестьдесят секунд изрыгают смерть. Вскоре они шипят белесым паром и потеют, как люди, работающие у станка. Машины обретают кровь: стволы горячи, как в лихорадке.
«Беглый огонь» означает, что лихорадка становится заразной. Лихорадка отравляет почву. Еще недавно земля здесь была покрыта первой зеленью. Спустя шестьдесят минут зелень вытоптана, истерзана, измельчена. На земле шестикратно по две глубокие раны, в которые безжалостно вкапываются артиллерийские колеса по шесть раз за шестьдесят секунд.
Зарядили, навели, выстрелили. Зарядили, навели, выстрелили.
Так уже полтора часа беглым огнем на двадцать шесть сто стреляет ПАП 1/96.
Так стреляют и все батареи на гребне высоты. Приказ о «беглом огне», должно быть, дошел до них всех. Выстрел за выстрелом – тяжелая артиллерия, выстрел за выстрелом – полевая артиллерия, прямиком по врагу.
Невозможно различить, отвечает ли он.
Вдруг Райзигер чувствует рядом словно бы чье-то горячее дыхание. Оно идет сверху? Хочется оглянуться, поискать источник, но времени на это нет. Беглым огнем, беглым огнем! Гельхорн обеспокоенно смотрит то направо, то налево. Снаряды? Растут кучи из пустых коробов. Но пока хватает.
В тот момент, когда из ствола резко вылетает дым, а орудие поднимается на дыбы, слева что-то трепещет в скоплении березок. Райзигер видит, как они одним пучком подлетают, вздымая корни к небесам. Ах вот оно что, враг стреляет в ответ! Снаряд лег метрах в десяти перед нами.
Пытается обратить на это внимание Гельхорна, но не выходит. Фон Шторк вдруг появляется рядом с ними и кричит голосом, в котором уже нет ничего человеческого:
– Прорвались! Огонь на тысячу восемьсот!
Прорвались? Тысячу восемьсот? Раздается пронзительный крик. И пока выставляют дистанцию на тысячу восемьсот, и пока канониры еще заряжают первую гранату на тысячу восемьсот, все видят, как лейтенант фон Шторк лежит, скрючившись, на земле, а его правая обмотка расползается. Поток крови пузырится из колена.
Беглым огнем!
– Но ведь надо помочь, – кричит Райзигер Гельхорну. Тот уже взял следующую гранату и запихнул ее в казенник. Давай, беглым!
Что еще такое опять? Два орудия на правом фланге внезапно изменили направление, сделав четверть оборота. Что это значит?
Голос кричит, непонятно чей и откуда:
– Противник справа по флангу! Бьет из пулеметов!
Гельхорн что, не слышит, как кричат? Райзигер пытается обратить его внимание, но видит, как к раненому лейтенанту подскакивает оберлейтенант Буссе. Хочет перевязать? О боже: он вскидывает руки, подпрыгивает, падает, дергаясь, на спину.
– Герр унтер-офицер…
– Беглым на тысячу восемьсот, давай, давай!
Беглым на тысячу восемьсот. Пушку уже так раздуло, что откат не срабатывает. После каждого выстрела Райзигеру и Хорсту приходится вручную откатывать раскаленный ствол.
В остальном все движения остаются машинальными. Беглым огнем!
Гельхорн наконец замечает лейтенанта. Тот уже совсем скорчился, прижав тулью фуражки к колену. Кровь течет медленнее. Буссе лежит так долго и уже не движется.
– Парни, батарея без офицера, – говорит Гельхорн.
Капитан, словно привидение, вдруг является на позиции.
На миг огонь приостанавливается. Все взгляды обращены к нему.
У него бледное, как мел, неподвижное лицо.
– Беглым!
Он идет от орудия к орудию.
– Беглым, ребята!
Гельхорну он говорит:
– Стреляй! На шестнадцать сто! Если противник уже там, пора подумать, как нам отсюда выбраться.
Беглым огнем.
После нескольких выстрелов слышится грохот, какого Райзигер прежде никогда не слышал.
Чувствует, как скатывается с сидушки.
Вдруг совсем темно.
Когда накатывает темнота, Райзигер грезит. Чувствует, что лежит в каком-то озере. Вода очень теплая. Но разве тут нельзя плавать? Ноги и руки вытянуты, но плыть не получается: его сдавливает каким-то грузом.
Волны озера громко бьют о берег.
Этот грохот волн всё жесточе, всё грознее! И вот, наконец, охватывает страх. Нужно плыть, иначе меня раздавит! Он выпячивает грудь и упирается локтями в дно озера.
Затем внезапно просыпается, открывая глаза. Слышит ужасные разрывы со всех сторон, чувствует над собой тяжесть.
Подняв глаза, он повсюду видит только острые искорки. Подняв глаза еще выше, видит, что орудие, развалившись, висит на одной оси над ним. Ствол раскурочен до неузнаваемости. В поисках товарищей он видит рядом Гельхорна без головы и Хорста с оторванными руками. Позади лежит его нога. Вот и всё. Он осторожно отталкивает от себя унтера и становится на колени. Смотрит направо. Два орудия ведут беглый огонь. Смотрит налево. Еще одно стреляет. Хочет встать. Но снова падает. Стиснув зубы, пробует во второй раз.
Капитан замечает его, подскакивает, говоря:
– Спускайся и ищи передки. Но, может быть, уже поздно. Батарея, беглым на девятьсот!
Райзигер бежит вниз с холма. Оторвавшись метров на сто от батареи, осознаёт, что совершенно бессмысленно пробиваться к передкам. Огромные дубы справа и слева от дороги срублены начисто, повсюду грохот, ломаются стволы. В небо летят фонтаны из огромных комьев земли. Куда ни глянь, кверху вырываются языки пламени.
Райзигер старается изо всех сил – лишь бы вперед. Ползет на животе от воронки к воронке. Прыгает, ныряя за стволы. Вскакивает, но лишь для того, чтоб снова проползти расстояние в несколько шагов.
Порой остается лежать и закрывает глаза: «Наконец бы уже ударило по мне!» – пока следующий взрыв не громыхает рядом с ним, заставляя гнать дальше.
И вот он у подножия холма. Слева ревет заградительная стена из разрывов, справа горят дома. «Может быть, – думает он, – там и найду эти передки». Держит правее. Снова ничком, вот так, задыхаясь, с черной пеленой в глазах, он понимает, что мысль о передках становится всё более навязчивой: надо добраться до них, иначе батарея пропала! Собирается с силами, падает. Опять встает. В следующий миг разрыв прямо сзади – его бросает вперед по воздуху. Шлепается черепом в воду.
Некоторое время лежит неподвижно. Так прохладнее, это хорошо. Напряжение спадает со лба. Внезапно становится ясно, кого он здесь ищет. Надо добраться до передков, иначе батарея пропала! Твердит это под нос. Поразительно – вот так разговаривать самому с собой. Разражается смехом. Потом встает, продолжая идти.
Вплотную под стенами горящих домов встречает вахмистра Холлерта, притиснувшегося к дымящейся стене. Бросается к нему, крича:
– Передки давай!
Холлерт напуган. Райзигер добавляет:
– Герр вахмистр, из третьего расчета все убиты, кроме меня!
Затем падает, слыша поблизости топот галопирующих лошадей и бряцание повозок.
Донесение главного штаб-врача д-ра Дюльберга в ПАП 96:
Вчера, 11 мая, в семь пятнадцать утра в деревне Фарбус обнаружил наводчика Адольфа Райзигера из 1/96. Личность по солдатской книжке и жетону.
Данные осмотра: шинель спереди порвана, в крови. На груди справа участок кровоподтека размером с ладонь, в области 3–8-го ребер. Пулевое отверстие отсутствует. Во рту и в носу запекшаяся кровь. Пульс слаб, частота сто тридцать. Без сознания.
Р. лежал перед горящим медпунктом, который был оставлен, т. к. сильный артогонь вынудил отступить из деревни. Я взял Р. на свою лошадь, но позже, т. к. моя лошадь была подстрелена, передал его проезжавшей сан. машине для доставки в полевой госпиталь.
Потери 11 мая:
Погибло: два офицера, три унтер-офицера, 11 солдат. Ранено: четыре человека. Пропало без вести: один.
Похоже, у противостоящего нам врага имеется в распоряжении всего несколько дивизий. Мы вчетверо сильнее, и у нас самая грозная артиллерия из тех, что когда-либо появлялись на поле боя. Сегодня речь уже не просто о том, чтобы произвести артналет или взять одну траншею. Речь о том, чтобы сокрушить врага. Посему надлежит атаковать его с величайшей жестокостью, преследовать его с беспримерно упорным ожесточением, не вспоминая ни об усталости, ни о голоде, ни о жажде, ни о страданиях. Ничто не будет считаться достигнутым, пока враг не будет окончательно разбит. Так пусть же все – офицеры, младшие чины и солдаты – будут осведомлены, что с того момента, когда отдан приказ о наступлении, и до окончательного успеха Отечество требует от нас всей смелости, всего напряжения сил и всех возможных жертв.
Глава четвертая
Наступила ночь.
Бой продолжается. Войска в тылу спугнуло с постоев. Солдаты шатаются по деревенским улицам, собираются кучками, примолкшие, унылые. Спать никто не собирается.
Горизонт весь в пылающих белесых разводах – вот оно, волшебство, обратившее всё вокруг в тупое мучение. Фон сцены, на которой играют призраки.
В иных деревнях зрители становятся актерами. Посыльные пробегают трусцой, с хриплыми криками огибая кучки любопытных, кричат во все стороны. И вот муравейник начинает гудеть.
«Приготовиться к выступлению!»
Приказ прежде всего предназначен пехоте. Даже малейший шепот сдавлен этим приказом. Ругаются только про себя. Молча идут в свои землянки, берут винтовки, патронташи, каски. Спустя пару минут роты построены. В безмолвии начинается выступление.
Молчаливы офицеры во главе колонн, молчат унтер-офицеры по правому краю, молчит вся собранная рать.
Иллюзий нет. Смысла нет, вообще никакого смысла даже представлять себе следующий час или тем более следующее утро. Из каждой тысячи человек, бредущих через дорогу, половина знает, что к утру их размолотят обстрелом и перебьют. Но об этом не думают. Команда «Рота, шагом марш!» освобождает от личной ответственности.
Вдали полыхает высота. Приказ гласит: ее нужно занять!
Вдали кричат их собратья. Приказ гласит: им нужно помочь.
Вверху на высоте прорвался противник. Приказ гласит: его нужно отбросить.
Приказ. Он – всё.
Тускло и уныло колонны карабкаются вверх, в каком-то полусне.
Смысл приказа яснеет, лишь когда попадаются идущие сверху встречные колонны.
Мимо мчится машина с развевающимся брезентом, по обе стороны – красные кресты. Множество машин: десять, двадцать подряд.
Машины осторожно протискиваются сквозь толпу.
Когда они скрываются, под одним из деревьев у дороги остается лежать безжизненное тело. Его оставили, так как везти его в тыл бессмысленно, оно только заняло бы место.
А дальше…
Дальше, уже в пределах досягаемости вражеской артиллерии, всё кишит ранеными.
Сюда не добраться машинам, врачей нет, поэтому важно суметь самому себе помочь.
Один тащится за другим.
Оружие брошено, за поясным ремнем продета дубина вместо костыля. «Просто домой», «просто подальше из этого дерьма», «домой», «домой», «домой»!
И лучше уж ползти на четвереньках, чем оставаться лежать здесь.
Колонны растягиваются всё дальше к фронту.
Появляется соблазн что-нибудь спросить у раненого. Узнать бы, как там бой идет.
Колонны и колонны. Никто ничего не спрашивает, скоро и сами всё узнаем.
На окраине деревни, недалеко от сектора обстрела, раскинулся цветущий фруктовый сад. Пахнет весной.
Под сенью цветущих деревьев расположились остатки первой батареи ПАП 96: четыре орудия на передках и два передка без лафетов. Не хватает семнадцати лошадей, десяти канониров, шести ездовых, трех унтер-офицеров и двух офицеров.
Всё, что еще живо, сбивается в кучу. Артиллеристы сидят спиной к спине. Порой кто-то опускает голову и пытается заснуть. Всем хочется спать. Но когда вспышки озаряют сад и лошади тянут упряжь, сон снова прерывается.
Хочется есть. Но есть нечего.
Час назад капитан послал унтера в деревню раздобыть где-нибудь хлеба. Но унтер еще не вернулся.
Курить, по крайней мере, хочется меньше всего!
На всю батарею одна сигарета. Она принадлежит ефрейтору Лехтеру. Когда он подкуривает ее, прикрывшись фуражкой, капитан подходит и говорит:
– Дайте-ка затянуться!
При этом он давит ему на плечо рукой так, что тот не может встать.
– Я подарю вам целую коробку, как только мы снова получим почту.
Лехтер дает капитану сигарету. Мозель затягивается. Протягивает обратно. Лехтер вторым наполняет легкие. Затем окурок обходит ближайших товарищей. Унтер-офицер и пятеро солдат принимают участие. Вот и вся радость.
Мозель идет к вахмистру Холлерту. Гнетущая ночь. Нужно хоть с кем-то о чем-то поговорить. Холлерт берет себя в руки, но потом замечает, что от усталости едва может двигать конечностями.
– Пожалуйста, встаньте поудобнее, вахмистр. Или пойдемте сядем.
Пытаются завязать разговор. Чувствуется, что нужно что-то сказать о прошедшем дне. Но с чего начать? Пока что всё идет на уровне хозяйственных вопросов.
– Не понимаю, где унтер с провиантом. У нас кончились жестянки с пайком, вахмистр?
– Большинство потеряли свой багаж, герр капитан.
Мозель кричит:
– У кого еще остались жестянки, можете их расходовать! – и спустя время: – Как думаете, вахмистр, сможем завтра забрать почту? Надо бы порадовать ребят.
– Так точно, герр капитан. Почти восемь дней с последней выдачи.
Спустя еще время:
– Самое главное – побыстрее получить два новых орудия. Не понимаю, почему в полку не распорядились. Вахмистр, посыльного нужно отправить прямо с утра.
– Слушаюсь, герр капитан.
Меж тем Мозель и Холлерт продолжают смотреть в горизонт. Горит, горит и гремит без умолку.
Холлерт наконец говорит то, что думает:
– Мы несем довольно большие потери.
– Ага, сержант, так и есть.
– Прикажет ли герр капитан собрать убитых, пока мы завтра с утра еще будем здесь? Ребята со второго орудия хотели погрузить оберлейтенанта на передок. Но вчера это заняло бы слишком много времени.
– Вахмистр, какой в этом прок? Оставьте вы их там. Им от этого никакого проку. Скажите-ка, а куда вообще делся Райзигер?
– Я видел, как он упал, когда я отдал приказ передкам гнать в галоп. Мы заявили его как пропавшего без вести. Но он мертв. Уже выглядел полумертвым, когда пришел к нам. Между тем без него батарея могла погибнуть.
– Скажите-ка, вахмистр, как прошел отход?
– Как прошел, герр капитан, я и сам не знаю. В четырнадцатом таких обстрелов вообще не было. Мы прям под градом проехали.
– Да-да.
Райзигер почувствовал укол в руку. От этого и проснулся. Было светло. Он лежал. Перед ним стояли два человека. Один улыбнулся и сказал:
– Ну вот, – потом отвернулся от Райзигера к соседу, мужику с большими черными усами, и продолжил: – Значит, дело попроще, чем мы думали. Дайте ему еще десять капель в обед и столько же вечером. А с утра уже с ним поговорим.
Затем оба ушли от Райзигера. Он снова закрыл глаза.
Спустя какое-то время опять проснулся. Никак не мог разобраться в обстановке. Наконец понял, что лежит в постели.
В постели? Пораженный, он слегка приподнял голову. Высится складками синее клетчатое одеяло. Он выгнул свое тело немного вверх и уронил вниз. Да, правда, он в постели. Посмотрел налево. Кровать стоит в комнате у стены. Посмотрел направо. Комната большая, и окна светлые. Между окнами еще четыре кровати. Там тоже люди.
Наконец Райзигер выпрямился и сел, несмотря на мучительную боль в груди. Откашлялся. Хотел обратить на себя внимание, но пока не знал, что сказать.
Откашливание подействовало. Четверо приподнялись на кроватях. Посмотрели на него. Потом один сказал:
– Что, удивлен, что жив, камрад?
Райзигеру пришлось рассмеяться.
– Мы в больнице, что ли? – спросил он.
– Отлично смекаешь, – хмыкнули в ответ.
– Но я не знаю, что со мной.
– А мы знаем точно.
Ему с медицинской основательностью растолковали, что с ним стряслось. Он был ранен в грудь. Осколок, должно быть, отрикошетил, потому что грудь не разбило. Вместо этого получился паралич левой стороны. Это пройдет через несколько дней.
Паралич? Райзигер был потрясен. Попытался поднять левую ногу. Нет, не вышло. Попробовал погладить волосы левой рукой – тоже не получилось. Он не мог согнуть руку.
– Откуда вы всё это знаете? – спросил он.
Человек, поприветствовавший его первым, судя по всему, старший по палате, уточнил:
– Я в этом клоповнике уже шесть недель. Знаю уже весь этот балаган. Когда маленький доктор по утрам наносит тут нам визиты со своим фельдфебелем, он всегда щеголяет ученостью. Хочет показать нам, что всё знает. Итог один: «Фельдфебель, помазать йодом». Недавно одного привезли без головы, так он и того заставил йодом мазать, пока тот снова не смог ходить… – он расхохотался над своей шуткой.
Райзигер подметил баварский диалект, на котором с ним разговаривали. Он спросил:
– Вы, должно быть, баварцы, камрады?
Старший закинул руки назад:
– А то и баварцы! Эта больница – наша баварская вотчина, и нечего тут шмонаться всякой швали. Или ты чего, не баварец?
Райзигер не был готов к такому вопросу. Что же это такое и зачем, тем более на войне, среди немецких солдат, в госпитале, более-менее рядом с фронтом? Он действительно не понимал. Ответил равнодушно, как само собой разумеющееся:
– Я пруссак.
«Ответ неверный? – подумал он. – Разве нельзя такое говорить?»
Его ответ произвел странный эффект. Обитатели четырех кроватей словно по команде рухнули на матрасы. Райзигер для них больше не существовал. Он спросил:
– Вы имеете что-то против?
Никто не отвечал. Он попробовал объяснить поподробнее, сказав, что не понимает, почему кто-то против, ведь, в конце-то концов, они все товарищи. На это тоже никто не ответил.
Наконец он оставил эти попытки.
Одна прусская койка против четырех баварских – остается лишь сложить оружие.
В комнату вошел человек в спецовке. Он принес четыре эмалированные жестяные миски и раздал их четырем баварским кроватям.
– Сегодня фасолевый суп, – сказал он.
Все четверо с громким чавканьем углубились в еду. Санитар хотел уйти. Потом подумал и обернулся к Райзигеру. Где его посуда?
Райзигер пожал плечами:
– У меня нет.
Он объяснил, как побежал с холма без всякой поклажи, чтобы спасти передки. Это не произвело никакого впечатления. Санитар не понимал, как можно забыть кухонные принадлежности. А когда старший по баварским койкам еще и сделал замечание о том, почему здесь вообще кормят поганых пруссаков, ему, вероятно, захотелось вообще оставить Райзигера без еды. Но потом он испытующе оглядел его с ног до головы, недружелюбным тоном пробормотал что-то невнятное и ушел. Вернувшись, он принес ржавую, криво открытую консервную банку и жестяную ложку с обглоданной ручкой:
– На, жри!
Есть было утомительно. Райзигер прижимал жестянку к груди правой рукой. Это причиняло изрядную боль.
Чувствовал себя подавленным.
Это всё было так недружелюбно – лежать здесь вот так, бессмысленно, будучи преданным собственным телом. И эта отвратительная атмосфера в комнате.
Вечером переметнулся и санитар. Теперь он четко встал на сторону своих земляков-баварцев. Дошло до того, что, когда Райзигер попросил разрешить ему умыться, тот ответил:
– Пруссаки могут шмонаться грязными сколько угодно. Баварцам надоть выиграть войну, и поэтому по первости в очереди всегда идут раненые баварцы, а потом уж пруссаки. Да и то не скоро!
Той ночью Райзигер не спал. В палате было очень тихо.
А что же снаружи? Странно, как далеко отодвинулись отсюда шумы последних дней. Вдали в воздухе гудит, иногда подрагивают оконные стекла. В остальном полный покой.
Тишина действует гнетуще. Из-за нее внезапно вспоминается бой. Она мучит. Райзигер не может собрать воедино подробности, не может упорядочить мысли, потому что образы возникают повсюду из темноты, так быстро, так стремительно, так запутанно. Он видит стволы орудий, пронизываемые огнем. Затем всплески взрывов. Затем являются лица. Один смеется белыми зубами. Кто же он? Кто? Как это всё было? Да! Вокруг всё стало черно, а когда просветлело, унтер Гельхорн лежал рядом с оторванной головой. И нога еще лежала, нога Хорста, в новом ботинке. А Хорст что? А еще у пушки был сломан ствол и разбито колесо.
Райзигер попытался заснуть. Метался из стороны в сторону. Когда не удалось уснуть, в нем поднялся такой гнев, что язык стал горьким на вкус.
Лицом к стене: «Зачем вообще всё это чертово дерьмо!»
Лицом к окну: «Так испортить прекрасную ночь!»
Глядя в потолок: «Почему Ты покинул нас?»
И туда-сюда с обвинениями и сомнениями. Слезы на глазах, кислятина в глотке.
Пока наконец не стало немного светлее.
Потом чувства сменились. Мягким прикосновением пришло осознание: я, Адольф Райзигер, нахожусь в больнице, и я в безопасности.
Но слово «безопасность» вызвало новые волнения.
Райзигер высчитал, что, помимо двух офицеров и прислуги третьего орудия, определенно погиб еще кто-то из его батареи. Значит, теперь, подумал он, эта батарея где-то стоит. Нет третьего орудия, нет двух офицеров, нет шести или восьми человек, а сама батарея не готова к стрельбе, ей так остро нужен каждый солдат! Быть «в безопасности» – значит вычесть одного человека из терпящей бедствие батареи!
Правой рукой схватил он себя за левую. Пошевелить ей было трудно. Это повод быть здесь, «в безопасности»? Он ощупал грудь. Она очень болела. Но это тоже не оправдание!
И вот тогда, когда сердце забилось быстрее, пришло решение: нужно срочно попасть к батарее.
Сначала он боролся с сомнением: ну что вообще за разница, одним больше или меньше? Но сомнение стихло, а желание усилилось: «Мне нужно на батарею!»
Райзигер сел. Где форма? Оглядел палату, но перед ним на ящике не было ничего, кроме больничной рубашки в сине-белую полоску.
Однако это его не смутило: «Если надену тряпье и успешно выберусь из палаты, то где-нибудь точно найду форму. Не обязательно свою. Возьму, что достанется. Мне нужно на батарею!»
Он откинул одеяло и уже поставил правую ногу на землю. Но, проведя правой рукой по левой и попытавшись выпрямиться, вдруг согнулся и откинулся назад. Попробовал во второй раз. Затем сдался. Эта попытка настолько ослабила его, что он едва смог втянуть ноги под одеяло. «Мне нужно на батарею! Мне нужно на батарею!»
Он лежал на животе и ревел.
Борьба прусской койки против четырех баварских становилась всё безнадежнее. Численно превосходящий противник получал подкрепления со всех сторон. Всего спустя двадцать четыре часа после госпитализации Райзигера считали облезлым псом во всём здании, состоявшем из пятидесяти занятых коек.
Не то чтобы его травили, намного хуже: его полностью игнорировали.
Вплоть до врача, который на утреннем осмотре не сказал ничего, кроме:
– Ну а наш пруссак и сам поправится.
И даже йод не прописал.
Наконец пришло спасение.
Однажды днем дверь палаты медленно отворилась и вошел очень упитанный, чисто выбритый господин. На нем был длинный серый сюртук с фиолетовыми обшлагами и серебряная цепочка с распятием на шее.
– Бог в помощь, дорогие камрады.
Райзигер поднял глаза: капеллан дивизии. Еще один баварец!
Священник шел от кровати к кровати. Достав из внутреннего кармана сюртука брошюры, он раздал их раненым. При этом он ровным тоном говорил одну и ту же фразу:
– Не правда ли, камрад, всё намного лучше, надо просто набраться терпения, ведь вы скоро сможете снова оказаться на фронте.
Наконец он увидел Райзигера. Размеренными шагами он подошел к нему. Сел на край койки и начал опрос:
– Где вы родились, сын мой?
Райзигер указал свое место рождения:
– Герр капеллан не знает этого места. В нем проживает всего пара тысяч жителей. Это в провинции Саксония.
Глянь-ка. Обитатели баварских коек вдруг выпрямились и заулыбались. Райзигер глядел на это с удивлением.
– Так вы саксонец? – спросил священник.
«Пора на свою батарею, – подумалось Райзигеру. – Я попаду на батарею лишь в том случае, если обо мне позаботится врач. А он позаботится только в том случае, если я не пруссак. Возможно, саксонцы – получше и даже пользуются благосклонностью у баварцев.
Он заставил себя улыбнуться и сказал очень громко:
– Так точно, герр капеллан. Я саксонец.
Тон священника стал мягче, чем прежде. Он погладил Райзигера по голове. Затем вынул брошюру из сюртука, положил ее на простыню и сказал:
– Отдохните. Вскоре мы все снова столкнемся с врагом и, будьте уверены, в скором времени одержим победу.
