Бунт обреченных

ГЛАВА 20

В конце века, спустя восемь лет после последнего путешествия домой, в мае, мы с Сарой стояли на верхней площадке резиденции спагов, где разбили прекрасный сад, и смотрели на город. Там царило буйство красок — в Нью-Йорке была весна. Центральный парк смотрелся просто чудесно в весеннем земном наряде. В маленьком пруду в южной части отражалось голубое безоблачное нёбо, солнце щедро дарило людям свое тепло. В отдалении прогремел и утих гром — на востоке находился космодром. Мы наблюдали, как корабль, что вчера доставил нас сюда, взмыл обратно в небеса; яркий фиолетовый огонь растворился в голубом небе.

Сара повернулась, подошла ближе и прижалась ко мне. Она, дотронувшись до жесткого воротника формы, провела большим пальцем по серебряной двойной звезде — знаку отличия риссальдара. Желтые глаза девушки сверкали в лучах солнца. Предыдущая ночь, когда мы занимались любовью под знакомыми звездами Земли, была чудесной; Сара страстно ласкала меня до тех пор, пока мы оба не устали и не уснули в объятиях друг друга.

Прошли годы; моя хорошенькая семнадцатилетняя девушка превратилась в жизнерадостную двадцатитрехлетнюю женщину с несколько тяжелой мужской красотой. Сейчас она находилось в полном расцвете сил.

Майра и Дженис, закончив работу по контракту, отправились домой, а она осталась, завела дружбу с Федором и Марджи. Мы вчетвером частенько сиживали дома, и я настолько привык к Саре, что не стал нанимать другую наложницу, разрешив ей отрабатывать положенный срок только с одним партнером — мной.

Девушка прижалась ко мне, положила голову на грудь и, запрокинув ее, заглянула в мои глаза.

— Хочу, чтобы ты знал, Ати, я наслаждалась каждым часом, каждой минутой и каждой секундой, проведенной с тобой, теми чудесными моментами, когда ты брал меня, и конечно же ночами, проведенными вместе.

Заглядывая в прошлое, могу сказать, что за эти ночи я мог заняться с ней любовью три тысячи раз. Но что означают эти цифры? — Ничего. Это обыкновенный мужской способ времяпрепровождения. Я почему-то вспомнил отъезд Хани.

— Ты можешь изменить свое решение и подписать контракт еще на один срок. Поезжай домой и навести семью, а потом, через несколько недель, возвращайся и оставайся со мной. Скоро мы поедем в путешествие. Есть много планет, где ты еще не побывала.

У меня создалось впечатление, что женщина затаила дыхание, затем на ее губах появилась лукавая усмешка:

— Иногда мне так и хочется поступить. — Она покачала головой. — Наши контракты не оплачиваются, пока полностью не пройдут сроки — ты прекрасно знаешь об этом. Мой родители, братья, сестры, их дети живут в развалинах, питаются дарами природы. Они ждут, когда я приеду домой и спасу их.

— Но правила меняются. Может быть…

Сара приложила свою маленькую ручку к моим губам, касаясь, их изящными пальчиками:

— Они ждут уже очень давно. Мне необходимо ехать.

Что ж, решение принято, поэтому сожаления и стоны надо отложить. Я спросил:

— Что ты будешь делать?

Она вновь посмотрела на меня затуманенными глазами:

— У меня был друг, до того как я… уехала. Его звали Марти. Мне говорили, что все эти годы он ждет, пока я вернусь.

Ждет? Что означает это слово «ждать», если ты одинок, лежишь в холодной постели, глядя в темноту; ночь сменяет ночь, а в это время женщина, любимая тобой, путешествует среди звезд и лежит под каким-то наемником? Нет, такого бы я не хотел.

Сара поцеловала меня в губы.

— Когда ты еще раз приедешь домой, навести меня. Мне кажется, моя семья с радостью примет тебя.

Могу себе представить: темные, ухмыляющиеся люди, мужчины и женщины, знающие, через что я заставил пройти их маленькую Сару, чтобы они смогли жить относительно безбедно, — А мне кажется, что твоему мужу это не понравится.

Сара улыбнулась:

— Марти? Он не скажет ни слова, и никто не посмеет. Деньги-то мои — вот в чем вся соль.

Ага, теперь я узнаю. Маленькая Сара — хорошая маленькая девчушка, солдат расы господ.

Приставив руку к горлу, она расстегнула маленькую брошь из зеленого нефрита, вправленного в серебро, что держала ее воротник, и начала расстегивать блузку:

— Займись со мною любовью в последний раз, Ати. При солнечном свете это будет чудесно…

Минул день, затем другой. Мы с Лэнком прогуливались по прохладному, влажному лесу между Чепел Хилл и Карборро. В этот раз дорога домой оказалась довольно трудной. Лэнк все еще улыбался, обнимая меня, когда я сошел с поезда в Дурхейме.

