Будь у меня твое лицо

Вонна

Моя бабушка умерла в прошлом году в больнице для престарелых в Сувоне. Она уходила совершенно одна, никого из членов семьи рядом не оказалось – а потом пожилая соседка по палате просто попросила медсестру убрать тело, поскольку оно начало пахнуть.

Узнав об этом, я ушла с работы домой и просто легла. Мне было очень плохо.

О случившемся меня оповестил отец.

– Тебе необязательно присутствовать на похоронах, – сказал он, когда мы созванивались.

В детстве и подростковом возрасте я часто мечтала о бабушкиной смерти. И сказала, что правда не хочу провожать ее в последний путь.

Когда я была маленькой и жила у бабушки, мы с отцом не особо общались: он работал за границей. Но иногда кто-то из нас в разговоре вскользь упоминал ее добро: «Он похож на собаку, которую твоя бабушка принесла домой еще во времена моей учебы в средней школе» или «Этот сарай напоминает бабушкин сортир», но на эти остроты никто не ожидал получить ответа.

В тот день муж пришел с работы пораньше. Отец, должно быть, позвонил ему в офис. Он зашел в спальню, где я лежала с открытыми глазами, присел рядом и взял меня за руку. Что именно он думал о моих чувствах в тот момент, мне неведомо. Муж знал, что мое детство прошло под опекой бабушки, вот только я никогда не рассказывала о ней и ни разу ее не навестила. Он, должно быть, что-то понял. Я просто не в силах обсуждать с ним свои воспоминания. Могу представить, как его круглое лицо принимает благонамеренное, сочувствующее выражение, и мне придется встать и уйти.

– Я тоже пережил страшные моменты, ты же знаешь, – сказал он.

Это была первая попытка заговорить о моем детстве, и я молча уставилась в пол. Муж рассказывал о смерти матери. История была очень печальной и вызывающей сострадание, но вряд ли он мог понять, через что я прошла, живя с бабушкой. Большинство людей просто не могут осознать настоящую тьму, зато пытаются все уладить.

Мой муж из тех, кто ожидает от других добра просто потому, что сам добр к окружающим. Когда он выпивает или смотрит телевизор, то обязательно ляпнет что-нибудь сентиментальное, а мне потом будет стыдно. Я вышла за него замуж по одной причине – устала. К тому же часики пробили, несмотря на мои еще молодые годы.

Ночью, когда муж спит рядом, на меня часто находят приступы клаустрофобии. Приходится уходить вниз и садиться на верхнюю ступеньку переднего входа в офистель[10]. На нашей улице жизнь кипит даже ночью, и мысли будто очищаются.

В будни мои соседки сверху обычно приходят домой около одиннадцати ночи. Они мирные и спокойные в любую погоду, неизменно кивают мне и бормочут «Здравствуйте». Иногда я здороваюсь в ответ, а иногда – просто отворачиваюсь. Они не знают, что я всегда жду их возвращения. По выходным я иногда встречаю их, когда они уходят. А забавнее всего – слышать, как они стучатся друг к другу, чтобы одолжить косметику или заказать жареную курицу в самое немыслимое время суток.

Я сижу на крыльце и наблюдаю за прохожими до самого возвращения соседок. Днем наша улица очень некрасивая – обшарпанная, пыльная, всюду горы мусора, гудящие машины пытаются припарковаться как попало. Зато ночью ярко светятся неоновые вывески баров и сверкают телеэкраны. Летом заведения выставляют синие пластиковые столики и стулья, и до меня доносятся обрывки разговоров. Обычно выпивающие делятся анекдотами; иногда мужчины говорят о проходящих мимо женщинах – и наоборот. Но зачастую обсуждают телешоу. Поразительно, сколько людей говорят о телевизоре.

Быть может, дело в моем детстве без телевизора – в очередном припадке ярости бабушка разбила его, – но я до сих пор не понимаю, как можно обсуждать дорамы, актеров и шутки из реалити-шоу. Когда мы познакомились, мой будущий супруг считал это очаровательным и всякий раз старался упомянуть в разговоре, пока я не попросила его прекратить. Каждый, кто узнает этот маленький факт, считает, что мои родители были зациклены на образовании – ведь сейчас у многих молодых мам и пап нет телевизора. Я понимаю, какой вред мозгу могут нанести реалити-шоу – они воспроизводят одни и те же сюжеты с закадровым смехом, пока зрители не сходят с ума. Но слыша, какой провинциальный университет я окончила, люди переглядываются, как бы стараясь сказать: «Вот видишь, почему прогрессивное воспитание так опасно».

