Будни отважных

КОГДА ЗВЕНЕЛИ КЛИНКИ

Первый день февраля 1920 года порадовал вешенцев солнцем и теплом. Еще накануне дул злой «астраханец», а тут снег осел и набряк талой водой. Обнажились непривычными чернотинами камышовые крыши, обильно потекли скользкие прозрачные сосульки.

— Гляди-ка, братцы, весна да и только! — удивленно и радостно воскликнул молодой чоновец, оглядывая с колокольни лежащую внизу станицу.

— Погоди, зима еще возьмет свое, — рассудительно отозвался другой. — Морозы еще так залютуют, что ой-ой!.. Ты помнишь...

Но в это время раздался взволнованный голос третьего:

— Едут! Вон они! За Базки глядите!

— Постой. Что-то мало их. Как бы не банда какая заблудшая...

— Что ты! Они ж еще не все показались из-за лесочка. Видишь, и знамя вон впереди.

— Да, пожалуй, они. Ну-ка, Сенька, мигом вниз — сообщи всем!

Через полчаса дивизион кавалеристов, перейдя через Дон, уже поднимался на высокий берег. В сопровождении оравы возбужденно галдящих мальчишек он вошел в станицу. Какие только взгляды не ощущали на себе красные конники, пока добрались до станичной площади!.. Приветливые, как бы говорящие с облегчением: «Дождались... Теперь бандам конец...» Равнодушные: нам, дескать, все одно, кто наверху, кто внизу — мы как-нибудь посередке... Откровенно враждебные, ненавидящие: «Дорвалась голь лапотная до власти — хорошего не жди».

На площади конников встретили руководители местной власти: председатель ревкома, военный комиссар округа, секретарь комсомольской ячейки, представитель продкомитета. Командир дивизиона, чернявый подвижной военный с маузером на боку, привстав на стременах, подал команду:

— Смир-рно!

Затем повернул коня и четким голосом отчеканил:

— Товарищ председатель ревкома! Кавалерийский дивизион в двести сабель прибыл в ваше распоряжение для выполнения заданий по борьбе с бандитизмом. Больных и раненых нет. Люди чувствуют себя хорошо. Командир дивизиона Воронин.

— Здравствуйте, товарищи красноармейцы!

— Здрас-те! — громко раздалось в ответ. Над церковью вспыхнуло и затрепетало голубиное облако.

Когда конники спешились и разбрелись по площади, председатель ревкома сообщил Воронину о том, что на вечер назначен митинг в честь прибытия дивизиона.

— Во сколько и где? — уточнил тот.

— В нашем клубе. Как стемнеет, так и начнем собираться.

— Ясно.

— Ну а теперь прошу в ревком. Есть особый разговор.

Отдав необходимые распоряжения, Воронин пошел вслед за председателем.

— Иван Николаевич, кажется?

— Точно так, — ответил Воронин.

— Так вот, Иван Николаевич... — Председатель подошел к сейфу, открыл его, достал какую-то бумагу. — Получено письмо из Донкома со ссылкой на указание Владимира Ильича Ленина. Воинским формированиям на местах предписывается выделить необходимое число людей для укрепления народной милиции. Давно и нам пора создать свое окружное управление. Дел невпроворот.

— Мне говорили об этом в Ростове, — вставил Воронин.

— Знаю, вот и давай вместе посидим над каждой кандидатурой. Вы-то людей, наверное, знаете.

Воронин задумчиво улыбнулся:

— Как-никак, с восемнадцатого со многими бок о бок...

— Добре. Нам потребуется человек около двадцати для начала. Но таких, чтоб каждый стоил десятерых.

— Ясно.

— Садись. Будем кумекать.

Иван Блохин, стройный худощавый паренек в длиннополой кавалерийской шинели и шишковатой буденовке ходил по станице, выискивал себе жилье. Сам он был из калининских крестьян. Расспросы и поиски привели его в крепкий добротный дом бывшего богатея, майора в отставке Филимонова, имевшего в свое время мельницу и маслобойню. Как только в Вешенской провозгласили Советскую власть, Филимонов исчез, а в доме поселился иногородний — Иван Ильич Шапошников, пожилой кряжистый мужик с необыкновенно ловкими, женской хватки руками. Иван Ильич портняжил, зарабатывал по тем временам сносно. Но лишняя копейка в доме, как известно, никогда не помешает, и потому, конечно, он не против был бы заполучить себе квартиранта. Иван Ильич раздумывал недолго:

— Занимай, солдат, вот этот флигелек во дворе и считай, что тебе повезло. Никто тебе тут не помешает, будешь себе хозяином. Только насчет баб чтоб, значит, того...

— Ну что вы, — смущенно заулыбался Иван. — Я по этой части не мастак. Ростом не вышел.

— Не зарекайся, парень. А коня в сарай ставь. Места хватит. Экой он у тебя лысый.

— Красавец, — ласково потрепал коня Иван. — Мальчиком назвал. Он у меня пулями вражьими меченый.

— Ну ладно, управляйся да заходь в хату повечеряем чем бог послал.

За ужином Иван Ильич стал расспрашивать Блохина о том, где воевать пришлось, под чьим началом служил.

— Первая Конная, у Семена Михайловича Буденного, — с гордостью сказал Иван, ничуть не сомневаясь, что о том и о другом наслышан не только собеседник, но и весь белый свет.

— Самого-то приходилось видать?

— А как же? Вот как вас сейчас.

— Но-о?.. Без всякого-якого?

— Как есть. Я вторым номером в пулеметном расчете состоял. В двадцать шестом кавполку. Да-а... Стояли мы, значит, под Царицыном. Как сейчас помню, Семен Михайлович объезжал позиции. Жарища, духота, солнце, как вот эта сковорода с салом. Только что не шкворчит. Перед самым обедом глядим — подъезжает. Мы, конечно, во фронт, честь по чести...

— Ишь ты, как перед енералом, — удивился Иван Ильич.

— Ха!.. Генерал... Он сто очков вперед любому генералу даст. На коне, как влитой, хоть памятник с него рисуй. Усищи — во! Рука не иначе как железная. Ка-ак рубанет — ух!.. Ни один генерал не устоит.

— Ну-ну, что дале было?

— А дале было так. «Как, хлопцы, дела? — спрашивает. — Сыты ли, напиты ли?». — «Все вроде в порядке, товарищ командарм».

«Стрелять еще не разучились?» — спрашивает, а сам усмехается в усы.

Мой первый номер, Афанасьев Павел Иванович, даже обиделся.

«Такого, — говорит, — у нас не бывает, товарищ командующий. А ежели сумнение имеется, нетрудно проверить...»

Подкрутил Семен Михайлович смоляной ус, степенно отвечает:

«В первом номере сомневаться грешно. Иначе мне надо было б по домам всех пулеметчиков распустить. А вот как второй номер работает, признаюсь, хотелось бы взглянуть».

Подает он коробок спичечный своему адъютанту, подмигивает.

«На пятьдесят саженей поставь... Или, может, много?» — Оборачивается ко мне и глядит лукаво. «Ставьте, — отвечаю, — на все сто».

Вижу, удивился, но виду не показывает. Только обронил, как бы для себя: «Ну-ну...»

Прилаживаю я своего «максимку» на тачанке, планку прицельную на двести метров устанавливаю. Думаю: не переборщил ли я со ста саженями? Коробку-то еле-еле видно. А ведь надо ее, окаянную, не больше чем с первой-второй очереди срезать. Иначе — никакого впечатления. Поправляю ленту, прицеливаюсь и р-раз!.. Как не бывало коробки.

Иван Ильич недоверчиво кивает головой:

— Без всякого-якого?

— Факт. Похвалил меня при всех тогда Семен Михайлович. Говорит: «С такими орлами никакой враг нам не страшен».

И верилось и не верилось Ивану Ильичу, но после этого рассказа стал он уважительно смотреть на своего квартиранта.

— Ну так что, тезка, надумал? — Иван Николаевич выжидательно посмотрел на Блохина.

— Да что мне думать, товарищ командир? — отозвался тот. — Раз для революции такое дело нужно, значит, думать нечего. Пишите меня в милицию.

Воронин поправил портупею, мягко сказал:

— Видишь ли, в чем дело, Блохин. Ты человек беспартийный и волен отказаться. Я признаю в данном случае личное желание. Тут, как в разведке, требуется добровольное согласие. Работа предстоит исключительно опасная. Без преувеличения скажу: пока не выловим всех бандитов, каждый день смерть за плечами будет стоять. А так может пройти и год и два, а может, и больше. Ясно?

— Ясно, товарищ командир, — по-строевому ответил Блохин и, помолчав, совсем другим, домашним тоном добавил: — Два года мы с вами рядом со смертью ходили. Неужто сейчас ее испугаемся?

— Ну что ж, я не сомневался. Значит, будем оформлять. Можешь идти...

Так Иван Блохин стал рядовым милиционером Верхнедонского управления народной милиции. Инструктажи, знакомство с населением станиц и хуторов Верхнего Дона, учеба, бессонные ночные дежурства, беспокойная милицейская служба...

А бандиты пока не появлялись. Видно, прослышали, что в Вешенской стоит большой воинский гарнизон. Положение казалось устойчивым, прочным, и никто не догадывался, что назревают чрезвычайные события.

Днем со степи тянуло медовым запахом цветущего разнотравья. Над белоснежными садами гудели пчелиные семьи. Все теплее становились лунные ночи.

В одну из таких ночей подле станичного кладбища, куда в сумерки никто никогда не забредал с добрыми намерениями, встретились двое. Высокий, в военной форме, говорил приглушенным, но властным голосом:

— Выметите у него все подчистую. До единого зернышка, чтоб и понюхать нечего было. Но тогда только, когда он будет в эскадроне. Не то — несдобровать вам. Характер у него дурной. Поняли?

— Известное дело, — отвечал собеседник, одетый, как многие станичники, в холщовую рубашку навыпуск и плисовые штаны.

— И тогда он сам окажется у нас в руках. Как миленький на пузе приползет. Да!... Кто там дома окажется, сошлитесь на приказ лично председателя продкомитета Мурзова. Считайте это своим главным заданием. Понятно?

— Чего проще...

Поговорив еще немного, заговорщики разошлись. Через минуту их тени растворились в сумеречном свете лунной ночи.

...Эскадрон Фомина располагался в нижней части станицы, и чтобы добраться к нему, надо было проехать через центр, мимо окрисполкома, управления милиции, продкомитета. Но Фомину сегодня не хотелось никого видеть, и он потянул повод вправо, чтобы объехать центр поверху. И тут, на углу, он чуть было не наскочил на своего приятеля Мельникова, который работал в Совете.

— Тю на тебя! — отпрянул с дороги Мельников. — Ты что на людей не смотришь?

— Люди, — сквозь зубы процедил Фомин. — Таких людей, как ты с этими... — он неопределенно махнул рукой, — к стенке надо.

— Да что случилось? — изумился Мельников и, видя, что Фомин поднимает плеть, чтобы стегнуть коня, ухватился за чембур. — Ты можешь по-человечески объяснить?

— А то... — наклонился Фомин и зашипел, наливаясь злобой: — Вчера ваши продотрядчики у моего батьки все забрали, что было. Жрать нечего.

— Постой, постой! Я-то причем тут? Первый раз слышу. Если б знал, что ж я — не предупредил бы тебя, что ли? Я друзей не забываю. Это наверняка установка Мурзова.

