ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ГОЛОС КРОВИ

1. Инцидент, или Все девчонки спятили

Первым, кого я увидел утром по возвращении из Картахены, был верный мой Чучо. Он влез в мое раскрытое окно и теперь сидел на подоконнике, словно мартовский кот. Против обыкновения, он выглядел чрезвычайно взволнованным.

— Ты уже знаешь? — спросил он быстро. — Тебе уже рассказали?

— Например, что? — полюбопытствовал я благодушно.

— У нас случился инцидент. — Он произнес последнее слово по слогам и с плохо скрываемым наслаждением.

— Неужели кто-то подрался? — хмыкнул я.

— Рассказали… — протянул он разочарованно.

Я насторожился.

— И кто же? Снова Мурена с Барракудой?

— Ты все уже знаешь… Но это было потом. А сначала Мурена отлупила твою Антонию.

Меня снесло с кровати, как ошпаренного.

— Как это… Подожди! Что значит — отлупила?!

— Да вот так. Встретила после занятий и попыталась поговорить. Но что-то разговор у них не заладился, и Мурена несколько раз стукнула Титу. Видно, думала, что та станет защищаться, и все получится, как с Барракудой. А та… не стала. Она же другая, не такая, как все. — Чучо пожал плечами. — Я сам не видел, а кто видел, говорят, что это походило скорее на цирк, чем на обычное выяснение отношений.

— Цирк! — простонал я.

— Мурена ее стукнет и орет: «Ну, что ты стоишь?!» А та молчит и смотрит на нее, как на пустое место. Потом раз — и упала.

— И что дальше? Все стояли и ждали, пока Мурена успокоится?

— Тут уже Барракуда разозлилась. «Нет, — говорит, — так неправильно. Что же ты ее бьешь, раз она не отвечает? Ты уж лучше меня попробуй!» Мурена и ей подвесила. Обычно Барракуда ей поддается, а тут на нее что-то нашло, и она вздула Мурену так, что любо-дорого…

— А что Антония?

— Пока они дрались, встала и тихонько ушла к себе в комнату.

— И что? — снова спросил я, как заведенный.

— И теперь учителя стоят на ушах. Воспитывают всех подряд. Еще бы — давно такой потасовки не было! Мурену — под домашний арест, Барракуду — тоже… Эй, эй, куда ты?!

Я отпихнул Чучо и выскочил в окно — добираться до дверей не было времени. Бегом пересек аллею и взмыленный, со сбившимся дыханием, содрогаясь от предчувствий, взлетел на крыльцо домика, где пряталась от злого, жестокого мира моя милая девочка.

Она не впустила меня.

Конечно, она никого не хотела видеть. Даже меня. Ни с кем не хотела разделить свое невольное унижение, маленькая гордячка. Уж не знаю, что там творилось в ее голове, какие обидные мысли рождались, но ведь не было никакого унижения! Ну, не захотела драться с дурой, у которой собственная температура чуть выше точки кипения воды, а мозги в таких природных условиях, как известно, отказывают напрочь… Я мог бы ей все объяснить, мог бы успокоить и утешить. Но она не захотела меня выслушать. И не меня одного: чуть поодаль, на скамеечке, с самым несчастным видом, ссутулившись и зажав ладони между колен, сидела profesora Мария Санчес де Пельяранда, и выглядела она не прежней блистательной небожительницей, а усталой и даже не слишком молодой сеньорой.

Тогда я пошел к Мурене. У нее как раз двери были настежь, заходите все кому не лень. Судите, браните, насмехайтесь. Но, похоже, я был в числе первых… Сама Мурена сидела в кресле спиной ко входу и неотрывно смотрела куда-то за окно. Что она там видела в трепыхании зеленых крон, одной только ей было известно.

— Зачем? — заорал я с порога. — Из-за чего?

— Из-за тебя, дурак, — огрызнулась она, не оборачиваясь.

— Из-за меня?!

— Конечно! Ты доволен?

— Всю жизнь об этом мечтал! — рявкнул я.

Мурена крутанулась в своем кресле и вперила в меня громадные черные глазищи. Один, впрочем, почти заплыл, а другой подозрительно и непривычно блестел. Поперек левой скулы и на подбородке темнели широкие ссадины. На голом плече впечаталась синим чужая пятерня, костяшки кулаков инкрустированы свежими коростами. Сама Мурена куталась в пурпурный махровый халат размера на три больше, чем нужно, полы которого постоянно расползались, открывая ободранные колени. Совершенно изгвазданный белый сарафанчик валялся посреди комнаты, как тряпка.

— Ты спятила, — пробормотал я.

— О да, — усмехнулась распухшими губами Мурена. — Это было почище корриды. А ты знаешь — я нисколько не раскаиваюсь. Вот нисколечко! Я бы ей врезала и посильнее, не упади она сразу. Она давно напрашивалась…

— Подумай, что ты несешь!

— Да я весь день только и делаю, что думаю! Никогда столько не думала, даже голова гудит!

— Это она у тебя от другого гудит.

— Фигня, доктор Эрнандес сказал — мозги не обнаружены, сотрясения нет… — Она вдруг надолго замолчала. Потом плеснула рукой, отгоняя неприятные воспоминания. — А! Хорошо, наверное, быть такой вот серой, тщедушной крыской. Чтобы все тебя жалели, все любили, чтобы никто в твою сторону косо не мог поглядеть. А ты бы только скалилась и всех кусала исподтишка. Думаешь, мне сейчас классно оттого, что я начихала на все ваши табу и врезала ей? Да я как в дерьме выкупалась! Веришь ли, под душ вставала три раза… не помогает. — Тут ее выдержка иссякла, и Мурена обернулась белугой. То есть натурально зарыдала в три ручья. Просто сидела в кресле, упаковавшись в свой чудовищный халат, а из глаз вовсю хлестали слезы. — Я не такая! — говорила она, захлебываясь и оглушительно хлюпая носом. — Я не могу притворяться, что меня это не касается, что мне нравится, когда ты не отходишь от нее ни на шаг, будто она лучше всех, красивее или умнее… не могу лгать, что ты мне безразличен! Почему она? Почему она, а не я? В чем я уступила ей, этой ледяной сосульке?! Разве я уродина, разве я зануда и притвора? Почему, ты можешь мне ответить наконец?!

Вот что я действительно не мог, так это смотреть, как она сидит передо мной и ревет. Такое зрелище не для слабого мужского сердца. Мне сразу захотелось ее утешить, прижать к себе и погладить по ее глупой лохматой башке. Может быть, она того и добивалась своими слезами и словами, а может — все это шло у нее от души. Ну да, она с детства в совершенстве владела всякими женскими уловками, это было у нее в крови… но и ее мне было невыносимо жаль. Быть может, не меньше, чем мою Антонию. А что ни говори, не заслуживала она сейчас никакого снисхождения. Не тот случай.

Или это не она была чересчур лукава, а я неоправданно жесток? Ведь это я был причиной того, что им обеим досталось, и нравственно, и физически.

— Знаешь что… — начал я, и оборвал сам себя на полуслове.

Она звонко шмыгнула носом и отвернулась — сызнова пялиться за свое несчастное окно.

Толку от нее было мало. От меня и того меньше.

И я вломился к Барракуде.

2. Особа королевских кровей

Tertius extrarius,[25] она должна была в этой истории пострадать меньше всех. А значит, сохранялась надежда выведать хоть какие-то подробности.

Барракуда действительно не выглядела удрученной, и домашний арест ее нимало не тяготил. Сидела, расфуфырившись, как на праздник, в платьице с какими-то рюшами, в передничке, в подвитых и уложенных волосах лилово-красная роза, моська накрашена, фингал под глазом замазан так, что и не видно. И, что самое дикое, наворачивала ванильное мороженое из огромной банки.

— А, Севито, — обрадовалась она. — Ну, как слетал? Хочешь мороженого?

— Я вас всех придушить хочу, — честно признался я.

— Меня-то за что? — искренне удивилась она.

— До кучи! Как ты можешь после всего, что произошло, сидеть тут и лопать мороженое?!

— Это от волнения, — призналась она. — Я всегда, когда переживаю, наваливаюсь на мороженое, чтобы успокоиться.

— Не боишься разжиреть?

— Я же говорю: от волнения. А значит, все, что я умну в состоянии стресса, во мне же и сгорит, как в топке.

— Может, хотя бы ты объяснишь мне, что это на вас всех нашло?

Барракуда отодвинула свое мороженое, слизала цветные усы и только тогда повернулась ко мне.

— Ты ведь знаешь, как я к тебе отношусь, — начала она.

— Только не это! — взмолился я.

— Нет, ты не понял. Да, ты мне нравишься. Да, я была бы рада, если бы ты выбрал меня в свои подружки и ходил со мной в Грьету купаться голышом… — Я покраснел, но смолчал. — Но ты меня не выбрал, и я не умерла. Не хочешь — не надо. Честно говоря, у меня к тебе сестринские чувства. Ты славный, милый, красивый… но ведь не светоч ума и добродетели, согласись.

— Ты мне зубы не заговаривай… — взъелся я несколько растерянно, потому что никогда прежде не слыхал от смазливой и недалекой хохотушки Барракуды таких основательных речей.

— Иными словами, я не схожу по тебе с ума, как некоторые, — продолжала она, временами сожалеюще поглядывая в направлении мороженого. — Другое дело Мурена. У нее из-за тебя, по-моему, началось гормональное отравление. Особенно после того, как ты выгулял свою возлюбленную в Грьету… — Я покраснел запредельно. — Она подстерегла Титу, рассчитывая убедить ее оставить тебя в покое, а еще точнее — оставить тебя ей, Мурене. Все равно Тита скоро улетит на свой драгоценный Тессеракт, а про тебя, по всей видимости, забудет. Ты, верно, знаешь, как крошка Мурена умеет убеждать.

— Откуда мне знать? — буркнул я.

— Так вот: она не умеет убеждать вовсе. Простая испанская девушка, чья голова одурманена страстью… Тита, бедняжка, сначала и понять-то не могла, чего эта гарпия от нее добивается. Или притворялась, что не понимает. Это даже более вероятно, потому что она только и делает, что притворяется. И что она такая беспомощная, и что хилая и немощная, все жалейте ее и любите… Подожди, не перебивай. В общем, она слушала Мурену, слушала и довольно глуповато хихикала. А потом ей, как видно, надоело. И слушать надоело, и притворяться. И она Мурене кое-что сказала.

— Что сказала? — спросил я.

— Не знаю. Не расслышала.

— Врешь!

— Ну и вру! — вспыхнула Барракуда, нервно цапнула мороженое и заглотила сразу порядочный кусок. — В конце концов, это не моя тайна, — пробубнила она набитым ртом. — Сам разбирайся со своей подружкой!

— Ладно, продолжай.

— Мурена от этих слов взорвалась как бомба. И влепила твоей ненаглядной оплеуху. По-моему, они обе не ожидали. Мурена, хотя и ополоумела, все же в начале разговора еще соображала, что с Титой нельзя так, как, к примеру, со мной. А той и в голову не приходило, что ее за ненароком оброненную фразу могут вздуть. Но раз уж случилось — значит, случилось. И вот Мурена лупит Титу по физиономии, а та даже рук не поднимает, чтобы прикрыться. Мурена визжит: «Ты что торчишь, как пугало? Защищайся! Дай мне сдачи!..» А Тита стоит, как громом пораженная, с разбитым носом, и только смотрит на нее, словно на музейную диковину. Наверное, до этого дня ее никогда в жизни никто и пальцем не трогал… хотя в это трудно поверить.

— Так оно и было, — мрачно подтвердил я.

— Теперь, я думаю, новизна впечатлений ей обеспечена… Так вот, Мурена бьет Титу, Тита молчит и смотрит, я молчу и смотрю… там еще были девчонки… и всем это нравится все меньше и меньше. То есть, с самого начала это было неправильно. Ну, нельзя было с ней так. А когда она упала, я решила, что это нужно прекратить.

— И что? — спросил я, кажется, в сотый уже раз за утро.

— И я это прекратила. Врезала Мурене разок — она не успокоилась. Она и в самом деле как с цепи сорвалась. Кастильский темперамент… Пришлось мне ее крепко отделать, чтобы она пощады запросила. А она не просила очень долго.

— Впервые слышу, чтобы кто-то заставил Мурену просить пощады, — пасмурно заметил я.

— Видишь ли, милый Севито, — сказала Барракуда, потягиваясь, как кошка. — Я еще в четырнадцать лет подтвердила свой черный пояс в Годзю-рю, и мне запрещено применять боевые познания за пределами татами. Я вынуждена была уступать Мурене. Но вчера мне пришлось на время снять маску повиновения и все расставить по местам. Потому что бить человека, который не умеет за себя постоять, неправильно. Кстати, она так и не сдалась. Просто не могла уже сопротивляться. И я ее бросила… — Смуглая мордаха Барракуды сморщилась, словно мороженое вдруг сделалось невыносимо кислым. — Ты ведь знаешь, обычно я не дерусь.

— Знаю.

— Не потому, что трушу. Просто драться — это противно. Мерзко. Ненавижу… Одно дело — на татами, и совсем другое — так, как Мурена, из удовольствия.

— Не заметил, чтобы на сей раз она получила много удовольствия.

— Это уж точно, — согласилась Барракуда.

— Но фингал-то она тебе все же нарисовала.

— Фингал? А, ерунда… Это она мне в самом начале подвесила, когда еще не поняла всей серьезности моей угрозы. Хотя эта твоя Тита — последнее существо в подлунном мире, из-за которого я желала бы сражаться. А ты сам-то когда-нибудь дрался?

— Я? Н-ну… э-э…

— Да знаю, что ни разу. И я тоже избегаю этой гадости. Драка — это низко и пошло. А тут вот пришлось. Хотя Мурене давно причиталось. И не скажу, что так уж сильно раскаиваюсь. — Она помолчала, старательно облизывая ложечку. — Нет, все равно противно. И ладно бы я ее кулаками била. Это моим наставником не возбраняется. Так ведь я, несчастная дура, ее два раза коленом двинула. Коленом! Нос ей разбила. Ужасно, непристойно!.. — Барракуда усмехнулась, но глаза ее были печальны. — Так что, если желаешь прочесть мне нотацию, запишись в очередь.

Не хотел я ее ни в чем укорять. Не за что было. А в сочувствии она, как видно, не нуждалась.

Или я снова ошибался?..

За окном послышался какой-то шум, множество взволнованных голосов, двор перед коттеджем наполнился людьми. Барракуда с сожалением отправила остатки мороженого в предусмотрительно открытое жерло утилизатора, приложила к губам загодя приготовленную салфетку и спровадила ее следом… Я смотрел на нее, как на сумасшедшую. Раньше она бы с места не тронулась, оставайся хотя бы крошка лакомства, и уж точно утерлась бы рукавом.

— Застегни рубашку, — повелела она мне.

Не сказала, не приказала, а именно повелела.

По ту сторону дверей происходило какое-то непонятное и суетливое движение, а затем раздался деликатный, но настойчивый стук.

— Прошу вас, господа! — царственно произнесла Барракуда, выходя из-за стола.

Я попятился.

В крохотную комнатушку влетели и тут же рассредоточились вдоль стен какие-то люди в черных, не по погоде, одеждах, на бегу придавая интерьеру видимость благопристойности, поправляя шторы и едва ли не сдувая пылинки с мебели. За ними последовали важные дамы в старомодных платьях, числом не менее десятка. Я увидел серое лицо сеньора Андреса де Миранда, директора колледжа «Сан Рафаэль». В комнате стало негде ступить. Барракуда смотрела на это безобразие со странной смесью невыразимой тоски и едва скрываемого восторга… Толкотня в комнате внезапно приобрела некоторую упорядоченность, все расступились, образуя живой коридор, меня оттеснили к самой дальней стенке.

— Ее королевское величество донья Корнелия де Суэсия-и-Аустрия! — взревел кто-то металлическим голосом.

И вошла Корнелия Австрийская, королева Испании.

Все мужчины склонили головы, все женщины, не исключая этой оторвы Барракуды, присели в реверансах. Вокруг королевы, как бы по волшебству, образовалось пустое пространство.

— Инфанта Линда Кристина Мария де Борбон-и-Суэсия! — заорал все тот же ненормальный голос.

«Кто же здесь инфанта?..» — подумал я с интересом, и тут до меня дошло.

Если до жирафа, по слухам, доходит на третьи сутки, до диплодока, по экспертным прикидкам, на вторую неделю, то я, простой Черный Эхайн, побил все рекорды. Мне понадобилось почти двенадцать лет, чтобы допереть, что моя старинная подружка Барракуда и есть самая натуральная принцесса, особа королевских кровей. Я вспомнил пророческие слова Консула: «Одна из этих сеньорит определенно утрет тебе нос своим происхождением…» Но кто же знал, что на нашем островке обитают неузнанные королевские отпрыски?!

Корнелия Австрийская грациозно откинула вуаль с чеканного лица и строго посмотрела на принцессу-хулиганку.

— Дитя мое, — промолвила она бархатным контральто. Даже мне был отчетливо различим ее тяжелый акцент. — До нас дошли неприятные слухи… — Тут королева слегка повернула голову и обронила: — Благоволите оставить нас с инфантой наедине.

И все ринулись прочь. Мне очень хотелось задержаться и посмотреть, на что это похоже — королевская нахлобучка, но сеньор де Миранда, с неприятно перекошенным от подобострастия лицом, ухватил меня под руку и повлек за собой. Придворные зависли на крыльце, а случайные зеваки, вроде меня, с чувством слабо удовлетворенного любопытства рассосались по зеленой зоне.

— Королева… — сказал сеньор де Миранда, утирая пот. — Королева — это вам не шуточки. Это надо ценить, вне зависимости от повода, коему мы обязаны ее визитом… Вы понимаете меня, Севито?

Я не понимал. Ну, королева, ну, красиво. Костюмы, кареты, пажи. Годится для сказки про какую-нибудь Золушку… Но мне не хотелось обижать директора, славного и доброго человека, и я кивнул и выразил свое согласие разнообразными утвердительными междометиями. Если сеньор де Миранда безумно любит свою королеву — кто я такой, чтобы его в том попрекать?.. Да и то сказать, повод для высочайшего визита был и впрямь не из лучших. Барракуде никто бы сейчас не позавидовал, даже принимая в расчет, что она принцесса.

Что ж, я мог быть уверен в одном: всем непосредственным виновницам инцидента в той или иной степени перепало по первое число.

Но я все еще не говорил с Антонией.

3. Бросаю Антонию

И лучше бы мне было не говорить с нею вовсе.

Она так и не открыла. Поэтому на протяжении этого дурацкого разговора я, как дурак, стоял у запертой двери и самым дурацким образом общался с дверной ручкой. И голос у меня тоже был самый дурацкий, какой только можно себе вообразить. Жалкий, заискивающий, словом — полное ничтожество.

АНТОНИЯ (чрезвычайно ядовито). Что, пришел пожалеть?

СЕВЕРИН (окончательно потерявшись). В том числе.

АНТОНИЯ. Мне жалость ваша не нужна.

СЕВЕРИН. Мурена совсем спятила.

АНТОНИЯ (еще более ядовито). Ах, бедная…

СЕВЕРИН. Послушай, открой дверь. Что я тут, как дурак…

АНТОНИЯ (с совершенно уже немыслимой ядовитостью). Только не воображай себя умным.

СЕВЕРИН. Что ты сказала Мурене, отчего она взбеленилась?

АНТОНИЯ. Вот пускай она тебе и наушничает.

СЕВЕРИН. По-моему, я ничем не заслужил такого отношения…

АНТОНИЯ. Думай, как хочешь.

СЕВЕРИН. Ты можешь открыть дверь?

АНТОНИЯ. А ты можешь себе представить, что я не хочу тебя видеть?

СЕВЕРИН. Не хочешь видеть… почему?

АНТОНИЯ. Напряги фантазию. Может быть, ты мне неинтересен.

СЕВЕРИН. Ты это Мурене сказала?

АНТОНИЯ. Много чести!

СЕВЕРИН. Похоже, ты сама иногда не знаешь, что говоришь.

АНТОНИЯ. Я всегда знаю, что мне нужно сказать и что нужно сделать.

СЕВЕРИН. Так что же это было?

АНТОНИЯ. Ты думаешь, я испугаюсь это повторить тебе?

СЕВЕРИН. У меня такое чувство, что ты должна сожалеть об этих словах.

АНТОНИЯ. Боже, у эхайна появились чувства!

СЕВЕРИН. Я не эхайн. Я человек. И всегда был с тобой человеком. И ты, кстати, тоже… Тебе плохо, и я хочу поговорить с тобой. Хочу тебе помочь.

АНТОНИЯ. Ты даже себе не можешь помочь. Ты никто, ты никакой…

СЕВЕРИН. Тебе не удастся обидеть меня. Это не ты говоришь со мной, а твоя обида.

АНТОНИЯ. Так ты уйдешь наконец?

СЕВЕРИН. Я понимаю, что виноват. Меня не оказалось рядом в тот момент, когда я был нужен, когда всего можно было избежать. Не нужно было мне летать в эту злополучную Картахену. Век бы без нее прожил. Прости меня. Прости. И позволь мне тебя увидеть.

АНТОНИЯ. Хорошо, слушай. Вот что я сказала этой злобной девке: «Когда он мне надоест, можешь забрать его себе. Все равно он ничего не умеет. И целуется как младенец».

СЕВЕРИН….

АНТОНИЯ. Меня никто не заставлял. Меня никто не бил. Я сказала это с тем, чтобы она знала твое место. А когда она поняла, что я права, это и привело ее в бешенство. Ни одно ничтожество не стерпит, когда ему укажут на его место.

СЕВЕРИН. Ты не можешь так думать.

АНТОНИЯ. Теперь ты сгинешь с моих глаз наконец?

СЕВЕРИН. Хорошо, если ты так настаиваешь… я уйду.

АНТОНИЯ. Да, я настаиваю.

СЕВЕРИН. Только вот что.

АНТОНИЯ. Ну, что еще?

СЕВЕРИН. Не думай, что ты центр вселенной, и весь мир вертится вокруг тебя. Ни фига подобного. Это не занюханная планетка Мтави-что-то-там-такое, со штабелями пыльных, никому не нужных трупаков. Это там ты была центром той дохлой вселенной. А здесь — Земля. Земля слишком велика, чтобы обращать на тебя внимание. Миллиарды людей даже не подозревают о твоем существовании. И если ты думаешь, что это ненормально, так вот это — нормально. Твои беды и заботы не больше и не меньше ничьих бед и забот. Если два десятка людей приняли их близко к сердцу, это уже хорошо. Это значит, ты уже не одна. Но если ты начнешь отталкивать от себя и этих людей, вот тогда… тогда… И вообще, если ты такая умная, почему ты такая злая?!

АНТОНИЯ. Потрясающе — косноязычный эхайн научился говорить!

СЕВЕРИН. Знаешь что?

АНТОНИЯ. Ну, что я должна знать?

СЕВЕРИН. Знаешь?..

АНТОНИЯ. Ну же, я жду с нетерпением.

СЕВЕРИН. Зря я пришел тебя жалеть.

АНТОНИЯ. Не помню, чтобы умоляла тебя об этом.

СЕВЕРИН. Если тебе нравится быть одной, ты уже близка к своей цели. Я хочу сказать тебе, что… что… что ты мне больше не нужна.

АНТОНИЯ. Ах, ах, меня бросили, ах, я бедная брошенная девушка!

СЕВЕРИН. Между прочим, так оно и есть.

АНТОНИЯ (продолжает что-то говорить с запредельным уже ядом в голосе).

Но я уже не слушал.

4. Учитель Кальдерон о женской сущности

Я шел к себе, как монах в опостылевшую келью. Не разбирая дороги, не воспринимая красок, оглохший к звукам окружающего мира. Мне хотелось плакать белужьими слезами, и я отлично понимал бедную глупую Мурену. Мне хотелось умереть. Впервые в жизни я почувствовал собственное сердце — оно болело.

Наверное, так могла бы чувствовать себя собака, которую пнул и выгнал из дома любимый хозяин.

Или художник, на глазах которого сожгли «Джоконду».

Нет, не так. Все сравнения казались чересчур высокопарными и фальшивыми. Это не с чем было сравнить. Я никогда еще не испытывал ничего подобного. Учитель Кальдерон всегда говорил: опиши свое переживание словами, лучше всего — на бумаге, и оно утратит остроту. А я не имел слов, чтобы как-то это описать. Я был обречен.

Что же я наделал? Зачем я так с нею говорил?

Все выглядело ужасным, непоправимым и в совершенно черных красках.

Я доплелся до своего коттеджа и опустился на крыльцо, слабый и бессильный, словно двухсотлетний старик.

— Гм, — сказал учитель Кальдерон. — Поговорим?

— Не хочу, — буркнул я.

— Еще бы, — печально промолвил он. — Однако же тебе придется выслушать меня. Я старше, я твой учитель, и я опытный мужчина, у которого был миллион неприятностей от женщин. Я просто не могу оставить тебя в таком беспомощном состоянии.

Я не ответил. Возражать и сопротивляться было бесполезно. Он все равно заставил бы себя выслушать. Иногда это даже помогало.

— Ты, наверное, сейчас думаешь о том, какой ты плохой и ужасный. И зачем ты с ней так говорил, когда все можно было повернуть иначе.

— Вы стояли за углом и подслушивали? — нахмурился я.

— В этом не было нужды. У тебя и так все написано на лице… Наверное, ты во всем винишь себя и теперь бичуешь себя в полную руку, и мучительно ищешь причин собственному бездушию.

— Она хотела… — попытался объяснить я, но учитель остановил меня повелительным жестом.

— Так вот, Севито. Я хочу, чтобы ты запомнил: ты ни в чем не виноват. Ты сделал все как нужно, и никто не сделал бы этого лучше тебя.

— Но она прогнала меня! Она смеялась надо мной!

— Я хочу, чтобы ты запомнил еще одно: те, кто смеются над тобой и прогоняют тебя, не обязательно правы. Я гляжу на тебя и не понимаю, как можно было тебя обидеть. Ведь ты хороший человек. Ты добрый человек. Я бы даже сказал, ты ненормально добрый. В тебе океаны любви и нежности, что бы ты о себе ни думал. Я не понимаю, как можно этого не заметить и не оценить. И я думаю, что все это было замечено и оценено.

— Толку-то…

— Это было замечено, — с нажимом продолжал учитель, — оценено — и предано забвению.

— Но почему, почему?..

— Я могу не понимать причин, как и ты. Но, как более опытный мужчина, я просто знаю, что так бывает, что так случается сплошь и рядом. Это объективный факт, это статистика. Ибо это в природе человека, а в особенности — в природе женщины. И с этим ничего нельзя поделать. Это не есть неблагодарность, это не есть ожесточение, это не есть хитрость. Женщины делают выбор по своим правилам, которые нам непонятны. И если даже тебе кажется, что их выбор пал на тебя, не следует питать чрезмерных иллюзий. Выбор может оказаться неокончательным. Все может измениться. Все может измениться многократно. Например, меня не удивит, если уже завтра Тита сама будет стоять у тебя под дверями и униженно умолять о прощении. И ты сдашься.

— Никогда, — сказал я.

— И ты сдашься, мой мальчик. И ты впустишь ее в свой дом, и обольешься слезами умиления, и сам окажешься перед ней на коленях, и спустя мгновение уже забудешь, кто перед кем виноват и кто у кого просит прощения. Потому что женщина всегда умнее, всегда хитрее и всегда сильнее. Кажется, я сам себе противоречу, но без этого ничего не объяснить. Женщина соткана из противоречий, и толковать ее природу и поведение можно лишь при помощи парадоксов и антиномий. Скажу честно: безнадежное это дело — пытаться понять женщину. Не такие умы, как я, погорели на этом, а твоим умом здесь можно смело пренебречь. Самое рациональное — принимать все как данность и в меру слабых своих сил сохранять лицо… Я точно так же не удивлюсь, если ты вообще больше никогда не увидишь Титу. То есть, какое-то время вы будете сталкиваться на занятиях и в узких аллеях Алегрии. Но это не будет твоя Тита. Это будет абсолютно чужой, даже внешне незнакомый человек, малопривлекательный в обхождении, который уже и не помнит, как твое имя. И, может быть, это поспособствует твоему скорейшему излечению от болезни.

— Я не хочу так. Я не хочу лечиться. Может быть, мне нравится эта болезнь!

— Она называется «первая любовь», и она проходит. Хотя иногда оставляет в душе глубокие рубцы, которые кажутся незаживающими.

— Что же мне делать, учитель?

— Тебе? — Он усмехнулся. — Ничего. Ты сделал все, что мог, и сделал все правильно. Тебе даже удалось невозможное — оставить за собой последнее слово.