Вряд ли моя мысль нова, но думаю, люди так много смотрят телевизор, потому что без него жизнь совсем невыносима. Если ты не родилась в состоятельной семье или твои родители десятилетия назад не получили землю в Каннаме, то придется работать, работать и работать за зарплату, на которую просто невозможно купить дом или оплатить уход за детьми. И вот, ты сидишь за столом, пока спина не скрючится. Твой босс некомпетентен, но вместе с тем – страшный трудоголик, и после долгого трудового дня ты пьешь, чтобы не вскрыться от такой жизни.

Но я выросла, не имея ни малейшего представления о том, какая разница между сносной и несносной жизнью, а когда узнала об этом, было слишком поздно.

До восьми лет я жила с бабушкой в маленьком каменном доме в Намъянджу, на северо-востоке от Сеула. Дом был обнесен низкой оградой, во дворе стоял сортир с протекающей крышей, а у передней двери возвышалась пара сосудов, где бабушка держала золотых рыбок.

Бабушка спала в своей комнате, а я – в гостиной на полу, рядом с небольшой белой статуей Девы Марии, на щеках которой были нарисованы кровавые слезы. По ночам статуя, казалось, не сводила с меня глаз. При этом она светилась, и слезы выглядели черными. Однажды при помощи кухонной щетки я попыталась соскоблить слезы со щек статуи, и бабушке пришлось рисовать их заново. Когда молитвенная группа из церкви собиралась в нашем доме, бабушка иногда рассказывала эту историю. Прочие женщины усмехались и трепали меня по голове. Вот только бабушка умалчивала о том, как побила меня за тот поступок. Раны на моих ногах затягивались больше недели. Отлупили меня веткой, сорванной с растущего в саду дерева. А ведь раньше я очень любила то дерево.

Зимой в доме было так холодно, что я надевала три-четыре свитера одновременно и укутывалась бабушкиными пальто, на которых до сих пор висели бирки. Каждую осень мои тетя и дядя присылали бабушке в подарок новое зимнее пальто из Америки, но всякий раз они оказывались ей велики, хотя выбирался самый маленький размер. Когда приходили гости, она доставала пальто и хвасталась ими, а стоило людям выразить восторг, как бабушка пожимала плечами, говоря, что пальто не подходят ей по размеру, и предлагала купить их. Ведь кто-то может попасться на крючок, и от этой мысли мне становилось страшно. Но, полагаю, все думали одно и то же: вещи из Америки чересчур дорогие.

У нас не было богатых соседей, но в школе дети обычно носили опрятную одежду, имели схожие вещи и прически, как у братьев и сестер, и мелочь на траты в канцелярском магазине. Тогда я, конечно, ни о чем не догадывалась, но сейчас, разглядывая сохранившиеся фотографии, понимаю, какая бедная на мне одежда – старые бабушкины рубашки. Я не носила вещи детских цветов. Нет, я ничего не потеряла, я даже не замечала. Другие дети не дразнили меня, но и не искали моей компании. Играть одной после школы – у ручья или во дворе церкви, где одна монахиня выделила мне кусочек земли для садоводства, – казалось нормальным.

Монахини, видевшие мою бабушку каждую неделю на службе, знали ее истинное лицо куда лучше, чем другие люди.

Был прекрасный весенний день, когда из Америки пришло письмо. Помню, как в начале той недели пышно зацвел вишневый сад, и мы с бабушкой возвращались от колодца на горе, где каждые несколько дней набирали питьевую воду. Почтальон уже стоял у ворот.

– Письмо от вашего сына из Америки! – крикнул он и помахал конвертом, увидев нас.

– Правда? Он так часто пишет, – оживленно произнесла бабушка. Она не разговаривала со мной вот уже несколько дней, но прекрасно умела скрывать свое настроение от других.

Она явно желала похвастаться письмом: прямо на месте устроила шоу, открыв конверт, и медленно начала читать.

– Этим летом он приедет навестить нас. С женой и детьми.

