Бык из моря

Глава 8

Никто не любит признаваться в собственных серьезных ошибках или становиться причиной катастрофы. Ариадна не хотела говорить Дионису, что никто из ее родных не внял Видению, что мать пожелала выносить вложенное в ее чрево Посейдоном и отец согласился на это. Она решила не Призывать его, пока не найдет причин, которые убедили бы его не наказывать больше ее семью, — но искала она втуне, и в конце концов ранним утром бог появился у ее постели без всякого Призыва.

Вид его был ужасен: кожа бледная, почти серая с зеленоватым отливом, губы запеклись, веки набухли, глаза обведены синеватыми кругами, под ними — похожие на синяки мешки... Ариадна испугалась бы, если бы не видела подобного раньше — примерно так выглядели ее братья, когда им случалось предаваться слишком бурному веселью в компании амфор с вином и женщин для утех. Но разве может бог страдать похмельем — и разве может вожделение истощить его?

Отогнав эту мысль подальше, Ариадна села и протянула руку.

— Чем могу я служить тебе, господин?

Дионис так вцепился в ее руку, что Ариадне пришлось закусить губу, чтобы не вскрикнуть. Увидев это, он ослабил хватку.

— Я просто хотел убедиться, что ты здесь, что благословение виноградников Крита не пригрезилось мне... — Он глубоко вздохнул и выдавил улыбку. — Ну вот, я повидал тебя — и могу уйти.

— Нет, не уходи так скоро, господин бог мой! — Ариадна вылезла из постели, подошла поближе к нему — и глаза ее широко раскрылись: одежда на Дионисе была измарана и изодрана, и в прорехах зияло грязное, расцарапанное в кровь тело. — Ты весь в пыли и устал. Позволь, я приготовлю для тебя купальню... — Она осеклась, подумав, стоит ли упоминать о том, что он весь в порезах, царапинах и потеках крови. Разве могут боги быть ранены и истекать кровью, как простые смертные?

— И?.. — Он улыбнулся, и при этом куда более живо, чем до того.

— И найду какое-нибудь притирание для твоих ран, — набравшись смелости, договорила Ариадна.

Он колебался, глядя на нее пустым немигающим взглядом, потом проронил:

— Да.

— Тогда приляг, господин, — предложила она, подталкивая его к постели, но с удивлением заметила, что он упирается, и добавила: — Пока я все приготовлю.

Отвернувшись, она потянулась к брошенному на креслу платью, а когда вновь повернулась — он уже лег, с долгим удовлетворенным вздохом вытянулся и прикрыл глаза прежде, чем Ариадна вышла. Так что она не очень торопилась, когда будила слуг, чтобы нагреть и принести воду, и когда велела жрицам убедиться, что в кладовой и на кухне есть, чем утолить божественный голод.

Когда все занялись делом, Ариадна тихонько прошла к полкам, где хранились лекарства, и взяла горшочек бальзама для ран. Она спрятала его в складках платья и вернулась в спальню. Что бы сама она ни думала о богах, которые едят хлеб и сыр и могут оцарапаться о колючки или получить синяк, споткнувшись о камень, — она не хотела порождать те же сомнения в других.

Как она и надеялась, Дионис спал, шумно всхрапывая и свернувшись, словно замерз... или пытался от чего-то укрыться. Ариадна поставила запечатанный горшочек поглубже на полку, где его нелегко будет разглядеть, а потом прикрыла бога покрывалом. Он был так красив — даже изможденный и грязный, — что, будь ее воля, она так и простояла бы всю жизнь, любуясь им, но он вдруг пошевелился, пытаясь перевернуться, и Ариадна, вняв предупреждению, вышла и закрыла за собой дверь.

Постояв немного, она отправилась сказать слугам, чтобы наполняли бассейн только холодной водой, а горячую держали на маленьком огне, пока не понадобится. Потом, припомнив вдруг, каким изможденным было лицо Диониса, помчалась на кухню: попросить повара приготовить отвар, которым она пользовала в подобных случаях своих братьев.