— Все же вы подслушивали…

— Предположим, я проходил мимо по своим делам… Теперь эта девочка впервые узнала, как самой оказаться брошенной. Даже если она не поняла этого сейчас — спустя какое-то время она с изумлением обнаружит, что это не она сделала выбор, а ты. Может быть, она станет мудрее и человечнее. А может быть, ничего с ней и не случится. Может быть, она попытается вернуться к тебе, чтобы затем уже самой бросить тебя. Этого я боюсь больше всего. Потому что люблю тебя всей душой, как сына, и понимаю тебя всем сердцем, как брата по несчастью. Мы умные, образованные, впитавшие в себя всю вековую мудрость человечества, могучие и огромные, как северные мамонты… мы беспомощны перед женщиной. — Учитель Кальдерон вздохнул.

Как тот неправ, кто говорит нам,

В своем незнании глубоком,

Что будто бы любовь умеет

Две жизни превратить в одну![26]

— Только не делай ошибок сверх необходимой меры, мальчик, — прибавил он строго. — Даже если сердце твое обливается кровью, не давай выхода чувствам. Будь спокоен и хладнодушен. Сделай вид, что примирился с утратой. Отвечай на ее слова ровно, приветливо и безучастно, и ни за что не обращайся к ней первым. Не нужно переигрывать, не нужно провоцировать ревность… одновременно навевая беспочвенные грезы той же бедняжке Эксальтасьон. Не тряси головой, я знаю, что у тебя были такие намерения! Всего лишь отстранись. Это трудно, я знаю. Воспринимай это как испытание мужской доблести. И, поверь, спустя короткое время ты даже начнешь получать удовольствие от собственного страдания… О, я отдаю себе отчет, что Тита давно уже осведомлена обо всех наших уловках. Но сами догадки о том, притворяешься ли ты или вправду к ней охладел, могут оказаться для нее невыносимым испытанием. И тогда…

Чем меньше женщину мы любим,

Тем легче нравимся мы ей…[27]

Я не удержался и мрачно добавил:

Но эта важная забава

Достойна старых обезьян…[28]

— Рад слышать, что к тебе возвращается чувство юмора, — заметил учитель Кальдерон. — Это верный признак того, что ты стоишь на пути к исцелению. Все еще впереди, мой мальчик. Ничего еще не решено. Я мог бы… — он помолчал, задумчиво глядя в темные небеса. — Да, я мог бы тебя провести по всем кругам любовной игры, как Вергилий. Под мою диктовку ты сумел бы вернуть себе Титу, даже на время влюбить ее в себя. В конце концов, она всего лишь неопытная девочка, возомнившая себя совершенно взрослой. А я старый человек, которого без числа любили женщины, покидали женщины и вновь подбирали женщины. Кое-чему я все же, надеюсь, научился. Формальные приемы обольщения, перед которыми не устоит ни одна фемина. Слова, жесты, взгляды… эти психологические аттрактанты, действующие на подсознание… Но! Все это — мнимые победы. Не могу же я вечно руководить тобой, как марионеткой. В конце концов, ты не Кристиан де Невильет, а я не Сирано. Я не могу быть твоим умом, потому что ты и сам неглуп, а ты не можешь быть моей красотой, ибо я гораздо красивее тебя.[29] Однажды все вскроется, и возмездие будет во сто крат ужаснее. И я… уж прости меня, бесцеремонного глупца… совершенно не уверен, что Тита хороша для тебя.

Он потрепал меня по плечу и, отстранившись, спросил испытующе:

— Что ты намерен предпринять в данный момент?

— Лечь спать, — проворчал я.

— Слова не мальчика, но мужа, — сказал учитель Кальдерон с удовлетворением. — Еще я посоветовал бы записать свои впечатления, лучше всего — хорошим старинным стилом на белой бумаге. — Я скорчил кислую гримасу. — А если тебе захочется поговорить еще — ты знаешь, где меня искать.

Я знал. Я мог набрать его код в любое время дня и ночи, и он окажется совершенно готов к беседе по душам. Всецело в моем монопольном распоряжении. Поначалу мне казалось, что учитель Кальдерон занят исключительно мной, да еще, пожалуй, чтением да перечитыванием любимого своего тезки-классика, что нет у него никакого иного дела, кроме меня, и я — единственное обстоятельство, благодаря какому этот красивый и мудрый человек завяз в «Сан Рафаэле». И много позже я с изумлением обнаружил, что был не единственным лоботрясом на его шее. И от меня он наверняка направлялся к близнецам де ла Торре, с которыми у него никогда не было никаких хлопот. Эти двое были помешаны на фенестре, жили фенестрой и могли говорить о фенестре часами. И учитель Кальдерон давно научился компетентно обсуждать эту прежде чуждую ему тему. Потом он наверняка зайдет к Габриэлю Ортеге, тихому ботанику, хлопот с которым не было вообще ни у кого. О чем можно говорить с Габриэлем Ортегой? Например, о свертке зета-пространства топограмм по четвертой и пятой координатам. О преобразовании Д'Арси. О метаморфных геликоидных химерах. То есть, обо всем том, о чем учитель Кальдерон никогда не станет говорить со мной… Интересно, кто я в его глазах? Комплексующий дебил-переросток, требующий постоянного присмотра, чтобы сам же себе не навредил, или… источник душевного отдохновения?

Мне хотелось остаться одному. Я и остался.

Самое удивительное было то, что я ворочался, вздыхал и разнообразно жалел себя, несчастного, но вскорости обнаружил, что беседую о чем-то возвышенном с напыщенными эхайнскими сановниками, вышедшими прямо из стен и разместившимися на всех стульях и креслах моей каморки. И даже не удивляюсь их поразительному сходству с испанскими грандами с репродукций, что были в беспорядке развешаны по комнате. Хотя уже тому, что один из эхайнов напоминал дона Себастьяна де Морра кисти Веласкеса, а другой — отчего-то Петра Ивановича Потемкина работы Хуана Карреко де Миранда (не путать с господином директором!), должно было сильно меня насторожить. (Для справки: первый был карликом, а второй носил пышную неопрятную бороду.)

И дрых я, к своему стыду, как убитый. Переживания переживаниями, а здоровому организму — здоровый сон… Да так, что едва не проспал утреннюю пробежку.

Следующее утро было солнечным. А каким оно могло быть в этой части света в это время года?! Мир не рассыпался в прах, не провалился в тартарары, планеты не сорвались с орбит, и море не вышло из берегов. И хотя этим утром в моей жизни не было Антонии, я не сказал бы, что страдания мои были невыносимы. Впрочем, Антония наверняка заметила бы, наморщив носик: «Эхайн… толстокожий, бесчувственный эхайн…»

Пока я размышлял над завихрениями собственной души, в окно ко мне влез старина Чучо. И голова его была полна прожектами на тему того, как нам поярче и поэффектнее приубрать «Сан Рафаэль» к прибытию «Черных Клоунов Вальхаллы», хотя отсюда до Валенсии путь был не самый близкий, и вряд ли оттуда рассмотрели бы все наши декорации.

5. Время лечит как умеет

Не следует думать, что все эти дни я только и был занят своими переживаниями. Я без большого любопытства изучал науки, с прохладцей играл в фенестру, неохотно купался в море и забывал позвонить маме. Ну, мама-то никогда ничего не забывала… На занятиях нас с Антонией разделяло два-три ряда столов. Она всегда сидела впереди и ни разу, ни разу не обернулась в мою сторону. Мы старательно не узнавали друг дружку.

Что еще… Мурена помирилась с Барракудой. Это походило на смешной старинный ритуал, но обе оторвы отнеслись к нему совершенно серьезно. «Ваше Королевское Высочество, — пролепетала Мурена, опустив глазки и присев. — Нижайше прошу вас простить мою дерзость, которую я имела неосторожность допускать в отношении вас все это время. Виной тому преступное неведение и пагубная несдержанность, с которой я отныне намерена неукоснительно бороться. Молю о снисхождении… Ваша преданная слуга…» — «Извинения приняты, дорогая, — величественно ответила Барракуда. — Ваш проступок не настолько важен, чтобы мы могли придавать ему излишнее значение. Прошу вас, встаньте…» Мы стояли в некотором отдалении, я отчаянно боролся с тем, чтобы не хихикнуть в кульминационный момент, между тем как физиономии моих дружков, того же Чучо, тех же близнецов де ла Торре, были абсолютно непроницаемы, а на глазах красавчика Оскара Монтальбана, чтоб мне провалиться, блестели слезы умиления… Барракуда могла бы подставить руку, но подставила щеку. Мурена шмыгнула носом и чмокнула. Ясно было, что их отношения уже никогда не будут прежними. Но тут уж ничего нельзя было поделать. «Так мы идем купаться или нет?» — спросила Барракуда. Я понял, что все мучительно борются с желанием ляпнуть что-то вроде: «Как пожелаете, Ваше Королевское Высочество». Нужно было поломать паузу, и я ее поломал. С изяществом северного мамонта, знать не знающего, что такое конституционная монархия. «Ага», — сказал я и в нарушение всех норм этикета вскинул инфанту на плечо. Барракуда завизжала. «А меня?!» — заныла Мурена. Уж не знаю, помогла ли моя выходка, но купаться мы все же пошли.

Мурена попыталась помириться и с Антонией. Никто ее к тому не склонял, она сама вбила себе в голову, что должна повиниться. Похоже, ей понравилось быть паинькой… Разумеется, ничего путного из этой затеи выйти не могло. Мурена подкараулила Антонию в Пальмовой аллее после ужина. «Тита… — забормотала она, наигранно пряча глазки. — Мне нужно кое-что тебе сказать…» Антония моментально выпустила все свои иголки, закуклилась и превратилась в аллегорию оскорбленной невинности. «Я поступила низко. Мне не следовало давать волю эмоциям». Антония молчала. «Я вела себя неподобающе. Девушкам не следует драться. Это не повторится». Антония молчала. «Но и ты тоже могла бы не говорить того, что сказала». Антония не реагировала. «Ну, как знаешь…» Антония пошла своей дорогой, а Мурена вернулась к нам, красная не то от смущения, не то от бешенства. Цыпу из себя она больше не корчила, хотя и рук с тех пор не распускала.

Кажется, все мы стремительно взрослели.

Мы сыграли матч отборочного круга Студенческой Лиги против «Бешеных Пингвинов» и выиграли. Без ложной скромности замечу, что это было нетрудно.

В колледже появились три новичка и две новенькие; одна из новеньких, Неле Йонкере, была этническая магиотка, соломенно-рыжая, жутко умная — пожалуй, даже поумнее Антонии! — да вдобавок еще и замечательно певучая. Кто-то пустил пулю, что это дочка Озмы. Половина моих друзей на нее немедленно запала. Другая половина удивлялась моему безразличию… А один из новичков, Горан Татлич, оказался прекрасным флингером и вошел в нашу команду первым номером, как горячий нож в холодное масло, без каких-либо усилий потеснив Оскара Монтальбана.

«Черные Клоуны» не прилетели в Валенсию в конце октября. Это было натуральное свинство с их стороны. Наставники опасались, что в Алегрии начнется бунт. Зато прилетели «Морайа Майнз», причем в самом сильном своем составе. Даже сам Лорд Плант поднялся с одра, чтобы, как в старые добрые времена, от души врезать по клавиатуре. Как выяснилось, один из «майнзов», не то Байрон Джонс, не то Пейдж Хендрикс, был хорошим знакомым отца учителя Себастьяна Васкеса, и тот нажал на все родственные рычаги. Угроза массовых беспорядков рассеялась, как туман, потому что «майнзы», при всем том, что это зрелые шестидесятилетние мужики, были в сто раз круче, чем любой из новомодных кумиров. И выступили эти живые монстры не где-нибудь на стадионе, или в концертном зале на двадцать тысяч мест, а на плавучей платформе в Пуэрто-Арка, что на одну ночь превратило наш тихий остров в осажденную крепость. «Небо — не море, небо должно гореть!» — орала вся Алегрия.

Случилось это вечером того самого дня, когда Антония нас покинула.


Я не слушал музыку — при всем уважении, «майнзы» мне не нравились. Улучив минутку, я отделился от ликующей толпы и ушел бродить по морскому берегу в одиночестве, баюкать свою сердечную боль. Вскоре ко мне присоединилась Неле Йонкере. Ничего между нами не было. Ни единой искорки. Мы просто гуляли вдвоем. Две одинокие души. Я держал ее за руку, а она держала меня. Ну и что? Мне было необходимо молчать и держать кого-то за руку. Должно быть, ей — тоже. Неле сказала сразу: ты не тот, кого я ищу, ты не мой парень, но ты хороший и добрый, и мы этим вечером будем вместе. Это прозвучало непритворно и прямо, и сама она была прямая, как клинок. Наверное, кому-то должны нравиться такие девчонки… Я ответил: завтра ты тоже станешь мне не нужна, но сейчас нет ничего, что могло бы помешать этой нашей прогулке под луной.

И ни слова больше.

6. Тщетные попытки самопознания

Учитель Кальдерон был прав: стоило мне погрузиться в пучины самоанализа, как острота переживаний и боль душевных ран сильно притупились. А когда он бывал не прав?!

Зато теперь у меня появился прекрасный повод исследовать собственную личность и прояснить туманные перспективы ее развития.

Может быть, Антония была недалека от истины? Я действительно никому не интересен. Кроме, разве что, мамы, дяди Кости, у которого ко всем окружающим вообще какой-то ненормально повышенный интерес. Да еще пана Забродского, у которого этот интерес не по-хорошему потребительский. Что же во мне любопытного, делающего меня непохожим на других?

Например, я эхайн. И что дальше? Разве я становлюсь от этого более умным или даже более красивым? Да нисколько. Это всего лишь строчка в моей биографической справке… «Северин МОРОЗОВ, этнический эхайн. Родился неизвестно где, усыновлен Анной Ивановной МОРОЗОВОЙ (она же Елена Егоровна КЛИМОВА, командор Звездного Патруля, см.), воспитывался в колледже „Сан Рафаэль“, Алегрия (см.). Был дружен с Константином КРАТОВЫМ (см., см., см…). В течение нескольких дней был влюблен в Антонию СТОККЕ-ЛИНДФОРС (см.). Был дружен с инфантой Линдой Кристиной Марией ДЕ БОРБОН-И-СУЭСИЯ, наследницей испанского престола (см.). Никакими личными достоинствами обременен не был. По достижении совершеннолетия никому стал на фиг не нужен». М-да, печально.

Помню, каким идиотом я чувствовал себя на последнем совете наставников. Они, бедные, все пытались подобрать мне занятие по душе и докопаться до моих скрытых талантов…

СЕНЬОР ДЕ МИРАНДА (неуверенно). Может быть, биология?

УЧИТЕЛЬ ВАСКЕС корчит саркастическую гримасу.

СЕВЕРИН. Вообще-то, я люблю смотреть на рыб.

СЕНЬОР ДЕ МИРАНДА. Хорошее занятие… хотя не самое продуктивное. А как насчет точных наук? Математика?

УЧИТЕЛЬ САНЧЕС ДЕ ПЕЛЬЯРАНДА печально вздыхает.

СЕВЕРИН. Вообще-то я люблю конструировать всякие там геликоиды-транссфероиды.

СЕНЬОР ДЕ МИРАНДА. А кто же не любит… Как у нас успехи по естественным наукам? Химия, физика?

УЧИТЕЛЬ ЛУНА неопределенно кряхтит.

СЕНЬОР ДЕ МИРАНДА. А вы что скажете, дон Родригес?

УЧИТЕЛЬ РОДРИГЕС. Севито проявляет определенный интерес к античной истории, между тем как новая и новейшая история привлекает его значительно меньше. Сеньор Энрике подтвердит. Но вряд ли этот интерес можно считать пытливым…

СЕНЬОР ДЕ МИРАНДА. Как наш мальчик преуспел в изящных искусствах? В стихосложении, в литературе, в музыке и визуализации образов?

УЧИТЕЛЬ СУАРЕС. Музыку он любит и чувствует.

СЕНЬОР ДЕ МИРАНДА. Понятно.

УЧИТЕЛЬ ВАЛЬДЕС. А вы видели его работы по металлу? И с деревом он недурно обращается. Конечно, не шедевр, однако же…

СЕНЬОР ДЕ МИРАНДА. Понятно.

УЧИТЕЛЬ ЭСТЕБАН. Послушайте, что мы морочим парню голову? Давайте называть вещи своими именами! Он прекрасный спортсмен, с выдающимися задатками, его место — на игровом поле…

СЕНЬОР ДЕ МИРАНДА. Похоже, Севито имеет на сей счет иное мнение.

СЕВЕРИН. Угу…

УЧИТЕЛЬ ЭСТЕБАН. Да он просто не понимает своего счастья! Нужно ему объяснить, и все мы здесь затем и собрались, чтобы ему объяснить…

СЕНЬОР ДЕ МИРАНДА. Успокойтесь, Гильермо. В конце концов, спортсмен — это не профессия.

УЧИТЕЛЬ ЭСТЕБАН. Профессия, дон директор! Точно такая же профессия, как и художник, и музыкант, и артист!

СЕНЬОР ДЕ МИРАНДА. С удовольствием продолжу эту дискуссию в другое время, Гильермо. Кгхм… Севито, нет ли у тебя пары слов, чтобы утешить твоих учителей? Скажи нам, что у тебя на душе, и мы придем тебе на помощь.

СЕВЕРИН. Ну, не знаю…

УЧИТЕЛЬ ДЕЛЬ ПАРАНА. Коллеги, не стоит обременять парня нашими проблемами. Давайте отпустим его и обсудим сложившееся положение в кругу специалистов. Если мы все еще имеем моральное право именовать себя таковыми… Не нужно требовать от мальчика полной определенности в столь юном возрасте. Всех нас вводит в заблуждение его могучая стать, но не следует забывать, что под этой горой мышц скрывается обычный подросток неполных семнадцати лет. То есть развивающаяся личность в стадии формирования интересов. Лично у меня, как у психолога, к Севито нет никаких претензий.

УЧИТЕЛЬ КАЛЬДЕРОН. Согласен. Мне тоже есть что поведать вам, благородные доны, чтобы всех успокоить.

СЕНЬОР ДЕ МИРАНДА. Ну, нельзя сказать, чтобы мы были так уж сильно встревожены, и все же… Севито, ступай по своим делам, тебя друзья, верно, заждались.

Я чувствовал себя виноватым перед этими взрослыми людьми, которые искренне желали мне помочь и упорно искали во мне то, чего, вполне возможно, там и не было. И я был благодарен им за то, что они все еще не утратили ни надежды, ни сочувствия ко мне, здоровенному никчемному болвану.

Я ничего не умел и не стремился научиться. Я был ко всему равнодушен. Редкие всплески любопытства всегда имели первопричиной какой-то внешний раздражитель. Это могла быть, например, случайная мамина оговорка. Или визит дяди Кости, который щедро рассыпал вокруг себя имена, даты, события, никогда не вникая в подробности, словно бы речь шла о фактах, известных всякому мало-мальски образованному человеку. На самом деле все обстояло с точностью до наоборот. Кое-что действительно знали все — кроме, разумеется, меня. Кое-что, проявив некоторую настойчивость и сноровку в обращении с поисковыми машинами, можно было откопать в Глобале. Но всегда оставалась небольшая часть сведений, которые нельзя было уточнить или расшифровать никакими легальными способами. Другой бы, возможно, из кожи вон вылез, чтобы дорыться до истины. Я же, наткнувшись на белое пятно в информационном поле, на какую-нибудь лакуну, считал за благо отступить. Уж коли о чем-то нет упоминаний в открытых источниках — значит, так и должно быть. Все решено за меня умными людьми.

В конце концов, даже инцидент с паном Забродским, круто изменивший всю мою судьбу, не пробудил острого желания выяснить, чем же его так привлекала моя скромная заурядная персона. Чего же он так настырно добивался все эти годы. Чего ожидал во мне обрести и чем был так разочарован при очной встрече. Можно подумать, живых эхайнов он никогда не видывал…

Видно, я и впрямь был бесчувственным кабаном. Такие вызывают сочувствие и ощущение вины у наставников. Такие отпугивают друзей. Такие редко нравятся девчонкам. Или все же нравятся? Если даже забыть Антонию (но разве такое возможно?!), остается еще Мурена. Кто их разберет… Во всяком случае, этот упрек я определенно заслуживал. Уж и не помню, когда я плакал (эпизод с Гелькой и Алиской не в счет: тогда я был расслаблен выпитым вином, и все же нашел силы не поддаться искушению). Литературные герои не вызывали во мне глубокого сопереживания. К балету и опере я был холоден. Кино меня не задевало. Меня вообще ни один вид искусств не затрагивал настолько, чтобы расчувствоваться и облиться слезами умиления. Мое многим непонятное пристрастие к авангардной музыке Эйслинга и одновременно к барочным опусам Галилея тоже никогда не принимало экстремальных форм.

А что если я не умею любить?

Я где-то читал о таком. Наивный способ самозащиты от глубоких переживаний, которые жизнь постоянно подбрасывает всякому человеку, понемногу и нечувствительно перерастает в душевный недуг. Наступает эмоциональная глухота. Все радости и беды проходят мимо, никак не отзываясь, не задевая сокровенных сердечных струн. Ничего громче слов, ничего острее заметок в дневнике. Должно быть, в общении такой экземпляр рода человеческого казался бы странным. Слишком много бы смеялся и совсем не плакал… Как и я.

Хотя нельзя сказать, чтобы я смеялся чаще других. И есть люди — и звери! — без которых я бы, наверное, не смог жить счастливо. Моя мама. Читралекха. Да и Фенрис, пожалуй. (Я видел, как с каждым годом неотвратимо стареют мои пенаты, и мысль о том, что скоро, очень скоро, один за другим, они отправятся в свою звериную Вальхаллу, резала меня по сердцу больнее ножа…) А теперь добавились еще и два рыжих солнышка — Гелька с Алиской.

Почему же я еще недавно таял под взглядом ироничных серых глаз на пол-лица, как мороженое на солнцепеке, обалдевал от звуков голоса, похожего на скрип несмазанной двери, загорался свечой от прикосновения к бледной, не знавшей загара коже? И почему я так ошеломляюще спокоен сейчас?!

Нет, все не так просто. Или лучше сказать: все так непросто…

Вечер был как вечер. Я слушал Галилея, копался в собственной душе и все больше понимал, что мне не нравится это занятие.

Но одна мысль все еще сидела в мозгу, будто заноза, и не давала мне успокоения. И вот о чем она была: вряд ли я еще когда-то увижу Антонию в этой жизни (вот бред-то!), но, самое подлое, у меня не осталось ни единого ее портрета. Даже плохонькой графии! Не знаю, может быть, это было и неплохо… с глаз долой, из сердца вон… и все же…

Еще минуту назад я собирался кликнуть Чучо и пойти с ним погонять мяч по ночному пляжу. И вдруг обнаружил себя сидящим на полу своей комнаты среди россыпей кристаллов с записями экскурсий, дневниками, бессюжетными видеозарисовками, в поисках любого случайного кадра, на котором могла оказаться она

Мне повезло.

Я нашел не один кадр, а сразу несколько, в том числе и довольно продолжительный фрагмент, снятый моим добрым Чучо в батискафе. Вполне достаточно для приличной графии. Мы с Антонией стоим в темном углу, держась за руки, глупые, счастливые, и ничего вокруг себя не замечаем…

«Прощай, Антония Стокке-Линдфорс!» — мысленно произнес я с соответствующим моменту патетическим чувством.

И тотчас же подумал: «Фальшиво. Как в мыльной опере. Герой смотрит на портрет утраченной возлюбленной и обливается слезами. Вот урод-то…»

Я очень хотел засмеяться. Снизить накал эмоций здоровой иронией.

А вот ни фига.

Вместо этого я почувствовал нестерпимое щипание в носу.

Далее произошли два равно важных события.

Во-первых, я разревелся. Не так, чтобы в три ручья, а как следует шмыгнул носом и торопливо, чтобы никто даже ненароком не заметил, утер влажные глаза. Но на душе сразу стало намного легче, прозрачнее, и серая паутина, все же против моей воли застилавшая мир, куда-то улетучилась. Значит, я не такой кабан, каким кажусь и каким сам себя считаю в минуты самокопания…

А во-вторых, я обнаружил в системном реестре своего видеала код доступа высшей конфиденциальности, оставшийся после Консула.

7. Сую нос куда не следует

Лучшее, что я мог сделать в этой ситуации — почистить реестр и забыть. Никаких соблазнов. Жить себе поживать обычной своей растительной жизнью. Изготовить графию Антонии, повесить на стену, на свободный пятачок рядом с доном Себастьяном де Морра… чтобы всякий раз, отходя ко сну, орошать его слезами и соплями. (Жаль только, что высокородный карлик искусством Чучо научен лукаво подмигивать, а время от времени, по указке генератора случайных чисел, способен корчить дикие рожи. Что сильно принизит весь пафос переживаний…) Играть в фенестру и выиграть Студенческую Лигу — впрочем, навряд ли. Смотреть, как плывут облака в небе и рыбы в море. Мне шестнадцать лет, все равно я ничего не решаю и ни за что не отвечаю.

Интересно, как на моем месте поступила бы Антония?

Прежде чем я понял, что заранее знаю ответ на этот вопрос, мои пальцы сами собой перевели код в актуальный статус и активизировали поисковую машину Инфобанка.

У меня еще оставалась надежда, что Консул часто меняет коды, и тот, что неправомерно попал мне в руки, давно устарел и дискредитирован…

Как бы не так.

На экране распахнулся список разделов Инфобанка, которых я никогда в глаза не видывал и о существовании которых не подозревал даже в страшном сне.

Как вам понравится раздел «Военные операции» и стоящий первым номером в списке тем «Отчет о боевых действиях Двенадцатого колониального пехотного корпуса Крестовой армады Тысячи Островов Утхосса против штурмовой группы Красной Руки в системе Звездный Рог»? А стоящий вторым номером «Специальный доклад резидентуры Особого отдела герцогства Эгдалирк о межэтнических столкновениях в провинции Меагадейднанв»? Я не лучший специалист по географии, но что-то говорило мне, что, слава богу, все эти утхоссы и эгдалирки лежат где-то у черта на рогах и уж явно не в юрисдикции нашей Федерации… Воля ваша, а мне этот раздел не понравился. Весь и целиком.

Раздел «Запрещенные исследования» выглядел не менее зловеще. Хотя темы из бесконечного списка могли на первый взгляд показаться чем-то безобидным. Проект «Человек-ракета». Проект «Дипрейнджер». Проект «Элевация-2». Проект «Дети гекатонхиров»…

Тектоническое сканирование в районе плато Адамауа, что в Центральной Африке, обнаружило в толще скал, на глубине примерно трех тысяч метров, гигантские пустоты искусственного происхождения, геологический возраст которых намного превосходил официальные данные о возникновении человечества. Иными словами, то были не люди, не эхайны и не юфманги и, уж конечно же, не дельфы, а какая-то чрезвычайно древняя дочеловеческая и нечеловеческая культура, сам факт существования которой ставил с ног на голову все без изъятий представления о земной цивилизации. Исследования пустот решено заморозить на неопределенный срок, до появления в распоряжении археологов новых технических средств, способных работать в предельно щадящих режимах, включая «полную обратимость событий». Последнее означало: без маленькой машины времени с режимом автосохранения здесь не обойтись.

Во время одного из своих экспериментов с сопространственными метриками доктор Бенедикт Ли из Гейдельбергского института гиперквантовых механик получил устойчивый модулированный сигнал из метрики XFFR-L801 «Гьёлль», который нельзя было истолковать иначе как информационную посылку. Последняя неожиданно легко поддалась раскодированию и дешифрации, ее содержание оказалось поразительно доступным интерпретации и «метрически когерентным» (этот термин я так и не понял). Доктор Ли сделал два предположения о природе посылки и самой метрики «Гьёлль», одно из которых рассматривало означенную метрику как некую хронологически вариантную реплику базовой метрики «Реаль», в которой все мы имеем удовольствие обитать… блин, сплошные метрики-реплики… а другое — как биоэнергетического наследника указанной базовой метрики, то есть место, где предстоит обитать всем, кто покидает «Реаль» по естественным причинам. Вот так, ни больше не меньше: милые беседы с загробным миром! Доклад доктора Ли на ежегодной конференции по проблемам гиперквантовой физики был отменен, а его исследования официально признаны опасными и запрещены, опять-таки — на неопределенный срок, до появления технических средств тотальной защиты от неконтролируемого взаимопроникновения метрик. Еще не хватало!.. Как следует из контекста, фига с два доктор Ли прекратил свои исследования — он просто переместил их с Земли в какой-то другой, менее комфортабельный, но более безопасный для окружающих уголок Галактики.