– Боже мой, какое событие! Впервые с отъезда в Америку?

Почтальон, как и все на нашей улице, знал о моем дяде – гении, которому предложили работу в «мозговом центре»[11] в Америке после женитьбы на моей тете – единственном драгоценном ребенке из богатой семьи. Бабушка поджала губы.

– Да, – ответила она и резко вошла во двор, оставив почтальона в растерянности.

Я помчалась за ней. Приезжают мои двоюродные сестра и брат! От одной мысли закружилась голова. Мои кузены, Сомин и Хенсик. Из писем дяди и тети я знала о них все. Им было шесть и три соответственно (а мне восемь), они жили в Вашингтоне, на улице, где не найдешь других азиатов. Сомин ходила в школу с американскими детьми и обучалась удивительным вещам – балету, соккеру и игре на скрипке, а Хенсик начал заниматься гимнастикой для малышей.

Всякий раз, когда приходило письмо, бабушка впадала в мрачную ярость, а я внимательно изучала изящный почерк тети. Она часто присылала мне небольшие подарки, а на каждый день рождения отправляла американскую поздравительную открытку с цветами или животными. Еще она присылала фотографии с вечеринок по случаю дня рождения Сомин – там девочка в кружевном платье и шляпе задувала свечи в окружении других детей. У некоторых были золотистые или оранжевые волосы и кожа цвета бумаги.

– Такая нелепая расточительность на ребенка! – сердито говорила бабушка и бросала фотографии в мусорное ведро, а в особо мрачном настроении резала ножницами на мелкие кусочки.

На младшего кузена, Хенсика, я не возлагала надежд – у меня было смутное представление о детях трех с половиной лет. Он говорить-то хотя бы умеет? Я не знала, да и не интересовалась. Скорее всего, он не даст нам с Сомин играть. Мечтала я о другом – отвести Сомин на мой участок на территории церкви и показать ей цветущие огурцы. Даже бабушка сказала, что из них получатся хорошие оиджи[12].

Если все сложится хорошо, еще я отведу Сомин в канцелярский магазин рядом с рынком. На лавочках перед ним соседские дети собираются вместе, чтобы поиграть. Я представляла, как они будут перешептываться о том, какая красивая и интересная у Вонны двоюродная сестра, девочка из Америки.

Вот о чем я тогда мечтала.

Мой отец был в семье средним сыном, а в большом доме в Америке жил младший. Говоря о тете, бабушка неизменно ее принижала, зато, когда приходили гости, всегда выставляла дядины американские подарки на видное место. Блестящая черная камера красовалась на кухонном столе, а из сумочки прямо на пол гостиной случайно могла высыпаться косметика.

Однажды, после того как гости разошлись, она порылась в косметичке и, не найдя свой крем, заявила, что его, должно быть, кто-то унес. В то время самой ценной вещью бабушки был тяжелый тюбик крема для лица с золотой крышкой – его тетя прислала месяц назад. Назывался он «И-су-те Ру-да». Проверив мой шкафчик, она убедилась в невиновности собственной внучки и заявила, что его, должно быть, забрала миссис Джу, чью дочь когда-то отвергли все бабушкины сыновья. Бабушка несколько дней проклинала бедную женщину словами, каких с тех пор мне слышать не доводилось. Больше миссис Джу в нашем доме не появлялась, что меня очень огорчило, ведь она всегда держала для меня в сумочке леденец и одна из немногих относилась ко мне по-матерински. Однажды она увидела меня через дорогу – я стояла напротив канцелярского магазина – и, неожиданно подойдя и обняв, дала мне купюру в пять тысяч вон.

Бабушка всегда яростно сражалась за деньги: иногда с владельцем магазина, который, по ее мнению, обсчитал ее, иногда – с собственными сестрами. Они выглядели, как она, разговаривали, как она, и были такими же скверными. Ее брат – младший из четверых детей – женился на бедной девушке, и брань, посыпавшаяся на нее из уст бабушки и ее сестер, привела к тому, что через несколько лет молодая семья сбежала в Китай.

