Бухенвальдский набат

Небо хмуро, земля бела.

Под ногами — и скрип, и хруст...

Вот уж снова зима пришла,

но остались тоска и грусть.

За окном снежок порошит,

и румянит лица мороз.

Ну а я снова к стулу «пришит»...

Ни мечтаний, ни страсти, ни грез.

Где-то там, на горячих катках,

слышен гомон веселый и звонкий:

это молодость на коньках мчится

с жизнью наперегонки.

Где-то слышен задорный смех —

он на лыжах с пригорка летит...

С неба падает,

падает снег...

Где ж мои вы, дороги-пути?.

Где?..

Меня ругают близкие,

что не туда иду,

что я на путь на истинный

никак не набреду.

Шатаюсь-де и путаюсь,

шальная голова,

живу одной минутою,

а там — хоть трын-трава!..

Ботинки, мол, истоптаны,

чуть пятки не видны,

в пяти местах заштопаны

последние штаны...

Нет, уши не закрою

я от этакой молвы.

Конечно, все по-своему

разумны и правы.

Знакомые и близкие,

им вовсе невдомек,

что путь мой тяжкий —

истинный, хоть труден и далек.

Через ограды лезу я:

за высотой оград —

поэзия, поэзия,

цветущий вечно сад.

Я не сорвусь, я верую,

нет, я не упаду,

мое большое дерево

поднимется в саду!

Как море Черное

в свирепый ураган

кипит, волнуясь,

небо над Москвой.

Москва в огне,

Москва в кольце врагов!

Тре-во-га!

Потоки толп текут по мостовым...

Тре-во-га!

Сирены ревом режут ночь на части,

орудия грохочут громовым раскатом,

рокочут самолеты,

и стрекочут

чечеткой частой пулеметы...

Тре-во-га!

Сквозь дикий вой, и шум, и грохот

врывается набат призывной речи:

«Сограждане!

смелей деритесь, крепче,

не то враги Москву в крови утопят!»

Я сразу становлюсь сильнее, старше,

и тверже шаг, оружие в руках.

Враги бегут...

Мне больше бой не страшен.

Победным маршем он звучит в ушах.

Ура! Вперед! Вперед!

Мы побеждаем!..

И вдруг я падаю

и... пробуждаюсь.

Открыл глаза.

Зажмурился от световой волны.

Как хорошо, что мир,

что нет войны...

Верю я тому или не верю,

поздней ночью или поутру,

я стою перед закрытой дверью

в пиджачке,

на ледяном ветру...

Версту одолеваю за верстой.

Иду... Куда? И знаю, и не знаю.

Вдруг, окрыленный призрачной мечтой,

я к звездам, словно наяву, взлетаю!

От радости такой я будто пьян,

и, кажется, сильнее всех на свете!

Но это — лишь пустой самообман:

пропал зверек, коль угодил в капкан,

не выплыть рыбе из добротной сети.

Как я такой дерзнул любить тебя?

Что может дать цветку усталый путник?

Жить, знаю, невозможно, не любя...

Но разве ворону голубка спутник?

Хоть раз обнять твой тонкий юный стан,

и стал бы я счастливей всех на свете!

Но это — лишь пустой самообман:

пропал зверек, коль угодил в капкан, не выплыть рыбе из добротной сети.

Не всегда быть небу в бирюзе.

Небо черно — значит, быть грозе.

Ходят тучи хмуро. Ну и что ж?

Скоро хлынет ливень, летний дождь.

Ждут его и пашни, и сады,

плохо огородам без воды,

ждет его томимый жаждой лес.

Ну и я не спрячусь под навес.

Напрасно тебя я тяну

идти по пути со мной.

Ты влюблена в тишину,

в белку под стройной сосной.

Жизнь — серебряный круг,

благодать и покой...

Снится тебе супруг

комнатный и ручной.

Я не такой души.

Я от тебя уйду.

Смогу эту боль заглушить,

один одолею беду.

о, если бы я был капиталист,

я б отдал без остатка миллионы

тому, кто сделает обычный лист,

багряный лист, какой роняют клены.

Ты не ждала... А я мечтал

об этой встрече дни и ночи.

Как о тебе я тосковал!

Пусть тишина, пусть бой грохочет,

пусть смрад и дым пороховой,

летят осколки смертным градом,

я верил: ты со мною рядом,

с тобой останусь я живой.

Был день, как ночь.

Разрыв шрапнели...

Я раненый к земле припал.

И в госпитале, на постели,

я чуть дышал, я умирал.

Казалось, несколько мгновений —

и жизнь уйдет...

Но ты ко мне

явилась радостным виденьем,

и я увидел свет в окне!

И вот ты снова предо мной...

Но взгляд холодный и чужой.

Твои глаза глядят далёко,

ты ждешь грозу,

ты ждешь беду,

ты ждешь тяжелого упрека...

Я молча от тебя уйду.

Да, мой путь не легок, не покат он,

крут, тернист, другими не исхожен.

Не ищу я кем-то и когда-то

плотно утрамбованных дорожек.

Показного не терплю геройства.

Против ветра мне шагать по нраву.

Вечное, большое беспокойство

мне дороже почестей и славы.

Еще ничего не осознано,

только начало пути...

Может, пока не поздно,

опомниться и уйти?

Роза ко мне нежно клонится...

Ах, какой аромат!

Ночь позади... Бессонница...

Я долгой бессоннице рад.

Маки, ромашки, левкои —

в комнате яркий цветник.

Не жажду ни сна, ни покоя —

сердцем к цветам я приник.

Радость, тревога, ненастье,

сладкий любовный угар.

Что это — первое счастье,

жизни последний удар?..

Я не знаю, как это случилось...

Был апрель, весенняя пора,

воробьи, как детвора, резвились,

щебетала звонко детвора.

В форточку, распахнутую настежь,

залетел весенний ветерок.

То ли я просил тебя о счастье,

то ли ты шепнула: «Это — рок...»

Я не знаю, как это случилось...

Какая ты весенняя

с зеленым пояском!

Сейчас открою сени я,

и ты войдешь тайком.

Цветами ты взлелеяна,

украшена венком,

и буду весь овеян я

пьянящим ветерком.

Думаешь, я в обиде

или от злобы зарделся?

Я не такое видел

и не того натерпелся!

Думаешь, если пригожа —

значит, бесценный слиток?

Я ведь, наверное, тоже

не лыком наспех шитый.

Брось ты капризы эти,

нечего зря колоться!

Ни перед кем на свете

моя спина не согнется.

Мне не надо лести,

мне от фальши — нудно...

Хочешь, как равные, вместе

пойдем по дороге трудной?

Я взора от окна не оторву,

до боли вглядываясь в девушек прохожих.

Так много издали с тобою очень схожих,

но ни одну своей не назову.

А почему? Я ведать не хочу,

шальному сердцу не прикажет разум...

Пускай с тобой не встретимся ни разу,

а все-таки я у окна торчу...

Прозвучать оркестром

может пианино.

Только очень тесно

в маленькой гостиной.

В ней, томясь от скуки,

коврики и плюши

поглощают звуки,

музыку душат...

Отметая шторы,

сквозь туман пуховый

рвется на просторы

Людвиг ван Бетховен,

где леса и горы,

где гуляют тучи,

где играет море,

полное созвучий.

Что будет со мной — неизвестно,

загадочна дымка пути.

За чуткость мою и за честность

коварством своим отплати.

Ты мягко играешь Шопена,

но явно, сквозь шорохи снов,

ползет, улыбаясь, измена,

как ведьма с букетом цветов.

Осень... Тучи небом овладели,

дождь идти затеял две недели...

И вконец продрогший воробей

вспоминает прелесть летних дней.

С завистью он смотрит на прохожих,

на зонты, калоши, макинтоши...

И выходит, что по всем приметам

осень одолела лето...

Ты перешел родной порог,

Как солнечная весть.

Не перечесть твоих дорог,

Твоих путей не счесть.

Солдат не плакал никогда,

Хоть было тяжело.

А нынче — экая беда,

Слеза бежит назло.

Не торопись ее смахнуть

И утаить от всех,

От радости такой всплакнуть

И воину не грех.

Садись, товарищ, ты устал.

Сними свою шинель,

Поведай нам, как ты шагал

За тридевять земель.

Как нес священный русский стяг

Сквозь пламя в жаркий бой,

Как пал перед тобою враг,

Поверженный тобой.

Такое — чересчур жестоко,

такое — горестно-смешно.

Ты счастья ищешь?

Вот оно — под боком,

ну, протяни же руку, вот оно!

Коснись его, неведомая сила

в тебя вольется, и конец зиме.

И ты умчишься на могучих крыльях,

без отдыха, за тридевять земель.

Там — вечный день,

спокойно плещет море,

целуя берег ласковой волной...

Ученый кот живет у лукоморья,

поигрывая цепью золотой...

Ты руку протянул с надеждой, робко

и трепетно... Но будто бы во сне

сверкнула рядом сказочная рыбка

и скрылась невозвратно в глубине.

Да, это — чересчур жестоко,

да, это — горестно-смешно...

Виденье счастья — вот оно!

А счастье? Далеко... Далёко...

Туман в окне. А может, темень?

Наверно, ночь... Вокруг — покой.

Плывут по небу тучки-тени.

Мы на Земле одни с тобой.

Волос волнующие пряди

струят неуловимый свет.

И теплое дыханье рядом...

А вот уже в окне рассвет.

Я ухожу. Я в сердце ранен,

незримо ранен... Голова

чуть-чуть в хмелю,

слегка в тумане,

во мне звучат твои слова,

звучат, как сказка,

как преданье,

мелодией звучат во мне.

Скорей бы новое свиданье!

Туман в окне, рассвет в окне...

В саду у железной ограды

вырос чудесный цветок.

И дышит легкой прохладой

каждый его лепесток.

Пусть грозы шумели над садом,

пусть ливни по стеблю секли —

цветок распустился, как радость,

как символ бессмертья земли.

Жестокий ветер дул

всю зиму напролет.

Скрипел столетний дуб,

одетый в снег и лед.

Казалось, будто он

не вытерпел, застыл,

казалось, мертвый сон

его глаза смежил...

Тянулись корни вглубь -

к подземным закромам.

И выжил старый дуб

наперекор ветрам.

Безжизненно скованы губы,

и синяя тень на челе...

И стонут приглушенно трубы,

что будешь ты предан земле.

К тебе устремляются звуки,

они умоляют: «Проснись!

Хоть чуть разомкни свои руки,

и солнце вернет тебе жизнь!»

Но глух ты и нем, словно камень,

и стоны тебе ни к чему.

А звуки, шурша меж венками,

уходят куда-то во тьму...

Но вдруг, вырываясь, бушуя,

они устремляются в бой.

Как море рокочет, волнуясь, —

так трубы поют над тобой...

Сожнут благодарные внуки

тобою взращенную рожь.

И ты под мажорные звуки

торжественно в вечность плывешь.

Ты сколько б людям ни дарил

своей любви, труда и сил,

ты не рискуешь разориться —

вернется все тебе сторицей!

Сегодня первый яркий день

красавицы весны.

Такая в небе голубень,

так облака ясны,

так взбудоражена душа,

и так играет кровь,

как будто не весна пришла,

а первая любовь!

Если нет вдохновенья —

голоса нет.

А фальшивого пенья

не потерпит поэт.

Легче примет страданье,

смирится с нуждой,

чем свершит надруганье

над песней святой.

Лучше долгие сроки

до боли молчать,

чем бескровные строки

на погибель рождать.

Старый пес уселся под окном

и скулит тоскливо, глуховато...

Этот старый и сутулый дом

был отменным молодцом когда-то,

щеголяя красотой крыльца,

поджидал хозяина — отца.

Почему ж, внимая пустоте,

все крыльцо обвито паутиной?

Почему от порыжелых стен

валится обветренная глина?

И в ответ собака заскулила:

«Знаю, где хозяина могила...»

Песня раздается поутру,

плотник в дерево топор вонзает,

и растет, растет сосновый сруб,

и доволен молодой хозяин.

Пот струится с крепкого лица.

Он похож на своего отца.

Солнце всходит над Окою,

быстротечною рекой.

Хорошо идти с тобою

по тропинке луговой,

по тропинке луговой,

с непокрытой головой.

А по берегу крутому

бьет упругая волна,

по простору луговому

дует ветерком весна,

дует ветерком весна,

треплет волосы она.

В небо ясноголубое

утки ринулись в полет...

Здравствуй, утро луговое!

День чудесный настает,

день чудесный настает,

сердце о любви поет!

Скачут вспененные кони,

за пролеткой пыль — стеной!

Кто их гонит? Кто их гонит?

Удалой или шальной?

Путь неезжен и нехожен,

И неведом, и далек.

Ну так что же? Ну так что же?

Все равно простор — широк!

И подергивает вожжи

залихватский паренек!

Люблю, когда стих полнокровен и свеж

и полон горячим дыханьем поэта.

И каждая строчка звучит, как мятеж,

и каждое слово пронизано светом.

Пусть хилый и слабый поет стрекозой,

лепечет над стеблем устами истомы.

А сильного песня роднится с грозой

и падает ливнем под грохоты грома!

Я мучаюсь украдкой,

не раз себя кляня,

что жить тебе несладко,

хорошая моя.

Что с первых километров

далекого пути

на лобовые ветры

приходится идти.

Ухабы, да ухабы,

да рытвины окрест.

Присесть на час хотя бы —

да некуда присесть...

Морщинками усталость

легла у глаз твоих.

Хотя бы ветер малость

унялся и утих!

А он, неугомонный,

бушует и ревет...

— Быть может, повернем мы?

— Нет, — говоришь, — вперед!

Роняет липа в слякоть

осенний свой наряд.

И хочется ей плакать

от горя и утрат.

Под этим небом серым

что может быть грустней?..

Но не теряет веры

продрогший воробей.

Ну как прожить без пищи?

Он верит: все равно

хоть где-то, да отыщет

желанное зерно!

В длину и вширь на полверсты

надгробья — камни да кресты...

Немой кладбищенский уют —

усопших навсегда приют.

Здесь все кончаются пути.

Здесь дальше некуда идти...

Эта тема совсем не нова:

настоящее бьется с прошедшим...

Разболелась моя голова,

и мне кажется: я — сумасшедший.

В полумраке плетутся мечты,

тучи плотно на крышу насели.

Хорошо, что, любимая, ты

в этот час у моей постели.

Не печалься, не стал я другой,

хоть припухшие веки обвисли,

все пройдет, если рядом со мной

воплощение чувства и мысли.

Тонкий, как серебряная нитка,

трепетный, как будто бы живой,

он десятилетиями выткан —

первый поседевший волос мой.

Ты в жизни мне отрада,

опора и причал.

Какую я награду

тебе за это дал?

С тобой вдохнул впервые

я аромат весны,

с тобою золотые,

как детство, видел сны.

Когда от жгучей жажды

мой рот пересыхал,

к твоим губам, чуть влажным,

как к роднику, припал.

И надо мной как будто

стеной поднялся лес,

и за одну минуту

окреп я и воскрес.

Твои глаза струили

такую благодать,

которую не в силе

и скрипка передать.

И нежные ладони

мне освежили грудь.

И без тебя, я понял,

мне шагу не шагнуть.

Крутой тропой, не торной,

в пургу, мороз и зной

уверенно, спокойно

ты вдаль идешь со мной.

Мы скоро выйдем вместе

к манящему огню.

Неслыханные песни

я людям сочиню.

Рожденные дыханьем

твоей большой любви,

их чудное звучанье

наградой назови.

Веселый ветер струнами

играет над тобой...

О чем, березка юная,

в ответ шумишь листвой?

Он вроде бы ровесник твой,

как раз тебе под стать.

И завлекает песнями

за облака слетать.

Но ветру верить можно ли?

Он, парень озорной,

гуляет меж березками —

то к этой, то к другой.

И ты, зеленокудрая,

упрямо смотришь ввысь.

Такое целомудрие —

хоть в пояс поклонись.

Зима. Холода наступили всерьез,

свистела и выла метель.

Плутал по окраине города пес,

покинутый пес, спаниель.

...Он долго кружил. А когда изнемог,

когда уже не было сил,

клубком у чужого сарая лег

и жалобно заскулил.

Но взялся за доброе дело мороз,

дохнул леденящим теплом,

забылся усталый, обманутый пес

глубоким, спасительным сном.

И в грезах он снова увидел себя

веселым красавцем щенком.

Хозяин, балуя его и любя,

пахучим поил молоком...

Он вырос, он службу охотничью нес,

хозяин им хвастал всегда.

Но время пришло — состарился пес,

стал нюх — никуда!.. И тогда

в машину позвали. Не чуя беду,

ласкался к хозяину он.

И вдруг, словно рухлядь, на полном ходу

из «Волги; был вышвырнут вон!..

И нет уже грез. Не раскрыть ему глаз.

Его хоронила метель...

Хозяин лежал на тахте в этот час,

с ним юный дремал спаниель...

Черный флаг болтался на штыке.

Черный ворон в мутном небе реял...

В маленьком волынском городке

резали

петлюровцы

евреев.

Груда изуродованных тел —

жуткий след кровавого погрома...

Но каким-то чудом уцелел

сын возницы — пятилетний Сема.

Приютила кроху-сироту

украинка, добрая соседка.

Чем смогла, прикрыла наготу,

от бандитов прятала. Нередко...

Берегла его тревожный сон,

и еду, и ласку даровала.

Все ж порою горько плакал он:

матери родной недоставало.

Где ты, ночь? И где начало дня?

Грабежи,

насилия,

«реформы»...

Был для Семы пострашней огня

даже просто вид военной формы —

«синий»,

«желтый» —

как их разобрать?

Что за батька? И какой он масти?

Та, что Семе заменила мать,

причитала: — Ой, якэ нещастя!

Щоб скориш прыйшлы бильшовыкы,

може, свитло, може, краще будэ...

— Тетю, тетю, хто воны таки?

— Кажуть, хлопче, справедливы люды.

Дул весенний свежий ветерок,

в чистом небе солнце полыхало.

В маленький волынский городок

конница

Буденного

вступала.

Марш играл оркестр духовой,

в седлах в такт качались музыканты —

яркая звезда над головой,

на шинелях — пламенные банты.

Это явь, свершение, не сон:

городок от ужасов раскован.

...Конница ушла, но эскадрон

был оставлен и расквартирован.

Рано поседевший военком,

миновав проулок незнакомый,

постучался тихо вечерком

в двери хаты, где ютился Сема.

Только он ступил через порог —

высоченный, кобура с наганом, —

жар и холод с головы до ног

охватили сразу мальчугана.

Задрожав, не помня ничего,

без оглядки он шмыгнул в подпечек.

Удивился военком:

— Чего

испугался этот человечек?

Неужель такой уж страшный я?

Иль усами рыжими пугаю?..

— Сгублена у хлопчика семья...

вин — еврей...

— Ах, вон что! Понимаю!..

Мы бандюгам не дадим уйти...