Повар выбранил ее за то, что она пришла сама — верховная жрица должна отправлять по делам слуг, а не носиться всюду, как девчонка на посылках, — но питье приготовил без проволочек. Ариадна постаралась поточнее запомнить, что и как он делает, чтобы суметь в случае нужды приготовить напиток самой.

Возвращаясь, она совсем запыхалась, не столько от спешки, сколько от беспокойства — но все было в порядке, и она отнесла отвар в спальню, пристроив его на полке рядом с бальзамом. А после задумалась. Что толку прятать мазь, если полуобнаженный Дионис открыт всем взорам? Но он слишком большой, чтобы она могла одеть его в жреческий хитон. У Ариадны ушло пол-утра, чтобы соорудить более или менее приличное одеяние из ткани, выбранной ею для себя, — но когда она закончила, Дионис еще спал. В конце концов Ариадна поела одна и велела Хайне, чтобы днем еду подали еще раз. Наконец она начала подумывать, что ей тоже стоит чем-нибудь заняться, — и тут из спальни донесся голос Диониса. Сперва — во всяком случае, после того, как отвар подействовал — приготовления Ариадны, а она собиралась сама таскать горячую воду, чтобы слуги не увидели бога исцарапанным и в синяках, весьма позабавили Диониса. Потом он начал бросать на нее косые взгляды, и ко времени, когда, закончив есть, откинулся в кресле с кубком вина в руке, смотрел на нее уже так пристально, что девушку охватила дрожь. Заметив это, Дионис поманил ее — она подошла и села у его ног.

— Итак, ты размышляешь, кто я, да?

— Ты мой господин и мой бог. — Ариадна опустила голову.

— Не важно, бог или нет? Ты ведь так думаешь?

— Ты мой господин и мой бог, — упрямо повторила Ариадна.

— Ты так говоришь потому, что боишься того, что я натворю, если ты усомнишься в моей божественности?

Она вскинула глаза и смело встретила его взгляд.

— Потому что я люблю тебя. Потому что ты был ко мне добрее всех в мире. Потому что... — Голос девушки слабел и угасал и вдруг внезапно окреп: — Потому что ты — живой. — Она снова опустила голову. — Мать тоже добра ко мне. Я чувствую Ее тепло. Она дает мне силу. Но... но Она... она вне пределов моего понимания, вне моей досягаемости. — Ариадна подняла взгляд. — Ты мой бог, Дионис, мой прекрасный бог.

Ясно — она знает, что он не бог. Дионис смотрел на вино в кубке, а не на хрупкую девочку у своих ног. Он знал, что скажут Зевс, Афина или Аполлон — что он должен убить ее, прежде чем она... Прежде чем она — что? Расскажет об этом всем? Чепуха. Разве не он сам сейчас смеялся над ней, выполняющей работу слуг, лишь бы только быть уверенной, что никто в храме не узнает, что бога может мучить похмелье, что он может быть ранен?

Она куда больше самого Диониса заботится о том, чтобы ни у кого не возникло сомнений в его божественности. И ей известна суть его Силы. Она ощущает ее даже тогда, когда Сила эта не направлена на нее — недаром же в день посвящения она умоляла его помиловать тех, в святилище. Нет, Ариадна никому не позволит даже помыслить о том, что ему можно бросить вызов — ради их же, смертных, собственной пользы.

Другая сторона ее знания более опасна. Если Ариадне известно, что он — не бог, не догадается ли она, что и другие маги-олимпийцы также лишены божественности? Уж они-то будут к ней не столь милосердны.

— Значит, я твой бог, потому что ты любишь меня — а как же те, кого ты не любишь? Посейдон, например?

Ариадна содрогнулась.

— Тот, кто живет на Крите, не спрашивает, кто такой Колебатель Земли. Думаю, задавать такой вопрос про других — еще менее разумно и куда более опасно. Но даже если они иные, чем Мать, они все равно имеют право властвовать над нами — ведь право это даровано им Ею, и они обладают Силой, чтобы удержать власть и пользоваться ею.

— Очень мудрое рассуждение. Еще мудрее будет не говорить об этом ни с кем.

Теперь Ариадна улыбнулась.

