Будни милиции

ПОД ЧУЖОЙ ФАМИЛИЕЙ

Письмо на имя начальника отдела милиции было без подписи. Как и большинство людей, я не уважаю анонимные послания. Это письмо, заставившее меня круто изменить свои рабочие планы, было написано на вырванном из ученической тетрадки листке с неровными краями. Прежде всего я проанализировал почерк. Торопливый, малоразборчивый, с загибающимися вниз строчками, без переносов, с многочисленными помарками и зачеркиваниями, он сам по себе вызывал некоторое недоверие к его обладателю. Ведь если человек хочет, чтобы его поняли, должен же он сделать над собой усилие — написать разборчиво и внятно. Большое количество грамматических ошибок свидетельствовало о том, что автор письма не очень молод. В наше время всеобщей грамотности трудно встретить молодого человека, пишущего с такими ошибками. Строчки письма теснились, буквы наползали друг на друга, в результате весь текст разместился на одной трети листа. Заполнить оставшиеся две трети наш анонимный корреспондент не пожелал или не смог из-за того, что на весь лист у него просто не хватило информации.

Я повертел в руках конверт. Крупными печатными буквами на нем было написано: «Начальнику милиции» — адрес указан не был. Автор сообщал, что страшный человек, бандит и вор по фамилии Перов, которого мы давно разыскиваем за убийство и другие серьезные преступления, благополучно живет и даже работает в соседнем районном центре. В то время как его сообщники, быть может менее виновные, чем он, отбывают за него срок в тюрьме, Перов под чужой фамилией наслаждается жизнью…

Несмотря на грамматические ошибки и небрежное, неопрятное оформление, письмо производило сильное впечатление. Оно буквально дышало ненавистью к преступнику, избегнувшему заслуженного наказания, и жаждой справедливости. Ко всему прочему, анонимный корреспондент не очень-то верил в нашу способность принимать правильные решения. Поэтому он не только сообщал нынешнюю фамилию бежавшего злодея — Рассказов, но и объяснял нам, что нужно задержать Перова, арестовать его и направить в колонию на тяжелую работу.

Стиль и манера излагать свои мысли не могли не настроить меня на несколько ироничное отношение к его автору, но фамилия Перов вызвала во мне какие-то серьезные, хотя и смутные ассоциации приблизительно двухлетней давности. Перов — достаточно часто встречающаяся фамилия. Сама по себе она, возможно, и не запомнилась бы мне, поскольку лично меня она не касалась, но в сочетании с каким-то давним расследованием, в ходе которого кого-то не нашли, кто-то, чуть ли не самый главный, «ушел в бега», фамилия Перов была мне не безразлична, будила расплывчатые, ускользающие воспоминания.

На листочке, приколотом к анонимке, красным фломастером поперек начертана резолюция: «Товарищу Сергеичеву И. П. Пр. проверить. Срок 5 суток». И, как положено, подпись и число.

Обычная короткая резолюция, вроде бы даже вежливая, поскольку «пр.» означало «прошу». Однако только молодых сотрудников нашего отдела изысканная вежливость подполковника Одинцова могла ввести в заблуждение. Принимая на работу нового человека, Алексей Петрович буквально очаровывал его своей общительностью, обходительными манерами, предупредительностью. При этом он не делал над собой никаких усилий, это было его естественное состояние. Одинцов и на самом деле хорошо относился к людям. Он мог быть и мягким, и чутким, и доброжелательным, и всегда был готов прийти на помощь в трудную минуту. Все это было так, и тем не менее его очень и очень побаивались в отделе, потому что наш начальник на работе был немного строг, порой даже беспощадно резок не только с лентяями и лжецами, но даже с теми, кто хоть раз не уложился в назначенный срок или не выполнил его установок. Поначалу новые сотрудники обижались на него, пытались доказать свою правоту, ссылались на объективные причины. Но Алексей Петрович как-то всегда умел доказать провинившемуся, что виноваты не обстоятельства, а его собственная нерасторопность. Высшей похвалой в его устах было, когда он говорил о ком-нибудь — «он работает честно».

— Я снял телефонную трубку, набрал четыре цифры внутреннего номера управленческого коммутатора, услышал: «Орешкин у телефона» — и спросил:

— Поскольку ты занимаешься розыском преступников, скрывавшихся от суда и следствия, тебе должна быть знакома фамилия Перов.

— Есть, такой, — сказал Орешкин, — сообщники Перова были осуждены, а на него, как бежавшего, был объявлен розыск.

Я положил трубку и пошел к Орешкину. Он внимательно прочитал анонимное письмо и покачал головой:

— Значит, парень, возможно, совершил и убийство, а мы разыскиваем его за кражу. — Потом он прочее вслух резолюцию Одинцова и, передавая мне дело, добавил: — Тебе легче. Фамилия известна, адрес известен. Поезжай и забирай.

Как только я открыл сероватые картонные корки, вспомнил это дело. Началось оно около двух лет назад и довольно быстро закончилось, так как не представляло особой сложности. Обыкновенная квартирная кража, которые, увы, еще случаются у нас, заметная, пожалуй, разве что большой стоимостью похищенных вещей. Да и украдены были не совсем обычные вещи — часть великолепной коллекции старинных часов, которую хозяин, пожилой учитель географии, собирал более полувека, практически всю жизнь.

Кража была совершена в субботу, в разгар лета, когда горожане спасались на дачах от внезапно нагрянувшей нестерпимой жары.

Преступники, подобрав к входной двери ключи, пробрались в квартиру и похитили большое количество часов, наручных, карманных, каминных, настенных, правда, небольшого размера. Среди похищенных часов были и такие, которые при описи даже нельзя было отнести к той или иной группе, на столько они были уникальны.

Не все похищенное удалось изъять у задержанных преступников, точнее, лишь ничтожную его часть. Что же касается всей стоимости похищенного, то специально вызванный эксперт из музея оценил ее пятизначной цифрой.

По делу были привлечены некие Сидоров, Воронов и Перов. Перов от следствия и суда скрылся, и на него был объявлен розыск. А Сидорову и Воронову народным судом первого участка Кировского района было предъявлено обвинение в преступлении, предусмотрeнном частью 2 статьи 144 Уголовного кодекса РСФСР. Суд длился три дня. В результате Воронов и Сидоров были приговорены к лишению свободы на четыре и три года соответственно. Что же касается Перова, то, несмотря на ряд предпринятых энергичных мер, разыскать его не удалось. Такова была вкратце и в общих чертах история кражи коллекции старинных часов, принадлежавшей учителю географии Полякову.

Вероятно, того, что я прочел, было бы вполне достаточно для репортера судебной хроники или студента-практиканта, но мне предстояло заниматься этим делом вплотную. И начинать нужно было, естественно, с командировки по анонимному письму. Поэтому ознакомление с делом в общих чертах меня не устраивало, и на следующее утро я приступил к изучению его подробностей.

…26 июня позапрошлого года в 5 часов дня в милицию через 02 позвонила женщина, назвавшая себя Максимовой, и срывающимся от волнения голосом сообщила о том, что, вернувшись с работы, она увидела приоткрытую дверь в квартире напротив на лестничной площадке. Поначалу это не вызвало у нее тревоги, она просто зафиксировала подсознательно сам этот факт своей памяти. Но когда примерно через час Максимова, выходя в магазин за хлебом, обнаружила, что дверь по-прежнему не закрыта, она решила действовать. Позвонив несколько раз в дверной звонок, Максимова убедилась, что либо хозяина нет дома, либо он не в состоянии выйти. Тогда она рискнула зайти внутрь. Старый географ, владелец квартиры, частенько приглашал соседку в гости, полюбоваться своими новыми приобретениями, а то и просто потолковать. Максимова хорошо знала и самого Полякова, и его замечательную коллекцию. Одного взгляда на разгромленные комнаты ей было достаточно, чтобы понять — здесь побывали воры.

Через 10 минут после звонка Максимовой по указанному ею адресу прибыла оперативная группа, а еще через четверть часа домой вернулся хозяин квартиры Сергей Иванович Поляков.

Вполне естественно, что в деле не было характеристики Полякова, но я уже «завелся», и для меня все становилось важным. Отложив на полчаса изучение объемистого тома, я разыскал старшего оперативной группы, сотрудника нашего отдела лейтенанта Саркисяна, и он рассказал мне о Полякове.

— Замечательный старик, — сказал Саркисян, вообще-то не слишком склонный к восторженным определениям. — Неудобно так говорить, но если бы не эта кража, я не познакомился бы с самым интересным человеком, которого когда-либо встречал в своей жизни. Мы стали с ним большими друзьями и теперь часто встречаемся. Даже мои жена и сын постоянно требуют от меня, чтобы я повел их к нему в гости. Не понимаю только, что интересного он нашел в моей особе. Знаете, что я вам скажу, товарищ майор, закон есть закон, и всякие наши переживания не могут для судей иметь значения, но лично я за кражу у Полякова наказал бы сильнее, чем за обычную кражу, потому что обида, нанесенная такому человеку, — это отягчающее обстоятельство.

Я терпеливо ждал продолжения рассказа и не перебивал Саркисяна. Постепенно я и сам отчетливо представил себе облик этого действительно незаурядного человека. В Сергее Ивановиче Полякове было что-то от старых русских интеллигентов. Его изысканно вежливая, витиеватая, старомодная речь производила немного смешное, но вместе с тем и трогательное впечатление, вызывала к нему невольную симпатию. Всю свою долгую жизнь, а было ему уже далеко за 70, он посвятил школе, где преподавал географию.

В молодости Сергей Иванович много путешествовал, повторил весь путь знаменитого Арсеньева, собирал и изучал материалы об экспедициях Ливингстона и Стенли. Еще сравнительно недавно, будучи уже весьма пожилым человеком, он организовывал в летние каникулы и обязательно сам возглавлял многочисленные краеведческие походы и экскурсии. Участвовать в них считалось особой честью для всех учеников школы от 5 до 10 класса. Семьи у Полякова не было, но он редко бывал один в своей большой двухкомнатной квартире, оставленной ему специально для хранения коллекции часов, имевшей государственное значение.

Хотя преступники, действовавшие достаточно квалифицированно, со знанием дела, забрали у него только действительно ценные вещи, немало уникальных часов и приборов они оставили, так как не смогли унести с собой.

Преступники действовали решительно и нагло. Они были, безусловно, осведомлены о том, что где находится и, главное, что в коллекции представляет особую ценность. Как установило следствие, вся операция заняла минут сорок, что свидетельствовало о подготовке, проведенной заранее злоумышленниками. Многое из того, что воры не сумели или не захотели взять с собой, они уронили, разбросали, разбили. Весь пол был усыпан осколками стекла, какими-то бумажками, разворошенным бельем, скинутыми с полок книгами.