Хорошо, что ты, парнишка, выжил,

ты меня не бойся, выходи,

я тебя, вихрастый, не обижу.

Чует правду детская душа.

Словом человеческим влекомый,

все еще робея, чуть дыша,

из-под печки показался Сема.

Словно взмытый сильною волной,

на плече он оказался разом!

— Здравствуй, хлопчик!

Здравствуй, дорогой!

Ишь ты, постреленок черномазый!

Ты совсем как мой сынишка Глеб,

только тот курносенький да русый.

На-ка, ешь красноармейский хлеб.

Он хоть черный,

но, ей-Богу, вкусный!

...Проплывали песни в стороне,

военком мечтал неторопливо:

«Будет он расти в большой стране

равноправный,

вольный

и счастливый.

Будет та страна — родная мать

украинцу,

русскому,

еврею...

Кто ж его посмеет притеснять —

разве ж только контры да злодеи?!»

Лунный свет струился за окном.

На пол полутень бросали рамы.

Спал мальчонка безмятежным сном,

словно бы в объятиях у мамы.

Весна рисует красками,

прозрачными и легкими.

Доносит ветер ласковый

мелодии далекие

страны раздолья птичьего,

цветов благоухания...

У сердца у девичьего

весенние страдания.

А голубь над голубкою

воркует, машет крыльями...

Весна бушует вьюгою

в пьянящем изобилии.

В просторы светло-синие

швыряет солнце золото,

годами обессиленный

глядит сегодня молодо.

Весна рисует красками,

прозрачными и легкими,

доносит ветер ласковый

мелодии далекие...

С неба веет холодом —

осень у двора.

Улетает молодость —

светлая пора.

Улетает страстная,

ей возврата нет.

— Погоди, прекрасная! —

я кричу ей вслед. —

Мне тропой неторною

далеко идти,

как же неупорному

пролагать пути?

Мне за словом-золотом

плыть в разгул волны,

а с тобою, молодость,

бури не страшны!

...Только веет холодом

осень у двора.

Улетает молодость —

светлая пора.

Товарищ мой, спутник мой верный,

над нами густы облака.

И в том виноват я, наверно,

что доля твоя нелегка.

Не зван я тобой и не прошен,

под шепот всесильной любви

взвалил я тяжелую ношу

на хрупкие плечи твои.

...Окно в предрассветной вуали

скрывало суровый простор.

Те дни уж давно миновали...

Кремнистой дорогой с тех пор

веду я тебя в неизвестность,

упрямо веду и веду,

чтоб где-то на своде небесном

зажечь золотую звезду.

Замела метелица —

замерла капель.

И совсем не верится,

что пришел апрель.

Ветер так и носится

в снежной кутерьме!

До чего ж не хочется

уходить зиме.

Не мети, метелица —

буйна голова!

Слышишь, как шевелится

новая трава?

Только призадумались

быстрые ручьи,

только пригорюнились

прыткие грачи.

Гнется, не ломается

юная сосна...

Солнце разгуляется —

забурлит весна!

Как хорошо!

Деревьев разговор

и ветерка

сосновое дыханье,

полей

ковровый

праздничный узор

и радостное птичье щебетанье.

Густых садов

душистый цветопад,

росинки на траве,

как изумруды...

Таким июнь был

тыщи лет назад,

таким —

тысячелетия он будет.

Я уже прошел сорокалетье

И взлелеял дерзкие мечты.

Кто сказал, что на зеленых ветка

Появились желтые листы?

Нет, неправда, осень не посмела

Прикоснуться к веткам молодым.

Это только наступает зрелость,

Созревают первые плоды.

Ты видишь, осень на дворе,

хоть и стоит теплынь.

Но даже в ясном октябре

с морозцем неба синь.

Пусть день иной на май похож —

сиянием залит,

но где-то рядом долгий дождь

то льет, то моросит...

Нет, не разбудит на заре

тебя весенний гром,

а без пернатых в октябре

лес — опустелый дом.

Входит в квартиру

без стука

скука.

Без просьбы,

без приглашены!,

просто так,

чтоб замедлить движенья,

чтоб взор пригасить

или солнце затмить.

Все равно...

Вдруг померкло окно.

Голос вялый

тягуч и случаен:

— Посиди, погляди,

раз за разом зевни...

Все в тени,

все в тени...

Что поделать —

давай поскучаем!

Что поделать? Давай.

Может, сядем за чай?

Может, выйти из дома —

размяться?

Вот надену пальто...

Нет, не то... Нет, не то...

Сколько времени?

Скоро двенадцать?

Или три?..

Все равно —

что светло, что темно...

Почитать бы хоть книжицу, что ли?

Двор соседний изрыт,

дом соседний покрыт

будто шифером,

будто бы толем...

Входит в квартиру

без стука

скука —

прескверная штука!..

В жизни есть подъемы и обрывы,

лазанье,

шагание,

полет,

грусть и радость,

робость и порывы,

пламень чувств

и остыванья лед...

Да, такой дана нам свыше участь,

только в том суровой правды нить,

чтоб, дерзая, радуясь и мучась,

каждый час свою судьбу творить.

Счастье ведь не только постоянство,

неизменное сиянье крыш...

Хорошо, что на земном пространстве

грозы есть и есть немая тишь,

Есть подъемы, спуски и обрывы,

Лазанье,

шагание,

полет,

Грусть и радость,

робость и порывы,

Пламень чувств

и остыванья лед.

Закат догорает багровым свеченьем,

снаряды сверлят высоту.

В глубоких траншеях, на крае переднем

солдаты стоят на посту.

Война притаилась на ржавом приколе,

отдышится — вздыбится вновь.

Лежит пред окопами мертвое поле —

травы порыжелой покров.

Молчит, будто дремлет

под дымкою мглистой:

«Я — глухонемое, поверь...»

Нет, лжешь,

ты — распластанный,

злобный, когтистый,

готовый наброситься зверь.

Под каждым клочком твоим

спрятаны мины

размеров любых и сортов...

Предательской робости нет и в помине,

сапер с тобой к схватке готов!

Кромешную ночь прорезают ракеты,

погаснут — не видно ни зги...

Сегодня —

граница советская это.

А дальше?

А дальше — враги!

Ракета взвивается под небосводом,

и тень припадает к земле.

Погасла.

И снова на ощупь проходы

сапер пролагает во мгле.

А с той стороны над ночною равниной

строчит пулемет, кряхтит миномет...

Сапер, как пружина, у мины за миной

он жала змеиные рвет.

Он чуток и точен в малейшем движенье,

хирургу-врачу он сродни.

Герои-солдаты на крае переднем,

саперы — у них впереди.

Они открывают ворота для боя,

сбивая с них минный запор.

Ну как не назвать тебя дважды героем,

солдат всемогущий — сапер?

Дуют ветры!

Дуют ветры!

Теплые весенние,

влажные осенние,

сухие, соленые,

ночные,

полудённые,

зимние жесткие,

жгучие,

хлесткие...

Сами себя погоняют,

сами себя догоняют,

щелкнут плетью упругой –

вьюга!

Рвутся провода,

и бараньи стада

где-то сгрудились

с перепугу.

Жаль кудрявых,

право.

Дует ветер,

пронзительный ветер,

гнутся деревья,

ломаются ветви,

море гудит,

поднимает волну.

Разбитый корабль —

камнем ко дну...

Больно за ветви...

Жаль корабля...

Но если б не ветры —

зачахла б Земля!

Тебе сегодня тридцать пять.

Круты ступени восхожденья...

Я не устану повторять:

благословен твой день рожденья.

Морозным утром декабря

того немеркнущего года

зарделась алая заря

на зимней кромке небосвода.

Она струила теплый свет

и надо мной, и над тобою...

И стала через много лет

моей надеждой и судьбою.

Казалась легкой мне дорога,

по ней шагал я не спеша.

Высок достаток, слава Богу,

Чего ж еще?

Но вот душа!..

Она совсем не то хотела,

протестовала неспроста:

я ублажал и полнил тело —

душа была почти пуста.

И вдруг уразумел:

я — нищий,

убог души моей накал.

С тех пор я неустанно пищу

повсюду для нее искал.

И находил, а ей все мало:

давай еще, давай вдвойне,

еще во что бы то ни стало,

в траншеях даже, на войне!

Душа заставила солдата

под грохот бомб, снарядов вой

смотреть восходы и закаты

над адовой передовой...

В сорок шестом, в весеннем парке,

вдали от дел и суеты,

я созерцал душе подарки —

послевоенные цветы.

Не знал достатка даже в хлебе,

в клетушке обитал пустой,

но любовался солнцем, небом,

земной

волшебной красотой.

Душа моя!

Я ей подвластен,

куда там блага и покой!

Вы знаете,

какое счастье

жить

с ненасытною душой?!

— Нас мало осталось.

Деремся пока.

Но из кольца не уйти.

Туго, — сказал командир полка, —

знамя надо спасти.

Где не прорвется сотня бойцов —

три проскользнут во тьме.

Лейтенант Иванов,

сержант Кравцов,

боец Железнов — ко мне!

Пылал как пламя багровый закат,

«юнкерс» над степью кружил.

С древка полотнище снял лейтенант,

знаменем грудь обвил.

— Будет приказ, товарищ майор,

выполнен точь-в-точь.

Солнце свалилось за косогор.

Трое ушли в ночь.

...Теплое утро. Травы кругом —

грезится им покос.

Снайпер фашистский

за дальним бугром

зверем

в траву врос.

Вскинул винтовку. Мушка-крест

ловит фуражки кант.

Выстрел вспугнул тишину окрест —

навзничь упал лейтенант...

Теперь сержант знаменосцем стал.

Сколько еще идти!

Двое идут.

За верстою верста.

Но что это там, на пути?

Сержант рукой вперед указал,

передал знамя солдату, сказал:

— Слушай меня. Приказ таков:

я пойду впереди,

ты на дистанции в двести шагов

следом за мной иди.

Боец выполняет точно приказ —

двести шагов просвет.

Взрыв!.. И будто бы искры из глаз!

Дым... И сержанта нет...

...Шагает солдат один вперед.

Хлеба осталось — пустяк.

Мокнет рубаха, сохнет рот,

вышел до крошки табак.

А двигаться надо — устал не устал!

Этого требуют долг и устав.

...Из облака вынырнул «мессершмит»,

снизился, сбавил газ.

У пулемета летчик-бандит

злобно прищурил глаз.

Глянул в прицел,

гашетку нажал —

хлынула

сотня

огненных

жал...

В степи широкой,

ни мертв ни жив,

солдат одиноко

ничком лежит.

Не слышит ветра,

не видит снов,

из рваной раны

сочится кровь...

Сколько лежал он —

день или два?

Вспомнить потом не мог.

Очнулся.

Свинцом налита голова,

не чувствует рук и ног.

...Перемешался орудий раскат

с грохотом летних гроз.

Полуживой, изможденный солдат

утром к своим приполз.

Едва груди коснулась рука:

— Вот оно...

Знамя родного полка.

Люди мира, на минуту встаньте!

Слушайте,

слушайте:

гудит со всех сторон —

это раздается в Бухенвальде

колокольный звон.

Это возродилась и окрепла

в медном гуле праведная кровь.

Это жертвы ожили из пепла

и восстали вновь.

Сотни тысяч заживо сожженных

строятся, строятся

в шеренги, к ряду ряд.

Интернациональные колонны

с нами говорят:

— Слышите громовые раскаты?

Это не гроза, не ураган —

это, вихрем атомным объятый,

стонет океан,

Тихий океан.

Люди мира, на минуту встаньте!

Слушайте,

слушайте:

гудит со всех сторон —

это раздается в Бухенвальде

колокольный звон.

Звон плывет,

плывет

над всей Землею,

и гудит взволнованно эфир:

— Люди мира, будьте зорче втрое,

берегите мир,

берегите мир!

На белой безбрежной пустыне

сверкают хрусталики звезд.

На улице — лютый мороз:

все стынет,

все стынет...

И кажется, стуже такой

живое должно покориться.

Но гордая, смелая птица

летит над трескучей землей.

То сокол. Он смеет дерзать

и в грозы, и в стужи.

Морозу его не сковать —

лишь крылья упруже!

Ты смеешь к звездам трассы пролагать,

в расцвете сил и разума мужчина.

А маленькая, щупленькая мать

едва рукой плечо достанет сына.

В далеком детстве, много лет назад,

тебе горячка ноги подкосила.

И где-то у кладбищенских оград

принять тебя готовилась могила.

Уже рыдали близкие, скорбя,

поставили и свечи к изголовью...

Но мать у смерти вырвала тебя

своей всепобеждающей любовью.

В расцвете сил, удачливый и смелый,

ты матери ответил той же мерой?

Все в мире плод упорного труда:

крестьянин ли возделывает ниву,

возводит ли строитель города —

весь мир поет хвалу трудолюбивым.

Когда земля от стужи отошла,

копала мама в огороде грядку.

Ты был с ней рядом, и она дала

тебе в ручонки острую лопатку.

Ты помогал ей в меру детских сил.

Пусть был твой след на почве неглубоким,

но ты впервые в жизни получил

труда незаменимые уроки.

Они пошли тебе, на счастье, впрок:

твой след теперь в больших делах глубок.

Каким числом, какой величиной

твои измерить пешие дороги?

Наверно, обошли весь шар земной

твои в пути натруженные ноги.

Ты брал уступ, одолевал скалу,

где нету и намека на ступеньки.

А ведь когда-то, крохой, на полу

ты неуклюже полз на четвереньках.

Но мать однажды встала впереди,

твоей ручонке руку протянула.

Всем существом почувствовав: «Иди!»,

покачиваясь, ты шагнул до стула.

Нет без истока ни одной реки.

От материнской ты пошел руки.

Погасли в канделябрах свечи,

связалась темень

в черный бант:

в Берлине умер в этот вечер

великий русский музыкант.

Молчал рояль.

Он ждал кого-то.

В насторожённой тишине

звучала траурная нота

на оборвавшейся струне...

Белей чем мрамор

лоб открытый,

виски в поблекшем серебре.

На смертном ложе композитор

лежал,

как ратник на горе.

И с этой величавой кручи,

неся венок из белых роз,

печаль

плыла

свинцовой тучей

туда,

где русский гений рос.

Бежало страшное известье

из дома в дом,

из дома в дом.

Деревни, города, предместья

скорбели о певце своем.

И Славу пела вся Россия,

как океан, тот хор звучал...

Пред Глинкой смерть была

бессильна —

он песнею народной стал!

Владелец удивительных богатств,

так горделиво голову несущий,

балованный изысканностью яств,

ты не забыл, что значит хлеб насущный?

Тот самый хлеб, который каждый час

как воздух нужен каждому на свете,

с ним день весенний восхищает нас,

а нет его — и солнце нам не светит.

...В голодный год тащилась мать с сумой.

И выпросив где корки, где картошки,

спешила, исхудавшая, домой —

отдать тебе все до последней крошки.

А как без этих выстраданных крох

ты уцелеть и вырасти бы мог?

Кто раз-другой бессовестно солгал,

с тем совесть никогда дружить не сможет.

Как разъедает ржавчина металл,

так ложь неумолимо душу гложет.

А человек с прогнившею душой

не избежит неотвратимой мести.

Приговорен к позору сам собой,

святыню променявший на бесчестье.

Ты не умеешь и не хочешь лгать.

В той чистоте — твоя краса и сила.

Тебя с пеленок наставляла мать

и кривду ненавидеть научила.

Она тебя оберегла от лжи.

Спасибо ей сыновнее скажи.

Неправды здесь ни капли нет.

Лежал на койке госпитальной

полумертвец.

И падал свет

на странный взгляд его, печальный.

Не то уснул, не то дремал он,

укрытый мягким одеялом,

не то утих он навсегда

и погрузился в вечный холод...

Врач-капитан промолвил: — Да...

А жаль, солдат еще так молод!

Спускалась ночь.

Спускалась клеть

в подвал, в сырое подземелье...

Приблизилась неслышно Смерть,

уселась на краю постели.

— Ну что ж, пора и на покой, —

сказала сипло, глуховато.

Солдат отвел ее рукой:

— Нет, врешь, старуха, рановато,

до срока не хочу истлеть

твоим, карга, сожженный зельем!

Всю ночь покачивалась клеть

меж койкою и подземельем.

Ломало утро рубежи.

Солдат откинул одеяло...

у койки девушка стояла

и ласково спросила: — Жив?

Солдату протянула руку

и положила на плечо.

А он, все видя ту старуху,

шептал в бреду: — Мне горячо...

В пространстве сумрачном, безбрежном,

кровать качалась и плыла.

Пред ним в одежде белоснежной

сама Снегурочка была.

Но не из сказочного царства —

из лебединых рук ее

он принял воду и лекарство,

впадая снова в забытье.

А Смерть невидимо сидела

у изголовия его.

— Старайся, девка, это — дело,

хе-хе... Посмотрим, кто — кого?..

Моя коса остра как бритва...

Двенадцать суток длилась битва.

Сестра махала полотенцем,

дул на больного ветерок,

кормила с ложки, как младенца,

за каждый радуясь глоток.

А он смотрел в глаза сестренке —

как много было в них тепла,

из них, казалось, струйкой тонкой

солдату в сердце жизнь текла...

Старалась Смерть.

Но как на камень

наткнулась вдруг ее коса.

Старуха развела руками

и прохрипела:

— Чудеса!

Веками я живых косила.

А тут, поди, девчушка, вот!..

И от солдата отступила:

— А ну вас! Дел невпроворот!

Солдат и до сих пор живет!

Часами мы толпимся у холста:

деревья, пруд, кувшинками покрытый, —

обычная земная красота

нам кажется чарующим открытьем.

Художник ты. И это полотно

тебя за все труды вознаградило.

А помнишь ты, как мать давным-давно

земную красоту тебе открыла?

Она тебя водила по лугам

и по лесным извилистым тропинкам,

учила слушать утром птичий гам,

показывала каждую травинку...

Наследником ее высоких чувств

ты в мир вошел и стал жрецом искусств.

Есть край у океанов и лесов,

есть даже у галактик очертанья.

Но безгранична матери любовь,

вместившая в себя все мирозданье.

В ее глазах — не отраженье дня,

не преломленье солнечного света.

Они — источник вечного огня,

без матери зачахла бы планета.

Ей с уваженьем в пояс поклонись,

она того сторицей заслужила.

Тебе она открыла неба высь,

и кровь ее в твоих струится жилах.

Ты можешь все молитвы отвергать,

но помни как святыню слово — Мать!

В весеннем небе,

трепетный, незримый,

поет, поет

певец неповторимый.

Как этот голос

серебрист и звонок,

как он взмывает

в голубую высь!

Солирует над пашней

жаворонок...

Глядите, люди,

как прекрасна жизнь!

Тепло и радость

в акварельной шири,

дыши и наслаждайся, человек!

В своем огромном

благодатном мире

мир нерушимый утверди навек.

Вдруг над Землей, как призрак,

гриб огромный,

его взметнула ядерная бомба!

Что может быть

страшнее и нелепей:

удар!..

