Бухта Туманов

ПРЕСЛЕДОВАНИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Запах гари усиливался. Тимчук разбудил Синицына и Гаврюшина. Несколько минут они смотрели в ту сторону, откуда шел этот запах. Потом ветер переменился, и запах гари начал слабеть. Похоже, пожар шел стороной. Но тревога лейтенанта не уменьшалась. Пожар шел на севере или на северо-западе, в районе, близком к бухте. Недавно туда доставлено горючее, взрывчатка. Стоит одной искре залететь…

Синицын посмотрел на Тимчука и Гаврюшина. Не говоря ни слова, они начали выбираться из распадка.

Когда они поднялись на ближнюю сопку, небо на востоке уже светлело. Видна была река, еще блестевшая под низкой луной, воздух был недвижим, и стояла такая полная, гнетущая тишина, как будто не одну эту ночь, а целое тысячелетие все здесь спало непробудным сном.

Но для Синицына не существовало сейчас ни похожей на сон тишины, ни красоты пробуждающегося утра. Посоветовавшись с Тимчуком, он решил направиться вдоль берега в сторону Песчаного Брода.

Многое говорило, что преследуемые ими люди стремились именно к Песчаному Броду: и то, что они так упорно и долго кружили вокруг этих мест, и то, что там припрятана их лодка (вернее — лодка, похищенная у Пак-Якова), и то, наконец, что кратчайший возможный путь к спасительному берегу океана шел через Песчаный Брод. Следовательно, там все должно решиться. От того, поспеют ли Синицын с Тимчуком и Гаврюшиным вовремя и не прозевает ли Майборода у фанзы возле Песчаного Брода, зависел успех дела.

Все, что Синицын вынес за последние дни, — голод, усталость, бессонница, от которой и сейчас немного кружилась голова, — забылось. Он почти бежал.

Небо светлело, луна меркла. Места шли знакомые. Уже можно было различить тропу. Когда они поднялись на кремнистый гребень, спускавшийся уступами к берегу Шатухи, совсем рассвело, хотя солнце еще не показалось. На многие километры видны были океан, длинная песчаная коса, речные протоки и устье, заросшее камышом. И совсем далеко выступали на фоне зеленого светлеющего неба три острые скалы. Там находилась фанза.

Тимчук сделал знак остановиться. Он опять ощутил запах гари. Теперь запах шел не с севера, как прежде, а с юга, со стороны реки, и бил прямо в лицо.

Потянуло дымом. Тревожно крича, взлетела сойка, за ней — другая. Громко хлопая крыльями, пронеслась стайка нырков и опустилась на воду. Птицы все чаще пролетали над головой. Шум крыльев, треск кустов (там тоже кто-то бежал, скакал) раздавался уже непрерывно. Справа, шагах в двухстах, блеснул огонек. Он исчез, затем снова блеснул, уже левее… еще левее. Словно кто-то перебегал там, вдоль берега, и поджигал тайгу.

Это и был поджог. Синицын понял, что любой ценой их хотят задержать, отрезать от берега океана и преграждают дорогу огнем. А возможно, это было частью более широкого и гораздо более опасного плана врагов: поджечь тайгу в нескольких местах вокруг бухты, сжечь и взорвать возводимые укрепления!

Так вот почему он слышал запах гари час назад! «Ведь это война, пусть и необъявленная, на самурайский манер: удар из-за угла! Да, да, это они!»

— Ходу! — крикнул Синицын и кинулся вперед. Тимчук — за ним. Гаврюшин сдвинул бескозырку низко на глаза, подхватил винтовку и побежал следом.

— Ходу! Ходу! — выкрикивал Синицын.

Освещаемые заревом пожара, который быстро приближался, они мчались вниз по гребню, прыгая с уступа на уступ, рискуя свернуть себе шею. Дым с каждой минутой усиливался. Слышался громкий треск сучьев, свист огня. Иссохшие кустарники и травы загорались от одной искры.

Пожар догонял моряков, обходил. Уже занимались впереди них поникшие от жары камыши. Справа, слева валил дым. Еще несколько минут — и они будут отрезаны от воды, окружены огнем со всех сторон.

На Синицыне загорелась фуражка. Он швырнул ее на бегу. Гаврюшин рвал с себя тлеющую форменку. Пока он стаскивал ее одной рукой (другая держала винтовку), форменка занялась огнем и опалила ему волосы. Тимчук бросился на помощь Гаврюшину. Преследуемые огнем по пятам, с обожженными лицами и руками, они кинулись с разбегу в воду. Спустя минуту пожар овладел всем берегом Шатухи.

Все трое погрузились в реку по самые плечи, но дым настигал их и тут, душил, ел глаза. Держа оружие над головой, скользя и оступаясь на неровном дне, Синицын, Тимчук и Гаврюшин спешили вниз по течению (это была теперь единственная дорога к океану), стараясь держаться на равном удалении от обоих объятых пожаром берегов. Всходило солнце, наступило утро, но черная стена дыма, прорезаемая, как молниями, языками пламени, скрывала солнце и возвращала ночь. Красный отсвет ложился на воду, на камыши, на песчаную косу, вспыхивал в брызгах морского прибоя. Воздух сделался горячим, сухим и струился, как из печи.

Всем троим не давала покоя мысль: не случилось ли беды в бухте? Сейчас — утро; значит, поджог был совершен ночью, когда все спали… Если часовые не успели вовремя поднять тревогу… Синицын стиснул зубы.

Шагая по пояс в воде, они приблизились к левой протоке, где река мелела, как вдруг Гаврюшин вскрикнул. Из камышей, которыми густо заросла протока, показался человек в коричневой китайской кофте. Он шел чуть пригнувшись, держа в руке большой бидон. Что было в нем: керосин, бензин? Так вот за кем охотились они столько времени! А где остальные?

Человек в кофте поднял голову. В смешанном свете утра и начинающих гореть камышей Синицын разглядел его лицо. Это… это был Пак-Яков.

Все походило на галлюцинацию. Синицын закрывал и открывал глаза, но человек, который был убит, чье обезглавленное тело он сам видел, продолжал двигаться в камышах.