Ящики были выдернуты из гнезд и выпотрошены тут же, на стол, на стулья, на пол.

Вернувшийся домой примерно через четверть часа после приезда оперативной группы хозяин квартиры не просто расстроился, он был смят, оглушен. Свою известную во многих городах страны коллекцию Поляков давно уже перестал считать своей личной собственностью, и ему нестерпима была сама мысль, что он не сумел уберечь ее. Преступники забрали только то, что было легче унести и быстрее продать. Остальное они крушили и уничтожали.

«Какой кошмар, это же вандализм!»

По его лицу текли слезы. Если старому географу было непонятно, как одни люди могут ломать и уничтожать то, что другие люди создавали десятилетиями, то лейтенанту Саркисяну, несмотря на его молодость, уже много повидавшему на своем веку, было все понятно. Разгром поляковской квартиры объяснялся, по его мнению, тем, что преступники в большой спешке искали деньги и драгоценности.

Когда Сергей Иванович чуть-чуть успокоился, он сказал Саркисяну, что драгоценностей у него никогда не было, а вот сберегательную книжку на пятьсот рублей и квитанцию комиссионного магазина, куда он сдал ставшие ему ненужными большие каминные часы, преступники действительно похитили.

«Только зачем? — недоуменно спрашивал Поляков. — По ним же могу получить деньги только я один, ведь они именные».

— Мы вызвали эксперта-криминалиста и проводника служебно-розыскной собаки, — продолжал рассказывать Саркисян. — Собака, как мы и предполагали, легко взяла след, но так же быстро потеряла его на многолюдной с большим транспортным движением улице. Следов пальцев рук было обнаружено великое множество, все они, естественно, были аккуратно зафиксированы, но на них мы тоже не особенно надеялись, потому что даже в этот день еще до кражи в квартире Полякова побывало не менее пяти посетителей.

Записав со слов Сергея Ивановича наиболее характерные приметы похищенных у него часов и приборов, Саркисян сразу же по телефону продиктовал их для ориентировки дежурному по управлению, дежурный передал приметы на телетайпы, а через полчаса они стали известны всем оперативным работникам города, контролировавшим возможные места сбыта краденого: на рынках, в комиссионных магазинах, около пивных.

По логике вещей воры в подобных ситуациях должны затаиться на месяцы, а то и на годы, в надежде, что рано или поздно о них забудут, но это логика для нормальных людей. Преступники же идут на кражу не для того, чтобы оставлять наследство своим детям. Ждать большинство из них не умеют и не хотят, поскольку деньги им нужны немедленно.

Поэтому не было ничего удивительного в том, что инспектор Ветров уже через дна дня задержал около комиссионного магазина некоего Сидорова, плотника по профессии, уволенного два месяца назад за пьянство, в тот самый момент, когда Сидоров пытался сбыть с рук швейцарский хронограф «Урания».

Уволенный плотник был и на этот раз пьян, но он все-таки сообразил, что в магазин входить ему опасно, поэтому он приготовился отдать часы за полцены первому же попавшемуся покупателю на улице, но не успел. Его взяли с поличным и для начала отправили в вытрезвитель, потому что в тот момент разговаривать с ним было почти бесполезно. Придя в себя, он без особых уговариваний рассказал о том, как вместе со знакомым художником Вороновым по наводке приятеля Воронова обокрали квартиру Полякова, а потом разделили похищенное на три части — ему, Воронову, и наводчику.

Наводчика Сидоров видел дважды, кто он и где живет, не знал, помнил только, что Воронов называл его Володей. Бывший плотник подробно рассказал о первой встрече с неким Володей. Он, Сидоров, вдвоем с Вороновым сидели как-то вечером в буфете на вокзале и мучительно решали обычную для них проблему, где достать деньги на вторую бутылку водки. В самый разгар их «мучений» появился этот самый Володя. Не заметив их, он сел за соседний столик и заказал сосиски с пивом.

— Бог, кажется, услышал нас, — сказал Воронов Сидорову, — и послал нам этого молодого, красивого парня. Если ко всем его достоинствам у него еще есть и деньги, то на сегодня мы спасены. Учти, если он нам не поможет — нам уже никто не поможет.

После этого Воронов подошел к молодому человеку и, назвав его Володей, уговорил пересесть к ним за столик. Парень оказался нежадным. Он заказал бутылку водки и даже по бутылке пива на брата. Воронов расспрашивал Володю, где он сейчас живет и что делает, а тот среди прочего рассказал приятелям, что увлекся собиранием часов и что у него за короткое время образовалась довольно интересная коллекция.

Воронова заинтересовали подробности, а Володя засмеялся и сказал, что лучше уж поговорить о коллекции Полякова, у которого есть такие часы, каких нет, может быть, ни в одном музее мира.

Чем закончился разговор, Сидоров не знал, потому что пришли дружинники и забрали его в вытрезвитель, а Воронова с парнем, кажется, отпустили домой. Во второй раз они встретились с Володей за полчаса до кражи у Полякова, после чего они отправились «брать коллекцию», а Володя, как сказал Сидорову Воронов, по разработанному заранее плану остался на улице, чтобы в случае появления Полякова задержать его или хотя бы предупредить своих компаньонов.

Воронов был арестован на следующий день в аэропорту, когда пытался вылететь в Минеральные Воды. В его портфеле, кроме документов, были самые необходимые вещи для короткого путешествия. Ничего из похищенного он с собой не взял и поначалу отрицал свое участие в краже. Вообще он производил впечатление более тертого и хитрого человека, чем его сообщник Сидоров. Было даже не совсем понятно, что, кроме пристрастия к зеленому змию, могло свести этих двух таких разных людей.

Был Воронов когда-то художником реставрационных мастерских и даже, как отмечалось в одной из его ранних характеристик, художником неплохим. Однако природные способности сослужили ему плохую службу. В какой-то момент он решил, что реставрация картин — дело долгое и трудоемкое, к тому же, с его точки зрения, недостаточно оплачиваемое. Отсидев три года за кражу картин из Краснодарского краеведческого музея, Воронов отнюдь не пересмотрел свои взгляды на жизнь.

Неудача только озлобила его и заставила быть более осторожным. Может быть, хотя это и не выявилось на суде и на следствии, ему что-то удалось безнаказанно украсть после освобождения из тюрьмы, но кража поляковской коллекции подвела черту под его не слишком удачной воровской «карьерой». В отличие от Сидорова с ним пришлось повозиться около трех дней, но когда след ладони, оставленный на столешнице в квартире Полякова, сравнили с отпечатком, взятым у Воронова, и они сошлись, ему ничего не оставалось, как признать свое участие в преступлении. Когда Воронов убедился, что дальнейшее запирательство бессмысленно, он ударился в другую крайность и, торопясь, начал выкладывать все до мельчайших подробностей следователю, который, конечно же, и сам рано или поздно все узнал бы. Так лучше рано и обязательно от него, Воронова, а уж следователь потом, наверное, учтет это его почти добровольное признание и чистосердечное раскаяние.

Содержательная часть его показаний заключалась в том, что его давний знакомый, некий Владимир Перов, случайно встреченный в буфете железнодорожного вокзала, предложил ему и Сидорову совершить кражу коллекции ценнейших часов у Полякова, старого географа, у которого Перов когда-то учился в школе. По словам Воронова, Перов сам увлекался собиранием часов и неплохо в них разбирался, хотя, конечно, его собрание не шло ни в какое сравнение с коллекцией его учителя. Перов часто бывал в доме Полякова и хорошо знал, что где лежит и что надо брать в первую очередь. Кроме того, он ознакомил Воронова с распорядком дня Сергея Ивановича, и вдвоем они определили, кто что обязан делать и кто где должен находиться во врем предстоящей кражи.

Перов сам вызвался стоять на «стреме» в случае внезапного возвращения Полякова. Ведь Перов, хорошо, зная своего бывшего учителя, мог под любым предлогом задержать его на пятнадцать — двадцать минут или в крайнем случае предупредить своих соучастников.

Как наводчик и организатор всего мероприятия, Перов потребовал себе половинную долю. Воронов согласился, но этому неожиданно воспротивился Сидоров, и Перова удалось уговорить на третью часть. После совершения кражи, как и было заранее условлено, воры, не встречаясь, направились в разные стороны. Перов — к себе домой, а Воронов и Сидоров — на квартиру к Сидорову, где они разделили все похищенное имущество на три части. Одну забрал себе Сидоров, а оставшиеся две (одну для Перова) — Воронов.

— Когда я нес на квартиру к Перову свою и его долю в двух небольших чемоданах, — рассказывал Воронов, — произошла забавная вещь, то есть это теперь забавно, а тогда мне было не до смеха. Вдруг из чемодана раздался бой часов. Они начали одновременно бить, каждые по-своему. Прохожие оборачивались, прислушивались, но ничего не могли понять, а я готов был бросить все и бежать. Но я понимал, конечно, что этим привлеку к себе еще больше внимания.

В результате Воронов добрался все-таки до квартиры Перова и оставил у него все похищенное, договорившись с ним, что через несколько дней зайдет за своей долей.

— Почему вы не сделали этого сразу? — спросил следователь.

— Я живу в общежитии, — ответил Воронов, — и репутация у меня, сами понимаете, не блестящая. Мне нелегко было бы объяснить, откуда я все это взял. А уж спросили бы меня точно, и не один человек.

— Хорошо, допустим, — продолжал уточнять следователь, — ну, а через несколько дней, после того как вы забрали бы свою долю у Перова, где вы собирались ее хранить?

— Скорее всего, закопать в землю где-нибудь за городом, но для того, чтобы найти подходящее место и подготовить соответствующую тару, нужно было время. Вот почему я и решил подержать свою долю два-три дня у Перова, так было безопаснее.

Через два дня Воронов узнал, что Сидоров задержан у комиссионного магазина. Проклиная глупость своего вечно пьяного напарника, он помчался к Перову, чтобы предупредить его и забрать свою долю. Но того и след простыл. Квартирная хозяйка, у которой Перов снимал комнату, сказала Воронову, что жилец ее съехал и больше не вернется.

— Откуда Перов, — спросил следователь, — узнал об аресте Сидорова, ведь, судя по вашим словам, они не общались помимо вас, не имели общих знакомых и даже не знали адреса друг друга?

— Перов очень недоверчивый человек, — сказал Воронов. — Возможно, он тайком от меня выследил, где живет Сидоров, и тогда ему ничего не стоило разузнать все у соседей. Но есть еще один вариант, Перов ничего до сих пор о Сидорове не знает.

— Зачем же он тогда скрылся?