На нем была обычная одежда священнослужителя…

На обратном пути брат рассказал мне обо всем случившемся за последнее время.

Политикой он не занимался, а все больше духовными делами, поэтому и получил приход в Чепел Хилл. Брат долго распространялся о своей дружбе с епископом. Архиепископу Северной Каролины было уже восемьдесят четыре года. Когда он умрет, его место, очевидно, займет Бергман, а он…

Лэнк рассказал мне о смерти шефа Каталано.

Около года назад группа старших солдат вытащила его из постели, вывела в лес и расстреляла. Сиркарская полиция не раскрыла преступления, потому что не хотела: ублюдок получил по заслугам.

Лэнк обещал завтра отвести меня на могилу матери. Ее похоронили на вершине горы Болус, на холме позади монастыря. После того, как мать совершила самоубийство, отец сильно изменился и проводит много времени в «Дэвисе».

Оддни уехала, брат попытался найти ее, сказать о моем возвращении, но она связалась с какими-то людьми, называющими себя горным народом. Жила сестра где-то в западной Вирджинии, в горах, вдалеке от человеческих поселений. Думаю, эти горные люди никому теперь не нужны, поэтому пусть притворяются, кем хотят…

Лэнк удивил меня, сказав, что у нашей сестры имеется маленький сын по имени Марш.

Когда зашло солнце и небо приобрело индиговый оттенок, мы объехали развалины Кармилла и остановились у небольшой лестницы, ведущей вниз, к двери, над которой висела все еще горевшая неоновая вывеска «Дэвис». Вдалеке был слышен шум работающего дизельного генератора.

— Ты уверен, что хочешь зайти? — спросил Лэнк, показав на мою форму.

Я слышал музыку, исполняемую оркестром из трех инструментов двенадцати-струнных гитар и барабанов. Они исполняли песню, которую я слышал даже среди звезд, маленькую приятную балладу под названием «Любовь поппита».

— Конечно, — отрезал я. Брат пожал плечами, на секунду отвел глаза в сторону, затем мы вошли.

Отец, превратившийся в глубокого старика, сидел в углу и смотрел уже ничего не видящими стеклянными глазами. У его локтя стояла бутылка без опознавательных знаков, цвета виски, к которой он периодически прикладывался. Оглянувшись, отец посмотрел на нас, затем отвернулся. Поднес стакан к губам, проглотил. Не понимаю, почему мужчина должен быть таким сентиментальным, храня и лелея в памяти умершую старушку, исходя тоской и слезами, заливая горечь вином. Мы любим играть свои маленькие роли, и нам наплевать, что порой они глупы.

За стойкой бара стоял Дэви. В руке у него был кувшин, глаза устремлены на нас. Он постарел, облысел, длинная тощая коса стала седой, морщины углубились. Маленькая азиатская женщина, похожая на мышь, стояла позади него. Наверно, это была жена. Ее лицо исказила гримаса гнева.

Дэви подошел к нам. Вид у него был изможденный и больной.

— Привет, Ати, добро пожаловать домой.

Я кивнул и уселся на стул у стойки.

— Привет, Дэви. — Последовало напряженное молчание, затем я продолжил: — Ты понимаешь, почему это должно было произойти?

Он протянул мне правую руку — указательный и средний пальцы были отрублены наполовину, от большого пальца осталась лишь одна фаланга, затянутая уродливым белым шрамом. Дэви взял со стойки бутылку, старую, со знакомой выцветшей красной этикеткой, следом за ней поставил два стакана, наполнил их и подтолкнул один из них ко мне.

— Понимаю. Черт, может, и понимаю. — Он поднял свой стакан. — Зиг хайль, старый друг!

Его прощение воспринималось тяжелее, чем ненависть.

Вечером я прогуливался по тому, что осталось от улицы Гринсборо. Трава и корни проросли через асфальт. Эту дорогу ремонтировали лет сорок назад.

Природа скоро делает свои дела.

Лэнк говорил мне, что в течение года власти соберут жителей Карборро и переместят их в поселение Чепел Хилл или же погрузят на корабль и отправят в новые сельскохозяйственный колонии в Луизиане. Здания разрушатся; на их месте вырастут деревья; в старых лесах возникнут заболоченные участки; осколки стекла и цемента исчезнут под слоем опавшей листвы.