— А с кем мне говорить? Жрицы слишком богобоязненны и, правду сказать, слишком стары, чтобы интересоваться тем же, что и я; а ученики, что при храме недавно, — слишком малы.

— У тебя есть отец, мать, сестра, братья... — Голос Диониса смолк: он увидел ее лицо. И заметил, хотя глаза Ариадны и были опущены, что она отвела взгляд. — Ага, — сказал он, — значит, твоя семья вновь потревожила тебя? Полагаю, на сей раз речь шла о лишенных благословения лозах? — Оба вопроса прозвучали почти утвердительно.

— Сперва явился Главк — с претензиями, но быстро растерял весь свой гонор и удалился. Потом приходил отец. — Она помолчала. — Он удвоил свои приношения храму и обещал, что, когда я вновь приду во дворец как твои Уста, меня выслушают уважительно и без угроз. Он сказал, что, поскольку его лозы сохнут, тогда как все остальные наливаются силой, это дает основание равно черни и знати думать, что он не годится в цари, ибо не мил тебе, — и тем подрывает его власть. Он униженно молил тебя благословить его лозы.

Дионис вгляделся в нее чуть пристальнее обычного — и засмеялся.

— Тебе надо было поведать мне эту историю, когда я только вошел в твою спальню. А теперь я выспался и сыт — и могу разглядеть то, что стоит за словами. Ты сказала мне хорошее — так переходи к плохому.

Ариадна взглянула на него из-под своих длинных ресниц.

— Скажи я тебе все, когда ты только вошел, — ты понесся бы во дворец и залил его кровью. А это не то, чего я хочу, хотя мои родные давно уже — ничто для меня. Ты вот заговорил о тех, с кем я могла бы быть откровенной, — так вспомни: у меня нет ни матери, ни отца; я посвящена тебе. Я не беседую о сокровенном ни с кем — кроме, разумеется, тебя.

— Но ты же пытаешься защитить свою семью от меня...

— Не от тебя, господин. От Посейдона. Он склонил голову к плечу.

— Ты хочешь, чтобы я встал между ними и Посейдоном?

— Нет! Матерь упаси! Я только хочу, чтобы ты не натворил ничего, что оскорбило бы Посейдона.

— Зачем мне оскорблять Посейдона? Из всех олимпийцев он — последний, с кем я стал бы иметь дело. — Губы его скривились. — Да и со всеми остальными я почти не имею дел.

Ариадна молчала, опустив голову. Спустя какое-то время Дионис поставил кубок на стол. Тогда она подняла взгляд.

— Отец не пожелал избавиться от того, что носит Пасифая. Дионис пожал плечами.

— Он дурак, но мне-то что с того?

— По-моему, он намерен использовать то... того... чтобы уменьшить твое влияние на Крите. Быть может — и вообще изгнать тебя.

Слова вырвались из нее на едином дыхании, и Ариадна умолкла. Дионис расхохотался.

— И что? От этого пострадают только лозы Крита и его вино. Возможно, мне и жаль немного тех купцов и виноделов, что пострадали от моего прошлого пренебрежения. Но неужто ты думаешь, что этот островок — все мое царство? Мое царство — Египет и все земли к востоку и западу отсюда. Как по-твоему, сильно ли заботит меня Крит?.. — Он наклонился и пальцем приподнял за подбородок головку Ариадны, заглянув ей в глаза. — Здесь меня заботишь только ты, Избранница.

Она глубоко вздохнула, придвинулась и положила голову ему на колено.

— Тогда меня тоже ничего здесь не заботит. — Мгновением позже она вскинула умоляющий взор. — А ты расскажешь мне о тех, других землях, господин?

Дионис улыбнулся ее интересу.

— Расскажу с удовольствием, только, боюсь, знаю я немного. — Он улыбнулся еще шире. — Я ведь путешествую не для удовольствия, не для того, чтобы любоваться видами. Мне знакомы лишь храмы да виноградники... — На какое-то время он задумался. — А впрочем, нет. Возможно, кое-где я видел и кое-что еще... — Дионис коротко глянул на Ариадну и тряхнул головой. — Это только здесь, в Кноссе, я привязан к храму.