Ни жизни, ни певца — пустыня. Пепел...

Еще раскаты грома вдалеке,

еще полнеба в солнечном свеченье...

Еще в непотревоженной реке

едва дрожит деревьев отраженье.

Видением серебряный наряд

дугой взметнула над водою рыба...

И вдруг сверкнул меж тучами разряд,

и сорвалась грохочущая глыба!

В короткой схватке побежден покой,

и ветер налетает из-за леса,

он мечется и свищет над рекой,

и хлынул ливень дымчатой завесой...

То вспышка молнии слепит глаза,

то берега покрыты полутьмою...

Разбушевалась над рекой гроза,

горой волну вздымая над волною.

Но вот из мрака белый

пароход внезапно, словно в сказке, вырастает,

плывет он гордо, не сбавляя ход...

И кажется: стихия утихает,

и кажется: светлеет небосвод...

Земля, Земля — планета голубая,

с высот волшебным кажется твой свет.

Ты все еще такая молодая,

зовущая — и в миллиарды лет!

К тебе корабль, быть может, направляют

с другого мира. В дальнем далеке

не ведают, планета голубая,

что жизнь твоя висит на волоске.

Так пусть, когда, преодолев пределы,

те космонавты на тебя сойдут,

не мертвою пустыней обгорелой —

красавицей живой тебя найдут.

Где чаша счастья до краев полна,

где навсегда повержена война!

Колышет ветер голубое знамя.

Рассветный час молчанием объят.

Холмы в степях. Под этими холмами

герои наши непробудно спят.

Их обожгли в боях жестоких пули,

и свет померк, и гулкий гром затих...

Они на запад руки протянули,

зовя вперед однополчан своих.

Среди цветов, у памятника, чаша,

а в ней огонь и день и ночь горит,

огонь, зажженный в честь героев павших.

Бросает пламя отсвет на гранит.

Художника искусная рука

резцом запечатлела на века,

как человек

без устали

шагал

и лишь затем взошел

на пьедестал,

чтоб с высоты

далёко заглянуть

и вновь продолжить

свой отважный путь.

Стоит на пьедестале Человек

и зорко смотрит в следующий век.

Мещане, не глядите, Бога ради,

на мой невзрачный,

неприметный садик.

И что в нем есть,

какая красота?

Пять тонких вишен шубинской породы,

жасмина куст,

сирени два куста,

а прочее — картошка в огороде.

Пожалуй, все.

Какая радость зренью?

Мещане, отворачивайте взгляд.

Вы скажете:

— Пародия на сад.

Я говорю:

— Источник вдохновенья.

Хотите — верьте мне, хотите — нет:

здесь мой рабочий кабинет.

Мой кабинет —

в каких-нибудь два метра,

но он со всех сторон

открыт для ветра.

Над головой —

душистый куст сирени,

вишневые деревья —

по бокам.

Я защищен ажурной, легкой тенью.

Стихи — на солнце.

Хорошо стихам!

Веками бытует в народе

поверье на русской земле:

однажды встречаются вроде

Зима и Весна в феврале.

Метет по полям и дорогам

густыми снегами пурга,

идет по февральским сугробам

Зима — величава, строга,

соболья роскошная шуба,

пуховая шаль на плечах,

очерчены свежие губы,

надменность в холодных очах...

Шагает по скованной речке,

склонился Мороз перед ней:

— Живи, наша матушка, вечно,

богатством несметным владей!

Гуляй по бескрайним просторам!

А службу мою ты учти...

Взглянула. А что в этом взоре?

Попробуй узнай и прочти.

По нраву ль ей верные слуги?

Нужны ли ей горы добра?

Спешит к ней дыханием юга

Весна — молодая сестра.

Беседа меж ними иль сговор —

кто может язык их понять?

А небо нахмурилось снова,

и вьюга пахнула опять...

Зима загрустила, роняет

в тревожном раздумье слезу:

не видеть ей яркого мая,

не слушать ночами грозу...

Над лесом,

над застывшею рекой,

над полем

и над каждою ложбинкой —

царит повсюду в этот час

покой...

Снежинки кружатся,

и падают снежинки.

Гуляет свадьба!

Песни, пир горой,

звучат магнитофоны, грампластинки.

Шагает с первенцем

родитель молодой...

Снежинки кружатся,

и падают снежинки.

Мальчонка за салазками бежит,

в его глазах —

задорные искринки!..

Как хорошо

на этом свете жить!

Снежинки кружатся,

и падают снежинки.

Крестьянка натопила жарко печь

и разлила удой вечерний в крынки,

готовит тесто, чтобы хлеб испечь...

Снежинки кружатся, и падают снежинки.

По радио читает диктор речь,

о смерти ядерной вещает без запинки.

Над всей Землей

висит дамоклов меч!

Снежинки кружатся,

и падают снежинки...

Вспоминается наступленье:

гром орудий, в дыму небосвод.

Зимний день боевого крещенья,

мой родной атакующий взвод.

Беззаветно сражались ребята,

смерть косила иных на бегу...

Пятна,

пятна,

багровые пятна

на сверкающем белом снегу...

Я припал к своему пулемету,

вдруг... затих, захлебнулся бой.

А потом я очнулся в санроте,

с перевязанной головой.

В полумраке увидел сестрицу

на бессонном ее посту.

Попросил: «Дай попить водицы.

Пересохло совсем во рту...»

Этот день я сквозь годы вижу

и забыть никогда не смогу.

Фронтовую армейскую книжку

как реликвию берегу.

И горжусь, что в пехотной части

пулеметчиком был рядовым.

Это очень большое счастье:

возвратиться с Победой живым!

Я возле дома посадил дубок

в апреле шестьдесят второго года.

Он развернул один, другой листок,

незримо потянулся к небосводу.

Погожим днем, дремотою объят,

он радовался и теплу и солнцу.

С дождем упал на первый листик

яд —

на нежный листик опустился

стронций...

В тревожный год дубок увидел свет:

бесились водородные метели,

и тысячи нацеленных ракет

едва-едва над миром не взлетели,

едва-едва не оборвалась нить...

Но разум встал

безумию заслоном.

Как верить хочется:

тебе, дубок мой, жить,

расти, мужать, шуметь могучей кроной,

ветвями задевать за облака,

увидеть те заманчивые дали,

те новые и светлые века —

о них мы и мечтаем, и мечтали.

Коль сбудется, тогда, в расцвете сил,

ты расскажи грядущим поколеньям,

кто спас тебя — младенцем —

от сожженья,

кто жизнь

от истребленья

защитил.

Декабрь —

дикарь.

Заметет,

завьюжит,

засвистит,

закружит,

скует, проморозит реки,

в шубу загонит человека.

Завоет...

Землю снегами покроет.

И выше

волну за волной гонит по крыше.

Еду от пернатых упрячет...

Лошадь бежит в упряжке,

бока в серебристом инее...

Мороз.

Небо, как лед, мутно-синее.

Не надо кнута — бежит сама.

Холодно.

Можно сойти с ума!

А в комнате теплой

раскрыт календарь.

На листике —

черным по белу — «декабрь».

Явился он точно.

Выходит, что зря

его я рисую как дикаря.

Озимые он по-хозяйски укрыл,

сады и леса он ветрами промыл.

Ты в голое дерево зорче вглядись

и сразу заметишь:

в нем теплится жизнь...

Над трубами сизые

валят дымы...

Начало зимы —

среднерусской зимы.

Я у поверий не бывал в плену,

к приметам нет особого доверья.

Но лишь одну из них не премину:

коль новый год раскрыл широко двери

и календарь свои первый развернул

листок,

я должен написать хоть пару строк,

как говорится, положить начало,

чтоб муза мне без устали шептала

и день за днем бурлил стихов поток.

Да будь неиссякаемым, исток!

Пруд в серебряных бликах,

в окруженье ветвей.

Слышны трубные клики —

брачный зов лебедей.

Лишь один — изваянье,

голова под крылом:

у него поминанье

о былом, о былом...

Вспоминается: вьюга

все метет и метет.

Заболела подруга:

и не ест, и не пьет...

Но в какое-то утро

пробудилась она,

показалось, как будто

снова силы полна.

Встрепенулась всем телом,

был коротким разбег...

В небеса не взлетела —

только врезалась в снег!..

Злобно выли метели,

и поземка мела.

Может, дни пролетели,

может, вечность прошла...

Иль весна на распутье

задудела в дуду?

Лебедь все перепутал

как во сне, как в бреду...

То не ложь и не лепет,

это с правдой в ладу:

горем скованный лебедь

на весеннем пруду...

Как в лесу весною поздней

обручался дуб с березой.

Лес полянки украшал,

молодым добра желал.

Хороша была гулянка:

чудо-скатерть, самобранка,

расстилалась для гостей —

что угодно ешь и пей!

Захмелев от браги майской,

старый клен пустился в пляску,

елки, юные сосенки

хоровод вели в сторонке.

После свадьбы, честь по чести,

дуб с березой жили вместе,

в ясный день и в черный час

их согласья свет не гас.

Так в любви струились годы,

словно быстрой речки воды.

...Роковая ночь пришла,

и береза умерла.

Но никто при расставанье

не видал его страданий,

но никто слыхать не мог

по ночам тяжелый вздох...

То ли дождь приносят грозы?

То ли дуб роняет слезы?

Седина на нем иль снег?

Дуб один который век...

Всё как будто бы так, как вчера:

и такой же денек настоящий,

и теплынь,

и прохлада утра,

солнца луч,

на рассвете звенящий,

шепот сосен на тихой заре,

в полдень — шумный базар воробьиный,

и кудахтанье кур во дворе,

у забора все та же рябина,

то же лето — цветенья пора,

над цветами пчела золотая...

Всё как будто бы так, как вчера,

но чего-то сейчас не хватает.

Что — внезапно уехал мой друг,

очень близкий и очень сердечный?

Нет, он рядом.

Гляжу я вокруг:

вот и сад, а над садом — скворечня,

милый домик, пернатых дворец,

ветер ветки над крышей качает...

Я не раз наблюдал, как скворец

то и дело к птенцам прилетает.

А сегодня скворцы не летят —

всей семьей, видно, домик покинут.

Я, невольно тоскою объят,

отчего-то на сердце пустынно...

Что ж поделать?

Приходит пора —

и пустеют не только скворечни...

Всё как будто бы так, как вчера,

здешне всё

и как будто нездешне.

Вот уж старость моя по соседству,

тянет северным ветерком.

Почему ж не расстанусь я с детством,

Несмышленыш, но с мудрым умом?

У меня есть завидная слава.

Покорил я далекую высь.

Отчего же тоска, как отрава,

каждый час омрачает мне жизнь?!

Обвал за обвалом...

Неистовый бой!

Грохочущим валом

стреляет прибой.

А брызги взлетают

до самых небес,

под пеною тает

крутой волнорез.

Содом и Гоморра!

Гоморра, Содом!

Восставшее море

идет напролом!

Здесь нету покоя,

светло и темно,

живое,

живое,

живое оно!

Здесь нету покоя,

ныряют огни...

Такое,

такое мне море сродни.

Стою возле пирса,

дышать мне легко,

я взглядом вцепился,

гляжу далеко...

Как хочется слиться

с кипящей волной,

чтоб стать хоть частицей

стихии взрывной!

Судьба ухмыльнулась:

какой же он прыткий!

Помучить упорных особо люблю...

Ему я такие придумаю пытки,

что сам для спасенья

полезет в петлю.

И сразу за дело.

В глазах потемнело,

средь белого дня

он не видит ни зги.

Вот-вот упадет

ослабевшее тело,

дух вон...

Торжествуйте победу, враги!

Не рано ль?

На то есть второе дыханье,

в запасе душа —

не душонка раба.

На снежной дороге —

теней колыханье:

к ногам Человека

склонилась

Судьба.

В упор глядишь глазами строгими.

Порой крута и грубовата.

Ты по Земле веками долгими

шагаешь поступью солдата.

И не в обход — путями торными,

а напрямик, по бездорожью.

Бесстрашная и непокорная,

всегда воюешь насмерть с ложью.

Непобедимая, великая,

тебе я с детства дал присягу.

Всю жизнь с тобой я горе мыкаю,

но за тебя костьми я лягу.

Зима.

Декабрь.

Коротенькие дни.

В четыре зажигаются огни.

И этот краткий день,

и этот долгий вечер

тяжелым грузом

валятся на плечи.

Шагаю

от угла

и до угла.

Ползут часы...

Меж облаков,

без блеска,

чуть свет мелькнет —

в окошке снова мгла.

Хотя б куда-нибудь

далекая поездка!

А может, снова

стать в солдатский строй

и — марш вперед,

сквозь колкие метели?

Куда там! Стар!..

И вечер надо мной,

и, как назло,

томящее безделье.

Пора такая для меня страшна,

страшнее,

чем на фронте тишина.

Нет, я не жду весеннюю лазурь,

ни долгих дней, июньской позолоты.

Не надо мне десятибалльных бурь —

я жажду

исцеляющей работы!

Но, чу!

Я слышу мелодичный звук:

ко мне опять пожаловала муза,

и вновь вернулась легкокрылость рук,

и плечи расстаются

с тяжким грузом.

К чертям хандру!

Кто врет, что скоро старость?

Работа — взлет!

Безделие — усталость!

Прекрасная,

с младенцем на руках,

в одеждах скромных,

стройная, босая,

она ступает в легких облаках,

свой ясный взор к народам обращая.

В нем все слилось:

и лучезарный свет,

тревога,

боль,

упрек и вдохновенье.

Но не ищите, не найдете —

нет

в ее глазах покорного смиренья.

Она не Божья Матерь,

просто — мать,

земная мать,

с большим и смелым сердцем.

Она не хочет в жертву отдавать

рожденного в страданиях младенца.

Он — не Христос,

не маленький святой,

на муки,

на распятье обреченный.

Малец-крепыш с кудрявой головой —

он будущий строитель, иль ученый,

иль первооткрыватель на Луне,

писатель, предающийся раздумьям...

Так почему сгореть ему в огне

на жертвеннике злобного безумья?!

Вершители судьбы материков,

на вас глядит Сикстинская мадонна.

Она пришла

из глубины веков —

судья и обличитель.

Не икона!

Она совсем не там, «на небеси»,

а рядом,

и, хотите не хотите,

как сам «наместник Бога»,

папа Сикст,

пред ней благоговейно преклонитесь.

Бессмертная,

она превыше вас

великая в своем молчанье грозном,

она предупреждает в этот час:

— Опомнитесь,

пока еще не поздно!

Предотвратите атомный пожар:

в нем никуда от гибели не деться.

Пускай Земля —

наш кров,

наш добрый шар —

пребудет

мирной цитаделью детства!

Который месяц и —

ни строчки!

Куда девался мой Пегас?

Неужто я дошел до точки,

неужто мой талант погас

и даже яркий день весенний

его не может пробудить?..

Наступит ли оно,

мгновенье

живительного озаренья,

иль уж талант не возродить?

Не ведаю...

А дни ползуче

без вдохновения текут,

душа и мысль

не ткут созвучий, Я

холстов поэзии не ткут.

В оцепененье,

монотонно

моя мечта едва живет

как бы под спудом многотонным,

не в силах ринуться в полет.

Но я, как прежде, —

жажду битвы со Злом державным

за Добро.

— О Боже, — я шепчу молитву, —

вдохни огонь в мое перо,

яви, Господь, простое чудо:

раскрепости,

дай в руки меч,

чтоб мог я страстно,

жив покуда,

сердца людей

глаголом жечь!

У нас в Москве не как на юге,

март и весна — и не весна:

то ясный день, то снова вьюги,

пруды и реки всей округи

еще не одолели сна.

Но под московским небосводом,

не дожидаясь теплых дней,

вовсю работает природа!

Ты только подглядеть сумей,

сумей увидеть и услышать

то, что иному невдомек...

Март — не капели звон под крышей,

не первый солнечный припек,

не сонных речек пробужденье

и даже не слепящий свет...

Травы

подснежное движенье,

скворцов

неприлетевших пенье

увидь, услышь,

коль ты — поэт...

На свете сколько б лет ни прожил я,

тот зимний день я не забуду.

Открылась дверь:

в мою прихожую

старик принес лесное чудо,

пушистое и благородное,

не елочка — а загляденье.

И так сказал:

— В ночь новогоднюю

пусть будет в доме украшенье.

А вечером, как полагается,

на самом на почетном месте

свою нежданную красавицу

мы нарядили, как невесту.

С гостями в полночь дружно чокались,

вино разгорячило лица,

так звучно каблуками топали —

аж затрещали половицы!..

Мне это навсегда запомнится:

как свечи, лампочки мерцали.

Была та елочка — покойница.

А мы вокруг нее плясали...

Присядь, мой друг, поговорим.

Не знаю, что со мною сталось.

Идут года, и мы горим...

А сколько мне гореть осталось,

гореть, чтоб — пламенем душа

и жаркое сердцебиенье?

Так отчего же тише шаг

и все замедленней движенья?

Все тот же луг, все тот же сад

в цветенье яблонь розоватом.

Все так, как много лет назад...

Да я не тот, что был когда-то.

Иль хмурый день, иль меркнет свет

и рано наступает вечер?..

Не много лет, а много бед

легло таким, как я, на плечи.

Ты с удивленьем не смотри

и обо мне не думай плохо:

ведь в каждый год я прожил три!

Что тут поделаешь — эпоха!

Косички — хвостики крысиные,

косые лапки журавлиные,

от язычка пощады нет.

А дальше — дорисуй портрет... ’

Блестят, как изумруды, зубки,

и чапельничком чудо-губки.

Струят глазенки ясный свет.

А дальше — дорисуй портрет...

Ушедший год стихом я начинал,

его и завершу своей строкою.

Я не искал спокойствия причал

и не предамся ни за что покою.

К чему покой — стоячая вода,

затянутая тухловатой тиной?

Нет, я желаю, чтоб мои года

срывались водопадами с плотины,

турбины-дни вращая без конца,

чтоб стих светил, как солнечная веха,

стучали чтоб слова мои в сердца,

будили в человеке Человека.

Я времени теченья не страшусь,

не отступлю пред бандой фарисейской.

Я — сын твой, а не пасынок, о Русь,

• хотя рожден был матерью еврейской.

В бою я защищал тебя, как мог,

мой долг высокий — Родине служенье.

Год новый наступает на порог.

Сраженье —

это жизнь моя.

Сраженье.

Сегодня волей высшей власти

мой день рожденья —

юбилей.

И нет оваций.

Это к счастью,

мне, как полынь, претит елей.

Да, время пулею несется,

чтоб пулей сердце поразить.

Ну что ж...

Сегодня светит солнце,

и надо жить,

и стоит жить.

Я не хочу пока итожить —

что людям дал,

что — задолжал.

Уже десяток пятый прожит.

Шестой...

Зеленый свет,

вокзал...

Лишь на минуту остановка,

и дальше в путь,

и дальше в путь.

В моей руке

перо—винтовка

и нету права отдохнуть.