В результате развития технологий исследования океанских глубин стало возможным организовать массовый подъем затонувших судов для изучения и последующего выставления на обозрение благодарной публике. Процедура «гравитационного своппинга» была отлажена и обкатана до мельчайших деталей. Именно благодаря ей был в два счета извлечен из Марианского провала потерявший управление батискаф «Триест XL» с двенадцатью исследователями на борту. В 110 году, после удачных подъемов средиземноморских галер и парохода «Темпест», решено было взяться за «Титаник». Опасения, что гигантский лайнер рассыплется при любой попытке стронуть его с места, оправдались лишь наполовину: кормовая часть и впрямь разрушилась, носовая же выглядела достаточно транспортабельно. Операция шла любо-дорого смотреть, пока пол-лайнера не достигли отметки восемьдесят три метра. Здесь дайвер Рупрехт X., визуально контролировавший подъем, сообщил в командный центр, что слышит музыку. Пока в центре совещались, как им следует поступить с полученным сообщением и с самим галлюцинирующим дайвером, коллега последнего Томас К. увидел на верхней палубе «Титаника» странное свечение, состоявшее из отдельных независимых объектов, которые совершали упорядоченные эволюции в горизонтальной плоскости. Картинка была передана в командный центр, что исключило всякую возможность массового психоза. Затем Томас К. тоже услышал музыку; он был человек глубоко верующий, и потому без труда узнал мелодию «Ближе к тебе, мой Господи» в исполнении струнного октета. Операция была приостановлена, дайверы отозваны на поверхность, а сам «Титаник», вернее, носовая его часть погружена до отметки в сто метров, после чего музыка и танцы светляков прекратились, и отбуксирована в один из многочисленных желобов неподалеку от Ньюфаундленда, где затоплена до подыскания объяснений непостижимому феномену. После аналогичных инцидентов с подъемом затонувших на больших глубинах субмарин феномен получил название «Призрак 83» — поскольку именно на этой отметке, как правило, и начиналась чертовщина, хотя в деле о «Скорпионе» фигурировала, например, отметка девяносто два метра, — а все аналогичные операции были заморожены, как водится, на неопределенный срок.

Техника «гибернации», то есть искусственного торможения жизненных процессов в живых организмах, не всегда использовалась в медицинских целях. Так, в нашем мире, в особо труднодоступных уголках, под деликатным контролем заинтересованных служб, были укрыты так называемые «спящие красавицы» — своего рода саркофаги, где находились в вечном сне, а точнее — до решения связанных с ними проблем, мужчины и женщины, чье бодрствование представляло потенциальную угрозу благополучию земной цивилизации. Список саркофагов прилагается… С развитием экзометральных сообщений значительная часть объектов потенциальной угрозы была удалена с лица Земли на некую планету Артемис, о которой не было известно практически ничего, кроме того, что она относилась к «голубому ряду», находилась у черта на куличках, не упоминалась в справочниках и использовалась Департаментом оборонных проектов в качестве хранилища всяких неприятных вещей. Три «спящие красавицы» по стечению обстоятельств пришли в негодность, а их содержимое уничтожено механизмами защиты, как и предусматривалось директивой «О нераспространении опасных воздействий» от 12 ноября 2097 года. («Это же сколько лет действует эта директивка!» — присвистнул я.) Однако оставался объект 2262, который начисто выпал из поля зрения контролирующих служб, иначе говоря — был утерян. Как объяснялось, во время «известных событий в исторической области Северная Трансильвания» центр мониторинга за состоянием объекта и вообще вся документация о нем были уничтожены, а их дубликаты в других местах, как сказано — «по понятным причинам» отсутствовали. Самые поиски объекта 2262 ни к чему не привели, хотя не прекращались ни на миг в течение тридцати двух лет. Считать его навсегда утраченным никто не желал, и поэтому раз в пятьдесят лет по всей Венгрии в обстановке строжайшей секретности возобновлялась поисковая акция. Чем реально мог угрожать человечеству этот злосчастный объект, а вернее — мирно спавшая внутри него женщина, — я мог только догадываться, поскольку связанная с этим делом информация была засекречена даже от Консула…

А разделы «Дипломатические конфликты» или «Зоны враждебных контактов»?!

Я чувствовал, что мое лицо горело. Ко мне в руки угодил запретный плод. И даже не один, а целая корзина запретных плодов, столь же аппетитных, сколь и ядовитых. Невыносимо хотелось слопать их все, но оставался еще здравый смысл, и он вопил во все горло: остановись, придурок!

Я и остановился.

Затем собрал воедино разбегающиеся мысли, успокоил дыхание и задал поиск по двум ключевым словам: «эхайны» и «двести».

Что там все время твердил Забродский? «Я жив, здоров… а те двести…» Если кто-то полагает, что я забыл об этом, то он должен раскаяться в своем заблуждении. Все я прекрасно помню. И сейчас хотел бы знать, какое отношение магическое число «двести» имеет к моей персоне.

Результаты поиска никого бы не вдохновили. Список занял весь экран и продолжался за его пределами. Смешно было ожидать, что числительное «двести» окажется малоупотребительным. Двести тысяч населения в городе Хенхунш на планете Гмарна. Двести миллионов единиц какой-то продукции в сезон. Боевая группа «Двести драконов». Средний вес эхайнского гвардейца — двести килограммов. Двести лет назад по летоисчислению Красной Руки была колонизирована планета Тивленн. Двести… двести… двести…

Это был хороший шанс для почетной ретирады.

Но я, что со мной случалось крайне редко, закусил удила.

Мне следовало догадаться сразу и установить временные ограничения для разыскиваемого события. Событие это не могло произойти после моего появления на мамином корабле. Только до него. Иначе Забродский не стал бы охотиться на меня еще на Тайкуне. Итак…

Список сократился, и теперь он помещался на экране целиком. Все равно он был неподъемным. Я мог убить всю ночь на догадки и так ничего для себя и не прояснить.

Но ведь меня никто и не торопил.

Я подтащил видеал к кровати, взбил подушку, налил в высокий стакан холодного альбарикока, в одну руку взял пончик, а другую опустил на клавиатуру.

«Седьмого мая 133 года пассажирский лайнер Федерации „Согдиана“ при выходе из экзометрии подвергся атаке неустановленных боевых кораблей. Лайнер был полностью разрушен, о судьбе его экипажа и пассажиров долгое время ничего было не известно. На борту лайнера „Согдиана“ находилось двести человек…»

— Ровно двести человек, — услышал я за спиной. — Все — граждане Федерации.

Было от чего выронить пончик, пролить содержимое стакана себе на пузо и свалиться с кровати вместе с подушкой и покрывалом.

Я увидел перед самым носом темно-зеленые туфли и ядовито-зеленые брючины. Далее следовали: майка травяного цвета и зеленый пиджак. Очки болотного цвета сеньор Крокодил держал двумя пальцами наотлет.

Я продолжал валяться на полу дурак дураком, залитый липким пойлом, и потрясенно следил за тем, как он расправляется с моим видеалом — убирает с экрана поисковую машину, чистит реестр и уничтожает временные данные в постоянной памяти.

— Не желаешь ли переодеться, дружок? — спросил сеньор Крокодил без тени издевки в голосе.

И утонуть мне в альбарикоке, если я этот голос где-то прежде не слыхал!

8. Сеньор Крокодил

Пока я приводил себя в порядок и в чувство возле зеркала в ванной, искал свежую рубашку и менял шорты, в моей голове растревоженным осиным роем роились вопросы.

Как он проник в мой дом сквозь запертую дверь? Или я не запер? Конечно, не запер — хотя был период, когда пришлось вспомнить про замки. Одно время Чучо имел обыкновение вламываться ко мне посреди ночи для задушевных разговоров, и связано это было напрямую с его тогдашним увлечением, которое звали Лурдес-Аманда, а я был избран на неблагодарную роль поверенного в душевных вопросах. Когда у него не прокатило с дверью, он взял за обычай влезать в окно… После того как Лурдес-Аманда покинула «Сан Рафаэль» — родители сочли климат пустыни Гибсона более подходящим, — Чучо, слава богу, угомонился, и моя привычка герметизировать обиталище тоже понемногу сошла на нет… Все равно, какое он имел право вторгаться на мою суверенную территорию без приглашения? Когда даже учитель Кальдерон делает это крайне редко, с видимой неохотой, и долго после этого оправдывается… А как он узнал, чем я тут занимаюсь? И какое, собственно, его дело? Чего это он лезет к моему видеалу, как к своему? И отчего он проявляет ошеломляющую осведомленность в инциденте с «Согдианой»? И, наконец, где я мог слышать этот голос?

Разогревшись до нужного эмоционального градуса, я вернулся в комнату с твердым намерением ничего незваному гостю не спускать. В конце концов, я давно уже не мальчик…

— Пора мне, пожалуй, представиться, — сказал сеньор Крокодил, который уже не лапал мой видеал, а мирно сидел в кресле под торшером, умостив руки на коленях. — Томас Иероним Андерсон, инспектор отдела активного мониторинга Департамента оборонных проектов. — Он помолчал и, неожиданно сощурившись, осведомился: — Что, не впечатляет?

— Не очень, — ответил я с вызовом. — Вы имеете какое-то отношение к пану Забродскому?

— Самое непосредственное, — фыркнул Андерсон. — Он мой шеф.

— Он вас приставил следить за мной?

— Надеюсь, ты не питаешь иллюзий, что ты пуп Земли и центр мироздания?

Я насторожился. Это были почти в точности мои слова, которыми я корил Антонию в последнюю нашу встречу.

— О чем вы?

— Ну подумай сам: для чего мне следить за тобой? Неужели ты представляешь какую-то угрозу обществу? Или мы чего-то о тебе не знаем?

— Тогда зачем вы здесь?

Андерсон вдруг захохотал.

— Вот уже битых несколько минут мы разговариваем исключительно вопросами, — объявил он. — Это ненормально, ты не находишь?

Я находил слишком много ненормального во всем происходящем, и это ясно читалось на моем лице.

— Хорошо, — сказал Андерсон. — Карты на стол.

— Какие еще карты?! — снова подобрался я.

— Красивая энергичная фраза, — усмехнулся он. — Не обращай внимания… Я здесь не затем, чтобы следить за тобой. Я здесь не затем, чтобы вообще за кем-то следить. Это чересчур примитивное представление о методах работы Департамента.

— Вообще-то у меня нет никакого представления даже о самом вашем Департаменте.

— И прекрасно… В широком смысле, моя задача состоит в обеспечении безопасности всех обитателей колледжа «Сан Рафаэль» на тот случай, если означенной безопасности вдруг возникнет хотя бы малейшая угроза. В узком же смысле, я должен безусловно обеспечить благополучие нескольких воспитанников колледжа, в отношении безопасности которых руководство Департамента испытывает легкую тень сомнения. Ты, если тебе это пощекочет самолюбие, входишь в их число. Но, во-первых, ты не единственный, во-вторых, ты далеко не единственный, и в-третьих, головной боли ты причиняешь меньше всех. По крайней мере, до этого вечера… Доступно излагаю?

— Не-а, — признался я, позволяя себе расслабиться и присесть на край кровати. — Что это значит: угроза безопасности обитателям колледжа?

— Ну, если угодно, еще одна энергичная фраза. Хотя, согласен, не настолько чеканная, как предыдущая. Мы имеем счастье обитать на поверхности одной из самых защищенных и безопасных планет Галактики. Ты можешь не знать этого и не замечать, но поверь, так оно и есть. И в том нет заслуги Департамента, потому что круг его задач намного уже. За благоденствие граждан Федерации отвечают другие службы, и они прекрасно справляются со своими обязанностями.

— И тем не менее, вы здесь, — заметил я с нескрываемой иронией.

— Да, да, — покивал он. — Доктор Забродский рассказывал мне о твоей матушке… командор Климова… о ее чрезвычайно предвзятом отношении ко всем проявлениям нашей деятельности. При этом он постоянно винил себя, рвал волосы и посыпал голову пеплом. В особенности его удручало то обстоятельство, что это искаженное представление наверняка было внушено и тебе… Я здесь лишь потому, что мы не желаем никаких случайностей. То есть вообще никаких. Ни единого шанса негативному развитию событий. Но, если быть откровенным, это синекура. Наверное, я отчасти заслужил ее всей своей безупречной карьерой. Теплое море, горячий песок, красивые пальмы, красивые люди, красивые дети… Я даже фенестру эту вашу дурную полюбил. Ты бы никогда и не обратил на меня внимания. В самом деле, одним чудаком больше, одним меньше… И вдруг, ни с того ни с сего, эта твоя выходка!

— Что же я такого натворил?

— Ну как же! — Андерсон всплеснул руками. — Ты совершил попытку несанкционированного доступа к сугубо конфиденциальной информации. Ты целых восемь минут сорок две секунды пасся на густо унавоженных нивах, куда тебе, при самых благоприятных вариантах развития биографии, путь будет заказан еще лет десять-пятнадцать!

— Все равно я ничего там не понял…

— А это и несущественно. Ты вообще не должен был даже подозревать о самом существовании закрытых разделов Инфобанка. И то, что система разграничения доступа непозволительно долго проверяла твои полномочия, еще станет предметом отдельного разбирательства. Всего-то и нужно было, что сопоставить местонахождение актуализированного кода доступа с физическим местонахождением его владельца…

— Консул не виноват, — буркнул я.

— Да никто его и не винит, — отмахнулся Андерсон. — Защита информации — не его забота. Все равно этот код должен быть дискредитирован завтра в полночь. Таков уж порядок. Тебе, можно сказать, повезло, что ты успел им воспользоваться.

— Говорю же, я не успел!

— Успел, успел, — вздохнул сеньор Крокодил. — Ведь ты узнал про «Согдиану».

— Большое дело! Можно подумать, погиб целый галактический лайнер с пассажирами, а никто и не знал?!

— Отчего же, знали все. Но! Согласно официальной версии, «Согдиана» не вышла из экзометрии в расчетной точке. Ведутся поиски. Это дает надежду родным и близким. И до определенной степени соответствует действительному положению вещей.

— Подождите… ничего не понимаю. Ведь лайнер же погиб! Я же своими глазами видел… Какая еще надежда?!

— Лайнер погиб, — кивнул Андерсон. — Пассажиры — нет.

9. Захват «Согдианы»

Седьмого мая 133 года пассажирский лайнер Федерации «Согдиана», следовавший рейсом Эльдорадо — Титанум, вышел из экзометрии в зоне промежуточного финиша, в непосредственной близости от планеты Кантара, что в звездной системе Гианфар, она же лямбда Дракона. На Кантаре, обладающей разреженной кислородосодержащей атмосферой, находится Галактический маяк, который работает в автономном режиме. Иными словами, постоянное присутствие обслуживающего персонала там не обязательно. Однако же, по стечению обстоятельств, в описываемый момент времени там находилась бригада смотрителей с плоддер-поста Этамин. После обмена рутинными сообщениями между лайнером и маяком должен был состояться вход «Согдианы» в экзометрию. Но вместо фиксации момента отбытия маяк внезапно зарегистрировал появление в опасной близости к лайнеру трех посторонних объектов сопоставимой с ним массы. «Что у вас там происходит?» — осведомился мастер-плоддер Оливер Т. у первого навигатора «Согдианы» Винсента де Врисса. «Я думал, вы мне объясните, — раздраженно ответил тот. — Нас берут на абордаж». — «Что-о-о?!» — «Они причалили к грузовому люку и сейчас вскрывают его снаружи». — «Повторите сообщение», — потребовал Оливер Т., не веря своим ушам. Но повтора не последовало. Спустя пять минут неустановленный член экипажа вышел на связь в последний раз. Поскольку изображения уже не было, по акустическому отпечатку голоса удалось установить, что это был инженер-навигатор Геррит ван Ронкел. «Всем кораблям Звездного Патруля, — объявил он почему-то шепотом. — Мы захвачены пиратами. Это не люди, хотя очень похожи. Они вооружены и чрезвычайно агрессивны. Первый навигатор де Врисс ранен. Огромные, как гориллы, и разговаривают на непонятном языке. Они не понимают нас, а мы не понимаем их. Уводят пассажиров на свой корабль. Уводят силой. Экипаж пока не трогают, но что с нами будет, я не знаю. Они…» На этих словах передача оборвалась и больше не возобновлялась. Минуло еще несколько минут, и маяк зафиксировал мощный световой импульс и гравитационные возмущения в точке пространства, где находилась «Согдиана». Последующее сканирование зоны промежуточного финиша показало наличие многочисленных мелких металлосодержащих объектов, которые беспорядочно двигались по центробежным траекториям. Очевидно, это было все, что осталось от космического судна длиной пятьсот двадцать пять метров и массой шестьдесят восемь тысяч тонн.

Оливеру Т. не оставалось иного, как подать сигнал тревоги и ждать прибытия патруля. Сам он, со своим утлым «кормораном», без внешних палуб, причалов и манипуляторов, с одним-единственным стыковочным узлом, никому и ничем помочь не мог. Это по непонятным причинам — как будто он был во всем виноват! — привело мастер-плоддера в такое бешенство, что его спутники, тоже матерые плоддеры, шарахались от него, как ошпаренные.

Вместе с патрульным кораблем «Эксельсиор» — кстати, одним из самых больших в своем классе — прибыли и сотрудники Департамента оборонных проектов, числом полтора десятка, со своим оборудованием, среди которого угадывались сверхточные масс-сканеры, когитры классом никак не ниже шестого и до невозможности навороченные мемоселекторы. Кроме того, на борту «Эксельсиора» размещались четыре мини-катера для автономных полетов. Из чего следовало, что инциденту сразу было придано надлежащее значение. Пока зона бедствия исследовалась катерами, люди из Департамента изучали записи переговоров с «Согдианой» и снимали показания с плоддеров.

Причина странного поведения Оливера Т. разъяснилась сразу же.

Во время оно бравый мастер-плоддер трудился в одном из подразделений Департамента и, в частности, занимался расследованием гибели пассажирского лайнера «Равенна». Как известно, прошлый инцидент был целиком на совести Светлых Эхайнов, которые и не отрицали своей вины, упирая, впрочем, на то сомнительное обстоятельство, что общее руководство операцией осуществлялось штабом штурмовых акций Черной Руки, который счел за благо объявить мирную «Равенну» военным крейсером Федерации. Так или иначе, лайнер был расстрелян, все, кто находился на борту, погибли.

Оливер Т. был среди тех, кто собирал рассеянные в пространстве останки.

Потрясение оказалось слишком тяжелым. Психотерапия и длительный отдых ожидаемого результата не принесли. Вернувшись на работу, Оливер Т. принялся осаждать высокие кабинеты с тщательно разработанным планом силовой акции возмездия и устрашения. Его отказывались слушать. Это и было понятно… «Будут новые атаки, — твердил он. — Будут новые жертвы. Не исключено, что в следующий раз эхайны окажутся умнее и возьмут заложников. Хорошо, если они станут использовать их как живой щит. Плохо, если они пожелают диктовать нам условия. Потому что мы вынуждены будем идти на эти условия, чтобы не пострадали наши люди. Поэтому необходимо ударить по ним прямо сейчас, пока они помнят, за что именно, и не имеют живого щита. И ударить намного сильнее, чем они ударили по нам». — «Мы не агрессоры, — раз за разом объясняли ему со всем терпением, какое было только возможно в общении с психически неуравновешенным собеседником. — Мы не воюем с эхайнами. И никогда не станем воевать. Сама мысль о войне отвратительна человеческой морали». — «Но эхайны уже воюют с нами!» — «Федерация слишком велика и могущественна, чтобы замечать эти комариные укусы». — «А вам доводилось разыскивать в облаке металлического мусора замороженные тела жертв комариных укусов?!» Здесь обычно беседа завершалась, и начиналась истерика.

Карьера Оливера Т. катилась под откос. Он был отлучен от активных акций на периферии и переведен в службы, занятые сбором безобидной информации общего свойства, к тому же — никаким боком не касающейся Эхайнора. Психотерапия все же принесла свои плоды: приступы агрессии прекратились… но на смену им пришла скрытая деятельность. Оливер Т. оставил службу и принялся воплощать свой план в одиночку.

Ему даже удалось получить доступ к списанному, но все еще вполне дееспособному кораблю класса «ламантин-турбо». Сугубо транспортное судно легко поддавалось любым модификациям, в том числе и переоборудованию в боевую единицу. Дальности полета вполне хватало, чтобы достичь внешних рубежей Эхайнора. Правда, на обратный путь ресурсов могло и не хватить… но кто собирался обратно?

Вечером того же дня, когда Оливер Т. неосмотрительно сделал запрос в службы обеспечения Звездного Патруля по поводу тяжелого фогратора класса «протуберанс», в дверь его дома деликатно постучали. На крыльце стоял высокий худой мужчина, довольно пожилой, с костистым морщинистым лицом, в просторном плаще-пелерине и высокой старомодной шляпе. В руке он держал зонтик-тросточку, который был, впрочем, загодя сложен. Между тем, шел проливной дождь, и его капли неподобающе весело плясали на широких полах диковинной шляпы.

Доктор высокой словесности Виктор Авидон, писатель и педагог, лауреат премии «Пангалаксиум» в гуманитарной сфере. И одновременно — Генеральный секретарь Наблюдательного совета при Департаменте оборонных проектов. То есть, человек, мнение которого даже такими монстрами, как Голиаф, президент Департамента, или вице-президент Ворон, высоко чтилось и являлось для них приказом, требовавшим немедленного и неукоснительного исполнения.

— Я пришел один, — сказал Авидон и поспешно снял шляпу — дождь радостно забарабанил по макушке с торчащими прядями редких седых волос. — Нам нужно поговорить.

В бытность Оливера Т. сотрудником Департамента они встречались пару раз, не больше, и вовсе не общались. Визит подобного уровня предвещал мало доброго.

Оливер Т. отступил, впуская нежданного гостя под навес.

— Заложники? — спросил он одними губами.

— Нет, — ответил Авидон. — Ничего не происходит. Ровным счетом ничего. Вы заблуждались. Следовательно, ваш страшноватый план лишен смысла. И потом… все равно никто не может позволить вам продолжать то, чем вы занимались все это время.

Оливер Т. бросил короткий взгляд на пристройку, где хранилось все, что он собирался установить на свой корабль.

— Да, — сказал Авидон печально. — Там уже ничего нет. Личные затраты будут вам возмещены. Так мы можем поговорить?

Оливеру Т. понадобилось немало усилий, чтобы преодолеть барьер колоссального уважения, которое он питал к своему собеседнику, и продолжать выглядеть саркастичным и разочарованным.

— Не сейчас, — сказал он. — Позже. Когда эхайны возьмут заложников, у нас, словно бы из ниоткуда, возникнет много тем для разговоров.

— Этого не случится, — мягко возразил Авидон. — Активность эхайнов за последнее время резко снизилась. Возможно, им по каким-то малопонятным причинам не до нас.

Оливер Т. досадливо скривился. Это была ложь во спасение: уже случились и Зефир, и Форпост, и Сторверк. И вдвойне было неприятно слышать наивную дезинформацию из уст такого почитаемого человека, как Виктор Авидон.

— Это случится непременно, — сказал он. — В тот момент, когда никто этого не ждет. Так всегда и происходит, я специально изучал этот вопрос…

— Мы тоже не сидим сложа руки, — проворчал Авидон.

— У них всегда будет преимущество.

— Возможно. Но мы ничего не можем с этим поделать. Хищник всегда в более выгодном положении, нежели жертва. А мы не хищники.

— Я уже слышал эту песенку. — Оливер Т. с неудовольствием поймал себя на неучтивости, но ничего не мог с собой поделать: была задета так и не зажившая рана. — Спойте ее родственникам пассажиров «Равенны». — Он прикрыл глаза и, ненавидя себя, прибавил: — И планетографов с Зефира.

— Так вы знаете про Зефир, — проговорил Авидон озадаченно.

— А вы научились лгать, доктор, — хмыкнул Оливер Т. — Вы стоите на пороге моего дома. Но, кажется, уже запамятовали, что когда-то я работал под вашим призором. Я ещё способен извлекать рассеянную информацию из Глобального инфобанка и делать правильные обобщения.

— Отчего вы не пригласите меня в свой дом и не позволите присесть? — спросил Авидон;

— Я не ждал гостей, и у меня беспорядок, — ответил Оливер Т. и покраснел.

— Понимаю, — вздохнул Авидон, вертя шляпу в руках. — Поверьте, друг мой: этот разговор для меня тягостен не меньше вашего. И я действительно ощущаю себя в чуждой для меня роли, для которой подхожу хуже всего. Я отложил на неопределенный срок незавершенные труды, от которых, подозреваю, человечеству было бы много больше пользы, чем от моего секретарства в Наблюдательном совете. Мне приходится заниматься делом, которое вызывает глубокие нравственные колебания, но только потому, что я не могу доверить его кому-нибудь другому… у кого таких сомнений не в пример меньше, как у Ворона, или нет вовсе, как у вас. Вы должны простить мне излишнюю прямоту, но вы не мальчик, чьи чувства следует щадить, а я гожусь вам в прадеды и учил еще тех, кто учил ваших учителей. Где-то, очевидно, произошел сбой… Ворон хотел направить к вам каких-то функционеров — я запретил ему. Он хотел прибыть лично — я запретил ему и это. Мне важно понять самому, что движет вами и такими людьми, как вы. Вы же понимаете, что вы не один. И это не может не настораживать.

— У нас разные углы обзора, — усмехнулся Оливер Т. — Вы видите все человечество, а я — лишь пару сотен человек, что могли бы оставаться частью этого человечества, не помешай тому эхайны.

— Я понимаю вас, — сказал Авидон. — Можете мне не верить… единожды солгавши, кто тебе поверит… но это так. Понимать всех — часть моей работы. Я понимаю и тех, кто лишился своих близких. В отличие от вас, я говорил с ними вот так, как сейчас говорю с вами, с глазу на глаз. Горе их безмерно, но в большинстве своем они не готовы мстить. Прекрасно сознаю, что на то есть разные причины. Кто-то не чувствует в себе сил и трезво оценивает возможности. Кто-то знает, что местью ничего не исправишь и никого не воротишь. Кто-то и хотел бы сурово наказать виновников, но не питает никаких чувств ко всему Эхайнору. Ни ненависти, ни любви. В конце концов, эхайны не сделали ровным счетом ничего, чтобы завоевать нашу признательность. Что ж… это ничего не меняет. Друг мой, мы не станем воевать с Эхайнором. Мы будем умело обороняться и настойчиво искать ненасильственные пути к умиротворению наших строптивых оппонентов. Доброта, терпение и снисходительность. Как бы непереносимо это ни звучало для вас… Но пока мое мнение не пустой звук в этом мире, будет так и только так. Слава Господу, тех, кто согласен со мной, многократно больше тех, кто согласен с вами. И мы добьемся своего, не проливая крови, не сжигая городов и не взрывая планет. Возможно, я не самый умный человек и не самый последовательный гуманист, но мне отвратительна перспектива видеть в моем мире призывные пункты, медкомиссии по набору «диких гусей» и военные госпитали.

— Кажется, вы все еще не уразумели, доктор, — пробормотал Оливер Т. — Это не игра. Вашему вселенскому гуманизму брошен грубый вызов.

— Ошибаетесь, — возразил Авидон. — Я уразумел это раньше всех, чьи имена вертятся у вас на языке. Кстати, те адресаты, кому вы направляли свои памятные записки, не понимают этого до сих пор.

Лицо Оливера Т. дернулось. Он и впрямь пытался достучаться до Совета по социальному прогнозированию, до Совета ксенологов и даже до Академии Человека. Действительный член которой в данный момент переминался с ноги на ногу на его крыльце… Всюду его участливо выслушали, всюду обещали отнестись к его зловещим пророчествам с должным вниманием, и всюду с ним разговаривали, как с душевно неуравновешенным субъектом.

— Я не желаю вовлекать все население моего мира в эту ничтожную межрасовую дрязгу, — продолжал Авидон. — Это глупо, смешно и недостойно человечества. Это попросту мелко! Главный смысл моей работы я вижу в том, чтобы мой мир даже не подозревал, что некие генетически близкие, но перенасыщенные адреналином белковые тела ведут против него военные действия.

Мой мир уже вовлечен в то, что вы называете «дрязгой». С того дня, как погибла «Равенна».

— Будем последовательны: с того дня, как Федерация стала членом Галактического Братства, масштаб ее проблем существенно увеличился. С этим нужно смириться, это нужно принять. И противостоять новым вызовам, даже самым грубым и наглым, никогда не изменяя своим принципам. В конце концов, теперь мы не одни. За нами — а иногда и впереди нас — стоит вся мощь цивилизованной Галактики. У нас есть преданные, искушенные союзники. Поверьте, мы можем и будем эффективно защищаться. Перефразируя слова Сына Божия: не меч пришел я принести, но щит…

Оливер Т. понял аллюзию. Авидон имел в виду галактический оборонный проект «Белый щит», чьей задачей была радикальная защита космического флота Федерации от агрессии Эхайнора. Сюда входили и прямой мониторинг активности эхайнов в непосредственной близости от их космопортов, и дисторсионные генераторы возле экзометральных порталов, и высокомощные изолирующие поля на ксенологических стационарах, автономных космических поселениях и всех транспортных средствах сколько-нибудь значительной массы, и многое другое, что укладывалось в определение «непреодолимая пассивная оборона». Ходила байка о происхождении названия проекта: едва ли не сам Авидон в сердцах задал вопрос Голиафу, не пора ли Федерации выкинуть перед эхайнами белый флаг, на что последний совершенно от балды ответил в том смысле, что Федерации более к лицу белый щит.