Даже через тысячу лет здесь можно будет обнаружить следы пребывания людей. Возможно, они и будут представлять какую-то ценность для археологов и других любителей копаться в развалинах. Над головой высылали звезды, на горизонте показалась серебряная-луна, не вошедшая еще в полную силу и не способная как следует осветить мир. Было тихо, безветренно, и мои шаги громом раздавались в тишине. Вокруг слышались приглушенные голоса, виднелись смутные очертания группы людей, скрываемые старыми деревьями, прежде украшавшими городской парк.

Я чувствовал, что они наблюдают за мной. Мне вспомнился тот поздний вечер, когда передо мной встали тени, Алике, стоящая позади, потом эти же тени, лежащие на земле. Удаляющиеся шаги, принадлежавшие единственному оставшемуся в живых.

Может, он сейчас находился среди них и смотрел на меня. Люди перестали шептаться и только наблюдали.

Вот и дом Алике. Мрачный, неосвещенный, даже в темноте видна облупившаяся краска. Труба была сломана или снесена — обломок отчетливо вырисовывался на фоне звездного неба. Из окна гостиной лился тусклый свет. Задняя часть дома была освещена лучше. Ближайшие деревья были хорошо видны.

«Ну и что же ты будешь делать, риссальдар Атол Моррисон, командир шестнадцати тысяч бойцов третьей бригады, семнадцатого дивизиона IX Победоносного легиона? Может, подойдешь к двери, постучишь и посмотришь, кто ответит на стук? Или же ты немного постоишь здесь, под деревьями, мучаясь воспоминаниями, а потом уйдешь навсегда? Она, вероятно, знала, что ты вернулся. По крайней мере так сказал Лэнк. Наверно, Алике ждет, а может, и нет. Брэт не сказал напрямик, а обошелся полунамеками и полутонами: „Все зависит от твоего решения, Аш. Сделай то, что ты считаешь необходимым“.

Я тихо постучал.

Целую минуту никто не открывал, и за это время я принял решение повернуться и уйти, но изменил его.

В замке повернулся ключ, щелкнула задвижка.

Когда она открылась, я хотел посмотреть в лицо высокой женщины… Но передо мной стояла маленькая, тоненькая девчушка, прямые черные волосы были завязаны в хвостик, лицо широкоскулое, серьезные карие глаза. Она была одета в мальчишескую футболку с Т-образным вырезом, из-под которой виднелись длинные белые ноги. Сколько ей может быть? Лет восемь или меньше?

Девочка взглянула через плечо: — Мам?

Алике стояла у дальней стены, держа обрезанное ружье десятого калибра. Такие ружья, заряжаемые патронами „дум-дум“, существуют для того, чтобы ходить на медведя. Оно было направлено прямо мне в грудь. Поплясав в ее руках, ружье опустилось, и невнятный голос женщины произнес:

— Боже, ты совсем не изменился…

На ярко освещенной теплой кухне, на старом дубовом столе, стояла посуда с остатками ужина. В воздухе витал запах жареной курицы, металлические чайники и кастрюли стояли на плите рядом со сломанным комбайном. На столе также стояли чашки с дымящимся красным чаем и тарелка с рисовым пудингом.

Алике указала на стол: — Хочешь что-нибудь?

— Пожалуй, чаю.

Она налила мне чашку и, пока я садился, поставила ее передо мной. К чаю прилагался светло-коричневый гранулированный сахар.

— Боюсь, что последнее молоко мы пустили на десерт.

Вошла девочка, села на стул, отпила чай и вопросительно уставилась на меня. Глаза ее были широко открыты, она ждала, что я скажу для нее что-нибудь важное и интересное. Кажется, дитя было в курсе происходящего.

Алике продолжала стоять, наблюдая, как я кладу в чашку полную ложку сахара. Она немного поправилась, талия стала толще, волосы были завязаны сзади бантом. В них серебрились белые пряди, у глаз, и рта появились морщинки, рос второй подбородок.

В свои пятьдесят лет Александра Морено все еще была красива.

— Я надеялась, что ты зайдешь. Это моя дочь Кэй, — сказала она.

Я улыбнулся маленькой девочке.

— Привет, Кэй, меня зовут Ати.

Девочка посмотрела на мать, хотела было задать интересующий ее вопрос, но, увидя невысказанную боль в глазах матери, не смогла. Она лишь улыбнулась в ответ:

— Похоже на женское имя.

Я засмеялся:

— Конечно! Между прочим, когда я был в твоем возрасте, мне пришлось наставить немало синяков под глаза насмешникам. Сколько тебе лет, Кэй, восемь или девять? Ты уже большая девчушка.

Она взглянула на мать: — Мне только семь.

— Ее день рождения, — вмешалась Алике, — был две недели назад.

Итак, восемь лет минус девять месяцев и две недели. Сейчас май, а тогда был конец августа.