Он несколько раз взмахнул благословляющей рукой и скрылся.
С тех пор между четырьмя баварскими и прусско-саксонской койкой настала тесная дружба. Предводитель Баварии вскочил и подошел к Райзигеру:
– Товарищ, ну ты так бы сразу и сказал. Мы, баварцы, и вы, саксы, всегда были добрыми друзьями.
Он пожал ему руку. Остальные также поприветствовали вновь обнаруженного собрата по оружию.
Пришел разносчик еды. Баварский заводила с холодной сухостью заметил:
– Вон тот парень вообще-то не прусня!
Как следствие, криво обрезанную банку тут же заменили белой эмалированной миской.
Дружба становилась всё теснее. В течение дня четверо баварцев с баварской обстоятельностью потчевали Райзигера историями своей жизни, включая судьбы всех жен и детей, вечером подмазали фельдшера, чтобы тот принес пива из столовой, и пили за здоровье Райзигера до тех пор, пока у них не полезло обратно.
Чудо баварско-прусско-саксонского братства расцвело пышнейшим цветом. Во-первых, с непривычки от употребления пива Райзигер проспал всю ночь, не мучаясь мыслями. Во-вторых, на следующий день врач позаботился о нем, приладив горячие компрессы вокруг руки и ноги. В-третьих, баварский предводитель возложил венец на новый союз, а именно: раз сегодня суббота, а врачи по субботам пьянствуют в казино, все раненые ночью перелезут через стену больничного сада и пойдут к местным дамочкам. Райзигер сердечно приглашается принять участие в этой экскурсии. Платить ни за что не надо.
Райзигер отклонил приглашение.
«Нужно добраться до батареи, и, если смогу идти, каждый шаг должен быть шагом к моей батарее».
Он не сказал этого вслух.
Но тут его не поняли.
– Ну и долдон же ты, камрад. В этом местечке потрахаться можно буквально забесплатно!
От имени миллионов немецких женщин поднимается протест против гнусного поведения немецких жен (или женщин), которые пробираются к пленным врагам на вокзалах и преподносят им шоколад, розы и другие «подарки». Это не что иное, как измена Отечеству. Измена нашей доброй немецкой славе и имени. Немецким властям надлежит с величайшей строгостью принять меры.
Девятнадцатилетней девочкой я пережила войну 1864 года, а мой муж и братья участвовали в боях во время войн 1866 и 1870 годов. Еще в 1870 году нам пришлось стать свидетелями отвратительного зрелища – женщин, не умевших сохранять свое достоинство перед лицом пленных французов и мавров. Именно поэтому все порядочные женщины сейчас требуют самых безжалостных мер по отношению к тем, которые демонстрируют такое недостойное поведение.
Спустя два дня Райзигер вследствие его собственной убедительной просьбы был признан младшим полевым врачом здоровым и отпущен в войска.
Из баварцев никто не понял, почему ему так хотелось вернуться на фронт. До сегодняшнего дня он не мог понять, почему они, еще недавно с такой грацией и легкостью перелезавшие через высокую садовую ограду, всё еще лежали в постелях.
Меж тем отношения с ними стали настолько дружескими, что попрощались они очень тепло.
Он получил обратно свою форму. На спине большое пятно крови. Сперва попытался отмыть его, но потом оставил так. Пришло в голову, что кровь принадлежала одному из товарищей, одному из тех, чьи тела укрыли его, словно крыша, позволившая ему выжить.
Ему поручили отправиться в Дуэ и там доложиться в тыловой комендатуре. Расположение его полка неизвестно, но там всё выяснится.
А почему пешком? Дуэ – это же два дня ходьбы отсюда. Железной дороги, что ли, нет?
Но спрашивать нельзя. Всё в армии имеет свои продуманные причины.
Райзигер ушел.
Вскоре деревня осталась позади. Была прекрасная майская погода. Небо голубое. Справа и слева жнива почти по пояс.
Он был счастливее, чем когда-либо прежде. Никогда еще не чувствовал себя таким свободным.
«Что со мной сделается? Никаких тревог. Все люди хорошие, все они – немецкие солдаты и товарищи. Можно лечь и поспать: знаешь, что проснешься так, словно в самом безопасном доме. Никто не ограбит, не нападет, как это бывало на проселочных дорогах в мирное время. С едой никаких проблем. В каждом городе столовые, где можно купить дешевую еду, или полевые кухни, в которые позовут с дороги».
На некоторых участках пути присоединялись товарищи.
Насколько непринужденны подобные встречи! Вы не представляетесь, не говорите комплиментов. Говорите так, как бог на душу положит, делитесь своими мыслями, своими желаниями. И расходитесь. И больше никогда не увидитесь – всегда с тем чувством: мы все заодно, мы солдаты.
Несколько раз проезжала полевая жандармерия, всадники в великолепных мундирах с серебристыми пластинами на груди. Искали дезертиров. Но у Райзигера документы. Идти можно смело.
В первый же вечер он нашел в поле ветхую деревянную хижину. Там было немного соломы. Поспал, пока солнце не взошло.
Когда оно закатилось обратно, он был уже в Дуэ.
Во вторник днем посол Италии в Берлине Боллати, до этого не имевший инструкций из Рима, получил телеграфное указание из министерства иностранных дел – истребовать для себя паспорт. Он немедленно выполнил этот приказ, и во второй половине дня паспорт ему доставили. Засим Италия разорвала дипломатические отношения с Германией.
Глава пятая
ЛАНС. Город во французском департаменте Па-де-Кале, округ Бетюн, на реке Дёль и канале Ланс (часть русла Дёли), узел Северной железной дороги, есть угольные шахты, производство свекловичного сахара, машин, пеньки и т. д.; на 1901 г. проживает 24 370 жителей.
ЛАНС: во французском департаменте Па-де-Кале, 32 000 жит., каменный уголь, промышленность разрушена во время мировой войны (восстанавливается).
ЛОРЕТТОХЁЭ, высота 165, возвышенность в сев. Франции, к сев. от Арраса, с часовней. С 9.05. по 23.07.1915 битва при Ла-Бассе и Аррасе, центр боевых действий.
Влажной дождливой ночью июня 1915 года 96-й полк полевой артиллерии по трем дорогам ввели в бой. В час ночи шесть батарей с лошадьми первых орудий встали напротив мощной громады церкви.
Ночь черна. Кругом шепот. Слышно лишь позвякивание упряжи, тут и там оклики и команды вполголоса.
Офицерам приказано проследовать в церковь. За тяжелыми дверьми и у алтаря горит несколько свечей. Там командир полка раздает приказы по позициям.
Это длится не более получаса. Командир полка уходит. Церковь вновь пуста.
Шесть батарей ПАП 96 стоят на рассвете в шести пригородах Ланса.
Когда день наступил, артиллеристы шести батарей видят перед собой крутой холм, а на нем часовню с блистающим крестом: Лореттохёэ, высота сто шестьдесят пять, с часовней «Нотр-Дам де Лоретт».
У первой батареи сектор обстрела в сторону Лооса, на девяносто градусов вправо от высоты сто шестьдесят пять.
Дома в пригородах Ланса – постройки из красного кирпича, двухэтажные, выстроенные рядами, одинаковые, у всех на одной и той же стороне широкое крыльцо с выкрашенной в зеленый цвет дверью, рядом два окна, еще два над ними. За домом дворы у всех одинаковые – квадраты шириной в шесть–восемь шагов. За каждым двором небольшой каменный домик – портомойня.
На одной из улиц двери у этих домиков расширены проломами. В моечных поставили орудия батареи 1/96. Их жерла смотрят в широко распахнутые окна.
Канониры по-детски радуются этой странной огневой позиции. С нетерпением ждут, когда уже можно будет пострелять. Как, должно быть, заманчиво перед первым выстрелом бережно растворить окна, чтобы, не дай бог, гранаты или шрапнель не повредили оконную крестовину или стекла в рамах.
Жилые помещения батареи столь же комфортабельны, как и огневые точки.
Тут вам целая обстановка с диваном, столом, стульями, с настоящими кроватями, с долгожданным, хоть и грязным, постельным бельем.
На каждого командира орудия и пятерых солдат приходится один дом – куда уж лучше?
Едва орудия затащены в портомойни, солдаты начинают обходить сады перед ними. В иных еще цветут цветы, молодые луковички, плодовые деревья славно приживаются.
А потом все идут гулять на улицу. Засовывают руки в карманы брюк и ходят туда-сюда по тротуару. Жаль, нету гражданских. Женщин. Это было бы приятно.
Но всё же: куда уж лучше?
Правда, если взглянуть в сторону, там чернеет высота сто шестьдесят пять, усеянная белыми шариками, маленькими неисчезающими облачками шрапнели. Время от времени часовой кричит: «В укрытие! Аэроплан!»
Да ну и что! Война здесь – одно удовольствие!
Что было, то прошло!
Опять полный состав, все шесть орудий!
Адольф Райзигер снова придан к третьему.
На следующее утро после прибытия в Дуэ его уже направили на батарею.
Было трудно свыкнуться, что «его» третий расчет больше не существовал. Конечно, был новехонький лафет, на котором намалевали «3-е оруд.». Но этот отпечаток трафарета был единственным напоминанием.
Всё прочее новое. Командир орудия, унтер-офицер Леонхард, был забран из третьей батареи, канониры – из гарнизона. Двое, Ауфрихт и Хейнце, – добровольцы из январского пополнения. Рабс и ефрейтор Георги, резервисты, поступили прямо с призывного пункта.
В первые несколько дней Райзигер старался поладить с новыми людьми. Недостаточно делить день и ночь, стол и постель, лафет и передок, небо, облака и землю. Нужно найти общее помимо формальностей.
Ауфрихт – студент-теолог, Хейнце – банковский служащий, Георги – плотник, Рабс – зубной техник.
Понемногу во время перегонов в предыдущие ночи Райзигер, сидевший попеременно то на передке, то на лафете, находил подход к новым товарищам в коротких разговорах, в шутке, в молчании.
И теперь у них настало славное единство.
Особенно симпатичен Рабс. Сдержанный человек, немного старше Райзигера, с умными и ясными глазами. Совершенно естественно, что они спят в одной кровати здесь, в доме, и стараются во всех служебных делах держаться поближе друг к другу.
А по вечерам, когда после ужина все сидели за столом во дворе, происходили шалости, в которых все, включая Леонхарда, с энтузиазмом принимали участие.
Играли в карты, в кости. И фирменное блюдо – «урок рисования».
Ауфрихт был, собственно, рисовальщик. Он искусно копировал акварели Веннерберга, что составляли главное украшение повсюду в землянках и окопах: везде девушки, девушки – стоящие, сидящие, лежачие. Со струящейся юбкой, с длинными рукавами, с очень длинными ногами. Тоска каждого солдата.
Это всё Ауфрихт и рисовал. А когда просили, он делал даже больше: раздевал каждый оригинал. По желанию, можно было за несколько минут раздеть девушку, висящую на стене перед вами, догола. Славная потеха, предпринимавшаяся с большим оживлением.
Кто был в хороших отношениях с Ауфрихтом, тому он дарил такой вот рисунок. А иногда тот, кто давал почтовый лист, за сигарету получал его обратно вместе с обнаженной девушкой.
Ах, почти каждая ночь проходила за этой игрой! И чем позднее час, тем более обнаженными становились дамы. Пока, наконец, около полуночи на всех рисунках не появлялось одно и то же, четко и ясно: лежащая на спине, руки раскинуты, ноги согнуты в коленях, бедра широко расставлены. И так на каждом рисунке.
Один такой лист стоил тогда три сигареты.
Ночами так тепло, что уснуть непросто. Лежишь без сна, часто до самого рассвета, ворочаешься, томишься от духоты. Мысли ползут липкими улитками: что… нам… тут… делать… здесь… скучно… это… же… не… война… вообще… здесь…
Чувствовали себя ненужными. Противник не стреляет, батарея не стреляет – зачем вообще всё это надо?
И вот лёжа так, без сна, в густом набрякшем воздухе, который даже ночью не смягчался, порой слушали доносившиеся обрывки музыки: орган, оркестрион, фортепиано.
Черт бы их драл, это, должно быть, из Ланса!
– Камрад, слышь, в Лансе музыка. Они там что, танцуют?
– Нда, паря, это ж вальс, так его в душу!
– Еще не хватало. И женщин держат подальше от нас.
– Ну, Ауфрихт тебе ж вчера одну нарисовал, крепкую такую.
– Тупень хренов, завали варежку.
Музыка, и большой неразрушенный город в десяти минутах пути от огневой позиции, и там, возможно, танцы, возможно, женщины… Если не дают стрелять в этом треклятом месте, дали бы хотя бы изведать это, потаенное…
Порой мимо позиции проходили пехотинцы, рассказывали о гарнизоне в Лансе. Да, там полно гражданских, есть кабаки, лавки и кино, совсем как дома.
И женщины тоже?
Да, конечно, и женщины, молодые и старые. Свободно шатаются себе по всем улицам, сидят по вечерам на крылечках, обслуживают в харчевнях. В иных местах очень весело, танцуют до утра. С ними можно неплохо поболтать, ведь по-немецки они вполне сносно.
– Глянь-ка, – сказал один пехотинец, земляк Георги, ужинавший однажды вместе с первым расчетом. – Поразительно, скажи ведь? – Он вытащил из нагрудного кармана бумажку и развернул ее. – Я это содрал с одного дома. Так-с, вот у нас, значится, как офицеры живут. Но и на нас, конечно, хватит. За церковью есть там один бордель, а если зайти в переулок возле киношки, там еще один.
Плакат переходил из рук в руки.
Вино игристое сухое «Хенкель», 18 марок за бутылку
«Бордо Шато Лафилль», 6 марок
Венгерское вино, 8 марок
Пиво, 1 большая бутылка, 1,5 марки
Кофе, 1 чашка, 1 марка
…кофейник малый, на 6 чашек, 6 марок
…кофейник большой, на 12 чашек, 12 марок
Чай, 1 стакан, 0,6 марки
Сельтерская, 1 бутылочка, 0,3 марки
за всю ночь, 30 марок
в течение 2–3 часов вечером и
в ночное время, 20 марок
за 1 час, 10 марок,
за любой час с 9 утра
до 6 вечера, 10 марок
Пехотинец гордился своим известием. Он припрятал сокровище обратно в карман:
– При нашем жаловании о таком нет даже речи, но кто бы чего понимал…
Георги прищурился:
– Сколько стоит у нас рабочий час? Я имею в виду у расчетов?
– Я и говорю, кто бы чего понимал. Но смотри, ведь вот как: этим бабам, естественно, жрать нечего. Например, дашь им буханку хлеба или, скажем, полбуханки – держу пари, любая ноги раздвинет. Ха!
За полбуханки? Полбуханки – это немного, это легко накопить, не сдохнув от голода. Хм, полбуханки.
Георги подошел к вахмистру и попросил отпустить его раздобыть что-нибудь в Лансе.
Вахмистр посмотрел на него как на сумасшедшего:
– Отставить, никаких увольнительных!
Что ж, этак предприятие не задалось. Ауфрихту пришлось рисовать голых девчонок еще больше, чем раньше. Он не мог отбиться от заказов и даже сумел поднять цену до восьми сигарет за штуку.
Позавчера, находясь в Варшаве, я увидел необычно большое количество офицеров, военврачей и военных чиновников, прогуливающихся по улицам города, в основном в компании женщин. Это свидетельствует о бездеятельности данных военнослужащих, полном отсутствии у них чувства долга и отсутствии контроля со стороны начальства, допускающего подобное уклонение от службы. Это безобразие с завтрашнего дня должно быть прекращено, все офицеры должны немедленно направиться по своим частям, где им надлежит находиться постоянно. Им не следует забывать, что мы сейчас находимся в состоянии войны. Офицеры, не имеющие непосредственного командования, не позднее завтрашнего дня должны быть переданы в распоряжение коменданта моего штаба для пополнения нуждающихся подразделений. Все офицеры и военные чиновники во время войны должны обучать военнослужащих или нести иные обязанности. Свободные часы досуга надлежит проводить в подразделениях. Необходимо избегать любой распущенности, дабы не подавать плохой пример войскам и не подрывать их доверие.
Однажды вечером вахмистр Бургхардт (он был придан к батарее в Дуэ замещать офицера) пригласил всех унтеров на вечеринку на свою квартиру. Он проживал в доме на правом фланге позиции один, сам по себе. Там, в гостиной с красной плюшевой мебелью и фортепиано, собрались гости. Пива была небольшая бочечка. Настроение у всех быстро приподнялось.
Расчеты хотели спать, но шум и смех разносились по всем углам.
У Райзигера болел зуб. Он лег спать особенно рано. Теперь ворочался туда-сюда, потому что не мог заснуть. Он был в отчаянии.
Наконец повязал голову платком, и это немного успокоило боль.
Он лежал в полудреме. Затем услышал свое имя. На улице перед домом кто-то звал его:
– Райзигер, бегом к вахмистру!
Дьявол, этого еще не хватало!
– Да не ходи ты. Можешь сказаться больным, – прошептал Рабс, только что раздевшийся.
– Наверное, пора на пост. Тут мне не отвертеться, – ответил Райзигер. – Вот дерьмо. – Он с трудом надел сапоги и застегнул шинель. Вышел на улицу.
– Паря, поживее. Вахмистр теряет терпение, – часовой подтолкнул его в спину.
Он открыл дверь в квартиру вахмистра и стянул с головы фуражку.
Бургхардт, пошатываясь, подошел к нему:
– Можешь стоять вольно. Ты мой гость, верно же? Ты ведь из начитанных, доброволец? Ну, значит, и на пианино смогёшь, так ведь? Ах, паря, давай не заливай мне тут. Вот пивка попей тут, это самое…
Зубная боль, трудное засыпание, грубое пробуждение, питьё мерзкого пива натощак в компании толпы подпитых унтеров, а затем игра на фортепиано – мрачный сюрприз.
Райзигер не знал, что ответить. Повертел в руках пустой стакан.
Но что поделаешь? Сел за фоно. Клавиши липкие, грязные – им тоже довелось пивка попить. А еще все струны расстроены.
Райзигер счел, что сможет лучше и правильнее всего выполнить свою задачу в унтер-офицерской компании, сыграв «Славься в венце побед». Он мог это сделать только двумя, максимум тремя пальцами, но всё же попытался.
В ответ раздался взрыв смеха. Бургхардт дал ему по голове:
– Ты совсем с катушек, парень? Давай-ка лучше что-нибудь повеселее.
– Я ничего такого не знаю, герр вахмистр.
– Не знаешь? – Бургхардт запнулся. – Разве ты не знаешь… – тут он проревел несколько нот. – Там еще про корону на Рейне? Что?.. Ты должен это сыграть, понял?!
– Тогда господину вахмистру придется напеть еще раз, может, я смогу подыграть на слух.
Смех компании стал еще громче.
– Штольценфельс… – пробормотал Бургхардт. – Можешь про Штольценфельс? Я те говорю «Штольценфельс на Рейне»… я те говорю… ты не настоящий доброволец! – Он уже говорил это не добродушно, это прозвучало как грохот взрывчатки. – Чего ты вообще хочешь, а?.. Стрелять не хочешь, войны не хочешь… Зачем ты здесь вообще нужен, а, доброволец?
Райзигер вспотел, уставившись на клавиши: «Штольценфельс на Рейне? Может, просто сыграю что-нибудь? Может, никто и не заметит, правильно или нет».
Сборище гостей загудело. Они обнялись, запокачивались, запели свой «Штольценфельс». Райзигер попробовал подыгрывать. И правда что. Он же слышал эту песню много раз. Ну, поехали! Со всей силой отчаяния вдарил он по клавишам – фальшиво, но громко.
Когда кончился первый куплет, вахмистр потрепал его по щеке:
– Молодец, юнец, молодец, юнец! Я ж говорю, будешь так играть, станем добрыми друзьями, понял меня? А теперь второй куплет!
Райзигер сыграл второй, потом и третий. Когда песня кончилась четвертым куплетом, голос Бургхардта снова стал раздраженным. Он подвинул Райзигеру стакан:
– На, выпей, и сыграем еще разок!
Пока Райзигер пытался опорожнить стакан, остальные уже запели. Пришлось поторопиться. О, всё прошло отлично! И хотя певцы закончили на несколько тактов раньше пианиста, всем так понравилось, что они тут же начали заново.
Когда Райзигер в седьмой раз без передышки сыграл все четыре куплета про «Штольценфельс на Рейне», произошло нечто странное. На восьмой раз начальные ноты застряли в глотке у вахмистра и унтер-офицеров. Как отрезало. Бургхардт так резко поставил стакан на стол, что тот разлетелся на осколки. Потной рукой он вытер красное лицо и растерянно сказал:
– Черт возьми, эти свиньи стреляют!
Все вскочили. В комнате настала тишина. Вдалеке послышался знакомый звук – резкий свист. Свист превратился в пронзительное шипение. Все подогнули колени. Раздался взрыв. Вахмистр выскочил из комнаты. Все кинулись за ним. Уставились в открытую входную дверь на улицу. Там, прямо напротив дома, метрах в шестидесяти, угрожающе высясь на фоне ночного неба, поднималось желтоватое облако.
Вахмистр крикнул гостям:
– А ну, рысью к орудиям!
Райзигер побежал к своим на квартиру. Там все спали. Он зажег спичку:
– Эй! Живее! Батарея к орудиям! Враг стреляет! – и еще громче в окно: – Батарея, к орудиям!
В несколько мгновений пушки были изготовлены к стрельбе. Большая часть орудийной обслуги еще в подштанниках. Слышно Бургхардта:
– По телефону запросить на пункте наблюдения, что происходит!
Ответ: в окопах тишина. Стоит ли будить капитана?
Бургхардт зол:
– Пусть телефонист поцелует меня в зад!
Все ждут следующего выстрела. Ничего не произошло.
Понемногу канониры в подштанниках начали мерзнуть. Шутили по поводу тревоги:
– Ага, вечно, как вахмистр подопьет… Возможно, францман услышал шум…
Спустя десять минут вахмистр взревел, как разъяренный бык:
– Батарея, отбой!
Телефонная сеть немецких войск в Лансе проложена образцово. Во всех пригородах имеются огнеупорные диспетчерские пункты, через которые по различным проводам можно сразу соединиться с важными точками на всем участке фронта. Через весь город под землей проходят тщательно проложенные кабельные линии, защищенные шпалами или слоями камней.
Обслуживание и прокладка этой кабельной сети тем более важны, что строительство пехотных позиций фундаментально изменилось. В начале XV века ров еще представлял собой единую прямую линию, соединенную с тылом подходами. Теперь пехота жила в некой сетке. Четыре или пять занятых траншей тянулись рядами. Построенные зигзагом, частично соединенные друг с другом крытыми коридорами, подведенные траншеями-сапами на переднем крае вплотную к противнику.
Отказ телефонной линии, значивший в спокойные дни лишь неприятную помеху, легко мог привести к путанице и ошибкам в неспокойные времена.
Для поддержания в полном порядке кабельной сети всем воинским частям теперь были необходимы большие подразделения связистов. Они занимали диспетчерские. Они занимали конечные станции. От аппарата к аппарату следили они за тем, чтобы каждая неисправность устранялась как можно быстрее.
Поскольку каждый аппарат, жизненный нерв подразделения, находится в специально защищенном укрытии, у отрядов телефонистов есть большое преимущество перед своими товарищами. Они более защищены от случайных прилетов и непогоды, чем другие.
Но поскольку линии уничтожаются огнем – и только огнем – перед каждым отрядом связистов стоит задача наводить порядок, пока всем остальным солдатам дают приказ занять укрытия.
ПАП 96 сформировала из состава расчетов шести батарей несколько диспетчерских взводов, которые распределили по трем пунктам на участке фронта.
Во взвод под Лоосом попали Рабс и Райзигер из 1/96. Служба сменами: восемь часов на точке, восемь в окопах, восемь на позиции, отдых.
Райзигер охотно отправлялся в окопы. Артиллеристы очень мало знают о жизни пехоты, а он вот познакомился с ней. Там было, как он заключил, похуже, чем у артиллерии. Похуже, особенно если сравнивать расположение, где, например, сейчас стояла его батарея, и вот эти жалкие норы, в которых людям приходилось жить в окопах. И это было для него почти самооправданием, что он пожил здесь немного, неотличимый от пехотинца.
Линия фронта, прокопанная посреди луга, проходила в нескольких сотнях метров за крайними домами Льевена, пригорода Ланса. К Лоретто ее пришлось тянуть через отвал угля, что глубоко врос в равнину своим черным горбом.
Расширить позицию в отвале было невозможно из-за угольных обломков; поэтому из стволов деревьев соорудили засеки, за которыми в дневное время находилась только самая необходимая охрана. Все остальные оставались в туннеле, проложенном сквозь массив угля.
Здесь же днем в заглубленной укрепленной яме размещался артиллерийский телефонист. Он сидел на корточках на соломе, держа телефон на ящике рядом с собой. Единственная его задача – при необходимости запросить огонь по требованию пехоты. Этого почти никогда не происходило. Обычно он спал до самых сумерек.
Ночью с отделением пехотинцев он занимал пост на вершине насыпи за частоколом засеки.