Не знаю, сколько мне осталось

до точки той,

до тупика...

Известно: есть на свете старость,

есть обреченность старика.

Но не затем я поднял к бою

кулак с отточенным пером,

прийти чтоб к вечному покою

покорным, сытым старичком.

Дел впереди —

край непочатый!

Осуществить хотя бы треть..

Нет, я — не рупор,

я — глашатай.

Мне не положено стареть.

Трещал мороз суровый.

Румяные сынки,

подростки-птицеловы,

расставили силки.

Добавив крошки хлебные

в пшено и коноплю,

воскликнули:

— Любезные,

пожалуйте в петлю!

Пернатых голод гложет,

их ветры леденят.

Но чудо!

«Птички божьи»

к приманке не летят.

Они сидят на крыше

и зорко смотрят вниз,

как будто голос слышат:

«Синицы, берегись!»

Сынки ворчат в засаде,

проходит час, другой,

старшой из них с досады

дружкам махнул рукой:

— Клади силки в карманы,

топчи приманку в снег!..

И эти, как ни странно,

войдут в грядущий век!..

Незыблем диалектики закон,

не даст он ничему застыть на месте.

И моду непрестанно движет он:

прекрасный пол

одет в костюм из... жести!

А может, из дюраля?

Все равно —

сшивают и медяшку, и жестянку.

Дивитесь, люди:

вам узреть дано

земную

парижанку — «марсианку»!

Жакет из треугольничков звенит,

и возле бедер юбочка скрежещет,

взор «марсианки» устремлен в зенит —

одна из модных

современных женщин.

Она шагает гордо, не спеша,

как королева —

не хватает трона.

Что, у нее чугунная душа?

И, может быть, сердечко из капрона?

А мне твердят:

— Чего брюзжишь, чудак,

куда ты денешь от ракет отходы?

Ракета — сверхоружье как-никак,

диктует появление

сверхмоды...

Мы над собой вершим нелепый суд:

как урожай

безумного посева,

в «моднейших» одеяниях пройдут

по выжженной Земле

Адам и Ева.

В квартирах свежий запах хвои,

год наступивший на ходу.

И верить хочется: плохое

осталось где-то в том году.

Но я не смею обольщаться.

Когда в домах гасили свет

и пробили часы двенадцать,

крылатых дюжину ракет

новейшей сверхубойной марки

под крик «ура»,

под рюмок звон,

как новогодние подарки, вез

по планете

эшелон...

С ветерком бегут со всех концов,

веселы,

стремительны,

шумливы,

слышны в них и звоны бубенцов,

и поющей флейты переливы.

Я люблю весенние ручьи

и слагаю песни им в угоду,

потому что первые грачи

пьют из них серебряную воду.

Я люблю весенние ручьи,

потому что, не ища подмоги,

малые, а будто силачи,

пробивают вдаль себе дороги.

Я люблю весенние ручьи,

потому что вольные, ничьи!

У нас такая нынче дата —

превыше многих славных дат.

На той войне я был солдатом

и с бойни той пришел назад.

Быть может, это очень глупо —

нет, не во сне, а наяву

сегодня я себя ощупал:

живу я или не живу?..

Какую я тянул упряжку

сквозь дождь и снег и день и ночь...

Сказать, что это было тяжко —

неправда: было мне невмочь.

Такого адского накала

не смог бы выдержать металл.

Но чудо!.. Я не умирал,

и начиналось все сначала:

и рукопашные бои, и бездорожные дороги...

Иду, мои и не мои

тяжелые ступают ноги.

Так от утра и до утра

пехота не сбавляет шагу,

и с ходу, с криками «ура»!

— штыки вперед, вперед в атаку!

Смерть не взяла — опять вперед,

а коль взяла — так твой черед...

Но хуже: юный человек

из госпиталя — в строй калек.

У нас такая нынче дата —

превыше многих славных дат.

От бомб хранилища трещат,

грозит Земле военный атом...

Так был иль не был

сорок пятый?!

Был небосвод

безоблачен, высок —

ликующая майская погода.

По клетке прыгал юный кенарок,

считалось, ни к чему ему свобода:

на жердочку садился, бойко пел,

различные он выводил «колена»

старательно. Таков его удел:

не чувствовал он униженья плена.

Хозяин дал водицу и зерно,

но позабыл захлопнуть дверцу клетки.

И... враз

невольник выпорхнул в окно

и очутился на сосновой ветке.

На небо голубое поглядел,

окинул взором солнечные дали,

взметнулся на вершину

и запел,

как кенары, наверно, не певали.

Бывал я на показах певчих птиц

и слушал знаменитых медалистов.

Но эта песнь, казалось,

без границ,

в звучании ее прозрачно-чистом

слились в одно

и радостный задор,

и звон ручья,

и трель над полем спелым...

Поймали беглеца.

И — под запор!

До самой смерти

больше так не пел он...

В его мозгу, болезнью воспаленном,

вдруг мир перевернулся кверху дном:

он возомнил себя Наполеоном,

потом хотел поджечь соседский дом.

Но к вечеру, когда закат погас,

был под замком безумец обреченный...

В огромном зале в этот самый час

другой безумец — властью облеченный,

кричал, да так, что взмокла голова:

«Мы десять... двадцать... стран

сметем моментом!»

Гремели сумасшедшие слова

и... вызывали шквал аплодисментов.

С каким мы смотрим восхищеньем

на всемогущих птиц — орлов,

на их бесстрашное паренье

превыше гор и облаков.

Их взор, и гордый, и надменный,

к нам обращен и мимо нас.

Мы воспеваем неизменно

величие орлиных глаз.

Вокруг орла от века к веку

сияет славы ореол.

О сильном, храбром человеке

мы восклицаем: «Он — орел!»

Но вот с каким недоуменьем

вы посмотрели б на меня,

когда в своем стихотворенье

я превознес бы... воробья!..

Ну что ж, рискну! Тогда, быть может,

и ощутимей, и верней

вас удивит и растревожит

обычный серый воробей.

Его судьба совсем иная,

он не летит под облака.

Но разве жизнь его земная

благополучна и легка?

Вы думаете, это счастье —

зерно и крошки, день за днем,

искать в осеннее ненастье

под зябким проливным дождем?

Вы думаете, это просто —

когда трещит на реках лед, нет,

не пшеницу и не просо,

подклевывать — что Богa пошлет?

Он радостно встречает лето:

тепло, обильная еда!

Но снова поджидают где-то

ненастье, слякоть, холода...

В суровую эпоху нашу

я пожелал бы для себя

иметь орлиное бесстрашье

и жизнестойкость воробья.

Нынче август богат поливами:

каждый день всё дожди и дожди

косо падают сивыми гривами...

Значит, ясной погоды не жди.

И выходит, что лето нас бросило,

не прожив свой положенный срок.

Под окном хмурый тополь, как осенью,

и продрог, и до нитки промок...

Красные искры,

желтые искры —

праздник осенней

метелицы.

Кружатся листья,

падают листья,

падают тихо

и стелются.

Веером с веток

в мареве света

листья летят

вереницами.

И почему-то

в эти минуты

листья мне кажутся

птицами.

В первом полете,

в робком залете

трассами

очень недальними...

Но не вздыхайте,

не провожайте

стаи

глазами печальными.

Лес мой просторный

, сад мой узорный

полон

летящими листьями...

Радость в паренье

пусть на мгновенье —

первый полет и единственный.

Сколько солнца,

сколько света,

небо — в золотистых бликах.

Это верная примета,

что весна совсем уж близко.

В легком платье,

в полушалке

голубом, прозрачной вязки.

И весну почуяв, галки

на лету пустились в пляски.

Снег и тает,

и сверкает.

Вдруг зима пугнет морозом.

А февраль,

не попрекая,

говорит ей:

— Поздно, поздно,

не старайся,

не взыщи ты,

теплый ветер дует в спину.

Я — последний твой защитник,

да и то — наполовину!

Я признаюсь, я не скрою,

никуда нельзя мне деться:

меж тобою

и весною

разделилось мое сердце.

Встречу я ее

приветом,

поклонюсь ей низко, низко...

Праздник солнца,

праздник света —

знать, весна совсем уж близко!

Еще зима вольным-вольна,

гуляет, в шубу разодета,

а в небесах — уже весна,

весна сверкающего света.

И света вешнего напор

неистов, весел, безграничен...

Зиме выносит приговор

на звонком языке синичьем.

Еще силен коварный враг,

он сможет дать умело сдачи.

Но снег трепещет, словно флаг

капитуляции и сдачи.

Пока леса в глубоком сне,

пока земля не отогрета,

февраль открыл простор весне –

весне сверкающего света.

Голубь и

голод

рифмуются,

особенно в современном стиле.

Глядите, как голуби на улицах

кидаются под автомобили:

пустозобые,

в погоне за зернышком,

за тополевой пушинкой...

Любуйтесь,

в налипших перышках

рифленые, жесткие шины.

Это — картина летняя.

Зимою вдвойне хуже —

сизарики безответные

с голоду дохнут на стуже.

Правда, не все: везучие

сыты и тучны до лоска —

долю находяат лучшую

у пирожковых киосков.

Но этаких — горстка малая.

Прочих — армия нищая,

шныряющая, шалая,

в поисках Божьей пищи.

Кто кинет ошметок ватрушки,

кто бросит кусочек вареника...

Гораздо щедрее — старушки

и, как их там?.. Шизофреники!

Нормальные гордо хаживают.

На сизарей — ноль внимания:

— Ну их!.. Твари загаживают

все тротуары и здания!

А помнится времечко славное —

молодежного фестиваля —

православные

и неправославные

так сизарей ласкали!

Укармливали: хоть пирожное,

хоть самые вкусные злаки.

Места для птиц огорожены,

над ними — охранные знаки,

мол, осторожно, голуби,

символу мира — почтение!

А нынче — голуби в голоде.

Нате вам фунт презрения!

Сизарики вышли из моды...

Вот так...

Современнику —

ода!

Слушай, Россия,

звуков полет:

Ольга Васильевна

песни поет,

просто — как травы

растут на лугах...

Просто — Любава

в рязанских лесах,

просто — на камушке

Лада сидит,

солнце над Камушкой

в воду глядит...

Волга всесильная

плавно течет —

Ольга Васильевна песни поет.

Голос хрустален,

звонок и чист,

он и печален,

он и лучист,

то он о поле,

зрелых хлебах,

то о раздолье

в белых снегах...

...Всем ли нам ведомы

те исполинские

песни дедовы,

праматеринские —

без позолоты,

а благородные,

в них и заботы,

и думы народные,

реченька синяя,

иволги взлет...

Ольга Васильевна

песни поет.

Слушаю, сам, как умею,

пою вижу родную Россию мою..

Сквозь тень листвы

ложатся солнца блики

на белые и красные гвоздики.

И яркие — пылают горячей,

а бледные — становятся нежней.

Колеблются, играют светотени

на лепестках прозрачнее сирени.

Красавицы садовые в цвету,

рождаются, растут и умирают,

и дарят людям щедро красоту,

свое очарование не зная.

Ну просто так, гляди не наглядись,

и если мрачен — лучше улыбнись...

Я был сегодня раздражен с утра,

готов нелепым разразиться криком.

Но вот в саду

я встретился с гвоздикой,

вгляделся —

и как будто с плеч гора...

Почаще на цветы смотрите, люди!

Небом полночным,

при яркой Луне

женщина скачет на белом коне.

Юная женщина,

в белых шелках,

розовый повод

в поющих руках...

Юная женщина скачет ко мне

небом полночным,

при яркой Луне...

День на день так похож!.. Ну и что ж...

Время мчится с космической скоростью.

Торжествует над правдою ложь,

беззаконье глумится над совестью.

Я шагаю в леске налегке,

воздух полон февральскою свежестью.

Ни за что не поддамся тоске,

не сломить меня злу и невежеству.

Пусть сражаюсь один на один

с наседающим вражеским сонмищем,

сердце бьется покуда в груди,

и пока надо мной светит солнышко,

я врагам не отдам никогда

все, что мною добыто и сложено...

Нет, не только вода да еда,

человеку — свобода положена!

Судьбы жестоки санкции:

изрядно ею мятый,

отчалил я от станции

своей пятидесятой.

Хоть не покрыт я проседью

и моложав как будто,

но вдруг повеет осенью,

взгрустнется почему-то...

Взгрустнется на мгновение.

Лишь солнце улыбнулось —

пришла пора весенняя,

и молодость вернулась.

Сияет небо синее,

черемухи метели

и трели соловьиные,

заливистые трели!..

И столько светлой ярости,

так хорошо безбожно,

что помышлять о старости

ну просто невозможно!

Я рыбачком прослыл в округе,

в озерном голубом краю.

На зорьке с удочкой стою

в необозримом полукруге

и жду счастливого улова:

вдруг попадется судачок!..

Но нету клева, нету клева,

не шелохнется поплавок.

Видать, останусь без ушицы,

не лакомиться заливной...

Но небо надо мной искрится,

луг предо мною заливной,

он весь в цветах и пряных травах,

он дымкой огненной покрыт,

а озеро — в его оправе —

отсветным пламенем горит.

Несется песня — звонко, чисто...

Мой слух, мелодию лови!

Поют в кустарнике солисты,

наверно, песню о любви.

Чуть в золотистом озаренье

я вижу, словно на холсте,

вдали раскинулись селенья

на той, приокской высоте...

Улова нет. Но мне не жалко.

Не пахнут руки чешуей...

С пустым садком иду с рыбалки

и с переполненной душой.

Как поле перед боем —

и молчалив, и чист —

лежит передо мною

бумаги белый лист.

Пока еще неведом

сражения исход:

провалом иль победой

окончится поход?

Нет ни одной отлучки,

развернуты войска.

Ракету-авторучку

нацелила рука.

Еще одно мгновенье —

расколот небосвод,

и строки в наступленье

пошли за взводом взвод.

Приказано сражаться:

ни полшага назад!

Слова-бойцы ложатся

цепями к ряду ряд.

Но вот сквозь полог мглистый

пробился солнца свет.

Аиста бумаги чистой

как не бывало, нет!

Он строфами заполнен,

он мною побежден.

Уже сияет полдень

на золоте знамен.

Но рано и нелепо

трубить войскам отбой:

за полем боя — крепость,

там будет главный бой.

Та крепость — мой читатель,

судья трудов моих...

Ему придется ль кстати

рожденный мною стих?

Пока еще неведом

сражения исход:

провалом иль победой

закончится поход?

Порывистый ветер немного утих,

гремят в отдалении грозы.

А в море, как чайки, на волнах тугих

качаются белые розы.

Быть может, цветы кто-то кинул сюда,

а может, упали случайно?

Загадочно плещет морская вода,

не выдаст, не выплеснет тайны.

Но памятно людям, как памятно мне,

и это пучина не скроет:

под синею толщей, на каменном дне,

покоятся наши герои.

Им нет обелисков, им нету могил,

венков нет от Родины милой.

Их в грозные дни ураган хоронил,

и море им стало могилой.

Порывистый ветер немного утих,

гремят в отдалении грозы.

На море широком, как память живых,

качаются белые розы.

Набухает сирень,

расцветает сирень —

как красиво!

Майский солнечный день,

свежий праздничный день

в переливах.

Этот буйный расцвет

тыщи, тысячи лет,

в ту же пору

вспыхнет будто бы вдруг...

Тонкий запах вокруг

по простору.

Космонавтики век,

кибернетики век

горделивый.

Ты открыл, человек,

создал ты, человек,

это диво.

Ты, конечно, гордись,

что идешь вдаль и ввысь

в наступленье.

Но получше вглядись,

но позорче вглядись

в цвет сирени,

в цвет весенних садов,

в созреванье плодов,

в тучность нивы...

И воскликнешь тотчас,

может, тысячу раз:

— Это — диво!

Привет, родимая стихия,

мой сад, мой самодельный стол.

Вот снова здесь пишу стихи я —

знать, снова сам себя обрел.

Мой слух, как лучшее лекарство

, как радость, ловит посвист птиц.

Оно мое — все это царство

без потолка и без границ.

Здесь вновь дано мне причаститься

своей святая из святых...

И снова небо заискрится

в лучах слепящих, золотых.

И то, что сумеречно снилось,

смогу увидеть наяву.

Наверно, в этом — Божья милость,

затем я, может быть, живу.

Меж двух дубов, раскидистых, могучих,

проклюнулся дубочек в три листка.

Он должен крону вынести под тучи

когда-нибудь, в грядущие века.

Но крону он не вознесет. В расцвете

под тучи не поднимется дубок.

В корявые, раскидистые ветви

упрется, как в железный потолок.

И сколько бы ни бился он упорно,

брешь не пробить в нем, хода не найти:

по сторонам — расти себе просторно...

А высота запретна — нет пути.

И будет ствол его в уродливом изгибе

разлапист, подневолен, невысок...

Меж двух дубов не к месту, на погибель

проклюнулся малюсенький дубок.

Зачем я родился?

Чтоб солнце увидеть,

чтоб правду любить

и чтоб ложь ненавидеть.

Чтоб в час испытанья,

в жестоком бою

не дрогнуть пред смертью

за землю свою.

Зачем я родился?

Чтоб сеять добро,

не злато копить,

не копить серебро,

а быть и богатым,

а быть и счастливым

от блеска реки

и от золота нивы.

Зачем я родился?

Чтоб чтить свою мать,

чтоб каждое утро

работой встречать.

И в день яснолицый,

и в день хмуро-серый

в людское величье

крепить свою веру.

Зачем я родился?

Чтоб в буднях жестоких

выковывать нужные

честные строки.

Набатную песню

о мире сложить

и с нею в сердцах

человеческих жить.

По традиции сейчас стихи пишу.

Все-таки я радуюсь итогу:

двигаюсь, страдаю и дышу.

Разве это мало? Слава Богу!

Високосный мачехой мне был:

горечь я отведал в изобильи —

лютый ветер остужал мой пыл,

непогода сковывала крылья.

Словно встал на роковой черте,

чтобы опуститься на колени,

и казалось, что моей мечте

в пропасть предназначено паденье.

В пропасть. И тогда дела с концом,

от мечты осколки полетели...

Без нее ты станешь мертвецом,

хоть порядок полный будет в теле:

будешь есть, гулять навеселе,

только не увидишь бригантины...

Ну и что ж, на матушке-Земле

чаще благоденствуют кретины,

процветают, широко живут,

властью обладают исполинской,

и тебя, мечтателя, зажмут,

если ты не мыслишь по-кретински.

Нет, я в ноги им не упаду,

и с моей мечтой мне не расстаться.

Верю: в наступающем году

да еще последующих двадцать

я пойду сквозь ветер, дождь и снег,

не завязну в самой вязкой тине.

Я не существо,

я — человек!

Жизнь моя

на вольной бригантине.

Стою у берега песчаного, крутого,

почти недвижной кажется река.

Она в степи сверкает как подкова,

застыли кучевые облака.

Степь залита едва дрожащим светом.

Покой.

Жара.

Июль.

На гребне лето...