— Мы можем сколько угодно долго уклоняться от схватки, — сказал Оливер Т. — Прятаться от их штурмовиков, не реагировать на их угрозы, и при этом наши принципы не пострадают. Пострадают отдельные люди. Потому что эхайны не уважают и не понимают наших принципов. Эхайны уважают и понимают только силу. Они будут нападать и угрожать. И это не кончится никогда… если мы наконец не дадим сдачи. Третий закон Ньютона никто еще не отменял…

— Мы не станем давать сдачи. Поймите же наконец: мы не такие, как они. Мы другие. И мы никогда не опустимся до того, чтобы играть по их правилам.

— Все-таки игра, доктор… вы слишком много своего времени провели среди детей. Есть у меня опасение, что вы отвыкли воспринимать реальную жизнь иначе, чем игру, а взрослых считаете теми же детьми, только покрупнее да помохнатее. Хорошо, пускай это игра, но в ней мы изначально обречены на поражение. Потому что человечество играет в величественного исполина, изнывающего от собственного гуманизма, который не устает твердить, как заводной: жизнь бесценна… бесценна… и с высоты своей вселенской нравственности не замечает, как его пожирают мелкие злобные паразиты, для которых жизнь — ничто, и уж в особенности чужая.

— Мы заплатили дорогую цену за право называться разумными. И не станем отступать в неолит потому только, что не нравимся неандертальцам. Да, мы величественны и гуманны. И такими останемся несмотря ни на что. Разумеется, кому-то… да хотя бы и вам… может показаться, что мы беспомощны и не знаем, как поступить, когда на нас нападают. Но это этическая дилемма, которую никому еще не удалось разрешить. Опуститься до уровня примитивных варваров, взимать плату оком за око, рубить гордиевы узлы фотонным мечом. Или, с миссионерским риском для собственного благополучия, относиться к ним, как они того и заслуживают: как к варварам, которых следует терпеливо и бережно приобщать к высоким ценностям Галактического Братства. И убедить их, наконец, что жизнь бесценна, действительно бесценна, и это непреложный императив всякого разумного существа. Доброта, терпение и снисходительность. Я бы еще прибавил: любовь. Но сознаю, что пока не вправе ни от кого, даже от самого себя, ожидать этого высокого чувства к эхайнам. Я говорил уже: они до сих пор не дали нам ни единого шанса. — Авидон беспомощно развел руками. — Боже, но почему в первой половине двадцать третьего века от Рождества Христова я вынужден сызнова зачитывать прописные истины вам, моему брату по крови, который должен понимать это не хуже меня?!

— Но вы же хотели поговорить, — хмыкнул Оливер Т.

— Меня не оставляет ощущение, что разговор так и не сложился. Это нервирует меня столь же сильно, как тема нашего разговора и даже мой голос нервируют вас. Быть может, виной всему мое нынешнее косноязычие — за недостатком времени я не подготовился должным образом обсуждать с вами столь высокие материи… Что вы собирались сделать со своим «ламантином»?

— Добраться до пределов Эхайнора, — откровенно сообщил Оливер Т. — И, если повезет, атаковать их внешнее кольцо обитаемости.

— Полагаете, они настолько наивны, что не заметят чужой корабль в своих пределах?

— Можно было бы вынырнуть из экзометрии где-нибудь вблизи Деамлухса. Естественно, до самой планеты мне не добраться — перехватят и распылят. Но я и не стал бы соваться к планете. Есть более доступные цели — к примеру, исследовательская станция «Эмбарусса» или орбитальный космопорт Целлеск.

— Это гражданские объекты, — сказал Авидон, демонстрируя неожиданно глубокое знание предмета. — На «Эмбаруссе» постоянно живет и работает около трехсот эхайнов — ученые, техники, пилоты. А пропускная способность Целлеска — полторы тысячи пассажиров в пиковые периоды.

— Меня это устраивает.

Авидон раздраженно ударил шляпой о колено — во все стороны полетели брызги.

— Кому вы собирались мстить, сеньор Зорро? — спросил он. — Тихому астрофизику, жизнь свою посвятившему поискам закономерности в пульсациях гравитационного фона в окрестностях планеты-гиганта Хаммогайт? Каботажному драйверу, который только что доставил смену космических монтажников для ремонта обшивки станции и зашел в местный бар выпить прохладительного? Семье отпускников, прибывших с Юкзаана полюбоваться на живописные руины деамлухских крепостных сооружений эпохи Изначального Катарсиса и спокойно дожидающихся ближайшего челнока на смотровой палубе? Никто из них и слова такого никогда не слышал — «Равенна»… Я еще понимаю, если бы у нас в руках вдруг оказался регистр эскадры штурмовиков Светлой Руки, а еще лучше — список личного состава штаба штурмовых операций! Это была бы по крайней мере достойная тема для обсуждения в предлагаемом контексте…

— Не вижу разницы.

— Это эхайны — точнее будет сказать: некоторая часть эхайнов не видит разницы. А мы видим! Я вижу, он видит, все видят. Отчего же вы, друг мой, вдруг утратили способность различать белое и черное?!

— С некоторых пор, — раздельно произнес Оливер Т., — я вижу только замороженные глаза мертвых пассажиров «Равенны»… Скажите честно: у меня был шанс?

— Да, — с неохотой, после долгой паузы, ответил Авидон. — И я абсолютно счастлив, что вам не удалось его реализовать. Вы тоже должны быть счастливы, но, увы, отчего-то не желаете проникнуться этим светлым чувством. Иначе у эхайнов возникла бы вредная иллюзия, будто мы ничем не отличаемся от них. И тогда нас действительно можно объявить врагами и воевать с нами спокойно и серьезно.

— Но разве сейчас они поступают иначе?

— Да они в растерянности! — воскликнул Авидон. — Они не понимают, почему мы ведем себя так безучастно! Разумеется, они где-то слышали, что война давно уже нам неинтересна, но не верят, что такое возможно. Ведь мы так похожи на них! Но как воевать с тем, кто не замечает агрессии, и как называть врагом того, кто постоянно предлагает братскую дружбу?! Это раздражает эхайнов, это вносит неприятную раздвоенность в их мироощущение. И это, что ни говорите, связывает им руки.

— Не уверен, — сказал Оливер Т. — Не уверен. Думаю, просто они ищут способ обойти ваш «Белый щит». И в следующий раз они возьмут заложников.

— Вам не кажется, друг мой, — сказал Авидон с тяжким вздохом, — что мы пошли по второму кругу?

— Мне кажется другое, — сказал Оливер Т. — Вы так меня и не услышали. И никто меня услышал. Ничего нет приятного выслушивать мрачные предсказания. Не знаю уж, как мне вас убедить.

— Вы не правы. Я услышал вас. И я понял вас и ваши доводы. Но принять их я не смогу никогда.

— Тогда хотя бы не глядите на меня, как на сумасшедшего.

— Что вы себе навыдумывали?! — возмутился Авидон. — Я встречал душевнобольных, они выглядят иначе и ведут себя иначе. Допускаю, что это обидно ранит ваше самолюбие, но вы не маньяк, увы… Вам нужно вернуться к работе. К нормальной жизни в человеческом окружении. Здесь у вас нет врагов. Ну, если вам так хочется, можете считать меня своим врагом. У меня никогда не было врагов на Земле, и это внесет в мою жизнь некое экзотическое разнообразие. В конце концов, я намного больше вас виноват в том, что случилось с «Равенной». Почему, думаете, к вам пришел я, а не кто-то из моих подчиненных, у кого не в пример больше свободного времени?

— Похоже, вам удалось как-то договориться с собственной совестью, доктор. Я не такой счастливчик. Поэтому я вам мешаю. Как… как застарелая заноза. И вы явились затем только, чтобы вытащить эту занозу. Что ж — теперь, когда вы забрали мой «ламантин», у меня больше не осталось аргументов.

— Вы мне не мешаете, — пожал плечами Авидон. — Откуда столько сарказма, столько непримиримого негативизма? Я просто выполнил свою работу и пришел объяснить, в чем она состоит. Для совести у меня есть иные лекарства. Прощайте, Оливер. Если захотите продолжить беседу, мой личный код в вашем распоряжении. Просто назначьте время и место. Только уже не сегодня и, по возможности, не завтра. И надеюсь, вы не станете делать непоправимых глупостей.

Он коротко кивнул и ушел в дождь.

Оливер же Т. на следующий день явился в ближайший плоддер-пост. Он рассчитывал избавиться от забот о благополучии мира, который в них не нуждался, забыть об эхайнах, горели бы они синим пламенем, и навсегда изгнать из своей памяти взгляд замороженных глаз.

Ему это не удалось.

— Люди живы, — по прошествии трех лет мрачно говорил Оливер Т., глядя прямо в глаза инспектору Департамента, который, в духе традиции, хоронил свое подлинное имя под оперативным псевдонимом Виглаф.

— Но это были…

— Эхайны, — кивнул Оливер Т. — Я знаю.

— Они просто взорвали корабль, как поступили в свое время с «Равенной». Вот данные от катеров, которые барражируют в зоне бедствия. Там не осталось ни одной целой спасательной капсулы, ни единого обломка крупнее вот этой бутыли.

— И ни одного тела, не так ли?

— Взрыв был очень мощный.

— Когда эхайны взорвали «Равенну», спустя три часа были обнаружены почти пятьдесят тел. Впоследствии еще столько же. Мне можно верить, я был там. Но тогда им нужна была акция устрашения. А сейчас они нуждаются в заложниках.

Виглаф открыл было рот, чтобы привести какой-то резон, но незаметно вошедший в кают-компанию человек, и сам совершенно незаметный, сливающийся с обстановкой, ничем броским во внешности не выделяющийся, счел за благо обозначить свое присутствие негромким покашливанием.

— Привет, Оливер, — сказал он. — Рад видеть, что ты здоров, невредим и полон новых идей.

На какое-то мгновение всем показалось, что мастер-плоддер набросится на нового собеседника. Но все обошлось.

— Ворон, — сказал Оливер Т., нехорошо усмехаясь. — Я тоже по вас не скучал.

— Должно быть, приятно сознавать собственную правоту, — заметил человек, названный Вороном. — Всегда мечтал узнать, каково это — быть Кассандрой.

— Вы даже не представляете, насколько я счастлив, — отвечал Оливер Т., но лицо его оставалось неподвижным. — Еще двести человек готовы свидетельствовать в мою пользу. Полагаю, доктор Авидон и вселенский гуманизм лишь укрепились от новых испытаний?

— Доктор Авидон подал в отставку, — сказал Ворон. — Примерно полчаса назад.

— Красиво, — сказал Оливер Т. — Поиграть в атланта… он так любит разные игры… подержать на немощных плечах небесный свод, а как надоело, взять и сбросить.

— Его отставка не будет принята Наблюдательным советом.

— Тоже красиво. Очень успокаивает больную совесть.

— Хочешь знать, что в действительности произошло? — спросил Ворон.

— Я был здесь с самого начала, и знаю все.

— Нет, ты только слышал голоса и видел взрыв. Это лишь внешняя атрибутика. А произошло вот что: эхайны в сотый, наверное, раз испытали на прочность федеральный оборонный проект «Белый щит» и нашли в нем последнее уязвимое место. Последнее, Оливер. Больше им не удастся причинить нам ни малейшего ущерба. Все новые акции эхайнских штурмовиков изначально обречены на провал. Они уже это поняли — потому что сегодня были пробные атаки и в других зонах промежуточного финиша наших кораблей, и все они засыпались. «Белый щит» действует, и действует эффективно. Быть может, эхайнам даже придется расформировать штурмовой флот за ненадобностью и неприемлемой неэффективностью затрат.

— И что же? Они сдадутся и оставят нас в покое?

— Конечно, нет. Это же эхайны! Но противостояние обретет новые формы, скорее всего — бескровные. Начинается война разведок и пропаганд. И в этой войне преимущество будет на нашей стороне. Потому что пока они гонялись за нашими пассажирскими лайнерами, мы разыгрывали свою партию на другой доске. Наши фигуры вовсю орудуют на их половине, а они даже не сделали ни единого хода.

— Все еще играете, коллеги, — сказал Оливер Т. бесцветным голосом.

— Это лишь терминология, — отмахнулся Ворон. — Послушай, Оливер: я человек суеверный. В том, что ты оказался в этом месте в этот недобрый час, есть какой-то знак. Я сознаю, что в плоддерах ты утратил профессиональные навыки, а ложно понимаемые цели дезориентировали тебя как личность. С моей стороны смешно и нелепо предлагать тебе работу в Департаменте. Но я верю в знаки и не верю в случайности. Мы создаем группу «Ньютон-3» под руководством Тиштара — ты должен его помнить…

— Нет, — сказал Оливер Т. — Вы опоздали. Вы всегда опаздываете, вместо того, чтобы упреждать. Теперь мне это неинтересно. Разговор окончен.


— Когда ты вторгся на запретную территорию, — сказал Андерсон, — я получил от директора Забродского два распоряжения. Первое: пресечь твою информационную диверсию. Второе: рассказать тебе про «Согдиану». Хотя я подозреваю, а доктор Забродский так просто уверен, что не всем, кто принимает твою судьбу близко к сердцу, такое решение придется по вкусу.

— Например, Консулу, — усмехнулся я.

— Например, госпоже Климовой, — подхватил Андерсон. — И еще некоторым весьма влиятельным лицам. Если хочешь знать, это не по вкусу даже мне. Потому что директор Забродский далеко отсюда, и у него, возможно, создалось превратное представление о твоей персоне. Он-то думает, что ты уже зрелый и рассудительный молодой человек, а я, напротив, вижу, что ты все еще долговязый подросток, по самую крышу загруженный своими пустяшными подростковыми заботами.

— А директор Забродский случайно не распорядился заодно и объяснить мне, какая связь между пропавшими пассажирами «Согдианы» и мной?

— Распорядился, — хмыкнул сеньор Крокодил. — Никакой между вами связи нет.

Я аж задохнулся от негодования.

— Тогда зачем?! — заорал я. — Зачем вы мне это рассказываете? И зачем он хотел отобрать меня у мамы?

Андерсон поднялся из кресла и потянулся.

— Вот что, дружок, — промолвил он ласково. — Я исполнил свою миссию на сегодня. Не скажу, чтобы это привело меня в восторг.

— Можно подумать, я все понял и успокоился, — проворчал я. — Только напустили туману…

— Согласен, — кивнул Андерсон. — Но ничем помочь не могу. И вот что я тебе скажу: утро вечера мудренее. Твоя забота сейчас — успокоиться и заняться более неотложными делами. У тебя, по моим сведениям, хвосты по статистике и античной истории, а это безобразие. А моя забота — ждать дальнейших распоряжений. Что-то мне подсказывает, что они непременно и вскорости последуют.

— Что же, мне делать вид, будто ничего не произошло?

— Ничего тебе не делать. Впрочем… теперь, когда мы с тобой познакомились, будет как-то ненатурально встречаться на улице и не раскланиваться. Мы можем поговорить о погоде… о фенестре… Только не надейся, что я стану отвечать на твои вопросы по существу дела. И еще… Я знаю, что ты все же не лишен неких зачатков благоразумия. Поэтому очень надеюсь, что тебе достанет мозгов не пересказывать подлинную историю захвата «Согдианы» каждому встречному-поперечному. Даже Чучо Карпинтеро. Даже учителю Кальдерону. Во-первых, тебе никто не поверит. А во-вторых, эта история еще не досказана до конца. Засим, — он сотворил на лице светскую улыбку, хотя глаза его оставались неподвижными и печальными, — позволь мне откланяться.

Уже в дверях он задержался и с чувством продекламировал:

When wolves and tygers howl for prey

They pitying stand and weep;

Seeking to drive their thirst away,

And keep them from the sheep…[30]

— Ага, — сказал я. — Ну конечно же!

10. Преступление и наказание

В последнее время все важные события взяли моду происходить с утра. Когда человек спит, видит самые приятные сны и не очень-то рвется просыпаться. Что происходит, когда его грубо вырывают из мира грез, пускай даже самым деликатным стуком в дверь? А вот что: он просыпается, как ошпаренный, и забывает собственный сон.

Я оторвал голову от подушки, все еще сохраняя в себе блаженное ощущение бесследно растаявшей дремы. Отозвался, полагая, что если уж кого и принесла нелегкая в такую рань, то наверняка Чучо:

— Заходи уж, обормот…

Однако вошел не Чучо, а тот, кого я меньше всего мог ждать себе в гости.

— Рад слышать, что ты допустил меня в свой ближний круг, — сказал Людвик Забродский. — Но впредь никогда не распространяй свое гостеприимство столь безоглядно. За дверью может быть вампир, а вампиры, как известно, не могут переступить порог дома без приглашения хозяина.

Я потянул одеяло на себя. Наверное, все же это был сон, навеянный вчерашним разговором, и сон не из самых желанных.

— Увы, я тебе не снюсь, — печально произнес Забродский и примостился на краешке кресла, как давеча инспектор Андерсон, он же сеньор Крокодил, он же «леший» из чендешфалусской пущи. — И я, на твое счастье, не вампир.

Отчего-то не воспринимал я нынче такого юмора.

— Что стряслось-то? — спросил я, откашлявшись.

— Очень многое. И все из-за твоей эскапады с кодом доступа.

— Ну, виноват, ну, накажите… — заныл я. — Ну сколько же можно?..

— Собственно, я зашел попрощаться, — сказал Забродский.

Теперь я не нашелся, что ответить. Какое-то время мы молчали. Потом он снова заговорил, глядя в стену:

— Вчера, после того, как ты вошел в закрытые разделы Инфобанка, я отдал приказ своему сотруднику прекратить твое бесчинство, но изложить подробно содержание того раздела, до которого ты успеешь докопаться. Не знаю, зачем я это сделал. Наверное, ты нуждался в какой-то компенсации за наше грубое вторжение в твою личную жизнь… Хочу подтвердить факт отдачи мной этого несуразного приказа. Это на тот случай, если кто-то станет тебя расспрашивать. Томас Андерсон не виноват. Это все на моей совести.

— Да что вы все так всполошились-то? — сонно возмутился я.

— Ты лежи, лежи, — сказал Забродский. — Неприятность в том, что тебя угораздило вскрыть как раз тот раздел, которого тебе видеть в ближайшие два-три года никак не полагалось. Закон подлости в рафинированном виде… Собственно, как раз из-за этого и завязался весь сыр-бор, и вся канитель, и вся чехарда вокруг тебя, и за что меня до сих пор вполне справедливо ненавидит прекраснейшая из женщин — твоя матушка.

— Этот ваш Андерсон утверждал, что между гибелью «Согдианы» и мной нет никакой связи, — возразил я.

— Он и должен был это утверждать, — покивал Забродский. — Потому, что он рядовой сотрудник Департамента и не посвящен в подробности. А хотя бы и был посвящен… — Он тяжко вздохнул. — Какое это сейчас имеет значение? В общем… ты еще мило беседовал с Томми Андерсоном, а меня уже отстранили от руководства отделом активного мониторинга. Четко и оперативно — как это и бывает в Департаменте, когда кто-то нарушает правила игры. Я здесь как частное лицо…

— Отстранили… как это? Из-за меня?!

— Ты здесь ни при чем. Не вздумай себя корить. Я, собственно, и явился, чтобы напомнить тебе об этом. Что бы вокруг тебя ни происходило, что бы ни вертелось — ты ни в чем не виноват. Ты меня понимаешь?

— Ни фига я не понимаю, — пробурчал я. — Отстранили… ничего себе… Но теперь-то, когда вы свободны — объясните мне, наконец…

На сей раз никто не стучался, и дверь с треском распахнулась как бы сама собой. В комнате сразу стало чрезвычайно тесно.

— Я так и знал, — сказал Консул с ледяным спокойствием, хотя по необычно темному лицу ясно было, что он пребывает в крайней степени бешенства. — Я будто ждал, Людвик, что ты припрешься именно сюда и именно затем. Почему я не удивлен, Людвик?

— А почему… — запротестовал было я, но Консул осадил меня властным жестом.

— Людвик, поднимайся, — приказал он. — Тебе нечего здесь делать. Ты уже и без того достаточно накуролесил.

Забродский, смущенно кряхтя, встал и поплелся к выходу.

— Нет! — прорычал я.

Они обернулись и посмотрели на меня с безмерным удивлением.

— Вы оба не уйдете отсюда, пока все мне не расскажете, — с нажимом произнес я.

Они переглянулись.

— Слова не мальчика, но эхайна, — сказал наконец Консул неопределенным тоном.

— Черного Эхайна, — уточнил Забродский.

— Ну, не так чтобы совсем уж Черного, — возразил Консул. — Скажем, темно-серого.

— Но серого не беспросветно, — парировал Забродский.

Дядя Костя открыл рот, чтобы развить эту мысль, но я прервал его.

— Прекратите! — рявкнул я. — Не смейте насмехаться. Вы находитесь в моей комнате…

— …а ты без штанов, — докончил Консул. — И тебе нет еще семнадцати. И ты как был, так и есть пацан-несмышленыш.

— Надоело это слушать, — сказал я в сердцах. — Достало! Тошнит уже от этих ваших слов. Вы просто боитесь! Причем боитесь сами не знаете чего! Причем гораздо больше, чем я! А может быть, вам нечего говорить, и вы разводите туман, чтобы спрятать собственное незнание и собственный страх. Дымовую завесу. Как… как Sepia officinalis!

— Кто-кто? — нахмурился Консул.

— Такая каракатица, — пояснил Забродский.

— Послушай, Людвик, — сказал Консул. — А ведь этот сопляк берет нас «на слабо».

— Определенно берет, — согласился тот.

Консул посмотрел на меня долгим оценивающим взором.

— Эхе-хе, — сказал он, проходя в комнату и садясь в освободившееся кресло. Покосился на выключенный видеал. — Черт меня дернул… Что же теперь прикажешь с тобой делать, Северин Морозов?

— Повесить, — проворчал я. — За ноги.

— Было бы неплохо, — сказал Консул серьезно. — Но для начала все же прими человеческий облик… хоть ты и эхайн.

11. Двести заложников

— Двести человек, — сказал Забродский. — Те, что с «Согдианы»… Кое-что об их судьбе мы знаем. Прошло столько лет. Но они живы. По нашим сведениям, все живы. Кто знает, в реальности дела могут обстоять не так удачно. Их содержат в специальном лагере где-то на Эхитуафле… это метрополия Черной Руки Эхайнора… но вот где именно? Огромная планета, бесконечные лесные массивы, обширные горные страны. Если бы у нас были точные сведения об их местонахождении, операция по освобождению заняла бы считанные часы. Сопоставь эти цифры — семнадцать лет и пара-тройка часов. И ты поймешь мое состояние. Эти люди провели в плену огромный кусок своей жизни. Там были дети, младше тебя. Они прожили вдали от дома больше половины своих биографий. Это нормально?

— Давай без риторики, Людвик, — поморщился дядя Костя.

— Все эти годы я только тем и занимался, что строил планы освобождения этих людей, — продолжал Забродский. — А сколько раз я пытался эти планы осуществить! Все бесполезно. Мы можем взять штурмом целую планету. Мы можем, при желании, разрушить инфраструктуру всего Эхайнора, чтоб там установился хаос. Мы способны на грубые действия, и мы способны на ювелирные операции. Но мы не можем ничего предпринимать в условиях полного — полного! — отсутствия информации.

У меня голова шла кругом.

— Но для чего? — спросил я, совершенно обалдевший. — Для чего эхайнам эти люди? Если они хотели их убить — отчего не убили? Зачем же неволить их столько лет?!

— Они не хотели их убивать, — сказал Забродский. — Эти люди — заложники. Ты знаком с этим термином?

— В общих чертах, — сказал я уклончиво.

— Я же сказал: мы можем в считанные часы сделать с Черной Рукой и со всем Эхайнором все, что захотим. Но пока у них в заложниках две сотни наших сородичей — мы бессильны. Мы связаны по рукам и ногам, потому что не можем поставить их жизни под угрозу.

— А мы действительно хотим… это самое… делать все, что захотим? — осторожно спросил я.

— Ничего мы не хотим, — раздраженно промолвил дядя Костя. — Мы не находимся в состоянии войны с Эхайнором. Мы вообще ни с кем не воюем. Будто у нас других забот нет, как с кем-то воевать! Но военная администрация Черной Руки так не считает. Им и в голову не может прийти, что мы не собираемся с ними воевать. Ведь они-то с нами сражаются, давно и доблестно! И ничто их так не выводит из себя, как ощущение того, что мы не замечаем ни их доблести, ни их порыва! Они хотят нас унизить — это отдельный и долгий разговор, зачем, — а мы игнорируем их выпады. В результате униженными ощущают себя как раз они. А для эхайнов, в особенности же для Черных Эхайнов, такое положение вещей невыносимо. Захватив людей с «Согдианы», они, по их мнению, убили сразу двух зайцев. Нанесли нам ощутимое оскорбление и обеспечили себе гарантии против нашего возможного противодействия — грубого и эффективного. Все же они не законченные идиоты и понимают, что при желании мы попросту их сомнем. А так у них есть шанс какое-то время чувствовать себя в относительной безопасности и безнаказанности.

— И они своего добились, — печально подтвердил Забродский. — Мы налаживаем неплохое сотрудничество со Светлой Рукой. На Земле уже несколько лет работает миссия Лиловой Руки. А с Черной Рукой все иначе. Мы находимся в состоянии пассивной обороны.

— Один вопрос, — сказал я. — Вы хотите освободить заложников — для чего?

— То есть как — для чего?! — опешил Забродский.

А дядя Костя понимающе хмыкнул.

— Ну, давай, Людвик, отвечай, — сказал он. — Только не ошибись в акцентах.

Забродский покраснел от бешенства, напыжился и, кажется, стал вдвое больше самого себя.

— Вот оно что, — сказал он бесцветным голосом. — Вы все там, в Совете ксенологов, давно составили суждение о нашей деятельности. И, как я погляжу, не торопитесь его менять. Мол, все они там, в Департаменте, ястребы, только и ждут команды «фас», и у них давно уже свербит в одном месте врезать этим наглецам по первое число… Так вот что я скажу вам, доктор Кратов, и тебе, мальчик Северин Морозов. Плевать я хотел на эхайнов и на Эхайнор. Век бы о них не слышать! Пускай творят в своих мирах что хотят, да хоть жопой в жопу бьются! Нет у меня до них никакого дела. Но при одном условии. При единственном! Чтобы они не лезли в наши дела и не решали за наших людей, где и как им жить семнадцать с лишним лет. И всякому, кто посягнет на жизнь и свободу гражданина Федерации, я с готовностью оторву любой орган, каким он на означенную жизнь и означенную свободу посягнет, будь то рука, голова или что иное. Это вы там, в галактических эмпиреях, мыслите вселенскими категориями. А я человек маленький, простой. Мое дело — обеспечивать безопасность граждан Федерации. И я ее обеспечу, хотя бы меня дьяволы в ад волокли.

— Что же вы так долго возитесь? — осведомился я с неприятной иронией.

— Да вот как раз поэтому и вожусь, — сказал Забродский. — Я не могу допустить, чтобы с головы этих двухсот упал даже единый волос. Ведь начни мы военную операцию вслепую, эхайны их убьют. Просто убьют, и все. Для того и существуют заложники. Фактор сдерживания, курва мать…

— Хорошо, Людвик, теперь позволь мне, — вмешался дядя Костя. — Чтобы у тебя, Сева, осталось меньше глупых вопросов, я стану задавать их от твоего имени и тотчас же отвечать. Итак, вопрос за номером один — хотя бы по градусу глупости: поднимался ли вопрос о силовой акции против Черной Руки? Да, и неоднократно, хотя в последнее время даже самые горячие головы… хм, ястребы… сильно умерили прежний пыл, и вот почему. Мы в состоянии напасть на все планеты Черной Руки одновременно, и очень скоро их оккупировать. И что же — это решит хоть одну проблему? Да нисколько! Во-первых, мы не спасем заложников, потому что не знаем, где они находятся, и куда направить острие атаки. Во-вторых, в Эхайноре у нас нет союзников, которые могли бы поддержать акцию изнутри. Как это ни цинично звучит, без «пятой колонны» интервенция подобного масштаба обречена на провал. Опрокинув инфраструктуру целой цивилизации, мы повесим себе на шею несколько миллиардов обозленного и враждебного населения, с чрезвычайно милыми следствиями в диапазоне от тихого саботажа до буйного резистанса в самых экстремальных формах. В-третьих, это не добавит нам симпатий и со стороны Галактического Братства, где такие действия давно уже не поощряются. И в-четвертых, мы сызнова сплотим Эхайнор, который только-только начали с успехом разваливать. Далее: пытались ли мы вступить с Черными Эхайнами в переговоры по поводу судьбы заложников в частности и по поводу прекращения бессмысленного вооруженного противостояния вообще? Да, пытались, пытались неоднократно и попыток не оставили. Я сам же и пытался — мне, как аристократу Светлой Руки, в Эхайноре многое позволено. Преуспели мы в своих попытках? Очень мало. Дипломатам Федерации в переговорах было грубо и без объяснений причин отказано. От меня же открестились по формальным и казуистическим соображениям, умело пустив в дело нестыковки в законодательствах Черной и Светлой Рук. Они в этом большие доки, а я неофит, и потому до сих пор не придумал, на какой козе этих крючкотворов объехать. Даже личное участие в переговорах гекхайана Светлой Руки, моего личного друга и покровителя, не помогло… Проводили ли мы разведывательные спецоперации на территории Черной Руки с целью установить точное местонахождение заложников? Да, проводили. Не морщись, Людвик, это секрет полишинеля… Наши разведчики высаживались в безлюдных местностях и выполняли как глобальное, так и локальное сканирование. Маскировались под эхайнов и вступали в контакты с населением и администрацией низшего звена повсюду, где только могли. Результат? Не воспоследовал. Все, что касается заложников, засекречено со всевозможным тщанием. Но, впрочем, время от времени нас многообразными способами ставят в известность, что все они живы и благополучны, насколько это возможно в условиях принудительного ограничения свободы. Чтобы, значит, мы не теряли головы, но и не расслаблялись…

— Наверное, следовало заслать агента в штаб противника, — заметил я важно.