Прошел час, может, немного больше, и все это время мы сидели и мололи всякую чепуху. Я посадил девочку на колено и принялся забавлять ее рассказами о жизни на другой планете. Говорил вещи, будто взятые из приключенческой книги — о том, как отряд под моим командованием заблудился в красных джунглях на планете Криптон, а за стволами деревьев сверкали высокие золотые горы.

Алике сидела и слушала, ее лицо было немного встревоженным. Время от времени, когда лампа начинала свистеть и звенеть, она протягивала руку и подкручивала фитиль. Наконец женщина прервала мою болтовню:

— Пора ложиться спать.

Кэй взглянула на нее в поисках подсказки или объяснения, что сделать и что говорить.

Мы пришли в маленькую спальню, полную кружевных детских вещей, игрушек, кукол и потрепанных- детских книг. Пока Алике раздевала ее, маленькая девочка, чье обнаженное тело казалось таким невинным, продолжала щебетать о разных вещах.

Мать натянула на Кэй тоненькую льняную ночную сорочку, затем уложила ее в постель.

У девочки было здоровое тело, достаточно развитое и мускулистое, бедра худые, кости крепкие, такие сломать будет довольно сложно. Я помню свои ощущения, когда она сидела у меня на коленях, и подумал о некоторых знакомых наемниках, которые считались отличными, грамотными солдатами и хорошими друзьями. Школа наложниц имела определенные трудности в подборе спутниц для таких людей. Та маленькая девочка, которую прислали, Микки Франгеллико смотрелась не старше Кэй. Я привык видеть ее в его хижине, одетой только в трусики. В глубине глаз этой девушки явственно проступала боль.

Затем мы с Алике очутились в гостиной. На этот раз мы оказались одни. Нас освещали только тусклый свет, пробивающийся с кухни, и белый свет полумесяца, уже взошедшего на небо, отчего макушки деревьев сверкали серебром.

— Я ужасно рада, что ты пришел, Ати! — Глаза Алике впились в мои. — Все эти восемь лет я только и делала, что думала о тебе.

Я почувствовал себя польщенным и осчастливленным.

Наступило царство темноты, луна опустилась, лампы погасли. Шторы в спальне были отдернуты, окно открыто. Через него в комнату влетел ночной ветерок, прохладный, но не холодный, приятно скользящий по коже. Алике лежала рядом на боку, обняв меня, вытянув одну ногу вдоль туловища, а другую подняв, открыв моему взору и руке возможность обозревать и ласкать ее лоно.

Женщина прижималась ко мне, шептала что-то в мою шею, ее теплое дыхание ласкало мою кожу, ее грудь терлась о мою. Она казалась мягче, чем восемь лет назад. А ее руки ласкали мой живот, восхищаясь моим молодым организмом.

-. Я знала тридцатилетних мужчин, которые чувствовали себя гораздо старше, чем ты.

Я представил себе армию временных мужей Алике, армию ночных кошмаров, по одному останавливающихся у ее постели, чтобы облегчить ей путь в могилу. Сколько еще осталось: десять, двадцать, тридцать лет максимум. Через тридцать лет я уже не буду выглядеть так молодо — современной медицине и усиленным физическим упражнениям тоже есть предел. Но у Атола Моррисона все-таки еще есть время, и еще долго по утрам на меня из зеркала будет смотреть довольно молодой мужчина. К тому времени все мои друзья детства будут уже мертвы, и все мои юные наложницы постареют.

Все умрут, кроме моих товарищей-солдат. Я подумал о младшем риссальдаре By Чингде, о своем бригадном адъютанте джемадар-майоре Кэти Ли Мендозе, представил себе их лица. Они останутся со мной, когда все остальные умрут, если, конечно, выживут.

Тут мне вспомнилась Соланж Корде.

Думая о ней, я занимался любовью с тем, что осталось от Алике Морено. Целуя знакомо пахнущую кожу и ощущая набухающую от моих ласк плоть.

Однако от нее все-таки кое-что осталось, а именно дрожь удовольствия, те же ласковые, бессвязные слова, что я слышал 35 или больше лет назад, занимаясь любовью со свежей, юной девушкой в лесу за Чепел Хилл, Когда все закончилось, мы лежали, обнявшись, глядя в окно на- звезды, и Алике спросила:

— Тебе понравилась наша дочь, Ати?

— Мне она кажется красивой маленькой девочкой.

Она медленно кивнула:

— Нам было хорошо вместе. Я мечтала, чтобы ты быстрее приехал домой. Она знает, кто ты.

Я вспомнил Алике, стоявшую в свете лампы в начале нашей последней ночи восемь лет назад, рассматривающую влажные, липкие пальцы, испачканные во влагалищном содержимом.

— Почему же ты мне не сообщила?

Женщина пожала плечами:

— Ты уже уехал, когда я удостоверилась в этом.