Но вдруг в траве мелькнула куропатка:

она бежит за сереньким жучком.

За куропаткой, как играя в прятки,

лисица пробирается тайком.

Над степью беркут-великан кружится,

еще мгновенье — и наверняка —

вопьются когти в рыжие бока,

от зорких глаз не спрятаться лисице.

Но жизнь и беркута не стоит ни полушки:

он черной смертью над лисой повис,

не ведая, что сам уже на мушке:

раздастся выстрел — беркут рухнет вниз!

Хотел я мирный написать пейзаж —

не получилось.

Степь...

В степи мираж...

Уходит лето. С каждым днем

зеленый лист чуть-чуть желтеет.

Скупее солнце землю греет

все угасающим огнем.

Пустеет сад. Несет прохладой

и с чистой речки, и с небес.

И глухо ропщет хмурый лес:

— Не надо осени, не надо!

А осень к нам идет, идет

законной, вековой тропинкой.

И удивленная травинка

к другой травинке робко льнет...

Уходит лето...

Итак, окончательно осень

расправилась с летом.

Деревья раздела,

подула порывистым ветром,

косыми дождями

стучится по стеклам оконным,

опавшие листья гоняет

и крутит по склонам.

...И кажется, грезят

о небе безоблачном, синем

на стеблях высоких

девичьей красы георгины,

грустят, ожидают...

Уже сочтены их минуты:

ударит мороз,

и цветы почернеют под утро.

Вот так предназначено

жестким законом осенним.

И нет им надежды —

пошли холода в наступленье.

Но я в этот час на погибель

цветы не оставлю,

домой их возьму,

в кувшины с водою поставлю...

За окнами осень.

А в доме, как отзвуки лета,

живут георгины,

последние пахнут букеты...

Вечная слава погибшим бойцам —

братьям отважным, героям-отцам,

мир на Земле защитившим в боях,

память о них не померкнет в веках.

Яркое солнце, поля и цветы,

радостный труд, и любовь, и мечты

наши бойцы отстояли для нас

жизнью своей в тот решительный час.

Плещутся волны по новым морям,

мчатся ракеты к далеким мирам,

город за городом в дебрях встает —

это сынам,

павшим сынам

салютует народ.

Вечная слава погибшим бойцам,

братьям отважным, героям-отцам,

мир на Земле защитившим в боях,

память о них не померкнет в веках!

Мелкий снег летит и стелется,

извивается в кольцо.

Я люблю, когда метелица

ветром бьет в мое лицо.

Ты со мной, моя красавица,

как тепла твоя рука.

А луна для нас старается,

светит нам сквозь облака.

Косы русые, атласные,

закудрявились, как хмель.

А глаза, как звезды ясные,

мне сияют и в метель.

Я скажу слова заветные.

Что ответишь ты сама?..

Эх, дорожка наша светлая!

Эх ты, зимушка-зима!

Качались гулко вековые ели.

О чем они тревожно так шумели?

О том ли, что таинственный поселок

в лес врезался, как города осколок?

О том ли, что ученый пожилой,

простившись нежно с внуком и женой,

спокойно, не испытывая муки,

по зову разрушительной науки

шел мимо этих елей в институт,

чтоб там, в тиши в огромном кабинете

сегодня завершить зловещий труд,

себе на горе, на беду планете:

взорвется бомба! Черный час грядет —

ученый

внука и жену убьет...

Ламаре Чкония

В минуты невзгоды, веселья, тоски,

мне песни твои и теплы, и близки.

Средь вечера будто бы солнце встает,

коль голос Ламары в эфире плывет...

Твой голос волшебный звучит вдалеке,

то в небо взметнется, то прянет к реке,

то к самой душе на мгновенье прильнет,

то вновь устремится в звенящий полет.

Предупреждают годы грозно:

«Как ты, приятель, ни храбрись,

одолевать преграды поздно,

когда твоя на склоне жизнь».

Под солнцем что же мне осталось?

Неспешно подвести итог?

Фатально, смирно встретить старость?

А там — что уготовит Бог?..

Что уготовит — сытость брюха,

дней одноликих серый ряд.

Ни зренья острого, ни слуха.

По временам менять наряд...

Потоку лжи бесспорно веря,

для бодрости попить вино...

С утра до вечера на сквере

играть в картишки, в домино...

К чертям застой, оцепененье!

Мне нужен позарез — разбег,

толчок и взлет, преодоленье!

Немолод я, но человек.

Луга средь лесов, как в оправе,

прохладные всплески реки.

Лугов предосенние травы

приветствую взмахом руки.

Пока их не тронули косы —

колышутся на ветру,

росинок мажорная россыпь

искрится на них поутру.

Неслыханной музыкой блики

играют, сверкают, звучат...

Я таинством этим великим,

как сказкой волшебной объят.

За что ж бриллианты во славе,

топазы в цветной пестроте?..

Смотрите: роса на отаве!

Дивитесь земной красоте!

Какой сентябрь сегодня на дворе!

Как будто бы июнь в календаре,

и облака в лазурных небесах

плывут, плывут на легких парусах.

Но почему багрянцем лес объят?

Куда, курлыча, журавли летят?..

Ни облачка в лазурной вышине.

И небо, словно колокол огромный,

хрустальный колокол, в голубоватой дымке,

нависло над торжественной землей.

Чуть тронь его, и величавый звон,

чудесный звон, от края и до края,

как гимн о вечной жизни проплывет...

И не заглушит он ни голоса людей,

ни щебетанья птички-невелички,

ни шороха все падающих листьев,

ни всплеска волн все стынущей реки.

Лишь будет он венцом осенних звуков,

высокий, чистый поднебесный звон...

Не то октябрь сегодня на дворе,

не то июнь? Как ярко светит солнце,

как весело играют ребятишки

в песочнице, на сквере, под грибком.

Но не согрет песок. Он весь усеян

сухими листьями от лип и тополей.

Под ясным солнцем полуголый сквер.

Нет, это не июнь, а увяданье,

и, может быть, последний теплый день,

последний шаг, последний отзвук лета.

А там — ненастье и дожди, дожди...

И долгий мрак глухих ночей осенних.

Все это будет завтра. А сейчас —

ни облачка в лазурной вышине.

И небо, словно колокол огромный,

хрустальный колокол, в голубоватой дымке..

Последний луч... Последний отзвук лета!

Еще немного, и последний листик

календаря в безмолвье упадет.

Хочу творить. Но путаются мысли,

крыло не расправляется в полет.

За годом год ступаю с тяжким грузом,

увы! не проторенною тропой.

Замаялся. И притомилась муза,

видать, ушла на временный покой.

Зима лютует. Но жива природа,

она лишь мирно спит и видит сны.

Устал безумно... Но в преддверье года

я полон веры в торжество весны.

Она придет, придет по бездорожью,

прибавит силы и развеет грусть.

Вернется муза. На сраженье с ложью

солдатом правды снова подымусь.

Весна придет. И забушуют воды,

и кликнет первый гром над головой:

«Лишь тот достоин жизни и свободы,

кто каждый день идет за них на бой!»

Я так далек от вдохновенья

, и муза слишком далека.

Я удручен. Но, к удивленью,

наружу просится строка.

Сейчас, увы, не в силах петь я,

чтоб голос плыл за рубежи.

Но ты, строка моя, скажи:

«Он насмерть не захлестан плетью,

он не замучен, хоть затаскан,

весь для людей, хоть нелюдим,

и не почил в телеге тряской

назло гонителям своим».

Он — это я. Тоской объятый,

вкушаю горьковатый плод.

Закончился семидесятый,

в моей судьбе — бесплодный год.

Не диво, коль плененный ворон

не может ринуться в полет

иль вишня, рытая под корень,

подарков сочных не дает.

А я не ворон и не вишня,

я человек, и тем больней

быть вроде нищим, вроде лишним -

в опале честный иудей, на положении «эрзаца»

(не та меня родила мать),

благоволения мерзавцев

как милостыню годы ждать...

А тем из нас, что словно глухи

и даже будто бы в чести,

готовые, как псы на брюхе,

перед тиранами ползти,

тем, для которых «хата с краю»,

мол, притесненья не про нас,

им первым ребра поломают,

как только грянет черный час.

Они неужто позабыли,

как по веленью палачей

евреев гнали и травили,

в застенках мучили врачей,

как со страниц газет московских

выказывали злой оскал

столбцы статей «антижидовских»...

И день за днем крепчал накал.

О нет, не в гитлеровском рейхе,

а здесь, в стране большевиков,

уже орудовал свой Эйхман

с благословения верхов.

И было срамом и кошмаром

там, где кремлевских звезд снопы,

Абрамом, Хаймом или Сарой

явиться посреди толпы.

Еще мгновенье — быть пожару!

Еврей, пощады не проси!..

И сотни новых бабьих яров

раскинулись бы по Руси.

А тех, кто выжил бы на горе,

замыслил так Державный Ус,

к чертям, в таежные просторы,

ликуй и пожирай их гнус!

Но, верно, добрый был ходатай,

и Бог его услышал речь:

вдруг околел тиран усатый

и в грязь упал дамоклов меч,

а не на головы евреев.

И чудом выжил мой народ.

Но уничтожены ль злодеи?

Нет, жив антисемитский сброд!

Он многолик, силен и властен,

стократ коварней, чем «тогда»,

а потому стократ опасней.

Гипнотизирует « жида »:

мол, мы с тобой — родные братья,

тебе и место, и почет.

Потом сожмет в «любви» объятьях,

аж сок ручьями потечет.

Что ж, ты сегодня очень сытый:

Есть курочка и рыба-«фиш».

Как будто в полное корыто,

Бездумно, тупо вниз глядишь.

Взгляни же в небо голубое!

Хочу тебя предостеречь:

и надо мной, и над тобою

опять висит дамоклов меч.

Глупец! Опомнись, жив покуда,

пока не оборвалась нить,

уразумей: второго чуда,

второго может и не быть.

Грядет зловещее гоненье,

Гоморра будет и Содом.

Пойми, глупец, твое спасенье

в тебе самом, в тебе самом!

Уже сегодня за решеткой

тот принужден годами быть,

кто смело выдохнул из глотки:

«В Израиле хочу я жить!»

А завтра? Я подумать смею,

припертые со всех концов,

«владыки» разрешат евреям

уехать в край своих отцов.

Их, верно, примут там с поклоном,

им будет новый воздух впрок.

Но разве может миллионы

принять к себе земли клочок?

К чему нам всем пускаться в бегство

с большой и нам родной земли,

где протекало наше детство,

где наши предки возросли?

С ней — наша радость и печали,

в едином с русскими строю

ее в боях мы защищали,

как мать родимую свою.

Мы к ней проникнуты любовью,

на ней живем мы семь веков.

Она полита щедро кровью

народа нашего сынов.

Мы с ней в любые штормы плыли

и брали тысячи преград.

В ее могуществе и силе

и наш неоспоримый вклад.

Еврей — ученый, врач, геолог,

скрипач, кузнец и полевод...

Мы — не «рассеянья осколок»,

нас тыщи тысяч, мы — народ!

Кто скажет, что еврей похуже,

чем, скажем, чукча иль калмык?

Так почему же, почему же

в изгнанье наш родной язык?

Один-единственный понуро

плетется серенький журнал.

Неужто это — вся культура,

которую народ создал?!

Где наши школы, институты?

Ни одного и ни одной.

Театры где? Давно закрыты.

И вся культура наша смыта

антисемитскою волной.

Конечно, царская Россия

была евреям не мессия.

Однако сквозь ее прорехи

возрос гигант Шолом-Алейхем

и Перец, Бялик, Шолом Аш...

А где же этот «Шолом» наш?

Так кто же, по какому «ндраву»

и по теории какой

у нас святое отнял право —

еврею быть самим собой?

Не мы как будто в сорок пятом,

а тот ефрейтор бесноватый

победу на войне добыл

и свастикой страну накрыл.

Но, к счастью, Гитлер предан тленью

и рейх его повержен в прах.

Так почему же черной тенью

не в небеси, не в облаках,

в моей стране бродить он смеет,

тараща свой отвратный лик?

Не он ли вырвал у евреев,

да с корнем, их родной язык?

Не он ли в том, пятидесятом,

Михоэлса сбил наповал?

Не он ли предал нас проклятью

и шрифт еврейский разбросал?

Не Гитлер ли руками сброда

в сердца евреев сеяЛ страх,

сынов еврейского народа

душил в советских лагерях?

Не он ли, дьявола посыльный,

придумал кару высших мер:

ассимилировать насильно

еврейский род СССР?

Чтоб не остались даже блики,

национальный облик стерт.

А без лица ты — кто? Безликий,

ничтожество, десятый сорт.

И что ж?.. По всей стране широкой,

от Балтики и до Курил,

неумолимый и жестокий,

сей план дубинкой претворил.

Не Гитлер? Так кому же слава

«тончайшей» миссии такой?

Кто отнял у евреев право —

еврею быть самим собой?

В час испытанья, тяжкий, грозный,

когда слышны раскаты гроз,

взываю я: — Пока не поздно,

вставай, народ мой, в полный рост!

Вставай, проклятьем заклейменный,

чтоб равным быть в своей стране! —

тебе кричат шесть миллионов,

истерзанных не на войне,

а в лагерях. Шесть миллионов,

замученных и истребленных,

простерли руки и кричат:

— Восстань, наш угнетенный брат!

Ты можешь отвратить гоненье,

ты волен избирать свой дом.

Твоей культуры возрожденье,

твое величье и спасенье —

в тебе самом,

в тебе самом!

Я к небу руки возношу,

я не страшусь любого груза,

одно лишь, Господи, прошу:

со мной пусть вечно будет муза.

Она и утром, и во сне,

под небом пасмурным

и синим,

нашептывает в душу мне

слова, порой волшебной силы.

И я вдыхаю их и пью,

как вдохновеннейшую влагу,

я

их шепчу,

кричу, пою,

как зерна сею на бумагу.

Я,

как дышу,

стихи пишу.

Мне труд поэта —

не обуза.

Одно лишь, Господи, прошу:

со мной пусть вечно будет муза.

Нет, я навеки не исчезну,

смерть надо мною не вольна.

Пусть я сорвусь случайно в бездну

иль смоет в океан волна,

пускай уста скует безмолвье

и я паду, глаза смежив...

Кромешный мрак у изголовья...

Я все-таки останусь жив.

Я утверждаю это с верой

не потому, что я велик.

Еще до мезозойской эры

звучал в природе мой язык

в громах небесных и прибоях,

в набегах бури и в тиши.

Земля и небо голубое —

родители моей души.

Она жила в пучине водной,

ступила на земную твердь

всепобеждающей и вольной

не для того, чтоб умереть.

Летели годы, век за веком,

и в озаренье наяву

я появился человеком,

но прежней жизнью я живу,

той, что в немеркнущем сиянье

от сотворенья первых дней,

той, что бушует в мирозданье

без времени, без рубежей.

...И если, не дай Бог, взорвется

родная матушка-Земля,

и в тот печальный час под солнцем

не оборвется жизнь моя:

не человеком и не птицей

в пространстве путь продолжу свой —

летящей крохотной частицей,

неистребимой и живой!

У нас — серебряная свадьба.

О чем мечталось —

то сбылось.

Сегодня петь бы

да гулять бы —

ведь так от века повелось.

А мы с тобой

не вдарим в бубен,

у нас не будет

пир горой,

и вроде отмечать не будем

наш светлый юбилей с тобой.

Не будет поздравлений разных

и приношений никаких.

Ну, словом, праздник,

но не праздник

какой бывает у других.

Ты даже не поставишь теста,

не наготовишь пирогов.

И все ж ты —

лучшая невеста,

а я — жених из женихов!

Трубит мой белый слон,

мой альбинос трубит.

Он прогоняет сон,

он никогда не спит.

Все ночи напролет

и в ясном свете дня

зовет,

зовет,

зовет

он счастье для меня.

Четвероногий друг

встревожен и взбешен:

а вдруг,

а вдруг,

а вдруг

я счастьем обделен?!

А вдруг свернет в объезд,

меня не одарит?

И слон не спит, не ест —

трубит,

трубит,

трубит...

Я, правда, небогат,

но не слуга рублю.

И словно ты, мой брат,

трублю,

трублю,

трублю.

Призыв не оборву

я до последних дней:

зову,

зову,

зову

я счастье для людей.

Селенья были далеки,

а ноги — как пуды...

Ни ручейка и ни реки —

ни капельки воды.

Напрасно я глядел вокруг,

устал. Присел и сник.

Уже отчаялся... И вдруг,

вдруг предо мной — родник!

Как будто среди ада — рай,

цветник — средь голых скал.

Струилась влага через край,

я жадно к ней припал.

Блаженство, радость ощутил...

И возмечтал потом:

вот если б людям стих мой был

подобным родником!

Ты в дом родной

вернулся в светлый час.

Где ж твой отец?

Где два веселых брата?

Живого мать

тебя лишь дождалась:

в сраженьях павшим

нет домой возврата.

Прошедшее покрыл густой туман...

Но от потери

никуда не деться.

И три рубца —

следы глубоких ран,

следы войны,

на материнском сердце.

Инвалид Великой Отечественной,

кровь твоя

на песке,

на траве,

на снегу...

Нет, не только твое Отечество —

вся планета, все человечество

пред тобою в долгу,

в неоплатном долгу.

Кто -то с фронта — счастливый —

вернулся целым.

Кто-то мертвый —

бессмертный —

в землю зарыт...

Ну а ты возвратился

в общем и целом

ничего...

Но ни жив,

ни убит -

инвалид!..

И вручили тебе

билет пенсионный,

хоть почетный,

но тяжкий до боли билет.

В Ноют давние раны

днем и ночью бессонной,

и тебе исцеления нет

сколько лет!..

Я, как ты, покалечен в годину лихую.

Пред тяжелым недугом не дал себе пасть.

Мы с тобой, старина,

до конца повоюем

против кривды,

за народную власти

Граница на замке,

и слово под замком,

и церберы

незримо на пороге.

Ты с этим,

современник мой,

знаком,

идущий по предписанной дороге

порой, чего греха таить, ползком.

Тебе заранее готовит кто-то речь,

шагай в гурте, как тысячи и тыщи.

А если сим посмеешь пренебречь —

отхлещут и кнутом,

и кнутовищем,

да так, что и ни сесть тебе, ни лечь.

Свобода?

Что за чушь?!

Сомненья?

Что за бред?!

Будь счастлив, что набитая утроба.

Инако мыслить?

Тяжкий грех

и вред:

ты только голос свой иметь попробуй

и возле дома твой простынет след.

Достоинство?

Ошибка словаря.

К чему оно — ненужная обуза!

К примеру, босс тебя унизит зря —

надейся на поддержку профсоюза

и верь, товарищ, что взойдет заря...

Желания?

Чего тебе желать?

Ты — человек, и все тебе поблажки:

ты можешь, как сосед, приобретать

в рассрочку барахло и деревяшки

и думать, что богатому под стать.

Хошь — водочки до одуренья пей,

а хошь — футбол покажет телевизор.