— А потому что он, хитрый подлюга, заранее решил таким способом прикарманить мою долю. Расчет у него был точный. Без помощи милиции мне его не найти, а заявлять на него я же не пойду.

Сидит теперь где-нибудь в Сибири, пьет водку и смеется над доверчивым Вороновым. А я еще к нему так хорошо относился.

— Но может быть, — продолжал уточнять следователь, — он убежал все-таки не по этой причине, а узнав об аресте Сидорова?

— Возможно, — не стал настаивать Воронов, — и в этом случае я зря на него наговариваю. Но в тот момент, когда я узнал о его бегстве, я вообще ни о чем не думал. У меня была одна только мысль — самому поскорее скрыться, но, увы, не успел. Меня задержали у трапа самолета. А может, это и к лучшему. Раньше сяду, раньше выйду.

В деле были данные на бежавшего Перова. Ничего примечательного, особо значительного. Обыкновенный парень. Более или менее обыкновенная биография. Кончил школу, пытался поступить в институт, не прошел по конкурсу, работал шофером. Ни в чем предосудительном за свои 24 года Перов уличен не был. Ничего плохого не совершил. По характеристике, данной Перову знавшими его людьми, в частности сестрой и квартирной хозяйкой, у него был замкнутый характер, и практически не было друзей. Обе они очень жалели Перова и ни за что не хотели поверить, что он был не только участником, но даже инициатором преступления.

— С другой стороны, — сказала хозяйка, — недаром же говорят: в тихом омуте черти водятся.

При обыске в комнате, которую снимал Перов, за шкафом были обнаружены сберегательная книжка и квитанция комиссионного магазина, принадлежавшие Полякову…

Я отложил дело. В общих чертах и даже в деталях оно мне было уже ясно. Однако для успешного его завершения не хватало главного — участника и вдохновителя кражи Владимира Перова. До сих пор мы не могли арестовать его. Теперь же полученное нами анонимное письмо, если оно не было розыгрышем, такую возможность нам предоставляло. Я еще раз внимательно перечитал его, меня особенно поразило то, что автор, перечисляя преступления Перова, упомянул и об убийстве. Нам об убийстве ничего не было известно. Мы разыскивали Перова только за соучастие в краже. Правда, в списке нераскрытых за последние четыре года дел в районе числилось одно убийство, но подозревать в нем Перова у нас не было никаких оснований.

Знал ли анонимный автор больше нас, или его ненависть к Перову была так велика, что он по собственной инициативе «добавил» ему тяжкое преступление? Может быть, по наивности он считал, что, приписав Перову убийство, он удвоит наше рвение, заставит нас энергичнее искать его? Как будто для милиции недостаточно кражи. Впрочем, в наивности автора письма было трудно заподозрить. Значит, он что-то знал. А может быть, все-таки элементарная ненависть? Но кто же мог так сильно ненавидеть Перова?

Материалами следствия такой человек не был обнаружен. Им мог быть обворованный Перовым, а главное, оскорбленный в самых своих лучших чувствах его старый учитель Поляков. Однако поверить в такое было просто невозможно. Если бы Поляков что-нибудь знал, он не стал бы скрываться за анонимным посланием. К тому же, давая показания, он даже выразил сомнение в причастности к краже своего бывшего ученика. Автором анонимного письма мог быть Воронов. У этого- то были веские причины для ненависти. Соблазненный, а потом и обворованный своим же соучастником, да еще избегнувшим наказания, Воронов вполне мог питать к своему обидчику самые нелицеприятные чувства. Но ведь Воронов в данный момент отбывал срок в колонии. А что это, в сущности, меняло? Он мог поручить написать письмо кому-нибудь из своих близких, находящихся на воле. Другое дело, как Воронов узнал о том, где и под какой фамилией скрывается Перов. Хотя на этот вопрос у меня не было ответа, но здесь возможны были различные и вполне реальные варианты. Воронов мог случайно узнать об этом, мог через своих друзей и общих с Перовым знакомых на свободе вести самостоятельный поиск. В любом случае ему было невыгодно выливать нам Перова, ибо в этом случае он лишался всяких надежд на возвращение своей доли…

Входя в отдел кадров автобазы № 6, я тщательно вытер ноги о щетку-половичок. Начальник отдела внимательно посмотрел на меня.

— Это вы звонили мне сегодня? Товарищ Сергеиичев, если не ошибаюсь?

Боясь, что он назовет сейчас и место моей работы, я приложил палец к губам.

— Да, да, конечно, — сразу понял меня кадровик, — но по телефону вы не объяснили мне, чем я могу быть нам полезен.

— Вызовите сюда, пожалуйста, Рассказова, — сказал я, закрывая за собою дверь.

Когда я шел по территории автобазы по сырому и промасленному бетону, мимо кранов и прицепов, МАЗов и КрАЗов, я старался угадать, кто же из встреченных мной шоферов уголовный преступник Перов — Рассказов. Почти все шоферы были молодыми, приятными на вид ребятами. Почти все были модно, даже щеголевато одеты в кожаные пиджаки или нейлоновые куртки. Среди пожилых водителей я тоже не увидел ни одного в традиционной грязной шоферской спецовке. Вероятно, это был стиль автобазы. Машины под стать своим владельцам тоже сияли никелированными частями и свежевымытыми стеклами.

Прежде чем принимать в отношении Рассказова соответствующие меры, я должен был сначала убедиться в том, что под этой фамилией действительно скрывается уголовный преступник Перов. Компрометировать на глазах всех оговоренного, ни в чем не повинного человека я не мог себе, естественно, позволить. Но даже если в том, что Рассказов — это Перов, у меня не оставалось бы никаких сомнений, я тоже не должен был выдавать себя до поры до времени.

Мало ли на что был способен уже однажды «ударившийся в бега» человек! Учитывая эти соображения, я специально приехал на автобазу на машине ГАИ, и это не укрылось от внимания шоферов. Проходя мимо них, я чувствовал их настороженные и не слишком дружелюбные взгляды. И, безусловно, именно с моим приходом связали они прозвучавшую через несколько минут по внутреннему радио команду диспетчера:

— Водитель автомашины 80–62 Рассказов, зайдите в отдел кадров.

— Странный он какой-то, этот Рассказов, — успел сказать мне начальник отдела кадров, — замкнутый, суровый, лишнего слова не скажет, хоть клещами из него тащи. И еще очень настороженный, как будто его много раз в жизни обманывали. Работает хорошо, добросовестно, но без души. От дополнительных сверхурочных рейсов никогда не отказывается. С деньгами, как вид но, у него не блестяще. Выпивать — выпивает. Я его после работы пару раз в кафе видел, но за руль пьяный ни разу не сел. И еще я хочу сказать…

Но что хотел еще сказать начальник отдела кадров я не узнал, потому что в помещение вошел Перов. Я не стал бы, пожалуй, ручаться, что встретил его по дороге но даже если бы это произошло, я, конечно, не угадал бы в нем преступника. Он был высокий и худой, даже тощий, но вряд ли слабый физически. Мужчины с такими широкими плечами обычно не жалуются на отсутствие силы. Лицо у него было открытое, пожалуй, даже красивое. Чуть раскосые глаза его были украшены чересчур длинными для парня ресницами, но лицо не теряло от этого мужественности. Он производил приятное впечатление, но общее выражение лица портили угрюмый, напряженный взгляд его недоброжелательно прищуренных глаз и узкая полоска тонких губ.

— Проходи, садись, — сказал ему кадровик. (Рассказов сел, положив руки на колени.) — Вот товарищ и ГАИ тобой интересуется.

Медленно, всем телом Рассказов повернулся в мою сторону. Резче обозначились черты лица. Пальцы рук напряглись. Он был весь как сжатая пружина, и я не был уверен, что он не перебирает сейчас в уме варианты побега. Если бы начальник отдела кадров представил меня как сотрудника уголовного розыска, он, вероятно, попробовал бы бежать, но инспектор ГАИ был не так уж страшен ему, и огромным, почти видимым усилием воли он заставил себя сидеть и ждать.

— Ваша машина 80–62?

Он по-прежнему молчал, только утвердительно кивну л головой.

— Позавчера на проспекте Энгельса вы превысили скорость, не справились с управлением и прицепом своей машины сбили киоск Союзпечати. Машину и прицеп необходимо осмотреть сейчас, а вас я попрошу проехать со мной в ГАИ, поскольку вы уехали с места происшествия, не дождавшись инспектора и не оформив протокола.

Такое происшествие действительно произошло на проспекте Энгельса.

Тут я ничего не выдумал. Другое дело, что оно не имело к Рассказову — Перову никакого отношения. Но это был его ежедневный рабочий маршрут. Рассказов, почти не разжимая губ, сказал:

— Нет.

— Что нет? — удивился я.

— Не было этого. Я проезжал вчера по проспекту Энгельса. Каждый день там проезжаю. И заметил бы, что сбил киоск.

— Маловероятно, — вынужден был сказать я, — что свидетели ошиблись и назвали именно ваш номер. Но если это действительно недоразумение, то мы извинимся перед вами. А сейчас поехали.

Мы вышли из отдела и зашагали к воротам парка. Я был в штатском, но шоферы еще раньше поняли, какую организацию я представляю у них в парке. Кое-кто из них видел и сообщил остальным, что это я приехал к ним на автобазу в желто-синих «Жигулях», на которых на крышке багажника над потушенным сейчас табло с надписью «Остановись!» и на дверях ярко выделялась надпись «ГАИ». Пока мы шли, шоферы молчали, провожая Рассказова сочувственными взглядами. Но когда мы подошли к воротам, где ОТК давало разрешение на выезд, кто-то не выдержал:

— Сашка, если ты прав, не бойся, над ними тоже ость начальство. Обжалуем в случае чего.

У самого выхода нас догнал инспектор ГАИ — владелец желто-синих «Жигулей». Вместе с ним мы бегло осмотрели машину Рассказова и, естественно, не нашли ни на ней, ни на прицепе никаких повреждений. Мы обменялись с инспектором понимающими взглядами, и это не укрылось от Рассказова. Еще раньше в отделе кадров я взял у него паспорт и водительское удостоверение и, не раскрывая, положил их в карман. Но и без документов он мог сбежать. Однако он не сделал этого, возможно надеясь на то, что после осмотра машины я сразу отпущу его. Теперь же, когда Рассказов почти убедился в том, что его мнимый наезд лишь предлог для его задержания, он мог все-таки решиться на побег. Но и мы с инспектором учли эту возможность. Он шел чуть впереди Рассказова, я — сзади. Водитель «Жигулей», стоя рядом с машиной, внимательно следил за нами. Да и бежать было некуда. Автобаза расположена в поле, вокруг, насколько мог видеть глаз, не было ни леса, ни домов, ни каких-либо других естественных или искусственных укрытий. Вероятно, Рассказов понимал это не хуже нас. Не выдав себя ни словом, ни жестом, он покорно шагнул в раскрытую дверцу желто-синих «Жигулей».