— Наш человек в гестапо! — горестно расхохотался Забродский.

— Где-где? — переспросил я.

— В Лэнгли, — сказал Забродский. — В Уоксхолл-Кросс. Или в казармах Торелль.

— Сразу бы уж на Лубянке, — фыркнул дядя Костя.

— Где-где-где? — окончательно скис я.

— Неужели здесь у кого-то остались сомнения в нашей компетентности? — воскликнул Забродский.

— О да! — воскликнул Консул.

— Оставь, Константин, сейчас не лучшее время для зубоскальства… Конечно, мы предпринимали такие попытки! Боже, у меня такое ощущение, что я опять стою перед Советом ксенологов и объясняю, почему черное — это черное, а белое — нечто совершенно иное…

— А ты как хотел? — усмехнулся Консул.

— Да пробовали мы внедриться! И в разведку Черных, и в их же администрацию высшего уровня компетенции. Ведь если где и циркулировала информация о земных заложниках, то непременно там. Безнадежно! Наших агентов вскрывали уже на подступах, и они едва успевали унести ноги, потому что, помимо всего прочего, эти умники повсюду установили генетический контроль. А пока мы учились имитировать эхайнский генокод, они ввели контроль психоэмоциональной структуры, а психоэм еще никому и никогда не удавалось имитировать.

— Что такое «психоэмоциональная структура»? — немедленно спросил я.

— Это вы еще будете проходить по биологии, — обещал Консул. — Если, конечно, уже не проходили, а ты эти занятия не прогулял с девочками… Для краткости поясню: не будь мы материалистами, назвали бы это «душой».

— Душа — это тонкая и сложная структура, — сказал Забродский. — Здесь нам никто не поможет. Разве что один только господь, это по его ведомству, но, похоже, он слишком занят другими делами.

— Вдруг выясняется, что не все из нас материалисты, — заметил дядя Костя.

— То есть, ничего вы так и не выяснили, — безжалостно подытожил я.

— Выходит, что так, — согласился Забродский.

— И эти двести человек до сих пор в руках у эхайнов. И находятся неизвестно где, и что с ними происходит, тоже неизвестно.

— Угу, — сказал Забродский.

— Двести человек. Эхайны. Все ключевые слова упомянуты… Теперь самое время объяснить мне, я-то причем!

Дядя Костя и Забродский снова переглянулись. Они все это время только и делали, что играли меж собой в гляделки.

— Титания нас убьет, — сказал Забродский.

— И правильно, между прочим, поступит, — согласился Консул. — Я бы тоже убил.

— Мы сидим перед несовершеннолетним сопляком и выдаем ему один секрет за другим.

— Но ты же этого хотел.

— Я уже не уверен, что хочу этого теперь.

— В конце концов, ты всего лишь частное лицо.

— А ты?

— А я никогда в ваших играх не участвовал и никакими обязательствами себя не связывал. Кстати, отстранив тебя, президиум Департамента закрыл и проект «Бумеранг». С прошедшей ночи это всего лишь архивные данные, и ничего больше.

— Ага, — сказал я. — Еще одно ключевое слово, о котором я забыл. Что такое проект «Бумеранг»?

Забродский зажмурился, как от зубной боли.

— А вот что, — не без усилия промолвил он.

12. Проект «Бумеранг»

Проект «Бумеранг» родился в 134 году в недрах Департамента оборонных проектов, а точнее — в головах сотрудников группы «Ньютон-3», которая непосредственно подчинялась вновь назначенному директору ОАМ — отдела активного мониторинга — Тиштару. Своим появлением на свет проект был обязан непременным провалам регулярных попыток инфильтрации агентуры Департамента в высшие административные структуры Черной Руки. Уж и не упомнить, кто первым произнес магическую фразу: «Нам нужен эхайн». Может быть, кто-то из членов группы, а может быть, и даже вероятнее всего, сам Тиштар. Но предлагаемое решение застарелой проблемы было настолько очевидным, что никто не решился его оспорить, а напротив, все без исключения работники группы с ним немедленно согласились и принялись ломать голову, где же взять эхайна. Причем нужен был не обычный эхайн, а непременно Черный Эхайн, генетически и психоэмоционально безупречный, превосходно подготовленный и абсолютно лояльный.

— Ольга Лескина, — сразу же сказал член группы, пользовавшийся псевдонимом Анагран.

Здесь все знали про Ольгу Лескину, и все пользовались в обиходе оперативными псевдонимами. Такова была дань традиции; вдобавок, это сильно упрощало стиль общения. По каким соображениям в качестве ономастического источника был избран зороастризм, никто уже не помнил.

— Отпадает, — возразил ему Тиштар. — Идеально подходит по всем параметрам, кроме одного: генотипа. По материнской линии она все же человек.

— И возраст, — добавил сотрудник Хваршед. — Сейчас ей двадцать пять. По нашим меркам — совсем девочка. Но в таком возрасте всякая в медицинском смысле здоровая эхайнская женщина обязана иметь ребенка. Иначе это тревожный признак, едва ли не угроза благонадежности. Там, где мы желаем видеть нашего агента, за благонадежностью следят ревностно.

— Мы можем завербовать Светлого Эхайна? — спросил Анагран.

— Только теоретически, — сказал Тиштар. — Такие попытки предпринимались, но безуспешно. Кодексы чести и все такое. Сотрудничество — пожалуйста, в любой форме, кроме военной.

— Но это не военная операция…

— А какая же, черт побери? И потом, это для нас они все на одно лицо, а в их глазах Черный и Светлый Эхайны так же отличаются между собой, как швед и японец.

— И кто же из них японец? — усмехнулся Хваршед.

— Шутить станем после того, как я лично встречу людей с «Согдианы» на Старой Базе, — осадил его Тиштар. — Я первый и начну, никому мало не покажется.

— А если подготовить человека-2?.. — спросил Анагран. — Ах, да, психоэм…

— Как ни крути, нам нужен настоящий живой Черный Эхайн, — сказал Хваршед.

— Да, с этим не поспоришь…

До сей поры хранивший молчание, сотрудник Махраспанд задал осторожный вопрос:

— А что мы с этим эхайном будем делать?

— Мы его воспитаем, — сказал Тиштар. — Мы подготовим его и обучим, как все дьяволы ада не обучали своих дьяволят. И мы забросим его в самое сердце Черной Руки… Единственное, что от него потребуется, это точно указать нам место.

— И что потом?

— А потом он должен вернуться. Как… как бумеранг. Потому что больше там ему делать нечего.

У некоторых сотрудников группы «Ньютон-3» были на сей счет сомнения.

— Присутствие хорошо законспирированного и толкового информатора в высших эшелонах Эхитуафла нам бы не помешало, — сказал Анагран. — Надеюсь, ни у кого нет иллюзий, будто «Согдиана» — это последняя акция эхайнов?

— Полагаю, что нет, — сказал Тиштар. — Но «Согдиана» ДОЛЖНА стать последней их акцией. А еще — жестоким уроком для всех нас. Потому мы должны научиться защищаться. Мы должны поставить себя так, чтобы сама мысль о нападении на корабли и колонии Федерации показалась бы абсурдной. А в случае, когда такое все же произойдет по чьему-либо недомыслию, строго наказать агрессора за его самоуверенность! — Он обвел горящим взором притихших коллег. И, выдержав патетическую паузу, заговорил на полтона ниже. — Но это не есть задача группы «Ньютон-3». Ваша задача — вернуть заложников. К тому же, с учетом всех обстоятельств, я подозреваю, что наш агент по выполнении своей миссии наверняка окажется разоблачен. Контрразведка Эхайнора — не чета нам. И ему не останется ничего иного, как спасать собственную жизнь всеми доступными ему средствами.

— Действительно, бумеранг, — заметил Хваршед. — Бумеранг на один бросок.

— А нам и нужен один, — усмехнулся Тиштар, он же Людвик Забродский, молодой, амбициозный и полный творческой энергии функционер Департамента оборонных проектов. — Один хороший прицельный бросок.

Он веско опустил ладонь на столешницу перед собой, закрывая эту часть дискуссии.

— Приказываю, — сказал Тиштар, испытывая неподдельное наслаждение от звуков собственного голоса, — объявить постоянный и всесторонний мониторинг информационных потоков в обитаемой части Галактики. Я не готов уточнить, что следует искать, но всякое немотивированное либо сомнительно мотивированное упоминание самих понятий «Черная Рука», «Черный Эхайн», просто «эхайн», равно как и производных от этих понятий, должно исследоваться на соответствие интересующей нас теме, а в особых случаях незамедлительно доводиться до моего сведения. Днем и ночью, где бы я ни был. Выполнять.

После этого знаменательного совещания каждый занялся своим делом. Группа «Ньютон-3» разрабатывала и детализировала проект «Бумеранг», на тот случай, если в распоряжении ОАМ действительно окажется живой, здоровый и благосклонно настроенный к человечеству Черный Эхайн. Все члены группы были вполне здравомыслящими людьми и обоснованно испытывали здоровый скептицизм по поводу такой возможности, но продолжали честно выполнять свою работу. В свою очередь, Тиштар не оставлял попыток подобрать ключи к железному занавесу вокруг двухсот заложников. Он инициировал еще восемь проектов. С маниакальным упорством он готовил и засылал на Эхитуафл все новых и новых агентов, каждый из которых превосходил своего предшественника. Он сканировал и просеивал сквозь сито мощнейших мемоселекторов информационные потоки Черной Руки, ежедневно перехватываемые невидимой паутиной спутников-шпионов. Он сам побывал в окрестностях стольного града Эхайнетт и даже, презревши увещевания экспертов, нагло и бесцеремонно прогулялся по улицам его окраин. Чтобы не выдать себя малым ростом и субтильным по тамошним меркам телосложением, ему пришлось прикинуться беспризорным подростком. Брутальные физиономии эхайнов, лязгающие звуки их голосов, нарочитая агрессивность поведения и навязчивая демонстрация ребяческой любви к оружию поведали ему больше, чем терабайты сводок, экспертных заключений и нередактированных информационных перехватов. Он решил, что начал понимать, что за раса ему противостоит и почему она это делает. Вернувшись, он взял себе новый псевдоним — Эйшрахаг. В языческом пантеоне Черной Руки так называли невидимого демона сладостной мести.

Забродский вообще часто менял псевдонимы — в зависимости от намеченной цели, поставленной задачи или настроения. Впрочем, в Департаменте это являлось обычной практикой. Даже вице-президент Ворон во время оно был Ихневмоном, пока не счел, что не его это дело — кусать разнообразных кобр за что ни попадя, а пора бы уже остепениться, занять кабинет-насест в штаб-квартире и руководить оттуда дальновидно и мудро, как и подобает одноименной птице… Эйшрахагом Забродский пробыл дольше всего — почти семь лет, пока не сменил его при весьма необычных обстоятельствах.

В 143 году, вернувшись из очередной вылазки в стан врага, Эйшрахаг был внезапно приглашен на приватную прогулку по аллеям ботанического сада Брисбейна, где располагалась штаб-квартира Департамента, самим Вороном — вице-президентом Департамента Эриком Носовым.

— Хочу познакомить вас, Людвик, с одним эхайнским аристократом, — сказал Ворон, ехидно усмехаясь.

Сердце Эйшрахага ёкнуло: неужели его прожектам суждено сбыться, и нашелся-таки в стане врага высокопоставленный ренегат?.. Увы, иллюзии рассеялись, как только к двоим прогуливающимся присоединился третий. Огромный мужик в просторных, не по климату темных одеждах, загорелый до цвета застарелой бронзы, но нет, не эхайн, это было видно сразу.

— Константин Кратов, — представился громила, — и я действительно т'гард Светлой Руки.

— Доктор Кратов, выдающийся ксенолог-практик, он же Галактический Консул, — уточнил Ворон. — Личность известная и весьма примечательная.

Эйшрахаг кое-что слышал о Кратове, но никогда не видел воочию. Знал только, что Консул входил в состав постоянной комиссии Академии Человека «Эхайнор», каковая обреталась в городе Тритоя, на Эльдорадо. Что недавно имел место инцидент с террористической группой Светлой Руки, в котором означенный Консул выступил чуть ли не главным персонажем, и что благодаря его энергичным действиям, а также отчасти благоволением Божьим, в отношениях с Эхлиамаром наступил резкий позитивный перелом. Подробностей он пока не ведал, поскольку Светлой Рукой занимались другие подразделения Департамента, но давно мечтал услышать из первых уст.

Несмотря на краткий миг разочарования, Эйшрахаг сразу испытал к Консулу необъяснимую симпатию. Он выстреливал в него точными вопросами, а тот немедля и так же точно отвечал. Оба и не заметили, как сгинул по своим делам, не откланявшись по обыкновению, Ворон, как полуденный зной сменился обязательным вечерним дождиком, как стемнело…

— Адмирал Ошфэлх Ишиофт Вьюргахихх, — сказал Консул, когда у Эйшрахага иссякли вопросы. — Ни черта себе имечко, верно? Командующий Двенадцатой эскадрой звездных штурмовиков Черной Руки. Вот кто вам противостоит. Уничтожение лайнера «Равенна» — его рук дело. То была неудачная попытка взятия заложников, а «Согдиана» — удачная. Он лично руководил захватом «Согдианы» из штаба штурмовых операций — с некоторых пор он избегает покидать Эхитуафл. И он же персонально отвечает за режим секретности и благополучие заложников.

— Теперь у меня появился личный враг, — с угрозой промолвил Эйшрахаг.

— Глупости, — проворчал Консул. — Вся ваша милитаристская атрибутика, все ваши игры в войнушку… все это только мешает делу. Отвлекитесь от символов, забудьте про стереотипы. Постарайтесь понять логику поведения оппонента — только не называйте его врагом! — и добьетесь своего.

— Глупости, — парировал Эйшрахаг. — Все эти ваши ксенологические приемчики… Что вы понимаете в активном сборе информации?

— Все я понимаю. Это вы никак не можете разделаться с детскими болезнями в собственном сознании.

— Вам не кажется, что категоричность ваша превосходит все допустимые пределы?

— Может быть, и превосходит. Причиной тому одно обстоятельство: я прав, а вы — нет.

— Почему это ты решил, — ощетинился Эйшрахаг, от негодования переходя на «ты», — что ты прав?!

Кратов иронически поглядел на него сверху вниз.

— А потому, — усмехнулся он, — что я сильнее.

— Может быть, тебе достанет смелости доказать это на деле? — осведомился Эйшрахаг, стягивая куртку.

Кратов, продолжая усмехаться, избавился от своего черного балахона. Все же он и вправду походил на эхайна — сходство усугублялось неприятными следами застарелых ожогов на груди. Набережная реки Брисбейн, давшей имя городу, была пустынна, лишь с ярко освещенной стоянки гравитров метрах в ста отсюда доносилась музыка.

— К вашим услугам, сударь, — произнес Кратов, разводя мощные лапы в приглашающем жесте.

— Почту за честь, сиятельный т'гард, — ответил Забродский и напал на него.

Черный пояс йондана по каратэ, сандан по айкидо, четвертый дан по дзюдо, дай-сихинь по версии квун и титул «красного волка» по склавин-рапиду давали ему основания для самонадеянности. Эхайнские т'гарды — не самый удачный выбор для демонстрации доблести, но и в Департаменте не тапочкой икру хлебали. Эйшрахаг сознавал себя совершенным пацаном и в глубине души стыдился собственного ребячества, да только очень уж хотелось наказать этого долдона-ксенолога, сбить с него спесь…

С тем же успехом он мог бы атаковать Годзиллу или попытаться обрушить Большой Фишермэнский маяк.

Крах первой попытки Забродского нимало не смутил — дело житейское. Габариты противника не имеют значения. И он ушелв тень, чтобы оттуда достать своего вошедшего в раж оппонента. Лучше бы он этого не делал… Консул извлек его из тени, как гурман извлекает особенно аппетитную ягоду из фруктового салата, и без хлопот привел в полную небоеспособность.

— Зря я это затеял, — конфузливо сказал он, держа Забродского на весу за брючный ремень. — Двойная разница в массе — это слишком сильный аргумент для самого уязвленного самолюбия. А самолюбие следует щадить всегда.

— Отпусти, — прошипел Эйшрахаг, сгорая от срама.

Кратов с готовностью разжал пальцы, и Забродский рухнул на песочек физиономией вниз.

— Прошу пордону, — сказал Консул, присаживаясь рядом. — Дело в том, что я только что вернулся с Эльдорадо, где все свободное время отдавал боям без правил.

— Что, совсем без?..

— Ну, убивать все же не следовало. А вот как, по-вашему, я стал эхайнским т'гардом?

— Ну, вряд ли твой батюшка передал тебе титул по наследству.

— Верно. Я отнял титул у прежнего владельца на Суде справедливости и силы.

Забродский похолодел. Он кое-что слыхал об этой традиции.

— Ты что, убил его?!

— Убить не убил, — сказал Кратов, — но отбуцкал изрядно. Видите ли, мне не было нужды убивать его — по эхайнским понятиям, я «этлаук», чужеродец, и потому не обязан подчиняться Уставу Аатар буквально. Вообще говоря, эхайнское законодательство порой бывает изумительно либеральным, что дает знающему этлауку неплохие шансы для маневра.

— Как ты выудил меня из тени?

— На Эльдорадо я имел несравненную честь обучаться у Рмтакра «Упавшее Перо» Рмтаппина. Правда, недолго и неприлежно.

Забродский внимательно посмотрел в глаза собеседнику, прощупал его эмо-фон. Поразительно: тот не лгал, не бахвалился и не пытался произвести впечатление. Любой другой на его месте имел бы все основания расфуфырить хвост на павлиний манер… да что там, Забродский и сам не упустил бы такой возможности! Этот же просто излагал факты, не придавая им никакой чрезмерной эмоциональной окраски. Симпатия Эйшрахага к Консулу усилилась до чрезвычайности. Он перевернулся на спину, закинул руки за голову и задушевно спросил:

— Что ты знаешь о юридической системе Черной Руки?

— Практически все, — ответил Консул.

Они проговорили до утра. Вернувшись в свой отдел, помятый, невыспавшийся и оттого раздраженный более обычного Забродский объявил, что отныне его надлежит величать оперативным псевдонимом Сфинкс. Ни у кого из подчиненных не повернулся язык задать вопрос, что стало причиной очередной смены вектора атаки, и если с семантикой предыдущих псевдонимов все было более или менее ясно, то как надлежит интерпретировать новый. Хотя в кулуарах эту тему, разумеется, обсуждали и много на оную острили. Только Ворон, человек бесстрашный и циничный, открыто позволил себе некоторые рискованные спекуляции: «Что сие значит, Людвик? Теперь ты намерен больше молчать, чем говорить? Или же чаще задавать вопросы, чем находить ответы?»

Забродский и сам не знал, как ему поступать в дальнейшем. Эхайны, их культура и традиции предстали перед ним в новом свете. И хотя этот новый взгляд не мог служить оправданием захвату заложников, но проект «Бумеранг» явно нуждался в корректировке.

Одно только его положение не могло быть изменено ни при каких обстоятельствах. Живой эхайн…

Сфинкс понемногу утрачивал нормальный сон и аппетит. Временами груз ответственности казался ему невыносимым. Он вдруг замечал, что вся проблематика вверенного ему отдела давно уже отступила на второй план, что все его помыслы подчинены одной задаче — прорваться в сердце Черной Руки, вскрыть оборону врага, словно консервную банку. В этом контексте вызволение заложников выглядело локальной задачей, эдакой леммой, доказав которую, можно приблизиться к решению problema principale,[31] либо же, наоборот, следствием, которое само собой разрешится после доказательства главной теоремы. Тогда он связывался с Консулом, и тот прилетал, чтобы, по его собственному выражению, «вправить мозги». Потому что на самом-то деле заложники были изначально этой распроклятой problema principale, и оставались ею до сих пор.

До сих пор…

Год за годом…

Это сводило его с ума и толкало на авантюры и необдуманные поступки. С момента захвата прошло столько лет, а он все еще топтался на месте, не приблизившись к заветным секретам ни на муравьиный шажок.

Все проекты провалились один за другим. За исключением проекта «Бумеранг» — самого фантастического и с наименьшими шансами на воплощение.

А ведь был, был момент, когда шансы виделись почти стопроцентными!

…Пятого октября 136 года — то есть задолго до эпохальной встречи с Консулом, — Клурикан, сотрудник группы «Аргос-100», в ведении которой находился мониторинг информационных потоков обитаемой Галактики, перебросил ему по внутренней сети сводку последних перехватов по открытым каналам ЭМ-связи, где желтым цветом на черном фоне, чтобы сразу привлечь внимание, была выделена фраза из обычного запроса к инфобанку: «Стандартное меню эхайнской кухни для младенца». Эйшрахаг поморщился и вызвал Клурикана.

— И что из этого следует? — спросил он сварливо. — У меня этих глупостей по семь километров каждый день набирается!

Клурикан треснул себя по лбу.

— Простите, Эйшрахаг, — сказал он. — Это мое упущение… Вам нужно взглянуть в сводку перехватов по закрытым каналам Звездного Патруля и сопоставить время и место.

Эйшрахаг сопоставил. Он сидел в своем кабинете посреди пышущего полуденным жаром Брисбейна, переводя взгляд с одного экрана на другой, и не знал, что ему делать. Он не знал, что ему делать, целых тридцать секунд, а голос Клурикана обтекал его, словно прохладные струи из кондиционера, не задерживаясь в сознании:

— Катастрофа… предположительно эхайнский транспорт или даже станционар… в район выдвигается штурмовая группа Черной Руки в составе…

— Куда они направляются? — спросил Эйшрахаг.

— Кто? — опешил Клурикан.

— Эти патрульники. У них на борту полно детских трупов, они должны их где-то оставить.

— Ах, да… По нашим сведениям, на Тайкун.

— Почему на Тайкун? Что они забыли в этом бардаке?!

— Возможно, из соображений здравого смысла. Из миров Федерации он ближе всего к ро Персея.

— Впрочем, это неважно. Мы можем оказаться там раньше их?

— Это непросто. Как вы знаете, «пикси», корабли Патруля легки, маневренны и специально подготовлены для сверхскоростных перемещений в экзометрии.

— Ничего я не знаю и знать не желаю. Я должен быть на Тайкуне раньше всех и встретить этих интриганов лично.

— Интриганок, — почтительно поправил Клурикан.

— То есть?..

— Это амазонки. Весь экипаж состоит из самых отвязных девиц в Галактике. А командор Климова — сущий черт в юбке… хотя никто еще не видывал ее в юбке.

— Как ты думаешь, Клу, это упростит нашу задачу?

— Думаю, усложнит, директор…

Эйшрахаг только усмехнулся. Он снисходительно позволил себе некоторую самонадеянность. Амазонки… большое дело!.. И даже не предполагал, что будет наказан за нее со всей изощренной жестокостью, на какую только способна женщина.

Но тогда он еще не знал, что ему предстоит. Отпустив Клурикана, он объявил боевой сбор группе «Абориген». Своей сокровенной команде сверхбыстрого реагирования, которая специально готовилась для перевода проекта «Бумеранг» в практическую плоскость, — кому же еще метать бумеранги, как не аборигенам?! — готовилась большую часть времени, а меньшую по мере сил проводила в других группах ОАМ, только чтобы не терять хватки. Уже через час группа «Абориген» грузилась на борт галактического транспорта класса «спанки», такого же маневренного и скоростного, как «пикси» патрульников, но специально облегченного и потому имевшего все шансы опередить амазонок Климовой. А еще спустя полтора часа зеленый от дурноты, но все еще не растерявший решимости Людвик Забродский на подгибающихся ногах поднимался по сырому от дождя трапу на борт патрульного корабля «амазонок». «Сейчас, — думал он, — сейчас все закончится. Конец ожиданию, будь оно сто раз неладно. И начало настоящей работе».

Как бы он обошелся в тот миг с провидцем, который сообщил бы ему, что ничего сейчас не закончится, что ничего толком еще и не начиналось? Что впереди — полтора десятка лет новых ожиданий, новых поисков и новых безуспешных проектов?..

13. Хочу быть эхайном

— Почему «Ньютон-3»? — спросил я.

— Почему? А-а… — Забродский отмахнулся. — Мы были молоды и изощрялись в подобного рода шарадах. Третий закон Ньютона. Всякому действию соответствует равное ему противодействие, понимаешь? На все, мол, происки эхайнов мы найдем свой достойный ответ. Надеюсь, ты не хочешь спросить, почему-де «Аргос-100»?

— Обойдусь, — сказал я, хотя так и подмывало спросить. — Вы можете ответить мне еще на один вопрос?

— Ну… попытаюсь, — сказал Забродский не слишком решительно.

— Ведь вы были там, на Тайкуне, когда появился я.

— Конечно, был.

— И вы осматривали… — мне с огромным трудом давались эти слова, — мертвых детей.

— Осматривал, — лицо Забродского сделалось совсем пасмурным. — Это часть моей работы.

— Это были мои братья и сестры?

— Нет! — быстро ответил Забродский. Мученически закатил глаза, замычал и тут же поправился: — Не все. Если верить медальонам — а у нас нет оснований им не верить, потому что они соответствовали владельцам… не хочу вникать в детали, но эти медальоны не раздаются направо и налево просто так… Так вот, по медальонам установлено, что среди погибших было три мальчика и две девочки, принадлежащие к одному с тобой роду Тиллантарн. — Он смежил веки, словно читая невидимый список. — Мальчиков звали Нгеа Рингарэнн, Нендэ Согонекк и Нзиури Тарьярэнн, девочек — Ниэрэ Соннур и Нтеурра Тилтоэ. Согласно генетической экспертизе, они были братьями и сестрами. И, хотя сравнение с твоим генным материалом своевременно не проводилось, существует высокая степень вероятности того, что это также и твои братья и сестры… Один мальчик был из рода Кансатайн, и еще мальчик и девочка из рода Лаххорн. Ты удовлетворен моим ответом?

— Да, — сказал я сдавленным голосом, изо всех сил стараясь не разреветься.

— Хорошо, — промолвил дядя Костя, хотя по его лицу было ясно, что ничего хорошего в создавшейся диспозиции он не видит. — Пойдем, Людвик. Ты выложил мальчику все секреты, какие только остались в твоей голове, нарушил все служебные предписания и запреты — словом, облегчил свою душу и заронил смятение в душу этого юнца. Аллилуйя. Пойдем куда-нибудь в самое злачное место, какое только найдется на восточном побережье старой доброй Гишпании, и обмоем твою свободу.

— Подождите, — сказал я. — Так значит, я и был тот самый живой эхайн, который был необходим для проекта «Бумеранг»?

— Именно так, — ответил Забродский.

— Это меня вы хотели сделать своим бумерангом… на один бросок?

— Хотели, — сказал Забродский.

— А все остальные возможности? Они были использованы и не дали результата?

Забродский болезненно скривился.

— Еще восемь лет назад, — сказал он, — в рамках программы «Человек-2» в Канадском институте экспериментальной антропологии был создан генетически безупречный прототип… назовем его эхайн-2. Технологически это было непросто, но все же рутинно. Психоэм, как я уже говорил, воспроизвести не удалось. Мы думали, что, может быть, обойдется. Ведь по всем остальным параметрам это был стопроцентный эхайн. Точнее, их было несколько. Пятеро… Не обошлось.

— Что с ними случилось?

— Они слишком далеко проникли и не успели отступить. Их всех… не знаю, применим ли термин «убили» к людям-2… уничтожили.

— Что же за штука этот ваш психоэм, что из-за него столько возни? — пожал я плечами.

— Я битый час уже талдычу: душа, — сказал Забродский.