Россию-мать обвил зеленый змей,

и травит люд, и тянет книзу,

и делает покорней и немей.

Законность?

Да, написан и закон.

И не сказать, чтоб был он никудышный.

Да вот карает часто правых он.

Недаром говорят:

закон — что дышло,

верти его, крути со всех сторон...

И вертится, и крутится Земля,

и вдаль летит твоя шестая света

в созвездии Московского Кремля.

А я кричу: «Карету мне! Карету!..»

На время эмигрирую в себя.

Будил огромный лайнер высоту.

Сто двадцать пассажиров на борту.

Был среди них

чиновник важный Никс.

Он не смотрел в иллюминатор вниз.

В подобном ранге был он там один.

Но туповат был этот господин.

И о добре он понаслышке знал.

В удобном кресле сладко чин дремал.

А прочие — худые, толстяки,

по большей части были добряки,

и каждый жил заботами о том,

чтоб Землю украшать своим трудом.

Вот лайнер завершает свой полет.

Но что-то плохо рассчитал пилот.

Был роковым посадочный пробег,

и... ни один не выжил человек.

Кричала пресса, и гудел эфир,

молниеносно извещен был мир:

«Вчера погиб

чиновник важный Никс!»

А прочие

сто девятнадцать? —

Икс!..

В глухой тиши

больницы Хиросимы

измученный,

с поникшей головой,

еще один —

Якио Иосима —

ждал смерти от болезни лучевой.

Он не стонал,

не звал врачей на помощь,

тускнели отрешенные глаза.

Над Хиросимой

проплывала полночь,

слезою капля

по стеклу текла...

Он понимал:

от смерти нет спасенья,

и, как ни странно,

хорошо, что нет...

Смерть по пятам

за ним тащилась тенью,

не отставая,

много черных лет.

Он вспоминал (в сознании покуда)

год сорок пятый, августовский сад...

Огонь и гром!

И за одну минуту

нет Хиросимы —

есть кромешный ад!

Нет светлых улиц,

скверов нет зеленых...

Один разряд,

всего один лишь взрыв!

Но сколько горожан

испепеленных!

А он, Якио,

он остался жив...

И вот он мертв,

его сомкнулись веки.

Ждет погребенья Иосимы прах.

— Войне проклятье!

Миру —

мир навеки! —

застыло криком

на его губах.

Меж облаков все реже просинь,

пожухла кое-где трава.

Не за горами, значит, осень.

Она войдет в свои права.

И сменит лето, словно проза

поэзию сменяет вдруг.

Спадет жара, погаснут грозы,

потянут журавли на юг...

В леса ворвется свежий ветер,

раздует лиственный пожар.

И первый иней на рассвете

как соль на острие ножа...

Что быль, что небылица

промчался старый год.

И новый, яснолицый,

у матушки-столицы

распахнутых ворот.

Декабрь, а ни снежинки,

да и теплынь притом.

А мне на Соколинке,

по давнишней тропинке

встречать его стихом.

Расстегивай овчину,

вспотевший Дед Мороз!

Ты, верно, молодчина,

а ну-ка для почина

чего ты мне принес?

Намаялся я слишком

в минувшие года...

Ко мне идешь ты с книжкой

малюсенькой под мышкой —

такому рад всегда!

Прошедший бородатый

усердно мне служил.

Я стал лауреатом

журнала «Крокодил»,

меня печатал в «Правде»,

водил меня в эфир.

А ты скажи по правде,

я получу награду —

медаль «Борец за мир»?

Не получу — так что же...

Здоровья лучше мне,

как говорят, дай Боже,

и канарейкам тоже,

и теще, и жене...

Пора поставить точку.

Дай, Новый год, обет:

чтобы рождались строчки

счастливые, «в сорочке»,

и вылетали в свет.

Наша мама — полемистка,

но она — не резонер.

С ней нельзя сравнить и близко

умниц изо всех Озер.

Мама держится солидно.

Не в любой вступает спор.

У нее весьма завидный

и широкий кругозор:

от симфоний до прелюдий,

от поэм до оперетт.

Лучше всех готовит блюда

от ватрушек до котлет.

Слава маминым соленьям,

выше всех они похвал!

Что касается варенья —

не скажу, не разобрал.

Не то мне это снится,

а может, наяву:

который день в больнице

я пленником живу

и к незавидной нови

привыкнуть не могу.

...А были сгустки крови,

как маки на снегу.

Испуганные взоры,

и день, как мрак в ночи,

приезд нескорой «скорой»,

и сестры, и врачи...

А было опасенье —

вот-вот сомкнется круг,

тревога,

полубденье:

а вдруг?

а вдруг?

а вдруг?..

Что было — миновало,

Всевышнему хвала!

И снова сил немало

на трудные дела.

Да, впереди метели

и прочее сполна!

Но нынче птицы пели

о солнечном апреле...

Да здравствует весна!

Уже весна плетет узоры,

деревьев проясняя суть.

Опять зовут меня Озеры,

пора, пора в недальний путь.

Ни капли нови в старой фляге,

и все там для меня старо.

Но вдохновенней там перо

и «просится перо к бумаге».

Я отмечаю день рожденья

своей рифмованной строкой.

Года — не к старости ступени

и не дорога на покой.

Года — ступени восхожденья

к мечте от суеты мирской,

реки извечное теченье

меж берегов в простор морской,

полет не в темень, а к свеченью!..

А иначе

к чему рожденье?

Мальчонка на игрушечном коне

тихонько едет где-то в стороне...

А я лечу на резвом скакуне,

живом, горячем — им залюбоваться!

Но, как ни странно, не под силу мне

с тем маленьким наездником

тягаться.

Промчусь я, словно ветер, много верст,

хоть на плечах — заботы и тревоги,

но где-то впереди — провисший мост.

И рухнет он.

Конец моей дороге!..

Ползет мальчонка.

Мой неистов бег.

Но он —

не я —

прибудет в новый век!..

Я долго истину искал,

я требовал ответ.

Что есть начало всех начал,

в чем бытия секрет?

Одну лишь истину прочесть

мне разрешил Творец:

всему на этом свете есть

начало и конец.

Сто ливней,

сто бурь,

сто гонений и бед

на сердце

глубокий

оставили след.

Дорога — проселок

в холмах и буграх —

шагай,

если можешь

стоять

на ногах.

Жара нестерпима

и даже в тени.

А ты свою лямку

тяни да тяни.

Не жди ни похвал,

ни посул,

ни подмог:

ты —

сам себе лошадь

и сам себе — Бог!

Молчит моя заброшенная лира,

ослабленные струны не звенят.

Лишь гневно прорывается сатира,

как обличенье,

источая яд.

Носить бы мне певца любви корону –

улыбка не сходила бы с лица,

когда б не видел,

как умышленно в икону

лакеи превращают подлеца,

когда б не лицезрел тупиц

у власти,

несущих беды страждущей стране,

когда бы и удары, и напасти

не испытал на собственной спине.

Остался жив...

Казалось, при Никитке

в кромешной тьме

мелькнул свободы луч...

Но оборвалась тоненькая нитка!..

Над нами снова мрак зловещих туч,

и снова разгулялось беззаконье,

и снова лжи —

почтенье и салют:

во славу новоявленной иконы

фанфары надоедливо поют

от Мурманска

до самого Памира,

от Сахалина

до самих Карпат...

Вот почему моя замолкла лира,

лишь гневно

прорывается сатира,

как обличенье,

источая яд!

Садовник старый жил последний час.

— В чем жизни смысл? —

его спросили люди.

— Полвека я растил плоды для вас,

пусть этот труд мне памятником будет.

Коль срок пришел —

я смерть свою приемлю.

Вам завещаю:

берегите Землю!

Последний лист календаря

опять пошел в расход...

Еще один, выходит, зря

был прожит мною год.

Рассвет и вечер, день и ночь,

недели прочь и месяц прочь.

И так — без пользы и следа —

текут года, бегут года...

Как у дряхлеющих мужчин,

проживший долгий срок,

мое лицо полно морщин

и вдоль, и поперек.

А мне совсем немного лет,

но сколько горя, сколько бед,

жестокой и пустой борьбы

я взял из жестких рук судьбы!..

Хоть век шлифуй слепой графит,

пусть твой велик талант.

Графит, увы, не заблестит

огнем, как бриллиант.

Из глины стали не сварить.

Из камня нити не скрутить...

Растаяла предутренняя тень,

на легких крыльях поднимался день.

И в чаще, наяву

как в полусне

зарянка пела песню о весне.

Чем громче раздавался светлый звук,

тем тише становился сердца стук:

за каплей

капля

в песню кровь ушла.

И песня потому была тепла,

и потому сверкала на лету,

собой наполнив ширь и высоту.

Зарянка —

два распластанных крыла...

А песня —

все плыла,

плыла,

плыла...

Для лета нынче мало света,

но я об этом не грущу.

Я вдохновением поэта

нелепый сумрак освещу.

И небо в красках полусонных

я растворю в голубизне.

И листья вялые подсолнух

упруго повернет ко мне.

Нет, не ко мне, а к вдохновенью,

оно во мне и вне меня.

Где вдохновенье — там горенье,

там праздник солнца и огня.

Живу

Дышу шестидесятым маем.

То тяжко мне,

а то легко в груди.

Я знаю, но никак не понимаю,

что молодость осталась позади.

Когда?

На перекрестке,

повороте?

Никак не вспомню, где расстался с ней.

Наверно, в час ночной

незримый кто-то

в телеге жизни подменил коней...

И вместо норовистых,

жарких,

резвых,

полушальных,

встающих на дыбы,

телегу катит пара очень трезвых...

Куда? Вперед, по колее судьбы.

Вперед не к лету,

в край осенний, хмурый,

где небо ниже, листья все рыжей...

Эй, милые! Зачем плестись понуро?..

Не слушаются лошади вожжей.

Не слушаются,

видно, плох возница,

не помогает даже хлесткий кнут.

Ползут колеса. Не мелькают спицы...

За метром метры —

роковой маршрут.

Нет, в пустоте я не ищу опоры,

но не хочу ползти до той поры.

Я поверну коней. Пусть тянут в гору,

а там —

во весь опор пущу с горы!

Всем судьбам в пику!

Упоенный бегом

и спуском,

хоть опасным и крутым,

помчусь я вновь!

Лети, моя телега,

со мною обновленным,

молодым,

пускай несутся кони,

словно черти,

быть может, не доеду —

разобьюсь...

Я не боюсь

ни скоростей,

ни смерти.

Я старости плетущейся боюсь.

Течет с березы сок,

струится сок из сосен.

И день, и ночь в горах шумит поток.

Пчела — с летка к цветку

и снова на леток...

К закату лето. Скоро грянет осень...

А я молчу, как будто занемог,

как будто душу запер на замок

и навсегда стихи писать забросил.

Что — дерево без сока и в бесплодье?

Что — вешняя река без половодья?

Что — без пыльцы летящая пчела?

Как от сгоревшего костра зола,

ненужно и мертво и то, и это...

Так что ж тогда молчанье для поэта?

Сосна росла,

сосна цвела,

и вдруг,

под самый дых,

под корень,

ей впилась пила —

и нет ее в живых.

Лежит

прямая как струна,

до веточки обрублена.

К чему, зачем теперь она

без времени загублена?

Мне жаль ее.

Печален взор...

Но вижу:

плотник кряжистый

умело взялся за топор —

и бревна в стены вяжутся,

и дом встает

сосне под стать,

стоять ему столетие.

Рождаться будут, вырастать,

в нем дети, как соцветия...

А если в срок или не в срок

погибнуть нам достанется —

какой от нас посмертно прок

и что живым останется?

Когда б я был один за то в ответе,

без красных слов, костьми я смог бы лечь,

чтобы зверье и птиц сберечь

на этой обезумевшей планете...

Такое может лишь присниться

в тиши удушливых ночей:

по черной воле палачей

навек оторван Солженицын

от кровной Родины своей.

Его бы с радостью казнили,

сожгли, развеяли бы прах.

Но всемогущее насилье

внезапно замерло в бессилье:

остановил насилье — страх!

О нет, не пред своим народом:

запуган он и безъязык.

Века не знающий свободы

под этим мрачным небосводом

властям перечить не привык.

Не раз прореженный жестоко

то ГПУ, то КГБ,

по сути смелый и широкий,

под хищным полицейским оком

замкнулся он в самом себе.

Его давил сапог тирана,

под дых железный бил кулак,

его сынов, согласно плану,

безвинных гнали на закланье

на тот архипелаг ГУЛАГ,

где мучились не единицы,

а полумертвых легион,

нещадно битых, бледнолицых...

И среди них был Солженицын,

и так же горе мыкал он.

...И сын Руси надел вериги.

Его клокочущие книги,

сверкая, обнажили зло,

насилья мерзкое обличье

и ужасающим оскал.

И хлынул свет за пограничье.

Пред миром, в жертвенном величье,

писатель Солженицын встал.

За правду, за разоблаченье

суров верховный приговор,

в печати — злобное гоненье,

завыл в зверином исступленье

ничтожных подхалимов хор.

Был посрамленью и наветам

«придворными» подвергнут он,

и очернен, и оклеветан.

Близка беда по всем приметам.

Арест... конвой и... за кордон!

Изгнанье! Кары горше нету!

Однако жив он, не убит,

и имя честное над светом

неуходящею кометой

как символ совести горит.

И ни к чему в продажном стане

теперь победно руки трут.

Пора придет, и час настанет,

неотвратимо суд нагрянет,

не Божий — всенародный суд!

Ублюдки под державной сенью!

Вельможи! Холуи вельмож!

О нет! Не будет вам спасенья,

ответите за преступленья,

и за насилье, и за ложь,

за все заплатите сторицей!

Я быть пророком в том берусь:

да возвратится Солженицын

в свою любимую столицу,

в свою воспрянувшую Русь!

Сегодня, надеждой объятый,

в предчувствии светлых свобод,

встречаю я семьдесят пятый

вот-вот наступающий год.

Все мною испытано в меру.

Сверх меры познал я беду,

я верю,

я верю,

я верю:

все сбудется в новом году.

Удача придет непременно,

и будет душе веселей:

я вырвусь из долгого плена,

отпраздную свой юбилей

под небом высоким и синим,

быть может, в далекой дали...

Я — сын Украины, России,

но я — гражданин всей Земли.

Хранят музеи

слепки рук

великих музыкантов.

В них словно слышен

светлый звук,

навеянный талантом.

Но нет еще нигде пока

тех слепков рук

священных,

какие держат мир

века

трудом обыкновенным.

Епистимии Федоровне Степановой,

крестьянке из Краснодарского края,

потерявшей в Гражданскую

и Отечественную войны девять сыновей.

Снег метет,.

снег метет —

завируха.

Ветер песни поет,

иль вызванивает лед,

иль ошибка слуха?..

Мало ли что чудится

путнику в пургу:

будто рядом улица,

кони на бегу...

Снег метет,

снег метет —

завируха...

А по белой степи —

белая старуха

в сумраке идет...

А зачем да куда?..

Эх ты, горе-беда,

ох, беда да горе,

полумрак во взоре.

Были молоды глаза,

ясные, шустрые...

Стали старыми глаза,

мудрыми,

грустными.

...Почему среди степи вьюжной

старуха белая?

Что ей нужно?

Что здесь делает?

Ей сидеть бы

в теплом доме,

возле печки

в полудреме,

шерстяной чулок

вязать

да тихонько напевать.

Жить осталось

малость — старость!

А она, гляди,

без устали,

шагом мерит

просторы русские,

украинские

с-под Кубани —

под стены берлинские..

Неогляден,

необъятен

солдатский погост...

Где родимых

земля приютила?

Может, пять,

может, сто,

может, тысяча верст

от могилы

к могиле?

А старуха —

на то она

мать,

чтоб погибших сынов

навещать...

«То ль ненастно,

то ли ясно,

то ли холод,

то ли зной,

жизнь покуда

не угасла,

я, сынок, всегда с тобой...».

Еле слышно шепчут губы,

повторяют: «Я всегда...»

Руки узловаты,

грубы

от крестьянского труда.

От годов и от кручины

на щеках

легли морщины.

Ну а сердце?..

Сердце старухи:

частые стуки,

шумны и глухи.

Страшными ударами

нещадно битое,

кровью и слезами

мыто-перемытое...

Под кофтою груди

выдул суховей.

А вскормили эти груди

девять сыновей.

Были груди молоды,

полные соков,

и вскормили

молодцев —

к соколу сокол!

От Александра, старшего,

до Саши, меньшого,

спрашивай не спрашивай,

не найдешь такого:

ладные да сильные,

брат похож

на брата.

Всех их

покосили

войны проклятые.

...Необъятен,

неогляден

солдатский погост.

Где родимых

земля приютила?

Может, пять,

может, сто,

может, тысяча верст

от могилы

к могиле...

А старуха,

на то она мать,

чтоб родимых сынов

навещать...

Снег метет,

снег метет —

завируха...

А по белой степи

белая старуха

идет,

идет,

идет...

Как хорошо идти тропою

прямой и твердой, как гранит.

Как просто смешанным с толпою

шагать, куда вожак велит,

сидеть в ненастье под навесом,

пережидать буран в дому,

болтать цитатами из прессы

и не перечить никому.

Зачем карабкаться к вершине

так, чтоб на коже пот и соль?

К чему и по какой причине

делить чужую скорбь и боль?

Зачем скалой стоять за правду

и без щита таранить ложь,

а получить за то в награду

промеж лопаток мщенья нож?

Но может быть еще похуже:

зажмут, согнут тебя в дугу.

Так почему же, почему же

быть равнодушным не могу?

Вознагражден я или проклят,

что в сердце неуемный жар?

Но не могу вдали с биноклем

глядеть, как дом объял пожар.

Себе не созидаю рая,

а там — хоть не расти трава!..

Я не желаю попугаем

чужие повторять слова.

Давно пошел шестой десяток,

и поуняться бы мне честь!

Но весь, от головы до пяток,

каким я был, таков и есть,

таким и до конца пребуду,

покой лишь признаю во сне.

Бунтуй, душа моя,

покуда,

покуда кровь течет во мне.

Дороги торной

мне дороже

навстречу солнцу крутизна.

Иначе

сердце жить не может.

Иная жизнь?

К чему она?

Закат погас давным-давно,

а человек глядит в окно...

Его охватывает жуть:

«О, как все бренно, быстротечно...»

Во тьме сверкает Млечный путь,

летящий в бесконечность вечно!..

Нет, право, ни при чем тут сроки:

приходит год, уходит год,

жара или мороз жестокий,

веселый бег весенних вод —

ни в том и ни в другом истоки

и вдохновенья, и забот.

Когда родятся чаще строки,

я счастлив. И наоборот:

когда не тянут корни соки,

когда ни грез, ни дум высоких —

такая грусть-тоска берет!..

Нет, право, ни при чем тут сроки:

уходит год, приходит год...

Еще листвою шелестят

зеленые сады.

Мне нынче ровно шестьдесят,

но в этом нет беды.