Сидел, привалившись к стенке, болтал с соседями, глядя, как за передним краем сигнальные ракеты гоняются друг за другом. Дремал. Здесь едва ли опасно; врагу сюда не подойти так, чтобы его не заметили заблаговременно. Конечно, его сапы тоже дотянуты до самого выступа отвала. Но того, кто захочет сюда пробиться, внутри угольной кучи уже ждет противник, всегда готовый отбросить его назад.
Много дней пробыл Райзигер здесь, на передке.
Временами противник обстреливал окопы. Среди пехоты были убитые, раненые. «C’est la guerre[7], – пожимали люди плечами. – Тут не так уж и плохо». Если сравнить чудовищный огонь, непрестанно низвергавшийся из Лоретто на соседний участок, с отдельными прилетами по здешним окопам, то оказаться в них было порядочной удачей. Вот оно – славное тихое местечко!
Однажды ночью в задачу Райзигера входило занять свой пост на куче в полночь и покинуть его в восемь утра. Эти часы в темноте прошли вполне нормально. То и дело постреливали. Порой то тут, то там на нейтралке хлопали ручные гранаты. Около четырех утра – только принялось светать – Райзигер собрал свои вещи, одеяло и вещмешок с остатками пайка.
И тут противник начал ожесточенный обстрел. Было видно, как он ударил по окопам. Прилеты ложились на участке шириной около двух километров правее от угольной кучи. Иные сразу попадали в цель, иные – немного мимо. Было видно, что промахи корректировались систематически.
Прошло совсем немного, и вот окоп уже задымился под прицельным огнем неприятельских батарей. Пехота занервничала, оживилась. Солдаты повыползали, пригнувшись, из своих нор, командиры отделений и взводов сновали туда-сюда.
Огонь противника усилился. В совпадение уже не верилось. До самой вершины отвала довели приказ: «Приготовиться к бою, противник атакует».
Райзигер связался со штабом артиллерии и подключился к огневой позиции 1/96. Он узнал, что, согласно приказу из полка, батарея уже полчаса как поднята по тревоге. Вахмистр сказал ему:
– С места не сходить. Если пехота запросит у нас огня, немедленно сообщите об этом. Если линия будет повреждена, дайте три красные сигнальные ракеты! Но в любом случае оставайтесь наверху на своем посту.
Повесили трубку. Теперь Райзигер всё знал.
По отвалу пока не прилетело ни одного снаряда. Райзигер сидел, словно в театральной ложе, и мог без помех наблюдать за происходящим.
Огонь противника становился всё плотнее. Взрывы гремели вдоль всей траншеи и постепенно слились в непрекращающийся грохот. Известняк взлетал кверху, доски и стволы деревьев подбрасывало к небесам.
Рядом с Райзигером неподвижно стояли пятеро часовых-пехотинцев с винтовками наперевес. Они внезапно сдвинулись ближе друг к другу. Появилась группа, выбегавшая из туннеля. Поставили пулемет. Расчёт пулеметчиков протиснулся между стволов баррикады, откинул черную грязь, пропихнув MG в углубление.
Торопливость пехотинцев и бледность их потных лиц будоражили. Никто не разговаривал. Действовали со сжатыми губами в какой-то загадочной немоте.
Внезапно над окопами поднялся грохочущий дымящийся вал. Противник растянул его почти до своих собственных позиций.
В тот же миг к Райзигеру бросился фельдфебель:
– Враг атакует. Артиллерии – беглый огонь!
Атакует? Райзигер машинально снял трубку и повторил слова фельдфебеля. Едва он повесил трубку, удары его собственных батарей, как злобные собаки, уже вгрызались в дымящийся вал противника.
Не поздно ли?
Вал из дыма начал пододвигаться, снова направляясь в сторону немецкой траншеи.
И каждый раз, когда он вскипал, Райзигер видел, как за ним бегут люди. Враг! Это враг!
Он бросился к расчету пулеметчиков:
– Там французы!
В ответ ему, сдержанно:
– Пусть подберутся…
Райзигера зашатало от волнения. Они всё ближе! Вот оно, облако дыма, всё ближе и ближе, а за ним эти бегущие, подпрыгивающие, жестикулирующие люди.
– Стреляйте же, ради бога!
Командир расчета обернулся к Райзигеру:
– Ты, наверное, еще мало чего видел. Пусть подойдут. – И он вновь уставился вперед.
Облако дыма двинулось. Еще на метр ближе. А за ним еще люди.
А потом вдруг, будто буря налетела, облака не стало.
И тут произошло непостижимое. Над землей рассеялся последний дым, и вот серая живая масса врага стоит и лежит, и становится на колени, и ползает, и бегает, и прыгает. И напирает, вздымая ручные гранаты, поднимая штыки, прямо на окоп.
Рядом с Райзигером начинает гавкать пулемет. Частый огонь из всех стволов сыплется отовсюду.
Боже, что же это! Дюжинами французы вскидывают руки и падают навзничь на землю. Но другие дюжины, плотно сбившись, продолжают продвигаться.
Шипят разрывы ручных гранат. Бушует артиллерийский огонь. А французы… вновь и вновь… французы… всё идут вперед…
У пулемета орут друг на друга. Райзигер не понимает ни слова. Порой стрелки смеются, командир показывает новую цель, один из них торжествует:
– Падаль! Больше не встанет!
Но всё же, всё же – французы уже в окопе!
Райзигер видит, как прямо перед входом в туннель пятеро перепрыгивают через бруствер.
Один из немцев снизу поднимает руку со взведенной ручной гранатой. Райзигер видит, как штык француза вонзается ему в шею. Ручная граната взрывается. Оба взлетают на воздух. Французский офицер перескакивает за бруствер. Распахнутые глаза! Распахнутый рот! Тут же на него набрасывается немец. Офицер поднимает приклад винтовки. Не успел он ударить, как немец хватает лопатку, бьёт – француз катится назад с раскроенной головой.
На нейтральной полосе пляшет огонь немецкой артиллерии. Но врага там больше нет. Там только по второму разу убивают мертвецов, подбрасывают их в воздух, мозжат их в лепешку.
А что же в окопе?
Пулеметный расчет рядом с Райзигером с воем бросает свое орудие и бросается вверх по отвалу. Унтер уже держит француза за горло. Бьет его головой о стену, сбивая с ног.
А потом прочесывают позицию. Живых французов не обнаруживается.
Атака отбита.
Когда Райзигера сменили, он услышал, что рота на его участке понесла небольшие потери: «Всего одиннадцать убитых».
Трупы положили в подходную траншею. Пришлось пройти мимо них.
Хотелось есть, да. Теперь можно пойти к себе на батарею, отдохнуть часов восемь, да… Всё определенно в порядке, он жив, он даже кое-что испытал, да… Когда он сейчас придет на позицию, его, наверное, даже встретят с известным уважением, да…
Он шел мимо мертвецов, шел очень медленно. Подумалось, что сегодня вечером в Германии во фронтовой сводке будет сказано, что атака врага отбита с большими потерями для противника, а у нас потери незначительные. Конечно, одиннадцать человек не играют никакой роли. У нас многомиллионная армия. Вполне понятно, что сообщат о незначительных потерях.
Он взглянул на первого из этих одиннадцати. Это был пожилой солдат с окладистой бородой и обручальным кольцом на правой руке.
Вот этого Райзигер постичь не мог.
И вот время пришло, мои единомышленники! Великое, но ужасное время даже самого худшего сомневающегося, самого упорного материалиста приводит к осознанию того, что все тяжкие жертвы, приносимые сейчас немецким народом, были бы напрасны, если бы всё закончилось смертью. Итак, единомышленники! Будьте деятельны в словах и делах во имя высокого учения о загробной жизни, того духовного учения, за которое мы десятилетиями ведем мирную борьбу. Нижеуказанное издательство будет радо предоставить любое желаемое количество пробных экземпляров «Духовных исканий», брошюр и издательских каталогов, а также готово само позаботиться об их рассылке. Всюду готова земля, не хватает лишь семени!
Жизнь на огневой позиции шла своим чередом. Всё чаще, в основном ночью, артиллерийский наблюдатель вызывал из окопа огонь. К этому быстро привыкаешь. Для всех орудий расстояния и ориентиры в сети траншей размечены по картам. Пулемет теперь тоже, когда его пускали в ход, работал предписанными кругами. Каждый наводчик даже во сне знал, что делать при каждой команде. Чудовищно скучно. Считалось, что судьба особенно благосклонна к расчету 1/96. Их участок фронта был единственным, где царил покой.
Жили в свое удовольствие. В домике в соседней с вахмистром комнате теперь проживал постоянный командир батареи, молодой лейтенант Штойвер. Но и он не сильно нарушал спокойствие.
Капитан показывался редко. Он явно выказывал этой огневой позиции свою неприязнь. Тут было слишком скучно. Никакого развлечения.
Он проживал с Фрике, вторым лейтенантом, прикомандированным к нему после гибели Буссе, в доме недалеко от выхода на пехотную позицию, в добрых двадцати минутах от батареи. Такая вот причуда.
Он обнаружил единственное уцелевшее здание – белый дом, приземистый и скромный, окруженный сплошными руинами. Со стороны противника его защищали четыре ряда торчавших ввысь деревьев.
О Фрике мало что знали. Однажды он уже был на батарее. Кроме его телесной толщины, ничего примечательного в нем не было. Но ходили слухи, что он лихой волкодав и отлично подходит Мозелю. Оба часто бродили средь бела дня вокруг разбомбленных домов, даже не обращая внимания на то, что улицы Лоретто у врага как на ладони.
Передки снабжения 1/96 базировались в деревне Аннай, где-то в часе пешком от Ланса. Ездовые, привозившие вечером на позицию паек и почту, давали восторженные описания своего нового обиталища. Там было как дома, жизнь лучше некуда, война так может продолжаться хоть еще лет десять! Да еще и каждый день, когда их сюда командируют, удается проезжать через Ланс. А там, ха-ха, вот тебе, пожалуйста, – всё что пожелаешь!
Так и засела одна мысль у расчетов на позиции. Всё настойчивее свербело желание – увольнительная в Лансе. Или затишье в Аннае – здесь ничего не происходит.
Конечно, они видели своими глазами, как Ланс временами попадал под обстрел тяжелой артиллерии. Но если не повезет, это может и здесь случиться. И это не повод умерить свои позывы.
Однажды утром Райзигер возвращался из передового окопа подавленным. Ночка выдалась неприятная. Пехота понесла потери. Несколько раненых поместили в укрытие артиллеристов. Там, рядом с ним, они и умерли. По пути на позицию он всё мучился.
Возле дома капитана его окликнул паренек. Появился и сам Мозель. Куда он собрался? На огневую позицию, сменен с наблюдательного пункта в окопе. Рад бы он оказать Мозелю услугу? Так точно. Рядом с церковью в Лансе есть лавка со свежими персиками. Ему надлежит взять у мальчика велосипед, поехать туда и привезти дюжину.
Ланс, Ланс! Никаких раздумий, несмотря на усталость и подавленность. Кроме того, просьба о частной услуге – это же не что иное, как приказ.
Так что на велосипед, и – вперед!
О, впервые за весь год он – в настоящем городе! Широкие мощеные улицы, на въезде красивые белые виллы. Ага, здесь, значит, когда-то жили владетели угольных шахт! Большие сады, прелестные платаны. Их не очень хорошо обихаживают, но всё же на них еще отчетлив мирный отблеск. Кое-где, конечно, пробиты стены, и в крыше вот огромная дыра, а из нее торчат обгоревшие стропила. Но ты не видишь того, чего не хочешь видеть. Здесь что-то вроде мирной жизни. Гулянье: много военных, пехоты, саперов, гусар. Много авто, большей частью со старшими офицерами.
И прежде всего – гражданское население!
Райзигер с радостью при каждой возможности звонит в велосипедный звонок. Это же мир. Точно как дома. Этой слабоумной и ее ребенку на набережной лучше посторониться, когда приближается велосипедист. А старому джентльмену тоже бы взять свою собаку на поводок.
Райзигер гонит всё быстрее и быстрее. Быть велосипедистом – одно удовольствие! Ты, конечно, солдат, но на велосипеде руку к фуражке не прикладываешь, когда показывается начальство. Просто немного поднимаешь голову и смотришь на него, совершенно по-граждански.
Смотришь на него, сияющий и счастливый солдат. Ты сейчас – велосипедист в городе с чистой широкой улицей, среди настоящих живых мирных жителей.
Эти гражданские, ничего не скажешь, у себя дома. Старуха с коляской, наполненной дровами, у себя дома. Двое детей, играющих с волчком, у себя дома. Дама вон там в элегантном платье, определенно настоящая дама, тоже у себя дома. Девушка рядом с ней – точно ее дочь. Обе смеются, и если сейчас не позвонить в звонок, то обязательно в них въедешь.
По широкой дуге за угол дома – главная улица Ланса. Тут стоит собор. А справа и слева – гражданские и военные, все вместе смеются и болтают. И куча витрин! В них есть всё. Там сыр, а вон там, Райзигер едет медленно, там копченая ветчина, сложенная пирамидкой. Вон сбоку вывеска – полевой книжный магазин, а там кафе, там цирюльня, золотая вывеска «Куаффёр», вдобавок красный плакат: «Бритье и стрижка».
Райзигер не понимает, зачем ехать мимо всего этого великолепия. Он слезает, спихнув велосипед в канаву. Идет по мостовой среди гражданских и военных.
Ага, кино. «Солдатское кино», так написано крупными буквами через весь дом, а ниже крикливые афиши: три комедии с Максом Линдером, вход для унтер-офицеров и фельдфебелей – 30 пфеннигов, для рядовых – 15. Время показа с одиннадцати утра до девяти вечера.
Райзигера распирает от зависти: у кассы давка.
Дальше: офицерская столовая, комендатура гарнизона, с десяток военных контор, управление железной дороги, управление саперного склада, горное управление. И вот одно особенно большое окно – фруктовая лавка.
Райзигер ставит свой велосипед на обочину и заходит внутрь.
Продавщица говорит по-немецки, ну то есть очень старается, а там, где ей не хватает словаря, восполняет пробелы бурными движениями рук или, если это не помогает, звонким смехом. Абсолютный мир. Волнующая девушка. У нее надо купить не только персики, надо еще фунт яблок взять и, может быть, еще немного темного винограда, ах да, и еще одну или даже пару банок ананасов вон там. И, боже мой, тут еще колбаса есть и настоящее масло.
У Райзигера есть деньги. Он задумывается на мгновение. Ох, покупка требует времени. Каждое яблоко надо осмотреть и понюхать.
И вот он ходит взад и вперед по лавке громкими шагами, руки в карманы. «Ах, фройляйн, заверните еще кусок масла или, скажем, два, а еще, пожалуй, полфунта винограда или, скажем, один фунт. Да, и, разумеется, банку сардин в масле – ну, с меня хватит – да, а теперь рассчитаемся, payer, s’il vous plaît»[8].
Оплатил – под милую улыбку милой девушки – персики капитана и то, что себе. Жалко, что придется отсюда уйти. Бонжур, мадемуазель. Он смеется, и она смеется.
Он садится на велосипед и гонит что есть сил.
Только он собрался свернуть за угол на улицу, ведущую к квартире капитана, появляются два полевых жандарма. Один машет рукой: слезай.
– Не так-то быстро, молодой человек! Улица под огнем!
Раздается взрыв, и Райзигер видит, как дым вырывается из-за дома.
– Часто здесь так? Я вообще ничего не слышал.
Жандарм сплевывает в сторону:
– Каждый день свирепствуют. Это никогда не длится долго, но двадцать или тридцать раз точно накроют.
Другой жандарм:
– Да и плевать. По сути, убивают в основном только своих соотечественников.
Первый жандарм продолжает:
– Не сглазь, камрад, не сглазь. Я даже удивлюсь, если они хоть раз попадут по главной улице. Сейчас эта хрень закончится, говорю тебе.
Райзигер видит, как снаряд падает на дорогу еще несколько раз. Через четверть часа всё тихо.
Он садится обратно на велосипед и отправляется в путь.
«Странная чушь, – думает он. – Странная чушь». На одной улице артиллерия бьет по людям и домам, а на другой – жизнь и толкотня, как в самые мирные времена. Две зоны в пяти минутах друг от друга, смерть и жизнь. И одна ничего не знает о другой или не хочет ничего знать. «Безумие, Боже, безумие – эта война».
Он как раз проезжает мимо дома, у которого горит крыша. Вверху клубится черный дым. Выстрел был точным, дом пробило до самого подвала. Всех, кто был в доме, – в месиво.
Но гражданские проходят мимо и не смотрят.
И вот двое детей снова играют с волчком.
Странное, ужасное безумие.
Райзигер приносит Мозелю персики, берет припасы и идет к себе на позицию.
Там добычу делят.
Вечером Райзигер думает о продавщице. Блондинка, с красными губами. Платье, конечно, некрасивое, серое и рваное. Но блузка белая. А когда она смеялась, там двигалась грудь. Мягкая.
Он просит у Ауфрихта рисунок:
– За две сардины в масле.
– За четыре голую нарисую! А ты что, наконец-то вошел во вкус в Лансе?
Смех. Райзигер платит четыре сардины.
Глава шестая
Сентябрь 1915 года. Однажды утром на позицию явился полковой врач. Солдаты догадались, что будут делать прививку. Черт подери, опять будет лихорадить после того, как этот пилюлькин осел продырявит кожу ржавой иглой. Вдобавок ужасные боли в мышцах.
Но как отказаться? Лейтенант Штойвер с вахмистром идут по рядам, сверяя по списку, все ли на месте. Даже часовые должны явиться.
Рядом с врачом унтер из санитаров. У него с собой два вещмешка, откуда он достает длинненькие, блестящие серым лаком жестяные коробочки. Каждому по одной. Когда раздача окончена, лейтенант приказывает «Смирно!», а обермедик толкает речь:
– Ребята, вам сегодня раздают защиту от газа. Скоро потренируемся, как накладывать и применять эту защиту. Но сперва, если вам интересно, хочу объяснить, о чем речь. Вы читали в сводках, что противник уже некоторое время напускает на нас ядовитые газы. Он надеется напугать нас этими газовыми облаками. Я прямо заявляю: так называемые газы – это просто вздор, который никому не может навредить. Когда попадаешь в эти облака, заслезятся глаза или начнется кашель. Вот и всё. Естественно, этой чушью враг пока ничего не добился. Он добился только, что и нам теперь придется использовать газ. Это не так уж и безобидно. Мы, конечно же, блюдем законы международного права, которые частенько попирают ногами эти свиньи по ту сторону фронта. Но уж мы им зададим жару! Об этом вы уж не беспокойтесь.
Наш газ сдувает прочь, если ветер идет в сторону противника. Но если не повезет и ветер переменится, то на этот случай в будущем будем надевать защиту от газа, чтобы не получить в рожу свои же облака.
Наша газозащита состоит из марлевой повязки, пропитанной жидкостью. Эту повязку следует накладывать на рот, по возможности так, чтобы закрыть и ноздри. Тогда с вами ничего не случится. Сейчас покажу.
Доктор открыл одну из серых лакированных коробочек и достал повязку. Она походила на компрессы, которые прикладывают студентам, раненным во время мензур-дуэли,[9] – толстый тампон из марли, с белыми завязками по обе стороны.
Достав из жестянки бутылочку, он откупорил ее и вылил немного жидкости на марлевый тампон:
– Смачивать так, чтоб жидкость не капала. Затем слегка сжать и наложить куда надо. Вот, попробуйте.
Это было что-то новое. Вся батарея открыла коробки, смочила кусочки марли и предписанным образом наложила их на рот, прикрыв заодно и ноздри. У большинства по бороде текла жидкость. Запах был мерзкий.
Глядят друг на друга. Очень смешно. Канониры, у которых были усы, смотрелись благовоспитаннее. Было похоже на особые повязки для усов. Но чисто выбритые производили идиотское впечатление. Как будто фестиваль масок. Глазами все ухмылялись. Наконец сняли повязки, отплевываясь. Черт их дери, эта жидкость совсем не годится для утоления жажды!
Потом еще поупражнялись по команде.
«Защиту надеть!» – кропотливые поиски тщательно завязанной петли. Исполнение не задалось.
«Защиту убрать!» – бинты свернули и положили в жестянки.
– Быстрее нужно! Итак, еще раз: газы! Батарея, надеть защиту! А теперь повязку с веревочками в обе руки и, хоп-хоп-хоп, вяжем на носу, быстрее молнии! Так… раз, два!
Дело пошло получше. Обермедик повторил команду раз десять. Казалось, он очень гордился силой своего голоса. Затем он обратился к Штойверу:
– Лейтенант, личный состав надо хотя бы пару раз в неделю поднимать по газовой тревоге!
Тут он встал, словно петух, готовый закукарекать:
– Все слушайте! Кто потеряет защиту или не всегда ее будет иметь при себе, того буду безжалостно сажать под арест. Не считая того, что за свою беспечность можно очень легко поплатиться смертью. И еще: вместо жидкости можно пропитывать марлю мочой. Так что, если бутылка кончилась, можно отлить прямо на повязку. Понятно? Большое спасибо, лейтенант.
«Смирно! Разойдись!»
Вернувшись в расположение, артиллеристы восхищенно обсуждали новое чудо техники. Газ? Естественно, все о нем слышали. Вот ублюдство! Этого еще не хватало! Потом еще додумаются выращивать бациллы и сбрасывать их в бутылках с самолетов. Эта война – несусветная хрень!
Но пока что, из веселья и любопытства, солдаты снова напялили газовую защиту, и пока что это было весело и смешно. Пробовали изображать и выставляться как можно глупее с помощью повязки из марли. Один надел на лоб, другой на нос, большинство корчило из себя фехтующих студентов. При каждом орудии находились те, кому изобретение показалось настолько новым и любопытным, что они просили товарищей сфотографировать их, дабы наглядно передать по почте эту восхитительную чушь своим близким.
Да, кстати, газовая атака… По весне об этом уже что-то было в армейской сводке, потом еще это обсуждали с пехотинцами, стоявшими по соседству. Много шума из ничего! Всё это ерунда! Если враг не придумает ничего получше, может оставаться дома. Нас такими финтифлюшками не впечатлишь. Настоящая граната куда хуже вонючей тучи. А теперь у нас и газовая защита есть. Что нам будет?
1 марта 1915 г.
Ставка Верховного главнокомандования
Западный театр военных действий
На отдельных участках нашего фронта французы вновь применили, как и за несколько месяцев до этого, снаряды, выделяющие при детонации зловонные и удушающие газы; никакого ущерба причинено не было.
16 апреля 1915 г.
Ставка Верховного главнокомандования
Западный театр военных действий
Использование бомб, выделяющих удушающие газы… со стороны французов учащается.
17 апреля 1915 г.
Ставка Верховного главнокомандования
Западный театр военных действий
Вчера англичане также применили гранаты и бомбы с удушающими веществами восточнее Ипра.
Сообщают из Ставки Верховного главнокомандования:
В публикации от 21-го числа сего месяца английское командование жаловалось, что немцы при отбитии высоты шестьдесят к юго-востоку от Ипра использовали снаряды, выделявшие при разрыве удушающие газы, «в нарушение всех законов цивилизованной войны». Как следует из немецких публичных заявлений, наши противники используют это оружие уже в течение многих месяцев. Они, очевидно, держатся мнения, что позволенное им не позволено нам. Мы понимаем эту точку зрения, не блещущую новизной в ходе текущей войны, особенно ввиду того, что развитие немецкой химической науки, безусловно, позволяет нам использовать намного более эффективные средства, чем те, что есть в распоряжении противника, но разделить эту точку зрения мы не можем. К тому же апелляция к законам и обычаям ведения войны в данном случае не работает. Немецкие войска не стреляют «снарядами, единственной целью которых является рассеивание удушливых или ядовитых газов» (Гаагская конвенция от 29.07.1899). Газы, образующиеся при разрыве немецких снарядов, хотя и кажутся более неприятными, чем газы из обычных французских, русских и английских артиллерийских снарядов, тем не менее не столь опасны. Газовые установки, используемые нами в ближнем бою, никак не противоречат «законам ведения войны». Они не несут в себе ничего, что было бы сильнее того эффекта, который достигается вязанкой подожженной соломы или дров. Поскольку образующийся дым ясно виден даже в темную ночь, каждому дана возможность своевременно избежать его воздействия.
«…газы, образующиеся при разрыве немецких снарядов, хотя и считаются более неприятными, чем газы от обычных артиллерийских снарядов, всё же не столь опасны, как последние…»
«…Облако газа накрыло участок фронта между Биксхооте и Лангемарком, в основном занятый французской колониальной дивизией, посеяв ужас и замешательство в ее рядах и вызвав отравление газом в общей сложности 15 000 человек, в их числе 5000 погибших…»
«…поскольку образующийся дым ясно виден даже в темную ночь, каждому дана возможность своевременно избежать его воздействия…»
«…вызвав отравление газом в общей сложности 15 000 человек, в их числе 5000 погибших…»
Вспомним же, с каким беззастенчивым восторгом вражеская и американская пресса объявили минувшей осенью о замечательных французских изобретениях, позволяющих увеличить разрушительную силу артиллерийских снарядов за счет действия отравляющих газов. Не забудем и печально известную рекламу компании «Кливленд Автоматик Компани», где о новой гранате говорится буквально следующее (в немецком переводе):
«Материал совершенно особого типа, он обладает высокой эластичностью и прочностью, способен разбиваться на мелкие осколки при взрыве гранаты. Схема воспламенения этой гранаты аналогична воспламенению шрапнели, но отличается тем, что для подрыва в полости снаряда используются две взрывчатые кислоты. Соединение их производит страшный взрыв, действующий сильнее, чем любой другой тип, использовавшийся до сих пор. Если немедленно не оказать помощь, вещества, контактирующие с этими кислотами при взрыве, и нанесенные ими раны означают страшную мучительную смерть в течение четырех часов. Исходя из опыта условий, сложившихся в окопах, в данный момент невозможно оказать такому раненому срочную медицинскую помощь и избежать летального исхода. Крайне важно немедленно прижечь рану, будь она на теле или на голове, или прибегнуть к ампутации, если она на ногах, поскольку противоядия не существует. Отсюда следует, что этот снаряд мощнее обычной шрапнели, так как раны, нанесенные шрапнельными пулями и взрывчатыми веществами, не так опасны для тела, так как в них нет ядовитых примесей, требующих скорой медпомощи».