В моем кабинете в отделе никого не было. Я открыл его своим ключом и предложил Рассказову сесть, потом сам сел напротив и раскрыл его паспорт. Ну, конечно же, это был не он. Похож, даже очень. Но не он. Если бы я не был подготовлен заранее и не изучил наклеенную сейчас на паспорт фотографию с такой придирчивой тщательностью, я, возможно, ничего бы и не заметил.

Но теперь-то мне было ясно. С потрепанного старого образца паспорта на меня смотрел его истинный владелец — Александр Петрович Рассказов, 26 лет, русский, родился в Туле.

— Ну что ж, — сказал я, отложив паспорт. — Давайте знакомиться. Я старший инспектор уголовного розыска Сергеичев. А вы ведь Перов, не правда ли?! — Не давая опомниться, я продолжал: — Я предлагаю вам следующую повестку дня. Я не буду задавать вам вопросов, вы сами сейчас расскажете мне все по порядку, подробно и понятно. — Перов молчал, опустив голову. — Все-таки лучше, если сам, — снова сказал я. — В создавшейся ситуации вам, на мой взгляд, следует быть искренним и правдивым. Вы взрослый и, насколько мне удалось выяснить, неглупый человек, и должны понимать, что сами, собственными руками создали серьезную, я бы даже сказал, угрожающую для себя ситуацию. И если ее еще можно хотя бы чуточку смягчить, то это зависит исключительно от вас. Нельзя вам сейчас лгать и выкручиваться. И нельзя вынуждать меня изобличать вас допросами, очными ставками, вещественными и всякими другими доказательствами. У вас раньше не было судимостей, до позапрошлого года вы не совершали никаких антиобщественных поступков. В случае чистосердечного признания вы вполне можете рассчитывать на какое-то снисхождение. Короче говоря, суду при определении меры наказания не безразлично, кто сидит на скамье подсудимых — случайно оступившийся и раскаявшийся человек или закоренелый негодяй.

Возможно, мои слова звучали не очень убедительно, а может быть, Перов и был тем самым закоренелым негодяем. Во всяком случае он продолжал молчать.

— Ну так что же? — несколько повысив голос, спросил я в очередной раз.

— Спрашивайте, — выдохнул он.

Я заполнил анкетную сторону протокола допроса, и разговор начался. Он был долгим и мучительным даже для меня, проводившего подобные допросы чуть ли не ежедневно, а главное, малополезным. Напротив меня сидел угрюмый, озлобленный на весь мир человек, хотя злиться ему можно было только на себя. По существу, он признал лишь факт проживания по чужому паспорту. Участие в краже поляковской коллекции он категорически отрицал. Перов не пытался спорить со мной по тому или иному эпизоду, не цеплялся за мелкие противоречия, не выдвигал никаких заслуживающих внимания и рассмотрения встречных версий. Упрямо и монотонно он твердил все время одно и то же:

— Меня оговорили. Я ни в чем не виноват.

У него не было никакой линии защиты. Видимо, он прекрасно понимал, что не в его силах опровергнуть свидетельствующие против него улики.

Только один раз, когда я сказал ему, что Воронов и Сидоров до встречи с ним понятия не имели о коллекции Полякова, Перов сделал попытку опровергнуть меня по существу.

— Во-первых, — сказал он, — о коллекции Полякова даже в газетах писали, и Воронов мог знать о ней и раньше, а во-вторых, даже если он и не знал, то из этого еще ничего не следует. Может быть, только узнав от него, Перова, о знаменитых поляковских часах, они и решили совершить кражу.

— Предположим, — сказал я, — они слышали раньше о коллекции в общих чертах, но о расположении часов в квартире, их относительной ценности, расписании дня Полякова они же знать не могли.

С этим Перов спорить не стал. Он только со злостью махнул рукой и сказал то, что я уже слышал от него двадцать раз.

— Я ни в чем не виноват. Меня оговорили.

Что же касается присвоения Перовым чужих документов, то его версия (если можно назвать версией два десятка скупых, почти односложных ответов на мои более пространные вопросы) заключалась примерно в следующем.

Да, действительно, несколько лет назад в трамвае он нашел бумажник с документами — паспортом, трудовой книжкой и водительским удостоверением. Владельца документов он не знает, ни до этого, ни после ни разу не видел. Документы эти вместе с бумажником Перов кинул в ящик стола и до поры до времени о них не вспоминал. Когда же, испугавшись ареста, решил бежать, вспомнил о них, подделал печать об увольнении бывшего владельца паспорта с места работы и переехал в райцентр. Там сразу же устроился на автобазу, поскольку шоферы нужны везде. На мой вопрос о Воронове Перов ответил, что знает его с детства, а Сидорова видел всего два раза, причем второй раз издалека. Перов подтвердил, что сам несколько лет собирал коллекцию часов, но хранил ее не у себя, а на квартире у сестры. Чем объяснить, что при обыске у него в комнате за шкафом были найдены сберегательная книжка Полякова и квитанция из комиссионного магазина, Перов не знал.

— Я при обыске не присутствовал, — заявил он, — так что если бы в мое отсутствие там нашли даже акции Панамского канала, я бы не стал нести за это ответственность.

На вопросы, на которые в принципе Перов мог не отвечать, он и не отвечал, в крайнем случае говорил «нет» или «не знаю». В частности, он не сказал, когда я спросил его, почему он так долго держал у себя чужие документы и не пытался разыскать их владельца.

Отказался Перов отвечать и на вопрос о том, зачем же, если он ни в чем не виноват, вместо того чтобы оправдаться, «ударился в бега». Впрочем, я понимал, что на этот вопрос у него и не может быть удовлетворительного ответа, поскольку оправдываться ему было нечем.

Его поведение на допросе, вызывающая манера держаться, явное нежелание помочь нам честными, искренними показаниями раздражали. Не знаю, понимал ли он, что такое поведение характеризует его очень плохо, мало того, достаточно убедительно свидетельствует о том, что он действительно причастен к преступлению и ничего не может противопоставить фактам и показаниям его соучастников. В общем, я должен был признать, что допрос Перова не внес ничего нового. И в принципе после выполнения необходимых формальностей дело на Перова можно было передавать в суд. Смущала меня, правда, невыясненная в процессе следствия версия об убийстве, но я все же склонялся к мысли, что в этом вопросе Перова на самом деле оговорили. Кто-то, кто имел к нему особые претензии. Следователь Буров, который вместе со мной был подключен к делу о краже коллекции, тоже допросил Перова и тоже ничего существенно нового не узнал. Практически Перов повторил ему все, что раньше сказал мне, но, пожалуй, с еще большей неохотой. Буров заполнил после очередного допроса бланк протокола о задержании Перова на основании статьи 122 УПК РСФСР, и его увели в изолятор временного содержания.

— Ну что скажешь? — спросил меня Буров. — Есть у тебя какие-нибудь оригинальные соображения? — И, не дожидаясь моего ответа, стал размышлять вслух: — Ну какие могут быть соображения? Дело ведь ясное. Перов даже не пытается защищаться, понимая, что шансов у него нет. Но ведет себя при этом весьма нагло. Представляешь, я спросил его, откуда он узнал об аресте Сидорова и Воронова, а он в ответ понес несусветную чепуху, сказав, что ему об этом сообщил сам Воронов.

— Нет, Перов сказал, что Воронов еще был тогда на свободе и что он специально искал Перова, чтобы сообщить ему о Сидорове. Причем на поиски он потратил чуть ли не сутки. Перов утверждает, что именно Воронов и посоветовал ему бежать.

— Действительно странно. Какой же смысл был Воронову предупреждать Перова ценой такой потери времени. Ведь он мог успеть улететь в Минводы и даже гораздо дальше?

— Вот я и сказал Перову, что у него не сходятся концы с концами и что пусть придумает что-нибудь поубедительнее. Я боюсь, что заставить его вернуть похищенное будет в этих обстоятельствах очень и очень непросто.

Буров положил на стол чистый лист бумаги и написал на нем:

Буров сунул мне для прочтения исписанный листок, подождал минуту, не добавлю ли я что-нибудь к его плану, и сказал:

— Ты сам понимаешь. Все это мы должны проделать за трое суток, поскольку по сто двадцать второй статье нам больше времени не полагается. А потом будем просить у прокурора санкцию на арест Перова.

Я долго вертел в руках паспорт Рассказова, придирчиво и тщательно разглядывал все его печати, штампы, тиснение, фотографию. Паспорт как паспорт, старого образца, выданный на десять лет, довольно потрепанный, судя по всему побывавший в переделках, но настоящий, подлинный, без всякой липы, если не считать подделки штампа об увольнении Рассказова с последнего места работы. Имея такой документ, не сложно разыскать в самом большом городе или даже в стране того, кому он первоначально принадлежал. Самое простое, что можно сделать в таком случае, — обратиться в центральное адресное бюро, что я и поручил сделать дежурному по отделу. Ровно через десять минут в моем кабинете зазвонил телефон.

— Товарищ майор, — услышал я голос дежурного, — получите вашу справочку. Рассказов Александр Петрович три года назад снят с учета в связи со смертью.

…Дверь квартиры в доме № 5 по улице Фрунзе мне открыла немолодая женщина лет 40–45. Приглядевшись к ней внимательнее, я подумал, что на самом деле она, вероятно, моложе, но ее старили излишняя полнота и седые волосы. К тому же, она не очень следила за своей внешностью, что, впрочем, было извинительно в домашних условиях. Я представился ей и спросил, жил ли здесь раньше Александр Петрович Рассказов. Не отвечая, женщина предложила мне раздеться, провела в комнату, усадила в кресло и, в свою очередь, спросила:

— Зачем может понадобиться милиции человек, который умер три года назад?

— Ну что ж, — сказал я, — никаких секретов и тайн. Вот уже несколько лет его паспортом пользуется другой человек, живой и здоровый. И вот он-то, главным образом, и интересует милицию.

Это объяснение как будто удовлетворило женщину, оказавшуюся сестрой Рассказова. Фамилия ее была Дурова. Сначала она жила в этой квартире с мужем, братом и сыном, а теперь вот только с девятилетним сыном. С мужем она развелась сразу же после рождения ребенка. Он даже не встречал ее, когда она выходила из роддома. Теперь он живет где-то на Севере с другой женщиной и совершенно не интересует ее. Впрочем, его, как видно, она интересует еще меньше, так же, как и сын, о котором за все эти годы он ни разу не вспомнил.

