Бумажный домик

Воскресенье

Я вскакиваю в половине девятого и бегу варить кофе: я твердо решила, что это воскресенье станет образцом организованности и дисциплины. Умываюсь и одеваюсь. Главное – быть выше мелочей, не дать себе погрязнуть в них. Расталкиваю детей. Бурные протесты. Вывожу гулять собаку. Завтрак – одеты все как попало. Даниэль, в одних трусах, бренчит на гитаре, сидя в кровати, на которую я ставлю поднос с завтраком. Собака бросается будить Жака. За ней с величественным видом шествуют две кошки и усаживаются рядом с блюдом, где лежат рогалики. Кончился сахар.

Дрозд заливается во все горло. Его слух оскорблен пением Даниэля. Полина впопыхах натянула трусы, которые ей явно велики (кстати, чьи они – Даниэля? Или Жака?), трусы доходят ей до колен и по своей конструкции явно предназначены для мужчины, тем не менее она изъявляет желание в таком виде отправиться в церковь. Я прошу детей застелить постели (по правде говоря, сильно сомневаясь в успехе). Обоснованный отказ: сначала они хотят репетировать пьесу, которую мы готовим к Рождеству: «Потом будет уже не до репетиций. А кровати могут подождать…» Подозреваю, что ждать им придется долго. Мы репетируем. Жак отказывается вставать с постели. Приступ радикулита? Пусть присмотрит за Хуанито: Долорес, отправившись, как всегда по воскресеньям, «слегка проветриться», оставила его на наше попечение, и теперь он ползает по ковру. В десять минут одиннадцатого мы спохватываемся – в церковь придется бежать бегом. Куда-то запропастился мой левый сапог: дело рук Хуанито. У Венсана на ботинке, на самом видном месте – огромная дыра.

– Надевай кеды.

– Не могу, Хуанито пустил их в воду, в ванной.

Там они и плавают. Я вылавливаю их, кладу сушить. Венсан отправляется в церковь в дырявых ботинках, я впопыхах надеваю другие сапоги, засовываю в них брюки и становлюсь похожа на лихую наездницу. С оравой взлохмаченных детей врываюсь в церковь, Полина и здесь умудряется вертеться.

– Не люблю церковь, – объявляет она.

– Ты еще маленькая, могла и не ходить, – отвечает Альберта.

– Я не люблю церковь, но люблю Бога, – уточняет эта малолетняя еретичка.

Я возвращаюсь: одиннадцать часов. Дома все вверх дном. Так, теперь за продуктами. Потом в Батиньоль, проведать тетушку, отнести ей что-нибудь на обед, натереть Жаку поясницу перцовой мазью – в эту мазь я верю слепо, приготовить еду. Дети упорно отказываются убирать кровати.

– Сначала нам нужно подышать свежим воздухом. В Люксембургском саду нечего делать без мяча, а все мячи сгрыз наш пес Люк.

Приходится расставаться с десятью франками.

Продукты. Волоку пудовую сумку по бульвару Сен-Мишель. Даниэль собирается отметить с друзьями сочельник, и ему нужны какие-нибудь «оригинальные» консервы. Короткий привал дома, чтобы сделать массаж Жаку. Он стонет. Вокруг постели громоздятся ящики: мы готовимся к переезду. Раньше двух мне от тети не вернуться, а Жак уже проголодался. И не хочет ждать ни меня, ни детей. Что-нибудь на скорую руку – яйца, стакан вина. Я тоже не могу устоять, присаживаюсь на краешек постели, выпиваю глоток вина, закусываю. Передышка. Половина первого. Теперь к тете, скорее. Расстояние приличное. Дорогой я стараюсь сосредоточиться на утренней проповеди, но ловлю себя на мыслях о рождественских подарках.

Добираюсь до тетушки. Доставляю грудку цыпленка, аккуратно упакованную в пергамент. Тетушка встречает меня сердечно.

– Вот так всегда, хочу повидать Жака, а являетесь вы, – говорит она. – Или наоборот.

– Жаль, что так получилось, тетя.

Коль скоро принцип соблюден и ее независимость провозглашена, тетушка смягчается и даже хихикает, предаваясь воспоминаниям о своей молодости.

– До свидания, тетя.