— Видишь ли, Север, — вмешался Консул. — В некотором смысле психоэм — это последний рубеж обороны матушки-природы. Последнее, что отделяет нас от биологического бессмертия. Мы уже научились изготавливать новые тела. Не так давно мы научились сохранять информацию мозга в компактном виде и загружать ее в новый носитель. Но в результате не получается прежняя личность. Всегда возникает новая. — Он помолчал, усмехаясь. — Применительно к людям-2 проблема биологического бессмертия была решена давно. Поэтому позволю себе несколько притушить драматизм поведанной доктором Забродским истории об эхайнах-2. Да, они были уничтожены контрразведкой Черной Руки. А уже следующим утром все пятеро как ни в чем не бывало разгуливали по родной Баффиновой Земле. Один мой друг из этой компании говорил: «В нашей функциональной программе смерть не предусмотрена». Разумеется, они ничего не знали о своих похождениях на Эхитуафле — потому что их личности были восстановлены с резервных копий, сделанных перед отправкой в пределы Черной Руки… Согласись, для нас, обычных людей, такой подход к извечной теме жизни и смерти звучит несколько цинично.

— Ну, наверное, — пробормотал я.

— Когда мы научимся воспроизводить психоэм, мы станем действительно бессмертными. Тогда каждый сам будет волен выбирать, как долго ему жить и как со своей жизнью поступать… Но пока мы этого не научились, и потому в сердце Эхайнора нам не пройти.

— Должен заметить, — добавил Забродский, — коли уж у нас нынче день раскрытия всех и всяческих секретов… да и не такой уж это и секрет, впрочем… что мы тоже отслеживаем психоэм во всех точках соприкосновения Федерации с другими мирами Галактики. В рамках проекта «Белый щит». Это, в том числе, позволяет нам иметь точные сведения обо всех эхайнах, прибывающих на нашу территорию инкогнито.

— К тебе это не относится, дружок, — ввернул дядя Костя. — Вы с Ольгой Лескиной — граждане Федерации. На мониторинг ваших психоэмов наложено вето с момента их идентификации.

— Спасибо, — сказал я кислым голосом. — Значит, у вас так ничего и не получилось?

— Так ничего и не получилось.

— И вы спокойно уходите, бросив этих людей… заложников… на произвол судьбы?

— Я ухожу, — сказал Забродский. — Но спокойным мое состояние назвать трудно.

— А вы были хорошим работником?

— Полагаю, что неплохим…

— Послушайте, — обратился я к дяде Косте. — Это неправильно. Человек столько занимался этим делом, а его взяли и выкинули на улицу. Так не поступают. И если все дело во мне…

— Не бери на себя слишком много, — сказал Консул. — Дело не только в тебе. Просто накопилось слишком много ошибок. Критическая масса. Прошло столько лет, а прогресса не видно. А тут еще этот фортель с моим кодом доступа…

— Вот вам и нужно было вдуть по самую макушку, — сказал я злорадно, потому что представить себе кого-то, кто бы отважился вдуть Консулу, было нелегко.

— Еще вдуют, будь спокоен, — обнадежил меня дядя Костя. — И не за код, код — это вздор, это дело десятое… Другое дело, что Людвику нельзя было использовать мою ошибку в интересах своего проекта. Это запрещенный прием. Словом, ты оказался последней каплей. У президиума Департамента оборонных проектов лопнуло терпение. Там и раньше были не в восторге от проекта «Бумеранг», вот и решили разрубить все гордиевы узлы единым махом… В общем, даже заступничество вице-президента Носова ни к чему не привело.

— А я даже рад, — сказал Забродский с энтузиазмом. — Теперь я смогу заняться самим собой… какие еще мои годы… отдохну, построю дом, варенья наварю на десять лет вперед. Будем дружить семьями… — Его взгляд уплыл куда-то в сторону. — Нет, — вздохнул он. — Я не рад. Ведь ничего не изменилось к лучшему. Заложники — там, я — здесь…

— Елки зеленые, — сказал я. — Вам был нужен живой эхайн. Ну так вот же он я.

14. Мне не позволяют стать эхайном

Забродский встал. Прошелся вокруг меня, дудя под нос какую-то песенку. Окинул все доступные глазу участки моего организма оценивающим взором.

— Ничего не выйдет, — сказал он наконец. — Слишком поздно. Упущен самый благоприятный момент для твоего кондиционирования. Понимаешь, Север… если люди-2 были эхайнами во всем, кроме психоэма, то с тобой все иначе. В тебе от эхайна только и есть, что хромосомный набор да психоэм… и то я в последнем уже не уверен. В остальном ты обычный человек, не хуже других, да и не лучше. Ты даже внешне отличаешься от ординарного Черного Эхайна. Подумаешь, рост два метра с гаком! Вон у Консула тоже без малого сажень, что он — эхайн? Сходи вон на чемпионат Западной баскетбольной ассоциации, там таких эхайнов — пруд пруди, и все черные… Ты думаешь как человек, ведешь себя как человек. Конечно, всему можно научить, но… В тебе нет даже начальных задатков для нашей работы. Ты слишком добрый, слишком рассеянный… извини, но ты — никакой.

— Людвик, Людвик… — заворчал Консул.

— Подожди, Константин, — остановил его Забродский. — Возможно, мы видимся с этим молодым человеком в последний раз, и я хочу сказать ему всю правду. Сейчас ты, Север, наверное, думаешь: вот какой несчастный этот пан Забродский, обидели его, отлучили от любимого дела, надо его пожалеть, обнадежить, пускай уж получит, в конце концов, то, чего добивался… Так вот, друг мой: я ненавидел эту работу. С самого начала ненавидел. И не просто ненавидел, а лютой ненавистью! Более неблагодарного рода занятий не было и нет. Потому что все вокруг либо не понимают, на кой бес мы так озабочены так называемой социальной безопасностью, когда и так все хорошо, либо думают, что мы — просто горстка шизофреников, которым нужно чем-то занимать свое распаленное воображение. Сторонятся нас, как будто мы занимаемся чем-то постыдным. Даже самые умные, вроде Консула, и то поглядывают на нас свысока, серьезно полагая, что любую коллизию можно разрешить миром. А когда внезапно обнаруживается, что далеко не любую… заложники с «Согдианы»… то предпочитают делать вид, будто это их не касается.

— Никогда я не делал такого вида, — сказал Консул недовольно.

— Делал, делал, — сказал Забродский. — Все твое конструктивное сотрудничество… твоя методическая помощь от случая к случаю… все это шум в канале, и только. Если бы ты был реально озабочен судьбой заложников, ты послал бы на хрен все другие дела, всех своих инопланетян с их Братством, и ни о чем другом не думал бы, как не думал я все эти чертовы годы. А сейчас я ухожу, и хорошо, если на мое место придет кто-то из старых сотрудников отдела, из тех, что с самого начала был в теме, а не какой-нибудь юный шчелец, которому придется все начинать сызнова, а то и вовсе нужно единственно поднакопить опыта и рвануть вверх по служебной лесенке… И ты, Север, здесь и сейчас находишься во власти эмоций, которые диктуют тебе, какими словами утешить этого горемыку Забродского. А завтра ты успокоишься, уговоришь сам себя, что пусть, мол, все идет как шло, они, эти взрослые дяди и тети, сами во всем разберутся и все беды разведут руками. И снова будешь жить-поживать… гулять с девочками, купаться в море, валять дурака на занятиях, и наблюдать, как колбасится на солнышке твоя ужасная кошка. А о тех двухстах буду помнить только я, пока окончательно не сойду с ума. — Он нехорошо усмехнулся. — Может быть, так и надо? Забыть о них, сделать вид, что так и должно быть? В конце концов, согласно успокоительной официальной версии, они и так исчезли семнадцать лет назад! Двумя сотнями больше, двумя меньше…

— Неправильно, — сказал я. — Несправедливо. Вы не имеете права так говорить!

— Имею, — возразил Забродский. — Я так долго об этом думал, что теперь имею все права говорить что думаю.

— Ну, не знаю. Может быть, своим начальникам… президиуму этому дурацкому… но только не мне. Я-то ни в чем перед вами не провинился. Ведь так? И в том, что я — не тот эхайн, которого вы искали, моей вины тоже нет. Я не обязан походить на ваш идеал. Никто от меня не требовал ничего похожего все эти годы, и ни у кого нет права сейчас с меня за это спрашивать. И если я хочу вам помочь, у вас пока еще нет оснований насмехаться над моим стремлением. Вот если бы вы захотели меня испытать, и увидели… тогда, наверное… и то, если бы я вдруг стал сачковать и фиговничать… а я, быть может, прирожденный шпион!

— Болтун ты прирожденный, — сказал Консул с нежностью.

— Нет, постойте, — запротестовал я. — Вы еще не рассказали, как, какими методами вы хотели лепить из меня своего супер-пупер-агента. Держали бы в клетке? Кормили бы сырым мясом? Били бы палками за провинность?

— Не говори глупостей, — смутился Забродский.

— Если это глупости — тогда чем я вам не подхожу? Что такое особенное я упустил, прожив эти годы с мамой, друзьями и домашними животными, а не в компании этих ваших… ньютонов с бумерангами?!

— Мы с тобой еще найдем время обсудить твои достоинства, — сказал дядя Костя. — А ты, Людвик, и в самом деле, что-то нынче разбушевался. В чем-то ты прав, а во всем остальном как был неправ, так и остался. Пойдем-ка, я вправлю тебе мозги…

— Никуда я не хочу, — буркнул Забродский. — Единственное, чего я хочу, так это дойти до воды и утопиться.

— Нельзя, — сказал Консул. — Здесь кругом дети. И то, что порой дети выглядят почти как взрослые, не должно вводить тебя в заблуждение. Пойдем, выпьем доброго испанского вина, а потом, если пожелаешь, я укажу тебе, где здесь лучшее место для утопленника.

— Постойте, — снова сказал я. — Что будет с заложниками?

— Рано или поздно мы их освободим, — сказал Консул уклончиво.

— А что будет со мной?

— А что с тобой? — удивился дядя Костя. — С тобой все будет хорошо. Еще немножко подрастешь, окончишь колледж… Понимаю, твоему самолюбию должно льстить, что твоя персона фигурировала в нескольких оборонных проектах. Но прошедшей ночью все эти проекты, абсолютно все, были закрыты и сданы в архив. Я обещал твоей маме, что глупые игры вокруг тебя закончатся — они и закончились.

Уходя, уже переступив порог, Забродский задержался, словно желая что-то сказать напоследок. Но лишь неловко махнул рукой и навсегда исчез из моей жизни.

15. Решение принято

Сказать, что я был уязвлен, значило ничего не сказать.

Разумеется, я давно уже не питал иллюзий по поводу своих талантов. Да и не было никаких талантов. То есть не было совсем. Я ничего не умел сверх установленного образовательными стандартами. Я не жаждал новых знаний. Я был инертен и даже ленив. В сравнении с мамой становилось совершенно очевидно, что я не мог быть ее родным сыном. Есть древний афоризм: мол, на детях гениев природа отдыхает. Мама, конечно, гением не была. Но на мне природа попросту дрыхла кверху пузом, как Читралекха на веранде. Понятно, что ни единого маминого гена во мне не было. Но ведь кто-то, кому я был обязан появлением на свет, должен был передать мне хоть один полезный ген! Все же нездорово было сознавать себя несостоявшимся подковывателем шерстистых носорогов…

А тут еще добавилось несбывшееся участие в проекте «Бумеранг» в качестве соглядатая Федерации в логове врага. Это было обидно. Не так чтобы я отчетливо представлял себя в качестве супершпиона. Но все же эта упущенная возможность, причем упущенная не по моей вине, а из-за малопонятных и не слишком-то чистоплотных на вид взрослых интриг, бередила мне душу. Или же, пользуясь научным жаргоном, вносила диссонанс в мой психоэм.

Черт побери, я хотел хоть что-то в своей судьбе решать самостоятельно!

Ну, допустим, я не гожусь для такой работы. Допустим… Но почему было не дать мне шанс? Все равно у них ничего путного не получилось. Зачем же отвергать эту возможность вот так, с порога, не попробовав? Да, я еще подросток-переросток. Да, у меня нет ни талантов, ни задатков. Да, я не самый умный среди сверстников. И что с того? Они должны были испытать меня. А уж после принимать какие-то решения касательно моей судьбы.

Очевидно, с Консулом обсуждать этот вопрос было бессмысленно. Он зациклился на моих правах ребенка, да еще обещал маме оберегать меня от громов и молний. Он либо все переведет в шутку, либо пропустит мимо ушей, но во всяком случае поступит по-своему… Пожаловаться, что ли, маме? Нет, получится еще хуже, чем с Консулом. Если у дяди Кости характер не сахар, то у мамы — даже не японский тертый хрен «васаби», чего страшнее я в жизни не едал, а что-то сравнимое разве с адской смолой…

Неплохо было бы поговорить с учителем Кальдероном. С ним, как известно, можно было обсуждать что угодно и когда угодно. Возможно даже, он знал, что я эхайн. Но сценарий предполагаемого разговора по душам виделся мне довольно смутно. «Учитель, у меня была возможность стать разведчиком Федерации во вражеском логове, и я ее упустил». — «Кхе-кхе… гм… Что же такое ты натворил, Севито, что тебя не взяли даже в шпионы?» — «Я показался слишком ленивым, слишком бездарным, слишком человечным». — «Ну, это еще не самые большие пороки, в особенности последний». — «Но ведь я хотел быть разведчиком! То есть, конечно, еще несколько дней назад я даже не знал о том, что мог бы им стать. И потому не то что не хотел быть вообще никем, а и размышлять над этим всячески избегал». — «Что же изменилось в тебе за эти дни, когда вдруг, ни с того, заметим, ни с сего ты так разительно переменился к лучшему?» И в самом деле, что? Я уже знал, что с самого начала, с несмышленного детства надо мной витала какая-то мрачная тайна. Погибшие дети… Что там вообще произошло? Почему все погибли, а я нет? За что мне такой подарок судьбы? И как я должен отдариваться?.. Потом вдруг выясняется, что я оказался на Земле не напрасно, не только затем, чтобы доставить массу хлопот и радостей маме, а как-то уж чересчур кстати. Ведь как раз в эту самую пору, но в другой точке Галактики, некто по имени Сфинкс уже ждал меня с распростертыми объятиями, или с раскинутыми сетями, кому как понравится, дабы заполучить в недра своего зловещего проекта «Бумеранг». А что, если это и была цена моего спасения? Что если затем только я и был избавлен провидением от страшной смерти, чтобы в свою очередь спасти двести невинных человеческих душ от негостеприимных моих братьев по крови? Что если все мамины усилия охранить меня от мрачного призрака по имени Сидоров-Петров-Джонс были ошибкой? Нарушением логики причинно-следственных связей высшего порядка? И только по этой причине, в уплату, я стал тем, кто я есть сейчас, — ленивым, бездарным и слишком человекоподобным даже для нормального человека? И только потому я не нахожу себе места в жизни, что упустил свой шанс, упустил не по своей вине, но все равно упустил, не стал тем, кем должен был стать на самом деле, кем мне предназначено было стать?..

«Метафизика, — сказал бы учитель Кальдерон. — Причем метафизика не лучшего сорта, с эдаким языческим душком. Все гораздо проще, Севито, скажу тебе это как мужчина мужчине. Никто не управляет нашими поступками свыше, кроме нас самих. Никто не предопределяет наши жизни заранее, да еще с математической строгостью. Я не верю в мойр с их нитями, и менее всего — в Лахесис, не верю в фатум, и тебе не следует верить. Я еще мог бы поверить в карму, не будь я добропорядочным католиком… Ты и только ты несешь всю полноту ответственности за свои поступки, и твои поступки — единственное, что определяет твою судьбу и, в конечном счете, будет предъявлено в качестве оправдания перед лицом Господа. Но поскольку ты атеист, твой удел еще горше — тебе не дана счастливая возможность исповедаться и получить отпущение грехов, все свои удачи и неудачи ты понесешь по жизни на своем горбу, и только люди, тебя окружающие, будут судить тебя или оправдывать, а судьи это пристрастные и не всегда праведные, увы…»

Как насчет Чучо? А никак — человек он, отдадим должное, серьезный, но моими душевными терзаниями вряд ли проникнется. Ну, брякнет что-нибудь вроде: «Ты чего, Севито, брат? Бананов объелся? Тебе же еще семнадцати нет, а рассуждаешь, будто завтра умирать намылился. Ты вот о предназначении рассуждаешь, а по истории тему не раскрыл, и реферат не приготовил. Так что ты вначале разберись с рефератом, потом закончи колледж, да не абы как, а чтобы учителям не краснеть, когда они с тобой на экзамене захотят побеседовать. И вообще, предназначение твое на ближайший семестр я вижу в одном — как бы „Панголинам“ вколотить побольше да от „Ламантинов“ огрести поменьше…»

Оставались, правда, еще Мурена с Барракудой. Уж от них сочувствия можно было получить сколько влезет! Они будут слушать тебя разинув рот и распахнув глазищи. В нужных местах они будут поддакивать и плескать руками. Они будут восклицать: «Да ты что!.. Здорово!.. Да они тебя не ценят!..» — или что-то в этом роде. Посмеются с тобой и всплакнут вместо тебя. А в финале со словами «Ах, какой ты замечательный!..», пихаясь локтями, полезут целоваться.

Антония… интересно, могла ли она меня выслушать хотя бы со слабой тенью внимания и все про меня объяснить мне же? Еще недавно я готов был делить с ней все, что было на душе. Но прошло не так много времени, и вот я уже испытывал тяжелые сомнения. Вспоминая наши бесконечные беседы, я все чаще склонялся к мысли, что она способна была глубоко вникать только в то, что касается ее самой. Все мои невзгоды просто разбились бы о неприступную крепостную стену ее иронии.

Но был еще один человек. Как-то он сказал мне: «В этом мире у тебя нет никого ближе по крови, чем я».

Тетя Оля Лескина. Дочь нобелевского лауреата и эхайнского шпиона.

16. Шантаж во всех видах

Со дня нашей встречи в Картахене прошло немало времени. Навигатор Лескина могла бы уже быть за сотни парсеков отсюда. Но мне повезло. Она все еще была на Земле. Что ее здесь задержало до моего звонка, одному богу было известно.

— Тетя Оля-я-а… — промурлыкал я.

— Что, милый? — мяукнула она в ответ.

— Ты что сейчас делаешь?

— Чай пью. С плюшками.

— Со вкусными?

— С отвратительными!

— А можно спросить?

— Конечно, мой сладкий.

И я задал заранее заготовленный вопрос.

Тетушка, к ее чести, не упала с кресла (а она действительно сидела в плетеном кресле на просторной веранде, за спиной ее расстилался бескрайний городской пейзаж с тающими в облаках башнями, вдали разноцветные гравитры порхали и резвились на солнышке, неплохо заменяя собою птиц, а еще добрую четверть экрана заслоняли ее загорелые голые коленки). Она даже не выронила плюшку. Лишь с чрезмерной аккуратностью отставила чашку и приблизила лицо к видеалу, словно рассчитывая таким образом прочесть в моих глазах сокровенные мысли.

— Зачем это тебе, малыш? — спросила тетя Оля.

— Н-ну…

— Не смей мычать, когда разговариваешь со мной.

— После той встречи в Картахене… ну, вы помните…

— Еще раз скажешь «ну», и я выключу видеал.

— Мне стало интересно. Я больше хочу знать об эхайнах. Хочу знать язык. Хочу…

— Что это с тобой? — недоверчиво прищурилась она.

— Допустим, это голос крови, — брякнул я.

Тетя Оля расхохоталась.

— Кто это тебя подучил? — отсмеявшись, поинтересовалась она.

— Никто, я сам.

— Верно, стряслось что-то экстраординарное, что в тебе вдруг пробудился… нет, не голос крови, эту мистику мы даже в расчет принимать не станем… нездоровый интерес к темам, о которых ты еще несколько дней назад… в той же Картахене… и не вспоминал?

— Ну, стряслось.

— И ты, разумеется, ничего не расскажешь любимой мамочке, зато все, как на духу, расскажешь любимой тетушке.

— С какой стати?

— А с такой, что иначе фиг дождешься от меня помощи. А если чего и дождешься, так это кляузы упоминавшейся уже мамочке, которая нынче же вечером обрушится на ваш островок, как дракон на средневековый замок, и не скажу, что сотрет его с лица земли, но урон причинит изрядный.

— Что такое «кляуза»?

— Будешь секретничать от меня — узнаешь, и не обрадуешься.

— Вообще-то это шантаж, — сказал я.

— Что такое «шантаж»? — прикинулась тетя Оля.

— Ладно, проехали, — проворчал я и выключил видеал.

Расчет себя оправдал. Через минуту последовал вызов, да такой настойчивый, словно всем чертям вдруг стало тошно.

— Никогда так не делай! — рявкнула тетушка. — Ишь, взял моду… Мне что, прилететь и вздуть тебя?!

Я молчал, демонстрируя полное нежелание идти на компромиссы.

— В конце концов, я могу все выведать у Консула, — обещала тетя Оля.

— Ну-ну, — ухмыльнулся я.

Моя прекрасная великанша выглядела растерянной.

— Ты негодяй, Северин Морозов, — объявила она и сразу сделалась похожа на маму, когда та не знает, как со мной поступить. — Ты беззастенчиво используешь мое непонимание детской психики. Хотя какое уж ты дитё — вполне сложившийся и поднаторелый интриган…

— Ага, — сказал я с удовольствием.

— Но я ничем не могу помочь тебе. Я ничего не знаю об эхайнах. Ты не поверишь, но основную часть своих познаний я почерпнула на том дурацком диспуте. Пойми, Север: мне это неинтересно! В Галактике есть куда более увлекательные места, чем этот несносный Эхайнор.

Я терпеливо ждал, пока она сама сообразит. Ждать пришлось недолго.

— Впрочем… — сказала она без большой охоты. — С недавней поры я обзавелась кое-какими связями в интересующих тебя кругах. Ты меня понимаешь?

— Еще как, — ответил я.

17. Лечу в Ирландию

Мы договорились встретиться через три дня. Я сгоряча предложил было устроить все на Исла Инфантиль дель Эсте, но тетушка резонно заметила, что это не лучшая из моих идей. Она вообще относилась к моей затее критически. Да я и сам уже был не рад собственному рвению. Лишь нежелание прослыть законченным оболтусом удерживало меня от немедленной ретирады. И в самой глубине души я надеялся услышать от нее: мол, извини, малыш, ничего не выйдет, дело оказалось куда более сложным, нежели представлялось вначале, так что… ну, ты сам все понимаешь. И я, посетовав для видимости какое-то время, со спокойной душой обо всем вскорости забыл бы. И вернулся бы к обычной жизни. К жизни болотной тины и пустынного саксаула. Но теперь это вряд ли было возможно. Учитывая тетушкину энергию и, до определенной степени, мое не угасшее вконец нежелание снова становиться саксаулом…

К счастью, мне не оставалось времени на понемногу входящее в привычку самокопание. За эти три дня предстояло: поговорить с учителем Кальдероном о жизни; сдать реферат по морским млекопитающим (этот раздолбай Гитано, как назло, умотал куда-то по своим цыганским делам — никогда его нет на месте, как только он становится действительно нужен! — и некого было порасспросить о повадках, обычаях и причудах средиземноморских афалин); сочинить литературное произведение в любом жанре и стиле, но на заданную тему (я выбрал тему «Скандинавская мифологема судьбы» в жанре саги, и один бог знает, зачем я это сделал, так что всю ночь в моем взбудораженном сознании норна Урд, подозрительно напоминающая собой Барракуду, лупила норну Верданди, внешне неотличимую от Мурены, дубиной, вырезанной из корня Иггдрасилля и разукрашенной рунами, а норна Скулль стояла в сторонке и пакостливо хихикала); поговорить с учителем Кальдероном о жизни; построить работающую модель солнечной системы до распада Фаэтона и ингрессии Мормолики, сыграть на чужом поле («Архелоны» против «Альбакоров» — и как только болельщики нас не путали?!) и по возможности не продуть (мы и не продули); нарисовать с натуры человеческую фигуру, да так, чтобы все сразу поняли, что это человек, а не баобаб (в модели изо всех сил набивалась Мурена, но я пригласил Неле Йонкере — та, по крайней мере, не строила мне глазки и не лезла с глупостями, а честно и смирно позировала в прикольном арлекиновом трико, попутно пересказывая своими словами историю исландского законника Ньяля и его беспутной родни, что было очень кстати и в тему); и, наконец, поговорить с учителем Кальдероном о жизни. Поскольку я не знал точно, сколько учебного времени пропущу в своих грядущих странствиях, то постарался минимизировать ущерб и утоптать недельный объем в три дня. Надо ли упоминать, что по истечении отведенного срока я походил на выжатый грейпфрут, а не на эхайна, готового к восприятию истории предков?!

Утром четвертого дня — это была суббота, — я погрузился в гравитр, с тем чтобы добраться до Валенсии. Поскольку утро было ранее, а ночь накануне — бурная, вся Алегрия дрыхла без задних ног. Единственным, кто вызвался меня проводить, был Чучо. Он даже попытался сгоряча залезть в гравитр, чтобы сопровождать меня на материк, но вовремя одумался. Не хватало еще мне возиться со спящим дружком посреди огромного города… Поэтому я летел один.

В другое время я бы непременно улучил часок и с удовольствием побродил по Валенсии. Мне нравился этот город, он не был шумным и устрашающе современным мегаполисом, как Барселона, или же ленивым курортом-переростком, вроде Аликанте; все в нем казалось соразмерным, уютным, а старинные здания, вроде знаменитого Катедраля, спокойно и бесконфликтно уживались с редкими вкраплениями модернистских строений последних лет, среди которых, конечно, выделялась Кампана — здание Института мировой культуры, известное своими беспрестанными поразительными экспозициями. В мой прошлый визит, в океанариум со всей оравой, здесь демонстрировалась «Атлантида — легенда и реальность». Нынче же со всех информационных табло любопытствующим предлагалось отведать «Ошеломляющей кулинарной феерии испаноязычного этноса». Кстати, и сам океанариум никуда не делся, и уж я не упустил бы пройтись по его этажам и закоулкам. Кто знает — быть может, это помогло бы мне окончательно избавиться от мыслей об Антонии, что следовали за мной неясными тенями, неохотно рассеиваясь при свете дня и вновь сгущаясь в моем изголовье с приходом сумерек…

Но сейчас мне нужно было спешить в аэропорт Валенсия-Ориенте.

Я выписал петлю над колокольней Санта-Каталина — последние пятьдесят лет там велись нескончаемые реставрационные работы, а с курантами, по слухам, и вовсе творилось неладное: каждую полночь малая стрелка словно по колдовству оказывалась на цифре «один», показывая тринадцатый час ночи… Миновал старинную биржу Ла Лонха на Рыночной площади. Сделал круг над дворцом маркиза де Дос Агуас — ну не мог я не сделать лишний круг, потому что любил глядеть на этот дворец с птичьего полета, пожалуй, даже сильнее, чем бывать в нем. Последний набор высоты — и спустя пять минут гравитр опустился на стоянке возле аэропорта Валенсия-Ориенте. Отсюда во все концы света уходили большие пассажирские суда — неспешные «огры», основательные «конраны» и стремительные «симурги».

Меня ждала транс-европейская «конрана», меня ждали новые знакомства и, хотелось верить, новые откровения.

Скорость воздушного судна этого класса — что-то около тысячи километров в час. Это немного по земным меркам. Те же «симурги» способны носиться в два-три раза быстрее, хотя вряд ли кому может понадобиться перемещаться по белу свету в таком темпе, кроме случаев какой-то совершенно острой, фантастической нужды. Однако же такие любители есть. Но «симурги» применяются на длинных трансглобальных линиях, чтобы не тратить зря время на взлет и посадку. «Конрана» же специально предназначена для множественных промежуточных финишей. Можно сказать, что она движется прыжками.

Живет в Экваториальной Гвинее такая офигенных размеров лягушка-голиаф, почти полметра длиной и почти четыре килограмма весом. Прыгает себе и резвится в ледяных струях порожистых рек. И, ко всеобщему неудовольствию, неуклонно вымирает. «Конрана» — ее латинское название. Быть может, кто-то из конструкторов летающих кораблей был родом из тех мест. Или принял близко к сердцу драму лягушиного племени. А может быть, ломал-ломал голову, как бы поименовать новое транспортное средство, а потом открыл словарь прыгающих видов и ткнул пальцем наугад.

В самом деле, «конрана» даже со стороны напоминала собой громадную лягву, присевшую перед прыжком на мускулистые лапы, которые лапами, однако, также не являлись, а были мощными атмосферными гравигенераторами. Вначале мы должны были покрыть шестьсот километров до Бордо, затем ожидались Брест и Лимерик. В Лимерике я выходил, а «конрана» должна была ускакать в Эдинбург и дальше по своим делам. Такой вот предполагался маршрут.