Мне показалось, что женщина рассказывала мне все эти свои семейные подробности, о которых я ее, в общем-то, и не очень спрашивал, с единственной целью — выиграть время. Возможно, она не слишком поверила моему объяснению и, рассказывая так подробно о себе и своем муже, лихорадочно обдумывала, что же все-таки на самом деле привело милицию к ней.

— А от чего умер ваш брат? — решился я в какой-то момент перебить ее.

Она тяжело вздохнула:

— Он не просто умер, он был убит.

У меня мгновенно пересохло в горле. Убит?! Уж не об этом ли убийстве сообщал в письме неизвестный автор? Сестра Рассказова заметила мое удивление:

— А вы даже не знали об этом? Он попал под стрелу башенного крана. Последние годы Саша работал прорабом на строительстве. Нелепая, дурацкая случайность. Его ударило стрелой, и он умер, не приходя в сознание.

— А было доказано, что это только случайность? — спросил я.

— Что?! Что доказано?! — она впилась глазами в мое лицо. — Неужели у вас есть подозрения? Но кто и зачем?

— У меня нет никаких подозрений, — успокоил я ее. — Но в таких обстоятельствах обычно проводится расследование…

— В этом случае тоже проводилось, но в злом умысле никого не обвиняли, только в халатности. Да брат, кажется, сам был больше всех виноват.

— А как попали документы брата к постороннему человеку? Может быть, у него их украли еще при жизни?

— Не знаю, — сказала Дурова, тщательно обдумывая каждое слово, — потерял ли он или у него украли, но, по крайней мере, после смерти брата я его документов не видела. Отсутствие паспорта вызвало много осложнений, в особенности когда мне нужно было получить свидетельство о его смерти. Я очень долго искала паспорт, перерыла весь дом, но так и не нашла. А что сделал тот человек, который присвоил себе паспорт брата? — вдруг спросила она, и я почувствовал, что этот вопрос ее очень волнует. — Ни я, ни мой покойный брат не можем нести ответственность за человека, которого мы даже не знали.

Я дал ей на всякий случай свой служебный телефон, попрощался и ушел.

С Вороновым нам было встретиться проще. Он отбывал наказание в исправительно-трудовой колонии, расположенной почти рядом с городом, по соседству с асфальтобетонным заводом. Благодаря этому отпали все трудности, связанные с его этапированием. Сидоров находился в гораздо более отдаленной колонии, но он в то время интересовал нас гораздо меньше.

Когда Воронова ввели в кабинет для очной ставки с Перовым — Рассказовым, он сначала очень удивился, а потом, широко и дружелюбно улыбнувшись, сказал, обращаясь к Перову:

— Ну зачем же ты сбежал, Володя? У меня, считай, срок уже к концу подходит, а у тебя все еще впереди. Объявишь себя специалистом по асфальту — можешь стать ударником. Если тебя направят в нашу колонию, я тебя смогу кое-чему научить. А когда освобожусь, займешь мою койку. Как видишь, Володя, я не злопамятный, хотя нехорошо, конечно, с твоей стороны было заваривать всю эту кашу, а расхлебывать ее должны другие.

Я взглянул на Перова. Лицо его было перекошено ненавистью и злостью.

— Ну, хватит балагурить, — прервал следователь Воронова. — Производится очная ставка.

Но очная ставка не получилась. Не обращая внимания на меня и Бурова, Перов обрушил на своего бывшего соучастника поток брани. Он даже пытался разобраться с ним в кабинете следователя с помощью кулаков.

Перова увели, а Воронов пространно, но довольно толково изложил нам то, что уже показывал в свое время на суде и следствии. Он не пытался выгородить себя и приуменьшить свою роль в краже. Он даже подчеркнул, что Сидоров просто исполнитель, а он, Воронов, один из организаторов, правда, не главный. Он еще раз напомнил, что до встречи с Перовым ни он, ни тем более Сидоров не слышали о Полякове и о его коллекции, что без Перова они не рискнули бы пойти на такое дело, хотя бы потому, что не представляли себе, где что лежит и сколько стоит. При этом Воронов не забыл сказать, что они с Сидоровым все равно очень виноваты, потому что силой заставить их пойти на преступление никто бы не смог и они сделали это вполне сознательно и добровольно. И поэтому к суду лично он, Воронов, претензий не имеет.

Пока мы составляли протокол, Воронов бубнил себе под нос:

«Не хочет, гад, сидеть. Вместе шкодничали, а катушку срока мы с Сидоровым одни должны разматывать. И еще мою долю присвоил. Ну, ничего. Отольются ему теперь мои слезы. Я честно во всем признался, потому и снисхождение мне. Может быть, даже освободят условно — досрочно. А он колоться не будет — большой срок получит».

Он был мне крайне несимпатичен, этот Воронов, е его развязными шуточками и издевательской ухмылкой. Так уж случилось, что мысль о краже в данном случае принадлежала не Воронову. Но, предложенная Перовым, она попала на благодатную почву. Воронов был преступником с налетом лоска и внешней интеллигентности, что делало его еще более неприятным. Впрочем, мое субъективное отношение к Воронову не имело сейчас никакого значения. К тому же он свое уже получил. В данный момент нас должен был интересовать только Перов.

— Итак, что же мы имеем на сегодняшний день, — сказал Буров, когда за Вороновым закрылась дверь. — Перов полностью изобличается показаниями Воронова.

На квартире у него при обыске найдены сберегательная книжка и квитанция комиссионного магазина, принадлежащие Полякову, — улики тоже не из последних. При обыске у сестры Перова обнаружены двадцать три комплекта часов, в основном наручных, собранных в свое время Перовым. Особенно ценных и уникальных среди них нет. Надо бы проверить старые ориентировки. Не краденые ли?

— Уже проверено, — сказал я. — Ничего такого нет. Создается впечатление, что Перов сам собрал свою коллекцию.

— Буду просить санкцию на арест, — продолжал Буров. — Жаль, конечно, что ничего похищенного у Полякова мы не нашли, и нам еще неизвестны подробности с паспортом Рассказова. Нашел ли его Перов случайно или украл у владельца? Ясно только, что он не вернул его Рассказову, а это свидетельствует о том, что кражу коллекции Полякова он задумал заранее и готовился к ней. Вообще история с паспортом, безусловно, отягчающее обстоятельство, хотя это и косвенная улика.

— Любопытно вот что, — сказал я. — За все эти годы большая часть уникальной коллекции, за исключением часов, изъятых у Сидорова, так нигде и не всплыла. Значит, или мы плохо искали, или Перов очень глубоко ее запрятал, надеясь на реализацию в более удобный для него момент, когда пройдет острота ситуации.

— Он очень предусмотрителен и осторожен, — задумчиво сказал Буров. — Обеспечил себя заранее подложными документами; находясь несколько лет в относительной безопасности, жил, судя по всему, только на зарплату. А ведь реализуй он всего лишь малую часть поляковских часов, он мог бы вообще не работать. И откуда только такая порочность в человеке? Ведь молодой еще, раньше ни разу не судился, ни в каких порочащих связях не был замешан. И в деньгах, как видно, никогда особенно не нуждался. Сумел же собрать самостоятельно, несмотря на молодость, пусть не уникальную, но вполне приличную коллекцию. В общем так: давай-ка поговорим с ним еще раз. На какое-то там особое раскаяние я уж и не рассчитываю, но, может быть, он все-таки сообразит, что ему все равно придется когда-нибудь отдать награбленное, и в его же интересах сделать это как можно раньше.

Однако и новый разговор с Перовым оказался безрезультатным. Он, правда, несколько успокоился, но продолжал категорически отрицать свое участие в краже. По поводу вороновских показаний он заявил, что Воронов и Сидоров его оговорили и продолжают оговаривать сейчас, хотя он не понимает, зачем, особенно теперь, когда они уже получили свои сроки. На вопрос, зачем же он в таком случае скрылся, воспользовавшись чужими документами, которые, к тому же, приготовил заранее, Перов сказал, что сделал это по совету Воронова, а главное, потому, что испугался. В отношении же чужого паспорта не дал никаких показаний вообще, заявив, что к делу это не относится.

При всей импульсивности и несдержанности Перова, которые крайне раздражали нас с Буровым, в его поведении просматривалась определенная логика. Наведя своих соучастников на кражу и завладев львиной долей похищенного, он, конечно же, должен был решить главную для него проблему — как превратить краденое в деньги. Но для этого требовалось много времени. Сбывать часы Полякова второпях, наспех, какому-нибудь случайному покупателю, да еще оптом было и опасно, и невыгодно. Так можно было получить за них в лучшем случае десятую часть их реальной стоимости. Не нужно было обладать особым умом, а Перов в отличие, скажем, от Сидорова производил впечатление неглупого человека, чтобы понять — приметами похищенных у Полякова уникальных часов и часовых приборов будут располагать уже через сутки все отделы уголовного розыска, все комиссионные магазины, ломбарды и прочие организации, имеющие отношение к хранению и сбыту подобных вещей.

Кроме того, не так-то быстро и просто можно было найти людей, которые дали бы за похищенные часы их истинную цену. Короче говоря, Перову для сбыта коллекции нужно было время, тем более что в соответствии с им же разработанным хитрым планом он стал обладателем не одной трети похищенного, а двух третей — своей и вороновской. Судя по всему, именно эти соображения больше, чем страх наказания, заставили Перова скрыться, воспользовавшись чужим паспортом.

Я допускал даже мысль о том, что Перов стремился только к временной отсрочке суда над ним, отлично понимая, что нельзя прожить всю жизнь «в бегах». Я не имел, конечно, в виду при этом, что он сам написал на себя анонимное письмо. Гораздо выгоднее ему было явиться с повинной. Но все же, замыслив и осуществив побег, Перов внутренне был готов к тому, что рано или поздно его поймают и ему придется отсидеть положенный срок. Зато какая-то, пусть небольшая, отсрочка давала ему возможность выгодно реализовать или надежно спрятать украденное. Следовательно, после отбывания срока Перов, будучи еще совсем молодым, становился обладателем весьма и весьма крупной суммы денег.

«Если я прав, если моя версия верна, — подумал я тогда, — то заставить Перова отдать похищенное будет делом чрезвычайно сложным».

Именно поэтому мы с Буровым, не надеясь на добровольное признание Перова, решили сосредоточить свои усилия на тщательнейшем изучении всех его связей как в последние два года, так и в то время, когда он еще не был Рассказовым, а носил свою собственную, полученную от родителей фамилию и не скрывался от следствия.