– Уже?

– Мы ведь еще не обедали, и у меня обед не готов.

– Что за странность!

Обратный путь. Делать нечего, хватаю такси. Я – дома. Жак дремлет. Даниэль с приятелями в своей крошечной комнатушке: страшный вой электрогитар. Дрозд заходится, вне себя от возмущения. Кровати не убраны.

Я готовлю фондю – плавленый сыр с белым вином, это быстро и девочки любят. Они мало что любят. К тому же у меня нет другого выбора: вчера вечером Даниэлю захотелось попить холодненького, холодильник остался открытым, и мясо, которое предназначалось для воскресного обеда, съели кошки. Я обращаю на это его внимание.

– Ничего страшного, – отвечает он снисходительно. – Я пообедал в кафе.

Итак, снова поднос на нашей кровати, фондю, длинные вилки. Дети в восторге, и на том спасибо.

– Папа хоть не будет чувствовать себя таким одиноким.

Жак проснулся – одна кошка у него на голове, другая на животе, он смеется. Гармония.

В последнюю минуту обнаруживается, что в спиртовке, на которой я готовлю фондю, кончается спирт. Половина третьего. По меньшей мере. Все закрыто. Дети бегают по соседям, пытаясь у кого-нибудь занять спирт. Приносят добычу: мини-калькулятор (реклама виски), складной метр, старый журнал «Пье никеле», два елочных шара, три карамельки и леденец. Видно, соседи просто подавали моим детям на бедность. За неимением лучшего я подливаю в спиртовку остаток виски. Виски горит, конечно, хуже, чем спирт, но, в общем, не так уж плохо. Жак, выпив вина, оживляется. Даниэль вносит свою лепту в наше застолье, описывая, что он ел в кафе. Все в прекрасном расположении духа.

После обеда – вновь репетиция. У Полины, которая весьма талантливо играет роль крокодила, недавно выпали все передние зубы. И потому всякий раз, когда она произносит: «Поглядите на мои зубы», – все дружно покатываются со смеху.

– У крокодилов тоже есть молочные зубы, – заявляет Полина.

Горячая дискуссия. Выпадают ли у крокодилов зубы?

Семь часов. Снова поднос, на нем сборная солянка: сосиски, крутые яйца, остатки шпината, который мы едим прямо из своих же чашек, внезапно обеспокоившись, что Долорес придется мыть слишком много посуды. Смотрим вестерн по телевизору. Должна признаться, очень увлекательный. Даже слишком, так что я с опозданием замечаю, что дети, не отрывая взгляда от Марлен Дитрих, начали раздеваться, готовясь ко сну, и одежда кучей свалена на полу. Люк намеревается улечься поверх нее, Жак взрывается. Традиционная вспышка, недолгая и совершенно бесполезная. Полина, разобравшись в ситуации, из приличия начинает хныкать.

– …Дети совсем от рук отбились! Кровати не удосужились застелить. Пользуются тем, что родители измотаны!.. – И так далее в том же духе.

Наши милые крошки невозмутимы, они подбирают одежду и сваливают в столовой на буфет точно такой же кучей. Вместо собаки на нее ложится кошка. Все-таки почище. Потом возвращаются к нам для вечерней молитвы, радостные, безмятежные – любо-дорого смотреть.

– Думаю, мы здесь хлебнем напоследок, – говорит Жак, немного успокоившись.

Переезд через три дня.

Наконец-то можно лечь спать. Около полуночи меня внезапно разбудит Даниэль: забеспокоившись, заведен ли будильник, он придет проверить. Мы немножко поболтаем, потом нам захочется выпить сока, и мне снова придется вставать.

В понедельник утром я ухожу очень рано. Скорее, скорее разогнать этот туман в голове, избавиться от пустоты в душе… Но когда я иду в ванную через три наших комнаты, в полумраке один за другим, словно часовые по цепочке, меня окликают тоненькие голоса:

– Мам, это ты?

– Поцелуй меня…

– Ты куда?

Мой распорядок дня никогда не меняется, но каждое утро я слышу вопрос: «Ты куда?» Однажды в раздражении я бросила Альберте:

– На Елисейские, на танцульки.

– Желаю хорошо повеселиться, – только и сказала она и снова уснула.