— Ты могла бы послать мне сообщение по сети, мой отец мог бы вызвать для этого наемников.

— Твои родители уже однажды обвинили меня.

— Обратилась бы к Лэнку.

Алике медленно кивнула.

— Да, между прочим, он предлагал мне поступить подобным образом много раз, причем очень настойчиво.

— Тогда почему ты не уступила?

— Ну и что бы это дало? Что бы ты сделал?

Последовало долгое молчание, во время которого Алике зарылась пальцами в волосы на моей груди, провела рукой по бедру, затем по низу живота, по органу, не готовому к восторгам любви. Был вопрос, но ответ на него что-то не лез в голову. „Что бы я сделал?“ Гм. Можно попробовать:

— Я бы приехал навестить тебя и ее. Я бы отправил тебя куда-нибудь в другое, лучшее место.

— Мы жили неплохо. О нас заботился Лэнк.

— Я отблагодарю его. — Не надо.

Я вспомнил момент нашего прощания на станции в Дурхейме. Брат что-то говорил мне о сострадании, которое он раздает направо и налево. Что ж, это его призвание и профессия, но я все равно отблагодарю его.

Женщина попросила:

— Займись со мной любовью еще раз, Ати. Эта старая Алике рядом с тобой хочет возобновить в памяти воспоминания, которые можно лелеять пустыми, одинокими, холодными ночами, когда ты снова уедешь. — Она взяла мою руку и направила ее между своих ног.

Утром меня разбудил шаловливый солнечный луч, светящий прямо в лицо, а раскрытое тело холодил ветерок. Алике лежала рядом со мной, теплая, влажная масса согревала мне бок, сердце гулко стучало в груди. Обняв меня, она подняла одно колено, а другое положила на бедро. Женщина медленно, размеренно дышала.

Я открыл глаза, ожидая увидеть небо, а вместо него увидел глаза Кэй. Она сидела в ногах, около бедер матери, одетая в ночную рубашку, и смотрела на нас.

Девочка наклонилась вперед, положив локти на обнаженное бедро Алике, уперев подбородок в ладони. В глазах ребенка появилось веселье, а на- лице сияла легкая улыбка.

— Ну, — произнесла она, — доброе утро, соня. Я думала, что ты никогда не проснешься. Я умираю с голоду, но решила дождаться вас.

В моей груди родилось какое-то непонятное ощущение. Я ждал непонятно чего, может, того, что она назовет меня отцом? Да ну, чепуха все это, подобный сюжет я уже видел в одном из старых фильмов и читал когда-то в детской книжке. Кэй тоже, наверно, читает подобную литературу.

Может случиться и такое, что моя дочь ходит в другую школу. Девочка очень странно отреагировала, обнаружив мать в такой двусмысленной ситуации. Не похоже, чтобы подобное случалось в прошлом. Семь лет? Хотя это могло произойти уже сотни раз.

Девочка протянула ладошку над спящей матерью и схватила мою руку, поднимая ее с ребер Алике:

— Пойдем, — позвала она, — ты можешь приготовить что-нибудь овсяное.

— Овсяное, гм… Но ведь молока нет.

Она усмехнулась:

— Не будь таким глупым.

Тогда я сел, потянулся, а Кэй во все глаза смотрела на меня, на мои мускулы и толстые, бугристые белые шрамы. Я взглянул на лежащую Алике, на ее спящее расслабленное лицо, закрытые глаза, приоткрытый рот. Она дышала размеренно, умиротворенно.

Кэй настаивала:

— Пойдем, пусть она поспит, пока овсянка не будет готова.

Мы самозабвенно готовили на завтрак кашу без молока, всыпав туда столько коричневого сахара, что она стала похожа на полурастаявшее шоколадное тесто. Алике, сонно моргая глазами, вошла в кухню как раз в тот момент, когда мы разливали завтрак в три тарелки. Начинал кипеть чайник, сначала покашливая, потом засвистев. Женщина была одета в выцветший, старый халат, волосы разбросаны по плечам. Кэй улыбнулась матери и принялась накладывать кашу.

Алике стояла в дверях, глядя на странную пару — дочь в ночной сорочке, готовящую завтрак, с мускулистым „шкафом“ в неглиже.

После еды мы с женщиной стояли под душем.

Подогретая солнцем вода из цистерны на крыше струилась по нашим телам, тесно прижавшимся друг к другу. Алике наклоняла мое лицо, требуя поцелуя. Я помню, как Кэй просила нас взять ее с собой в душ.

Это как надо понимать. Невинность? Дети, однако, редко задают невинные вопросы.