— Ладно, я ему, собаке, припомню... — Фомин грязно выругался и, чуть не сбив Мельникова с ног, галопом помчался посреди улицы.

Несколько дней командир эскадрона ходил чернее тучи. Никто не мог к нему подступиться. До революции Фомин был казачьим есаулом и унаследовал от старой армии суровое обращение с подчиненными. Высокий, статный, подтянутый, он не прощал никому расхлябанности и своеволия. Казакам это нравилось, дисциплина в эскадроне держалась строгой. Многим по душе было то, что Фомин сам из здешних, истинный казак. Большинство знало его с детства и готово было с большей охотой подчиняться его суровой и подчас угнетающей требовательности, чем идти под начало пусть самого рас-хорошего иногороднего.

Все это, конечно, знал Фомин и в его горячей голове, рождавшей множество планов мести Советам, крепла уверенность, что за ним пойдет весь эскадрон. Его страсти подогревались все возрастающей внутренней неудовлетворенностью происшедшими на Дону переменами. «Все сравнялись: бедные и богатые, сильные и слабые, умные и дураки», — с неудовольствием думал он, ища и не находя пока выхода из создавшегося положения. Тесно связанный до революции с офицерской элитой, он лишь по случайной иронии судьбы, спасая жизнь, попал в красные. Крепко досталось ему и от отца, довольно зажиточного станичника. Вчерашний случай переполнил чашу терпения.

— Подымай народ, — твердил отец, сидя за столом и расплескивая пьяными руками самогон. — Подымай казаков. У тебя сила, сынок, — три сотни сабель!.. Да будь я помоложе, эх! Атаманом Войска Донского стал бы, не меньше. Благословляю на ратный подвиг, сынок. Иди.

Ночью Фомин-младший не сомкнул глаз. Постель горела под его тяжелым пылающим телом. Стакан за стаканом он пил хлебный квас. К утру пришло решение: «Отец прав. Надо действовать. Была не была...»

Комиссар окрвоенкомата Шахаев — рослый плотный казак, сосредоточенно размышляет над тем, что поведал ему Воронин.

— Значит, у тебя никаких сомнений нет?

— Нет, — сухо подтверждает Воронин. — Чем быстрее мы его изолируем, тем лучше будет для всех, в том числе и для самого Фомина.

Шахаев невесело улыбается:

— Как это тебе удалось прямо-таки на лету его подковать? Прирожденный ты чекист, да и только.

— Моей заслуги тут мало. Просто сказал один фоминовец, что затевается недоброе. А я лишь проанализировал некоторые дополнительные факты и сделал выводы.

— Что ж, давай разработаем план. Брать его в открытую нельзя... Влиянием он пользуется немалым, да и обвинений пока что мы не можем ему никаких предъявить.

— Да, тут надо с хитростью подойти. А что если попросить Ростов, чтоб его туда вызвали?

— Пожалуй, подходит. Составляй шифровку.

В тот же день шифрованная телеграмма была отправлена в Ростов.

Но дальнейшие события развивались не так, как было намечено. Когда Фомина пригласили к прямому проводу, он вначале растерялся. Кто и зачем мог его вызывать? Не связано ли это с его решимостью порвать с Советами? Но кому стали известны самые сокровенные планы? Неужели он своим поведением вызвал подозрение?..

Разговор с краевым центром поверг его в еще большую растерянность. Ему предлагалось немедленно сдать эскадрон и выехать в Ростов для получения нового назначения. Недвусмысленно упоминалось слово «повышение». У Фомина отлегло от сердца. На кой черт ему подставлять башку под удар, если все складывается пока наилучшим образом? Спокойно можно дослужиться до высокого чина, а там видно будет: Еще неизвестно, как сложится обстановка. Похоже, Советская власть не из слабачков.

Трудно сказать, что произошло бы дальше, если бы Фомин, сам того не зная, не был вовлечен в более крупную игру. Внутренняя контрреволюция искала и использовала малейшие возможности, чтобы навредить молодой Советской республике, подорвать ее устои. В разных концах страны плелись сети заговоров, вспыхивали мятежи, множилось число бандитских шаек, насчитывающих от двух-трех до двухсот-трехсот и более человек. Верхний Дон в ту пору, разумеется, не составлял исключения.

Мельников поджидал Фомина на крыльце.

— Здорово, бравый командир! — с суетливой шутливостью похлопал он по плечу Фомина. — Какие новости? Я слышал, тебя Ростов вызывал по телефону. Что-то случилось?

— Да вот, обещают повышение, — важничая, ответил Фомин. — Не знаю только еще, какое.

— Я тебе скажу, какое, — странным голосом произнес Мельников и воровато оглянулся.

— Ну-у? — недоверчиво и заинтересованно протянул Фомин. — Откуда ты знаешь?

— Я тебе скажу, где тебя ждет повышение, — многозначительно глянул Мельников. — В могиле, вот где. Понял? Дурак ты, Фомин, хоть и командуешь умными людьми.

— О чем ты? — оторопел Фомин.

— О том, дурья башка, что заманивают тебя в капкан. Хоп — и готово! Фомина нет. Хочешь верь, хочешь нет, но я то знаю точно... Отойдем-ка в сторонку. А то чего-то Блохин тут крутится. Ми-ли-и-ция, — процедил он презрительно. — Пошли, я тебе все расскажу.

Блохин тем временем подошел к знакомому часовому у входа в окрисполком. Поздоровавшись, спросил, показывая глазами на Фомина и Мельникова:

— О чем это они спорят?

— А черт их душу знает. О могиле будто толковали. А о какой — не ведаю. Слышал, Мельников Фомина дураком обозвал за то, что его обманывают, а он не понимает. А тот, видно, и не услышал, коль не смазал ему в ответ по роже.

Через некоторое время, проследив, в какую сторону поехал Фомин, Блохин ринулся к управлению, доложил Воронину:

— После разговора с Ростовом Фомин вроде бы повеселел. А после встречи с Мельниковым стал как в воду опущенный. Часовой передает, что Фомин даже на оскорбление не обиделся. Мельников уверял Фомина, что кто-то обманывает его.

— Коня! — громко приказал Воронин и выскочил на крыльцо. — Всем быть наготове. Пулемет к бою!

Однако было уже поздно. Как выяснилось впоследствии, Фомин поднял по тревоге свой эскадрон, построил его и объявил, что с ним хотят расправиться за то, что он защищает интересы казачества.

— Вам тоже несдобровать! — кричал он перед строем. — За то, что вы были в моем эскадроне, запрячут в тюрьму. Кто хочет пойти за мной в огонь и в воду, отходи вправо. Кто хочет оставить командира в трудную минуту, оставайтесь. Принуждать не буду.

Доверившись Фомину, многие казаки пошли за ним. Пошли навстречу своей неизбежной гибели, бесславному концу.

Неполный эскадрон на рысях ушел в сторону Базков, по пути зарубив приезжего уполномоченного краевого продкомитета. Правда, сабельный удар предназначался Мурзову, который шел по улице вместе с приезжим, но тому удалось вовремя перескочить через плетень.

Так образовалась банда Фомина, с которой пришлось немало повозиться окружному управлению милиции.

Поступавшие донесения и сведения добровольных помощников милиции проясняли картину действий банды. Пряталась она в лесистой местности, называвшейся Войсковой Дубравой. Агенты Фомина ездили по хуторам и станицам, агитируя население поддерживать «борцов за казачество». Вначале они призывали молодых парней добровольно вступать в «отряд освободителей», но, когда увидели, что агитация не помогает, стали применять силу.

— Садись на коня — и с нами! — предлагали фоминовцы. — Не сядешь — голова с плеч долой.

Но и угрозы скоро перестали действовать. Молодежь старалась укрыться от бандитов. Население прятало от них продовольствие, лошадей, сообщало в милицию о месте их пребывания.

Грабежи, убийства партийных и советских активистов все больше и больше тревожили руководство округа и края. Из Ростова одна за другой летели телеграммы.

Имеющимися силами милиции и эскадрона, который стоял в Вешенской, невозможно было прочесать Войсковую Дубраву. Приходилось выжидать удобный случай, чтобы захватывать отдельные группы бандитов, выходившие из лесу на промысел. Но это далеко не всегда удавалось.

Однажды пришло сообщение из станицы Еланской о том, что убит милиционер Василий Толстов. Очевидцы рассказали подробности. Зная, что в станице, кроме председателя сельсовета и милиционера, никто не вооружен, человек десять бандитов заехало в Еланскую. Раздался выстрел, и один из бандитов свалился на дорогу. Второй выстрел завалил набок коня. Бандиты — врассыпную. Положили, попрятали за углами лошадей и стали постепенно окружать двор, откуда стреляли. Но вскоре услышали удаляющийся цокот копыт. В погоню помчались трое. Среди них — адъютант Фомина Толстов.

— Это ж мой племяш Васька! — дико заорал он. — Я его, гада, сам сниму. Не стрелять!

Погоня вымахнула за станицу. У бандитов кони были резвее. Не сумел ускакать Василий. Видя безвыходность своего положения, он натянул поводья, выхватил из ножен шашку и повернул коня навстречу Толстову. Клинки скрестились, выбив сноп искр. У бывшего офицера Толстова рука оказалась сильнее...

...И вот как-то в середине дня к управлению милиции подлетел на взмыленной лошади нарочный.

— Товарищ начальник! — вбежал он в кабинет Воронина. — Фомин в станице Еланской. Сколько пробудет, не знаю, но до вечера — наверняка.

Воронин лишь мельком взглянул на карту. Всю округу он уже успел изучить самолично на коне. Да, близко к станице незамеченными подойти трудно, ждать вечера рискованно — вдруг исчезнут.

— По коням, — приказал он и вскочил в седло.

У моста через Дон к ним присоединился, извещенный по телефону Ворониным, кавалерийский эскадрон. Сила была внушительной: больше двухсот конников, на четырех тачанках — «максимы», пять ручных пулеметов.

...Солнце уже сбросило жар, но пыль лезла в глаза и рот, сушила горло. Командиры распорядились рассредоточиться и охватить станицу кольцом. В это время издалека затарахтел пулемет.

— Шашки вон! Гало-о-пом! — раздалась команда.

Было видно, как из станицы вырвалось несколько всадников и помчалось в степь. Наперерез им с гиком и свистом понеслись наши конники.

Иван Блохин, захваченный азартом боя, старался вырваться вперед. Вот остался позади Василий Кондратьев, вот он почти сравнялся с командиром взвода Калмыковым. А это чья спина маячит впереди? Никак Семен Закутский? Да, это он...

Лишь одного бандита лишил жизни в этом бою Иван. Больше не успел. В какое-то мгновение перевернулось небо в его глазах, навалилась страшенной тяжестью на безвольное тело земля и вдруг исчезло все куда-то в тартарары. Не слышал Иван, как боевые друзья отрезали зажатые в кулак сыромятные поводья уздечки, как фельдшер Тарасов перевязал ему рану, как Иван Гончаров повез его на бричке в станичный лазарет. Не знал он, что банда Фомина фактически перестала существовать. Лишь несколько израненных и истекающих кровью главарей ушло от возмездия, но и они в скором времени попали в руки воронежских чекистов.

Еще не успел сгинуть Фомин, как появился Мелехов с тридцатью пятью головорезами. Почти одновременно с ним расцвел «букет» братьев Шибалков. Их было четверо во главе со старшим, Максимом. Банды долгое время были неуловимы: спасали снежные заносы.