А вот мой дядя, живший в Америке, не только женился на богатой, но и сумел заработать крупные деньги. С остальными же сыновьями бабушка обращалась как с идиотами – я до сих пор не знаю, чем занимается мой старший дядя. Но больше всего она презирала отца, который окончил хороший колледж, но работал в сфере санитарных услуг. Бабушка всегда говорила мне: величайшая ирония судьбы, что из всех сыновей она приютила ребенка того, который больше всего ее унизил, буквально надругался. По ее мнению, мой отец неудачно выбрал не только работу, но и жену. «Наглая, самодовольная сучка, – отзывалась бабушка о моей маме. – Мне следовало столкнуть ее в реку, еще когда она была беременна тобой».

Лишь спустя долгие годы я узнала, какую непростительную ошибку совершила мамина семья – не отправила бабушке в качестве приданого норковую шубу и сумку, на которые та намекала с момента помолвки. Также мама носила на лице «высокомерное, недопустимое» выражение весь первый год замужества, когда молодая семья была вынуждена жить с ней в одном доме.

На вопросы, почему с ней живу я, бабушка всегда отвечала, что мои родители попросили ее на несколько лет приютить меня, пока отец в Южной Америке. «Понимаете, он менеджер международных проектов, – говорила она. – Они же не могут взять с собой маленькую девочку в полные диких зверей джунгли!»

И вот я подросла и совсем испортилась. Тогда бабушка заявила, что отправит меня в детский дом в другом городе и никто – ни она, ни мои родители – даже не заметит моего отсутствия. «Когда рождается мальчик, девочка становится как холодный рис, – объясняла она. – Пора выбрасывать».

Глаза ее смеялись.

За неделю до приезда моих кузенов бабушка спрятала все подарки тети и дяди. Представить не могу, куда она дела все это добро – должно быть, отнесла в дома своих сестер. Не знаю, родилась ли она такой или ранняя смерть моего дедушки свела ее с ума.

Зато меня восторг накрыл с головой! Мурашки так и бегали по телу, когда я проснулась в день предполагаемого приезда родни. Коротая утренние часы в саду, я представляла себе, как услышу шаги. Но только после обеда, уже сидя дома, я различила за оградой шум машины.

В окно я видела, как они открыли ворота и пошли к дому по каменной дорожке – моя стильно одетая тетя, державшая Хенсика на руках так, словно он младенец, и Сомин в ярко-солнечном платье, прыгавшая с плиты на плиту. Все трое – моя тетя, Хенсик и Сомин – буквально светились, это было видно даже из дома. В счастливых людях есть что-то особенное – их глаза ясны, а плечи расслаблены.

С дядей же все было иначе. Когда он закрыл ворота и посмотрел в сторону дома, по его лицу я тут же осознала: он один из нас. С минуту он стоял на месте, и мне вдруг стало ясно: он не хочет идти дальше.

До сих пор помню солнечное платье моей двоюродной сестры. Оно цветком распускалось от талии – пышно, как ни один виденный мной в жизни наряд, и под стать ему голову Сомин украшал желто-красный ободок с крошечным подсолнухом. А золотые туфельки! Наверное, впервые в жизни я потеряла дар речи от силы одежды.

Пока тетя открывала чемодан с привезенными подарками, бабушка прожигала ее таким взглядом, что сомнений не оставалось: быть беде.

– Можно я покажу Сомин мой огород на территории церкви? – спросила я. Дядя согласился и погладил меня по голове. Он сочувствовал мне – это было написано на лице.

– Он ведь не очень далеко? – спросила тетя, слегка обеспокоившись. – Они сами справятся?

– Это вам не Америка, – стальным голосом отрезала бабушка. – Здесь нет сумасшедших с пистолетами. С детьми все будет хорошо.

– Я тоже пойду! – сказал Хенсик, хватая Сомин за руку.

– Да, вперед, – сказал дядя, глядя на него с такой нежностью, что я отвернулась. Затем дядя встретился со мной глазами, и мы оба всё поняли. Он хотел, чтобы его дети ушли из дома до того, как грянет буря.

– Пойдемте же, – сказала я, подпрыгнув на месте.

К церкви мы направились длинной дорогой, через небольшой холм за домом и несколько магазинов в конце улицы. Я надеялась провести как можно больше времени вне дома – и чтобы как можно больше людей увидели моих дорого одетых двоюродных брата и сестру. Вероятно, подобные мысли я переняла от бабушки. Увы, мы встретили только двоих или троих незнакомых людей, не тех, кого я бы хотела увидеть. Да еще и Хенсик устал.