Девочка стояла в дверях, наблюдая, как мы с Алике одевались. Моя форма казалась явно не к месту, какой-то твердой, жесткой, неуютной, сковывающей движения. Алике дотронулась до воротника, глядя на две ярких звезды:

— А что там было до этого? По-моему, три соединенных маленьких бриллианта?

— Тогда я имел чин джемадар-майора, а сейчас я риссальдар.

— Не знаю, что это означает.

Кэй проговорила:

— А я знаю, ма. Джемад ар-майор командует полком из миллиона двадцати четырех тысяч солдат, а у риссальдара в подчинении находится бригада из шестнадцати тысяч трехсот восьмидесяти четырех человек. Под его началом служит шестнадцать джемадар-майоров.

Мы гуляли под жарким майским солнцем. Впереди скакала через пни и торчащие корни Кэй. Мы шли вдоль старой дороги, ведущей вниз от парка Линкольна. На грязной тропинке виднелись отпечатки чьих-то ног, причем, в основном, детских, один или два следа от велосипедных шин. Дорога вела через развалины старых поселений, через ручей, по поваленному бревну. Дочь пробежала по нему легко, а я медленно и осторожно, ведя Алике, явно страшащуюся перехода.

Старая глиняная шахта, когда мы медленно шагали мимо нее, была пуста. В ней находилось много красной, грязной воды, у кромки которой лежали старые белые кости. Там же начинала расти высокая трава. Я попытался вспомнить как выглядело это место до Вторжения, когда мне было столько лет, сколько сейчас Кэй, но не смог, В то золотое время Алике выглядела костлявой маленькой девочкой, что я изредка встречал в школьном гардеробе, про расу господ никто еще не слышал, хруффы изображались в школьных учебниках, как клыкастые монстры, появившиеся в первый раз на нашей планете, когда еще мой дед был в коротких штанишках.

Кэй выудила из-под кустов длинную кость, похожую на большую берцовую и, словно клюшкой для гольфа, начала бить ею по кустам, швыряя комья земли в воду, срубая ветки, шевеля и разбрасывая камни.

Футбольное поле за школой пустовало. Я совсем забыл, что сегодня воскресенье. За ним ухаживали, потому что трава была скошена и убрана. На поле, очевидно, проводились матчи по футболу, или бейсболу, или хоккею на траве — виднелась свежая разметка. Кэй отбросила кость и, найдя где-то старую пластиковую десертную тарелку, швырнула ее в мою сторону, а потом, когда я бросил ее обратно, обрадованно взвизгнув, поймала. Потом я долго стоял под деревом, готовый в любую минуту подхватить девочку, когда та полезла на дерево за застрявшей в его кроне тарелкой — результатом моего неловкого броска.

Украдкой посмотрев на Алике, прислонившуюся к забору, я подумал, что она сердится.

После полудня мы собрались домой. Я обнял женщину, поцеловал и сказал, что у меня есть кое-какие дела и что вернусь к ужину. Кэй наблюдала за нами, стоя в дверях и хмурясь. Когда я отвернулся, Алике посмотрела на дочь — та выглядела расстроенной.

Думаю, у них было о чем поговорить, но об этом я никогда не услышу.

В небе бесновалось солнце. Я шел по грязным улицам поселения Чепел Хилл, направляясь к развалинам Карборро. Отец еще не вернулся домой, здание стояло темное и холодное, Лэнка нигде не было видно, наверно, его задержали церковные дела. Я подумывал о том, чтобы отнести свой чемодан к Алике, но решил не делать этого, затянул ремни и оставил его лежать на кровати в своей старой комнате, там, где мне так и не удалось побыть ребенком.

На полке я выбрал полную охапку книг: детскую классику, „Тарзана“, „Маугли“ и все остальные, взял упаковку драгоценных батареек, отыскал сумку, уложил все это и вышел. По дороге к дому Алике я размышлял, что она подумает, увидя, в каком аспекте некоторые писатели и художники, творившие в эпоху перед Вторжением, видели старые, уже умершие миры, бабушку, кряхтевшую и еле спускавшуюся с лестницы, инвалидные кресла с колесами и все такое. Кэй — наш ребенок — могла бы стать последней частью моей старой мечты, в которой я остался, и женился на Алике, и жил счастливо. Все получилось иначе, но появление этой девочки лишний раз доказывало, что я не зря тратил семя, пролитое в длинной череде простерилизованных наложниц.

Думал я и о By Чингде, и о тех нескольких украденных мгновениях, когда мы лежали в объятиях друг друга в моей каюте на борту звездолета расы господ.

Они не выхолащивают солдат. Эту часть своих обещаний повелители выполнили. Наемник служит положенное время, а потом, когда чувствует, что должен ехать домой, поднимать семью, уходит в отставку.

Однако немногие решаются на такой шаг.