Я вновь и вновь перелистывал розыскное дело на Перова в поисках хоть какой-нибудь зацепки, которая помогла бы нам определить его связи. Перед этим я снова съездил в автохозяйство, где Перов работал под фамилией Рассказова. И начальник колонны, и сменщик Перова, и его соседи по общежитию в один голос утверждали, что им еще никогда не приходилось видеть такого угрюмого, малоразговорчивого, нелюдимого человека. У него не было друзей, даже знакомых. Никто не приходил к нему в гости, да и сам он в свободное от работы время почти не выходил из дома.

Но странное дело. Не испытывая к Перову ни малейшей симпатии и, в общем-то, относясь к нему достаточно прохладно, все без исключения сослуживцы утверждали, что плохого о нем они ничего не могут сказать. Даже наоборот. Один вспомнил, что Перов одолжил ему как-то денег и ни разу не попросил их обратно, хотя оговоренное заранее время возврата было просрочено. Другой рассказал, что Перов однажды помог ему чинить машину в свое свободное время. Третий, идя на свидание с девушкой, попросил у него кожаный пиджак и запачкал его краской, а Перов не рассердился и даже ничего ему не сказал. Вся эта информация была, конечно, интересна для меня и по-своему важна, но, увы, не выводила на связи Перова, из-за чего, собственно, я и приезжал на автобазу.

И я снова и снова перечитывал и изучал розыскное дело на Перова, начатое еще два с половиной года назад. Уже при первом чтении я обратил внимание на объяснение, данное в самом начале расследования паспортисткой жилконторы по прежнему месту жительства Перова, некоей Мишкиной. Сотрудник, который в то время занимался делом о краже поляковской коллекции, не прошел мимо ее показаний, но ничего существенного извлечь из объяснения Мишкиной не сумел. Вызванная два с половиной года назад для дачи показаний паспортистка жилконторы среди прочего рассказала о том, что в последний раз видела Перова в кафе на Советской улице с очень интересной и совсем еще молоденькой блондинкой, которую она, Мишкина, ни до того, ни после никогда не видела. Наблюдательная, как большинство женщин, Мишкина довольно хорошо и подробно описала девушку: небольшого роста, худенькая, с копной светлых некрашеных волос. Я бы, пожалуй, не искал новой встречи с Мишкиной, если бы примерно через полтора года после ее показаний не произошло событие, имевшее к нашему делу самое непосредственное отношение. Было непонятно, как до сих пор никому не пришло в голову связать их.

Суть этого второго события заключалась в том, что приемщик одного комиссионного магазина узнал в принесенных ему на комиссию часах вещь, принадлежавшую раньше Полякову.

Редкостные по красоте и оригинальности часы, в которых все детали были выточены из дерева, а циферблат представлял собой серебряную пластинку с эмалью изумительной работы, приемщик знал не только по разосланному нами описанию. Он и сам несколько раз бывал на квартире Полякова «для повышения квалификации», как он написал в своем объяснении.

Часы в магазин на комиссию принесла молодая блондинка, худенькая, невысокая и очень красивая. Не выпуская часов из рук, приемщик под предлогом консультации с директором магазина вышел в соседнюю комнату, чтобы позвонить в милицию. Но девушка не поверила предлогу. Когда он вернулся, блондинка уже ушла, оставив ему антикварные часы.

Когда Мишкина давала свои показания, это событие еще не произошло. Теперь же все вроде бы становилось на свои места.

Я легко нашел паспортистку Мишкину, договорился с ней по телефону о встрече, и уже через несколько часов мы беседовали на ее рабочем месте, в жилконторе дома, где раньше жил Перов.

— Ну как же, отлично помню, — сказала мне Мишкина, — и Перова, и девушку-блондинку. Когда случилась вся эта история, у нас в конторе все были возмущены лицемерием этого человека. Ведь он производил такое хорошее впечатление. Никто о нем слова плохого не мог сказать. И девушка эта так верила ему, даже сейчас, по-моему, верит. Вскружил ей голову, а она, бедненькая, все ждет, когда ее ворюга удосужится вернуться к ней.

— Постойте, — прервал я Мишкину, — ведь вы же в своих показаниях утверждали, что не знаете и никогда до той встречи в кафе не видели девушку.

— Все верно, — возразила Мишкина. — Я вас не обманула. Но ведь с тех пор больше двух лет прошло! Я потом встретила эту девушку и познакомилась с ней. Она в кинотеатре «Рекорд» кассиршей работает. Когда я впервые покупала у нее билеты, долго вспоминала, где ее раньше видела, дня два мучилась, прежде чем вспомнила, — в кафе с Перовым.

— И что она говорит о Перове?

— Ну, расспрашивать-то неудобно. Говорит, что любит, что ждет. Что он ни в чем не виноват, только вот доказать этого не может. Зовут ее Таня, а фамилии я не знаю.

Это была удача. Хотя мы, сотрудники уголовного розыска, как правило, стараемся не обольщаться даже самыми, казалось бы, стопроцентными перспективами, на этот раз я позволил себе помечтать о том, как в результате обыска у блондинки Тани мы изымем все похищенное у Полякова и поставим наконец точку в затянувшемся деле Перова.

Таня была действительно хороша. Мишкина и приемщик комиссионного магазина не ошиблись, назвав ее красивой. Сейчас, сидя в моем кабинете, она горько плакала, подхватывая тоненькими пальцами бегущие с накрашенных ресниц слезы. По дороге, когда я вез ее из кинотеатра в Управление, она вела себя довольно спокойно, но теперь нервы ее сдали, и почти пятнадцать минут я приводил ее в чувство.

Но и потом, уже как будто успокоившись, она мучительно подбирала слова, по нескольку раз переспрашивала меня, часто отвечала невпопад, явно не понимая, чего я от нее хочу. Это был долгий и очень трудный для нее разговор. Честно говоря, мне было жаль ее.

Сидеть вот так в официальном строгом государственном учреждении, отвечать на замысловатые, порой каверзные вопросы, отлично понимая при этом, что одним своим необдуманным или неосторожным ответом можно принести непоправимый вред себе или любимому человеку, — дело весьма трудное и не для такой хрупкой, юной, неискушенной в жизненных передрягах девушки.

Пытаясь продать или хотя бы оценить украденные Перовым часы, она, конечно, становилась его соучастницей. И все-таки видеть в ней преступницу я не мог.

Чтобы хоть как-то разрядить официальность обстановки и этим облегчить Тане разговор со мной, я вышел из-за стола, сел напротив нее у приставного столика. Беседа стала непринужденнее, и постепенно она рассказала мне, что познакомилась с Перовым за год до всех этих событий.

— Некоторые думают, что года мало, чтобы по-настоящему узнать человека, — горячо и убежденно говорила Таня. — А я вот узнала Володю. Он хороший человек, и я с радостью вышла бы за него замуж. И он тоже хотел жениться на мне, но за что-то его невзлюбила моя мать. В разговорах со мной она отрицала это, только говорила, что Володя пока еще не определил своего места в жизни, что он слишком мало зарабатывает, чтобы содержать семью, и что, если бог дал ее глупой дочери такую внешность, она обязана распорядиться ею как следует…

Я пыталась переубедить ее, — продолжала Таня, и слезы опять побежали по ее лицу, — говорила, что Володя будет учиться и что мне никто больше не нужен. Но мама настаивала на своем. Мы бы все равно поженились, если бы Володя вдруг не исчез. Не пришел, не позвонил, ничего не объяснил, не написал. Я обиделась, несколько дней ждала, выдерживала характер, а потом испугалась, кинулась к нему домой и там узнала, что у него был обыск, что он скрылся и его ищут.

Таня замолчала, вытерла слезы, вынула из сумочки маленькое зеркальце, стала приводить в порядок лицо.

— Больше ничего? — спросил я.

— Ничего, — сказала Таня после небольшой паузы.

— Интересно получается, — сказал я сердито. — Сколько говорили про чистосердечное признание, про то, что в милиции нужно говорить правду, что ложь и запирательство только усугубляют вину. И все, как выясняется, в одно ухо входит, в другое выходит. Почему вы не рассказываете мне о том, что Перов оставил вам украденные часы и что кое-что вы пытались сбыть в комиссионном магазине?

Таня вскинула голову. В глазах ее был ужас.

— О чем вы, о чем? Какие часы?! Я никогда ничего не сбывала в комиссионном магазине!

Я дал Тане лист с ее показаниями. Она подписала его, и мы договорились, что она снова придет ко мне в Управление на следующий день.

Пять девушек, пять блондинок примерно от 18 до 22 лет, все худенькие, невысокие и красивые, сидели в ряд в моем кабинете и внимательно смотрели на пожилого, тучного мужчину, приемщика комиссионного магазина, который в одной из них должен был узнать владелицу деревянных часов. Скорее всего, эту операцию комиссионщик производил впервые в жизни, и от необычности ситуации, а главным образом от того, что именно от него в этот момент зависела судьба одной из сидящих девушек, он чувствовал себя, как говорится, не в своей тарелке. Он долго расхаживал по кабинету, подходил к каждой девушке, заглядывал ей в глаза, морщил лоб, что-то шептал про себя, отходил к другой, потом снова возвращался и снова заглядывал и наконец решительно вернулся к следователю:

— Здесь нет той девушки, товарищ майор.

Буров постарался скрыть свое разочарование.

— Нет так нет. Большое спасибо, все свободны. А вы, Таня, останьтесь, пожалуйста. — Мы подождали, пока все ушли, а потом я сказал: — Надеюсь, Таня, что товарищ не ошибся, и искренне рад за вас. Но все-таки мне нужна ваша помощь. И не только мне, но и Володе. Я не буду больше скрывать от вас, что он у нас и что его упорное нежелание сказать нам всю правду только ухудшает его положение. Я дам вам возможность увидеться и поговорить с ним, а пока, если вы действительно любите его, вы должны рассказать нам все, что знаете.

Девушка очень долго молчала. Все сомнения и переживания можно было легко прочесть на ее лице. Наверное, за эти сутки она многое передумала и, конечно же, готовилась к очередному разговору со мной. С одной стороны, она искренне верила в то, что ее Володя ни в чем не виноват, но, с другой стороны, боялась, что, рассказав мне правду, не поможет, а повредит ему. Теперь, когда я сказал ей, что, Володя у нас, она совсем растерялась, не зная, что он сказал нам, а что пытается скрыть. Наконец девушка решилась:

— Ладно. Я действительно вчера сказала не все. Пишите. Примерно через месяц после своего исчезновения Володя позвонил мне по телефону и сказал, что с ним произошло несчастье, что его разыскивают как преступника, хотя он ни в чем не виноват. Еще он сказал, что не может долго и часто разговаривать по телефону, потому что, если за ним следят, он может причинить мне неприятности. Но что он все-таки постарается увидеться со мной, если, конечно, у меня будет желание встретиться с вором и преступником.