Вот сто́ящая тема для возмущения всего мира. Насколько иными были бы заявления, если бы французам или англичанам удалось опередить нас, создав эффективные газогенераторы!
На участке фронта под Лоосом газа не наблюдалось. Заступая в окопе на пост артнаблюдателя, Райзигер всякий раз прислушивался к тому, что говорит пехота. Но и они ничего не знали. Как бы то ни было, противник точно до сих пор не вкопал ни одного газового баллона – это наверняка приметили бы по изменениям на местности.
Нет-нет, всё было в высшей степени нормально. Никакой повышенной активности артиллерии. Никаких перемен в расположении колючей проволоки. По ночам посты нашей разведки могли перемещаться сколько угодно: по ту сторону определенно было спокойствие.
Единственной новинкой было тяжелое орудие, намного большего калибра, чем раньше, стрелявшее уже несколько дней подряд.
Возле расположения офицера лежал неразорвавшийся снаряд. Райзигер всегда проходил мимо него с робким уважением. Ростом он был метр семьдесят восемь, но зверюга, лежавшая на дороге, была на добрых десять сантиметров длиннее. Он не знал, сколько его собственное тело в обхвате. А вот диаметр этой блестящей черной жуткой твари можно было прочитать у нее на дне: тридцать восемь с половиной сантиметров.
Слава богу, только один выстрел каждый вечер. В 1/96 его окрестили «вечерний удар». Каждый день ровно в семь часов. Надежно, с точностью до секунды.
Пять минут перед ним проходили скверно.
Один и тот же спектакль каждый вечер. Весь день не знали, сколько точно времени. Но то, что наступает без пяти семь, странным образом ощущалось всей батареей. Без пяти семь во время ужина часы ставили на стол. Спокойно разговаривали себе дальше, но разговоры становились всё более прерывистыми. Без трех минут, без двух минут. Потом в каждом укрытии кто-то замечал: «Скоро вагонетку подгонят». Откладывали нож, вытянутые ноги подтягивались, комфорт внезапно заканчивался. Сидели по-военному. Не разговаривали. Кто-то барабанил по столу, кто-то приглаживал волосы или сучил пальцем за воротником.
И вот ровно семь. Настолько точно семь, что можно было сверять часы.
И вот!
Глухой выстрел. Никто не реагировал. Разве что считали про себя. Один, два, три… шесть, семь, восемь, девять…
Дальше уже можно было не считать.
Колебание проходило по всем домам и укрытиям. Не воображаемое, нет, настоящее колебание. Стены дрожали, колеблясь в едином ритме. Пол поднимался в едином ритме. Незакрепленные тарелки плясали на столе. Незакрепленные ложки вибрировали. Окна дребезжали, двери шатались, а порой одна вдруг распахивалась.
Всё это длилось секунды.
Шум, постепенно усиливаясь, превращался в грохот. Как будто пустой десятиметровый мебельный фургон едет по узкой ухабистой дороге. Лошади бестолково рвутся. И вдруг бестолковая ухабистая мостовая переходит в гладкий асфальт, и вот уже лошади мчат по нему телегу галопом.
Гром, грохот!
Обладатели часов кладут их в карманы. Краски возвращаются на побледневшие лица. Все глядят друг на друга с широкими смущенными и испуганными ухмылками. Рот дожевывает хлеб с консервированной ливерной колбасой или копченой селедкой. И кто-то говорит: «Н-да, вот так война!» или: «Ну когда уже почта придет?»
Чего хотел добиться противник своим вечерним выстрелом, никто толком не понимал. Цель была одна и та же, выставлялась точно: ни недолета, ни перелета, ни промаха. Вечер за вечером одна и та же цель – железнодорожная насыпь, шедшая левее огневой позиции из Ланса в Бетюн.
Но зачем? Поезда тут не ходили уже много месяцев, пользоваться путями было невозможно, ведь они шли прямо между траншеями.
Всякий раз незадолго до семи часов артиллеристы думали, что этим вечером орудие может перенести огонь на их позицию и грохочущая телега снесет три-четыре укрытия… Но ничего не происходило. День за днем тварь выедала искалеченные обломки насыпи. С нулевым ущербом.
Со временем к этому можно было даже привыкнуть, словно так и надо. Да, находились наглецы, выползавшие из укрытий на животе незадолго до семи часов, чтобы увидеть удар своими глазами. И, прежде всего, оказаться рядом, если снаряд не разорвется.
Потому что болванка – это живые деньги. Берешь лопатку и штык-нож, садишься верхом на жирного зверя и прикарманиваешь со снаряда ведущий поясок[10].
В нем материала – на дюжину браслетов. Поясок сделан из тончайшей красно-коричневой меди; она мягкая, и с ней легко работать. Один браслет – это от тридцати до сорока пфеннигов. А если хватает опыта, чтобы изготовить железный крест и выцарапать под ним «1914–1915», каждый экземпляр можно продать за целую марку.
Батареи полка выполнили свой долг в боях последних недель. В особенности превосходно показали себя ПАП 2, 3 и 6/96, день и ночь стоявшие под сильным огнем противника. Ничего другого я и не ожидал. Приказываю: артиллеристы в знак признания их заслуг посменно, по три дня каждый, остаются для отдыха в расположении при передках. Одновременно от каждой батареи могут отдыхать до шести человек. Естественно, боевая готовность сохраняется при любых обстоятельствах. Личный состав, находящийся на отдыхе, освобождается от любых обязанностей.
Этот приказ по полку был оглашен в 1/96 с прибавлением капитана Мозеля: «В 1/96 канониры Рабс и Райзигер первыми сменяются на двух других связистов (окопными наблюдателями). Обоим смененным немедленно перейти для отдыха в расположение при передках. Доложиться там сегодня в два часа пополудни. Вахмистру Холлерту: обеспечить проживание и питание».
Рабс и Райзигер радостно выступили в сторону Анная. Холлерт был приветлив:
– Покои в замке предоставить не могу, но над канцелярией есть чердачок, располагайтесь там
Поднялись по узкой затейливой лестнице. Наверху комната – грязная и пыльная, заваленная хламом. Смотрелось мрачно. Но в углу стояла буржуйка, можно было готовить, и это была настоящая радость.
В комнату вела дверца. Стены покатые, но светлое окно. А еще две кровати вдоль стены, две кровати из коричневатого красного дерева!
Райзигер пищал от восторга, Рабс высвистывал какие-то резкие сигналы. Чердачок, а?
– Дружище, Райзигер, да это прям «Адлон»[11]. Не хватает только, чтоб сам старик Адлон ночные горшки подносил.
Они бросились на койки так, что пружины застонали.
Чем заняться?
Холлерт говорил, у ездовых в расположении какая-то еда, положенная расчету первого орудия. И всё же Райзигер хотел сам что-то приготовить:
– Я сделаю тебе такой ужин, Рабс, что не встанешь. Представь картофель в мундире, чисто вымытый и сваренный в самой чистой воде. А может, запеченный сыр, или компот, или даже жареная картошка? Что? Сейчас сгоняем в деревню, найдем лавку и закупимся!
Рабсу больше хотелось помыться:
– Можешь хоть всю ночь занимать духовку под сковородки, но сейчас я погрею воды. Даже вспомнить не могу, сколько месяцев назад я в последний раз мылся.
Мыться? Тоже хорошо. Но чем и в чем? Сперва пошарим по дому!
Стянули сапоги и в носках спустились по лестнице. В коридоре висела табличка: «Контора 1/96. Стучать!».
Ради бога, только не туда. Значит, на двор… Ага, у колодца ветхая бочка для дождевой воды. Не опасно ли? Нет. Итак! Опрокинули бочку, коричневая жижа растеклась по песку. Ванна найдена.
А где воды нагреть? Только один шанс: позади дома конюшня для вахмистрской лошади. Рабс заглянул. Кобыла с любопытством обернулась.
– Уж извини, одолжим на минутку твое ведро, – сказал Рабс, ухмыляясь, лошади.
И ускакал за водой.
Так и искупались. Пока один заползал голышом в полупустую и, увы, подтекающую бочку, другой поливал из ведра, а потом елозил по трепещущему телу своей жертвы скрученной соломой.
Поменялись ролями. Результат ошеломительный! Вода приобрела темный кофейно-коричневый цвет. Рабс и Райзигер, напротив, стали нежными и беленькими, как девушки.
Теперь что? Оба стояли, стуча зубами, с них капало. Маленькие полотенца, лежавшие в мешке из-под песка, не предназначались для такой тщательной гигиены.
– Лучше отстегну занавеску, завернемся в нее, – сказал Райзигер.
– Чтоб завтра вахмистр попросил нас с квартиры…, – ответил Рабс.
– Это самое простое, конечно…
– Пошли спать! Почему бы не поспать? Есть же приличные люди, например, в Германии, которые останавливаются в отеле и ложатся спать в три часа дня, если приспичит!
Рабс расписывал дальше:
– Ложатся спать с громадной сигарой во рту или просят официанта принести пивка и сосисок, еще теплых… – тут он сильно хлопнул Райзигера меж лопаток своей лапищей и продолжил: – Спорнём, что поживем тут, как банкиры! И вот увидишь, завтра же днем я лично достану пива и колбасы. Вот будет умора!
Заржав, они запрыгнули в кровати. Черт подери, мягкие, с подголовниками. Завернулись в одеяла. Спустя несколько минут достаточно обсохли и согрелись, чтобы надеть рубашки. Райзигер добыл из фуражки курево, и так они лежали часами, не вынимая сигару изо рта, лениво роняя пепел, лениво переговариваясь, почти парализованные удовольствием.
– Главное, – сказал Райзигер, – у нас четкая программа на эти три дня. Я за то, чтоб спать до десяти, потом гулять, потом спать, потом гулять, потом опять спать. А в перерывах жрать!
Рабс выпустил в него клуб дыма:
– Вопрос в том, вправду ли мы освобождены от службы. Никто не знает, как это вахмистр себе представляет. Построение же будет.
Райзигер кивнул:
– Построение нужно, чтобы почту получить. Но больше ничего не будет. Пускай ездовые работают. Лучше всего, если б каждому канониру, как только он прибыл на отдых, давали ездового в денщики. Я уже даже сапоги чистить боюсь.
Пауза.
Спустя некоторое время Рабс выпускает дым через ноздри и говорит:
– Хм…
Удивительно, но Райзигер ничего не ответил на этот вопрос.
Потом он подумал: на «хм…» вообще-то трудно что-то ответить. Но он слишком устал, чтобы произнести длинное предложение. Наконец Рабс заключил:
– Да, сынок, денщик бы не помешал…
Райзигер все еще молчал. Рабс рассердился: «Вот же пес, он уже спит!» Он крикнул:
– К орудиям!
В момент Райзигер откинул одеяло и беспомощно вскочил посреди комнаты в одной рубашке.
Рабс взревел от удовольствия.
– Ты величайший идиот этого столетия! – заржал он. – Наводчик Райзигер докладывает: «К бою готов!..» Паря, давай только не сливайся. Нельзя вот так спать, когда я с тобой разговариваю.
Райзигер сощурился от яркого света из окна. Потянул остывший окурок сигары, всё еще торчавший у него в зубах, и пробормотал:
– Ах ты старая обезьяна!
А затем с грохотом повалился, свернулся калачиком и заснул. Рабс быстро подхватил его храп и тоже засопел.
Когда их разбудила команда на построение, к сожалению, уже почти стемнело. Сердито оделись: даже первые часы отдыха не дают спокойно проспать.
Утешением была почта, а также ездовые с их передков, которые явно обрадовались встрече. Едва перекличка кончилась, товарищи потащили их по деревенской улице, чтобы вызнать, что нового на фронте. Кроме того, в столовой у пехотинцев отменное пиво.
– Райзигер, ты ж доброволец! Как там вообще насчет обстановки?
Избежать этого не было никакой возможности. Один рассказ про обстановку превратился в несколько. Рабс и Райзигер были даже рады, когда наконец удалось улизнуть. Легли по кроватям, выкурили по последней сигарете и снова прочитали почту. Райзигеру даже пришли газеты. Им было уже по несколько месяцев. Но для чтения вслух явно сойдут. Особое пристрастие он питал к объявлениям:
– Рабс, ты знаешь, что мы в очередной раз как следует победили? Вот послушай, «Берлинер Тагеблатт», международное обозрение от 1 ноября 1914 года:
…в области женской культуры неизбежна. Отказ от всего иноземного ведет к ней как к естественному следствию, и возникает тот счастливый факт, что пагубному воздействию французской корсетной моды, которой переболели почти все немецкие женщины, поставлен предел. Единственный немецкий продукт, который без опоры на французские образцы достигает развития настоящей красоты без вреда для здоровья, – это всем давно известный запатентованный формирователь Талисии. Его не нужно зашнуровывать, он не мешает дыханию и свободе движений, не тяготит, и он не столь возмутительно дорог, как парижские корсеты. С другой стороны, он не столь бесстыден, как они, он скорее превращает даже слишком пышно развитую форму в нечто тонкое и по-немецки чуткое. Другими словами, формирователь Талисии – истинно немецкое гигиеническое чудо!
Рабс заржал от удовольствия:
– Дружище! Черт, я ничего не смыслю в газетах, но это неплохо! В них надо копаться и разбираться.
У Райзигера настроение начало портиться:
– Вот дерьмо. Что творят эти тыловые вояки! Думаешь, это только в Германии вот так? О нет, по всем странам теперь вот эта смесь патриотизма и торговли. Послушай-ка вот еще! Вот, тоже весьма неплохо, это из «Берлинер Цайтунг» от четырнадцатого сентября, чтоб ты знал наперед, чем помыться:
Незаменимый и лучший подарок для наших воинов на поле боя. Небольшое количество «Кири» в минуту удаляет даже самые сильные загрязнения с лица и рук, а наши воины после применения чувствуют себя чистыми, свежими и словно заново родившимися!
– Перестань, – пробормотал Рабс. – Им надо запихать в хайло столько этого «Кири», чтоб они вообще забыли, как мыться. Черт, дружище, потому-то мы и лежим все в дерьме. Ну всё, доброй ночи, я вырубаюсь.
Райзигеру снится:
«Переходим к Северной Франции. Майер, повесь карту!» Ученик второй ступени Вилли Майер спешит к доске и снимает с держателя большую карту Франции.
Старший учитель Виттиг хватает длинную бамбуковую палку, машет ею в воздухе и наконец начинает тыкать в разные точки на карте. Затем обводит концом палки определенную область.
«Райзигер, опять балуешься! Встать! Как называется эта область?»
Райзигер вскакивает за партой. Он еще слышит, как сосед что-то шепчет, и выкрикивает: «Па-де-Кале!»
Старший учитель похлопывает его указкой по плечу: «Верно. Садись. Департамент Па-де-Кале. Города: Лилль, Бетюн, Ланс, Дуэ, Аррас. Крюгер, повтори!»
«Департамент Па-де-Кале. Лилль, Бетюн, Ланс, Дуэ, Аррас».
Старший учитель Виттиг устремляется в проход между партами: «Нужно гораздо быстрее, эти названия должны стать вашей плотью и кровью. Кто знает города, которые я показываю?»
Райзигер видит, что Виттиг держит указку под мышкой, словно это копье. Острием копья он постепенно приближается к карте странными прыжками. И всякий раз, как острие протыкает карту в определенной точке, он сердито выкрикивает название. Удар: «Суше!» Удар: «Живанши!» Удар: «Каренси!» Удар: «Аблен!» Удар: «Грене!» Удар: «Лоос!»
Класс начинает робко посмеиваться. Райзигера тоже трясет от смеха. Прыжки старшего учителя становятся всё комичнее, голос всё злее, лицо искажено до неузнаваемости.
Наконец Райзигер не может удержаться от смеха. Изо рта у него доносятся какие-то резкие звуки.
Виттиг услышал. Он быстро поворачивается на одном каблуке, вытаскивает копье из карты, замахивается им и шипит на Райзигера: «Смеешься, сынок? Ты смеешь смеяться, сынок? Я тебе эти названия в голову вобью. Я тебя заставлю эти названия так выучить, чтоб до конца жизни их не забыл! Так-то лучше!»
Райзигера бросает в пот. Хочется оттолкнуть соседа, так как Виттиг несется по классу прямо на него.
Убегает. Несколько шагов, и он доберется до дверной ручки. Но тут Виттиг что-то кричит. В классе становится темно, настолько темно, что ничего не видно. А Виттиг уже рядом, схватил за шею и прижимает к стулу.
Карта озарена белоснежным светом, на мерцающей плоскости появляются красные огни, красные пузыри, которые вдруг лопаются и выбрасывают острое желтоватое пламя. И каждый раз, когда оно вспыхивает, старший учитель прижимает пальцы к шее Райзигера и произносит название.
Пламя: «Суше!» Пламя: «Живанши!» Пламя: «Каренси!» Пламя: «Аблен!» Пламя: «Грене!» Пламя: «Лоос!»
Рука на шее Райзигера сжимается всё сильнее. Старший учитель прижал рот к самому его уху. «Будешь уже учиться?» – шипит он.
«Так точно, герр капитан!» – Райзигер отдергивается, ведь он знает, что перед начальством нужно стоять по стойке смирно. Он громко кричит еще раз: «Так точно, герр капитан!»
…Райзигер сидит на кровати. Сжатые пальцы дрожат в волосах. Оглядывает комнату: «Слава богу, я на войне! Старина Рабс вон там».
Он тихо шепчет его имя.
Рабс ворочается в соломе:
– Дружок, заткнись! Всю ночь уже бубнишь…
Райзигер с улыбкой ложится на бок.
– Вот, правда, давай поиграем в настоящих рантье, – говорит Рабс на следующее утро во время бритья, – по-настоящему развлечемся и, прежде всего, никуда не будем спешить. Никто нас не гонит. Осмотримся в деревне, а на обед нас звали ездовые к себе. На венгерский гуляш с мясными консервами. Дружище, Холле умеет готовить, он хозяин отеля тут или что-то в этом роде.
Прогулка. Милая деревенька, чистая, с ухоженными улицами, белыми домиками, цветочными ящиками под окнами. Конечно, неизбежная герань, что цветет даже сейчас, в сентябре.
Ближе к полудню в церкви – полковая музыка. Духовой оркестр пехотного полка построился полукругом, в середине капельмейстер – прямо настоящий концерт. Сначала играют что-то из опер, потом шлягеры. Военных куча. У всех руки в карманах, некоторые сидят на ступеньках церкви.
Если какая-то пьеса им особенно нравится, например увертюра к «Лоэнгрину» или вальс из «Милого Августина», они аплодируют.
Мимо проходят офицеры. Большей частью в штатских тужурках, иные в высоких лакированных сапогах.
На них почти не обращают внимания.
Райзигер и Рабс объединили усилия, проталкиваясь через толпу. Райзигер вспоминает из своей юности:
– Знаешь Потсдам?
Рабс качает головой:
– Знаю, но никогда не был.
Райзигер показывает на музыкантов:
– Так в Потсдаме было каждый день в мирное время. Мы были студентами. Можешь представить, как мы ждали, пока наконец около часа дня закончится последний урок в школе? Садишься на велосипед и мчишься что есть мочи. А знаешь, какая главная цель? – он радостно хлопнул Рабса по плечу. – Ну конечно, девчонки. Они приезжали из гимназии вместе с нами. А потом все встречались и шатались вместе.
Рабс огляделся. Спустя некоторое время он говорит:
– Слышь, Адольф, тут столько старух, но должны же и молодые быть. Видишь какую-нибудь?
Нет, Райзигер не видит. Старушки-матери расселись на крылечках. «Где есть мамаши, – подумал он, – там должны же быть и дети. Сыновья – это понятно, они, конечно, на фронте. Но дочери?»
Решили расспросить кучеров о проблеме за ужином.
У троих ездовых из их расчета была особенно хорошая квартира. Когда Райзигер и Рабс вошли, хозяева уже сидели за столом.
Приветствие. Улыбающиеся лица.
Райзигер очень голоден. Подождал, пока один из троих уже сходит за едой.
Пересчитал тарелки: семь. Да ладно!
Тут из соседней комнаты с приветливой смущенной улыбкой вышла женщина. Внесла белую супницу, отвесила гостям дружелюбный «бонжур» и поставила еду на стол.
Холле, предполагаемый владелец отеля, сунул нос в горшок, заметив при этом:
– Мадам, картошка, pomme de terre[12].
Старуха живо кивнула головой:
– Oui, oui, camérad, Cartoffln[13].
Она усмехнулась Райзигеру и сказала:
– Bon deutsch ich, n’est ce pas[14]?
Райзигер поклонился:
– Très bon, très bien[15], я не знаю точно, как это будет по-вашему, мадам.
Рабс засмеялся:
– Ребятки, вы тут проживаете прям как дерьмо в цветочном горшке. Нам бы на чердаке тоже такую мамашу. Она вам тут всё готовит?
Холле поджал губы:
– Погоди, лучшее еще впереди.
Тут он крикнул вслед старухе, которая быстренько ретировалась:
– Мадам, а пусть Мари придет. Моя невеста, n’est ce pas[16]?
Мадам с усмешкой обернулась в дверях:
– Non, non, monsieur, nix Braut, seulement mademoiselle Marie, compris[17]?
Вошла девушка.
В руках у нее миска с картошкой. Она чувствовала себя непринужденно, подошла к столу и слегка кивнула двум артиллеристам.
Холле откашлялся:
– Мадемуазель Мари, это месье Рабс, а малыша зовут Райзигер.
Все громко рассмеялись. Девушка не позволила себя смутить. Она взяла ковш и наполнила тарелки пятерым солдатам, себе и матери.
Потом все поели.
Райзигер смотрел на Мари. У нее были черные вьющиеся волосы с пробором посередине, маленькое личико с темными глазами и румяными щечками. Одета она была бедно, но трогательно опрятно.
Райзигер размышлял: «Эти люди уже почти полтора года как отрезаны от родины, не в силах обеспечить себе ничего, кроме пропитания. Бедняги…»
За едой он был не очень разговорчив. Рабс больше развлекал ездовых.
Холле иногда протягивал руку через стол и шутливо пытался погладить руку Мари. При этом Райзигер видел, как беспокойно бегали глаза ее матери. Мари, не говоря ни слова, лишь отдергивала руку и улыбалась.
После ужина мать принесла большой кофейник, а Мари расставила чашки. Солдаты курили и болтали.
Райзигер не мог говорить. Он чувствовал себя неуверенно и хотел уйти. Рабс рассердился:
– Здесь как будто у мамаши дома, останься!
Он взглянул на Холле:
– Или еще раз встретимся вечерком?
– Если хочешь, на лодке можем покататься. За деревней есть канал. А, Райзигер?
– Давай.
Холле улыбнулся Мари:
– Разве это не bon, mademoiselle, parti Kahn[18]?
Мари встала и вышла из комнаты:
– Nix promenade Kahn[19].
Поездка на лодке состоялась. Сразу за деревней пролегал канал. Прекрасное русло, мягко вписанное во фламандскую серость нежного, грустного пейзажа.
Трое ездовых, Рабс и Райзигер встретились под вечер у железнодорожного моста, разломанной аркой нависшего над водой на выезде из деревни. На берегу лежали две старые лодки.
Холле с важностью взял слово. Естественно, все шестеро в лодку не влезут. Он предложил такое распределение: двое ездовых и Рабс – в одной, он с Райзигером – в другой. Сплавимся на них, как на гондолах, до Ланса. Рядом с солдатским кладбищем есть пивнушка с настоящим коньяком.
– Итак, место встречи… – позвал он и мягко отвел Райзигера в сторону, – кафе «Империаль Ланс». Отчаливайте, я сразу следом от берега оттолкнусь.
Без лишних слов все сели по лодкам, как он велел.
Первые оттолкнулись и скрылись.
Райзигер остался наедине с Холле. Тот колебался, тихонько поглаживая веслами воду.
Как тихо было кругом! Легкий ветерок, узкий месяц, еще не взошедший, слабо отсвечивал в небе. Райзигер блаженно разглядывал серебристый серп.
Он даже напугался, когда Холле прошептал:
– Итак, они уже parti[20]. Мне нужно взять с собой мою Мари, понял, камрад? Глянь, вон она ждет там, на повороте.
Его Мари? Райзигер ничего не ответил. Его Мари? Ах да, девчонка из их пристанища!
У него стало горячо в глотке:
– Так мне предстоит прокатиться на лодке с девчонкой?
Вновь послышался голос Холле. Он был заметно мягче, немного хрипловат:
– Не суди об этом сразу строго, Адольф. Видишь ли, камрад, мне тридцать четыре. Да и дома, ну так вышло, не встретилось мне ни одной стоящей. В общем, так сложилось, появилась Мари. Ты не думай про coucher[21] и всякое такое. Камрад, это не так и важно. Но она мне правда нравится. Точно говорю тебе, нравится.