Только к весне поднялся Иван. Похудевший, бледный, с заострившимся носом, он ходил все еще неуверенно, пошатываясь и спотыкаясь.

— Ничего, это тебя от долгого лежания так водит, — успокаивал Иван Ильич, прикармливая квартиранта то сальцем, то молочком. — Теперь быстро пойдешь на поправку.

И правда, Блохин скоро почувствовал себя совершенно здоровым. А еще неделю спустя выпросил у Воронина разрешение принять участие в преследовании мелеховской банды. Шли по пятам бандитов, но где-то, видимо, потеряли их след. И все же в Вешенскую работники милиции вернулись не с пустыми руками.

По старой армейской привычке Воронин пускал впереди своего отряда, примерно в километре, дозорных. Ехали они и на этот раз. Их было двое: Василий Кондратьев и Калина Калмыков. Только они стали проезжать мимо хутора Ожогинского, как вдруг заметили на другом краю всадника. Он мелькнул между домами и исчез.

— Как? Проверим, кто такой?

— Да надо бы. По обличью видать — птица залетная, не здешняя.

По-над огородами и садами приблизились к тому месту, где заметили незнакомца. Он должен был находиться где-то здесь, в хуторе.

— Поедем по улице. Конь не иголка. Заметим.

И заметили. Конь стоял во дворе третьего с краю куреня.

— Заходь в калитку, а я из-за стенки, — предложил Калина.

Не успел Василий войти через калитку, как из дверей пристройки кто-то выскочил. Рябое грубое, как топором рубленное, лицо было искажено злобой и ненавистью. В одной руке у него был нож, в другой обрез. Худо стало бы Василию, если бы подоспевший Калина не ударил страшилу по голове тупым концом шашки.

— А ты знаешь, кого мы запоймали? — возбужденно спросил Василий, связывая руки бандиту. — Самого Максима Шибалку!

— Брось...

— Правду говорю. Я ж на мельнице в Елани работал, видал его не раз. Они ж еланские, Шибалки-то. Вот ребята обрадуются!.. Ну и образина, что твой леший.

Они посадили бандита на его же лошадь, привязали чембуром к седлу и повезли в отряд. Иван Николаевич объявил дозорным благодарность за находчивость и смелость.

Банда Шибалков прекратила свое существование. На очереди остался Мелехов.

Мелехов был зверь покрупнее. Его банда пряталась в окруженной болотами Батальщиковой поляне. Так назывался лес между хуторами Шибуняевским и Затонским. Только с двух сторон можно было проникнуть в лагерь. Но как раз в этих местах днем и ночью дежурили дозорные. Стоило приблизиться к бандитам, как они уже знали об этом и мгновенно покидали насиженное место.

Один раз все же удалось в звенящую летнюю сушь близко подобраться к стоянке Мелехова. Двоих убили. Остальные рассеялись в разные стороны. Долго милицейский отряд находился в засаде, но безрезультатно. Бандиты собрались в другом месте, а Батальщикову поляну обходили стороной. И снова полилась кровь.

Ликвидация мелеховской банды почти полностью является заслугой безвестного пока чекиста. Правда, здесь не обошлось и без Ивана Блохина.

Вот как это произошло.

...Совещание руководящих работников округа длилось уже несколько часов, а никакого конкретного решения еще не было принято.

— Осторожен он, дьявол ему в печенку, — промолвил Шахаев.

— Разведка хорошо у него поставлена. Куда попало не суется, — заметил председатель окрисполкома Мошков.

— Сидит, как бельмо на глазу, чтоб его... — произнес еще кто-то из угла.

Заговорил Воронин:

— Мы перебрали все более или менее реальные варианты, а проку никакого. Значит, обычными методами с ним не совладаешь. А что если попробовать разложить его банду изнутри? Подвести сознание озверевших, опустившихся людей к единственному выгодному для них выходу — сдаться.

— Не пойдут, — усомнился Шахаев. — Знают, сволочи, что милости они не заслуживают.

— А если все же гарантировать главное — жизнь?

— Кто ж тебе даст такое право?

— Согласуем с краем. Убедим, что намного выгодней помиловать тридцать-сорок бандитов, чем обречь на смерть десятки советских активистов и мирных граждан.

— Ну, знаешь ли, такой компромисс...

— Владимир Ильич учит нас в сложной обстановке идти на компромисс, — жестко парировал Воронин. — И это абсолютно правильно.

— Я в принципе согласен с Ворониным, — сказал Мошков. Но дело предстоит не из легких. Если, предположим, край санкционирует операцию, кто пойдет разлагать банду? Ведь надо подобрать такого, кто не вызывал бы у бандитов никакого сомнения — раз. Пользовался бы у них уважением и авторитетом — два. А между прочим, Мелехов, как известно, авторитетов не любит. Осторожный — три, смелый — четыре, скорый в делах — пять и так далее и тому подобное. Пальцев ни на руках, ни на ногах не хватит перечислять, каким он должен быть.

Воронин сосредоточенно смотрел на говорившего, затем перевел взгляд на начальника особого отдела Дегтяревского:

— А это уж забота чекистов.

— Найдем такого человека, — подумав, отозвался Дегтяревский.

Разрешение из Ростова было получено, и начались дни вынужденного ожидания. Впрочем, скучать в те времена не приходилось, засиживаться без серьезного дела — тоже. Новое испытание уже поджидало вешенскую милицию. Да и не только ее, а весь округ, все его население.

Из Воронежа поступила телеграмма. В ней сообщалось: на Миллерово движется банда Колесникова численностью в пятьсот конников. Она хорошо вооружена, вплоть до станковых пулеметов, очень маневренна. Предполагалось, что банда попытается прорваться через мост возле Вешенской.

Пятьсот сабель — не шутка. Удержать такую силу не просто.

Хорошо еще, что было время подготовиться к отпору. Военком и начальник милиции мобилизовали коммунистов, комсомольцев, чоновцев, всех добровольцев, разместили людей на позициях вокруг станицы, проинструктировали командиров отделений, взводов, рот.

Блохин выбрал место с хорошим обзором у крайней хаты. Рядом лежали тонкоствольный «льюис» и два круглых заряженных диска.

Стояла осень — сухая, призрачно-декоративная, словно вытканная из тончайших паутинных кружев. Не шелохнутся, не дрогнут медно-бронзовые листья тополя. В мягкую сизоватую дымку запахнулся отдаленный лесок. Застыл в сонной послеобеденной дремоте взгорбленный древний курган. Незримо катил по песчаному ложу свои темно-голубые воды Дон. Тишина. Покой.

Под вечер, когда солнце соскользнуло вниз по крутому берегу в сумеречную глубину Дона, вражеский разъезд наскочил слева от станицы на заслон. Прозвучали первые выстрелы. Они были редки и как бы неуверенны. Возможно, потому после недолгих минут растерянности и выжидания на Вешенскую со стороны Дубровки и Антиповки понеслась лавина всадников с яростными пьяными криками: «Сдавайся, всех порубим!». Очевидно, бандиты решили с ходу выйти на переправу. Но станковые и ручные пулеметы образовали такой плотный огонь, что атака тут же захлебнулась.

После нескольких коротких очередей Иван Блохин привстал, чтобы сориентироваться в обстановке. Основной поток бандитов устремился к Дону несколько левее от него. Вдали, сразу же за конницей, запряженный четверкой лошадей, мчался какой-то крытый фаэтон. «Не сам ли Колесников в нем шпарит?» — подумал Иван и, пренебрегая опасностью, поставил пулемет на плетень. Он долго, с особой тщательностью прицеливался, затем нажал на спусковой крючок и не отрывал пальца до тех пор, пока одна из лошадей четверки на всем скаку не свалилась на дорогу. Меняя диск, Иван видел, как бандиты поворотили коней. Ездовой фаэтона обрубил постромки убитого коня и тоже повернул назад.

Ночь прошла спокойно. А утром стало известно, что Колесников повернул в сторону. Воронин, который руководил операцией, связался по телефону с Воронежским губЧК. Совместно выработали план действий. План был простой. В Войсковой Дубраве оставить внушительную засаду, на протяжении всего пути преследования банды прижимать ее с обеих сторон таким образом, чтобы она имела лишь один путь к отступлению: Войсковую Дубраву. Потом окружить и уничтожить.

Все было сделано, как задумали. Объединив свои силы, воронежские и вешенские чекисты и милиция с помощью красных кавалеристов расправились с бандой Колесникова. Сам главарь был захвачен в плен. Кстати говоря, никто не подумал о том, что этому помог Иван Блохин. Лишившись стременной, тройка не смогла с прежней быстротой тащить тяжелый фаэтон и стала отставать. Колесников попробовал скрыться на верховой лошади, но не успел.

Прошло некоторое время, и Дегтяревский получил важное известие:

— Переговоры вести обязан я, — безапелляционно заявил Воронин, познакомившись с запиской. — Мне больше веры будет. Все ж таки я начальник милиции.

— Ишь ты, какой авторитетный, — усмехнулся Дегтяревский и, подумав, твердо сказал: — Поехать придется мне. А ты подыщи для меня хорошего помощника, на которого можно положиться, как на самого себя.

— Ну и поехали вместе, — предложил Воронин, сам не веря в разумность сказанного.

Дегтяревский укоризненно покачал головой:

— И это говорит опытный командир!.. А если что не так? Эх ты...

— Ладно тебе... Возьмешь с собой Блохина. Молод, правда, но смел, опытен, не теряется в любой обстановке. Словом, обстрелянный по всем правилам хлопец.

— Это который прихрамывает слегка?

— Он самый. Память фронта. Ранен был в левую ногу. Да и здесь уже ранение в грудь получил. Еле выкарабкался.

— Хорошо! Решили!

Через несколько дней после этого разговора к Дегтяревскому постучала пожилая женщина. Она зябко куталась в драный платок. Протянула клочок бумажки. С трудом разбирая каракули, начальник особого отдела прочитал:

— Куда же ехать? — спросил Дегтяревский, разглядывая долгожданную гостью, наверняка связанную с бандой через своего мужа.

— Езжайте в хутор Меркуловский, обратитесь к Григорию Калмыкову, его все там знают. Он сведет куда надо, а я не знаю. Можно идти?

— Можно, — разрешил Дегтяревский и сам заторопился.

Вскоре он уже отдавал приказание Блохину.

— Получи на складе ящик махорки, папиросы и бутыль спирта. Как-никак, в гости едем к пьющей и курящей братии, — усмехнулся он, — хорошенько все приторочь. Через час выезжаем. Оружия не брать.

— Может, по маузеру не помешает? — осмелился спросить Иван.

— Зачем? Мы целую подводу оружия из лесу привезем.

— Так-то оно так... — почесал за ухом Иван.

— Нет, брат. Не положено в таких случаях дипломатию нарушать.

— Так ведь для бандитов разве закон писан...

— Для них, может, и нет, а для нас обязательно... А что это ты об оружии печешься?

— Ну, чтоб в случае чего подороже житуху отдать.

— А-а... Вот чего. Тогда все в порядке. Только жить и мне не надоело.

Моросил холодный дождь. Пока доехали до Меркуловского, шинели набухли, тело покрылось «гусиной кожей», пальцы на руках занемели. Калмыкова разыскали быстро. Тот их уже поджидал.

— Может, погреетесь?

— Нет, — ответил Дегтяревский. — После будем греться. Собирайся.