Не старческой тоской объят —

душой и мыслью свеж.

Мне — шестьдесят.

И, значит, взят

еще один рубеж.

Время — нелегкая ноша,

годы летят и летят.

Вот уже, хочешь не хочешь,

стукнуло мне шестьдесят.

Нередко одно и то же

спрашивают «друзья»:

— На свете немало прожил,

а что ты от жизни взял?

Лгать мне никак не пристало.

Да похвалиться нельзя:

мало, ничтожно мало

«взял» я от жизни, «друзья».

Без всякой наигранной позы

отвечу на тонкий вопрос:

годы я мерю пользой,

которую людям принес.

Пускай обыватель судачит:

«Войны ветеран, поэт,

а нету и плохонькой дачи,

в квартире комфорта нет.

Работает, что ли, задаром?..»

Нет, стал я отменно богат,

когда впервые ударил

мой

«Бухенвальдский набат».

И если от страшной напасти

мир защитить помогу...

Какое другое счастье

себе пожелать могу?

Покуда упруг еще парус,

и руль подчинен молодцу.

А все-таки августом август,

и лето подходит к концу.

Еще леденящие ветры

его не согнули в дугу...

И зеленью кованой ветви

звенят на могучем дубу...

Но видишь: незваная проседь

морозцем виски порошит.

Но слышишь, как рыжая осень

извечной дорогой спешит?..

Мечтается так, как мечталось.

Пчела собирает пыльцу.

А все-таки августом август,

и лето подходит к концу.

Безумием объятая планета

с вершины галактической горы

летит,

летит,

летит в тартарары,

в полете развивая скорость света.

Полями и лесами разодета,

щедры ее обильные дары,

могучим солнцем все еще согрета,

под звонкий смех беспечной детворы

безумием объятая планета

летит,

летит,

летит в тартарары.

Вниз головой владыки в кабинетах

сидят на креслах, зорки и мудры.

Глобальные фатальные ракеты

в засаде притаились до поры...

Летит,

летит,

летит в тартарары

безумием объятая планета.

Отрава в реках — времени примета

от Миссисипи, Рейна до Куры.

Распределяют злато госбюджета:

для жизни — горстка,

смерти — две горы.

Пары,

жиры,

шнуры,

шары,

газеты,

боеголовки,

биржи,

пистолеты...

все в мешанине головной коры...

Безумием объятая планета

с вершины галактической горы,

в полете развивая скорость света,

летит,

летит,

летит в тартарары!..

Не снег, не дождь, а дребедень,

и под ногами каша, слякоть.

Но в этот хмурый зимний день

я вовсе не намерен плакать.

Как миг промчался старый год.

Увы, он снова не вернется.

И не упал к ногам тот плод,

что в жизни счастьем обернется.

А мой спасительный корабль

стоит на якоре, как прежде.

Но я не сник и не ослаб,

не разуверился в надежде.

Нет, предсказать я не берусь,

что новый год мне уготовил.

То я шагаю, то плетусь,

всегда и ко всему готовый.

Живу я, словно на войне,

к броску напрягся из траншеи.

Зачем оно такое мне?

Но я иначе не умею.

Мне снятся мерзостные сны.

Тому есть веские причины...

И небо ясное весны

порою кажется с овчину.

Ох, надоела немота,

когда кричать необходимо!

Наверно, краше слепота,

чем видеть все орлино-зримо:

тупую правящую рать,

народ —

безвольный, алкогольный...

Но надо жить...

Терпеть и ждать.

Терпеть,

хоть нестерпимо больно.

О, дай мне, Господи, подняться

в полете над самим собой,

как будто бы мне снова двадцать

и не страшит барьер любой.

И нет еще в запасе знаний,

и вовсе я не эрудит,

а неокрепшее сознанье

пока что безмятежно спит.

И от малейшей женской ласки

глубокой ночью не до сна,

пред взором вспыхивают краски

и даже осенью — весна.

Все небо надо мной искрится,

пространство подо мной — в цветах,

парю свободно, словно птица,

упруг и крепок крыльев мах!

О, дай мне, Бог, подняться снова

поближе к солнцу, в небеса!

Сорви и дум, и лет оковы

с меня хотя б на полчаса!

За этот краткий миг свободы,

за дерзновенный сей полет

убавь мне старческие годы

и мудрости тяжелый гнет...

К чему бесплодное томленье?

Что толку под золою тлеть?

Я жажду радости паренья,

хоть раз еще хочу взлететь!..

Такой январь сравнить лишь можно с мартом

мороза нет, и не метет пурга.

Лишь южный ветер с озорным азартом

съедает преждевременно снега.

Неужто все самообман

и впредь останется как прежде:

и не дописанный роман,

и кол осиновый надежде?..

Слабеет шаткое «авось»,

и трезвый голос ежечасно

нашептывает: «Слышишь, брось!

Твое борение напрасно.

Ты тайны многие постиг,

ты жизнью умудрен в достатке,

но ты, увы, почти старик

и можешь рухнуть в первой схватке.

Ты сердцем рвешься на войну

за справедливость и свободу...

Тебе бы лучше тишину,

прогулки в ясную погоду,

и так до кипенных седин,

хлопот, тревоги — ни на йоту.

Поверь, чудак, конец один —

что гению, что идиоту!»

Да, трезвый голос лжет едва ль.

Но как последовать совету,

который гасит высь и даль

и закрывает доступ свету?

Так лучше пусть самообман.

Не усидеть мне за оконцем.

Я вижу солнце сквозь туман,

я вскинул руки:

— Здравствуй, солнце!

До самых кипенных седин

к чертям приманку — «жить по нотам».

Хотя и впрямь: конец один —

что гениям, что идиотам...

Мне нынче шестьдесят один.

Что ж, я — почтенный гражданин

и, как положено, старею,

увы, протезики во рту...

Но верю все-таки: сумею

еще одну взять высоту.

Что жизнь без взятия вершин?!

Всего-то шестьдесят один!

Под августовским небом светло-синим,

с единственною — другом и женой,

в красе волшебной, тишине лесной,

я праздновал сегодня день рожденья.

Попробуйте! Какое наслажденье!

Плюнь на души порезы,

к черту стакан вина!

Ты должен быть

крепким,

трезвым,

юноша-старина!

Пружинь утомленные ноги,

так надо — верти не верти...

Чуда не жди и подмоги

ты и в конце дороги,

ты и в начале пути.

Ежели ты хоть на йоту

сдашься себе самому —

всей твоей жизни работа

канет безвестно во тьму.

Вытерпи снова и снова,

даже во сне не скули.

В этом — успеха основа,

помни:

правдивого слова

жаждут все люди Земли!

Она давно в округе вятской

как будто на смех родилась.

Но, повзрослев, не залихватски,

а скромно в тяжкий воз впряглась.

Куда ей там,

почти убогой,

по виду —

стати никакой,

приземистой, коротконогой,

тянуть, что впору ломовой!

Смотрел с тоской ее хозяин,

слезинка по щеке ползла...

Подергал вожжи: «Милка, взяли!»

И... удивительно, взяла,

взяла, взяла и — покатила!

Кряхтит, а все-таки везет.

Откуда в ней такая сила —

крестьянин бедный не поймет.

Откуда?

Стало быть, от Бога,

Он дал ей прочности запас...

Повеселел крестьянин.

Ноги

вдруг стали легкими, хоть в пляс!

...Я много лет, не трактом гладким

проселком (хоть была бы гать!)

тащу свой воз, как та лошадка.

Мы с ней «одних кровей», видать.

Не берусь

исцелить тебя, Русь,

не берусь.

Я и думать об этом не смею.

Будь хоть я тыщу крат

Гиппократ,

будь хоть я Моисеем —

все равно не берусь!..

Утонула в кровище,

захлебнулась в винище,

задохнулась от фальши

и лжи.

Как ты, глупая,

слепо и рьяно

до небес возносила

тирана,

как молилась ему,

расскажи...

А теперь вот — блажи!..

Смертоносны глубокие раны твои,

честь и совесть пропили Иваны

твои.

В городах перекрашены в рыжие,

крутят чреслами Марьи

бесстыжие.

А в деревне, от хаты до хаты,

поллитровка

в обнимку с развратом,

входит в двери,

раскрытые настежь,

на погибель твою и несчастье!

А под соколов ясных

рядится твое воронье.

А под знаменем красным

жируют жулье да ворье.

Тянут лапу за взяткой

чиновник, судья, прокурор...

Как ты терпишь, Россия,

паденье свое и позор?!

Над тобою, распятой, березы

проливают горючие слезы,

изнывают поля и дубравы,

жухнут с горя шелковые травы,

и трубят тебе песни кручинные

в небесах косяки журавлиные...

Не берусь

исцелить тебя, Русь,

не берусь...

Понимаю, твои коммунисты-цари

крикнут мне:

— Замолчи, щелкопер, не дури!

Укроти-ка свой пыл клеветнический!

Русь отсталой была,

Русь сохою жила,

а при нас стала вся

электрической,

металлической,

чудо-космической...

Полюбуйся, другим укажи

: этажи, этажи,

поднимаются светлые здания,

города, города...

Нефть, алмазы, руда,

в дикой тундре

и то — созидание.

Лучше крикни: — Ура!

На полях — трактора,

в хатах светят

не свечечки сальные.

Телевизоры есть,

мотоциклов — не счесть,

есть авто

и машины стиральные.

Лапти где? Нет лаптей!

Посмотри на детей:

как картинки они принаряжены.

Ты учти, критикан,

выполняем мы план,

а в пустынях — каналы и скважины...

Мы от счастья поем,

мы к высотам идем.

Коммунист — это самое, самое...

Мы Россию спасли,

мы — надежда Земли,

не хулу,

сочини ты осанну нам.

...Комцарям я ответить на это готов

. Вы не зря мастера феерических слов.

Да, растут города,

да, гудят провода,

ледоколы сверхмощные строятся.

Есть и в космос разбег...

Ну а где Человек?

Ну а где Человек,

россиянин свободный,

с достоинством?

Я с тоскою смотрю

на «советских» людей.

Ни высоких стремлений,

ни светлых идей.

От начальства снося зуботычины,

Лишь с оглядкой лопочут:

«Что сделаешь мол?..»

Верно их, как плита,

придавил произвол

и запуганных, и обезличенных.

Что же станется завтра,

Россия, с тобой?..

Кто же правит сегодня

твоею судьбой?

Беззаконие,

Зло

и Насилие.

Кто поможет, скажи,

во спасенье души,

чтоб ты стала здоровой

Россиею,

чтоб ты стала

свободной Россиею?

Не берусь исцелить тебя, Русь,

не берусь...

И откуда прибудет спасение?

«В белом венчике роз»

пожалеет Христос?..

Чу!..

Мне слышится грозное пение:

Мы наточим топоры,

топоры,

их припрячем до поры,

до поры!

До поры, до времени,

а потом — по темени —

и-и-эх!..

Кто поет?..

Это — правда

иль слуха обман?..

А России душа

умирает от ран!..

Чтоб не были люди

у смерти во власти,

сердце будет

вскоре запчастью.

Живое, бедовое,

выйдет из строя —

вставят новое,

крепче втрое!

Вот это наука!

Вот это искусство!

Но сердце без муки?!

Но сердце без чувства?!

Стучит равномерно

сто лет без износа,

машинка без нервов,

подобье насоса.

С таким хоть и дышишь —

да нет вдохновенья,

с таким не напишешь

стихотворенья,

не сможешь любить

и ни плакать, ни спорить,

ни соколом взмыть

и ни кинуться в море...

Ни скрипки, ни клавиш,

ни слез, ни сонаты...

С таким лишь прибавишь

еще бюрократа.

И я заявляю:

не надо мне оного!

Согласен

как крайность

на клапан нейлоновый...

Стихотворенье ни о чем,

ну, просто так, для упражненья.

Поэзия здесь ни при чем,

и непричастно вдохновенье.

Бездельничает мой Пегас,

он застоялся в самом деле,

от скуки взор его погас

и ноги впрямь отяжелели.

Еще немного — и, глядишь,

он станет непотребной клячей...

Садится солнце ниже крыш,

и наступает вечер, значит,

а — следом ночь, и спать пора.

Но я рискну полночным часом

взнуздать и оседлать Пегаса

и вскачь,

и пулей —

со двора!

Конь машет крыльями, как птица,

от наслажденья сам не свой.

Меня несет он над столицей,

то есть над матушкой-Москвой.

Как хорошо лететь в ночи:

не то что рядовым шофером,

а как придворным —

«кирпичи»

и красный окрик светофора —

все нипочем!

К тому ж, тем паче,

я не внизу,

не «под», а «над»...

Мой чудо-конь не просто скачет —

летит! И никаких преград!..

Мерцают звезды. Тихо,

тихо...

В тумане белом Млечный путь.

Рискну, пожалуй, заглянуть,

куда б вы думали?

В Барвиху!

Там, говорят, живут титаны

из стана «скромных и простых».

В толк не возьму:

к чему ж охрана

и брех собак сторожевых?

Я вижу: на широком ложе

спит Генеральный богатырь.

В зажатом кулаке, похоже,

он прочно держит целый мир.

В нем мудреца признал я сразу,

с ним —

в мирном деле и в боях —

не пропадешь:

сверкает разум

в широких и густых бровях.

Конечно, можете злословить,

моим восторгом пренебречь,

мол, что к чему,

при чем тут брови,

коль об уме заходит речь?

Что ж, дело ваше.

Но приметы

я лично внешние ценю.

Я волей Бога стал поэтом,

его за это не виню,

наоборот, хвалю, как надо,

хвалю отца, я — зрячий сын.

Припомните, земные чада,

те эпохальные усы!

Припомните хоть на минутку

их проседь, блеск и красоту!

Вам почему-то стало жутко

и вроде б даже сушь во рту?!

Подставь, мой современник, ухо,

и я спрошу тебя не зря:

ты помнишь правящее брюхо

и лысый череп звонаря?

Выходит, внешние приметы

совсем не пустячок для нас...

Уже спешит к закату лето

и до восхода ровно час.

Пегас летит, кружится лихо,

а ноздри пышут, как меха,

но вдруг отпрянул от Барвихи:

давай подальше от греха!

Я внял его предупрежденью:

«Гляди, огреют кирпичом!»

А я пишу стихотворенье,

ну просто так, для упражненья,

стихотворенье ни о чем...

Марш был для всех,

он был ничей —

для сборища, для лошади,

он был запевом для речей

и шествия по площади.

Оркестр был, как быть должно,

на солнце медь в свечении,

он марш играл, как лил вино,

для всех без исключения.

Но вот, розовощекий франт,

юнец, сапожки с глянцем,

на площадь вывел лейтенант

колонну новобранцев.

И не слабы, и не крепки,

и не обеспокоены,

идут в колонне пареньки —

почти солдаты, воины,

закуска Марсу на присест,

когда он разгуляется...

Вперед колонны встал оркестр,

как это полагается.

И лейтенант —

теперь орел —

шагание отменное!

Оркестр свое лицо обрел —

надменное, военное.

Был марш как марш,

но не любой,

ремнем затянут в талии,

гремел и призывал на бой

за что-то... и так далее.

Он красовался как в кино,

на солнце медь в сиянии,

он марш играл, как лил вино,

идущим на заклание,

когда настанет черный час,

когда война окрысится...

Оркестр трубил, как марсов глас,

зловеще и бессмысленно.

Говорят, что я счастливый,

будто родился «в сорочке»,

будто на волшебной ниве

и мои сверкают строчки.

Да, я знал судьбы поблажки,

это верно, но отчасти:

не в «сорочке», а в упряжке

добывал свое я счастье.

Оно, быть может, небылица,

оно, быть может, снится мне,

быть может, время мчится птицей

иль ветром скачет на коне?

Не знаю... Так или иначе —

тут не поделать ничего.

Год, как секунда, обозначен

иль вовсе не было его?

Но если был он, то не гулким,

не ярким для моей судьбы...

В дни лета — славные прогулки

в леса, с женою, по грибы...

И, словно искры из тумана,

вдали мелькание зарниц.

Лишь явь: для своего романа

соткал полотнища страниц.

Пожалуй, все... Уже у дома

шагает семьдесят восьмой —

пока безликий, незнакомый,

пока загадочный, немой...

Еще не вьются на березах кудри...

Весна, увы, подходит к нам шажком.

И снова утром город наш припудрен

совсем ненужным мартовским снежком.

Завидую: сияет солнце где-то,

цветут сады,

газоны в травах сплошь...

А тут не небо — мокрая газета.

Какой в ней толк

и что ты в ней прочтешь?

Скорей,

скорее мне коня!

Я сроду на коне не ездил,

но я взлечу на нем

к созвездьям

мгновенно,

среди бела дня.

Нет у меня волшебных крыл,

а конь, известно, не ракета,

но душу я раскрепостил,

и мне доступна

скорость света.

И я, впервые с малых лет,

вздохну свободно,

грудью полной...

Вперед, мой конь!

Оставим след

неугасимый в бездне черной,

чтоб он горел

в наш мрачный век

над скованной моей страною,

являл — что может человек

с раскрепощенною душою.

Как он становится силен,

как расстается с рабской позой,

раз осознав, что он рожден

летать,

а не постыдно ползать,

что и насилия броня

слаба пред волей непокорной...

Скорей,

скорее мне коня!

Зажгу я факел

в бездне черной!..

И вот опять день моего рожденья.

За шесть десятков,

и каких притом!

Неудержимо времени теченье.

Ну а потом?

Известно — что потом...

Меня «поглотит медленная Лета»,

а там уж в руки не возьмешь пера.

Спешу внести свою живую лепту

в сокровищницу

Правды и Добра.

Не для того, чтоб отмечали дату —

мой день рожденья —

многие века.

Да будь моя мятежная строка

оружьем благородному солдату,

который нынче,

завтра,

напролом

пойдет на схватку с тыщеглавым Злом.

Увы, он победит врага нескоро.

Так будь в бою тверда его рука,

так будь ему оружьем

и опорой

на поле брани

и моя строка.

Я был бы настоящий воин,

добился б множества побед,

когда бы не был я раздвоен:

на «нет» и «да»,

на «да» и «нет»...

Перо не тянется к бумаге,

и это, видно, неспроста.

К наполненной досадой фляге

едва ль потянутся уста.

Мелькают дни от мая к маю,

от января до января,

а я все жду да ожидаю:

когда ж взойдет моя заря,

заря живительной свободы,

свободы без КПСС?..

Увы! Как свечи тают годы,

но не свершается чудес...

Я расстаюсь со старым годом.

В нем неудач — не перечесть.

А новый зашифрован кодом,

который мудрено прочесть:

что в январе,

а что в апреле —

и не пытайся заглянуть...

Но знаю я:

к заветной цели

продолжу свой нелегкий путь.

Пойду

во что бы то ни стало,

и как бы я ни уставал,

я не пожалуюсь устало

и не захнычу: «На привал...»

Я сроду не бывал в продаже,

нет,

на меня не выбить чек.

Пусть цели не достигну даже,

я все же

есмь человек!

Я не мечтаю о награде,

мне то превыше всех наград,

что я овцой

в бараньем стаде

не брел на мясокомбинат.

В погожий день, какого нет приятнее,

шел теплоход сквозь голубой простор.

Я был на палубе и спорящих приятелей

нечаянно подслушал разговор.

Один сказал: — Ты на пороге старости

и все еще толкуешь о борьбе.

Но вот ответь: ты знал земные радости?..

Поди, они неведомы тебе —

с гулянками, пикантными романами,

с уменьем быть женато-холостым,

с роскошными ночными ресторанами

и женщинами яркой красоты...

С курортами, служебными успехами,

с наградами, завистливой молвой,

с начальственными важными доспехами

и двухэтажной дачей под Москвой.

Всяк был бы рад вкусить такие сладости.

И ты себе признайся самому:

не смог ты получить земные радости

и не лукавь: «Они, мол, ни к чему»...

— Тебя, поверь, я слушал с удивлением, —

сказал другой, — я вовсе не ханжа,

я, как и ты, не против ублажения

и живота, и тела... Но душа?!

Земля, без суеты и без парадности,

всей красотой обращена ко мне

и дарит щедро мне такие радости,

которых не вкушал ты и во сне.

Волнует ли тебя садов цветение?

А трепетная нежность алых роз?

Мечтал ли ты при соловьином пении?

Любовно гладил ли стволы берез?

Иль одурманенный парами ресторанными,

плененный той, «завистливой молвой»,

не любовался тихими полянами

и звезд не замечал над головой?

Пойми, увидеть штука непростая,

как «спит Земля в сияньи голубом»,

и услыхать, как «роща золотая

отговорила милым языком».

Тебя ж слепит успех и миг удачливый

да женских губ накрашенный коралл.

Что ж, с новой «Волгой», двухэтажной дачею,

ты сам себя нещадно обокрал...

И удалились от меня приятели.

Меж ними, верно, продолжался спор.

Был ясный день, какого нет приятнее.

Плыл теплоход сквозь голубой простор.

Хоть мне уже за шесть десятков,

но я юнцом вскочил бы в круг

и ну давай плясать вприсядку,

когда бы в одночасье, вдруг

узнал, что пала тирания,

рассеченная вдоль ствола,

и что несчастная Россия

всерьез Свободу обрела!

I

В Россию

из Афганистана,

на черных крыльях монопланов,

плывут,

плывут,

плывут гробы...

В них — убиенные Иваны,

двадцатилетние рабы,

рабы коварнейшего строя!

Нет, вы не пали как герои:

злодеями в чужом дому

вас смерть настигла,

мрак сокроет

вас, не известных никому.

...Почти мальчишками когда-то,

в руках с разящим автоматом,

за Родину мы шли вперед —

освободители - солдаты.

В народе подвиг наш живет.

А вас кто,

по какому праву

на смерть бесславную направил?

Какой вандал?

Каких кровей?

Чтоб стали вы червей потравой

во имя правящих червей?!

К чему вам те, чужие горы,

чужие города, просторы?

Своя ж земля полупуста!..

Непокоренных люты взоры,

их месть жестока,

но свята!

II

В село Светлогорье

доставили гроб

с останками Вани Петрова.

Торчал

оцинкованный ящик,

как горб,

напротив родимого крова.

Казалось, что темень

накрыла крылом

средь белого дня Светлогорье.

И семь деревень окружили тот дом,

тот гроб,

то бездонное горе.

Селенья сомкнулись

в печальном кольце,

не веря, что парня не стало.

Несчастная мать,

без кровинки в лице,

над сыном своим причитала,

она причитала, безмерно скорбя:

— Очнись, мой соколичек ясный!

Неужто затем родила я тебя,

чтоб ты был убит понапрасну?!

И женщины плакали горько вокруг,

стонало мужское молчанье.

А мать поднялась вдруг у гроба

и вдруг

возвысилась, как изваянье!

Всего лишь промолвила несколько слов

— За них, — и на гроб указала, —

к ответу призвать бы

кремлевских отцов!

Так, люди? Я верно сказала?!

Вы слышите, что я сказала?!

Толпа безответно молчала —

рабы!

III

В Россию

из Афганистана,

на черных крыльях монопланов,

плывут,

плывут,

плывут гробы...

Строки мои, строки,

чудо иль не чудо?

Ваши где истоки,

кто вы и откуда?

Я того не знаю:

днями и ночами

я вас не слагаю,

вы родитесь сами.

Строфы мои, строфы,

вы — моя отрава,

вы — моя Голгофа,

честь моя и слава.

Три строфы высоких

песней в небо взмыли

и какой широкий

мне простор открыли.

Прочих супостаты

держат на запоре...

Строки-арестанты —

боль моя и горе...

Вы — мои посевы,

вы — из сердца соки,

вы — души напевы,

строки мои, строки...

Быть может, это совпаденье,

в чем тут секрет — мне невдомек:

почти всегда в мой день рожденья

бывает солнечный денек.

Еще вчера гуляли тучи,

не август — осень на дворе.

А нынче будто маг могучий

очистил небо на заре.

И наяву, не в чудной сказке,

в сиянье радостного дня

раскрылись снова лета краски

всё для меня,

всё для меня

и для моей котёнки тоже...

Прошу тебя,

на всем пути

свети нам чаще, если можешь,

свети нам, солнышко, свети!

Еретиков в средневековье

сжигала церковь на кострах.

Так проще: убивать без крови

и всенародно сеять страх.

Иезуитам вопреки,

через костры,

застенки,

годы,

всё множатся еретики —

правофланговые свободы.

Непокоренные, они,

сегодня на Руси, в ГУЛАГе,

высоко держат правды стяги

как негасимые огни...

Еретикам и я сродни.

Угомонись ты, гуманист!

Хоть будь героем из героев,

хоть будь ты фанатичен втрое,

красно, как Цицерон, речист,

бей в барабан и день и ночь,

зови людей к Добру и Свету,

Зло, полонившее планету,

увы, тебе не превозмочь.

Вокруг — тугая темнота,

а ты всего-то слабый лучик!

Ты до смерти себя замучишь,

лишь повторив удел Христа.

А он в страданиях угас,

умолк, распятый на тесине...

В народной гуще, как в трясине,

тонул его призывный глас...

Угомонись ты, гуманист!

А коль не можешь —

что ж, как прежде,

вопи о призрачной надежде,

труби,

трагический горнист!

Я знаю,

я знаю,

я знаю:

жесток человеческий род.

He раз журавлиную стаю,

не раз лебединую стаю

таранил двуногий урод.

Но это лишь мелочь —

в сравненье...

Обличьем на волка похож,

втыкает в живот с упоеньем

двуногий двуногому нож.

Паденья людского минута,

а кто-то заметит: «Пустяк»...

Ведь есть палачи, что Малюта

пред ними ягненок как будто,

милейший мучитель-добряк...

Не вытерпит даже бумага,

и та захлебнется в крови,

коль ей палачи из ГУЛАГа

поведают прямо и нагло

бессчетные зверства свои.

Взгляните,

как зримо,

как зримо,

видна эта жуткая даль:

мрак адских печей Освенцима,

пылающий смерч Хиросимы

и ужаса стон — Бухенвальд...

Я знаю,

я знаю,

я знаю:

жесток человеческий род.

...Летит лебединая стая,

летит журавлиная стая.

Опомнись, двуногий урод!

Увы! Я напрасно взываю:

таков человеческий род!..

Давно это было...

Как быль-небылица,

летела, кружила

диковина-птица.

Сверкала на солнце,

мотором гудела,

какую-то песнь непонятную пела.

Тогда мне, парнишке,

такое открылось,

такую почувствовал я легкокрылость,

что стал я внезапно

отважен и смел,

рванулся и...

вроде бы в небо взлетел.

Но мне это так

лишь на миг показалось.

Диковина-птица

куда-то умчалась

и точкой пропала

в заоблачной мгле,

а я невесомо

стоял на земле...

Промчались, прошли

быстротечные годы.

Познал я труды,

и бои, и походы.

Да мало ли что со мной в жизни

бывало:

и штили, и штормы двенадцати баллов.

Каких я чудес нагляделся, о Боже!

Чему же еще мне дивиться?

И все же:

пред мысленным взором,

как быль-небылица,

опять надо мною

диковина-птица,

приветливо крыльями мне покачала...

И жизнь повторяется

будто сначала...

Этот голос звучит не из рая,

за тысячи километров...

Слушаю голос Израиля,

голос далеких предков.

...Рощи шумят лимонные,

лунные, апельсиновые.

Мудрая речь Соломонова.

Песни седой Палестины.

Я и во сне не видывал

камни, развалины храма,

пышное царство Давидово,

скромный шалаш Авраама,

я и не знаю как следует

речи своей материнской.

Кости отцовы и дедовы

тлеют в земле украинской...

Мне же судьбою указано

слушать под небом неброским,

как на деревне, под вязами,

тихо поют о березке...

Речь всемогущая русская

стала навек мне родною.

Милая женщина русая

в трудной дороге со мною.

Что же прильнул я к приемнику?

В чем тут для слуха отрада?

Сердце мое неуемное,

что тебе, что тебе надо?..

Заря прогнала ночи тень,

красны восхода переливы.

Да будет светел этот день!

Да будет этот год счастливым!

Чтобы свобода больше мне

ночами долгими не снилась,

чтоб наяву, а не во сне

она в судьбе моей явилась.

Чтоб я о ней уж не блажил,

а наслаждался ею вдосталь,

свободно жил, дышал, творил,

ну лет по меньшей мере до ста!

В лесу, на бугорке,

есть «братская могила»:

она трех кенаров

останки приютила.

Ты к бугорку

неслышно подойди,

и сердце у тебя замрет в груди,

услышишь,

где-то рядом, над тобой,

три кенара поют наперебой.

Но где ж певцы,

чьи трели так прекрасны?

Во всем лесу

их не ищи напрасно!

Внимай, внимай,

отсюда — с бугорка,

летит живая песнь

за облака!

Людская ложь

как острый нож,

понять ее немыслимо.

И там, и тут

бесстыдно лгут

от пола независимо.

К чему? Зачем?

Ну ладно б Кремль —

ему вранье, практически

оружье,

ширма

и оплот,

чтоб околпачивать народ,

то — блеф коммунистический.

Людская ложь

как острый нож

под самый дых доверия.

Под самый дых

себя самих?!

Нелепая мистерия!

Стою в раздумье на распутье

опять...

Но вот на этот раз

я, кажется, дошел до сути

без суеты и без прикрас:

шагай хоть влево,

хоть направо,

хоть прямо —

все одно и то ж,

повсюду ты нарвешься, право,

на пустодушие и ложь,

на всенародное бездумье,

на водопад слепых страстей,

на всемогущее безумье,

на царство денег и вещей!..

И замер я в оцепененье

у разветвленья трех дорог.

В каком идти мне направленье,

где б я вздохнуть свободно мог,

чтоб очутиться не в трясине,

чтоб пламень сердца не погас,

где б не вопил я, как в пустыне,

а был услышан в добрый час?!

Ведь жажду я такую малость,

взываю: — Помоги мне, Бог!

Не так уж долго жить осталось...

У разветвленья трех дорог

стою в отчаянии... Право,

меня охватывает дрожь:

шагай хоть влево,

хоть направо,

хоть прямо —

все одно и то ж!..

Каким бы ты ни был —

великим иль малым,

запомни:

безбрежность тебя

зачинала.

Пред бренным концом

не испытывай дрожь

Ты — вечный,

из вечности

в вечность

идешь

Мелькают дни за днями,

стремглав бегут года.

Поэты стариками

не будут никогда!

О нет, не рифмоплета,

не каплуна в саду,

а сокола в полете

имею я в виду.

Кто так раним и тонок,

но в битве — исполин

и кто душой ребенок

до голубых седин.

Живут, зовут веками

плоды его труда.

Поэты стариками

не будут никогда!

Пятнадцать лет

в тени

и в полусвете...

Чего ж еще ей ждать

в кордебалете?

С немой тоской

недостижимых грез

она смотрела

на балетных звезд...

...Лишь раз она

Улановой была:

зал ликовал, овация гремела!

О нет, она очнуться не хотела...

Она во сне

от счастья умерла!..

У нас сегодня юбилей,

неугасающая дата.

И неуместен здесь елей:

то, что открыто мной когда-то,

как прежде, остается свято —

и без прикрас,

и без затей —

живой родник души моей.

От старших и до новых поколений

внимай, внимай, народ родной земли,

мы не погибли на полях сражений:

на марше ураганных наступлений

с Победой мы в бессмертие вошли.

О нас гласят истории скрижали,

Давно легенды сложены о нас,

Во всех краях нам почести воздали...

Но мы рядов живых не покидали,

Навечно мы остались среди вас.

Смотрите, наши матери и жены,

Смотрите, возмужалые сыны,

За пеленой печальных похоронок

Нас двадцать миллионов непреклонных -

Солдаты мы в строю своей страны.

Плечом к плечу, в ночи и на рассвете,

Глаза мы не смыкаем на часах,

Чтоб похоронок не было на свете,

Чтоб мир не омрачился на планете,

Чтоб солнце не померкло в небесах.

Мой друг, душою не криви,

ты знаешь правду, без сомненья:

у наших граждан

страх в крови

от самого их дня рожденья.

Давным - давно,

с тех грозных дней

октябрьским шквалом незабвенным

вонзен был

страх

в сердца людей

и стал неистребимым геном.

И ВЧК,

И ГПУ,

и долгим сталинским кошмаром

был загнан, как овец отара,

народ на узкую тропу.

Направо — круча,

слева — круча,

ступай вперед, за шагом шаг,

иначе — пуля неминуча,

в счастливом случае —

ГУЛАГ...

Страх

нас заставил позабыть,

что мы не тли,

а человеки!

Он диктовал,

как должно жить,

пока мы не закроем веки,

пока не превратимся в прах...

Но ведь бывает чудо тоже:

а вдруг

мы одолеем страх

в своей крови?!

О правый Боже,

o вечный разум, освети

путь ослепленному народу,

от трусости

раскрепости,

достоинство

дай обрести

и пожелать, как свет,

Свободу!

Денек сегодня хмурый —

зима и не зима.

Я не сижу понуро

и не схожу с ума,

не ною и не плачу,

не сетую на жизнь.

Удачи нет?

Тем паче:

держись, старик,

держись,

хоть никуда не деться

порою от тоски,

хоть время глушит сердце

и серебрит виски...

И в этот час,

с надеждой

преодолеть грозу,

я улыбнусь как прежде,

смахнув с лица

слезу.

В Кремле преставился палач...

Господь прибрал злодея к месту.

В толпе — о диво! — вижу плач

и слышу скорбный стон оркестра.

В Колонном зале, весь в цветах,

роскошный гроб с усопшим грузом.

Стоят гвардейцы на часах,

и в черном крепе Дом союзов.

Мне кажется, не мертв, а спит

притворным сном иезуит.

Вот выкинет сейчас он штуку:

скосит свой тонкогубый рот,

костлявую протянет руку

и... ну давай душить народ!..

Подушит в полную усладу,

как он при жизни это мог, —

и в гроб...

И вновь баранье стадо

пойдет «отдать последний долг»,

оплакать «тяжкую утрату»,

«страдальца небо упокой...».

— Эх, — вопрошаю я с тоской, -

чего ж ты стоишь,

род людской?!

Ах, не сложилась песня

у меня сполна:

вот она — депрессия,

мутная волна...

Словно бы возмездие

за мои грехи!

Тут ли до поэзии —

сочинять стихи!..

Мерзкое обличие

вяк да вяк...

Пальцем в душу тычет:

— Ты червяк,

ты повис над кручей,

раз... и нет!..

Накрывает тучей

белый свет...

Ах, ком стоит у глотки,

пухнет голова...

Но у сердца все-таки

греются слова.

Я тебе, депрессия,

остов размозжу!

Начатую песню

до конца сложу!

Ах, с ней взлечу

за тучи я

да за пределы лет.

Врешь, змея гремучая,

мне с песней смерти нет!

Случится то зимой ли, летом

в ночи, иль днем, иль поутру

Пришел я в этот мир поэтом

поэтом из него уйду.

Так вот какая штука:

я многого достиг:

я — дедушка без внуков,

писатель я без книг.

Давно я не рифмую строки,

за исключеньем пустяков,

о, как безжалостно жестоки

коварных хворостей наскоки,

пожалуй, пострашней оков!

Весною прошлой, прошлым летом

висела жизнь на волоске,

И ты, хоть трижды будь поэтом, —

не озаришь,

не брызнешь светом,

когда душа твоя в тоске,

когда один ты воин

в поле,

а поле —

роковой недуг,

грозит сглодать тебя без боли.

Ты это чуешь...

Где ж тут воле

овладевать строкою вдруг?

И без того была усталость,

с овчинку небо мнилось мне.

Уже не за горами старость...

Как достается, как досталось

моей страдалице-жене,

единственной моей опоре

и радости моих очей.

Мы победим, я верю, в споре

напасти, горести...

И вскоре

рассеют долгий мрак ночей

потоки солнечных лучей.

Не раз был сломлен нами враг.

Аминь!

Да будет снова так!..

Великий и обыкновенный,

алмазу равный и золе,

я — человек,

среди Вселенной

живу на матушке-Земле...

Ничтожество

в скопленье вечном.

Мне на житье отпущен миг.

Но миг,

в себя вместивший

вечность...

Я это разумом постиг.

Есть и страх,

и страданье...

только, друг мой,

держись!

Не иду на закланье,

а на битву за жизнь!

Мы с тобою, родная,

перед пасмурным днем,

силой духа не тая,

крепче руки сожмем.

Свет не только в оконце,

и границ ему нет.

Верь, дарить будет солнце

и тепло нам, и свет

много радостных лет!..

Переступим порог.

Да поможет нам Бог!

Опустела голубятня

напротив нашего дома.

Такое вполне вероятно,

обычно и так знакомо.

Но утрата, увы, не простая:

там голуби весело жили,

взлетали

за стаями

стая

и облаком белым кружили,

кружили зимою и летом,

не думая, не гадая,

что радость людям при этом

даруют, в небе летая...

Как облако, белая стая.

И вдруг —

голубятня пустая...

Болезнями, летами маясь,

в свой день рожденья

в красный день,

не опускаюсь —

поднимаюсь

еще к вершине на ступень.

Достигну вряд ли я вершины,

но, видя пред собой звезду,

как полагается мужчине,

я к ней иду,

иду,

иду!..

Хоть знаю:

время сердце студит

и я старею, как любой.

Так пусть всегда со мною будет

надежда,

вера

и любовь!..

Коль открыта рана

и не заживает,

поздно или рано

рана убивает.

Нет, ни к чему красивость слов

и никакие заклинанья:

меж нас основа из основ

давно прошла все испытанья.

Не знаю, ты — моя любовь

иль вечное очарованье?..

Но верно: ты — мое дыханье,

и ни к чему красивость слов.