Ариадна ответила усмешкой:

— Из-за меня?

— Да.

— Тогда я вдвойне рада, что ты бываешь в других местах: во-первых, ты можешь рассказать мне о них, а во-вторых — это означает, что ни с одной жрицей тебе не бывает так хорошо, как со мной.

Он слегка щелкнул ее по носу.

— Не задирай его. Может, раньше мне просто не приходило в голову дружить со жрицами.

Хотя то, что он говорил раньше, и позволило Ариадне думать, что та, прежняя жрица, была ему и другом, и возлюбленной, девушка не собиралась обсуждать с ним этого. Она поймала его руку.

— Не надо, господин мой, не ищи других. Я не возгоржусь, обещаю. И буду такой, как ты пожелаешь. Только выскажи свою волю.

Дионис покачал головой, но когда Ариадна спросила почему, не ответил и спросил сам — хочет ли она послушать про другие страны. Она быстро, радостно закивала и устроилась поудобнее.

Это был дивный день — большая часть его прошла за беседой, после чего они бродили в храмовом саду, а потом — Дионис снова невидимкой — навестили ближние виноградники. Он ушел, когда над их головами появился Небесный Охотник, — исчез, не простясь, просто ладонь Ариадны, сжимавшая его руку, вдруг опустела. Она продолжала идти меж виноградных рядов — слегка опечаленная, но одновременно спокойная, поскольку знала, что он придет снова — и скоро.

И он приходил, порой похмельный, порой разозленный чем-то, чего не желал объяснять, порой просто усталый и мрачный. Где бы Она ни была, он возникал рядом — и Ариадна радовалась ему, и цветок ее сердца раскрывался и вытягивал лепестки навстречу ему. И — какое бы ни было у него настроение — когда ее серебристые лепестки достигали его, Дионис успокаивался и улыбался.

Они больше никогда не говорили о ее семье — за исключением одного раза, когда Ариадна сказала, что у ее отца появилось много противников и она хотела бы благословить то, что уродилось на лозах в Кноссе, чтобы проклятие не сочли вечным. Дионис равнодушно согласился — и сменил тему.

Когда он приходил, они переносились в их собственный маленький мир. Дионис учил ее магии — мановением руки зажигать лампы, факелы и другие огни; останавливать человека на полушаге; отыскивать и переносить вещи из других помещений храма.

Магия сильно утомляла Ариадну — но не иссушала, как раньше, а пока девушка отдыхала — они беседовали, вернее, Дионис говорил, а Ариадна слушала. Рассказы завораживали ее, помогали по-другому взглянуть на жизнь. Она узнала, что ей очень повезло, что она родилась на Крите. Критские женщины были куда более свободны и обладали куда большей властью, чем в большинстве других мест. Египет в этом отношении походил на Крит. В других же краях женщины вообще не брались в расчет — они были бесправны, им не разрешалось владеть не то что собственностью, но даже распоряжаться своим телом. Ариадна поняла, что люди в тех землях отказались от почитания Матери, стали чтить мужских божеств и погрязли в войне.

Лучшим тому примером были города-государства Греции. Они постоянно воевали друг с другом, каждое взывало к собственному богу-покровителю — а тот иногда внимал молитвам и помогал, а иногда оставлял мольбы без внимания. Ариадне не нужно было спрашивать почему: она видела, как обращается с критской знатью отец. Чем сильнее рознь между ними — тем меньше угроза трону. Если же сомневаешься в милости бога — принесешь в его храм богатые дары. Ариадна уже имела возможность сама убедиться в этом. Хотя приношения не прекращались, им было далеко до прежнего потока. Но она была уверена: поток этот разольется снова, когда вино выйдет сладким и крепким, но если изобилие продлится долго — он иссякнет опять.

Порой, однако, Дионис заговаривал о делах личных. Не единожды он с грустью рассказывал ей про свою мать, которую соблазнил и бросил Зевс, — и умолчал лишь о том, что ее погребли под грудой золота. Дионис совсем не знал ее — но ссорился из-за нее с Зевсом и в конце концов отправился в Подземный мир, чтобы убедить Гадеса позволить ему увести Семелу на Олимп. Гадес предупредил его, что это ошибка, но не объяснил почему. И оказался прав. Семела так же не знала своего сына, как и он ее. Подобно остальным олимпийцам, его мать страшилась его. Она не пожелала остаться с ним и вернулась к Плутону.