Тихие гребки. Райзигер хочет что-то сказать. Но не знает что.
Холле снова ведет веслами по воде. И начинает снова:
– А, да ты, наверное, думаешь про францманов? Эх, Адольф, нельзя делить девушек на француженок и немок. Если она тебе нравится, абсолютно на это плевать, верно?
Послышался тихий свист.
– Это Мари.
Лодка поворачивает.
Райзигер видит ее. Она робко стоит у дерева. Заметив, что лодка причаливает, она встает:
– Пьер?
Голос Петера Холле становится еще мягче:
– Мари.
Райзигер плотно прижимается к скамейке.
Лодку качает. Легкие шаги:
– Oh mon Pierre – cher Pierre[22].
Мари безвольно бросается в объятия Холле. Тот притягивает ее к себе.
Райзигер угадывает, что они целуются.
Лодка идет посредине русла.
Шепот:
– Mon Pierre… О, ты, Мари…
Райзигер берется за весла. Погружает их поглубже. Лодка ускоряется одним рывком.
– Что ж, пожелай моему товарищу доброго вечера, bon soir[23], Мари, – слышит Райзигер.
Лодку качает.
Райзигер чувствует, как нежная рука соскальзывает с его предплечья. Их пальцы встречаются. Он берет руку и сжимает ее:
– Bon soir.
Холле произносит:
– Гутен абенд[24].
– Гутеннабт, – повторяет Мари. Тут вдруг она залезает рукой Райзигеру в шевелюру, взлохмачивает его: – О, гут волос, ошень мяхки.
Холле смеется:
– Осторожно, Адольф, она в тебя влюбляется.
Райзигер хватается за лоб.
– Но мадемуазель… – неуверенно бормочет он.
Он хочет убрать руку, но тут она хватает и ведет его рукой. Останавливает. Райзигер чувствует: это грудь. Его трясет. Чужая рука остается на его запястье. И он должен, должен сжать пальцы.
Холле, нетерпеливо:
– Ну, Мари, viens ici[25].
Райзигер чувствует: это теплая грудь.
Рука гладит его запястье. Девушка плотно прижимается к его телу.
Холле:
– Мари!
– Un moment[26], месье, – настойчиво раздается ее тихий голосок.
Райзигер переполнен счастьем.
И всё ж не стоит расстраивать Холле.
– Идите же, – умоляюще говорит он.
Вдруг Мари тяжело падает на него. Ее рот касается его уха, щеки, прижимается к его рту. Припадает к нему.
Он понимает, что не в силах встать, не в силах защищаться. Он впивается зубами в губы девушки. Тело разжигает тело.
Лодку качает.
Райзигер приходит в себя.
– Ну всё, иди уже к своему Петеру, – резко говорит он и отталкивает Мари от себя в сторону Холле.
Он хватает весла и гребет.
Холле ничего не понял:
– Н-да, Мари, грустно, – говорит он. – Да уж, война…
Райзигер гребет сильнее.
Голос девушки, почти плач:
– Olala, c’est la guerre. Grande malheur pour nous et pour vous et pour tout le monde[27].
Холле обрывает разговор, достает из кармана гармошку и играет.
Мари запустила руку в воду так, что волны разбиваются о ее локоть.
– Мы всё еще хотим в Ланс? – спрашивает Райзигер.
Холле зевает:
– Ах, давай не сегодня. Причаливаем. Мари тоже надо домой, а то старуха заорет.
Они пристают. Мари уходит:
– Адьё, Пьер, оревуар, оревуар, месье.
Вторая лодка возвращается. Ланс под шквальным обстрелом, они сыты по горло.
Все возвращаются в деревню.
Райзигера шатает. Он думает: «Всего одна встреча может так сильно выбить меня из равновесия. Девушка, девушка… выбила из равновесия… девушка меня поцеловала… Мари, я должен… должен сегодня вечером… Боже, что же это, что за война, зачем война, где меня поцеловала девушка… я поцеловал… Я хотел бы девушку… хоть раз… но вот война и впереди весь этот ад… если бы только не мы, если б не нам теперь умирать…»
А потом Рабс и Райзигер лежат в кювете у первого дома деревни и смотрят на трепещущее небо.
Не о чем говорить. Оба думают об одном и том же: только не мы! Вслух ничего. Они и не заметили, как здесь собралось множество жителей из деревни.
Шепчущие голоса. И вот обстрел пошел прямо на Ланс. Порой было видно, как черные кровли резко выделялись на фоне неба. Однажды показалось, что собор загорелся. Вон: башня, крыша – всё в искрах. И пламя до облаков.
Затем взвизгнули пулеметы. «Заварили горох», – сказал кто-то.
Райзигер встрепенулся. Нет лучшего сравнения: неутомимое бурление, волны четких острых хлестких ударов.
Но сигнала тревоги не последовало.
Явился Холлерт:
– А, чепуха, нас не касается! – потом крикнул на улицу: – Конюхам следить за порядком в стойле! Меня будить, если что! Телефон в конторе не занимать! Писарю наушники пристегнуть к башке, когда спать пойдет!
Уходит, ворча.
Деревенская улица постепенно пустеет. Огонь вдали не стихает. Но с этим ничего не поделаешь…
Рабс и Райзигер тоже пошли.
Рабс уснул сразу, а Райзигер лежал без сна: Мари, девчонка, Мари, девчонка…
Что такое? На лестнице грохот?
– Рабс!
Едва Райзигер зажег спичку, дверь открылась. Писарь:
– Приказ капитана! Немедленно на позицию!
Они отправились.
Когда прибыли в Ланс, обстрел уже кончился. Город лежал в тяжком забытье.
Лишь над Лоретто беспрестанно пылал огонь. Виднелся светящийся массив. Они пробирались вдоль домов, прошмыгивали по улицам.
Райзигер всё вспоминал свой сон: «Лоретто, Суше, Каренси, Живанши…». На миг стало холодно. Но он продолжил: «Лоос…» – и успокоился.
На позицию прибыли в два двадцать ночи. Там все спали. Часовой передал приказ лейтенанта Фрике: забрать телефон на батарее. Вместо Штойвера сегодня в офицерском блиндаже сам Фрике. Нужно разбудить его, если будет что-то подозрительное.
Пункт связи на батарее был в подвале дома рядом с третьим орудием. Оба телефониста спали у горящей свечи. Оба были счастливы, когда их сменили Рабс и Райзигер.
Глава седьмая
Райзигер вызвался в первую смену на пункте связи. Показалось, что так быстрее получится прогнать тоску, засевшую внутри. Рабс лег на соломе и уснул.
Райзигер проверил линию: «Центральный!» – связь в порядке. У аппарата доброволец Бринкмайер. Поздоровались:
– Свезло вам. Пока вы там в тылу грелись, тут такое творилось!
– А что, разве не везде тишина?
– В последние пару часов, конечно, да. Но тут, рядом с централкой, мы кое-какой хлам из штаба получили. А францманы весь пункт наблюдения в клочья разнесли.
Райзигер напрягся. Разнесли? А потери были?
– Нет. Унтер Карл там был. Пока отделение разгружалось на позиции, он пошел к командиру роты – разузнать пожелания пехоты. А когда вернулся, домушка уже в крошево. Всё просрано: шинели, пайки, аппарат, – Бринкмайер засмеялся.
– И где теперь наблюдательный?
– В бронированном укрытии, сразу за домом Мозеля. Там хороший кабель, но лучше не звонить, там сам капитан на проводе. Ну всё, счастливо!
Райзигер повесил трубку.
– Эх, Рабс, нашему пункту наблюдения капут. Можно не беспокоиться, что утром придется туда идти.
Рабс был не в настроении болтать. Заворчав, он перевернулся на живот.
Райзигер пролистал журнал связи. Все входящие и исходящие нужно вносить сюда с указанием точного времени – такая новая мода.
Он пишет: «25.5.15». Ниже: «2:20, смена: канониры Рабс и Райзигер».
Отлистав страницу, проверил последние донесения.
Чёрт, там, похоже, много чего произошло. Пишут:
«24.9.15. 22:50, доклад в подразд.: противник неск. часов держит передн. край под сильным огнем. 1/96 открыла отв. огонь прим. с 21:00 до 22:00. Выявленная бат. противника на южн. выезде из Лооса подавлена. Подп. Фрике, 1/96».
«23:00. Телефонограмма кап. Мозеля. Фрике: Карл доложил, что пункт набл. в окопе разбит. Надлежит немедл. отправить унтер-офицера в расположение. Лейт. Штойверу использовать для набл. брониров. укрытие».
Райзигер пытается разбудить Рабса, несколько раз зовет его по имени. Тот не отвечает. Он продолжает читать:
«23:20. Доклад кап. М.: на бат. получено из 2-й колонны боепит. 417 гранат и 388 шрапн. Подп. Бургхардт».
«25.9.15. 00:10. Всем батареям ПАП 96: пехота сообщ., что посты прослушивания в р-не Лооса зафиксировали интенс. движение в окопах и оживл. движение поездов во внутр. районах. Всем батареям повысить огневую готовность. ПАП 96».
«00:40. Капитан передает лейт. Фрике, что пошел осмотреть бронированное укрытие. Лейт. Фрике обеспечить повыш. бдительность на постах».
Вдруг гудит телефон. Наблюдательный пост на связи:
– Это унтер-офицер Карл. А, Райзигер, это ты? Просто хотел проверить связь.
Вешает трубку. Райзигеру кажется, можно было сказать и побольше. Он снова берется за журнал.
«25.9. 01:50. Донесение в дивизию: в 1:00 ночи офицерский патруль обнаружил, что противник расчистил проволоч. заграждения перед траншеями».
«01:55. Приказ по полку: артиллеристам всех батарей, находящимся на отдыхе, немедленно выйти на огневые позиции. ПАП 96».
«02:02. Лейт. Фрике передать: срочно предупредить передки 1/96, что они остаются в полной готовности в Аннае. Вахмистру отправить лошадей кап. Мозеля и лейт. Штойвера с сопровождением в расположение офицеров, также срочно отправить на позицию двух вестовых. Подп. Мозель».
Райзигер проверяет часы. Скоро три часа. Еще час до того, как Рабс его сменит. Чем заняться? Что-то здесь нечисто. С другой стороны, на фронте затишье. В нападение не верится. Закуривает сигарету и принимается за письмо родным. Время от времени звонит телефон – всякий раз кажется, что будет какое-то интересное сообщение, но всегда просто проверка связи. Наконец, он сам спрашивает в укрытии, нет ли каких новостей. Унтер Карл говорит вполголоса, что немного может рассказать, что капитан прилег ненадолго и ничего не происходит.
Четыре часа. Райзигер устал. Холодно. Идет к двери, подтягивает брезент на раме в дверном проеме. На миг выглядывает наружу. Уже светает, можно различить очертания домов в Лансе.
Часовые, громко топая, переходят через улицу.
Только собрался присесть, как звуки шагов ускоряются. Что такое?
Один из часовых отгибает брезент и кричит: «Красные ракеты!»
Повсюду кричат: «Красные ракеты!»
Телефон гудит как сумасшедший.
Райзигер срывает трубку, пинает Рабса и слушает приказ из укрытия. На проводе унтер Карл, холоден и спокоен:
– Батарея, к орудиям!
Бросает трубку на стол:
– Рабс, ты на аппарате.
Вверх по лестнице.
– Батарея, к орудиям! – кричит он в комнатушку унтеров. Наверх и на улицу еще громче повторяет ту же команду:
– Батарея, к орудиям!
Не успел спуститься в подвал, как появляется лейтенант Фрике:
– Доложить: батарея готова открыть огонь!
Спустя секунду из укрытия:
– Всей батарее – беглым огнем!
Батарея стреляет. Дома шатает, на стенах подвала осыпается штукатурка.
Рабс:
– Капитан спрашивает, не обстреляна ли батарея?
Фрике идет к аппарату:
– Я сам поговорю с господином капитаном.
Голос Мозеля настолько громкий, что Рабс и Райзигер слышат каждое слово.
– Слышишь? Атака, – говорит Рабс. Оба вслушиваются.
– По всему фронту, черт подери, слышал, Рабс? А наша-то батарея неплохо накидывает!
Солдат спрыгивает в землянку:
– Герр лейтенант, по нам обстрел, два снаряда легли прямо перед шестым орудием.
Фрике на миг прерывает разговор с капитаном:
– Батарее продолжать огонь! – затем: – Герр капитан, вражеский обстрел прямо на позиции.
Капитан не реагирует. Слышно:
– Герр лейтенант, батарее стрелять чаще, а расстояние…
– Стреляйте чаще! – кричит Фрике. Он нервничает: – Алло, алло! Обрыв! Господи, ваш хренов прибор сломался, что ли? Да не стойте вы, тупые обезьяны! – он кидает трубку на стол. – Мне нужна связь с наблюдением!
Райзигер и Рабс осматривают аппарат. Всё в порядке. Но там никто не отвечает. Что ж, линия перебита.
– Тогда валите отсюда! – Весь дом подпрыгивает с глухим грохотом. – Бегом на проверку линии связи! Без телефона мы тут сидим как, мать его, в мышеловке! Что мы тогда можем…
Новый удар сотрясает дом так, что в подвале земля встает бугром. Дерево скрипит. Дождь осколков из выбитых окон осыпает тротуар.
Рабс и Райзигер выбиты из равновесия гневом лейтенанта и двумя ударами. Наконец затягивают ремни и хватают детектор связи.
– Поторопитесь, – говорит Фрике немного спокойнее, выталкивая их на улицу.
В тот же миг налетает черный клуб дыма. Ударной волной их бьет об стену, они отшатываются.
– Черт подери! – выкрикивает Фрике. – Придется тогда пробираться перед пушками с той стороны.
Все трое поднимаются из подвала и выходят во двор. Прямо перед ними в прачечной дымит третье орудие. Крыша сорвана, канониры осыпаны черепицей. Но орудие стреляет с точностью автомата.
Фрике подходит к Бургхардту, кричит ему на ухо:
– У меня нет никакой связи с капитаном!
Бургхардт им:
– Связистов отправить на проверку линии! Но одного я бы оставил внизу, на аппарате! Может, герр капитан сам уже выслал патруль.
Фрике машет Рабсу:
– Иди давай!
Рабс, пригнувшись, длинными прыжками уносится с позиции.
Райзигер возвращается в подвал один.
Одному страшно. Наверху ты оглушен шумом и дымом, но, по крайней мере, ясно, кто друг, а кто враг. А здесь только бессмысленный грохот.
Телефон гудит.
Как это телефон гудит? Ему же капут! Райзигер берет трубку и до смешного формально докладывает:
– Третья батарея ПАП 96 на связи.
Капитан Мозель, едва узнаваемый, нечеловечески орет:
– Газовая атака!
В воздухе постоянно слышится резкий свист. А со склона поля, спускающегося к долине, непрерывно доносится веселый перестук, словно там, внизу – стрельбище мюнхенского Октоберфеста.
Капитан Мозель стоит у стереотрубы в укрытии. Он и сам не знает, зачем только что выкрикнул в трубку «газовая атака». Подсознательное что-то? Прямо сейчас он не может понять, сообразить, ухватить, что происходит, о чем вообще речь. Понятно, что противник обстреливал окопы. Но в этом не было ничего нового. И это даже пехоты не касалось – большая часть снарядов прошла в сторону Ланса.
Газовая атака? С чего?
Но всё ж… а вот теперь? Разве не слышно вот этого шипения – отчетливого, резкого, свистящего?
Он припадает глазами к окуляру. Что там, ради бога, творится? Прямо за передним краем противника один за другим поднимаются они – ясно различимые плотные белые клубы.
А шипение? Да! Очень отчетливо шипит!
Белые клубы сталкиваются друг с другом над землей, образуя над передовой траншеей противника вязкую вздымающуюся завесу.
Пехота что, не видит?
Он отрывает взгляд от стекла и отодвигает бронированный люк чуть в сторону. Вслушивается.
Только шипение. Одно шипение.
Пехота не стреляет.
Мертвая тишина.
Закрывает люк обратно.
– Карл, снаружи какая-то странная тишина. Глянь-ка в трубу!
И пока унтер встает:
– Вот сейчас бы пехоте и открыть огонь! Вот дерьмо!
Карл смотрит в стекло. Спустя некоторое время, остолбенев, он оборачивается и кивает как-то совсем не по уставу:
– Герр капитан может быть уверен – это газовая атака!
Это приводит Мозеля в чувство. Он отталкивает Карла. Облако сгустилось. Оно уже стеной лежит на земле. Нет, не лежит – оно ползет. Медленно ползет вверх.
– Батарее больше нету смысла вести огонь по траншее противника. Передайте по телефону: беглым, на двенадцать сто!
Батарея! Никто не отвечает.
– Линия опять перебита, герр капитан.
Облако всё ближе.
Если бы узнать, ради всего святого, что там происходит – там, за облаком?
– Есть у нас хоть какая-то связь с передовой? Непонятно, Карл, почему пехота не стреляет.
Унтер звонит. Ответа нет.
Что делать? Что делать, что делать?
Карл поднимает палец:
– Герр капитан, слышите? Стреляют!
Да, палит пехота. Пошел треск. Вдали щелкает и свистит. Мозель сразу становится как-то гибче и веселее. Смотрит в стереотрубу:
– А хорошо палит пехота!
Он видит, как бойцы стоят перед окопом, то и дело прижимая винтовки к щекам, другие стреляют с колена, третьи приподнимаются по пояс из-за бруствера и размашисто бросают гранаты.
Адское неистовство вырывается на свободу.
«Браво! Отлично! – думает Мозель. – Наконец-то дельце набирает обороты в верном направлении!»
Ну а как же это… облако? Вполголоса:
– Гребаный балаган, Карл, ведь не можем же мы перестрелять эти облака. Они скоро уже будут у нашей траншеи. Еще максимум пять метров. А наши клятые немецкие батареи без толку палят на шестьсот метров – или не знаю, куда там, – позади этого газа.
Вдруг он отскакивает от трубы:
– Надо на позицию! Живо! Попробуем седлать лошадей! Разберите трубу! Телефон с собой! Живее!
Карл пытается возразить:
– Но лейтенант Штойвер всё еще у пехотинцев…
– Некогда дожидаться! Сам справится!
Выбравшись из укрытия наружу через небольшой люк, они еще отчетливее слышат свист и шипение. Мозель глядит в сторону траншеи, пригибая голову.
– Если не долетим до батареи галопом, облако окажется там раньше нас!
Бегут гуськом. Вот и подходная траншея кончилась. Выпрыгивают на открытое место.
Еще вчера тут стояло шесть достаточно сохранных домов. Теперь тут пожарища, из которых рвется пламя.
Быстрее! Только бы эти свиньи не побили нам лошадей!
Минуют пункт связи.
Мозель борется с искушением забежать туда. Там же еще какие-то канониры с 1/96.
Но одного взгляда достаточно: тяжелый бетонный подвал провалился. «Значит, все мертвы», – думает он.
Выше этажом – офицерская квартира.
Над ней больше нет крыши. Дом пробит до самого подвала, хотя перекрытия еще стоят.
В углу этой руины посреди щебня стоит комод с зеленой плюшевой накидкой. В рамке фотография: жена Мозеля.
А, без толку!
Рывок – и они на месте. Слава богу, за развалюхой парни, а с ними офицерские лошади.
– Капитан, такого точного обстрела тут у нас еще не было!
Мозель дергает лошадь за узду, вскакивает в седло и уносится галопом прочь.
Холодное железо вложено солдату в руку, и обращаться с ним надлежит ему без слабости и мягкости. Солдат должен колоть, должен вонзить штык врагу в ребра, свистящий клинок должен обрушить он на врага! Это его священный долг, его богослужение.
Капитан Мозель скачет:
«Да уж, мальчик мой, не привык поди-ка к войне, давай сюда, давай-ка, постой, не брыкайся. Нет, нет, вот сюда, налево, за угол. Ого, хороший галоп! Но если ногу сломаешь, я ни при чем, запомни. Ох ничего себе, отличный калибр! Ба-бах, воткнулся! Черт раздери, дымится! Тихо, тихо, ты весь в поту. Оп-па, на волоске! Вот видишь, уже и насыпь, железная дорога. О! Дом мадемуазель Лилли тоже горит, бог ты мой! Хотелось бы знать, что за радость этим ребятам получать по крыше от своих же земляков. Святые угодники! Не, здесь мы никуда пройдем. Так, погоди… а теперь давай, полегче… Да, да, хорошая лошадка… Так, спокойненько, побудем здесь, за фронтоном, пока обезьяны не переведут свои сраные орудия куда-нибудь еще. А вон и еще прилет! Ох! Прошел между проводами! Эх, там же в огороде был лук. А… c’est la guerre[28]. Бога ради, где же Штойвер? Наконец-то они подвыдохлись. Лейтенант Штойвер! Да не брыкайся ты так! Эх, привыкнешь! Ну, не мотай-ка мне тут головой! Так, давай, теперь прокатимся твоим отличным галопом до батареи. Чистое поле… Может, все-таки спрятаться в канаву? Господи, ну конечно, это газ. Мерзко выглядит. А теперь поторопимся! Только б ребята защитные маски на хари привязать не забыли. Бог мой, туча уже до шестой батареи дошла! Бедные пацаны. Немыслимо, почему здесь пехота без резерва. Несколькими пулеметами не управишься. А газ ядовитый? Вот была бы срань. Давай уже. Нет, нет, брыкаться нельзя. Вот, хорошо, голову прямо, смотри-ка, отличный галоп! Божечки… дома на огневой позиции зажгло. Да, малыш, и, если это будет стоить нам жизни, всё будет напрасно. Туча всё ближе. Знали бы вы, что это за мерзкая желтая хрень. Повязка… себе тоже пора надеть? В конце концов, это глупо. Ну, а где будка обходчика? Черт, снесло ее. Шаг в сторону – и не пройти. Глянь-ка, кучка пижонов палит из пулемета. Не, погоди, здесь рискованно. Вот, пошли. Ну, не боись! Скоро на месте. Черт, приспичило этим обезьянам палить по дороге! Отпустить, что ли, лошадь? Штойвер? У него что, совсем страху нет? Ага! Что ж, повезло. Прямо в метре от него. Вон он, Штойвер, глянь, этот, с усами. Яйца курицу не учат. Срань господня, этот францман словно прямой наводкой бьет. А воняет-то! Пехотинцы называют этот запах „Краковская“. Кра-ков-ская, а ведь красивое слово. Кра-ков-ская. Поэзия войны, да к черту, нам сейчас есть о чем переживать. Что ж, дорогой Фриц, здесь расходимся. Парни на обратном пути тебя изловят. Очень жаль. До свидания. На самом деле не очень приятно. Вообще, интересно, о чем думает лошадь на войне. А тут еще и газовая атака. Газовая атака. Боже, точно ведь, газовая атака. Шестая батарея больше не стреляет. Да, это немыслимо. Хорошо хоть мои стреляют.
Двенадцать сто, ну если добивают вообще. Но Фрике так-то не осёл. Двенадцать сто, тысяча двести, это было четверть часа или полчаса назад, но если францманы умеют бегать, то смогут… Говно собачье! Если меня сейчас кто увидит… но что поделать? Лучше носом в дерьмо, чем… слава богу, с этим управимся…»
– Эй, часовой, где лейтенант Фрике?
«Эх, жалко бедолагу. Из старичков. Что ж, у него дела получше, чем у нас, не о чем больше беспокоиться. Но какое бледное лицо. Не забыть потом снять с него ботинки. Дом вахмистра тоже горит. Где лейтенант Фрике?»
Мозель одним прыжком перескакивает труп часового.
Взгляд направо, налево. Дом над пунктом связи развалило до основания.
И всё же? Слава богу, батарея еще ведет беглый огонь. Приходит вахмистр Бургхардт:
– Капитан, бьем на восемьсот, я сам дал команду. Пункт связистов завалило вместе с лейтенантом Фрике и артиллеристом Райзигером. У меня нет людей, чтобы их откапывать.
Он смущенно разводит руками. Мозель понимает.
Лошадь – прочь. Пускай скачет, куда хочет.
А теперь обойдем орудия на позиции.
На левом фланге орудийный расчет весь цел, стреляют, можно их не беспокоить.
Следующее орудие бьет медленнее. За наводчика унтер-офицер, а наводчик – вместо заряжающего. Управляются как-то вдвоем. Остальные трое кучкой лежат у заднего конца лафета.
Мозель осторожно переступает через них.
Пятое и шестое орудия – похоже, все целы. А вот и нет. Унтер-офицер Лан лежит рядом с колесом шестого, всё тело разорвано. Но еще стреляют.
Первое и второе в порядке.
– Вахмистр, нельзя продолжать огонь на восемьсот без корректировки. У вас что, вообще связи нет?
Бургхардт не успевает ответить. Справа от батареи появляются фигуры, яростно размахивающие белыми платками.
– Герр капитан!
Мозель подносит трубу к глазам: это немцы, приближаются длинными прыжками. Вскоре уже видно: это немецкие артиллеристы.
– Батарея, стоп!
«Да бога ради, мы что же, по своим бьем?»
– Капитан, это канониры с шестой.
От группы машущих отделяется унтер-офицер:
– Капитан, враг прорвался! Мы единственные, кого не сцапали. Во всем виноват газ.