Я, может быть, и решился бы в свой предпоследний приезд, когда закончился мой двадцатичетырехлетний срок службы. Я имел полное право заключить контракт на следующие шесть лет, может, на двенадцать, но снова подписал на полные двадцать четыре года. Ко времени окончания службы у меня на рукаве от кисти до локтя будет двенадцать нашивок, а за спиной — сорок восемь лет службы.

Сколько раз я смог бы заняться любовью с Алике за сорок восемь лет службы — пятнадцать тысяч раз?

Какая смешная цифра. Интересно, наверно, было бы наблюдать за ростом Кэй от младенца в пеленках до семилетней-девочки, какой она являлась сейчас. Еще интереснее будет наблюдать за возмужанием, взрослением дочери, однако сейчас это трудно себе представить.

Когда я постучал именно Кэй открыла мне дверь, улыбаясь во весь рот.

Прощальный ужин, последняя ночь. Мы едва отправили Кэй спать, она очень не хотела идти, упиралась, умоляюще смотрела на мать, а та явно сердилась, но тщательно это скрывала. А я вспомнил времена своего детства, когда Лэнк и Одцни бешено сопротивлялись, топали ногами или убегали, если родители заставляли их ложиться в постель, видимо, надеясь, что те оставят их в покое. Иногда это срабатывало, но не часто. Алике потянула меня за собой в гостиную, туда, где мы занимались любовью в последний день моего пребывания в мой прошлый визит. Может быть, желая окунуться в ту сладострастную атмосферу?

Женщина сбросила одежду и стояла совершенно обнаженная, освещенная серебристым лунным светом. Она ждала, и ее ожидание было вознаграждено.

Я тоже начал раздеваться.

Последние объятия всегда очень болезненны, но это скоро проходит. Лежа на ее старой кровати, мы страстно, исступленно ласкали друг друга, наше сексуальное возбуждение нарастало с каждой минутой и, наконец, нашло выход в животном соитии, когда ничего и никого не замечаешь, а пространство и время теряют свое значение.

Потом мы отдыхали, глядя друг на друга; наши глаза блестели в темноте. Потом снова последовали исступленные ласки, невнятное бормотание Алике, залитой неверным лунным светом. Эти слова я не мог разобрать. Третий раз мы уже упражнялись на полу; ковер неприятно колол кожу, ее спину, мои колени и локти. В этот раз мы двигались медленно, так как силы уже были на исходе.

Уставшие, измученные, мы долго лежали в темноте. Затем я признался: Алике, мне завтра нужно уезжать, и ты знаешь об этом.

Женщина медленно села, ее тело скрывала тень.

На фоне освещенного луной окна отчетливо виднелась лишь голова. Алике посмотрела на меня, лежащего на полу.

— Я знаю; все в порядке.

Да, все будет в порядке, как всегда, все вернется на круги своя: я — к своим наложницам, она — к своим любовникам. Моя очередь говорить реплику:

— Я бы хотел, чтобы ты и Кэй полетели со мной к звездам.

Последовало молчание. Алике все еще сидела неподвижно, а выражение ее глаз нельзя было увидеть из-за темноты, однако я мог дать голову на отсечение, что она смотрит на меня.

— Как? Как твоя наложница? — Слово „наложница“ женщина произнесла с горечью. Я же перевел это на нормальный язык: „Как кто, как твоя шлюха?“ сколько же в них оскорбленного самолюбия.

— Только так, дорогая. Спаги не имеют права жениться, и ты прекрасно знаешь об этом, — ответил я.

И вновь пауза, нарушенная опять же ею:

— Да, так говорят. — И вновь молчание, нарушаемое лишь звуком ее дыхания, по которому я понял, что она сердится.

— А как быть с Кэй? Она тоже станет твоей наложницей? Неужели ты начнешь заниматься с ней Любовью, когда она подрастет, или же отдашь ее друзьям?

Господи! Я поднялся, подошел к окну и остановился, глядя на деревья, освещенные лунным светом:

— Не будь… — А, ладно, нет причины ругать ее. — Есть разные виды наложников. Я же говорил тебе о Федоре-и Марджи.

Я чувствовал, как женщина подошла и встала рядом со мной. В комнате повисла напряженная тишина, убивая остатки страсти.

— Это все, чего ты хочешь — меня в качестве шлюхи, а Кэй — в роли служанки? Чем она будет заниматься? Мыть посуду? Чистить ботинки? Будь ты проклят!

В это мгновение мне захотелось повернуться и ударить ее, но я не был таким человеком. Хотя, если бы я остался с Алике и женился бы на ней, то вполне мог бы совершить такой поступок. Я представил себя измученным и больным стариком, женатым на женщине, полной ненависти и презрения.

Тогда мой живот был бы слаб, мускулы вялы, а волосы седы. Нет, такое вечное блаженство семейной жизни не для меня.

— В жизни наемников произошло много перемен, Алике. Организация спагов чувствует, что новобранцев плохо обучают, поэтому мы начали создавать школы для детей, начиная с семилетнего возраста. Ребята будут учиться там до тех пор, пока не пройдут полную подготовку. Они станут называться спартанцами.

Тишина сменилась шепотом:

— И ты считаешь, что Кэй подходит для такой школы?

Я пожал плечами: — Меня скоро повысят в чине до главного риссальдара; для меня они могут кое-что изменить в правилах или сделать исключение.

Низким, полным ярости голосом женщина заявила:

— Ах, мать твою, Атол Моррисон, ты мне не нужен, моей дочери ты тоже не нужен. Уходи и не возвращайся!

В груди у меня кольнуло: „Уходи? Сейчас?“ Я повернулся:

— Алике…

— Убирайся и будь проклят!

Я нашел в темноте свою одежду, надел ее, вышел из комнаты и шагнул в ночь, осторожно закрывая за собой дверь. Замок щелкнул, заглушая ее всхлипывания.

Когда я уходил, то обернулся и заметил маленькое белое личико Кэй, наблюдавшее за мной из окна спальни. Я приостановился, посмотрел на нее, махнул рукой и увидел, что она машет мне в ответ. Тогда, довольный, я пошел домой.

Следующий день снова оказался теплым и солнечным. Леса Северной Каролины были залиты ярким светом, изумрудная весенняя листва темнела время близилось к июню. Лэнк привез меня на железнодорожную станцию в Дурхейме. На этот раз он высадил меня и, не дождавшись моего отъезда, исчез. Мы ехали в полном молчании, и только в конце брат сподобился спросить, когда я вновь приеду домой, я же честно признался, что не имею понятия.

Дом? Еще чего. Мои глаза привыкли к земному солнцу, но мне почему-то больше нравятся другие светила. Их сто миллионов, так что можно выбрать любое. Тогда правдивый ответ прозвучал бы подобным образом „никогда“.

Я стоял на платформе вместе с несколькими путешественниками и вслушивался в гул приближающегося поезда. Небольшая группа гуманоидов с виднеющимися клоаками кучковались в уголке. Далее стоял обнаженный мужчина в ошейнике, на цепи, которую держала высокая стройная женщина в форме сиркарской полиции. На платформе находилась пара саанаэ в своих традиционных белых одеждах и белых шалях на плечах, скрепленных значком межзвездной полицейской организации. Недалеко от них возвышался еще один юный кентавр, держащий корзину, полную лепечущих и визжавших поппитов. Там же стояло существо, похожее на собаку. На его шее на кожаном ремне висело оружие, а маленькие кисти с руками почему-то находились у него на том месте, где у нормальной собаки уши. Рядом с псевдособакой расположилась пара толстых зеленоглазых тварей, весьма напоминающих лягушку. К их коже были прикреплены значки их господ.

Наверно, в последний раз перед посадкой на корабль надо было поехать на пляж, может, мне повезло бы и удалось увидеть знакомого хруффа? Имелся еще один вариант — поехать посмотреть на новый дом Сары.

Внезапно раздался низкий женский голос: — Ати…

Поворачиваться не хотелось; в моем сердце было слишком много сумятицы, слишком много дверей уже закрылось, и мне не хотелось их открывать. Однако я все равно обернулся.

Боже мой, какая ужасная боль, а надежда еще ужаснее.

Там, на платформе, стояла Алике. Она была одета в знакомые джинсы и знакомую кожаную куртку; в одной руке женщина держала маленький чемодан, а в другой ручку Кэй. Лицо Александры Морено было твердым, решительным. Она прекрасно владела собой.

В глазах Кэй плясали чертики.

Говорить я уже не мог, мог только шептать:

— Итак, ты все-таки решила прийти…

Сделав шаг вперед, она вручила мне чемодан, отпустила руку Кэй и повернулась, чтобы уйти.

— Алике?

Женщина, дойдя до ступенек, приостановилась, положа руку на перила, но не повернулась.

— Алике…

Ее голос был едва слышим:

— Не похожа на меня, нисколько… — Кажется в се шепоте слышалась радость, однако наверняка утверждать это я не мог.

Топая ботинками по лестнице, женщина поспешила уйти и исчезла из вида. Через мгновение я услышал звук отъезжающей машины. Наверно, старая развалина — машина Лэнка. Затем я почувствовал маленькую и теплую ладошку Кэй в своей и сверху вниз глянул на дочь. Она прощебетала:

— Не наш ли это поезд приближается?