Я пересек поросшее короткой жесткой травкой поле, вошел в прозрачный стакан лифта и поднялся на верхнюю палубу. Где-то играла музыка, в атмосфере витали аппетитные ароматы из ресторана, а над головой, слегка притушенное прозрачной крышей, светило утреннее солнышко. Я нашел свободное кресло под сплетенными лианами, в которых копошились какие-то ручные и довольно наглые птицы. Устроился поудобнее, задумался…

В общем, большую часть пути я проспал. А когда открыл глаза, транспорт уже миновал хобот Корнуолла и бесшумно несся над серыми водами Кельтского моря.

Пока я зевал, потягивался и массировал лицо, «конрана» пробила тяжелые тучи и снизилась над Ирландией, которая сверху выглядела довольно мрачно. Металлической лужицей блеснула река Шэннон. Воздушный корабль неощутимо сбросил скорость и нырнул навстречу белым башням Лимерика.

После испанской жары здесь было довольно прохладно. В воздухе плясала мелкая морось. Я поднял воротник и ступил на влажные плиты аэропорта.

18. Тетя Оля в зеленом

Встречающих на посадочном поле было немного, от силы десятка полтора. Все в дождевиках, с надвинутыми капюшонами, некоторые даже с зонтиками. Тетя Оля, в просторном ядовито-зеленом комбинезоне и со вспушенными платиновыми волосами, в этом блеклом окружении выглядела гигантским экзотическим одуванчиком.

— Приветик, — сказала она.

— Приветик, — ответил я.

— А поцеловать? — мурлыкнула тетя Оля.

Теперь мы были одного роста. Мне больше не нужно было привставать на цыпочки, чтобы дотянуться губами до ее щеки. На нас оглядывались, принимая за брата и сестру.

— Экий ты стал здоровущий, — сказала тетя Оля. — Скоро Консула с его бицепсами переплюнешь. Давай сюда сумку.

— Ни за что, — сказал я.

— У тебя там алмазные брульянты? — захихикала она и взяла меня под руку. — Пойдем, нас уже, наверное, заждались.

Голову мою немного кружило — не то от смены климатических поясов, не от близости ее плеча… Нас обогнал расписанный плетенкой из кельтских узоров роллобус.

— Почему мы не поехали со всеми?

— Это же туристы. Сейчас они направляются в ресторан «Мудрый лосось» на обед, а оттуда прямиком в Нью-Грейндж.

— А там что?

— Древнейшие в Ирландии коридорные гробницы.

— Я бы тоже не отказался посмотреть.

— Ну, возможно, чуть позже.

Тети Олин гравитр стоял на общей стоянке. Почему-то я сразу понял, что это ее гравитр. Остальные машины в сравнении с ним выглядели игрушками. К тому же, он был одного с ее комбинезоном кислотного цвета.

— Зеленый, — констатировал я.

Тетя Оля покосилась на меня и объявила:

— Сейчас мы летим в город, в одну уютную кафешку под названием «Зеленая утка»…

— Зеленая! — фыркнул я.

— Не смей надо мной потешаться! — притворно возмутилась она. — Просто у меня сейчас зеленый период. Мне нравится все зеленое. Пройдет какое-то время, и я плавно вступлю в какой-нибудь другой период, например — в розовый. Как ты полагаешь, розовый будет мне к лицу? Только не вздумай врать, ты еще не умеешь.

— Вам любой цвет будет к лицу, — сказал я и снова прыснул.

Потому что она, со своим космическим загаром, в своем огородном прикиде, выглядела скорее мультяшным персонажем, нежели живым человеком.

— Негодяй, — сказала тетя Оля незлобиво.

Мы сели в гравитр — внутри него вполне могла расположиться половина команды «Архелонов», но стоило тетушке занять водительское кресло, и в кабине стало не повернуться. Я устроился позади нее с максимально возможным комфортом. Автопилот, разумеется, был отключен. Тетя Оля опустила руки на пульт, и гравитр почти вертикально взмыл в небо. «Знакомые штучки, — подумал я. — Все драйверы одинаковы…»

— Лимерик, чтоб ты знал, — сказала тетя Оля через плечо, — очень древний и уважаемый город. Ему больше тысячи лет.

— За что его еще уважают? — спросил я вежливо.

— За кружева, — ответила она. — Лимерик всегда был славен своими кружевами. За древнюю архитектуру. И, пожалуй, за прикольные пятистишия.

— Я что-то слышал. Кажется, они называются «танка». И, кажется, их обожает Консул.

— Не ляпни такое в его присутствии, — строго наказала тетя Оля. — То, о чем я говорила, называется «лимерики». А Консул балдеет от японской поэзии. И чем она древнее, тем сильнее его балдеж.

— Ага, — проговорил я не очень уверенно.

Тетушка прищурилась, напряглась и вдруг выдала:

Повстречалась я с Черным Эхайном,

Пареньком чрезвычайно нахальным.

«Я в поэзии спец!» —

Говорил мне наглец

И подмигивал глазом охальным!

— Блеск, — сказал я. — Это и есть лимерик?

— Именно, — подтвердила тетя Оля. — Пускай и не в самой канонической форме, но все же близко к образцам жанра.

— А зачем мы здесь? — спросил я наивно. — Вы живете в этой дыре?

— Дыра! — возмутилась она. — Лимерик — прекрасный город, с очаровательными старинными зданиями, с офигенными музеями. Здесь всегда море туристов…

— И всегда идет дождь, — ввернул я.

— Ну, допустим, не всегда. Хотя… мог бы идти и пореже. Так вот, мой милый: я не живу в Лимерике. К твоему сведению, постоянно я живу либо в Кондорфе, либо в Тонгерене, в зависимости от настроения.

— Что же мы делаем в этой… — Тетя Оля, не оборачиваясь, одними плечами выразила выжидательную угрозу, и я закончил: —… исторической местности?

— Здесь живет мой отец, — сказала она с непонятной интонацией. — Всякий раз, когда он появляется на Земле, то выбирает для жительства именно Лимерик. Отчего-то меня это не удивляет.

Меня, напротив, это удивляло, и сильно, но уточнений я не потребовал.

Между тем, мы добрались до места. Гравитр опустился на стоянку, затиснутую между влажными кирпичными стенами старинных домов, Дождь, впрочем, прекратился. Мы выбрались из кабины, тетя Оля откинула капюшон, и ее сходство с одуванчиком многократно возросло.

— Уой! — воскликнула она чуточку более экзальтированно, чем требовалось. Должно быть, ее волнение лишь немного уступало моему. — Нас уже ждут.

— Где? — удивился я.

— Да вот же! — сказала она. — Как ты не видишь?

И я увидел.

19. Все эхайны Земли сразу

Думаю, со стороны мы выглядели очень необычно. Долговязый подросток, огромная женщина и пожилой гигант. Семейка фольклорных великанов, вздумавшая перекусить в ирландском кафе. И при этом сыграть в молчанку с гляделками. Я сидел как на еже, мысленно кляня себя за дурацкую блажь, перетащившую меня из тепла и солнца Алегрии в знобкую сырость Лимерика, и не знал, на чем задержать глаз. Тетя Оля мрачно сопела и переводила взгляд с меня на отца. И только Гатаанн Калимехтар тантэ Гайрон, Лиловый Эхайн, дипломатический представитель Лиловой Руки Эхайнора в метрополии Федерации, сидел неподвижно, словно камень, и сверлил меня гляделками.

— У меня такое ощущение, — наконец прорвала завесу молчания тетя Оля, — что я здесь лишняя. Пожалуй, я пойду, а вы уж…

— Останься, — лязгнул Гайрон.

И не разобрать было, просьба то или приказ.

— Но вы же не разговариваете, — сказала тетя Оля раздосадованно.

— Да, верно, — согласился эхайн. — Но мне нужно было убедиться.

«Ну, убедился?» — подумал я злобно, и сразу успокоился. Я даже стал разглядывать его с той же бесцеремонностью, что и он меня. В конце концов, это был второй настоящий эхайн, виденный мною в жизни. Тетя Оля, как полукровка, была не в счет. Ну, а первого эхайна я каждый день имел несказанное удовольствие лицезреть в зеркале.

Широченные покатые плечи, трудно скрываемые даже особенно просторным белым свитером. Точно такая же наклонность к мешковатым одеждам наблюдалась и у Консула — словно оба они, machos весьма мощного телосложения, несколько стыдились своих статей… Свитер украшен нехитрым узором из зеленых дубовых листьев в кельтском, надо думать, стиле. На столе весомо, как два булыжника, лежат тяжелые загорелые кулаки. Ну, и лицо…

Ничего особенного в его лице не было. Простое, даже простоватое. Лицо профессионального разведчика, для которого важно раствориться в толпе чужаков — если я что-то понимал в технике конспирации. (Дяде Косте, по его рассказам, довелось столкнуться с методом «от обратного»: инопланетный разведчик имел внешность супермена, вел себя соответственно, и не только не скрывал интереса к цели своей миссии, а вообще руководил всей деятельностью Федерации на этом направлении, так что никому и в голову не приходило, кто он такой на самом деле!) Не загорелое, как у всех в Испании, не бледновато-румяное, как у всех в этом кафе (за исключением, разумеется, нас троих), а, что называется, обветренное. Глубокие морщины и мешки под глазами. Короткие рыжеватые волосы. Редкие белесые брови. Небольшие, по-звериному прижатые к черепу уши. Широкие скулы, крупный нос… Я невольно покосился на тетю Олю. Отец и дочь — безусловно, они были похожи. Во многом, почти во всем. Кроме глаз. У тети Оли они были синие, всегда сияющие весельем — даже сейчас в них метался озорной огонек, словно моя милая великанша воспринимала происходящее как азартную игру с крупными ставками, но не более того. У Гайрона же они были желтые, как у большого старого кота, взгляд их сообщал всему лицу некий зловещий контрапункт и был мне откровенно неприятен.

А так… что ж, лет тридцать-сорок назад Гайрон и вправду, должно быть, был недурен собой. Но сейчас это был просто очень большой и очень немолодой человек. Насколько мне было известно, эхайны старели быстрее людей.

И насколько я подозревал, это неприятное обстоятельство в полной мере относилось и ко мне.

То есть, если медики не придумают чего-нибудь толкового, к восьмидесяти годам я буду выглядеть не так бодро, как мой дед Егор или тот же дядя Эрнст, а вот как этот эхайн, что сидел напротив. А что они над этим думают, я знал совершенно точно от того же дяди Кости.

— Что у тебя есть? — вдруг спросил Гайрон.

Меня как в локоть толкнуло. Я сунул руку в карман куртки и вытащил на свет овальный медальон — то единственное, что осталось мне от прежней жизни, которой я не помнил. Гайрон молча и чрезвычайно внимательно разглядывал его, не прикасаясь, будто к ядовитому насекомому. Но затем глубоко вздохнул, не дрогнув ни единым мускулом лица, взял его двумя пальцами и поднес поближе к глазам.

— Тиллантарн, — произнес он вслух мое родовое имя. — Ты догадываешься, что это означает?

— Ни о чем я не догадываюсь, — буркнул я.

— Быть может, и хорошо, что не догадываешься, — загадочно сказал он, разжал пальцы, и медальон вернулся в мою раскрытую ладонь. — Это следует носить на шее, — прибавил он.

Мы снова надолго замолчали.

— Ну, в общем… — снова не выдержала тетя Оля.

Но Гайрон в ту же секунду задал новый вопрос:

— Так ты хочешь знать эхойлан? Или тебя интересует эхрэ?

— Почему «эхойлан»? — спросил я. — И что такое «эхрэ»?

— Эхрэ — язык Черных Эхайнов, — пояснил Гайрон. — А на эхойлане разговаривают почти все эхайны этого мира. — Едва заметно усмехнувшись, он прибавил: — Кроме тебя и Аллгайр.

— Кто такой Аллгайр? — спросил я.

— Это я, — откликнулась тетя Оля. — Мое эхайнское имя — Аллгайр Тлилир тантэ Гайрон. Так я записана в родовых книгах. Я сама это узнала пару дней тому назад.

— Поздравляю, — сказал я.

— Сева у нас чрезвычайно любопытный мальчик, — промолвила тетя Оля-Аллгайр. Я насмешливо фыркнул. — Поэтому ничего нет удивительного, что он хочет поближе познакомиться со своими этническими корнями…

Нетрудно было заметить, что она избегает обращаться к отцу напрямую. И у меня язык не поворачивался ее в том упрекнуть. Я и сам не так давно оказался в ситуации, когда на мою голову из ниоткуда вдруг свалилась целая куча родственников.

Впрочем, и в поведении Гайрона не просматривалось излишней нежности.

— Кто такой Сева? — не церемонясь, оборвал он тетю Олю на полуслове.

По-видимому, он попытался пошутить, передразнить меня. Но никто не сумел оценить этой внезапной вспышки эхайнского юмора.

— Последние четырнадцать лет меня зовут Северин Морозов, — ответил я мрачно. — А еще среди людей в ходу ласкательно-уменьшительные имена. Вас как называли в детстве?

— Меня всегда звали Гатаанн Калимехтар тантэ Гайрон, — отрубил эхайн.

— И ваша мама величала вас по полной программе? — ухмыльнулся я.

— Мне не было нужды менять свое имя…

— Даже тогда, во Вхилугском Компендиуме?

Тетя Оля побледнела.

— Прикуси язык, мальчик, — сказала она по-русски. — Это мой отец. И это эхайн.

— Он ничего не сделает мне на моей планете, — ответил я. — И я эхайн не меньше, чем он.

— Ты прав лишь в одном, — сказал Гайрон по-русски. — Я действительно не могу причинить тебе вреда. Но планета здесь ни при чем.

Теперь тетя Оля покраснела.

— Где ты успел выучить русский язык, папуля? — спросила она, мигом позабыв про свои комплексы. — Я думала, ты говоришь только на интерлинге.

— Во Вхилугском Компендиуме, — ответил он. — Моим первым учителем была твоя мама, Аллгайр. И я умею пользоваться ласкательными именами… Оленька.

— Никак я не привыкну к твоим играм, — сказала тетя Оля.

— Впереди у нас целая вечность, — проговорил эхайн. — Еще успеешь.

Затем он бережно, словно боясь раздавить, накрыл своей лопатообразной ладонью ее пальцы.

«Забавно», — подумал я.

— Я все еще жду ответа, Тиллантарн, — сказал Гайрон. — Итак, ты хочешь знать эхойлан, чтобы…

— Нет, — возразил я. — То есть, конечно, хочу… но это не главное, чего я хочу.

— Так что же главное?

Я зажмурился на один краткий миг. А после открыл глаза и произнес:

Айсллау г'цонкр иурра гъете Эхайн-ра.

— Не «гьете», а «гъята», — машинально поправил Гайрон. — Ты знаешь эхойлан, но ты знаешь его недостаточно.

Лицо его даже не дрогнуло.

Айгриагг трэарш гъята — гъята! — ян'хатаа хала, — холодея от собственной наглости, продолжал я.

Вначале он вскинул одну бровь. Затем другую. Затем побагровел, сверля меня тигриными гляделками. «Сейчас набросится, — подумал я. — И порвет, как кошка тряпку. Только не отвести глаза. Говорят, такое помогает… против некоторых хищников…» Это было непросто. Я впервые понял значение метафоры «тяжелый взгляд». Так вот: взгляд этого эхайна весил не меньше полутонны.

— О чем это вы тут секретничаете? — возмутилась тетя Оля.

Мы молчали, целиком поглощенные этим странным поединком.

Внутри меня что-то происходило. Что-то, ранее мне совершенно не присущее. Как будто вдруг распахнулась дверь, о которой никто не подозревал, или не замечал, полагая, что за ней нет и не может быть ничего интересного, а оттуда ко всеобщему изумлению вдруг вылез, жмурясь от яркого света, потягиваясь и зевая, большой и никому не известный зверь. И теперь, с его появлением, все будет иначе. И я уже знал, что ни за что не отведу взгляд первым. Зверь не позволит.

Гъя-хинно, — сказал эхайн, привычно пропуская ее слова мимо ушей.

«Я думаю».

— Вот только не надо этого! — забеспокоилась тетя Оля. — Не заставляйте меня жалеть о том, что я позволила вам встретиться…

— Да, — сказал Гайрон, первым опуская глаза. — Да. Прошу простить мою дерзость, янрирр Тиллантарн. Я совершенно забылся и допустил ошибку. Это более не повторится.

Тетя Оля шумно выдохнула воздух.

— Что происходит? — спросила она.

Я не знал, что ей ответить. Внезапная перемена в поведении Гайрона озадачила меня не меньше, чем ее. Но только не зверя внутри меня, который довольно ухмыльнулся, скребнул когтистой лапой пол и удалился за таинственную дверку досыпать в тишине и покое.

— Для меня будет величайшей честью преподать вам несколько уроков эхойлана или эхрэ, по вашему выбору, — пробормотал эхайн, смятенно возя пальцами по столешнице. Он тоже явно был не в своей тарелке. — Насколько хватит моих слабых знаний. И… я ваш покорный слуга… во всех ваших начинаниях.

20. Тетушка разбушевалась

Тетя Оля бушевала.

— Что за цирк ты устроил? — кричала она. — Ты знаешь, что такое взрослый эхайн? Это убийца со стажем! А мой отец — не просто взрослый, а старый эхайн! Он сам говорил мне, что трижды отстаивал родовой титул на каких-то судах чести с оружием в руках. И раз уж он сидит за нашим столиком, это означает только одно: он трижды убивал соперников! Трижды! И это только те убийства, о которых я знаю…

— Но ведь не убил же он меня, — проворчал я.

— Ты думаешь, его могло что-то остановить?

— Но ведь остановило же…

Мы сидели на веранде ее апартаментов в Эбби-Лок, на окраине Лимерика, вернее — я сидел, а она нависала надо мной, как разгневанная богиня Скади над проштрафившимся шутником Локи, и метала громовые стрелы. Моросил неизменный дождик, на веранде было сыро, холодно и неуютно, в общем — все условия для воспитательной работы. Я меланхолично сосал из высокой кружки густую, горячую и не очень вкусную смесь, которую здесь называли «глинтвейном», а дед Егор, как-то соорудивший что-то похожее из вина, пива и меда с разнообразными сухофруктами, чтобы отогреть меня после похода на торфяник за клюквой, — «душепаркой». Я чувствовал себя расслабленным, сонным, выжатым, как безымянный цитрус из глинтвейна.

— Что ты ему сказал? — грозно вопросила тетя Оля.

— Н-ну…

— Не нукай, Северин Морозов! — рявкнула она и разом напомнила мне мою маму, когда та сердилась. Неужели все взрослые женщины одинаковы, когда им нужно отровнять строптивого подростка?! — И не юли, отвечай прямо, как подобает эхайну!

— Я попросил его быть со мной повежливее.

— Врешь!

— Не вру!

— Ты не просто попросил! Ты вогнал его в смущение, ткнул носом, запугал! Запугал моего отца, который ничего не боится! С какой бы тогда радости ему вдруг навеличивать тебя «янрирром»?!

— Хорошо, — сказал я, краснея. — Ну, в самом деле… Я потребовал от него уважительного отношения к моему роду. И… мне это удалось.

— Уой! — тетя Оля всплеснула руками. — Матерь божья, спаси и сохрани! У этого сопляка появился род!

— И появился! — вскипел я. — А чего он, в самом деле! Сидит тут, на моей планете, пыжится, как бегемот! Если у него нет уважения к моей маме, которую он не знает, то пусть потрудится уважать хотя бы моего отца!

— А что ты знаешь о своем отце? — быстро спросила тетя Оля. — Тебе Консул что-то рассказал?

— Ничего он не рассказывал. Дождешься от него… Он только сказал, что я принадлежу к древнему аристократическому роду, и что в моих жилах течет янтарная кровь.

— И ты запомнил, — сказала она с укоризной. — Ничего другого из разговора с Консулом не запомнил, умного ничего не почерпнул, а вот это усвоил моментально. И дерешь нос перед моим отцом, настоящим эхайнским аристократом.

— Но ведь я тоже настоящий эхайнский аристократ, — заявил я. — И это не моя вина, что я живу здесь мирно и спокойно, а он там, у себя, рубится за право носить свой титул. Это стечение обстоятельств.

— Умный больно! — прикрикнула тетя Оля. — А теперь вот что, аристократ фигов: признавайся, о каких там начинаниях шла речь? Ведь ты ему еще что-то сказал перед тем, как качать свои аристократские права!

— Ну… не помню…

— Что, пытать тебя прикажешь?

— А вы умеете? — спросил я с интересом.

— Может, и не умею. Ничего, жизнь научит. Уж очень хочется мне знать, почему мой отец в присутствии ничтожного юнца вдруг перестает обращать всякое внимание на собственную дочь, с которой буквально полчаса назад готов был сдувать пылинки и сгонять дождинки, а смотрит на означенного юнца, как на золотого кумира! И, что особенно отвратительно, не просто смотрит, а заглядывает ему в рот, и не просто заглядывает, а заглядывает искательно! — Она вдруг навалилась на спинку кресла и поглядела на меня оценивающе. — Кто ты такой, Северин Морозов, можешь мне сказать?

Мне ничего не оставалось, как проворчать:

— Я не знаю.

В свете последних событий это была чистая правда.

— Ты не знаешь… — промолвила тетя Оля. — А что ты вообще знаешь? Я не имею в виду тайну твоего происхождения на белый свет, которую, видно, нам и не дано знать сейчас. И вряд ли ситуация изменится в обозримом будущем. Но о себе нынешнем ты хоть что-то должен знать!

— Что вы от меня хотите? — буркнул я, ощетинив все иголки. — Что вы все от меня ждете…

— Определенности, — сказала она. — И, пожалуйста, хоть каких-то признаков взросления. Ведь я вижу, что ты что-то замышляешь. А поскольку при всем этом я еще и держу в уме, что ты как был, так и остаешься недорослем, рохлей и нюней, то меня это не может не настораживать. Ничего нет хуже, когда рохля или, там, нюня вдруг что-то вбивает себе в голову, начинает вынашивать замыслы и строить планы, а уж когда он начинает их воплощать в жизнь, тогда хоть святых выноси.

— Я не обижаюсь, — объявил я в пространство, хотя, разумеется, кривил душой.

— Попробовал бы!

Тетя Оля еще разок пробежалась по веранде, для чего-то поскребла ноготком влажную стену, а затем вернулась и обрушилась в кресло напротив меня.

— Почему я ввязалась во все это? — спросила она. — Кто все это выдумал на мою бедную головушку?! Всякие там эхайны разных мастей, у каждого свой род, свои ужимки, тайны какие-то гадские… Ведь жила спокойно, работала, блуждала себе по волнам эфира, как нормальный человек. Сегодня тут, а завтра там, сегодня метеоритный дождь на Ферре-Дерьмохлебке, завтра нуль-поток между Циппезиррой и Веслом Харона, а послезавтра, глядишь, ласковое солнышко и горячий песок Жемчужного моря на Сиринге… А что теперь? Теперь я торчу здесь, в этом промозглом городишке, и нянчусь с чужим сынулей, который отчего-то выбрал меня в качестве жилетки для своих соплей. Нет, ну почему ты выбрал меня? Почему не свою матушку, не того же Консула?! За что мне это наказание, господи?.. Ты, наверное, вбил себе в голову, что вот выяснишь все, раскроешь все загадки, распахнешь все сундуки, и тебе станет легко, хорошо и приятно жить дальше? Так вот шишеньки! Жизнь твоя превратится в кошмар, наподобие моего, а то и хуже, потому что все эти призраки прошлого, что до поры сидели себе смирно в своих закутках, вылезут на волю и двинутся на тебя, лязгая зубами и брякая ржавым цепьем. И ладно бы только твоя жизнь, а и жизнь твоих родных, близких и попросту случившихся неподалеку, таких как я, тоже сделается сущим кошмаром, и всем захочется одного: либо прикончить тебя, с твоими идиотскими призраками, либо самим повеситься в одну шеренгу, причем последнее, из соображений ложно понимаемого гуманизма, гораздо более вероятно…

— Я просто хотел немного узнать о самом себе, — заметил я со всевозможной кротостью. — А то задолбали уже все: кто ты такой, Северин Морозов, да зачем ты, да что из тебя выйдет. Вот я и хочу знать, кто я такой и что в свете этих новых данных может из меня получиться. Буратино ли я, с небольшой перспективой на превращение в нормального человека, или натуральное бревно…

— Тогда ты слишком резво начал, — сказала тетушка почти спокойно. — Общение с Консулом, а в особенности с отцом, не прошло для меня даром, и я уже знаю, когда говорить, а когда лучше прикусить язык, хотя и могу позволить себе нарушать эти негласные правила. Запомни вот что. Для всякого эхайна упоминание о роде его собеседника в первую очередь звучит как угроза. Он тут же начинает размышлять, чем навлек на себя недовольство, даже если напротив него сидит по всем параметрам безобидный подросток. Он мысленно выстраивает твое генеалогическое древо, находит в нем наиболее примечательные ветви, оценивает исходящую от них опасность для себя и своего рода. Кто, мол, там за тобой стоит, какие силы, какие личности, кто придет мстить за тебя или выставлять счет, коли ты так спокойно и нагло апеллируешь к своим сородичам. Или, наоборот, он отмечает для себя несомненные выгоды, которые посулит ему простая смена интонации в разговоре с ничего по эхайнским меркам не значащим юнцом из старинного и респектабельного рода. Да мало ли что, нам этого не понять… Он раскладывает на воображаемом столе свои карты, сопоставляет с картами, что можешь предъявить ты и твой род, и сравнивает количество козырей каждого игрока. Это похоже на игру, но ставкой будет чья-то жизнь… Ты ничего не знаешь о своем отце. Но, похоже, о нем знает мой отец. Или не об отце, а о твоей генетической матери. Или о прадеде. Или обо всех сразу, вариантов много. И знает что-то такое, что вынудило его быть почтительным по отношению к тебе. Да не просто почтительным, а почтительным чрезвычайно. И он решил, что ему надлежит быть тебе полезным.

— Ну и прекрасно, — сказал я.

— Но ты забыл, кто такой Гатаанн Гайрон. Это не просто эхайн, который из добрых побуждений решил поднатаскать неграмотного мальчишку из хорошей семьи.

— Я помню, что он ваш отец.

— Это для меня он отец. А еще он опытный высокопоставленный дипломат. А еще он шпион, которого проворонила наша контрразведка.

— Его никто и не ловил, — возразил я. — Консул же рассказывал: когда мы вычисляем инопланетного шпиона, то не ловим его, а наоборот, начинаем ему тайком помогать, чтобы он знал — в этом мире нет врагов.

— Тот же Консул говорил, что Гайрон так и не был раскрыт, — заметила тетя Оля.

— Наверное, вы этим гордитесь, — неловко съязвил я.

— Аж до потолка прыгаю, — фыркнула тетушка. — Ущерба человечеству он, впрочем, не нанес.

— А вы? — хихикнул я.

— Я — не ущерб, дуралей! Я — до конца еще не оцененный подарок… Что никак не меняет положения вещей. Он был и остается разведчиком, который продолжает работать на свою нацию, то есть на Лиловую Руку, хотя для этого ему уже не нужно выдавать себя за Антона Готтсхалка. И вполне возможно, что он только что, не сходя с места, придумал какую-то операцию, в которую вклеил тебя как ключевое звено. — Она запустила пальцы в и без того взъерошенные волосы. — Я должна поговорить с Консулом.

— Нет! — запротестовал я. — Только не с Консулом!

— Ты предлагаешь, чтобы я обратилась к тому серому джентльмену, которого едва не сожрала твоя кошка? — удивилась тетя Оля.

— Его уволили, — мрачно сказал я. — Между прочим, из-за меня.

— Похоже, ты гордишься этим? — усмехнулась она.

— Вовсе нет… Не надо ни с кем говорить. В конце концов, вы мне обещали.

— Я обещала?! Не помню. — Она приблизила ко мне свое лицо. — А ну, погляди мне в глаза, Северин Морозов. Что ты задумал? Выкладывай начистоту, и не смей лгать мне, твоей единокровной…

Я послушно, как бы в шутку, вперился в ее небесные очи.

И утонул в них.

Я перестал дышать, мое сердце прекратило биться, в моей голове рассыпались выгоревшим фейерверком все мысли. Остался только ее аромат, тепло ее кожи, щекот ее волос, желанный перламутр ее губ.

Должно быть, между нами не просто проскочила искра — вспыхнула полноценная вольтова дуга. Потому что тетя Оля тоже замолчала на полуслове, ее глаза сделались еще больше, еще бездоннее, а губы почти касались моих.

…Я уже не тонул, я падал в сияющую бездну, куда стремился всей душой и откуда не желал возвращаться. Каждая клетка моего тела кричала от сладкой боли. Это не с чем было сравнить. Воздух стал вязким, упругим, как вода. Преодолевая его сопротивление, она взяла меня за руку, с силой прижала мою ладонь к своей щеке. «Н-н-нет… — вдруг сказала она с трудом, сквозь сжатые зубы. — Нет, нет, нет…» — «Почему?!» — попытался спросить я, но для того у меня не было ни тени дыхания. Она продолжала повторять то же слово, словно забыла все другие, или пыталась защититься им, как заклинанием, но наши руки уже сплелись, а тела устремились навстречу, разрывая последние оковы здравого смысла…

Не было ничего этого. Просто мне хотелось, чтобы так было. Но ничего не случилось. Ровным счетом ничего.