Он живет совсем один? — спросила его как-то раз Ариадна. И снова полились рассказы. Он поведал ей, как устроен его дом на Олимпе, описал Вакха и Силена, что жили с ним. Дионис называл их добрыми друзьями — но по тому, как он о них говорил, Ариадна поняла, что они интересуются в основном лишь плотскими радостями и, возможно, не слишком умны. Он не сказал об этом прямо — но Ариадна догадалась, что он одинок.

Рассказы и объяснения были долгими, полными отступлений, шуток, а порой и боли, и занимали не один час. Так прошла декада. В летнее солнцестояние Ариадна и Дионис вновь обежали виноградники, сея благословение Матери, чтобы гроздья наливались сладостью; и осенью повторили свой бег еще раз. На сей раз Дионис учил Ариадну, как заражать некоторые кисти особой плесенью, чтобы придать вину ни с чем не сравнимый вкус. Когда с благословением Крита было покончено, Ариадна слегка встревожилась, опасаясь, что с началом зимы Дионис до весны уйдет на Олимп, — но боялась она напрасно.

Как только Дионис убедился, что она с радостью примет его, в каком бы настроении он ни был и как бы ни выглядел, и при этом не испугается и ни о чем не спросит, — он стал беззаботнее, охотно шутил и смеялся и явно получал огромное удовольствие, когда Ариадна тоже подтрунивала над ним, веселилась и устраивала ему мелкие детские розыгрыши. Он перестал притворяться, что приходит только по долгу бога, и стал учить ее новым играм и даже приносил с собой свитки с разными историями и древними летописями. Они играли в игры, но истории казались Дионису глупыми и свитки с ними он вскоре перестал приносить.

В день зимнего солнцестояния двор святилища был забит до отказа, толпа выплеснулась на склоны Гипсовой Горы. Вино уже сейчас было сладким и крепким, а после выдержки обещало и вовсе стать напитком богов. Когда Ариадна на рассвете заглянула в чашу, то мысленно усмехнулась, а сопровождали эту усмешку совсем уж не ритуальные слова: «Прости, любовь моя, я знаю, для тебя слишком рано — но обычай есть обычай. Ты придешь?»

Ворча и смеясь, Дионис послушно поднялся, оделся и в одно мгновение перенесся в храм — толпа завопила так, что камни святилища, казалось, дрогнули и зашатались. Минос стоял в первом ряду и приветствовал бога вместе со всеми, но губы его не разжались ни для гимна, ни для здравицы. Пасифаи не было. Говорили, что у нее слишком большой живот, чтобы ходить далеко, и она вот-вот разрешится от бремени.

Для Ариадны это стало настоящим потрясением: она сообразила, что если Пасифая беременна с ночи Дионисова Видения, то она носит младенца уже на месяц больше положенного. В ее душе вспыхнула надежда, что мать солгала и бог не приходил, а то, что она носит, подарено ей Миносом или еще каким-то мужчиной.

Надежда истаяла, когда Дионис пальцем приподнял ее голову для поцелуя. Его Видения всегда были верны. Может, Пасифая носит своего младенца столько, сколько носят телят коровы? Ариадна отогнала страшную мысль и подумала: будет ли ей когда-нибудь позволено выносить дитя Диониса?

Не сейчас, во всяком случае. Дионис уже окружил их завесой тьмы — после чего крепко обнял Ариадну и сказал, что не может долго оставаться здесь. Он получил приглашение на праздник зимнего солнцеворота и не может позволить себе не пойти. Он поднял завесу тьмы — и Ариадна еще раз быстро поцеловала его, а потом набросила только что скинутое платье и поспешила помочь одеться дрожащему Дионису: утро даже для зимы выдалось необычно холодное. По знаку бога толпа разошлась, и они торопливо нырнули внутрь храма. Дионис мотал головой и громко возмущался, во всеуслышание вопрошая, какой идиот придумал, что бог и жрица должны заниматься любовью на жестком — и холодном! — каменном алтаре.