Газ? Ох, черт, газ! Мозель видит, как белое облако подбирается к позиции, оно уже в четырехстах метрах.
– Командир, немедленно орудия на дорогу!
Но как это сделать? Колеса по щиколотку увязли в крошеве, а между ними еще и убитые лежат.
Однако шестая батарея накрылась, облако надвигается, и придется всем постараться.
– Всем орудийным расчетам! Тяните длинными канатами, расчищайте путь заступами!
Облако надвигается!
Получилось. Только третье орудие не хочет сдвигаться. Торчит, как вмурованное, посреди обломков дома.
Пробуют снова и снова. Даже Бургхардт и Мозель хватаются за канат. Вдруг словно градом ударяет в защитный экран. Пулемет!
Пулемет, пулемет? Значит, противник не только прорвался по фронту, он через несколько минут пройдет газовое облако и выйдет сюда, на позицию.
Все залегли пластом на земле. Над ними проносится жужжание, шлепки втыкаются в каменные развалины. И еще, и еще, будь оно проклято, это жужжание!
Тут лейтенант Штойвер, задыхаясь, выворачивает из-за угла по правому флангу. Ползет на карачках.
– Давно пора! – кричит Мозель, сложив ладони рупором. – Я выдвигаюсь к Лансу с теми орудиями, которые вытащили! Вам позаботиться, чтобы оставшееся было уничтожено на месте! Все за мной! Кроме троих, которые с лейтенантом будут курочить этот рыдван!
Словно зайцы, отпрыгивают они один за другим и скрываются прочь.
Штойвер ударяет заступом по стволу. Инструмент сгибается. Он синеет от гнева. «Тогда, к черту, просто вынем затвор!» Он тянет за него и откидывает в грязь. Канониры засыпают в ствол песок и камни. Ну, вот и отлично, получилось. Из этого ствола не постреляешь.
А теперь прочь отсюда, за остальными! Они перепрыгивают через обломки дома и встают, прикрытые ими, на дороге.
Дома кругом горят. Выбитые проемы светятся, как золотая бумага. Свинарник полный: прощай, кровать, прощай, ранец, одеяло и столовые приборы.
У крайнего справа фронтона останавливается вестовой с лошадью на поводу. Над ними разлетается шрапнель. Лошадь вжимает голову себе между передних ног. Едва рассеялся белесый дым, раздается второй удар. Здесь, пока дома еще стоят, еще есть укрытие от осколков. Скученным стадом вся батарея сидит на корточках.
Третий, четвертый взрыв.
Капитану приходит в голову блажь:
– Надо тоже стрелять! Командиры расчетов!
Когда они собираются вокруг него на корточках, Мозель говорит:
– Командирам орудий работать самостоятельно! Нужно дать хотя бы один залп! Строимся вдоль дороги в Ланс, по возможности прикрываемся домами. Напихайте на лафеты столько снарядов, сколько сможете увезти!
И вот они снова на пылающей позиции. Корзины с боеприпасами переходят из рук в руки. И вот:
– Канониры, к орудиям! Выкатываем!
Пушки стреляют.
Мозель и Штойвер впереди.
– Тащите передки! – кричит капитан вестовому. Тот скачет прочь.
Оба офицера за ним. Бегут, пригнувшись. Выбравшись на одну из улиц Ланса, они видят, что повсюду бушуют взрывы. Движутся ползком до ближайшего крылечка. Укрылись.
– Как протащить сюда орудия?
Мозель всматривается в просвет улицы.
Повезло. Первая пушка уже заворачивает. Один канонир держит на плече хвост лафета, остальные толкают вперед за сидушки и спицы колес. Браво. Кажется, никто и не думает о вражеском огне.
– Штойвер, батарея работает блестяще!
Теперь остальные… Живей, живей, пара сотен шагов – и мы им покажем, что мы еще здесь!
Командир первого орудия вскакивает. Кровь хлещет у него изо рта. Какая жалость!
Остальные обходят его, продвигаясь всё ближе.
Оба офицера выходят из укрытия и идут рядом с ними.
Шрапнель летит уже слишком далеко и высоко. Она безвредна.
Навстречу им штурмовым шагом идет пехота из Ланса. Две длинные шеренги прижались к домам с винтовками в руках, готовые открыть огонь.
Они не обращают друг на друга внимания.
Наконец:
– Батарея, стой! А вот теперь, ребята, можно стрелять!
По правой стороне улицы два орудия, а по левой – три, очень близко друг к другу. Мозель сам сел за наводчика, а Штойвер дальше, с другой группой.
Все в напряжении.
Обстрел противника ушел с улицы. Кажется, перекинулся в район вокруг церкви. Там непрерывно гремит.
Тишина на переднем крае мучительна. Что-то же должно произойти… Газ должен быть виден. Или пехоте, которая выдвинулась вперед, придется вернуться. Или враг должен наконец появиться.
Ничего не происходит. Ждут.
Батарея ждет, минута – как час. Ждет десять минут.
А вот и газ. Точно же газ? Жидкий туман вползает в створ улицы.
Мозель отрывается от подзорной трубы. Кричит:
– Надеть защитные маски!
Все нацепляют марлевые повязки.
И вот это газ? Взгляды прикованы к облаку.
Выглядит зловеще. Колышется, качается, местами клубится пеленой на ветру. Рассеивается.
– Герр капитан!
Приближаются плотные группы каких-то солдат.
Пехота возвращается? Или окружение? Тогда, вероятно…
Мозель всматривается в трубу. Вдруг ревет, вскипая:
– Парни, противник! Англичане! Целься! Стрелять, только если сможете попасть, бережем снаряды!
Целься, целься, целься!
– Огонь!
Целая толпа взлетает на воздух. С первого же выстрела.
Взгляды прикованы к этой группе. Один англичанин всё стоит на коленях. Ясно видно, как он встает. Затем, пытаясь отскочить, падает навзничь на камни.
Еще одна группа подходит.
Начинается охота. Огонь! Огонь!
Орудия начинают соревноваться. Пожалте, вы уже отстрелялись, теперь наша очередь. Огонь!
Но враг не останавливается. Англичане кажутся растерянными, они и не думают стрелять в ответ.
Современная бойня: загоняешь скот в переулок, сперва пошире, дальше поуже, а в конце – смерть. И никуда не свернуть, потому что сзади напирают.
Всё новые плотные группы, еще и еще. Наконец те, кто впереди, видят погибших товарищей, хотят отступить. Но сзади на них напирают. Гора трупов посреди улицы становится всё выше.
Батарея 1/96 с каждым залпом делается всё проворнее.
Тут тебе ни укрытия, ни осмотрительности, ни страха. Всё – как на плацу: пехота, шагом марш!
Невероятно, но цель, эти живые люди… они дают убивать себя без всякого сопротивления.
Враг наконец понял, откуда настигает смерть. Слева, со стороны их прежней позиции, на батарею обрушивается пулеметный огонь.
Фланкирующий огонь! Канониры прижались к земле. Узнать бы только, где этот пулемет!
Мозель ползет вперед. Несколько раз пытается поднять голову. Но пули секут воздух, лишая возможности поднести трубу к глазу.
– Всем в укрытие! Отставить огонь!
А вот и второй пулемет завыл. А справа еще и третий.
Мозель не может сделать даже несколько шагов назад к первому орудию. Всех как пригвоздило.
Ждут.
Вдруг возле третьего орудия кто-то кричит: «Ма-а-ам-ма-а-а!»
Ему сейчас не помочь. К тому же он дико брыкается, а его ведь еще перевязать нужно.
Всех как пригвоздило. Кто голову поднимет, тому каюк.
Ждут.
Вдруг шум. Со стороны Ланса. Мозель щурится. Ради всего святого, передки сюда идут. Если они окажутся между пулеметами, всё кончено.
Передки? Да. Громыхают колесами достаточно громко – слышно всем. Есть лишь один способ их спасти: по одной оттащить пушки подальше. Кто погибнет, тот уж погибнет.
Команда подана. Ее передают по цепочке: «Отходим! Навстречу передкам!»
– Если сможете, осторожно помашите платком, чтобы Холлерт заметил!
Пушки медленно отползают, словно толстые черепахи. По сантиметру солдаты сдвигают колеса, дергая за них вытянутыми руками. Штойвер выгибается с белым платком в зубах, носом почти в канаве. Подает сигнал.
Передкам стоять!
Только бы сектор пулеметов не сдвинулся к ним.
Нет.
Батарея отходит, еще на сантиметр. И вот тяжелые стволы набрали разгон и сдвинулись уже на несколько метров дальше. Еще быстрее. Еще быстрее, всё дальше и дальше назад.
Передки жмутся к домам: два справа, три слева.
Пулеметы взбивают пыль, крошат камень, но в одном и том же месте.
И вот:
– Передки! Назад! Батарея, рысью!
Рысью!
Из-за поворота улицы появляется командир полка. Со штабными. Мозель докладывает, в том числе о потере шестой батареи.
Размышления недолги:
– 1/96 занять позицию и укрыться вон там, в саду. По возможности вести наблюдение участка предыдущей позиции. Надо переждать!
Капитан передает приказ Штойверу:
– Там сад, за деревянным забором. Направление туда, батарея галопом вперед, орудия накрыть, передкам вернуться с дороги к Аннаю. Связь наладить!
Врага больше не видно. Молчание полное. Газовое облако рассеялось.
– Жалко шестую, – говорит командир. – Полк сильно обескровило за последние дни. Как думаете, сможем орудия вызволить? Позаботьтесь об этом сегодня ночью, капитан Мозель.
– Слушаюсь, герр подполковник.
– И немедля найдите пункт для наблюдения. Линию до штаб-квартиры надо проложить. Туда, за церковь, в бывшее саперское казино.
Он уходит.
Мозель едет верхом вслед за батареей.
3-е бюро Генерального штаба
№ 8. 565
14 сентября 1915 г.
Секретно
Командующим генералам:
Моральный дух войск и их жертвенность важнейшим образом обеспечивают сплоченность при наступлении. Французский солдат действует тем храбрее, чем лучше понимает значение наступательных операций, в которых он принимает участие, тем больше доверяет он мерам, предпринимаемым командованием. Засим надлежит, чтобы офицеры всех рангов начиная с сегодняшнего дня разъясняли подчиненным благоприятные условия, при которых состоится предстоящее наступление французских вооруженных сил. До каждого должны быть доведены следующие пункты.
1. Мы должны атаковать на французском театре военных действий, чтобы выбить немцев из Франции. Мы не только освободим наших соотечественников, порабощенных двенадцать месяцев назад, но и вырвем у врага ценные трофеи в виде наших оккупированных территорий[29]. Кроме того, убедительная победа над немцами заставит нейтральные страны склониться на нашу сторону и заставит противника замедлить свои действия против русской армии, чтобы противостоять нашим атакам.
2. Всё сделано для того, чтобы грядущее наступление можно было предпринять значительными силами с мощными материальными ресурсами. Всё возрастающее значение оборонительных сооружений, всё возрастающее применение территориальных подразделений на фронте, увеличение количества английских войск, высадившихся во Франции, дали Главнокомандующему возможность отвести большое количество дивизий с фронта и держать их в готовности к атаке – численностью, равной нескольким армиям. Эти силы, как и те, что сейчас находятся на фронте, располагают новейшими совершенными средствами ведения войны. Количество пулеметов увеличилось более чем вдвое. Полевые пушки, заменяемые по мере износа новыми, имеют значительный боезапас. Количество обозов увеличено – как для доставки продовольствия, так и для переброски войск. Тяжелая артиллерия, основное средство нападения, подверглась значительному усилению. Укомплектовано и подготовлено значительное число батарей тяжелого калибра с прицелом на предстоящие наступательные операции. Суточный запас боеприпасов, предусмотренный для каждого орудия, превышает наибольший из когда-либо зарегистрированных резервов.
3. Настоящее время особенно благоприятно для генерального наступления. С одной стороны, армии Китченера завершили высадку во Франции, с другой стороны, в последнее время немцы отвели войска с нашего фронта, чтобы использовать их на русском фронте. Немцы располагают очень скудными резервами за узкой линией своих окопных позиций.
4. Атака должна быть всеобщей. Она будет составлена из нескольких крупных одновременных атак на протяженных участках. В ней примут участие значительные силы из состава английской армии. В наступлении также примут участие бельгийские войска. Как только противник будет измотан, войска на участках фронта, остававшиеся до тех пор бездействующими, поочередно осуществят атаки на него, чтобы довершить его дезорганизацию и довести его до полного рассеяния. Задачей всех наступающих войск будет не захват переднего края окопов противника, но прорыв – без передышки, днем и ночью – сквозь вторую и третью линии его обороны с выходом на открытое пространство. В этих атаках примет участие и кавалерия, дабы, опередив пехоту, закрепить успех. Одновременность атак, их сила и протяженность фронта не позволят противнику сосредоточить в одной точке свою пехоту и артиллерийские резервы, как он смог это делать на севере Арраса. Эти обстоятельства обеспечивают успех.
Распространение этого сообщения в войсках непременно поднимет их дух до уровня требуемых от них жертв. Потому абсолютно необходимо, чтобы доведение данных положений до сведения осуществлялось с полной убежденностью.
На заброшенной позиции 1/96 в подвальном помещении пункта связи сидят лейтенант Фрике и Райзигер.
Раз за разом пытались они пробиться наружу, освободиться. Не вышло. Дверь подвала просела, раму зажало, вся лестница завалена обломками рухнувшего дома. Окошко на улицу тоже засыпало слоем не в один метр. Так что стараться без толку.
Утешение лишь одно, хоть и слабое – где-то в завале должна быть щель: с улицы в подвал попадает луч света толщиной с руку. А может, и нет никакого утешения. Спятить можно от злости: видеть дневной свет, но выбраться к нему никак.
Гнев понемногу переходит в отчаяние: в ловушке без всякой надежды. Заперты тут без дела. И чем это кончится? Расчет простой: помрем с голоду или, в лучшем случае, дождемся повторного обстрела, который быстро положит делу конец.
Фрике шастает туда-сюда уже с полчаса. Руки в карманах. Туда-сюда. Ногу то на дверь подвала поставит, то на наружную стену, за которой должна быть дорога. Туда-сюда.
Наконец садится на пол в углу. Скрещивает ноги, глядя перед собой.
Райзигеру хочется как-то смягчить безнадежность их заключения. Он устраивает праздничное освещение, прилепляя свечки на столе, весь их запас. В итоге горит шестнадцать огоньков. В комнате ослепительно светло. Так, по крайней мере, больше не видно дневного света. Райзигер принимается бегать. Рысью, руки скрестив на груди, то вверх, то вниз. Еще бы не стояла такая мертвенная тишина кругом.
Он подходит к лучу света и прикладывает ухо к дырке – там слышен частый пулеметный огонь.
Что там может происходить? Он поеживается. А? Что? Кто-то говорит? Точно, это ж лейтенант. Совсем забыл про него.
– Райзигер, зачем вы устроили это дурацкое освещение? Похоже на похороны.
Райзигер гасит свечи.
Только две остаются гореть.
– Нет, Райзигер, так совсем безнадега. Зажгите их лучше обратно.
Готово дело.
Фрике встает:
– Как вы себе представляете дальнейшее развитие этой сраной ситуации?
Райзигер стоит по стойке смирно.
– Не могу знать, герр лейтенант.
– Непонятно, почему нашей батареи совсем не слышно?
– Как скажете, герр лейтенант. Полагаете, герр лейтенант, они будут еще стрелять? Может, отсюда просто ничего не слышно.
Фрике орет в ярости:
– Бардак! Сидим тут, как обезьяны в клетке, а там неизвестно что происходит.
– Герр лейтенант видел газ?
Газ? В таком случае батарея могла быть уже давно разгромлена. «Может быть, – думает Фрике, – мы тут сидим меж двух огней. Противнику остается только бросить в наше прибежище ручную гранату через эту светящуюся щель, и тогда всё, спокойной ночи».
– Да уж, Райзигер, – говорит он как ни в чем не бывало. – Может, лучше застрелиться? Нам уже не выбраться из этой коробки. Так зачем оставлять это развлечение французам?
Для Райзигера Фрике – воплощение хорошего офицера. Такого лихого еще поискать.
Тем более ошеломляющим кажется его предложение.
Но дальше всё развивается хуже, чем они могли себе представить.
Райзигер недоверчиво смотрит на Фрике. Тот глядит на свечу и теребит кобуру:
– Ну, Райзигер, что думаете? Ну серьезно же…
Он замолкает. В щель отчетливо слышны приближающиеся шаги.
– Так-с, есть там кто? – Он тянется вверх.
Отскакивает, шепчет:
– Коричневые обмотки, вот дерьмо!
Толкает Райзигера в угол и сбивает свечи.
– Это они, это томми[30]. Теперь я вообще ничего не понимаю. – Он прислоняется к стене, тяжело дыша.
У Райзигера дрожат колени.
Мысли: «Бога в душу, что вообще творится, но главное, что мы можем сделать? Если сейчас закричим, наверняка получим гранату в харю. Если не закричим, окажемся у врага в тылу и медленно погибнем. Но есть и третий вариант: противника выбьют с позиции. Это может стать спасением».
Так что ничего не остается, кроме как тихонько сидеть здесь, прислонившись к стене, и ждать.
Порой Фрике пробирается обратно к щели. Больше ничего не видно и не слышно.
Всё, что можно заключить, это то, что светит солнце.
Позже: красный луч света, значит, закат.
Позже: а теперь темнота.
Фрике и Райзигера охватывает сильная усталость. Но спать невозможно. Камни и штукатурка продолжают осыпаться со стены. И это всякий раз заставляет очнуться.
Накануне величайшего сражения всех времен командир гвардейской дивизии желает своим войскам удачи. Ему нечего добавить к обнадеживающим словам командующего, оглашенным сегодня утром. Но хотелось бы, чтобы все вы запомнили две вещи:
1) что судьба будущих поколений англичан зависит от исхода этой битвы,
2) что от гвардейской дивизии ожидаются большие дела.
Как гвардеец с более чем тридцатилетним стажем службы он знает, что ему больше ничего добавлять не нужно.
Где теперь находится противник спустя двенадцать часов после начала атаки, сегодня, 25 сентября 1915 года, в четыре часа дня?
Много догадок строится на новой огневой позиции 1/96. Всё произошло так быстро, что никто толком и не понял, что происходит. Газ? Ну да, конечно, сомнений нет. Все видели большие серые облака, поднятые ветром. Потом густые тучи поглотили шестую батарею. А еще что? Например, пехота задохнулась от газа или ее просто разбили?
Возле орудий оживленные обсуждения.
Единственное осязаемое во всём этом – это англичане, которых перестреляли посреди улицы. Всё остальное было совершенно непонятно. И прежде всего, оставался нерешенным жизненно важный вопрос: есть ли впереди нас еще немецкая пехота или нет? А точнее: может ли так случиться, что противник вдруг появится здесь, на позиции, и попротыкает нам штыками животы или его остановят впереди? Пехота шла первой, это все видели. Но если вдуматься: это максимум мог быть батальон. Этого хватит для прикрытия?
Вообще непонятно, почему противник не стреляет. Ничего, ни единого снаряда не летит, даже туда, за огневую позицию, по городу.
Всё громче пожелания, расспросы и тревоги: вернуться бы на старую позицию, посмотреть, что там впереди делается.
Идиотское положение. Капитан пропал со Штойвером в одном из домов. Так что никаких новостей от них не добиться. Поэтому всё больше любопытных приковывал к себе вахмистр Бургхардт. Он сидел на месте наводчика четвертого орудия, удобно откинувшись назад, а унтер-офицеры стояли вокруг него. Он болтал без умолку. Порой можно было уловить какое-то слово.
Рассуждал он очень важно:
– Враг, должно быть, прорвался, иначе никакие англичане не смогли бы появиться рядом со старой позицией. Но потом дебилы, видимо, растерялись, и наша батарея показала им, где раки зимуют. По моим оценкам, эти кретины сейчас сидят в наших подвалах и едят наши консервы. Хорошо хоть дома сгорели над их головами, а то наверняка какой-нибудь пижон валялся бы на моей койке.
Противник в подвалах на нашей прежней позиции?
Солдаты вытянули шеи.
– Если это правда, – сказал Ауфрихт Георги, – то мы даже не сможем похоронить Райзигера и Фрике.
Впервые вспомнили, что кое-кто пропал. Кто мертв, тот мертв – тут ничего не скажешь, и если мертвецов нельзя похоронить прямо сейчас, ну что ж, они уже никуда не торопятся.
– Но, может быть, – сказал Георги, натягивая каску, – может быть, Фрике и Райзигер вообще не убиты. Это ж не первый раз, когда кому-то приходится несколько дней сидеть под завалом.
Георги хватает Ауфрихта за руку:
– Точно! Давайте их достанем!
Вахмистр решил, что они сбрендили. Он отказался наотрез. Всё было ясно как день.
– Подождите хоть до вечера. Или у капитана спросите.
Отправились к Мозелю. Тот посмотрел на Штойвера:
– Есть в этом смысл, лейтенант?
Штойвер выплюнул сигарету в сторону:
– Если герр капитан позволит, я тоже схожу.
– Ладно, но тогда еще попробуйте определить, где враг, а где наша собственная пехота. Или подождите, я еще запрошу, что скажут в полку.
Звонок полковому адъютанту:
– Скажите, Линнеман, что там вообще творится? Моя батарея торчит здесь уже три часа, и ничего не происходит. Что? Атака? В общем, я хотел послать лейтенанта Штойвера. Фрике пропал. Ну ладно! Немедленно доложу, что там Штойвер обнаружил. Как там остальные батареи? Что? Да, шестая – вдребезги. Я сам еще не видел лично. Значит, так? Все остальные близ Суше. Ну, не думаю, что там балаган меньше, чем тут. Большое спасибо. Бог в помощь.
Штойверу:
– Ну что, можете идти. Но через час вернитесь. Линнеман только что сообщил, что на этом участке сегодня вечером в семь тридцать планируется контратака. Кстати, в полку считают, что ситуация неопасная. Ну всё, отправляйтесь.
Где же враг?
Сегодня утром противник захватил позиции пехоты под прикрытием облаков газа. Роты по большей части погибли в ближнем бою. Остатки сбежали, едва увидели газ, а затем были перебиты шрапнельным огнем.
Враг двинулся вперед. После того как 1/96 покинула горящую позицию, колонны врага пробыли на ее развалинах с четверть часа. Враг остановился на этом месте по какой-то непонятной причине. Оттуда, опять же по непонятным причинам, он вскоре отошел в передовые окопы, отозванный своими командирами. Единственным решающим фактором мог стать огонь прямой наводкой орудий 1/96, стоявших на подходе к Лансу. Или?.. Нет ничего бессмысленнее случайности!
В любом случае немецкий пехотный резерв, подошедший на замену, с относительно небольшими потерями достиг прежней огневой позиции 1/96 и на время закрепился там.
К этим пехотинцам и вышли Штойвер, Ауфрихт и Георги.
Над заваленным подвалом бывшего пункта связи расположился пулеметный расчет.
Позиция в поле зрения противника. Достаточно приподнять голову, чтобы заставить английские пулеметы застрекотать.
Штойвера это не остановило. Голыми руками он расчистил пошире щель, проникавшую в подвал. Канониры помогали, раздирая пальцы до крови.
– Эй, там!
Снизу никто не отвечал. И всё же: бревна в сторону, мешки с песком тоже. Вниз, в подвал.
– Дайте спичку!
Фрике и Райзигер лежали там. Мертвые? Когда Фрике схватили за плечи и потащили на улицу, он принялся ужасно ругаться. Его разбудили. Удивление, приветствия.
– Слава богу, я выбрался из поганой мышеловки! Надеюсь, батарея еще стреляет, как положено.
Штойвер подтвердил. Фрике высунул шею из подвала и увидел пехотинцев.
– Что ж, тогда могу вам поклясться, что противник был здесь сегодня утром. Я точно видел английские ботинки и английские обмотки. Господи, Райзигер ведь еще здесь!
Тот лежал под столом. Его подняли.
Он отреагировал так же, как и Фрике. Даже посильнее: огрызнулся, ударив Георги кулаком в лицо, но быстро пришел в себя и пожал товарищам руки:
– Ну надо же, подвезло!
– Если сейчас же не дадите поесть, кого-нибудь сожру, – прорычал Фрике.
– Никогда не был так голоден, – прошептал Райзигер.
Георги полез в карман:
– Могу только это предложить господину лейтенанту.
В руке у него было что-то черное. Сыр эдамер, который он носил с собой несколько дней.
Отлично! Грязь соскоблили ножом, Фрике отломил кусок и поделился им с Райзигером. Жрали как животные.
И вот назад.
Шли гуськом вдоль домов к новой позиции. Зашлепала пулеметная очередь! Но проскочили. Товарищи были очень рады. Никто ведь не верил, что они еще живы. Один Мозель был спокоен. Когда Фрике отрапортовал, капитан даже не отложил газету. Только сказал:
– Фрике, вы меня подвели. Разве так можно? Ладно, вперед на службу! Нынче вечером с нашей стороны должна быть контратака. Ее перенесли на завтра. Точное время сообщат. В любом случае расчетам спать при орудиях в полной готовности. Лейтенант Штойвер останется на ночь при мне. Вам занять наблюдательный пункт на трубе, вон там, по правой стороне улицы на нашей прежней позиции. С собой возьмите Райзигера и еще одного добровольца. Немедленно проложить телефонную линию к батарее. Всё, спасибо.