Она прикрыла глаза, отстранилась, спокойно закончила фразу:

— …тетушке, которая намного старше тебя и несравнимо мудрее.

И продолжала дальше говорить какие-то незначащие пустяки в обычной своей иронической манере. А я кивал, поддакивал, пытался осмысленно реагировать на ее слова, но думал все о том же, и вновь и вновь переживал, что у нас не сбылось, просто не могло сбыться и никогда уже, как видно, не сбудется.

21. Беседы с Гайроном

Моя жизнь разделилась на две половины. Одна, открытая, публичная, проходила, как и полагается, на глазах у всех и заключалась в ежедневных занятиях, болтовне с друзьями-подружками, фенестре и купаниях. Другая была отдана Гатаанну Гайрону.

Он появлялся в Алегрии дважды в неделю — во вторник и пятницу. Занимал свободный столик в одном и том же кафе на приморском бульваре — «Пульпо боррахо», что переводилось как «Пьяный осьминог»; кроме названия, ничего примечательного в этом заведении не было: подавали свежее пиво, свежих креветок и любые «тапас», какие только взбредут на ум. Брал себе пиво, сыр и оливки и заводил на настольном видеале ленту новостей. Уж что он там находил занятного, можно было только гадать. Еще более удивительным было то, что никто не обращал на него внимания. Да он ничем особенным и не выделялся, как и сама кафешка, в которой мы встречались. Казалось, он даже делался ниже ростом. Обычный пожилой иностранец, каких здесь полно. Шутки шутками, а в первый раз я его не узнал, и прошел бы мимо, кабы он не окликнул меня по имени. По моему земному имени: «Hola, Sevito». А уж когда я, донельзя смущенный своим промахом, присел к нему за столик, он снял темные очки, взял меня в прицел желтых мигалок (правильнее сказать — немигалок) и без намека на иронию почтительно приветствовал: «Гья-татьеруа, янрирр Тиллантарн».

Это были самые странные часы в моей жизни. Часы, проведенные в обществе инопланетянина. Чужака, словно в фантастическом ужастике, принявшего человеческий облик, но подо всей этой нарочито обыденной оболочкой, как под маскарадным прикидом, остававшегося абсолютно иным, непонятным существом, которое думало не так, как я, и не о том, а как и о чем оно думало в реальности, я мог только угадывать, и в меру сил стараться не быть съеденным. Абсурда ситуации прибавляло то обстоятельство, что я сам был в точности таким же чужаком, как и он, только, если угодно, навыворот. Я был человеком в теле чужака. И тело это было мне явно великовато.


Мы начинаем наши беседы за столиком «Пьяного осьминога» с каких-нибудь безделиц.

— Мне нравится этот ветерок с моря, в особенности его аромат. У нас, на нашей планете Гхак-эннаск, нет таких ласковых морей, и вода не такая зеленая, точнее — вовсе не зеленая, а лилово-бурая… наши этнолингвисты строят предположения, что именно цвет водного покрова, каким он виден из космоса, и послужил названием всей нашей расе… а вкус этой жидкости трудно описать в словах человеческого языка. Все дело в минеральном составе океанского дна. Верите ли, янрирр, я могу пить вашу морскую воду полными бокалами. Потому что в сравнении с нашей водой она ласкает нёбо, как это пиво. Хотя пиво нравится мне не в пример сильнее. Создатель Всех Миров был куда более благосклонен к вашей расе, нежели к нам. Кстати, вы позволите обращаться к вам по имени? Это упростило бы наше общение, сэкономило бы нам какое-то время, которое мы могли бы употребить с большей пользой, и ни в коей мере не послужило бы умалению вашей личной чести и чести вашего великого рода…

— Ничего не могу предложить вам охотнее, маарари.

Гайрон отвечает короткой усмешкой, за которой старается скрыть легкую тень тщеславия. Ему нравится, когда я называю его учителем; мне это не стоит никаких усилий. Кем же я был на самом деле, или чем таким особенным был мой род, что возможность сделаться моим наставником внушает этому пожилому эхайну такую гордость? «Кто ты такой, Северин Морозов?» — спрашивала меня тетя Оля. Что ж, надеюсь, скоро я получу ответ. Но, как истинный разведчик, я не стану задавать его в лоб. Я дождусь, когда мой оппонент проговорится… Елки-палки, все же приятно перед лицом настоящего, неподдельного шпиона сознавать себя таким же шпионом, как и он, и вести с ним дуэль на равных. Ну, почти на равных… ну, хотя бы помечтать…

— Не желаете ли прогуляться, Нгаара?

Погруженный в мысли о тайне своего происхождения, не сразу соображаю, что Нгаара — это я.

— Готов следовать за вами хотя бы в адское пламя, маарари.

— Вам нет нужды разбрасываться подобными клятвами, Нгаара. Однажды может статься, что ваши слова обретут особенный вес, особенную значимость, и каждое из них будет воспринято буквально. И тогда вам придется держать ответ за свои речи, а цена может быть чрезмерно высока, и даже соразмерна вашей жизни. В этом одно из отличий людей от эхайнов. Люди, во всяком случае подавляющее их большинство, привыкли играть словами и разбрасывать их вокруг себя, как конфетти. Они неосознанно отделяют слово как набор звуков или графических символов от скрытого в нем смысла. Люди — признанные мастера жонглировать словами, ни одному эхайну в этом их не превзойти. Наверное, поэтому юмор, порождаемый словесной игрой, но ни к чему не обязывающий на смысловом уровне, в особенности присущ вашей расе и практически недоступен нашей. Что будет, если я попрошу вас следовать за мной в это самое адское пламя прямо отсюда, янрирр?

— Не собираюсь забирать свои слова обратно… — бормочу я.

— Слышу голос эхайна, — удовлетворенно говорит Гайрон. — Эхайн не отступит от своих клятв. Но человек, которым вы являетесь не в меньшей, а то и в большей степени, наверняка подсказывает вам в эту самую минуту: не верь эхайну, это же игра такая, он тебя испытывает.

— И что вы на это возразите?

— Конечно, испытываю. Кто я такой, чтобы требовать от вас исполнения ваших клятв, тем более что они — всего лишь дань вежливости? При всей схожести наших культур… сейчас я имею в виду культуры Эхитуафла и Гхак-эннаск… мы все же вкладываем различные значения в одни и те же ритуалы. Вы, Черные Эхайны, гораздо многочисленнее нас, и вы можете себе позволить словесные игры. Вам следует помнить, Нгаара, что существует три больших расы Черных Эхайнов, которые к настоящему времени составляют двести шестнадцать народов и племен, с собственным языком и своей вполне сложившейся культурой. Кстати, ваш народ называется кементари… Эхойлан — всего лишь инструмент межнационального общения, как интерлинг на Земле. Что в сравнении с этим разнообразием Лиловая Рука?! У нас деление на этнические группы выглядит условным и даже искусственным, чтобы все усложнить по образу и подобию старших Рук, а все существующие языки и наречия происходят от одного и того же протоязыка гхакка, который даже наши лингвисты вынуждены признать диалектом старого континентального эхойлана. Мы всего лишь удачливые колонисты в четвертом поколении. Нам повезло немного сильнее, чем той же Зеленой Руке, о которой почти никто сейчас и не вспоминает, или Желтой Руке, которая прозябает в своей звездной системе, едва сводя концы с концами, не имея никакого влияния на политику Эхайнора, потому что все жизненные силы без остатка уходят на борьбу за выживание нации, и тут уж не до космической экспансии, не до вызова такой чудовищной галактической силе, как человечество… Поэтому, если рассуждать о личной свободе, вы, Черные Эхайны, более близки к людям, чем мы. И я ни на один миг не позволю себе забыть, где место настоящего Гайрона перед лицом настоящего Тиллантарна.

Проблема в том, Нгаара, что я Лиловый Эхайн, а вы — Черный. Я могу сколь угодно долго наставлять вас, но точность моих наставлений будет примерно такова, как если бы японец рассказывал кельту, выросшему среди индейцев, о европейской культуре. Есть полное представление, но никогда не будет полного понимания. Может быть, я сгущаю краски, но культура Эхитуафла лишь немногим ближе моей душе, чем вашей. Кое-что я не разделяю, что-то мне претит. И хотя для меня большая честь быть вашим учителем, но ощущение моего несоответствия этой высокой миссии не оставляет меня ни на миг.

Возьмем хотя бы ваши родовые медальоны. Вы, должно быть, думаете, что это всего лишь никчемная безделушка или, на худой конец, что-то вроде личного номера, как в архаичных армиях, где личность воина низводилась до уровня пушечного мяса. На самом деле этот медальон — он называется «тартег», — играет существенную роль в системе родовых отношений. Он содержит уникальную информацию о своем обладателе, о его роде, и выполняет не столько роль удостоверения личности, сколько ключа, отпирающего самые потаенные родовые двери. Привилегия носить тартег даруется вместе с аристократическим титулом. Тартеги не штампуются, не пекутся, как пирожки. Раньше их изготавливали вручную лучшие мастера, и это было высокое искусство, да и сейчас в их производстве на последних этапах участвуют человеческие руки, которые наносят на тартег индивидуальные коды. Запомните, Нгаара: где-то на Эхитуафле есть дверь, которую сможет открыть только этот тартег. Ваш тартег.

Люди слишком наивны, доверчивы, их легко обмануть. Они не умеют по-настоящему скрывать свои чувства, иногда их подлинные мысли, которые они, быть может, хотели бы сохранить в тайне, просто написаны на их лицах. Вы, янрирр, не исключение… Ваша беда в том, что у вас, людей — даже если вам неприятно то, что я причисляю к людям и вас, этнического Черного Эхайна, — один эмоциональный слой. Всего один. А поверх него — тонкая оболочка социальных норм, притворства, игры — словом, всех тех инструментов, которые призваны отделить эмоциональный мир от мира материального. Она тоньше, чем яблочная кожура. И это все. У нас, эхайнов, таких слоев — три. Первый слой — нейтральный, показной; это поведенческие нормы, диктуемые той же общественной моралью, кодексами и уложениями, соблюдать которые обязан всякий эхайн, если только он не возьмет за правило противопоставлять себя обществу и этносу. Второй слой — холодный, слой отчуждения, слой полного самоконтроля. Это своеобразная защита личности эхайна от саморазрушения, которая необходима всегда, как только собственные переживания индивидуума вступают в конфликт со стереотипами поведения первого слоя. На этом уровне эмоций эхайн отрешается от сильных чувств, он становится хладнодушен и созерцателен, ему безразличны родовые и семейные узы, он не ведает любви и ненависти, он утрачивает даже инстинкт самосохранения, который изначально присущ всякому живому существу, он забывает страх смерти. А подо всем этим, на недосягаемой для внешних воздействий глубине — слой горячий, слой подлинных эмоций, кипящих страстей, бурных переживаний, слой нерастраченной любви и невыплаканных слез. Если бы он был снаружи, как у вас, людей, то эмоциональный накал попросту сжег бы разум своего носителя. Это прямой путь к безумию, и только два верхних слоя сохраняют личность от распада. Мы, эхайны, кажемся тем же людям непредсказуемыми, как полярный вулкан — ледяными и безучастными, а спустя мгновение взрывающимися и сметающими все на своем пути. На самом деле всему причиной — три эмоциональных слоя. И когда нормы первого слоя позволяют, а контроль второго слоя ослабевает, то происходит ураганный выброс огня с третьего слоя… Люди кажутся эхайнам неартистичными, их чувства — неглубокими и даже фальшивыми, как неряшливая мазня художника-недоучки на деревянной доске. Даже лучшие ваши лицедеи неспособны сыграть роль так, как задумал ее драматург. Они могут притвориться, сымитировать, воспользоваться какими-то формальными приемами или заменителями реальных эмоций, иероглифами чувств. Но пережить чужое переживание как свое им не под силу. Иное дело эхайны. Были случаи, когда наши актеры умирали на подмостках вместе со своими персонажами, или бутафорское оружие вдруг разило наповал, как настоящий клинок. Потому ваши шпионы раз за разом терпят фиаско, что любой, самый недалекий эхайн сразу увидит фальшь в их поведении, выделит чужаков среди толпы, прочтет знаки опасности в их лицах… Но вам не следует впадать в опасное заблуждение, янрирр, будто все эхайны одинаковы. То, что я сейчас говорил о трех эмоциональных слоях, в полной мере относится к Черным Эхайнам и, в еще большей степени, к нам, Лиловым. У тех же Светлых второй слой истончился настолько, что они едва способны управлять своими чувствами, и оттого прибегают к разного рода контролирующим суррогатам, вроде известных Садов Равновесия, чтобы хоть как-то сообщить своему внутреннему миру слабое подобие гармонии. Я уже не говорю о Красных, чей самоконтроль — вернее, отсутствие такового, — делает их одновременно и жупелом, и посмешищем в глазах цивилизованного мира…

Поймите, янрирр, поймите и прочувствуйте это: настоящий эхайн колеблется, лишь принимая решение или делая выбор. Но потом его ничто уже не остановит на пути. Эхайн не может вдруг сбросить темп, затормозить и, озираясь, задать самому себе вопрос: силы небесные, что же я делаю?! куда несусь? зачем?.. Подобные рефлексии присущи людям, но не эхайнам. Когда эхайн принял решение, он отбрасывает все прочие чувства, которые могут стать веригами, даже если это самые сильные чувства, вроде любви к женщине, сыновнего инстинкта, того же страха смерти. Эхайн — это копье, летящее в цель, холодно, прямо и неотвратимо. Копье, а не бумеранг…

— При чем здесь бумеранг? — вскинулся я.

— Ни при чем, — вскинул брови Гайрон. — Просто метафора. Или я неверно ее употребил? Ведь та нелепая рогулина, что летит вихляясь и норовит вернуться, чтобы поразить своего хозяина в затылок, называется бумерангом, не так ли?

— Вернуться — пожалуй, — сказал я. — Но не для того, чтобы бить кого-то по башке.

Он не понял ни единого моего слова. Но виду не подал, как того и требовал второй слой полного самоконтроля. Или первый, фиг их знает.

— При всем внешнем сходстве эхайн никогда не станет человеком, а человек — эхайном. Различие кроется где-то на генетическом уровне, и менее всего здесь речь идет о хромосомном наборе, хотя и он играет не последнюю роль. Должно быть, мы и впрямь произошли от разных обезьян, как утверждают досужие шутники от теории антропогенеза… Люди — существа общественные. Они не мыслят себя вне окружения себе подобных, и вся их культура настроена на взаимодействие множества индивидуумов. Люди способны оценивать себя лишь посторонними глазами.

Иное дело эхайн. Эхайн всегда один. Один даже в толпе. Его внутренний мир достаточен для самоидентификации, ему не нужно отражение в чужих глазах, чтобы дать оценку самому себе. Три эмоциональных слоя защищают его личность от распада или диффузии. Он сам себе командир и цензор. Все его поступки диктуются его внутренними убеждениями в большей степени, нежели общественными нормами поведения. Вы скажете: уставы, традиции… Если бы эхайны следовали своим уставам буквально, то исчезли бы с полей мироздания прежде, чем вы, люди, о нас узнали. Мы попросту вырезали бы друг дружку. Уставы лишь вводят в формальные рамки энергетику третьего эмоционального слоя, усиливая сопротивляемость слоя первого. Но настоящий эхайн скрывается именно на третьем слое своего «Я». И в этих кипящих безднах никто над ним не властен. Поэтому я говорю: эхайн всегда один. За ним может стоять род, его может окружать семья. Но в глубине своей души эхайн ни в чем этом не нуждается. Он способен противопоставить себя и семье, и роду, и Вселенной. И сделает это без долгих колебаний, если этого потребует его собственный внутренний командир и позволит его собственный внутренний цензор…

22. История Хесуса Карпинтеро

Ранним утром шестого октября я достал из шкафа загодя собранную сумку и ушел из своего дома в Алегрии.

Все мои друзья спали, и некому было меня проводить. Впрочем, никто и не знал, что я ухожу.

…Вчерашний день начался и закончился как обычно. Мы допоздна засиделись на причале, потому что у Горана Татлича была с собой гитара, а на Мурену с Барракудой вдруг снизошел лирический стих, а когда такое происходит, слушать их песни можно бесконечно. И я наконец отважился задать своему лучшему другу Чучо Карпинтеро вопрос, который мучил меня давно, с тех пор, как Консул назвал Исла Инфантиль дель Эсте «детским островом для обычных детей с необычной судьбой»: «Кто ты такой и почему здесь?» Против обыкновения Чучо не стал отлынивать и отшучиваться, а сказал ясно и просто: «Я сын ангела». — «А, понятно», — сказал я, чтобы хоть что-то сказать. «Ничего тебе не понятно, — фыркнул Чучо. — И никому не понятно. И уж меньше всех маме». — «С ними всегда так», — брякнул я. «Ты спросил, я ответил, — надулся было Чучо, но пыжиться у него не было никакого настроения, а расположение ночных светил, напротив, склоняло к откровенности.


— Моя мама — спелеолог. Она изучает пещеры, если ты не знаешь. Дай ей волю, она никогда бы не поднималась на свет божий… Шестнадцать лет назад она с товарищами исследовала вулканические пещеры под островами Малый Алингнак и Большой Алингнак. Это в Чукотском море, к северу от острова Врангеля, если ты не знаешь… Она говорила, что там очень странные пещеры, целый лабиринт. Масса сухих гротов, соединенных запутанными ходами. Однажды вечером все поднялись на поверхность, а она отстала и заблудилась. Особенного беспокойства не было, потому что лучше ее никто этих пещер не знал, и к тому же с ней была постоянная связь. Ей говорили: ну что ты дурачишься, поднимайся скорее, ужин стынет. Она отвечала: сейчас, сейчас, где-то здесь был нужный поворот… В конце концов она выбралась, но была очень напуганной, что на нее совершенно не походило. Вначале все смеялись, а потом сверили часы и перестали смеяться, и поняли, что случилось что-то необычное. Понимаешь, Севито, мама пробыла под землей на три часа дольше, чем ее друзья ждали ее на поверхности.

— Как это? — спросил я осторожно, чтобы не казаться полным тормозом.

— Ее часы забежали вперед на три часа. И все эти три часа у нее не было связи с поверхностью. Три часа она блуждала по лабиринту совершенно одна. В полной тишине. В сумраке. Вот только что с ней говорили, и вдруг все кончилось, как отрезало. Представляешь?

Я представил.

— Вот именно, — сказал Чучо, увидев мое лицо. — Я бы, наверное, там же, не сходя с места, и спятил. А моя мама — нет.

На языке моем вертелось циничное предположение, что сеньора Карпинтеро, судя по всему, и до того была, мягко говоря, не в себе. Но мне хватило такта промямлить что-то вроде:

— У нас с тобой какие-то ненормально храбрые мамы.

— Конечно, она испугалась. Она говорила, что на какое-то время потеряла голову. («Разве? — хмыкнул я про себя. — Когда же она успела ее найти?!») И ей все время казалось, что она там не одна. Она слышала голоса и видела отблески света. Но при этом была совершенно уверена, что это не ее друзья, спустившиеся на выручку.

— Отчего же?

— Голоса были какие-то недобрые, а свет неживой… А потом вдруг включилась связь, и уже знакомый голос закончил фразу, которая оборвалась на полуслове три часа назад.

— И спелеологам хватило ума убраться с этого чертова места с рассветом?

— Вообще-то они поступили иначе. Вызвали подкрепление и технику, чтобы провести тотальное сканирование пещеры. Ничего исключительного там не нашли. Если не считать семейки Посейдонов в гротах под Малым Алингнаком.

— Кто такие Посейдоны?

— Гигантские реликтовые тюлени, их открыли еще в прошлом веке, но до сих пор толком не изучили. Самец, которого там видели, был двадцати метров в длину. Говорят, у Посейдонов очень плохая аура, и это из-за них киты выбрасываются на берег. Но от их лежбища до того места, где потерялась мама, было почти двадцать километров. Только на этом все не кончилось.

— Что было дальше? — спросил я, пряча зевок.

— Мама вернулась домой, и через девять месяцев родился я.

— И впрямь удивительно!

Чучо посмотрел на меня, как на идиота.

— Видишь ли, Севито, — сказал он. — У меня нет отца. В моем хромосомном наборе оба генома — от мамы.

— Так не бывает, — возразил я. — Тогда ты должен был родиться либо уродом, либо девчонкой.

— Надеюсь, тебе хватит здравого смысла не ляпнуть это при учителе Васкесе, — сказал Чучо. — Я имею в виду — про девчонок. У меня с хромосомами все в порядке. Если не считать того, что материнский и отцовский геном зеркальны. Но мои гаметы содержат хромосомы разных типов, отчего я, собственно, и не родился девчонкой.

— И что? — спросил я.

— И все, — хихикнул он.

— Тоже мне — ангел! — сказал я. — Просто среди спелеологов был какой-то чудак с генетическим дефектом…

— Не катит, — сказал Чучо. — Прикол в том, что все спелеологи на Малом и Большом Алингнаках были женщинами.

— Амазонки, — усмехнулся я.

Все было удивительно знакомо. Детям амазонок в Алегрии — самое место.

— Какие-то дикие феминистки хотели раздуть эту историю с моим появлением на свет, — продолжал Чучо. — Гиногенез, все такое… Но мама не такой человек. У нее с этим делом все нормально. Просто ей вечно не хватало времени на то, чтобы найти себе мужчину. Ей и сейчас ни на что не хватает времени.

Я вспомнил сеньору Карпинтеро. Очень красивая, очень энергичная и очень разбросанная. В ее присутствии любой порядок моментально обращался в хаос. Кто знает, может быть, в своих пещерах она преображалась и становилась примером организованности. В миру же она носила мешковатый джинсовый комбинезон, много курила, несмешно шутила и настаивала, чтобы ее называли «сеньорита». По-моему, Чучо немного ее стыдился… Имя ее было Мария Соледад, что означало «одиночество». Тот редкий случай, когда имя вполне к лицу своему владельцу.

— Таких, как мы, называют ангелидами — «детьми ангелов», — закончил Чучо. — Это всего лишь научный термин, чтобы ты не подумал, будто я горжусь своим происхождением. Если разобраться, гордиться тут особенно нечем.

— У каждого своя тайна…

— Никакая это не тайна. В том смысле, что мне незачем это скрывать, как нет резона болтать на каждом углу, что вот, мол, я ангелид. А так — да, конечно, тайна. Загадка природы. Я узнавал — только на Земле нас таких почти сотня. И никто не знает, откуда мы взялись, зачем, и что с нами делать.

Он со вздохом покосился на Барракуду, млевшую на плече Горана.

— Сеньорите инфанте в этом смысле куда проще, — сказал он. — Точно известно, что было в прошлом, и совершенно ясно, что ждет впереди. Хотя, если подумать, такой ясности тоже не очень-то позавидуешь… А у тебя тоже есть какая-то тайна? — спросил он бесхитростно.


Я прошел по Пальмовой аллее, мимо слепых окон, за которыми мои друзья досматривали, наверное, десятый уже сон. Светилось только окно учителя Кальдерона. («Поговорим?» — «В другой раз, учитель…») В конце аллеи меня ждал заранее подготовленный гравитр. Как раз, чтобы поспеть на первый «симург» из Валенсии до Дебрецена.

И от Дебрецена еще полчаса лету.

23. Прощаюсь с пенатами

На поселок Чендешфалу лег первый снежок. Ясно было, что к концу недели он сойдет, а потом снова ляжет, и установится короткое межсезонье, с его слякотью, сыростью и редкими солнечными деньками. И только потом, в самый канун Рождества, придет настоящая зима.

Я мог бы посадить гравитр на задах нашего дома, но не хотел быть сразу замеченным. Тяга к сюрпризам, к внезапным напрыгам всегда была мне присуща, хотя, кажется, не слишком нравилась маме… Поэтому я оставил аппарат на стоянке, а сам двинул пешком, по окраинным улочкам, которые уже не выглядели такими заброшенными, как в те дни, когда все началось. В домах горел свет, по дворам разгуливали собаки, а на снегу виднелись свежие следы. Несколько раз меня приветствовали, и по крайней мере один раз по имени.

Я пересек горбатый мостик над безымянной речкой. Завидев крышу дома, остановился и привел себя в порядок, застегнул все, что должно быть застегнуто, и поправил то, что надлежит. Хотя было ясно, что зоркий мамин глаз все едино найдет изъяны в моем прикиде, на что мне будет незамедлительно и строго указано. Увы, совершенство недостижимо.

На веранде горел свет. Наверное, остался с ночи. Снег на крыльце и земле вокруг дома пестрел звериными следами: пенаты уже завершили утренний обход вверенных им пространств. Где их самих носили черти, можно было только гадать, хотя в поселок путь им был заказан, и даже мостик на моей памяти они пересекали лишь однажды. Чтобы загнать в реку Ивана Петровича Сидорова… Дверь в дом была заперта — мама оставалась верна себе. Я взошел на веранду и приложил ладонь к сенсорной панели — пропел тихую песенку замок, дверь с легким скрипом отворилась.

— Мама, я дома, — негромко сказал я в пустоту.

Никто не ответил. В комнатах не слышно было шевеления, не шуршали ткани, не доносилось шлепание босых ног. Меня не встречали. Сам виноват — следовало изменить своей тактике напрыгов и загодя известить о приезде… Я уронил сумку на пол и сел в кресло возле стола. На стене напротив неспешно разгорелся светильник. Дом оказывал мне запоздалые почести. Он окажет их всякому, кто очутится на моем месте. Я сидел в пустой гостиной и чувствовал себя незваным гостем в собственном доме.

Мне даже не хотелось выяснять, куда исчезла мама. Да мало ли куда! Решила проведать родных. Отправилась в город. Поддалась на уговоры боевых подруг и тряхнула стариной в Звездном Патруле… а то, что ее уговаривали, и не раз, было секретом полишинеля. Она могла вернуться к обеду. Могла отсутствовать неделю, поручив пенатов заботам самого дома. Такое случалось.

Я выпростал из рукава куртки видеобраслет и поднес его к лицу. Оставалось только ввести мамин код, и все стало бы на свои места.

Она бросит родных, плюнет на городские соблазны. Плюнет на Звездный Патруль. Ничто не задержит ее ни на единый миг. Через самое короткое время она будет сидеть рядом со мной, корить за непорядок в одежде и прическе, держать меня за руку и смотреть снизу вверх любящими глазами. И все сделается хорошо, как прежде.

О таком можно только мечтать.

«Эхайн всегда один…»

Я подышал на видеобраслет и смахнул с него воображаемые пылинки.

Нет. Никто не станет никого вызывать. Даже если этот «никто» будет горько сожалеть о своем решении, клясть себя за упрямство и хлюпать носом от жалости к самому себе. Оставим все эти нежности третьему эмоциональному слою. А снаружи будет виден лишь величавый монумент, по возможности из черного мрамора, слегка подернутый инеем хладнодушия.

Я даже позволил себе иронически усмехнуться. Зеркальная столешница безжалостно отразила эту гримасу, кое-чего добавив от себя. Мне захотелось стереть и ее, но тут уж ничего нельзя было поделать. Я сидел и корчил из себя спесивого эхайнского аристократа, хотя земному сопляку внутри меня хотелось реветь от обиды и одиночества.

Скрипнула дверь.

…Если бы это оказалась мама, я начихал бы на свои предрассудки и, сразу после объятий, поцелуев и чаепитий, отправился бы в поселковую часовенку благодарить создателя. В которого никогда не верил, и который, в бесконечной доброте своей и мудрости, незлобиво даровал мне бесхитростное чудо…

Но это были пенаты.

Первой вошла Читралекха, по-хозяйски обнюхала сумку, мои ботинки и только потом ткнулась влажным носом в мою ладонь. Даже на расстоянии было видно, как она постарела, погрузнела, а вблизи глаза ее, когда-то полыхавшие синим безумием берсерка, казались тусклыми и усталыми. Она уже вплотную приблизилась к тому пределу, который был ей отмерен, хотя не выглядела смирившейся… Читралекха попыталась запрыгнуть ко мне на колени, и сорвалась. Так и стояла на задних лапах, по обычаю своему глядя куда-то сквозь меня, и выражение ее физиономии было непривычно сконфуженным.

— Пустяки, — сказал я. — Дай помогу тебе, несносная кошара.

И только тогда старик Фенрис оторвал задницу от порога и, улыбаясь от уха до уха, тяжело переваливаясь и мотая слюнявыми брылами, позволил себе приблизиться и умостить увесистую морду на свободном участке моих колен. Я ощущал его мерное дыхание, слышал стук кошачьего сердца, и суровое эхайнское одиночество на время становилось малопонятной, нелепой и ненужной абстракцией.

Загрузка...