Подъехали к Дону. На дно остроносой лодки сложили всю поклажу, сели сами и поплыли, держа за поводья отфыркивающихся рядом лошадей. Веслами греб молчаливый Калмыков.

Выбравшись на песок, пошли пешком по тропинке в глубь леса: впереди Калмыков, за ним Дегтяревский, последним — Блохин.

Стемнело. Лес поднимался по обе стороны почти невидимой тропки. Мокрые ветви хлестали по рукам, по лицам. Кони натягивали поводья. Шли с полчаса. Вдруг раздался охриплый окрик:

— Стой, кто идет!?

— Начальник окружного чека Дегтяревский! — послышалось в ответ.

Пауза. И неуверенно:

— Проходи.

Почти тотчас открылась небольшая поляна с огромным костром посередине, вокруг которого сидели и стояла бородатые оборванные люди.

Рядом высились остроконечные пирамиды винтовок, зачехленные пулеметы. Под сенью широченного вяза у тачанки с сеном переступали с ноги на ногу кони.

Твердым шагом Дегтяревский подошел к молчаливой, настороженной толпе, поздоровался. Ответили вразнобой.

— Эх, чему вас тут только учат, если начальству ответить как следует не можете? — с веселой укоризной бросил Дегтяревский. — Придется спросить с вашего командира.

Тон был взят верный. Бородачи, до этого напряженно следившие за пришедшими, зашевелились, переглядываясь, заулыбались, раздался сдержанный смех. От костра отделились двое. Оба невысокие, плотные, ничем не отличающиеся от остальных.

— Мелехов, — произнес один. — А это мой адъютант.

Блохину показалось, что по лицу адъютанта скользнула мимолетная улыбка. Дегтяревский тоже представился и сразу же деловым тоном предложил:

— Постройте э-э... всех.

Мелехов хотел что-то возразить, но адъютант шепнул ему несколько слов и тот кивнул головой.

Неровной, расхлябанной линией стояли три десятка бандитов перед двумя представителями Советской власти: чекистом и милиционером. Впрочем, не бандиты уж это были, а сломленные духовно люди, которые желали только одного — чтобы им сохранили жизнь. Не давая никому опомниться, Дегтяревский заговорил, как уже о решенном деле, об условиях сдачи в плен.

— Родина сурово карает преступников, — начал он, — но если она видит их искреннее раскаяние, желание искупить вину, она проявляет великодушие к ним. Каждому из вас гарантируется жизнь и свобода, если вы тотчас сложите оружие и обязуетесь никогда его не поднимать против Советской власти. Вдумайтесь только: жизнь и свобода! Ну а теперь без лишних слов — оружие в тачанку!

Строй дрогнул, еще больше изогнулся и распался. Вереница бородачей потянулась к бричке. На месте остались двое.

— А вы что ж?..

— Мы не пойдем, — ответил старший. — Двое нас братов. Иттить на поклон к комиссарам интересу нету. Проживем и тут как-нибудь.

Краем глаза Дегтяревский видел, как приостановились бородачи, прислушиваясь к разговору. Возникал опасный момент. Чем-то надо его разрядить. Лучше всего в таких случаях действует шутка, пусть даже грубая.

— Хозяин-барин, — развел он руками. — Мой сосед вон ради интересу без подштанников ходит, а портки задом наперед носит.

— Го-го-го! — раздалось вокруг. — Отчебучил комиссар.

Дегтяревский демонстративно отвернулся от братьев и крикнул Блохину:

— Эй, начпродхоз! Ну-ка раздай людям табачный паек. А кому махорка надоела, уважь того папиросами.

Этот приказ был принят восторженно, по рукам пошли махорка и папиросы.

— Ну, а теперь, раз полюбовно у нас все кончилось, — продолжал Дегтяревский, — раздай каждому по чарке доброго вина.

И снова — одобрительный гул голосов.

— В таком случае, пожалуйста, к нашему шашлыку, — предложил Мелехов.

— Ну что ж, мы не прочь. Наливай, Блохин...

Так прекратила свое существование банда Мелехова.

Время шло, принося свои радости и огорчения. Два с половиной года минуло с той поры, как Воронин стал во главе окружного управления милиции. Немало верных друзей было потеряно в боях. Но последняя утрата особенно остро отозвалась в сердце Ивана Николаевича.

Воронин был выходцем из старинной рабочей семьи. Его родители жили в Луганске. И, находясь сравнительно недалеко от дома, он ни разу не навестил их. Этому мешала суровая, полная всяких неожиданностей милицейская жизнь с непрестанными ЧП.

Но вот наступило относительное затишье, и Воронин решил на денек-другой съездить к своим старикам. Тем более, что из Луганска стали приходить тревожные письма о плохом здоровье отца.

На следующий день до рассвета тачанка с небольшим конвоем выехала за околицу станицы. В тачанке были Иван Николаевич с женой и ездовой Василий Макухин. За ними ехали трое верховых: Иван Блохин, Василий Кондратьев и Семен Закутский. Они сами настояли на том, чтобы сопровождать начальника.

Первые два дня прошли без происшествий. Вторую ночь решили провести в небольшом украинском хуторке, утопавшем в зелени садов.

Когда тачанка была пристроена, Иван Николаевич сказал Блохину:

— Мы здесь останемся, а вы трое подыщите себе место неподалеку. Выедем, когда солнышко встанет. Да смотрите, не вздумайте порознь бродить ночью с девчатами.

Хлопцы засмеялись:

— Трое с одной будем миловаться.

— Смех смехом, ребята, а все ж таки учтите мой совет, — серьезно сказал Иван Николаевич и добавил: — Впрочем, считайте это приказом.

— Есть, порознь не бродить! — за всех ответил Блохин, и они поехали искать ночлег. Остановились в домике на следующей улице. Расседлали лошадей, напоили, поставили в сарай, задали им корм. Посидели, потачали лясы с хозяйкиной дочкой и ее подружкой. Угомонились к полуночи. Спать легли на сеновале.

На рассвете сквозь сон почудилось Блохину, будто гул какой-то прокатился по хутору и замер в отдалении. Не то гром прогремел, не то обоз проехал. Когда совсем развиднелось, он поднял друзей на ноги. Наспех ополоснулись водой, напоили коней, поблагодарили хозяев за гостеприимство и выехали за ворота.

Ко двору, где остановились Иван Николаевич с женой и Макухин, они подъехали с шутками и смехом.

— Вот сони, так сони, — открывая калитку засмеялся Блохин, и... остолбенел. Посреди двора лежало окровавленное тело жены Ивана Николаевича. Сам он сидел рядом на траве и, сжав руками лицо, покачивался из стороны в сторону. Макухин со скорбным лицом приблизился к вошедшим и тихо, вполголоса рассказал о том, что произошло.

Чуть-чуть начало сереть, когда сквозь сон Иван Николаевич уловил непривычные звуки. Прислушался, показалось, что приближается большой кавалерийский отряд. Чей? Он вскочил и выбежал полураздетый во двор. Прильнул к плетню: банда! Несколько сот человек. Наверное Маслака. Метнулся назад, дернул одеяло с жены:

— Бандиты! Бежим в сад.

— Ваня, беги, я сейчас, — свистящим шепотом выдохнула та, — мигом я. Беги предупреди ездового.

Воронин выскочил, вбежал в сарай, растолкал Макухина. В это время возле тачанки заржал жеребец и на улице раздались удивленные, голоса бандитов.

— Гляди, тачанка!

— Не иначе, как начальника якогось-небудь.

— Проверить, живо!

Едва успели Воронин и Макухин нырнуть за сарай, как загремела калитка. Иван Николаевич оглянулся. Ему показалось, что в саду мелькнула цветастая косынка жены. Увлекая товарища, он побежал в сторону. Упали. Прислушались. Все было тихо. Лишь в отдалении слышался равномерный шум движущегося войска. Иван Николаевич тихонько позвал по имени жену. Молчание.

— Пройти бы еще надо, — предложил ездовой.

Прошли за садом к камышам какого-то ручья — никого. Здесь Иван Николаевич позвал жену громче. Из зарослей тотчас откликнулась и вышла к ним дочь хозяев. В косынке жены. Сердце Ивана Николаевича тревожно забилось.

— А жену не видела? — спросил он.

Девушка заморгала глазами.

— Видела... Я убежала, а она чегой-то искала еще.

Воронин рванулся через сады и огороды к хате. Поздно... За каких-нибудь несколько минут, пока мимо проходила колонна всадников, группа бандитов ворвалась в хату и, заприметив не крестьянское одеяние и нездешний говор жены Воронина, стала допытываться, кто приехал на тачанке. Когда она сказала, что приехала одна, ей не поверили и стали зверски избивать. В то же время, как рассказали хозяева, начали обшаривать погреб, сарай, чердак, сад и даже заглядывали в колодец. Когда последние ряды бандитов поравнялись с хатой, они выволокли несчастную женщину во двор и несколькими ударами шашки зарубили ее. Захватили лошадей, тачанку и уехали.

Тяжело было видеть опаляющее горе Ивана Николаевича. На краю хутора, у молодой кудрявой акации, милиционеры выкопали яму и похоронили подругу своего начальника.

Горьким был их дальнейший путь.

В 1923 году с крупными и мелкими бандами на Верхнем Дону было покончено. Но продолжались еще одиночные грабежи. Вешенская милиция вела с ними неустанную борьбу. Вот лишь один из многих ее эпизодов.

На оперативном совещании в управлении было объявлено, что из тюрьмы бежал опасный преступник, совершивший больше десятка ограблений и несколько убийств. Фамилия его Медведев. Работникам милиции роздали для опознания фотографии преступника. Было известно, что скрывался он где-то на Верхнем Дону.

— Разрешите мне съездить на ярмарку в Боковскую, — обратился Иван Блохин к новому начальнику управления Степану Ивановичу Коваленко. (Воронин к тому времени уехал на другую работу в Ростов). — Сдается мне, что Медведев непременно пожалует туда.

— Почему вы так думаете? — заинтересовался начальник.

— Во-первых, ему нужно приодеться, во-вторых, обзавестись деньгами. На ярмарке ему легче всего и то и другое сделать. В-третьих, ему кажется, что в людской толчее он меньше всего заметен. Значит, смелее будет действовать. А нам это на руку: быстрей обнаружим.

— Гм... Рассуждаете подходяще. Но ведь и вправду, в толпе его труднее найти.

— Вот-вот... Я ж буду не один. Афонин поможет, боковский участковый, активистов наберем. Всем фотографию покажу. А он ведь один, ему трудней.

— Ну что ж, действуйте, товарищ Блохин. Только будьте осторожны, преступник вооружен.

...В базарный день станица Боковская наводнялась крестьянами, не изжитыми еще барышниками, дельцами. Из разных мест съезжались люди, чтобы подороже продать, подешевле купить. Над базарной площадью стоял шум тысяч голосов, смешанных с блеянием овец и мычанием коров.

Блохин и его помощники, сменившие милицейскую форму на гражданскую, так же, как и все, приценялись к товару, спорили. Но глаза их непрестанно искали. Равнодушно и безразлично их взгляды скользили по лицам, не вызывающим никакого подозрения, задерживались на тех, кто хоть чем-то обращал на себя внимание. Час шел за часом. От толкотни и гама начинала побаливать голова.