– У меня ножки болят, – скулил он, пиная обочину. – Я хочу назад к папе. Мне скучно.

Я взглянула на него почти с ненавистью. Все шло не так, как я мечтала! Сомин не очень поддерживала разговор, когда я оживленно рассказывала о монахинях – особенно о своей любимой сестре Марии. Ее больше занимало поведение Хенсика. Он дурачился, то отклоняясь куда-то вбок, то шатаясь из стороны в сторону. «Смотрите, я мертвый слон», – хихикал он, а затем снова начинал ныть.

Вместо того чтобы повысить голос, Сомин тоже смеялась. Я никак не могла понять, почему она все это терпит. Она не выпускала руку Хенсика и, даже когда он вырывался, умудрялась превращать это в игру: «Поймала!» – восклицала она.

Я бросила попытки поговорить с ней и просто угрюмо шла к церкви. Когда мы наконец добрались до сада, я чуть не расплакалась от облегчения. Мой маленький огород находился в дальнем углу, справа от ручья, и у меня ушло все лето на то, чтобы привести его в порядок, правильно подвязав огурцы, зеленый перец и патиссоны.

– Вот он, – произнесла я, картинно махнув рукой в сторону огорода. Неделю назад сестра Мария добродушно сказала мне, что никогда прежде не видела столько огурцов на одном растении.

– Это и есть твой сад? – Сомин вскинула брови. – И ради этого мы прошли весь путь? Мой сад в Вашингтоне в двадцать раз больше!

Она засмеялась, но, увидев мое лицо, похоже, почувствовала себя неудобно и замолчала. Зато Хенсик рассмеялся вслед за ней и, вырвав руку, помчался в сторону моих огурцов.

– Уи-и-и! – Вопя, он подбежал прямо к самому большому, с которого вот уже несколько дней я не спускала глаз, и схватился за него.

Хенсик не заметил, что огурец колючий. Больно, должно быть, стало не сразу; завизжал мой кузен лишь несколько секунд спустя. Злосчастный огурец он сжимал в ладони все крепче.

Мы с Сомин рванули на помощь. Я оказалась рядом первой и, высвободив руку кузена, потянула его к себе за спинку рубашки. Но Хенсик завизжал громче – и я в испуге выпустила его. Мальчик, споткнувшись, упал лицом прямо на мой огурец.

Развернувшуюся сцену я запомнила на всю жизнь, каждую мелочь – небо, сад, глаза Хенсика, страшные порезы. Эта картина меня преследует. Никак не могу от нее избавиться. Вот Хенсик встает и, безудержно плача, поднимает на нас свое окровавленное лицо: он упал прямо на проволоку, которую я подвязала для огуречных усиков. Вот он касается руками лица и видит кровь на ладонях. Я снова пытаюсь подойти. А он, не переставая кричать, бежит прочь.

Несколько лет назад, когда я училась на третьем курсе, папа отвел меня в клинику душевного здоровья. Она располагалась в небольшом офисе на втором этаже в Итэвоне, а через дорогу, за густо растущими деревьями, стояла американская база. Тогда в том районе еще можно было встретить проституток и торговцев-лоточников, а ночью случались и убийства. Но только здесь работала горстка психиатров, принимавших наличные прямо на месте и не задававших лишних вопросов о страховке или именах пациентов.

Покружив на машине в поисках парковочного места, отец все-таки остановился на стоянке отеля – нетипично для него. Это означало одно: он смирился с фактом, что ему придется прилично раскошелиться.

Незадолго до этого он узнал, что я прогуливаю занятия, а вместо них провожу все время в комикс-кафе, баррикадируясь от внешнего мира выдуманными историями. Работавшая в супермаркете по соседству дама выдала меня – она жила в нашем офистеле и рассказала отцу, что я постоянно ошивалась на улице, словно бездомная.

У меня не было ответов на вопросы родителей. В итоге на меня просто накричали. «Ты прекрасно знаешь, сколько стоит обучение! – заикаясь от злости, воскликнул отец. – Ты думаешь, у нас деньги лишние, чтобы выкидывать их на ветер?» Моя мачеха лишь раскачивалась взад-вперед с немым укором.