— И вы встретились? — спросил я.

— Встретились три раза. Я и сама понимала, что для него это и трудно и опасно.

— И он рассказал вам, что с ним произошло?

— Рассказал.

— Ну так, значит, вы все знаете?

— Знаю, что было на самом деле с Володей.

— Что же?

— А как грабили квартиру его учителя географии, он не знает, он же там не был.

— И знакомые Перова утверждают, что непосредственного участия в краже он не принимал. Но он караулил Полякова в двухстах метрах от его квартиры. Разве это не участие?

— Но Володя никого не караулил в тот день!

— Таня, — сказал я, — у нас же сейчас идет честный, откровенный разговор. Откуда вы или Перов в таком случае можете точно знать, какой это был день?

Если девушка и смутилась, то лишь на несколько секунд.

— Видите ли, я была на суде. Меня-то там никто не знал. А на суде точную дату называли не один раз.

— Допустим, — согласился я. — Но почему вы так уверены, что Перов в тот день находился в другом месте? С его слов?

— Я почти весь тот день провела с ним.

— Вы сами сказали, Таня, что, до того как Перов переменил фамилию и местожительство, вы часто встречались с ним. Как же вы запомнили именно этот день, тем более что точную дату вы узнали много позже?

Таня опять слегка смутилась. На этот раз она довольно долго обдумывала ответ.

Так уж у нас получалось, что мы всегда встречались на улице, гуляли, шли в кино, в кафе. А в тот день мамы не было дома, она уехала в командировку, и Володя впервые ночевал у меня. Но встретились мы, как всегда, в условленном месте, на улице. И Володя сказал, что ему еще надо поговорить с одним человеком, недолго, минут пять. Тот его просил о встрече еще несколько дней назад. Мы пошли пешком к автобусному парку. Нас там уже ждали эти двое, которых потом судили за кражу.

Один из них, Воронов, кажется, отозвал Володю в сторону, и они о чем-то поговорили, а со вторым, с Сидоровым, мы стояли в стороне и ничего не слышали. А потом мы с Володей пошли ко мне домой, и он остался у меня до утра.

— Почему же ни вы, ни Перов ничего не говорили об этом? Ведь это же алиби.

— Володя запретил мне это делать. Он сказал, что мне все равно не поверят, а я только опозорю себя перед матерью и всеми остальными.

— Итак, — сказал я, — после бегства Перова вы несколько раз встречались с ним.

— Да, — сказала девушка, — и навлекла на себя беду. Каким-то образом маме удалось выследить нас, и жизнь моя превратилась в ад. Мама требовала, чтобы я выкинула его из головы, чтобы не смела больше встречаться с бандитом. «Он задурил тебе голову, — повторяла мне она почти каждый день. — Мало того, он еще и убил кого-то и забрал его документы и живет теперь под чужой фамилией. Он сломает тебе жизнь». Она кричала, что мечтает только об одном, чтобы он получил пятнадцать лет и что за это время, быть может, ее беспутная дочь встретит настоящего человека и забудет негодяя, который не стоит ее мизинца.

Когда девушка уходила, я попросил ее передать матери, чтобы она пришла к нам.

От встречи с матерью Тани я не ожидал многого. Но все же мне нужно было проверить некоторые догадки, и должен заранее сказать — все мои предположения полностью подтвердились. Это была малообразованная недобрая женщина, еще сравнительно молодая, но уже не надеющаяся добиться счастья в жизни. Счастье это она представляла себе совсем не так, как большинство людей ее возраста.

— Немножко телевизора, много сна и вкусной еды и никакой работы, — нимало не стесняясь, сформулировала она свою жизненную «философию» уже на пятой минуте нашего разговора. — Я всю жизнь одна воспитывала дочку и очень устала.

Нетрудно было догадаться, что все свои надежды эта женщина связывала с выгодной женитьбой красавицы дочери. И брак Тани с ничего, с ее точки зрения, не добившимся мальчишкой ее никак не устраивал. В весьма нелестных выражениях она отозвалась о Володе Перове, а заодно и о не понимающей жизни ее сумасбродной дочери. Я предложил ей написать на бумаге, когда, где и сколько раз она встречалась с Перовым и действительно ли была в командировке в тот самый день, когда произошла кража в квартире Полякова. Мне достаточно было одного взгляда на протянутый лист бумаги, чтобы вспомнить эти теснящиеся друг к другу, загибающиеся к краю листа строчки с кляксами и многочисленными ошибками. Конечно же, это была она — автор анонимного письма, решившая любой ценой убрать Перова с дороги своей дочери.

Я не стал обсуждать с ней никаких этических и моральных проблем, не стал дискутировать по поводу ее странной жизненной позиции, а только спросил ее:

— Почему вы в своем письме назвали Перова убийцей?

— Но ведь он же жил под чужой фамилией и с чужими документами, — ответила мать Тани, совсем не смутившись оттого, что я раскрыл ее инкогнито. — А, значит, хозяин фамилии убит, поскольку никто добровольно не отдает своих документов.

Вскоре после ухода матери Тани дежурный по Управлению сообщил по телефону, что ко мне пришла посетительница. Я попросил его пропустить ее. И через две-три минуты в кабинет вошла сестра Рассказова.

— Долго жить будете, — сказал я, усаживая ее на стул. — Я сейчас думал о том, каким же все-таки образом попали к Перову документы вашего брата.

— Именно поэтому я и пришла к вам. — Улыбаясь растерянной улыбкой, закрывая и раскрывая лежащую на коленях сумочку, она сбивчиво и торопливо заговорила — Я тогда солгала вам, боялась, что за правду меня посадят. Я сказала, что не знала никакого Перова и понятия не имею, как к нему попали Сашины документы. А ведь я сама отдала их ему. Я после вашего ухода места себе не нахожу, вот уже две ночи не сплю. Себя-то я выгородила, а Володю, можно сказать, утопила. Если не я и не брат отдали ему эти документы, то как же они тогда попали к Володе? Вы ведь могли подумать, что Перов украл их или еще что-нибудь похуже. Да вы и в самом деле подумали, недаром же интересовались подробностями Сашиной смерти.

Когда брат умер, я не смогла найти его паспорт. А потом, месяца через два, нашла и паспорт, и права, и еще кое-какие Сашины документы. Володя Перов был большим другом моего брата, их даже за братьев принимали, так они были похожи. Не знаю, что он совершил и в чем его обвиняют, узнала я только, что попал он в большую беду и хоть не имела, конечно, права, решила ему помочь. Брату на том свете документы ни к чему, а Володя с их помощью мог избежать тюрьмы. Я сама предложила их ему.

— А вы не боялись, — спросил я, — что при каких-то обстоятельствах Перов это нам расскажет и вы действительно будете нести ответственность как соучастница?

— Нет, — решительно сказала Рассказова. — Он не мог этого сделать. Он очень честный парень. Володя не подвел бы меня. Он же знает, что у меня ребенок и я живу одна. Я тогда взяла с него слово, что он не выдаст меня ни при каких обстоятельствах. Да он не сделал бы этого и без всякого слова. В тот день, когда я дала ему документы брата, он пришел ко мне возбужденный и растерянный. Я стала расспрашивать его, а он сказал только, что его собираются арестовать за преступление, которое он не совершил, и что обстоятельства сложились так, что он вряд ли сумеет что-нибудь доказать. Он сказал еще, что на суде, возможно, все выяснится и тогда с него снимут все подозрения, но рисковать он все-таки не может и поэтому должен скрыться.

Мы долго еще говорили с сестрой Рассказова. Ей очень хотелось помочь Перову, но знала она, в общем- то, немного. И поэтому положительные оценки, которые давала Перову, подкрепить конкретными фактами не могла.

Трое суток подходили к концу. Больше мы не имели права держать Перова. Нужно было или просить у прокурора санкцию на его арест, или… отпускать Перова на свободу. И передавать дело Перова в суд в тот момент мы с Буровым тоже не считали себя вправе. За эти несколько дней, в течение которых я близко соприкоснулся с самим Перовым и знавшими его людьми, услышал много пусть даже неодинаковых и противоречивых мнений о нем, я вдруг почувствовал, что у меня нет даже половины той уверенности в его виновности, которая была, когда я впервые прочитал его дело. И странная вещь — в ходе трехдневного расследования мне не удалось, за исключением, может быть, алиби, представленного Таней, опровергнуть хоть один из «железных» фактов его виновности.

Мысленно я еще раз собрал их воедино. Воронов и Сидоров до встречи с Перовым ничего не знали о Полякове и его коллекции часов. В день кражи они встретились с Перовым. Этого не отрицала даже Таня. Без Перова или хотя бы его подробных инструкций они никогда бы не решились на такое дело. Именно на квартире Перова были найдены сберегательная книжка Полякова и его квитанция из комиссионного магазина. Немедленно после ареста Сидорова и Воронова Перов исчез, жил под чужой фамилией и с чужими документами, возможно прихватив с собой две трети награбленного.

Нежелание Перова дать честные показания или хотя бы как-то оправдаться тоже свидетельствовало против него. Все эти факты опровергнуть было нелегко.

Однако были и другие факты, правда, косвенные, быть может, менее убедительные и весомые, скорее, морального порядка, но они были, и мы не имели права не считаться с ними.

Еще задолго до кражи Перов добровольно и абсолютно бескорыстно отдал своей сестре принадлежавшую ему комнату, а сам за немалые деньги вынужден был снимать угол. Это был благородный поступок. И нелегко было поверить, что совершил его вор и стяжатель.

Верный своему слову, Перов не выдал сестру Рассказова, хотя присвоение чужих документов при невыясненных обстоятельствах само по себе было для него отягчающим обстоятельством. У Перова был лишь один шанс, одна надежда на спасение — алиби, которое могла подтвердить лишь его девушка. Но он не только не воспользовался им, но даже запретил это сделать Тане, не желая тем самым порочить ее в глазах матери и окружающих.

Ни один из опрошенных нами свидетелей, включая его квартирную хозяйку, сослуживцев по автохозяйству, всех, кто в большей или меньшей степени соприкасался с Перовым, не сказал о нем ничего плохого. Наоборот, удивлялись, как мог такой парень пойти на преступление. А некоторые вообще готовы были ручаться за него вопреки очевидным фактам. Самое любопытное заключалось в том, что хорошо его знавший Поляков тоже выражал сомнение в том, что Володя мог решиться на кражу, тем более у своего старого учителя и друга.