На краю площади расположилось несколько кибиток цыган. Блохин направился туда. У кибиток шла оживленная торговля. Пестро одетые цыганки гадали, цыганчата выплясывали перед зеваками. Иван остановил свой взгляд на высоком широкоплечем казаке, разговаривавшем с чернобородым цыганом. Скуластое лицо, тяжеловатая челюсть, прямой нос. С фотографией как будто не схоже, но что-то знакомое проглядывает в его облике. Вот что: уши, своеобразный изгиб раковины уха...

— А ну взгляни, Павел, — показал он глазами Афонину на казака.

— По-моему, не он, — ответил тот неуверенно. — На карточке он костлявый, лоб высокий. А этот...

— Карточка старая, да и неудачная, может быть. Давай-ка все же проверим.

— Ни с того ни с сего будешь проверять?.. — засомневался участковый.

— Нет, сделаем так. Ты заходи сзади, стой настороже. В случае чего — сам знаешь... Я подойду спереди. А ребята пусть затеют проверку документов на коней у цыган. Поглядим, как он поведет себя. Понял?

— Понял, но не забудь: у него оружие.

— И ты не забудь. Для того и будешь за спиной стеречь.

Иван почти вплотную подошел к скуластому и стал ждать. С другой стороны приблизился Афонин. И вот раздался громкий возглас:

— А ну-ка, граждане, предъявите документы на коней. Мы из милиции.

Уголок рта у скуластого дернулся, глаза сузились, ноздри затрепетали. Но голос остался спокоен.

— Ну ладно, опосля договорим, — сказал он своему собеседнику и сделал шаг в сторону.

— Руки вверх, — произнес Блохин, наставляя наган.

Скуластый дернулся, рука его мгновенно скользнула к карману, но афонинская хватка оказалась крепкой.

— Спокойно, паря, не шебуршись, — почти ласково увещевал Афонин, заломив руку Медведеву (а это был он), в то время как Блохин вытаскивал из карманов преступника наган, нож и бритву.

На следующий день начальник милиции, выслушав доклад Блохина, поблагодарил его за хорошую службу и сказал:

— Объявился в наших местах дезертир. Займись этим.

Очередное задание... Может быть, мелкое и не очень заметное. Может быть, даже неинтересное. Но его надо выполнить так же добросовестно, как были выполнены предыдущие. Это работа. Это борьба. Борьба с врагами Советской власти продолжается, хотя и кончилась война. Пока ходят по нашей земле убийцы, воры, негодяи, подлецы, до тех пор милиционер будет бороться с ними, не щадя ни сил, ни самой жизни.

ЗА ВЛАСТЬ СОВЕТОВ

Павел постучал, услышал «да!» и переступил порог. За столом сидел небольшого роста, на вид лет тридцати, военный. Старую солдатскую шинель перехлестывала портупея. Это был сам Воронин, начальник окружного управления милиции — гроза бандитских шаек всего Верхнедонского округа. Вот уже три года, как Иван Николаевич бессменно руководил труднейшим участком. Человек бесстрашный, решительный, строгий, в то же время душевный и справедливый, а главное — кристально честный и неподкупный, он пользовался авторитетом в партийных, советских органах и среди местного населения.

Павел и Иван Николаевич знали друг друга в лицо, хотя близко сталкиваться раньше им не приходилось.

Павла встретил внимательный и доброжелательный взгляд.

— Входи, входи, чрезвычайный уполномоченный. Каким ветром занесло?

Слегка задетый «чрезвычайным уполномоченным» (кто-кто, а Воронин-то знал, что окружной продкомитет неделю назад прекратил свое существование), Павел протянул свернутый вчетверо листок серой бумаги:

— Вот... Секретарь окружкома партии написал вам лично.

— Лично, говоришь? — усмехнулся Воронин. — Так, может, он к теще на блинцы зовет? Ага... «Направляется к вам товарищ Кириченко Павел Григорьевич для использования... и так далее. Понятно.

Он внимательно оглядел Павла:

— Ну а почему именно к нам потянуло?

— Кой черт потянуло? — вырвалось у Павла. — Податься больше некуда, вот и пришел.

— Серьезно? — поднял брови Воронин. — Да ты садись. Садись, рассказывай: что, как?

Павел сел, растирая озябшие руки полами шинели. В кабинете было холодно. Отапливалась одна дежурка. У говоривших изо рта вырывались облачка пара.

— Когда, значит, продком ликвидировали, меня направили в финотдел. Вот это, думаю, работа. Прихожу, сидит мурло в кресле. За версту разит бывшим офицерским духом. Подаю, вот как вам, записку секретаря. Прочитал он, поглядел на меня исподлобья, предлагает вежливенько: «Садитесь, молодой человек, пишите заявление». Написал, как полагается. Взял он его, повертел так и этак, а потом и говорит со злорадцей: «Боюсь, молодой человек, что наркома финансов из вас не выйдет. Чересчур вы «большой» грамотей. Стоит ли затевать игру?» Хотел я в него, паразита, чернильницу запустить, да в последний момент удержался.

Воронин удивился:

— А что ж тебя удержало?

— Да ведь прав он, подлец, — простодушно признался Павел. — Грамота моя на все четыре хромает. Но не виноват же я в этом.

По усталому лицу начальника пробежала тень. Горестные складки прорезали высокий лоб.

— Эх, Павло, Павло... не вина, а беда наша, что мы неграмотные... Ладно... Расскажи о жизни своей. Где и когда родился, крестился, женился? Все подробно.

А какие тут подробности? Биография у Павла была короткой. Родился двадцать пять лет назад в хуторе Воронцовском, Воронежской губернии. После революции без раздумий стал на сторону Советской власти. Служил в Красной Армии. В октябре восемнадцатого заболел сыпняком, попал в госпиталь. После сыпного тифа прихватил брюшной. Потом заболел возвратным сыпняком. Провалялся почти полгода. Демобилизовали. Приехал в Вешенскую. И с апреля 1920 года — в продкомитете. Вначале агентом, затем чрезвычайным уполномоченным.

— Мать умерла давно, еще в четырнадцатом, — закончил свое повествование Павел, — а отец недавно скончался. Живу с двумя младшими сестренками. Анне пятнадцать лет. Евдокии — тринадцать...

— Вон как... — сочувственно протянул Воронин.

Помолчали. Старинные часы сипло пробили десять.

— Ну что, Кириченко... Возьмем тебя в штат. Для начала старшим милиционером. Будешь пока дежурить по управлению. Заступишь с завтрашнего дня. Присматривайся ко всему, подучись малость. Тут мы курсы для молодых сотрудников организовали. Вот ты и подключись к ним. А там видно будет. Ясно?

— Ясно.

— Можешь идти...

И потекли один за другим дни милицейской службы. Дежурства, обучение профессиональным навыкам, затем, через две-три недели, приобщение к оперативной работе: участие в обысках, присутствие на допросах. Постепенно Павел становился «своим». Он увереннее держался, лучше стал ориентироваться в обстановке.

Так прошло несколько месяцев. Наступил март. К Дону побежали мутные потоки талой воды. Все чаще небо открывало свои приветливые синие окна, сквозь которые на раскисшую землю лились солнечные ручьи.

Однажды утром, едва Павел появился в управлении, его окликнул дежурный.

— Тебя спрашивал начальник.

Критически оглядев и кое-как на ходу поправив свою латаную-перелатанную одежду, Павел шагнул в кабинет Воронина. Иван Николаевич чистил маузер. Ночью он был на операции — пришлось принять навязанную двумя вооруженными дезертирами небольшую перестрелку.

— А-а, Кириченко, здорово. Я сейчас. Заодно крикни Кострыкина. Пускай заглянет. А сам пока садись.

Посмотрев на свет в канал ствола, Иван Николаевич удовлетворенно хмыкнул:

— Нет у солдата друга более чуткого, чем оружие. Прояви к нему невнимание — подведет в самую трудную минуту. Зато и любовь твою оценит по достоинству. Выручит и спасет от смерти, если не будешь лениться ухаживать за ним. Так-то... Ну как, освоился уже более-менее? Пора, наверное, за настоящее дело браться, а?

— Пора уж, товарищ начальник, — ответил Павел, с волнением чувствуя, что за словами Воронина кроется какое-то конкретное предложение, которое может повлиять на его дальнейшую судьбу.

Вошел младший милиционер Кострыкин. Воронин выпрямился, его лицо обрело официальное выражение. Сунул маузер в кобуру, поправил портупею, произнес тоном приказа:

— Товарищ Кириченко! Вы назначаетесь участковым уполномоченным в Базки. Кострыкин — ваш помощник. Все инструкции получите у моего заместителя. Вопросы есть?

На получение инструкций и на завершение различных служебных и домашних дел ушло более суток...

По лужам станицы бредут двое долговязых деревенских парней. За спинами у них оклунки, а над головами в небо глядят русские трехлинейки, у поясов — сабли и наганы. Хорошо бы на двоих иметь хоть одну лошадь, но взять ее негде. Не хватает в управлении лошадей. Однако ноги молодые, сами донесут куда требуется.

— Поднажать надо, — говорит Павел. — А то до захода солнца не доберемся.

Поднажать так поднажать, дело нехитрое. Вот только ноги разъезжаются по грязи. К Дону спустились чуть ли не на салазках. Туда-сюда мыкнулись и стали. Что ж делать? До льда не добраться: у берега выступила вода. Не меньше двух саженей, а кое-где и того шире. Ни перепрыгнуть, ни перейти. Ага, в-о-он, кажется, бревно. Так и есть. Лежит себе, добрыми руками положенное, дожидается путника горемычного.

Кострыкин перебрался благополучно. Ступил Павел на ствол сосны. Осторожно ступил, как полагается в таких случаях. Шаг, другой, третий... Ничего, можно идти, хоть и прогибается зыбкий переход. Остался последний шаг. Гоп! И... Павел под водой. Кострыкин от неожиданности рот раскрыл. Только что был человек — и нет его. Но вот показалась голова. Скорей на помощь!

Выручила винтовка. Ухватился Павел за ствол обожженными ледяной водой руками, а Кострыкин вытащил его на ноздреватый мокрый лед. Теперь дай бог ноги. В них спасение.

Солнце уже закатилось за ближний лесок, когда в дверь одной из хат громко постучали.

— Кто там?

— Милиция!

Оно и видно, что не бандиты, если в незапертую дверь стучат. Пусть входят, раз их власть. Тем более милиция. Честному человеку таких гостей нечего бояться.

— Здорово дневали.

— Слава богу.

Казачий ритуал соблюден, можно переходить к неотложным делам.

— В Дону вот выкупались. Погреться бы, обсушиться да заодно и заночевать не мешало бы.

— Эх-ха-ха! Жизня... Хозяина з пички гонють, як тую собаку.

— Да вы лежите, лежите... Мы тут с краешку, — заволновался Павел.

— Тю на вас! Та який же дьявол высохне у дверей? Скидывайте всэ та залазьте на припечок. Настя, чуешь? Зготуй яишню з салом, та первача бутылку у сусида добудь. Эх-ха-ха!

— Люди! Глядить на его! — жалобно завела Настя. — О сале вспомнив. Та дэ ж я тоби возьму цэ сало? А яйца? Ты мени их носыв?

— Цыц! Роби що кажу.

Раздеваясь, Павел спросил:

— А вы, дядько, меня не помните?

— Тэбе, сынку, не упомню, — лукаво прищурился старик, — а ось батько твоего, Гришку Кириченко, дуже добре помню. В его память и первача наказав принэсти. Та и ты, видать, по старой памяти заглянув?

— А я думал...