У меня пропало всякое желание заниматься. Моя специальность была несерьезной, как и место обучения. Я не сомневалась, что не смогу найти работу – в пятьдесят пять отцу пришлось уволиться из компании и оставить меня без блата. Так в чем смысл?

«Оставь меня в покое, – хотелось сказать. – К тому же ты мне должен». Но я не проронила ни слова, даже когда он ударил меня по лицу и пригрозил побрить налысо.

Ночью я услышала, как они в спальне тихо обсуждают меня. А спустя неделю отец сообщил, что отведет меня в Итэвон.

– Мне нужно будет говорить по-английски? – спросила я, запаниковав при виде иностранных букв на здании и крупной американки, выглядывавшей из-за двери с надписью: «ДОСТУПНАЯ ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ КОНСУЛЬТАЦИЯ».

– Она говорит по-корейски, – ответил отец. – Я буду ждать тебя здесь. – Он указал на ресторан быстрой еды через дорогу. – Сообщи мне, когда придет время платить.

Я сначала думала удрать, но затем любопытство победило. Ни раньше, ни потом мне не доводилось встречаться с психотерапевтами, и было интересно, на какое волшебство способны такие цены.

Итак, терапевт и я уселись, и целый час она доблестно, ласково парировала. С первого же мгновения, войдя в маленькую комнату в дешевом нейлоновом свитере и выцветших брюках, специалист меня разочаровала – воображение рисовало ее внешность и речь совершенно другими. Ее образ не мог ни вызвать уважение, ни тем более расположить к разговору по душам.

– Поговорим об учебе? Почему тебе не хочется на занятия?

– Я не знаю.

Она заглянула в свою записную книжку за помощью.

– Как думаешь, ты могла бы рассказать мне о том, как ослепила в детстве своего двоюродного брата? Понимаю, это был чудовищный несчастный случай.

– Что? Нет.

Отец заплатил за час консультации наличными. Сияя так, будто у него гора свалилась с плеч, он отдал пачку купюр суммой в десять тысяч вон, а я невольно вздрогнула. За такие деньги можно было пройти полный техосмотр. Я слышала, как позднее отец советовал друзьям обратиться за профессиональной помощью: мгновенное решение! Терапевт с американским образованием!

Он не ответил на вопрос секретаря, когда нас ждать на вторую консультацию. Я сказала, что мы позвоним на неделе и выберем время.

Если спросить, почему я вышла замуж за моего супруга, я отвечу следующее: потому что у него умерла мама.

Я узнала об этом уже на втором свидании (первое было вслепую, там мы и познакомились). Рассказывая о мамином раке мозга, о ежедневной радиотерапии, о метастазах и, наконец, о смерти на больничной койке в окружении детей, будущий муж даже не заметил, как, должно быть, сверкнули мои глаза. Он склонился над тарелкой с пастой, его лицо омрачилось горем. Он говорил мне о ее боли и о своей. А я, словно наэлектризованная, слушала.

На самом деле мое решение предопределило кое-что еще: он выбрал ресторан рядом с моим домом, позаботившись о моем комфорте. Я была уже на множестве свиданиях вслепую, и вечно мужчины выбирали рестораны рядом со своей работой, или свои любимые бары, или, что еще хуже, места рядом со своим домом. Я поняла: чем лучше кто-то выглядит на бумаге, тем эгоистичнее оказывается на деле.

А этот парень не только был добр, но и потерял маму. Если у нас будет ребенок – а я хочу ребенка, крошечное создание, которое бы полностью принадлежало мне, – она нам не помешает своими советами и нравоучениями. И никогда не сможет отнять его у меня. Слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Видите ли, я давно поняла то, что большинство узнает только после свадьбы: ненависть свекровей к невесткам встроена в гены всех женщин нашей страны. Желчь копится внутри них, кипит, но не выходит наружу, пока сыну не взбредет в голову жениться. Тогда и приходит материнская обида – ее ведь бросили. И злость – она ведь теперь не на первом месте для сына. Я видела это по собственной бабушке, но на самом деле подобное случается вечно. У всех корейских дорам один сюжет, который я прекрасно понимаю, даже если не понимаю больше ничего. Так я переросла свою тупость и воспользовалась выпавшим мне шансом избежать подобного сценария.

Вот что было для меня важно. По крайней мере, тогда.