Странный прием. Фрике разозлился. Резко хлопнул дверью, доброжелательно взглянул на Райзигера.
– Да, – сказал он, – ничего не поделаешь. А мы всё-таки привыкли друг к другу. Можно и переночевать опять вместе. Доложите сержанту, что с вами в наблюдение пойдет еще Ауфрихт. Возьмите аппарат и что-нибудь поесть. Или всё-таки… пайки же должны принести с передков… идите тогда к своему орудию. Я за вами пришлю.
Принесли паек. На передках и обозных телегах привезли боеприпасы, а заодно хлеб, мармелад и сыр. Холлерт сидел на козлах.
Он созвал батарею и, отрапортовав Мозелю, зачитал под фонариком приказ по батарее:
«1. На отдых 1 октября идут унтер-офицер Шульц, канониры Шлихтинг и Кунц.
2. Неоднократно имело место, что солдаты самовольно реквизировали продукты и одежду у гражданского населения Ланса. Это строго запрещено.
3. Канонира Райзигера произвести в звание сверхштатного ефрейтора[31].
4. Дивизионная вошебойка закрыта до 1 октября по причине ремонта.
Разойдись!»
Лейтенант Фрике подзывает Райзигера с Ауфрихтом и отправляется с ними в путь.
По приказу капитана наблюдательным пунктом стала дымовая труба бывшего карьера над их прежней позицией. Райзигер и Ауфрихт прилаживают кабель к телефону и разматывают его отсюда к позиции.
Труба стоит в чистом поле. У подножия дверь. Фрике с солдатами открывают ее. Это непросто – отовсюду свистят пули. Наконец сработало: они внутри. Там просто черная дыра. Зажигаешь спичку, и видно черную круглую стену, похожую на жерло. И вот отсюда надо наблюдать? Это возможно, но только если сидеть наверху дымохода.
– Нет, – говорит Фрике, – я не спятил еще. Если попробуем забраться, шеи себе переломаем. Соедините меня с позицией.
Слава богу, связь в порядке. Фрике пытается объяснить Мозелю, как трудно в темноте забраться в дымоход на высоту в сорок метров.
Ничего не поделаешь, Мозель уперся. Он явно еще раздражен тем, что Фрике и Райзигера не было с ними в тот день. Артиллеристам слышен его резкий голос:
– Официальный приказ! Точка!
Так что ничего не поделаешь. Снова зажигают спичку. Замечают, что внутри в стенку вделаны проушины для подъема наверх. Что ж, придется взобраться потихоньку.
Телефон пока оставляют внизу с Ауфрихтом. Фрике поднимается, Райзигер следует за ним. Нелегкая работка. Не столько страшно, сколько противно, потому что темно. Наконец они наверху. Свисают, уцепившись за край, на высоте сорок метров над землей, над полем, где не разобрать своих и врагов. Зрелище потрясающее. Они даже забывают, что одна ошибка, неловкость рук – и можно упасть в шахту с этих сорока метров. Забывают, что есть война. Просто смотрят.
Обзор широкий. Виднеется мощный фейерверк. Горизонт кажется очень близким. Повсюду сверкает. Повсюду вырывается пламя. Белые вспышки тонкими дугами пробегают на фоне черного неба, воспламеняются огромными солнцами, медленно опускаются обратно к земле. Красные лучи взмывают, превращаясь в светящиеся шары. За окраиной Суше вся земля в огне.
Фрике первым смог заговорить:
– Ну, что скажешь, Райзигер? Красиво?
– Да, герр лейтенант, – Райзигеру хочется добавить «…если б еще не было войны», но это кажется неуместным, фальшивым, и он проглатывает второе предложение.
– Да уж, Райзигер, давай теперь обустроимся. Только вот как? Лучше сперва сползаем вниз. Надо бы здесь приделать нормальную площадку или что-то в этом роде. Не будешь же сутки висеть вот так, руками на краю.
Когда спустились, он приказывает вызвать с позиции плотника и каменщика с досками, также нужна стереотруба.
Наблюдательный пункт готов к следующему дню. Метра на полтора ниже края дымохода приделывают площадку, достаточно прочную, чтобы удержать троих. Стереотруба установлена прямо над краем.
Когда восходит солнце, Фрике замечает, что окрестности прекрасно просматриваются. Докладывает, что пункт готов. Вскоре Мозель приходит с двумя связистами:
– Вы идете на позицию. Наша контратака начинается в семь десять утра, без артподготовки.
Фрике возвращается неохотно. Теперь они не увидят ничего из того, что будет разыгрываться между двух линий окопов.
Вместо этого они видят кое-что другое, нечто очень странное. Улица, по которой они проходят – та самая, где вчера перестреляли британцев, – кишит мирными жителями.
Откуда они все? Отсиживались по подвалам?
Те стоят, расставив ноги, руки за спиной, прижавшись к стене. С любопытством оборачиваются на немцев. Поджимают губы, насмешливо, вызывающе. Дети смеются.
Фасады домов в одночасье преобразились. К крючкам ставен, к дверным ручкам, к каждому гвоздю привязаны цветы. Ярко горят астры и флоксы. Где в стенах осталось пулевое отверстие, его покрыли зеленью и украсили цветами. У крылечек повсюду стулья, тщательно убранные белыми или цветастыми покрывалами. Тут же цветы, горшки с геранями, розы в вазах.
Что тут творится? Что это значит?
– Какое-то колдовство, – говорит Фрике. – Вы когда-нибудь видели такое?
Он приближается к группе женщин. Спрашивает на хорошем французском, что бы это значило, указывая на цветы.
Множество глаз смотрит на него дерзко и пронзительно, и так прямо, как ни одна женщина или мужчина из числа гражданских уже несколько месяцев не смотрели на немецкого солдата.
Но губы их сжаты. Ответа нет.
Ситуация позорная и постыдная. Фрике говорит: «Вот компашка!» – и идет дальше. Через несколько домов спрашивает снова:
– Зачем цветы? Если не скажете, я вам устрою на орехи!
Улыбаются. Но ни слова.
Фрике вырывает из ставни букет белых хризантем и бьет ими девушку по лицу. Пинает по стулу. Осколки цветочной вазы с грохотом падают на землю.
Снова улыбки. Ни слова.
Солдаты вскипают от злости:
– Ничего не поделаешь с этими свиньями! Пошли дальше.
Фрике злобно смеется:
– Знаете, что они задумали? Гаденыши воображают, что сегодня будут встречать своих земляков с цветами. Ну пойдемте, надо быть у батареи, когда начнется. – При этом он плюет на оконное стекло.
На позиции орудия уже готовы к стрельбе.
Вся батарея ждет.
Семь часов. Семь ноль пять, семь ноль девять. Спустя минуту пехота попытается отбить прежнюю позицию.
Больше ни к чему смотреть на часы: гремят выстрелы. Тявкают пулеметы. Слышны разрывы ручных гранат. Воздух дрожит, разбиваясь на тысячи кричащих осколков.
Если б можно было что-то сделать!
Если б можно было что-нибудь увидеть!
Артиллеристы выжидают, не в силах вымолвить ни слова, вслушиваются.
Ну, когда уже команда от капитана?!
Фрике и Штойвер на правом фланге, с телефоном. Тоже молчат.
Грохот вдали нарастает волнами. То пронзительно и громко, вздымаясь к высшей точке, то вновь вразброд, рассыпчато, словно заикаясь.
Получается?
Кто достаточно долго на фронте, тот знает, что взять траншею, расположенную в трехстах-четырехстах метрах перед вами, можно либо за десять минут, либо никогда.
Десять минут давно прошли.
Огонь не стихает. Тревога в батарее растет. Всех уже лихорадит: вот сейчас бы выстрелить! Неважно куда, просто высвободить это поганое напряжение.
Ага, вот лейтенант Фрике берет трубку.
На него обращены взоры всей батареи.
Разговор долгий. Наконец вешает трубку. Оборачивается к Штойверу. Всем, вплоть до последнего орудия, понятно каждое слово:
– Похоже, атака провалилась. Вражеские окопы взяты только в нескольких местах. Нам пока не разрешают стрелять, чтобы не побить собственную пехоту.
Всё тот же треск. «Атака не удалась? М-да, ничего не поделаешь». Постепенно шум наскучивает.
Наконец слышится какой-то новый звук. Что это?
По улице, виднеющейся между двумя домами, выдвигается трусцой новая пехота с винтовками наготове. Резервы.
Зрелище завораживает: значит, те батальоны, что бросили в бой сегодня утром, уже разбиты?
Райзигер смотрит на запыхавшихся солдат. Многие с бородами, среди них почти сплошь очень молоденькие офицеры, с пистолетами в руках. Бедолаги. Он вспоминает гражданских на улицах, с цветами на окнах и крылечках. Надеюсь, у наступающих достаточно времени, чтобы повыбрасывать этот чертов хлам.
В воздухе раздается вой. Пожилой офицер вскидывает руки и падает навзничь. Шестеро пехотинцев падают, дергаясь и вытягиваясь. Напирающие следом пробегают мимо них.
Враг бьет шрапнелью! Она начинает рассеиваться, над домами появляются белые облака. Наконец пехота прошла. Теперь снова есть время на другие дела.
Залпы орудий? Райзигер подталкивает соседа:
– Слышишь? Тихо, как в гробу.
– Если капитан говорит, что контратака не удалась, то кто будет стрелять? Дружище, у нас, артиллеристов, дела получше, чем у пехоты.
«Да, – думает Райзигер, – у нас дела получше. Там у них пара шрапнелей – и бегом на пулеметы».
Он смотрит на Фрике. Тот снова кладет трубку:
– Всем внимание! На данный момент дело в тупике. Батарее временно разойтись!
На данный момент в тупике? Итак, всё пропало.
– Полный бардак.
Сосед ничего не понимает:
– Я бы предпочел, чтоб обед поскорее привезли.
Проходят часы. С грохотом приближается полевая кухня. Дают фасолевый суп. Поев, артиллеристы достают из шинелей карты. Повсюду болтовня. Фрике и Штойвер прогуливаются без дела. Райзигер, который понятия не имеет, как играть в карты, вмиг спускает жалование за прошлый месяц.
– У тебя ж теперь есть надбавка, герр ефрейтор, – смеется ему один из выигравших. Кругом хихикают:
– Эй, ну что, еще разок? Погоди, вот будем на отдыхе…
Унтер-офицер достает из ранца две пуговицы:
– Приделайте их уже себе на петлицы![32]
Пять минут спустя их закрепили с помощью спичек: ефрейтор Адольф Райзигер.
Кем только не побываешь!
Райзигеру приходит в голову, что из тех добровольцев, что ушли с ним на войну, больше половины уже стали унтер-офицерами, а человек шесть уже и лейтенантами.
В карты больше играть не хочется.
Ближе к вечеру капитан передает, что в ночном карауле офицеры не требуются. Достаточно унтера и двух солдат.
Часов в восемь вечера приносят хлеб, сыр, ливерную колбасу в жестянках, две большие кастрюли кофе и полевую почту. Чуть позже все заворачиваются в одеяла. Ночь холодная, спится плохо. Разговаривать никому не хочется.
В одном из домов по левой стороне горит свет. Там капитан с лейтенантами.
– Давно не видел такого бедлама, как сегодня утром. Так и не получилось выбить эту кучку из траншей. Вопрос в том, чем это обернется. Фрике, начиная с завтрашнего утра в четыре часа утра прошу вас снова заступить в наблюдение вместе с Райзигером и Ауфрихтом.
Ночью не становится тише. Кругом темнота прорезана длинными трещинами шумов. Выстрелы. Крики. Шепот. Грохот. Шаги. Марширующие, неустанные, монотонные, шаркающие каблуками. Райзигер вытягивается: кажется, звуки проходят сквозь него, мимо него. Шаги, бредущие колонны. Всё движется к фронту, идет прямо тут. А завтра будет еще больше.
Он думает о гражданских. Их невозможно себе представить посреди этой тревожной ночи. Когда солнце взойдет, вместо них встанут солдаты, один за другим, в ожидании врага. Тогда их цветы исчезнут!
Цветы. Его мысли уперлись в этот предмет. В то, что этот женский жест был красив, как и их гордость, их бессмысленная уверенность в своей победе.
Вспоминается девушка из Анная. Мари. Она сейчас спит? Или сидит у въезда в деревню вместе со старухой, тоже ждет? Когда в три часа ночи Фрике вызывает его, он всё еще не спит.
В три тридцать они с Ауфрихтом уже стоят на площадке внутри трубы.
Небо бесцветно. С восточной стороны (Райзигер думает: «Там Германия») – ровная желтизна. Ни облачка.
– Если утром пойдет дождь, дело уже наполовину выиграно, – говорит Фрике с ухмылкой. – Уж это мы устроим.
Телефон гудит.
– Наблюдение 1/96 на проводе.
Приказ из полка.
– Красно-зеленые сигнальные ракеты на участке означают газовую атаку, – повторяет Райзигер себе под нос.
Ах, точно, об этом-то и забыли. И правда, бывают же газовые атаки, вернее, была уже газовая атака. Сегодня опять будет?
Фрике приказывает батарее приготовиться открыть огонь и командует несколькими позициями. Райзигер и Ауфрихт тоже смотрят через край дымохода. Там в поле вздымается пламя, а затем грохот.
– Наши орудия.
Чуть белеют известковые края позиции, занятой противником.
Снова приказ открыть огонь! Фрике наводит орудия так, чтобы снаряды не задевали подходные траншеи.
Артиллерия противника не отвечает.
– Стоп! Отставить огонь!
Звонит Мозель, спрашивая, есть ли новости. Нет. Всё повторяется заново.
Уже так светло, что видно далеко вперед. Там, вдали, Лоос. Вон маленькая белая ферма, спрятавшаяся в густой живой изгороди. Вон черный горб – угольная куча. «Несколько дней назад, – думает Райзигер, – я был там, теперь там будет спать томми». Вдали – дома и башни Грене. Они плывут на горизонте, подобно кораблям с красными парусами. Ложбина распахнута впереди, как жёлоб. Ее дна не видно даже с нашей трубы.
Фрике принюхивается. Солнце поднимается, как большой красный шар:
– Дождь нам некстати, вот чёрт.
Холодный ветер налетает с вражеской стороны.
Ого, ветер с той стороны идет? Фрике припадает к стереотрубе.
– Ветер со стороны противника, – громко произносит он.
Только он собрался отвернуться, как Райзигер кричит:
– Лейтенант!..
Больше ничего он сказать не в силах. Перед ним в небе пляшут красно-зеленые осветительные ракеты. Зеленый цвет едва различим на фоне утреннего неба, тем более грозно выглядит красный. Со стороны Лооса до самого отвала всплескиваются, пляшут, крутятся красно-зеленые огоньки. Одновременно поднимается сумасшедшая стрельба.
– Газ! – все трое говорят это одновременно.
Насколько по-другому всё это выглядит отсюда, нежели с позиции позавчера! Невооруженным глазом видно, как облако газа поднимается с того места, где прежде была передовая линия противника. Оно очень быстро движется вперед. Англичане выстроились на старой немецкой позиции с винтовками наготове и примкнутыми штыками. В касках. В желтых намордниках. У них есть противогазы! Видны их стекла размером с ладонь и хоботы шлангов.
Картина жуткая. Никто из них не двигается: очевидно, дают газовому облаку пройти над ними.
Телефон. Недолго думая:
– Батарея, к орудиям! По заданной цели! Противник начинает газовую атаку!
Первые снаряды 1/96 бьют по ожидающим англичанам. Фрике приказывает переводить огонь орудий на несколько метров после каждого выстрела. Он воет от радости, когда выходит прямое попадание. Газовое облако его не волнует. Он пристально смотрит в трубу:
– Черт возьми, в точку! Мы отправили к черту минимум полдюжины. Ха, прямо видно, как у них ноги отлетают! Ну, слава богу, теперь и другие батареи стреляют.
Ауфрихт сидит на корточках у телефона, Райзигер смотрит через край дымохода.
Противник стоит под шквальным огнем. Газовое облако не производит отсюда никакого впечатления. Оно совсем не плотное: достигая высоты в человеческий рост, облако становится прозрачным, как жалкий кусочек ткани. Солнечные лучи просвечивают сквозь него широкими золотыми полосами. Наконец оно ныряет в ложбину, которая его полностью проглатывает. Занавес откинут, обзор свободен.
Занавес вверх!
Занавес поднят, Фрике отходит от стереотрубы, хватает Райзигера за воротник:
– Кавалерия!
Кавалерия. Противник атакует кавалерией. Она поднимается из ложбины. Видны серые поблескивающие бляхи, каски – целая цепь, от Лооса до самого угольного отвала. Лошадиные головы покачиваются, коричневатая, черно-белая цепь колеблется от Лооса до самого угольного отвала. Она идет, коричневатая, черно-белая, плотно сжатым комком напирая почти без просветов от Лооса до самого угольного отвала.
Вырвавшись из ложбины, кавалерия сомкнутым строем стремительно переходит в галоп! Всё выше, и вот уже на виду. И вот она стоит, непостижимым образом медля под обстрелом, под дождем и огнем немецкой пехоты, немецких батарей.
Фрике, припав к стеклу:
– Второй ряд пошел!
То же самое – прямо на виду. Из лощины вверх медленно вытягивается масса толкающихся конских тел и всадников. От Лооса до самого угольного отвала.
– Лейтенант! – Ауфрихт кладет трубку, таращится на Райзигера.
– Пускай, пускай… пусть поближе подойдут! – Фрике говорит это хрипло, страшно, ревя. – Пусть поближе подойдут!
У Райзигера дрожат колени: «Вот!»
Ни один снаряд пока еще не падает в поднимающейся, ожидающей чего-то фаланге всадников.
Райзигер, внезапно хватая лейтенанта за руку, вскрикивает:
– Атакуют!
Атакуют. Первая лавина на миг встает на дыбы. Потом вниз. Вверх. Вверх, вниз, вверх, вниз, вверх, рысью. За ней вторая: вверх, вниз, вверх, рысью, обе ноги одновременно, плотно прижаты, рысью. Рысью. И, вытягиваясь, – прыжок всем строем, ноги лошадей вытянуты, копыта взлетают в воздухе вверх, вниз, в галоп, животы к земле, шея вперед, в карьер! Вперед, в два ряда, к окопам! Всадники, их пики приподняты, и вот опущены, в карьер!
Падает лошадь, одна ломает колено, другая запрокидывает голову, третья перекатывается, кого-то тащит ногой за стремя.
Во весь опор.
В первом ряду образуется брешь шириной в четыре лошади. Еще шесть, восемь, девять опрокидываются в стороны, дергаются, сбиваясь в кучу. В карьер! Неукротимая, непоправимая, неудержимая живая ярость карьера. Ближе, ближе, ближе. От английской позиции, вперед, всё ближе, ближе. Трое наблюдателей на трубе едва переводят дух. Глаза разбегаются: вот первый ряд, второй, там и тут всадники, лошади, первый ряд, второй, во весь опор.
И…
Посреди всего этого – огонь!
Сколько аппаратов гудит в эту секунду?
Сколько голосов кричат: «Кавалерия наступает»?
Сколько команд, резких, железно звучащих, требуют остановить, отогнать, требуют шквала огня перед немецкой позицией, требуют стены пронизывающего пламени?
«Кавалерия наступает!» Каждый прыжок означает приближение на три метра. Всё ближе, карьером!
И вот темп начинает спадать.
Немцы побросали всё, прочь из воронок и окопов, прочь из укрытий, целясь прямо с руки, глядя горящими глазами в глаза лошадям, всадникам, кроваво-красными глазами из мерцающих зрачков. Целься – пли! Ручные пулеметы – пли! Тяжелые пулеметы – пли! Артиллерия – огонь!
И все эти жадные укусы впиваются в громыхающую, глухо стонущую, густую массу кавалерии, несущейся карьером.
Трое на трубе, команда отдана, хрипло передана дальше, и теперь только – висеть на краю.
Драма чудовищного масштаба! Первый ряд и второй ряд уже без просвета, наталкивающиеся друг на друга, скученные, уже единым строем, уже слишком плотно, чтобы двигаться. Режет, топчет, давит, сечет, жалит.
Пулеметами по бьющимся ногам лошадей, зазубренные культи шаркают по земле, шрапнелью в грудь, гранаты под животом, клубки серно-желтого пламени, столбы бурого дыма, фонтаны крови и кишок толщиной в руку, конечности и туловища людей и животных подлетают вверх. И всё это – на всем протяжении от Лооса до самого угольного отвала.
И вот всё это рассыпается на квадраты с просветами между ними. Квадраты, всё еще неуклюже напирающие, ломаются, неловко громоздятся, расшатываются, всё кругом подпрыгивает, вздымается, падает, мечется, ложится. Это размолотые лошади, размолотые всадники – от Лооса до самого угольного отвала.
И это еще не конец. Одна из групп еще пытается повернуть лошадей назад! Там что-то топорщится. Что-то всползает вспархивающими движениями.
Фрике, пронзительно:
– Глядите, Райзигер! Хотят сбежать, вон там! – Пронзительно: – Батарея, беглым огнем, на сто метров!
Сколько же команд сейчас устремляется по проводам: «Беглым огнем! Не дайте никому уйти!»
Беглым огнем. Как тут спастись хотя бы одному всаднику?
Пробудилось безумие, страх на самом краю, самый страшный ужас. Ни одна лошадь не поворачивает. Лишь мертвые по-прежнему напирают вперед.
Все батареи, все винтовки наставлены на них. Одна сотня продолжает падать, другая пытается подняться обратно. Все батареи, все винтовки – против них.
Даже то, что мертво, вновь и вновь разрывается на куски.
Руки поднимаются из плотной, залитой кровью кучи, лица, обезображенные, поднимаются, трепыхаются в корчах.
Целясь прямо с руки, немецкая пехота добивает их точными выстрелами, пока всё не задыхается неподвижно в кровавом месиве.
А что же английская пехота позади, в окопе, отделенная от немцев только этой дымящейся стеной? Ей пришлось наблюдать всё это – гибель своих людей, смерть своих братьев вплоть до последнего человека? Она что, сбежала?
Трое на трубе, нетерпеливо:
– А где английская пехота?
Телефон гудит. Ауфрихт принимает донесение:
– Наша пехота будет атаковать оставленную позицию через четыре минуты. Всем батареям – шквальный огонь!
Фрике, спокойно:
– Огонь переносим вперед, по прежней цели!
Сколько проводов одновременно подают одну и ту же команду? Вся артиллерия их участка открывает шквальный огонь по английской пехоте.
Фрике:
– Сколько еще минут?
Ауфрихт:
– Атака через минуту.
Английская траншея распахана взрывами. И вот немецкая пехота уверенно устремляется вперед, через кровавое болото, по пояс в склизких трупах.
Враг стреляет?
Там кто-то еще приставил винтовку к щеке, едва ли один живой на десять метров – его разорвало брошенными гранатами. Ни одного пулемета, встречный огонь артиллерии нерешителен – одна шрапнель, да та пошла слишком высоко, чтобы достать наступающих.
И вот в ту секунду, когда артиллерия прекратила заградительный огонь, немцы благополучно зашли на свою прежнюю позицию.
Там рубят штыком всё, что может поднять руку. Ручными гранатами – тех, кто пытается выбраться наружу по ступенькам блиндажа. «Операция, – передают телефонные линии на участке от Лооса до насыпи, – проведена в соответствии с приказом». Около полудня трое на трубе свободны. На улицах Ланса и на огневых позициях всё тихо.
Батарея 1/96 сегодня стреляла четыре часа подряд, ни разу не попав под ответный обстрел.
…но прорыв – без передышки, днем и ночью, сквозь вторую и третью линии его обороны с выходом на открытое пространство… Эти обстоятельства обеспечивают успех…
Глава восьмая
В приказе по полку, объявленном на следующий день, 28 сентября, говорилось, что батарея 1/96 временно выходит состава полка и будет передана в распоряжение командования армии в качестве так называемой летучей батареи.
При этом из нее изъяли два орудия с прислугой для особого применения при формировании новых резервных полков.
Этот приказ стал неожиданностью. Ничего подобного еще никогда не случалось, даже со «старыми воинами». Пошли сплетни, росли сортирные слухи.
Наконец вскоре после объявления приказа был сделан вывод: отличная хрень! «Для особого применения», само собой, не означает, что 1/96 потащат туда, где пожарче, – напротив! Те, кто поумнее, объяснили: нам придется подхватываться там, где в ближайшие недели образуется какой-то бардак.
Всё верно – так всё и вышло.
Капитан был горд этим назначением.
Раздав почту, он произнес необычно длинную речь: командир полка уже после 15 мая назвал 1/96 «железной батареей». И вот новое свидетельство того уважения, которым пользуется 1/96. Каждый должен гордиться этим и отдать все силы, чтобы сохранить это славное звание.
– Вы в курсе, что здесь у нас всё еще одна из самых оживленных точек на Западном фронте. Тем больше я вас прошу, чтобы вы вели себя достойно. Вы обязаны сделать это ради себя и ради павших товарищей. Сегодня вечером батарея перейдет на новую позицию под Суше. Смирно, разойдись!
Суше? Райзигер вспомнил о своем сне. Суше, Каренси, Живанши – они довольно часто упоминались в армейских сводках в последние недели. Хм.
День прошел спокойно. Личный состав был заряжен напряжением, раздражителен, угнетен.
Только когда пришли передки снабжения, громыхание орудий и фырканье лошадей вернули им равновесие духа.