— А що тут думать? В друзьях-товарищах ходили з им. Досталось ему, бедолаге, за тэбе, колы ты з червоными пишов. Станишный атаман двадцать пять плетей наказав всыпать, а потом у тюрьму. Сим мисяцев вшей кормыв.

— Знаю, — вздохнул Павел. — Оттого он и умер раньше времени.

Водка и печь, как говорится, не дали слечь. Утром после завтрака милиционеры пошли в сельсовет, предъявили свои документы, условились с председателем о взаимной помощи и поддержке. С первого же дня начали знакомиться с близлежащими хуторами, которые входили в Базковский куст: Нижними и Верхними Громками, Белогоркой, Ольшанским, Токиным, Куликовкой.

Дни шли за днями. Никаких громких дел, о которых мечтал Павел со своим помощником, не попадалось. А мелочи было хоть отбавляй: непрестанные заявления жителей друг на друга, незначительные кражи, иногда пьяные дебоши — вот и все, вокруг чего оба вертелись с утра до ночи. Следствие, обыск, допрос, арест — все двигалось по замкнутому кругу.

Павел как-то не вытерпел, пожаловался при встрече Воронину:

— Заедает мелюзга. Ничего серьезного нету, как заколдованное место. Хоть бы одно стоящее дело.

— Молод ты, Павло, потому и ветер в голове, — ответил Иван Николаевич. — Для себя ищешь славы, хочешь на громком деле отличиться, а об интересах государства не думаешь. Ему-то, нашему государству, лучше, чтоб громких дел вообще не было. И потом... Приучишь себя в мелочах безошибочно действовать — при случае наверняка не дашь промаха, когда столкнешься один на один с большим и серьезным делом. Ясно? — как всегда, закончил разговор Воронин.

В июне пришла пора больших перемен. Разукрупнили округ. Вешенская стала волостным центром. Милицейский участок в Базках ликвидировали, и Павла Кириченко отозвали в волостное управление. Там его направили участковым уполномоченным в станицу Еланскую.

Задумался Павел о судьбе сестренок. Как быть с ними? Базки — рукой подать, тут он чаще мог наведываться домой. А до Еланской далеко. Когда захотел, не выскочишь. Жди удобного случая. Девчонки же растут без присмотра. Правда, пока что он доволен ими — старательные они, послушные. Дуся в школу бегает, Аня учится портняжить у Сулинихи. Та не нахвалится ею, хотя и требует платить за учение. Хорошо еще — стали давать с недавнего времени зарплату. Обещают скоро форму выдать. Все ж таки облегчение сиротской семье...

— Ну что, девчата, будем делать? — спросил он, когда рассказал им о новом назначении.

— Что ж еще делать? — по-взрослому ответила Аня. — Езжай. О нас не беспокойся. Мы с огорода пока поживем. А к зиме будет видно...

Павел с грустью оглядел единственную комнатушку с просевшим потолком и с подслеповатыми окошками. Посреди ее упирался в перекрытие полусогнувшийся от тяжести столб, без которого хата наверняка уже завалилась бы. Не хочется оставлять девчонок, а делать нечего — надо ехать.

В Еланской Павлу предстояло сменить Ивана Кравцова, своего бывшего однокашника по армейской службе, которого снимали за распущенность и пьянство. При его попустительстве на участке процветали конокрадство и самогоноварение. Полз даже слушок, что порой он намеренно закрывает глаза на преступления, получая за это подачки на выпивку.

Привезенное Павлом предписание о передаче дел Иван воспринял с облегчением. Он оживленно и несколько суетливо вводил Кириченко в курс дел. Показывая на ворох папок с нераскрытыми преступлениями, Кравцов виновато улыбнулся:

— Может, ты счастливей моего будешь.

Уже прощаясь, нагнулся к самому уху своего преемника, прошептал:

— Гаврилы Щетникова берегись. Ворюга еще тот...

Павел засмеялся:

— Ты чего шепчешь? Вроде бы, кроме нас с тобой, в кабинете никого нет.

Иван многозначительно поднял указательный палец:

— Они, гады, вездесущи. Знают каждый наш шаг. Их много. Ты еще не знаешь, как их много.

Он скривился, стиснул руками голову:

— Трещит, проклятая шарманка... В общем, говорю, берегись. Смеяться не спешай.

Щетников... Эта фамилия стала попадаться на глаза новому уполномоченному с первого же дня. Но, странное дело, неизменно в самых мелких и незначительных эпизодах, ничего общего не имеющих с крупным хищением скота. Складывалось впечатление, будто этот человек сознательно выставляет напоказ все свои грехи. «Смотрите, мол, мне нечего скрывать. Виноват — привлекайте». Но в том-то и дело, что привлекать его было не за что.

Видели на рынке хутора Рябова, где нашли двух краденых лошадей? Ну и что из того? Разве советский человек не имеет права потолкаться в свое удовольствие среди рыночной толпы? Ах, видели его беседующим как раз с торговцами краденого. Эка невидаль!.. На лбу у них ничего не было написано. Приценялся к мерину. Зачем понадобился мерин? А ни зачем. Просто любитель красивых лошадей.

Пьянствовал с отпетым вором Яшкой Воронковым, которого на следующий день арестовали по обвинению в хищении пары быков? Вот беда большая! С каких это пор стали запрещать престольный праздник отмечать? Яшка Воронков вор? Да не может быть того — с виду человек как человек. Неужто правда? Не знал, не знал за ним такого. Не даром говорится: чужая душа потемки.

Все это было так. В то же время чуть ли не вся Еланская говорила о нем, как о прожженном воре крупного масштаба, который не пачкает рук мелким воровством. А как известно, дыма без огня не бывает. Над всем этим стоило поразмыслить...

Крепко запомнил Павел сказанное Иваном Николаевичем Ворониным на совещании работников управления: «Нас, милиционеров, единицы и сами мы в борьбе с врагами ничего не сможем сделать, если не будем опираться на народные массы. Ищите себе надежных помощников. Они всегда найдутся среди окружающих вас людей».

Приехав в Еланскую, Павел сразу же наладил связь с местной комсомольской ячейкой. Ему в помощь выделили двух пареньков-активистов. Они были неплохие советчики — хорошо знали жителей самой станицы и прилегающих хуторов. Павел поручил им разведать как можно больше данных о жизни и связях Гаврилы Щетникова. В результате у него сложилось твердое убеждение, что Щетников руководит большой шайкой воров. Под его началом разрабатываются и осуществляются все хищения крупного рогатого скота и лошадей. Но он, видимо, редко когда лично сам принимает участие в этих делах. Потому-то он и неуловим. Надо было выждать, лучше изучить самого главаря, его привычки, вкусы, увлечения. Возможно, именно в этом направлении и следовало искать путь к окончательному варианту ликвидации воров.

А пока вместе с добровольцами Павел Кириченко гонял по левадам и в камышах самогонщиков. Он безжалостно уничтожал аппараты самогоноварения, изымал предназначенное для сусла зерно. Всякий раз, сталкиваясь с варварским использованием хлеба, Павел закипал яростью. В такие минуты даже его активисты старались не попадаться ему на глаза.

Как-то втроем они лежали на берегу речки в засаде. Поджидали хозяина найденных в камышах двух мешков ячменя и аппарата. По всему видно было, что неизвестный налаживал крупное производство самогона. Но к лиманам уже подбирался вечер, а никто так и не появлялся. Подходил к концу шестой час их дежурства.

— Наверное, сегодня он не придет, — высказал предположение один.

— Да, вряд ли он захочет привлекать внимание, — откликнулся другой. — Ночью огонь далеко виден.

Павел недовольно поежился:

— Придет — не придет, а пока не стемнеет, уходить нельзя.

— Скажи, Павел Григорьевич, за что ты так ненавидишь самогонщиков? — поинтересовался первый.

— За что — спрашиваешь? — Павел пожевал зеленый стебелек овсюга и сплюнул. — Поглядел бы я на тебя, если б ты, как я, хлеб этот с кровью добывал по одному зернышку. Если б твои лучшие друзья за это зернышко жизни свои ложили. Я ведь был еще недавно чрезвычайным уполномоченным окружного продкомитета. Пришлось всего навидаться. Однажды в лапах у махновцев побывал вместе с двумя милиционерами.

— Расскажи, Павел Григорьевич, — попросили ребята.

Павел задумался, прищурился:

— Ну, ладно, слушайте, только не забывайте поглядывать на дорогу и вокруг. Дело было так...

В станицу Вешенскую пришла тревожная весть: уходя от преследования регулярных частей Красной Армии, к Верхнему Дону устремилась банда махновцев. Чуя свой близкий конец, они ничего и никого не жалеют на своем пути — грабят жителей, убивают представителей Советской власти, жгут хлеб.

Хлеб... Он в те времена ценился на вес золота. В нем было спасение — голод уже захлестывал страну гибельной петлей. Даже в самых урожайных районах зерно собирали по крупицам, чтобы спасти от вымирания целые губернии.

Поздним вечером комиссар продкомитета Мурзов вызвал к себе молодого двадцатидвухлетнего Павла Кириченко, продуполномоченного шестидесяти двух станиц и хуторов Верхнедонского округа.

— Получена шифровка, — сказал он. — Курс махновцев лежит через наши места. Точнее: Краснокутская — Боковская. Приказ: вывезти весь хлеб в Мальчевскую.

— Есть, — отчеканил Кириченко.

Хлеб с величайшим трудом, а нередко и ценой гибели лучших людей, сосредоточивался перед отправкой на железную дорогу в Боковской, Краснокутской и Чистяково. Лишиться этих запасов — значило поставить под угрозу голодной смерти многие районы Советской республики.

— Разрешите действовать?

Комиссар помедлил с ответом, пытливо разглядывая высокого нескладного парня с нахмуренными бровями. Заплатанная, ветхая, из мешка скроенная рубаха на плечах, еще живописнее — шаровары, на ногах стоптанные чирики, худой, бледный.

— Ты как питаешься?

Кириченко удивленно и непонимающе уставился на начальника.

— Как все, — нерешительно ответил он.

Комиссар невесело усмехнулся.

— Значит, как придется... Н-да... После госпиталя тебе бы... — Он вдруг замолк, поняв, как нелепо звучит сейчас его сочувствие. — Ладно, Кириченко. Имей в виду: задание тебе дается ответственное, во-первых, нелегкое, во-вторых... Хотя думаю, что в общем-то, безопасное. В твоем распоряжении не меньше двух суток. Должен успеть. Мобилизуй все население, весь транспорт. Прояви революционную твердость. Кто попытается помешать, саботировать, — к стенке. Никакой жалости. И имей в виду... — Взгляд Мурзова потяжелел. — Не успеешь угнать хлеб от махновцев, за невыполнение задания самолично...

Павел знал: это не пустая угроза, даже не предостережение. Такая это работа, которую никто ему не навязывал, которую он взял на себя добровольно, по убеждению. Иначе не могло быть. И потому, посуровев лицом, он звонче обычного повторил:

— Разрешите действовать?

— Действуй. Возьми с собой двух милиционеров, а для сопровождения обоза — эскадрон казаков.

Теплая, как парное молоко, ночь обволокла хаты, сады, все живое. Даже лежащий рядом Дон не приносил ни малейшей прохлады. Изредка лениво побрехивали собаки.

Но через минуту тихие сонные улицы станицы пришли в движение. Гомон людей, звон уздечек, беспокойное ржание лошадей. И вот уже длинная колонна всадников на рысях вымахнула за околицу. Впереди на линейке, запряженной парой горячих рыжих донских скакунов, катил Павел Кириченко с охраной. На заре в степи стало прохладней, и он запахнулся в старенькую армейскую шинель. Время от времени из дорожной пыли, пугая лошадей, шарахались перепела. Когда прояснился восток, в поднебесье завели свои нескончаемые песни жаворонки. Окружающая обстановка казалась мирной и безмятежной, но Павел знал, что в любую минуту из-за бугра или леска могли ударить шнырявшие по всей округе бандиты.

Больше суток метался Павел от станицы к станице. Удалось собрать обоз больше чем в тысячу подвод. Когда заканчивали погрузку в Боковской, прискакал казак из разведгруппы.

— Кириченко! — закричал он встревоженно. — Где Кириченко?

— Ну чего горло дерешь? — хмуро отозвался Павел, предчувствуя беду.

— Торопись! Махно занял Чернышовскую.

— Чернышовскую?.. А, черт возьми!..

От Боковской до Чернышовской — час-полтора пути. С учетом того, что лошади у махновцев заморенные, — чуть больше.

— Слыхали?! — зычно крикнул он в притихшую толпу казаков, сгрудившихся возле обоза на площади.

— Та слыхали, хай ему бис в ребро, тому Махну, — угрюмо отозвался седобородый ездовой, жалостливо глядя на свою конягу.

— Так вот, значит, братцы! Попадать в лапы махновцев нам не с руки. Сейчас — аллюр три креста на Мальчевскую. Сопровождать обоз будут несколько сотен бойцов. Но знайте, что у махновцев силы намного больше. Так что лучше не встречаться.

Передав свои полномочия начальнику конвоя, Павел пошел на почту. Его миссия закончилась, пора было возвращаться в Вешенскую, но он хотел выяснить, по какой дороге ехать, чтобы не напороться на махновцев. Почта в те времена была средоточием самых свежих новостей: она заменяла и радио и газету. Телеграф сообщал, что махновская конница направилась на Богучар. Стало быть, прошла стороной. Все ясно: дорога на Вешенскую свободна.

Захватив прикрепленных к нему милиционеров, взяв мешок со своей походной канцелярией, Павел пристроился на подводе с бочками керосина, которую тащили два ленивых круторогих быка. Позади на такой же подводе ехали сопровождающие. Лошадей ему пришлось отдать в хлебный обоз, но Павел этому даже обрадовался. Можно было вволю выспаться, отдохнуть. Он отстегнул и положил рядом ремень с наганом, прикрылся шинелью и тотчас уснул.

Очнулся часа через три от грубого окрика. Откинув полу шинели, он весь внутренне сжался. Перед носом маячил вороненный ствол маузера, готовый, казалось, вот-вот выплюнуть свой смертоносный заряд. Павла сверлил недобрым взглядом дюжий усатый конник в овчинном полушубке, опоясанном красным кушаком.

— А ну вылазь, зануда. Хто такый? Виткиля?

Погонщик быков мелко крестился и, как заведенный, непрерывно бормотал одно и то же:

— Господи, помилуй мя грешного. Господи, помилуй...

— Ну, че чухаешься? Живо, зануда загробная!

Поднимаясь, Павел лихорадочно соображал, что предпринять. Непонятно, почему не стреляют охранники. Неужто и они спят? Но, окинув взглядом вокруг себя, он понял все. Подводы въезжали в слободу Дегтеву. Махновец, видимо, появился из ближайшего двора неожиданно. Несколько поодаль, к центру слободы, виднелось много вооруженных всадников. Поднимать стрельбу в таком положении было совершенно бессмысленно. Махновец даже не счел нужным отбирать у них оружие.

— Петро, ты чего там застряв? — послышался густой бас, и из ворот показалась свирепая морда с перевязанным тряпкой лбом.

— Та, кажись, красноштанников застукав.

— Так рубай их з плеча, — спокойным голосом предложил перевязанный и стал вытаскивать из ножен шашку.

— Погодь... Може цэ шпиены, так трэба потрясты их.

— Николы с имы валандаться.

Но усатый настоял на своем. Обе подводы он направил к площади. Быки, которых махновцы тыкали с обеих сторон клинками, бежали как ошалелые.

То, что его ждет расправа, Павел понял сразу. Но несговорчивое сознание не соглашалось с такой вынужденной логикой. Что-то билось в его голове протестующее и отчаянное, способное в нужный момент толкнуть его на самое безумное решение. Пока бандиты переговаривались, он незаметно сунул в рот и стал жевать справку о правах уполномоченного. Мандат, к счастью, он еще в Боковской положил в мешок, где лежали всевозможные бланки, штампы и печати.

— А ну, злазьте, хлопчики, приихалы, — ласково предложил усатый, когда подводы въехали на площадь. Как видно, он радовался, что ему удалось задержать подозрительных. Попутно он обыскал каждого.

— Эй, квартирьер! — окликнул он вышедшего из ближайшего двора плюгавенького молодого парнишку в щегольском английском френче. — Комендант вжэ тут, чи нэма?

— Сейчас прибудут, — важно произнес тот, не поворачивая головы. — Арестантов ведите во двор.

— Ишь ты, собачий сын, — буркнул под нос усатый, — харю ворочае, як той вэрблюд. — И, неожиданно озлившись, рявкнул: — А ну, пишли сюды, жив-ва!..

Подталкиваемые кулачищем махновца, пленники буквально влетели в калитку дома, где должен был, очевидно, расположиться комендант. Во дворе на сваленных бревнах понуро сидел пожилой человек с избитым лицом. Рядом развалился махновец с винтовкой. Похоже, арестованный был из местных, так как из-за плетня напротив выглядывали плачущие и причитающие женщина с детьми и старуха. А избитый поглядывал на них, тяжело вздыхал и просил уйти.

— Ось я вас винтарем проженю, — лениво говорил стражник. — Як пальну по бурлакам...

— Эй, односум, приймай пополнение, — сказал конвоир.

— А що цэ за шантрапа?

— Мабуть, комиссары якись.

Тот, что на бревнах, презрительно скривился:

— Скажешь... Ось мий комиссар, так комиссар. По всим рэгалиям.

— Ладно, хай им грэц. Скажешь, Журавель Пэтро пиймав.

— Оставляй.

Их троих посадили на бревна. Стариков с быками еще на площади взял фуражир, поехал с ними куда-то за сеном для лошадей. Конвоир часто зевал, раскрывая щербатый рот. Потом пошел к колодцу посреди двора и стал пить прямо из ведра. Павел почти не разжимая губ, начал тихо говорить:

— Ребята, запомните, моя фамилия Кузнецов, зовут Иваном. Кузнецов Иван... Мы все были у зеленых. Потом захватили красные. Нас заставили охранять в Боковской склады с керосином. Поняли? С нами ехал продуполномоченный Кириченко, но он на лошадях подался другой дорогой. О хлебе — ни звука.

В это время ворота распахнулись и во двор въехала тачанка: на ней, кроме кучера, восседали бритоголовый офицер в форме пехотинца и молодая смазливая бабенка. К заднему сиденью была приторочена полузадушенная овца.

К удивлению пленников довольно скоро из хаты вышел писарь и сказал, что сейчас будет заседать военно-полевой суд и что каждый из арестованных обязан будет предстать перед ним. Павел знал о болезненной страсти махновцев к показухе и о стремлении верхушки банды хотя бы иногда внешне соблюдать видимость закона. Первым вызвали комиссара, неведомо как попавшего в руки махновцев. Назад он вышел минут через пять в сопровождении громадного роста махновца с обнаженной саблей.

— Вон туды, — ткнул тот пальцем в глубь двора за сарай.

Комиссар обошел колодец и, все время оглядываясь на родных, побрел к указанному месту. Несколько пар глаз с молчаливым напряжением следили за происходящим, не желая еще верить в страшное предчувствие. Но тут вышла из оцепенения женщина, выплеснув свое горе в душераздирающем крике. В голос заревели и дети. Комиссар приостановился и в этот момент с молниеносной быстротой над ним взвился клинок. Палач смачно сплюнул, отер об одежду комиссара клинок и зашагал к хате.

— Чертовы диты, — кинул он на ходу щербатому стражнику, — чуть обидню мини нэ спортылы.

Когда палач удалился, махновец на бревнах пояснил:

— Переживае дюже, кат, колы голова с плечами не расстанэцца под его шаблей. Больный тоди ходэ.

Через минуту во двор вновь вышел писарь. Он изучающе осмотрел всех троих, затем поманил пальцем Павла и молча кивнул на дверь. Сердце Павла болезненно заныло.

За столом, накрытым клеенкой, сидело несколько военных. Председатель «суда», тот самый бритоголовый комендант, что приехал недавно на тачанке, уставился на Павла пронзительными чуть раскосыми глазами:

— Что ж это ты, братец, попался, как кур во щи? А-а? Отвечай, Кириченко!

— Так что я не Кириченко, ваше высокоблагородие. Тут ошибка вышла.

— Что?! Ошибка?! — взревел председатель. — Какая такая ошибка? Как фамилия? Отвечай!

— Кузнецов Иван.

— Что за чертовщина? Ты что — решил нас за нос поводить? Ты же Кириченко, красный комиссар. Вот твой мандат и все имущество.

— Никак нет, — убежденно произнес Павел, сам удивляясь этой убежденности. — Моя фамилия Кузнецов. А Кириченко совсем не такой. Страшный, глазищи — во-о! Нос — во! Такому не попадайся.

— Так где же он? Привести немедленно! — Глянув на писаря, комендант добавил: — Раззява.

Павел как ни в чем не бывало продолжал:

— А он на лошадях мотнулся раньше нас. Только мы его и видели. Сатана этот Кириченко. Заставил нас ехать с керосином до самой Вешенской. Спасибо вам — задержали. Теперь можно и до дому повернуть.

— А ты, случаем, не брешешь? — спросил однорукий махновец. — Гляди, мы из тебя веревок навьем.

— Не верите? — обиженно протянул Павел. — Да вот вам крест святой. Спросите вон у других. Они скажут.

— Откуда ж ты? — снова спросил председатель.

— Воронцовский я, из Воронежской губернии. Зеленым был, в Шиповском лесу дезертировался, да вот наскочили красные. Мобилизовали. Попробуй не подчинись — каюк в один момент. У вас тут хоть разбираются — что к чему.

Павел умолк, оценивая, какое впечатление произвели его слова на «суд». Палач явно был недоволен. Тупое звериное выражение его бычьих глаз означало только одно: «Хватит канителиться. К смерти его». Но слова ему тут, как видно, не давали. А председатель медлил, хотя Павел не сомневался: не из жалости. Что-то ему было нужно. И не ошибся.

— Так значит, говоришь, зеленый?

— Воистину так, вашскородь, что ни на есть зелененький, — стараясь оглупить свою физиономию, произнес как можно простодушней Павел и добавил, подлаживаясь под язык махновцев, — стал быть, из Шиповских лисив. Нас там, як энтих мух на коровьем помете.

— Ну, а красные где сейчас? Небось, знаешь?

— А как же? — живо откликнулся Павел, поняв, ради чего с ним до сих пор церемонятся.

Решение пришло мгновенно. Нельзя допустить махновцев к Мальчевской, где хлеб еще наверняка не погружен в вагоны, а охраны там — кот наплакал.

— Слыхал я, — продолжал он, — как какой-то дюже важный начальник, вроде генерала, говорил энтому самому, как его... Ну, Кириченко... дескать, ждать бандита Махно...

— Но-но... — насупился комендант.

— Это они так вот, они выражались, — сделал испуганные глаза Павел. Он уже полностью освоился со своей ролью и боялся лишь одного — переиграть. — Говорит, в Мальчевской, дескать, будем его поджидать. Как полагается встретим: пулеметами да пушками.

— Сколько пушек? Сколько пулеметов?

— Чего не знаю, того не знаю. Врать не буду. Только говорит — соберем все силы и положим Махно на попа. Не уйдет он от нас.

После этих слов «суд» заторопился.

— Те двое с тобой?

— Вместе ехали.

— Ты выходь погуляй, а они пускай зайдут.

«Гулять», конечно, пришлось рядом с вооруженным до зубов махновцем все на те же бревнах. Бандиты «свеликодушничали», разрешив семье комиссара забрать тело убитого. С разрывающими душу стенаниями женщины погрузили останки родного человека на тачку и повезли домой.

Вскоре вышли из хаты и двое, захваченные с Павлом. Один из них подмигнул ему, как бы говоря: «Все в порядке. Вышло по-задуманному».

Дальнейшее произошло довольно прозаически. На ночь продотрядовцев поместили в маленькой комнатушке-кладовке без окон. В хате расположилось на ночлег человек двадцать махновцев.

А на заре слобода Дегтева всполошилась от выстрелов и разноголосых перепуганных криков. Поднялась паника. Махновцев словно ветром сдуло. Как выяснилось потом, махновский заслон в пяти километрах от слободы заметил приближение разведки красной конницы и поднял тревогу. Утром в слободе появились краснозвездные кавалеристы.

Махновцы, как видно, поверили Кириченко. Отступая, они далеко стороной обошли Мальчевскую. Хлеб был спасен.

В тот вечер Павел с активистами так и не дождался самогонщика. Взяли его с поличным лишь на следующий день.

Стал замечать Павел, что к его особе как бы повышенное внимание проявляется. То один малознакомый еланец ни с того ни с сего приглашает зайти к нему и раздавить бутылочку. То другой пытается какие-то туманные намеки высказать насчет его добросовестной службы, которая, к сожалению, слишком плохо оплачивается. Вначале Павел не обращал на это внимания. Потом заинтересовался. Задумался. А зачем, собственно, заботливых людей от себя отваживать? Проку от этого ведь никому не будет.

Любопытно, что они там ему предложат? Если хотят подачками подкупить, ничего не выйдет. Пускай другого уполномоченного поищут. Вот если долю пообещают, тогда другой табак. Тогда он еще подумает, что сказать. А в общем-то он признает, чтобы или грудь в крестах, или голова в кустах.

При случае, который не замедлил сказаться, он, как бы между прочим, так и заявил. Конечно, не прямо, а тоже с туманными намеками. Но суть проглядывала довольно ясная: «Игра есть игра и он не лыком шит, чтобы на мелкую сошку ставить». Заявление, хоть и было туманным, вызвало переполох. После краткого взвешивания, поступил контрнамек: «Не слишком ли много представитель власти берет на себя? Вполне может так получиться, что у товарища не обнаружат ни крестов, ни головы. Даже самих кустов могут не найти». Павел не возражал, что и так оно может случиться. Но он любит свою единственную жизнь и готов за нее постоять, И не сомневается, что трудовой народ защитит свою милицию от бандитов и тогда придет конец всем — и вашим и нашим.

Вскоре ему намекнули, что для умного человека, особенно, если он находится при власти и способен не только глаза закрывать, но и помогать, не жалко самой лучшей доли. Словом, можно, как говорится, ударить по рукам. Но Павел вдруг выразил сомнение (вот чертов милиционер!): а стоит ли вообще городить огород? Из-за какой-то несчастной доли рисковать хорошей должностью? Нет, надо подумать. У него тоже есть друзья, причем бог грамотой их не обидел, и он вначале с ними посоветуется. А для этого надо время, чтобы найти подходящий повод и съездить в Вешки.

Из Вешенской Павел приехал не один. Его напарник, старший милиционер Щелконогов, не теряя даром ни минуты, тотчас по приезде в Еланскую установил связь со своим старым знакомым, который ходил в друзьях у Щетникова. Рекомендация того знакомого сыграла свою роль и обоих милиционеров пригласили на пирушку по случаю удачного завершения одной крупной кражи.

Павел выразил пожелание познакомиться со всеми, с кем придется в ближайшее время работать вместе.

— Чтоб ненароком кого из своих не подстрелить, — пояснил он посланцу Щетникова. — Я ж какой ни на есть, а милиционер и обязанности имею ловить преступников. Всех должен в лицо знать, чтобы при случае не попутать праведное с грешным.

— Передам до слова, — пообещал «парламентер».

Пирушку назначили на завтра в обед. А завтра припадало на субботу. Ворье даже базарным днем жертвовало ради такого удачливого случая, который давал им возможность принять в свою компанию сразу двух представителей власти.

Засыпает станица по-крестьянски рано, чтобы чуть свет размежить веки для долгого хлеборобского дня. Все чаще гаснут и без того редкие лампадные огоньки за резными крашенными синькой наличниками. Все реже перекликаются между собой злые цепные псы. Лишь для парней с девчатами не писан никакой закон. Они живут, как, впрочем, всегда жили молодые, неженатые и будут жить до окончания света, по принципу: с утра не поднимешь, с вечера не уймешь. К звездно-рубиновому небу рвется крылатая казачья песня про неудачную любовь, бередят душу тоскливые переборы двухрядки.

Поздно вечером со двора сельсовета вышли двое с конем в поводу.

— Ну, двигай. Ночь коротка, — сдерживая голос, сказал один.

— Поспею, — ответил другой также тихо.

— Раньше времени чтоб только не явились.

— Договоримся обо всем.

— Смотри ж, затемно возвертайся.

— Возвернусь.

Поджарый дончак, перебирая ногами, пошатнулся, когда упругое тело взметнулось над седлом. Удерживаемый твердой рукой, он мелкими шажками засеменил вдоль улицы, на вот, видно, почуяв шенкеля, прянул вперед и далеко вокруг разнесся дробный все удаляющийся перестук копыт.

Павел пошел на квартиру. Тихо, чтоб не потревожить хозяев, пробрался в свою комнатку и заснул безмятежным сном хорошо поработавшего человека.

Баз у Щетникова огромный, хоть скачки затевай. Под стать двору и дом — просторный, с высокой крышей. Во всем видна добротность, зажиточность. Кириченко и Щелконогова встретил у ворот сам хозяин. Ему было уже за пятьдесят. Прежде чем поздороваться, он не спеша разгладил бороду, пытливо из-под бровей оглядел гостей. Широким жестом пригласил пройти в горницу, как подобает, представил их собравшемуся уже разношерстному обществу.

Говор на минуту стих, десятки глаз с любопытством ощупывали вошедших. Павлу стало не по себе, и, чтобы освободиться от неловкости, нарочито развязно произнес:

— Эге, братцы-кролики, да я вижу, вы тут время даром не проводите. Осталось ли чего выпить-закусить опоздавшим?

— А мы уж думали — не побрезговали ли вы нашим хлебом-солью, — степенно заговорил Щетников. — Проходите, гости дорогие, занимайте самые почетные места. Сейчас мы вас и накормим и напоим.

Столы ломились от всякой снеди. Почти впритык одна к другой стояли длинногорлые четверти с сизоватым самогоном. Павел обежал глазами стол, заодно подсчитывая, сколько человек собралось в этой комнате. Ого-го: под три десятка наберется!.. Все ли из них воры, или для отвода глаз Щетников пригласил и ни в чем не повинных знакомых? Впрочем, по пьяному разговору и форме обращения друг к другу видно, что за столом сидят люди, связанные долговременным совместным промыслом. Вот это повезло! Но неужели Щетников ни на минуту не усомнился в искренности милицейских работников? Откуда такая уверенность в своем могуществе? Наверное, причиной тому — многолетняя безнаказанность, укоренившееся представление о всесильной и несокрушимой власти денег.

Между тем граненые стаканы и эмалированные кружки наполнялись водкой, застольный шумок все разрастался. Не пить, конечно, было нельзя. «С волками быть — по-волчьи выть», — решил Павел. Он старался побольше нажимать на закуску, тем более, что впервые за многие годы ему довелось видеть и есть столько разнообразной и вкусной снеди. Краем глаза он видел, что Щелконогова уже развозит. «Рановато, — мелькнула беспокойная мысль. — А впрочем...» За окном смеркалось и все последующие события должны были развертываться вне зависимости от состояния сидевших за столом, в том числе и Кириченко с Щелконоговым. Они свое дело сделали, и сейчас надо только ждать.

Гульбище разрасталось. Параличный Игнат Дереглазов с хутора Поповского уже пробовал затянуть дискантом песню про красавицу Настю, у которой очи ясны и длинна коса.

— Казаки! — поднял голос Щетников и, пошатываясь, встал.

В один момент горницу заполнила тишина. Только слышалось несдержанное сопение и тяжелое дыхание многих людей.

— Выпьем, казаки, за Советскую власть в лице ее главных представителей, которые, значит, находятся тут вот.

— Выпьем, выпьем! — загорланили все в один голос.

Павел глядел на сборище и думал: «Ловкий жох — Гаврила. Всех прибрал к своим рукам. И пикнуть никому не дает. Как рабов, заставил на себя работать всех. А сам в стороне. Такой не попадется, он ведь не крадет. Чужими руками жар загребает, паразит».

Голова тяжелела все больше и больше. Словно сквозь сон, он увидел, как дверь распахнулась и с наганами и винтовками в руках в комнату вошли один за другим четверо милиционеров из Вешенской.

— Сидеть на местах. Хата оцеплена. По одному, начиная с этого края, ко мне!..

— Т-т-товарищ начальник! — заплетающимся языком выговорил Щетников. — За что? Т-товарищ, за что? Мы п-празднуем Н-николу-угодника. И вот... с нами уполномочен... милиционер.

— Молчать! Говорить будете, когда спросят.

В интересах следствия Кириченко и Щелконогова задержали вместе со всеми. Такого «улова» не знала еще окружная милиция, если не считать вооруженные бандитские шайки, которых немало пришлось уничтожить в первые годы существования Республики Советов.

За активное участие в ликвидации еланской группы конокрадов Кириченко и Щелконогову объявили благодарность. Очередное крупное дело было закрыто, но суровые будни непрестанной борьбы за упрочение Советской власти продолжались.

Многие годы отдали беззаветному служению народу Иван Михайлович Блохин и Павел Григорьевич Кириченко. И как свидетельство мужества и отваги этих людей лежат передо мной бесценные реликвии — золотые часы с надписью: «За самоотверженную борьбу с бандитизмом», серебряный портсигар с гравировкой: «Герою труда в день 8-й годовщины рабоче-крестьянской милиции», серебряный значок чекиста. Невозможно перечислить все благодарности, которые внесены в их послужные списки.

Сейчас оба они на заслуженном отдыхе. И хотя порой сдают физические силы и сердце стискивает невидимыми обручами, а и по сей день они полны бодрости и энергии. Иван Михайлович и Павел Григорьевич часто встречаются с пионерами и комсомольцами. Своими рассказами, воспоминаниями о прошедшем боевом пути они учат молодежь тому, как надо любить Родину, как надо отстаивать завоевания Великого Октября.