Все это были, конечно, косвенные факты. Но они в корне изменили наше отношение к Перову. Парень вызывал у меня сочувствие, и, хотя с точки зрения закона мое отношение к Перову не имело никакого значения, я считал себя обязанным довести свои сомнения до начальства. Пусть даже Перов участвовал в преступлении, но он был, безусловно, способен на благородные поступки. За него еще можно было бороться. И это было моим правом и даже моей обязанностью, потому что даже одинаковый для всех закон может тем не менее определять неодинаковую меру наказания за один и тот же проступок в зависимости от обстоятельств, смягчающих его или отягчающих.

Еще в детстве, знакомясь с произведениями великих классиков — Толстого, Достоевского, Шекспира, я узнал, что мир не делится на абсолютно плохих или идеально хороших людей. За свои пятнадцать лет работы в милиции убедился в том, что даже самые закоренелые преступники вдруг обнаруживали какое-то подобие чувств и привязанностей. Обдумывая и анализируя свое отношение к Перову, я учитывал и это. Проявление добрых человеческих черт само по себе еще не могло служить оправданием для человека, совершившего преступление, но наличие положительных, хороших качеств дает возможность бороться за него. И если у меня возникали еще какие-то сомнения в его виновности, я не мог пройти мимо них. Это был мой долг.

Высшая и окончательная инстанция — суд. Но в какой-то мере решение суда определяется и предварительной работой следователя и оперативных работников.

И я никогда не простил бы себе, если бы сделал свою часть работы в деле Перова некачественно, формально, учитывая лишь факты, лежащие на поверхности, и таким образом возложил бы всю ответственность за судьбу Перова на чужие плечи.

На следующий день утром я привел в порядок все свои бумаги, подшил, пронумеровал, сделал опись и передал руководству для предварительного ознакомления. В 12 часов дня вместе со следователем Буровым я отправился к нашему начальнику — подполковнику Одинцову, чтобы устно отчитаться о проделанной нами работе.

С точки зрения Бурова, все выглядело вполне нормально.

Скрывавшийся более двух лет под чужой фамилией преступник был задержан и изобличен во лжи одним из соучастников. На следствии он вел себя вызывающе и неискренне, чем усугубил свою вину. Мы не могли, правда, сообщить начальству о том, где находятся похищенные у Полякова часы, но Буров считал, что это вопрос времени и что рано или поздно Перов «расколется», причем почему-то ему казалось, что это произойдет очень скоро.

В отличие от Бурова меня точил червь сомнения. Идя к руководству, я собирался высказать свои соображения о возможной непричастности Перова к краже, но у меня отсутствовала какая-либо другая версия, которую я мог бы предложить начальнику взамен. Однако я вообще ничего не успел сказать Одинцову. Еще до нашего прихода он внимательно ознакомился со следственным делом, посмотрел мои материалы, сравнил допросы, проведенные нами, с допросами двухлетней давности. И мы получили приличную взбучку. Потом, уже уйдя от Одинцова, я подумал о том, что он ругал нас за оплошность, которую мы не имели права допускать. И то, что она была допущена не только мной, но и опытнейшим следователем Буровым, отнюдь не делало ее вдвое меньшей для каждого из нас. Ошибка, совершенная нами, считалась классической ошибкой ведения следствия и была описана во всех учебниках. В свое время нас, еще студентов, предостерегал от нее заведующий кафедрой уголовного процесса Академии МВД профессор Беляев:

«Не увлекайтесь одной, хотя бы и перспективной и заманчивой версией. Работайте одновременно по всем возможным направлениям. Единственная версия может оказаться ошибочной, и тогда выяснится, что вы потеряли время для розыска истинного преступника по второй, третьей или четвертой версиям, ведущим к успеху».

Нужно было возвращаться к Воронову и Сидорову, По мнению нашего шефа, их поспешное признание на следствии вовсе не свидетельствовало об их искренности, а их биографии и преступное прошлое весьма невыгодно отличались от биографии Перова.

В то утро мой кабинет на втором этаже Управления напоминал музей часов или отдел культтоваров большого комиссионного магазина. Мы с Буровым, предусмотрительно заперев изнутри дверь, сверили все часы с имевшимися у нас списками, а потом любовались изумительными творениями мастеров разных стран, времен и народов. Затем нас заставили отпереть дверь и в качестве экскурсоводов демонстрировать часы сотрудникам сначала нашего отдела, потом ОБХСС, ГАИ и всего Управления. А потом стихийные экскурсии пришлось прекратить, потому что пришел Поляков.

Мы понимали, что значит для него эта его коллекция, и подготовились к его приходу. Под рукой была даже медсестра с валерьянкой и валидолом. Но всего этого, к счастью, не потребовалось. Сергей Иванович широко улыбался, радостно смеялся, благодарил нас и, как врач пациента, придирчиво и внимательно осматривал каждые часы. Некоторые из них были сломаны, повреждены, но это мало смущало старого географа. Теперь, когда их снова вернули ему, он готов был сколько угодно их чинить, лечить и возиться с ними. Но, несмотря на радость, переполнившую сердце старого учителя, что-то угнетало его. Он несколько раз порывался задать нам какой-то вопрос, но, видимо, стеснялся и робел.

Наконец он все же решился.

— А могу я увидеться с Володей Перовым?

Я снял телефонную трубку:

— Скажите, Перов у вас? Попросите его зайти ко мне на второй этаж.

Когда Перов открыл дверь кабинета, Поляков, оставив часы, бросился ему на шею. Ему понадобилось несколько минут, чтобы справиться с волнением, а мы с Буровым подумали, что без валидола, кажется, все-таки не обойтись. Наконец Поляков выпустил Перова из рук.

— Мальчик мой, — сказал он. — Сколько ты из-за меня пережил?!

— Это вы из-за меня, — горячо возразил Перов. — Из-за моей болтливости и глупости.

— Это уж точно, — вмешался в их разговор Буров, — что вы, Сергей Иванович, здесь ни при чем. А что касается вас, Володя, то в подобной ситуации следователь должен был бы извиниться за то, что лишил свободы пусть всего на трое суток невиновного человека.

Мы очень рады, что вы не виноваты в краже, но зато вы виноваты в том, что затянулось это дело на годы.

Чувство страха, неправильно понимаемые вами порядочность и долг, а главное недоверие к суду и следствию выбили вас из нормальной жизни на два с половиной года. Вы пошли на поводу у подонка, а ведь разобраться в нем вы могли раньше, чем мы, сотрудники милиции.

Если бы вы доверяли нам, вы бы не побежали, а сразу же рассказали все как было.

Одинцов оказался прав. Когда все это уже закончилось, я подумал вдруг, как же было бы все просто. Если бы только мы не увлеклись одной, как будто бы неопровержимой версией. Если бы однажды прокрутили всю картину, поставив в центре ее не Перова, а Воронова, преступника-рецидивиста, хитрого, опытного, жестокого.

Показная откровенность и демонстративная искренность на допросах, горячее, чересчур горячее негодование по поводу поведения Перова должны были зародить в нас определенные подозрения.

Ошибка и наша с Буровым, и тех, кто до нас занимался делом о краже часов, заключалась еще и в том, что мы мало внимания уделили изучению первого преступления Воронова, за которое он еще до кражи у Полякова отсидел свой срок. Когда я стал внимательнее смотреть его старое дело, я сразу же обратил внимание на женщину, с которой Воронов поддерживал длительное знакомство. Администрация исправительно-трудовой колонии подтвердила связь между заключенным Вороновым и некоей гражданкой Субботиной. Воронов неоднократно обращался к начальнику колонии с просьбой о свидании с ней, постоянно получал от нее письма и даже посылки. В деле не было характеристики Субботиной и описания ее внешности, но возникшее у меня подозрение проверить было несложно.

Вызванный снова в Управление приемщик комиссионного магазина немедленно узнал в Субботиной ту самую блондинку, которая пыталась сдать ему часы, а потом убежала, оставив их в магазине. Субботина разыграла у меня в кабинете целый спектакль, проявив при этом недюжинные актерские способности. Она абсолютно все отрицала, уличала во лжи комиссионщика, упрекая нас в том, что мы «шьем ей дело» и с ее помощью хотим дальше топить бедного Воронова, который и так уже сидит за чужие преступления. Когда же мы с Буровым объявили ей, что сейчас вместе с ней поедем на ее квартиру и в присутствии понятых произведем обыск, она зарыдала и сразу же во всем призналась.

Обыск занял немного времени. Большинство часов не были даже вынуты из чемоданов, в которых они были несколько лет назад принесены ей Вороновым. Все остальное, как любят говорить шахматисты, было «делом несложной техники». Для того чтобы восстановить истину, нам потребовался еще один день. Под тяжестью неопровержимых улик Воронов полностью изменил показания и признался в том, что он оговорил Перова. От его показной бравады и искусственной жизнерадостности не осталось и следа. Воронов был совершенно убит тем, что сокровища, которые он так хитроумно и надежно укрыл от суда, навсегда уплыли из его рук.

А ведь как все поначалу удачно складывалось для него!

Воронов специально перед кражей под каким-то пустяковым предлогом встретился с Перовым, чтобы как-то, во-первых, привязать Перова к краже по месту и времени, а во-вторых (и это было для него еще более важным), убедить Сидорова, что в деле есть третий участник. Сидоров не слышал, о чем Воронов разговаривал с Перовым, но, легко поверив Воронову, отдал ему две трети похищенного.

Воронов скрыл не только от Перова, но, на всякий случай, и от Сидорова, что еще до встречи с Перовым знал о коллекции Полякова и даже когда-то бывал у него на квартире. После того как Воронов узнал об аресте Сидорова, он сначала незаметно подкинул Перову сберегательную книжку и квитанцию Полякова, а потом нарисовал ему такую страшную для Перова картину, при которой он неминуемо должен был сесть на скамью подсудимых. Охваченный паникой и страхом, Перов скрылся, а Воронов радостно потирал руки. Теперь он мог без страха ожидать ареста и суда. Он даже готов был отсидеть несколько лет. Ведь на бежавшего Перова можно было свалить и саму идею кражи и, главное, исчезновение украденных часов, в то время как они спокойно ожидали его возвращения на квартире его любовницы Субботиной.

Воронов долго не мог прийти в себя, примириться с тем, что его такой тщательный, такой хитроумный план безнадежно провалился. Позже он сказал мне, что допустил, пожалуй, единственную ошибку, оставив часы у Субботиной. Если бы он не сделал этого и если бы она, нарушив его приказ, не пошла бы продавать часы в комиссионный магазин, мы не раскрыли бы его тайны.

Воронов ошибался и в этом. Может быть, нам труднее было бы восстановить истину, но мы все равно рано или поздно сделали бы это. Ибо такова судьба всех преступлений.