Батарея отправилась в путь. Переход был недолгим, спустя час уже вышли на новую позицию. Это было сельское кладбище.
Перед ними в низине вскипало пламя. Где-то там и находился Суше.
Приступили к обустройству позиций. Насколько это было возможно в темноте, справа и слева от орудий выкопали ямы под привезенные боеприпасы.
Вырванные из земли надгробия, покрытые дерном, образовывали перед орудиями неплохие заслоны.
Укрытий для жилья не было.
Спали прямо под открытым небом. В ту ночь Мозель и Штойвер остались на батарее. Фрике было приказано немедленно наладить наблюдение на пехотной позиции и установить телефонную связь. За телефониста Райзигер.
Батарея 1/96 простояла здесь десять дней.
Райзигер вел дневник. Небольшая тетрадь в клеенчатой обложке с серыми страницами в клетку. Записи было делать запрещено. Но Райзигер вышел из положения, каждые восемь дней отправляя исписанные страницы домой. Это значило, что, даже если он окажется в плену, записи не попадут в руки врага.
Его последние записи:
Вообще не выхожу из окопа. По идее нас, связистов, должны сменять не реже, чем раз в двадцать четыре часа, но Фрике не соблюдает никаких правил. Порой мне кажется, он не совсем прав. Он совершает поступки, не имеющие ничего общего с так называемой храбростью, но которые я считаю просто греховным безрассудством.
Сегодня утром он вдруг заявил, что не может получить верное представление о здешней местности отсюда, из окопа, так что придется выбраться наружу (средь бела дня). Только так он увидит, что творится на самом деле.
Тут не поспоришь, особенно если ты просто рядовой. Я был вне себя. Думаю, пехота сочла нас обоих чокнутыми. Он ведь и правда вылез за бруствер около девяти утра. Я пытался его удержать или хотя бы втолковать, что я должен оставаться при телефоне, но это не помогло. Пришлось пойти с ним. До сих пор не понимаю, зачем это было нужно. Слава богу, враги тоже. Это было для них, конечно, странное зрелище, когда вдруг перед передовым окопом начали прогуливаться двое солдат во весь рост. И не на несколько секунд выскочили, но бродили, даже когда над нашими ушами уже прожужжало несколько винтовочных выстрелов и когда командир пехотной роты умолял Фрике снова укрыться, потому что иначе артиллерию противника неизбежно поднимут по тревоге. Ничего не поделаешь. Фрике стоял, расставив ноги, и смотрел в бинокль. Я встал позади него, так как подумал: если враги примутся стрелять, то сперва пришлепнут толстого Фрике, хотя я этого и не хотел.
И, само собой, противник действительно открыл огонь. Из пулемета. Он так противно и громко жужжал, словно его приставили мне прямо к уху. Тут, наконец, лейтенант решил потихоньку сматываться. Спрыгнул в траншею. Только я собрался прыгнуть за ним, шрапнель ударила в землю в нескольких шагах от меня. Я упал прямо между двух мертвецов, лежавших тут еще с ночи в старой сапе.
В блиндаж я вернулся очень злым. Думаю, Фрике это заметил. Сам он продолжал шутить, но мне было не до смеха.
Днем он безо всякой причины открыл огонь из орудий нашей батареи. К счастью, обошлось без происшествий, противник не ответил. Пехота, конечно, запричитала, что мы своей чертовой стрельбой вечно притягиваем к ним вражескую артиллерию. Они были правы.
Я услышал типичное замечание: «Вечно вот так, притащат какое-нибудь орудие, торжественно отстреляются – и по домам. А через десять минут нам за них расплачиваться».
Нечто зловещее здесь, в окопах, представляют собой мины. Они похожи на летучих мышей. Иногда на огромных летучих мышей. Сегодня, например, французы запустили по нам такие штуковины длиной в добрый метр. Можно научиться уклоняться от них. Можно разглядеть, как они приближаются. Один пехотинец мне сказал: «Надо всё время держать один глаз на небе, а другой на ближайшем укрытии». Фрике был тогда на батарее. Я остался один и прогуливался по траншее. Погода хорошая. Пехота играла в мирную жизнь. Только часовые через каждые десять метров. Остальные расселись по краю канавы, сняли рубашки, давили вшей. Внезапно противник принялся за свои мины. Тяжелые штуки, попали первым же выстрелом. Траншею почти сровняло, слава богу, обошлось без потерь. Я хотел отскочить, когда снова услышал короткий выстрел и увидел зверюгу, летящую прямо на меня. Откатился в ближайшее укрытие. Я не заметил, что там столько ступенек, и мешком свалился внутрь. Снизу ужасно закричали. Оказалось, я упал на стол лейтенанта и опрокинул его кофейник. Когда я вышел, у бруствера полукругом стояло несколько пехотинцев. Перед ними лежал товарищ, у того из шеи била струя крови толщиной в палец. Мы его перевязали, но он умер.
Полагаю, вчера у меня была худшая ночь здесь, на фронте. Около девяти вечера, когда я сидел в нашей с Рабсом телефонной норе, пришел пехотный офицер и потребовал связи с Мозелем. Враг очень неспокоен. Офицер настоятельно потребовал, чтобы артиллерийского наблюдателя с телефоном послали в передовую подходную траншею. Пехота хотела отправить дозоры до самого вражеского окопа.
Приказ Мозеля: «Рабс остается в предыдущем убежище. Райзигер в распоряжении пехоты. Поддерживать связь между ним и Рабсом». Я чувствовал себя так, словно меня выгнали с батареи. Конечно, пехотинцы тоже наши товарищи, но тут всегда было что-то вроде неприязни. Итак, теперь я принадлежал «врагу», который мной «распоряжался».
Передовая французская траншея примерно в восьмидесяти метрах от нашей. Здесь мы проложили три сапы. То же самое сделали и враги. Концы этих сап, наших и вражеских, всего в трех метрах друг от друга.
Я взял моток провода, телефон, ракетницу, одеяло, сигареты и двинулся в путь. Вел меня пехотинец. Поначалу сапа была в человеческий рост. Мы прошли под нашим широким проволочным заграждением. Потом продвигаться стало сложнее. Пришлось практически ползти на животе. Наконец добрались до конца сапы. Судя по всему, это была старая воронка от снаряда. В сторону противника высилась небольшая баррикада из мешков с песком. Перед ней несколько рогатин. «Здесь, конечно, лучше держать рот на замке, – чуть слышно прошептал мне на ухо пехотинец. – Францман напротив слышит каждое слово, каждый кашель и чих. Так-то нам ничего не сделается. Но если там засел какой-нибудь чокнутый, он может просто бросить гранату через насыпь – и всё». Пехотинец ушел. Я остался сидеть. Моей первой задачей было проверить, работает ли телефон. Это был тот еще трюк. «Если враг слышит даже кашель, – подумал я, – он тем более услышит телефонный звонок и мой голос. Что делать?» Я свернулся ежиком, засунул голову меж ног, натянул на себя одеяло и позвонил. Отвечал Рабс: «Связь установлена». – «Дорогой Рабс, кто знает, увидимся ли мы снова». Рабс засмеялся. Я хотел объяснить свой пессимизм, когда услышал громкий кашель. Я бросил телефон и сорвал одеяло с головы. Да, это был кашель. Сердце заколотилось. Это их пост, французский пост, враг прямо передо мной.
Я лежал в воронке и таращился перед собой. Это же безумие, что два человека ночью находятся на расстоянии трех метров друг от друга и, если они честные солдаты, у них нет другой заботы, кроме как любым способом убить того другого человека, и как можно скорее. Я много раз об этом размышлял, и всегда с одним и тем же безнадежным выводом: если не убьешь ты, убьют тебя. Или: если не убьешь, он может убить одного из твоих товарищей.
Сидя здесь, один как перст, я был особенно подавлен этой мыслью. Стало постыдно ясно, что я плохой солдат. Я даже воображал, как легко было бы вот сейчас встать и позвать: «Месье!» А затем оба мы проходим свои полтора метра и пожимаем руки.
Раздался грохот, и ручная граната пролетела мимо меня, в сторону нашей колючей проволоки. Все мысли согнало вмиг. Стрельба из нашей траншеи. Ах да, мы же выслали вперед патрули. Возможно, противник их заметил и обстрелял. Что ж, это война.
Тут француз снова закашлялся. Взлетела осветительная ракета. С его стороны пошла? Она зависла на парашюте прямо над моей ямой. Отвратительно светло. Я увидел свою тень, угольно-черную с темно-красной каймой, на стенке воронки. Огонек опускался всё ниже. Когда он оказался на высоте человеческого роста над землей, я почувствовал, как саднит мои веки. В пределах видимости лежал человек. Я четко видел его глаза, устремленные на меня, видел его каску. Вспышка погасла. Я был ослеплен, и тьма от этого стала еще более непроницаемой, но я точно знал, что передо мной человек. Что делать? Я не могу позвонить ни на батарею, ни Рабсу. Но и из пистолета тоже стрелять нельзя: тогда французский часовой напротив непременно бросит гранату.
Сбежать? Сбегать нельзя. Натянуть на себя одеяло? Может быть, притаившийся в засаде солдат не разглядит меня при следующей вспышке и проползет мимо? Но мысль о том, что я сам не смогу ничего видеть, кажется невыносимой. Может, самому выстрелить ракетой, чтоб стало посветлее? Нет, тоже не сработает, ведь у меня только две красные, они означают «заградительный огонь». А поскольку наши патрули на переднем крае, такой обстрел вызовет хаос в наших собственных рядах.
Вдоль и поперек в голове проносились разные мысли. Наконец, поскольку решения не было, они меня просто парализовали. Я откинулся на спину и думал: «Боже, пусть он тогда наставит мне ствол между глаз».
Но эта фантазия заставила меня очнуться. Я сошелся на том, что закатаю рукава шинели до локтей. При следующей вспышке я прыгну ему на шею и сожму глотку.
Я не смог. Просвистела еще одна вспышка. Да, вот и он. «Может быть, – подумал я, – он испугается, заметив меня, и просто убежит». Надо попробовать немного приподняться над краем воронки и внезапно уставиться на него.
Ракета была уже на полпути к земле. Тогда я сделал это. Резко выпрямился и уставился на него. Так близко, что думал, мы сейчас ударимся головами.
Он не двигался. Вспышка погасла. Мне было ужасно плохо. Я отполз обратно в яму и понял, что он мертв.
Я уже видел много мертвецов, и своих товарищей тоже. Но это было невыносимо ужасно. Каждый раз вспышка и это лицо. И с каждым разом оно становилось мне всё более знакомым, и каждый раз проступало всё больше деталей. Наконец, мне пришла сумасшедшая мысль: мертвец напротив выглядит точно так же, как я.
Теперь я был настолько на пределе своих нервов, что захотелось вскочить, закричать и побежать назад.
Слава богу, в этот момент зазвонил телефон. Рабс: «Соединяю с батареей». На линии был лейтенант Фрике. Пьяный. У него был маслянистый голос, преисполненный сальной доброжелательности: «Ну, Райзигер, как дела? Вы, должно быть, гордитесь тем, что стоите на страже во главе батареи под прекрасным звездным небом. Что нового? Ничего? Ну и славно. На рассвете вернетесь в убежище. Дельный вы парень, да?» Он повесил трубку.
Дельный парень. Вот уж точно не дельный парень. Но я немного успокоился. Наконец, заставил себя спокойно посмотреть мертвецу в лицо. Да, действительно похож на меня. Я вчера побрился и отметил, каким суровым понемногу становится лицо на войне. Щеки плоские, запавшие глаза и странные морщины, идущие от носа к поджатому рту. Вот где, по-моему, собственно и заканчивается война, где становится так ясно видно, что человек, отдельный человек, убивает другого отдельного человека. Потому что он мог быть мной, я мог быть им, и тогда есть ли какой-то смысл и какая-то там «вражда»?
Тем не менее я теперь был спокоен, пришли обычные мысли: «Может быть, ему лучше, чем мне, по крайней мере, не надо бояться меня этим вечером и не надо бояться тех, кто будет сидеть здесь после меня в ближайшие несколько ночей».
Снова ракета. Слышу шаги позади. А может, и не шаги, может, проволока дребезжит? И всё же отдергиваюсь в сторону. Вижу черную тень, скользящую по земле. Еще один мертвец?
Вспышка опускается, опускается всё ниже, падает прямо на эту черную тень, вот-вот погаснет… Тень движется, бьет рукой по светящимся искрам вспышки. И всё-таки это… несомненно, это человек!
Я забываю, что в трех метрах передо мной часовой, что мертвец прямо передо мной, и вскакиваю. Я знаю, что в ящике, на котором я сижу, лежат гранаты. Рывком открываю крышку, подскакиваю и держу в руке гранату. Впервые в жизни. Небольшая дубинка, в нижней части у нее шнур с толстой стеклянной бусиной. Что с ней делать, я знаю только понаслышке.
Мои глаза впиваются в черную тень. Свой или враг? Что делать? Если позову, может быть уже поздно и его штык или нож окажется у меня в горле. А если не позвать? Я знаю, что сегодняшний пароль «Хентен». По названию моего родного города, так как в нашем отделении есть земляки. Крепче сжимаю гранату в правой руке. Бусина между большим и указательным пальцами левой руки. Выпрямляюсь и тихим, вопросительным тоном говорю: «Хентен». Тут тень становится на колени, и я четко вижу, как она поворачивает в сторону проволоки противника. Я рву шнур за жемчужину и бросаю гранату ему вслед. Два… три… Раздается разрыв, вспыхивает синим, слышно что-то вроде крика. Я хватаю телефон и одеяло под мышку, ракетницу в руку и длинными прыжками несусь обратно в окоп. Позади меня грохот. Синяя вспышка вылетает из ямы, в которой я только что сидел. Пехотный винтовочный огонь с обеих сторон. Передо мной всё подпрыгивает. Я скачу дальше, двадцать шагов, десять шагов, и вот я в окопе. Ко мне бросается командир роты. Я путано объясняю, что произошло. Он кричит: «Заградительный!» Я выпускаю из пистолета в небо две красные ракеты. Пробуждается наша батарея. Запрыгиваю к Рабсу в блиндаж. Телефон гудит: доклад капитану Мозелю. Кругом творится ад. Тем не менее я слышу спокойный голос Мозеля: «Отлично сработано».
Пехота понесла незначительные потери. Нас с Рабсом сменили около полшестого утра. Пришлось еще раз всё рассказать капитану, после чего мне дали отдохнуть. Довольно приличное укрытие было построено из каменных надгробий под сводом какой-то семейной усыпальницы. Я чудесно поспал.
Два дня спустя капитан собирает всю батарею на позиции. Усмехается мне и достает из кармана шинели какой-то предмет, завернутый в синюю оберточную бумагу. Разворачивает: Железный крест II степени. Продевает его мне в петлицу на длинной ленточке. Затем говорит несколько слов напутствия: про изгнание вражеского патруля ну и тому подобная канитель. Я доволен. Отец будет гордиться. Кстати, вечером того же дня я произведен в унтер-офицеры. Еще лучше. Думаю, теперь всякой каторги будет у меня поменьше. Вахмистр Бургхардт достает из кармана толстый желтоватый позумент, похожий на сигарную фольгу. Я своими руками пришиваю его к обшлагам. На большее не хватает. «Смотритесь совершенно по-другому», – говорит Бургхардт. Потом хлопает меня по плечу и даже называет товарищем. Боже, как я горд!
Бои за Суше были тяжелые. Не проходило суток без того, чтобы противник не пытался прорваться превосходящими силами. У него никак не получалось. Однако оборона обескровила обороняющихся, весь участок кровью залили.
Вместе с налетами, от одной траншеи к другой, с руками, впившимися в глотку врага, вместе со шквалом артиллерии – батарея за батареей – пришел новый ужас: тучи самолетов. Шестеро французов на одного немца. До тех пор солдаты смеялись и провожали шутками каждый самолет. Теперь это стала небесная кара.
Подобно стервятникам, серые птицы выискивали себе жертв. Бедная артиллерия. Стало трудно скрываться и так легко попасть под удар.
1/96. В батарее ежедневные потери из-за случайных прилетов. Но вот, когда однажды ночью пришлось вести заградительный огонь, когда пехота уперлась штыком в горло противника, на место случайных пришли прилеты совершенно точнейшие. Самолет передавал незримые команды, пока две тяжелые французские батареи накрывали 1/96.
Мозель был на позиции. Пытался накрывать в ответ.
Семеро убитых и четверо раненых уже лежали рядом с орудиями. Ответить не удавалось.
Орудийная прислуга отошла в укрытие под кладбищенской стеной. Сидели на корточках, вжавшись в стену, с лицами, бледневшими на фоне полыхающей ночи.
Враг распахал могилы. Они открылись. Мертвецы вернулись к жизни, скелеты подпрыгивали, корчились и кривлялись под ударами снарядов. Страшные часы!
Мозель пытался установить связь со штабом армии: оставаться здесь – безумие. Все линии связи перебиты.
Набрал Фрике, сидевшего в передовом окопе. Линия перебита.
Остается ждать до утра.
Вдруг приказ: «Батарее стоять на месте при любых обстоятельствах!»
И так каждый день. Каждый день убитые.
Однажды враг нанес большой ущерб: два орудия вышли из строя из-за прямого попадания.
Штаб: «Батарее стоять на месте! Два новых лафета будут отправлены немедленно».
Вновь и вновь вечерний доклад Мозеля: «Безвозвратные потери…»
Штаб: «Сожалеем о каждой! Но ничего не сделать. Всего доброго».
Наконец однажды утром, еще в сумерках, вестовой доложил:
– Смена позиции. Отход в район Лооса.
Когда батарея проезжает Ланс по дымящимся разрушенным улицам, мимо покосившегося разрушенного собора, Райзигеру снова вспоминается сон: «Удар: „Суше!“ Удар: „Лоос!“ Я тебе эти названия в голову вобью. Я тебя заставлю эти названия так выучить, чтоб до конца жизни их не забыл. Так-то лучше!»
Пылающая указка вновь и вновь перемещается по карте.
Если б только всё это не было так одинаково! Суше или Лоос – война превратилась в машину, автомат: атака пехоты – заградительный огонь – артиллерийский налет – ответный налет.
А ответный означает потери (даже молчание в ответ означает потери). У всех артиллеристов одна мысль: когда же мы выберемся наконец из этого ада?
Канонир Райзигер стал унтер-офицером Райзигером. Но всё то же самое: телефон в яме или телефон на батарее.
А во фронтовой сводке, чем ближе зима, чем больше подмораживает и дождит, тем больше сообщений вроде: «Сильный туман затруднял операцию»; или: «В целом заметный спад, наблюдаемый в темпе нашего наступления, следует объяснить непрерывными ливнями, которые размывают дороги и делают операцию почти невозможной».
Все это читали, слышали каждый день, когда по вечерам сводку передавали с позиции на позицию по телефону. Смех по этому поводу становился всё сильнее и сильнее, всё злее, и, наконец, стало очевидно: на самом деле никаких важных «операций» нет. Одна только наша батарея каждый вечер отправляет в тыл с попутным обозом трех-четырех убитых, но это не имеет никакого значения. То, что пехота теряет на участке по два-три человека в час, днем и ночью, также не является новостью для фронтовой сводки. У нас тут всего полно, у нас достаточно человеческого материала.
Лишь одна мысль поддерживала: близится Рождество.
И столько детских ожиданий и столько веры в Рождество, что вдруг начинаются слухи и шепоты, от сапы перед пехотной позицией, по всем закоулкам окопов, через все подходные траншеи к батареям полевой артиллерии, к тяжелым пушкам на задней линии, может быть, даже до самого штаба: «Держитесь! Рождество – значит мир!»
В последние месяцы в Германии стали заметны попытки братания и примирения, которые требуют строгого контроля. Участниками и покровителями этого движения являются в основном личности ограниченного политического влияния. Как правило, это узкие круги «пацифистов», которые еще до войны проповедовали расплывчатое «всемирное братство». Учитывая решительную, патриотическую позицию немецкого народа, вряд ли стоит ожидать, что это движение проникнет в широкие слои и добьется большого значения. Хотя его миролюбие в настоящее время должно вызывать справедливое недовольство и отпор в широких массах, в конечном итоге оно может подорвать твердую, непоколебимую волю к победе. Невозможно понять, почему обсуждение практических, патриотических целей войны запрещено, а продвижение теоретических расплывчатых космополитических идей замирения может быть разрешено. В особенности помыслы и устремления подобного рода нужно держать подальше от наших боевых частей… Особенно опасным кажется то, что движение, которое поначалу казалось скорее научным, теперь пытается установить связь с социалистическими группами других стран, имеющих резко интернационалистскую направленность. В конечном итоге появление людей, выдающих себя за представителей немецкой интеллигенции за рубежом, может подорвать почтение к немецкому духу и немецким доблестям, завоеванным нашим народом с оружием в руках.
…на Западном фронте предпринятые с величайшим презрением к смерти атаки французов и англичан в отдельных местах продавили наш фронт, но их прорыв, который при любых обстоятельствах должен был быть развит, провалился, как и все предыдущие попытки подобного рода. Господа, можно представить себе масштабы этого мощного столкновения, если учесть, что Франция в одной только Шампани разместила не меньше войск, чем те, с которыми Германия вступила в войну 1870 года. Нет таких слов, господа, что были бы достаточно глубоко прочувствованы, чтобы отдать долг благодарности Отечества нашим воинам, тем, кто, несмотря на беспримерный вражеский заградительный огонь, несмотря на огромное превосходство в численности, своими телами построил на пути врага стену, которую тот не смог одолеть. Вечная память всем, кто отдал жизнь за своих товарищей… Немецкий народ, непоколебимый в своей уверенности, в своих силах, непобедим. Нас оскорбляет, когда нас, идущих от победы к победе, стоящих далеко на вражеской территории, заставляют поверить, что мы уступаем в выносливости, в стойкости, во внутренней моральной силе нашим врагам, всё еще мечтающим о победе. Нет, господа, мы не поддадимся этим мыслям. Мы решительно продолжаем вести битву, которой пожелали наши враги, дабы исполнить то, чего требует от нас будущее Германии.
Простое ожидание в обороне, допустимое само по себе, в долгосрочной перспективе не служит конечной цели. Благодаря превосходству в людях и материалах противники обладают значительно большей силой, чем мы. Вследствие этих процессов может наступить момент, когда простое соотношение сил не оставит Германии надежды. Способность наших союзников противостоять натиску врагов ограниченна, а наша, по крайней мере, не безгранична… Во Фландрии, к северу от хребта Лоретто, состояние почвы не позволяет совершать активные действия до середины весны. К югу, по мнению местного командования, им потребуется около тридцати дивизий. Столько же потребуется для наступления на северном участке. Но соединить эти силы в одном месте на нашем фронте невозможно.
Канцлер:
…Нас оскорбляет, когда нас… в выносливости, в стойкости, во внутренней моральной силе…
Генерал:
…может наступить момент, когда… не оставить Германии надежды…
Канцлер:
…Немецкий народ непобедим…
Генерал:
…Способность противостоять натиску… по крайней мере, не безгранична.
Величайший хит современности!
«Немецким да будет привет твой!»[33]
Немецкой армии, флоту и колониальным войскам:
Товарищи! Год тяжелой борьбы подошел к концу. Где бы превосходящие силы противника ни наступали на наши позиции, они разбились о вашу верность и доблесть. Где бы я ни поручил вам нанести удар, вы одержали славную победу.
Сегодня мы с благодарностью вспоминаем прежде всего тех братьев, что с радостью пролили свою кровь в борьбе за безопасность наших близких на Родине и за вечную славу Отечества.
Начатое ими мы с Божьей помощью завершим.
Враги с Запада и Востока, с Севера и с Юга всё еще тянутся в бессильной ярости ко всему, что делает нашу жизнь достойной. Им уже пришлось оставить надежду одолеть нас в честном бою. Они полагают, что могут рассчитывать на тяжесть своей массы, на голодную смерть нашего народа и на действие своей всемирной кощунственной клеветнической кампании.
Им не удастся претворить свои планы в жизнь. Дух и воля, непоколебимо соединяющие нашу армию и Родину, дух исполнения долга перед Отечеством до последнего вздоха и наша воля к победе принесут им жестокое посрамление.
Итак, мы приближаемся к Новому году. Вперед с Богом на защиту Родины и во имя величия Германии!
Главный штаб, 31 декабря 1915 года.
Не следует слишком намекать на предстоящие успехи, так как это уменьшит радость от наших побед или вызовет разочарование, если их не будет.
Запись в дневнике унтер-офицера Райзигера:
В ночь с 31 декабря на 1 января 1916 года ровно в двенадцать часов все немецкие батареи, насколько я слышал, дали по противнику три залпа. Враг не ответил.
Хотелось бы знать, кто отдал такой приказ. В батарее на этого козла так разозлились, тут была такая ярость, какой я еще не видывал. Это полное скотство. В глазах стояли слезы. Мы все уже не дети, и стрелять – это, конечно, наша работа, мы же на войне. Но то, что нам пришлось вот так встречать Новый год, это ни в какие ворота. Зачем мы стреляли? В кого, объясните ради бога? Если так дальше пойдет, чисто себе в удовольствие бабахнуть, без цели, без «врага», без, стыдно ли говорить, причины… просто палить потому, что какой-то штабной козел посчитал это прекрасным новогодним поздравлением – тогда рано или поздно кончится всё тем, что никому радости не доставит. Однако я солдат и должен держать язык за зубами.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги