Будьте осторожней с комплиментами

Глава седьмая

Она впустила Джейми с парадного входа.

— Я оставил свой ключ дома, — сказал он. — Прости.

Вскоре после рождения Чарли Изабелла передала ему ключ — точнее, просто сунула в руку: передача ключа подразумевала бы церемонию. Сначала Джейми носил его на колечке вместе с другими ключами, потом по какой-то причине перевел этот ключ на другое кольцо, где он был единственным. Изабелла гадала: значило ли что-нибудь это разделение ключей? Поломала голову и решила, что нечего придавать такое значение пустякам.

— Тебе бы следовало держать все твои…

Наклонившись, он поцеловал Изабеллу, и она не докончила фразу.

— Да, конечно. Конечно. Где Чарли?

Чарли лежал на спине, раскинувшись на одеяле в утренней комнате, и смотрел в потолок. Его, по-видимому, завораживала гипсовая роза в центре, и он мог подолгу не отрывать от нее взгляд.

— Наверное, он думает, что это небо, — заметила Изабелла. — А гипсовая роза — облако.

Джейми рассмеялся и опустился возле Чарли на четвереньки. Малыш поднял ручки и радостно заворковал. Оставив их играть друг с другом, она направилась на кухню стряпать обед. Джейми присмотрит за Чарли и уложит его в постельку, пока она готовит. Джейми любил петь сыну, когда укладывал его спать, и Чарли, кажется, это нравилось: он широко открытыми глазами смотрел на губы отца, чей голос его успокаивал.

Изабелла застыла на месте, когда впервые услышала, как он поет Чарли эту песенку, и даже обнаружила, что плачет. «Почему? — спросил Джейми, повернувшись к ней. — Почему ты плачешь?» Она тогда покачала головой и пробормотала что-то о том, что колыбельные, неизвестно почему, — самые печальные из песен, «Почему-то они всегда так на меня действуют. Колыбельная в «Гензель и Гретель» — ты ее, должно быть, знаешь: «Когда ночью спать иду, / Ангелы дозор несут. / Двое — у меня в ногах, / Еще двое — в головах…»» Джейми обнял ее и сказал: «Да. Почему бы и нет? Все эти ангелы. И этот Энгус тоже, со своими снами».

А теперь, стоя над доской для резки овощей, она спрашивала себя: «Это и есть полное счастье? Счастливее ли я сейчас, чем была прежде?» Она подумала, что ответом будет «да». В ее жизни были несчастливые периоды — история с Джоном Лиамором была из их числа, — но в основном она была умеренно счастлива. Однако с самого начала своего романа с Джейми она чувствовала, что необыкновенно счастлива — пожалуй, это было состояние блаженства. А ведь блаженство — это не просто обладание чем-то; это такое состояние ума, когда добро в мире высвечивается и становится понятным. Словно тебе послано некое видение, подумала она, видение любви, вечеря любви, когда проникаешься ценностью всего сущего.

На минуту Изабелла застыла над овощами на доске, которые нужно было нарезать. Рука ее застыла в воздухе. Она физически ощутила какой-то ток, наполнивший ее теплотой. Прикрыла глаза, и, как ни странно, темноты не было — один только свет снаружи и изнутри.

Она снова открыла глаза. Обычный материальный мир был на месте: овощи, раковина, неоткупоренная бутылка вина, кулинарная книга, открытая все на той же странице, рисунок на этой странице — словом, всё. Изабелла вздохнула. Ощущение теплоты исчезло, и она почувствовала, что вернулась на свою кухню. Она шевельнула рукой и ощутила холодный гранит столешницы — все нормально. Но она изменилась. Мир неожиданно стал для нее драгоценным, и в душе было больше любви. Вероятно, это так просто: немного больше любви в душе.

Позже, когда заснул Чарли, они с Джейми сидели за кухонным столом. Она приготовила на обед гребешки и ризотто, которое, как она знала, Джейми любил. Они запивали гребешки охлажденным вином. Джейми поднял стакан: «За матушку Чарли». Она засмеялась и ответила: «За его батюшку». И опустила глаза, глядя в тарелку. Ей хотелось рассказать ему, что случилось здесь, на кухне, в то время как он нянчил Чарли, но как же об этом рассказать? «Сегодня вечером на кухне у меня было мистическое видение»? Вряд ли. Она не из тех, у кого бывают мистические видения на кухне, сказала себе Изабелла. Мир делится на тех, у кого бывают мистические видения на кухне, и на тех, у кого их не бывает. Джейми сказал:

— Ты чему-то улыбаешься.

— Да, наверное. Просто одна глупая мысль.

Он отхлебнул вина.

— Насчет чего?

— Насчет того, что со мной случилось. У меня была минута… пожалуй, это можно назвать минутой вдохновения, когда я готовила обед.

Он не удивился.

— У меня на днях была такая минута, — сказал он. — Я ждал одного из своих учеников, и на меня нашло вдохновение. Музыкальная тема. Я поспешил записать ее, но когда сыграл позже… Большое разочарование.

Изабелла подумала, что они говорят о разных вещах. Она ошибочно назвала это минутой вдохновения. К ней не приходили никакие идеи — скорее прозрение, а это совсем другое. Но было трудно такое объяснить, поскольку язык не приспособлен для описания подобных вещей. Заканчиваешь тем, что пускаешься в пространные рассуждения, — так случается с мистиками, у которых порой облако слов окружает лучик света, о котором они пишут.

Нет, ей не хотелось глупо выглядеть — она поняла, как мало знает о взглядах Джейми на этот предмет. Верит ли он в нематериальное? Они никогда не беседовали на подобные темы, так что она понятия не имела. Впрочем, вероятно, это обычное дело: сколько пар ее круга обсуждают в наши дни такие вещи? Интересно, многие ли из ее друзей верят в существование Бога? Она знала, что кое-кто из них ходит в церковь — вероятно, они верят в Бога или хотят поверить. Конечно, это относится ко многим людям в любой конгрегации: они приходят в церковь не потому, что верят, а потому что чувствуют, что религия необходима. Так во что же верит Джейми и верит ли вообще? Считает ли он, что у него есть душа? Она наблюдала, как он берет бокал. Он смотрел на нее с улыбкой. Конечно, у него есть душа, сказала она себе, — кроткая, добрая, полная любви. Изабелла словно бы видела ее.

— Нам поступило приглашение, — сказала она. И сразу же удивилась: зачем она сказала? Она не думала об этом приглашении, а даже если и думала, то не собиралась поднимать этот вопрос сейчас. Но у нее просто вырвалось.

— О?

Она судорожно сглотнула. Ей только что явился дух любви или нечто имеющее отношение к любви, и нужно продолжать в том же ключе.

— Кэт пригласила нас на обед.

Она пристально смотрела на Джейми. Иногда слова можно увидеть, подумалось ей, — видишь, как они передвигаются по воздуху, достигая цели, словно невидимая волна. Изабелла вспомнила, как в молодости присутствовала на судебном процессе в Высоком суде правосудия. Ее подруга выступала там в качестве младшего адвоката, и Изабелле хотелось увидеть ее в деле. Зрелище впечатляло: она услышала, как жюри присяжных выносит свой вердикт, а затем судья повернулся лицом к обвиняемому и просто сказал: «Шесть лет», и она увидела, как человек на скамье подсудимых дернулся назад, словно его толкнула невидимая рука.

Джейми поставил бокал и взглянул на нее. Свет в его глазах и улыбка исчезли — они сменились сдержанностью.

— Как мило с ее стороны, — сказал Джейми. — Когда?

— Она не сказала. Фактически это было послание. Она передала мне приглашение через Грейс.

— Понятно.

Изабелла играла с вилкой.

— Ты хочешь пойти? Нам не обязательно это делать. — Она подумала, что Кэт поймет. По негласному соглашению они с Джейми не касались темы Кэт, поскольку оба знали, что это рана, до которой не следует дотрагиваться.

Джейми ответил не сразу.

— У меня с ней покончено, — сказал он наконец, не глядя при этом на Изабеллу, и она поняла, что это не так. Если бы Кэт была ему безразлична, он бы взглянул Изабелле в глаза: Джейми всегда общался с людьми прямо, глядя им в глаза. Но сейчас было не так.

Изабелла не сводила с него глаз. Ей было больно.

— Не думаю, что покончено, Джейми. Я действительно в этом сомневаюсь.

Теперь он взглянул на нее:

— Да. Ты права.

— Значит, ты все еще любишь ее?

— Может быть, — ответил он тихо. — Может быть. Ты же знаешь, как это бывает.

— Конечно. Я была влюблена, и это длилось годами. Даже после того как Джон оставил меня, я все еще любила его, продолжала любить, так глупо, бессмысленно. Но мы ничего не можем с собой поделать, не так ли?

Джейми неожиданно оттолкнул стул и поднялся на ноги. Стакан воды опрокинулся, вода пролилась, оставив продолговатое темное пятно на джинсах Джейми. Он подошел к Изабелле и присел на корточки, обняв ее. Голос его звучал хрипло — от волнения, подумала она.

— Не кажется ли тебе, что мы можем… что мы можем перестать любить очень многих? Тех, кого мы когда-то любили… или все еще любим. Они уже далеки от нас, они остались в другой, прежней жизни, и мы теперь любим кого-то другого — человека или людей из нашего настоящего, а не из нашего прошлого. Ты так не думаешь?

Изабелла взяла его за руку и пожала ее. Блаженство — она не могла поверить в свое состояние безоблачного блаженства: этот молодой человек, такой красивый и добрый, в ее объятиях, он принадлежит ей.

— Конечно, я верю в это, — ответила она.

— Так мы идем или нет?

— Я думаю, мы должны пойти. Кэт и я — семья. Я не хочу изгонять ее из своей жизни из-за нас с тобой.

Он поцеловал ее в лоб, потом в губы:

— Хорошо.

На следующий день прибыли по почте две рукописи, которых Изабелла ждала, с удовольствием предвкушая, как она погрузится в них. Она прочла их в первую очередь, оставив пока без внимания остальную корреспонденцию, среди которой заметила счета. Рукописи действительно были интересными, как Изабелла и ожидала, и она начала писать благодарственные ответы их авторам. Обе статьи были написаны по ее просьбе для специального выпуска журнала, посвященного философии налогообложения. Эта тема оказалась значительно более глубокой, чем казалось Изабелле поначалу. Почему богатые должны платить больше, нежели бедные? Они и платили — по крайней мере, в большинстве стран. Но на каком основании? Должно ли налогообложение быть орудием перераспределения богатства? Она считала, что должно, и многие так считали, но было неясно, является ли налогообложение самым подходящим способом для такого перераспределения. Может быть, правительства должны честно признаться, что они просто намереваются конфисковать имущество, накопленное сверх установленной нормы? Она задумалась над этим. Интересно, понравилось бы ей, если бы правительство начало отнимать у нее капитал начиная с этой минуты? Присвоило бы ее деньги, обратив их в военное снаряжение и новые дороги? Я не имею особых прав на эти деньги, подумала она. Они достались мне просто потому, что принадлежали члену моей семьи, который потом умер. Дает ли мне это хоть какие-то моральные права? Не очень убедительные, решила Изабелла. Но ведь многое в жизни сначала приобретается, а затем передается по наследству — и не только имущество, но и вкусы, черты характера, талант. Написал бы Моцарт свои произведения, если бы не Леопольд Моцарт, который посадил своего крошечного сына за фортепьяно? По-видимому, нет. Гений, то есть определенные свойства ума, присутствовали, но проявились бы они, если бы не музыкант отец? А мистер Гетти, богач — причем очень щедрый, — получил свой капитал, заработанный на нефти, от предыдущего мистера Гетти; сам он мог бы никогда не найти нефть. Изабелла улыбнулась при этой мысли. Конечно, он мог бы вообще не искать нефть — ведь не каждому приходит мысль искать нефть.

Ход ее мыслей был прерван каким-то шумом в доме. Грейс не было в то утро — она пошла на прием к дантисту, и Изабелла отпустила ее на целый день. Это было продиктовано не только заботой о благе Грейс. Дело в том, что Грейс лечили зубной канал, а Изабелла по своему опыту знала, как это мучительно. К тому же Грейс не признавала анестезию, предпочитая переносить боль, нежели длительное онемение в результате местного обезболивания. Изабелла считала такое предпочтение странным, но Грейс была непоколебима. Изабелла еще могла понять, когда речь шла о каком-то пустяке, но лечение канала — это уж чересчур! Она заметила, что Грейс любит подробно повествовать о своих визитах к дантисту, а у Изабеллы не было настроения слушать длинный рассказ о корнях и каналах. К завтрашнему дню воспоминания о боли чуть потускнеют, и Грейс вновь обретет присущее ей в обычное время спокойствие духа.

Таким образом, Чарли остался на попечении Изабеллы, и шум в доме означал, что он проснулся и плачет. Она отложила статьи по философии налогообложения в сторону и поспешила в заднюю часть дома, где Чарли обычно спал днем. При виде матери он перестал плакать и смотрел на нее с тем странным удивлением, из-за которого родителям кажется, что ребенок совсем их забыл и сейчас впервые видит.

Она взяла сына на руки. Он был теплый, кожа слегка влажная. Чарли снова начал хныкать.

— Ты голодный, да? — спросила она, И ответила за него: — Конечно. Конечно. Пора тебя кормить.

Он с жадностью набросился на детское питание, присосавшись к бутылочке. Потом она положила его к себе на плечо, осторожно поглаживая по спинке, — она делала так после каждого кормления, чтобы его не мучили газы. Обычно это успокаивало Чарли, и он срыгивал, но сегодня он оказал матери сопротивление и извивался, как будто хотел высвободиться.

— Нехорошо? — пробормотала она. — Ты себя неважно чувствуешь?

В ответ Чарли зашелся в крике, черты его исказила ярость, личико покраснело от напряжения. Его не нужно было переодевать, и Изабелла встревожилась. Она знала, что не следует ничего себе выдумывать, что побагровевшее лицо — обычно не признак менингита, а понос не обязательно свидетельствует о брюшном тифе, но все родители склонны паниковать и воображают бог знает что, пока кто-нибудь их не разуверит. Это нормально, подумала она. Просто он немножко горячий — а в комнате было довольно жарко, когда я вошла, — вот он и выражает свое недовольство. Все совершенно нормально.

Она взяла Чарли на кухню. Ему там нравилось — наверное, из-за ярких цветов: красная плита, желтые цветы, изображенные на эстампе в рамочке, который висел над холодильником, кухонное полотенце в синюю клетку. Однако сейчас он продолжал плакать, не обращая внимания на краски.

— Ну что ты, Чарли, — сказала она. — Не все же так плохо! Конечно нет.

Но теперь он буквально надрывался. Она снова положила его себе на плечо и похлопала по спинке, надеясь, что выйдут газы, вероятно, причинявшие ему беспокойство. Но ему стало от этого еще хуже, и она прекратила. Виноградная вода.

Она опустила Чарли в маленький манеж, который держала в углу кухни. Он начал яростно протестовать, заходясь в крике, и воркование Изабеллы не утешило его. Потом она поднялась наверх, на минутку оставив Чарли, и открыла дверцу шкафчика в ванной.

Бутылка с сиропом от кашля была на месте, коробочка с пластырями, аспирин и термометр — тоже, но виноградной воды не было. Изабелла удивилась. Она же поставила ее сюда, за бутылкой с сиропом от кашля, — она была в этом уверена. Но виноградной воды определенно не было, а это означало, что Грейс нашла ее и забрала.

Изабелла рассердилась. Наверное, Грейс искала виноградную воду и взяла на себя смелость забрать ее. У нее нет никакого права так поступать, подумала Изабелла, никакого. Это ее шкафчик, а не Грейс, и ей одной решать, что должно в нем находиться.

Она начала спускаться по лестнице. Чарли все еще протестовал, его крики доносились из кухни.

— Я иду, Чарли, — сказала она ему. — Иду.

Звук ее голоса, по-видимому, утихомирил Чарли, и он умолк. Или захлебнулся? — спросила себя Изабелла и пустилась бегом, перепрыгивая через две ступеньки. Он не захлебнулся, и когда она добралась до кухни, снова заплакал, размахивая ручонками в бессильной ярости. Лицо его покраснело, он заходился в плаче. Когда Изабелла взяла его на руки, он немного упокоился, но видно было, что он все еще испытывает дискомфорт.

— Что с тобой, мой милый? Что не так?

Чарли как будто прислушался к ней, затихнув на минутку, но потом снова расплакался. «Все не так, — казалось, хотел он сказать, — и ты во всем виновата, во всем».

Изабелла решила, что нужно дать ему детский аспирин. У нее был пузырек с этим лекарством в одном из кухонных шкафов — там же, где детское питание и запасные бутылочки. Осторожно придерживая малыша, она открыла дверцу свободной рукой. Там, за бутылочками, она увидела виноградную воду, с характерным старомодным ярлыком. Изабелла мрачно усмехнулась. Значит, это работа Грейс, как она и подозревала. Да, она была права.

Изабелла потянулась было за аспирином, но потом передумала и достала виноградную воду. Отвинтив колпачок, она понюхала бесцветную тягучую жидкость. У нее был приторный, цветочный запах — как у дешевых духов. Но запах не был неприятным, и под влиянием порыва она поднесла открытую бутылочку к носу Чарли. Это сразу же подействовало, как нюхательные соли — при обмороке викторианских леди. Крик сразу же прекратился, и Чарли сделал слабую попытку схватить бутылочку.

Изабелла достала из кухонного ящика чайную ложечку и положила ее рядом с раковиной. Трудно было одной рукой налить в ложечку виноградную воду — другой она все еще держала Чарли, — и немного жидкости пролилось. Затем она взяла ложку и, не пролив больше ни капли, поднесла к ротику Чарли. Выражение лица у него тотчас же сделалось довольным, и он перестал плакать.

— Милый наркоман, — прошептала она.

Изабелла снова взглянула на бутылочку. На ярлыке перечислялись компоненты. Она прочитала: обычные травы, имбирь, укроп и фенхель — все это можно увидеть на полках в супермаркете. Она поискала крамольное слово «сахар», но его тут не было. И никакого признака алкоголя. Совершенно безопасно.

Чарли угомонился и, побыв немного в саду с Изабеллой, снова заснул. Изабелла отнесла его в кроватку и вернулась в свой кабинет, чтобы разобраться с остальной почтой. Ее отвлекли статьи о философии налогообложения, а потом Чарли, поэтому она не сразу заметила письмо от профессора Кристофера Дава. Теперь она вскрыла конверт, по шапке на листе бумаги сразу же поняв, что письмо от него. Ты пишешь мне, Дав, подумала она. Тебе недостаточно, что ты меня подсидел, — ты еще и пишешь мне. Усевшись, она принялась читать письмо.

Письмо заканчивалось еще несколькими шутливыми замечаниями. Прочитав его, Изабелла с минуту в раздумье смотрела на него, потом скатала в шарик и отправила в корзину. Неожиданно для себя она попала точно в цель, как заправская баскетболистка. Но она тут же почувствовала себя виноватой и, подойдя к корзине, достала шарик и разгладила письмо. Я не стану опускаться до уровня Дава, сказала она себе. Ни за что.

Усевшись за письменный стол, она достала чистый лист почтовой бумаги.

«Дорогой профессор Дав! Рада была получить от Вас письмо. Конечно, я с удовольствием встречусь с Вами в Эдинбурге, и вот дни, когда я свободна. Должна Вас предупредить, что архив журнала весьма обширен, так что для его хранения потребуется много места…» Изабелла остановилась и взглянула в окно. Следует ли ей это писать? И она продолжила: «И, наверное, мне также следует Вас предупредить, что я считаю этот архив своей личной собственностью».

Она прочла написанное. Вероятно, она неправа насчет того, что архив принадлежит ей. Часть его действительно ей принадлежит: личные письма, адресованные ей как редактору, и копии писем, которые писала она, на своей собственной бумаге. Все это, несомненно, ее собственность. Но вот рукописи… Впрочем, это был предупредительный выстрел, который, как она считала, следовало сделать.

Изабелла подписала письмо, положила в конверт и наклеила марку в правом верхнем углу. Марка была простая, самая обычная, и на ней, как всегда, изображалась голова королевы. В каком огромном количестве писем, подумала Изабелла, невольно участвовала ее величество — в неприятных и постыдных письмах, в которых сообщалось об отставке или содержались угрозы, в письмах от адвокатов, в анонимных письмах… На этом Изабелла остановилась. Ее письмо было по делу и вполне достойное — такое письмо, несомненно, написала бы и сама королева премьер-министру, попытавшемуся узурпировать ее власть. Нет, письмо не нуждается в дальнейших оправданиях. Оно будет отправлено, получено Давом в том туманном месте, где он обитает, и, как надеялась Изабелла, должным образом переварено.

Будь очень осторожен, Дав, подумала она. Ты можешь зайти слишком далеко. Будь осторожен, когда приедешь в Эдинбург.

Поднявшись, Изабелла подошла к окну. Большой куст рододендрона как будто замер: не было птиц, да и лис, по-видимому, не скрывался под ним. А если Дав прибудет в Эдинбург и с ним что-нибудь случится? Что тогда?

В каждом из нас есть злое начало, подумала она. Зло скрывается в тех закоулках, где упрятан атавистический хлам нашего далекого прошлого. Нам не следует обманывать себя, будто его там нет. Оно там, но, слава богу, прикрыто внешним лоском цивилизации, морали. Сначала появилось древнее «я», с окровавленными когтями и клыками, а уж потом — Моцарт, Дэвид Юм, Оден.

Ей вспомнилось то, что она не любила вспоминать. Однажды Оден едва не совершил убийство — схватил своего любовника за горло и чуть не задушил его из ревности. А потом написал об этом, признавшись, что мог сделаться убийцей. Уж если такое случилось с ним, великим интеллектуалом и гуманистом, что говорить о нас, таких слабых и подверженных всем страстям от нашей слабости.

Нет, профессор Дав, с моей стороны вам ничего не угрожает. К тому времени как вы прибудете в Эдинбург, я уже справлюсь со своим гневом. Я полюблю вас, профессор Дав, как мне приказано. Во всяком случае, я на это надеюсь, очень надеюсь.