— Даже у бога хватит здравого смысла сбежать! — возгласил он под конец.

Ариадна все еще смеялась, когда он исчез. Она была совершенно уверена: он вернется, как только сможет.

На следующее утро, однако, ее разбудило бешеное звяканье колокольчика у врат святилища. Тусклый свет сочился сквозь нишу окна. Было утро — но слишком раннее даже для Ариадны. Однако она сразу проснулась. Колокольчик зазвенел вновь. Ариадна не была целительницей и представить себе не могла, какое срочное дело может найтись для жриц Диониса в середине зимы, но все же она поднялась и торопливо набросила теплое платье. В этом трезвоне было что-то, от чего ее сердце едва не выпрыгнуло из груди.

Высокий, истерически дрожащий голос выкрикивал ее имя — и принадлежал этот голос Федре. Какое-то несчастье поразило Кносс. Несчастье. Ариадне вспомнились собственные вчерашние размышления — о том, что Пасифае пора освободиться от бремени. Она побежала навстречу Федре.

— Я не могу, не могу!.. — Федра с воплем кинулась в объятия Ариадны. — Это кошмар!.. Я не могу этого делать. Ты должна мне помочь!

— Разумеется, помогу, — успокаивающе проговорила Ариадна. — Только сначала скажи, чего ты не можешь.

— Не могу заботиться об этом. Мать не имела никакого права рожать чудовище — и перекладывать на меня заботу о нем!

Ариадна похолодела. Губы ее стыли, но она заставила их двигаться.

— Дитя родилось?

— Дитя?.. — эхом откликнулась Федра и содрогнулась. — Я не знаю, что это. Идем. Ты должна пойти. Она уже страшно злится на меня, потому что оно кричит, а я не могу прикоснуться к нему. Не могу! А служанки сбежали. Идем. Ты должна пойти!

Никому она ничего не должна. Ариадна предупреждала Пасифаю, что нужно вытравить плод; за последствия царицынова отказа она не в ответе. Она отреклась от семьи и могла с чистой совестью сказать, что кровные узы более не связывают ее. Однако все не так просто. Царица родила то, что вложил в ее утробу бог. А Ариадна всю свою жизнь — за исключением последних девяти месяцев — заботилась о Федре. И кроме всего — Федра не забывала о ней. Она приходила в храм, рассказывала новости, сплетничала, шутила. Если Пасифая зла на Федру — девочка обречена на страдания. Ариадна не могла предать Федру ярости матери.

— Идем. Ты должна пойти, — все повторяла Федра. Ариадна сдалась и, выйдя вместе с Федрой за ворота, спустилась с горы. Она так устала от неприязни к матери, что в горле у нее застрял ком и она не могла заставить себя задать хоть один вопрос. Федра тоже молчала, только один раз пробормотав себе под нос:

— Ну почему бы ему не умереть тихо? — И Ариадна вспомнила, как сестра сказала: «Оно кричит».

Тонкий плач был слышен уже на лестнице, что вела на второй этаж. У Ариадны дрогнуло сердце. Крик был надрывный, дитя пищало из последних сил — словно его долго не обихаживали. Федра выпустила ее руку — и Ариадна помчалась бегом.

На пороге она застыла. В комнате воняло. Колыбель качнулась, и усталый плач, затихший было, начался вновь. Ариадна, сжав зубы, сделала несколько быстрых шагов и заглянула колыбель. Дитя было голеньким, лежало на животе, и на первый взгляд в нем — если не считать вони — не было ничего такого уж страшного. Правда, головку и плечи его — до лопаток — покрывала густая черная грива, но у него было две руки и две ноги и по пять пальчиков на каждой из них.

Колыбель выглядела куда страшнее, чем эта спутанная гривка, да и слишком холодно было, чтобы оставлять младенца не только мокрым, но еще и голым. Ариадна вытянула пеленку из кучи на стенной полке, набросила ее на спину младенцу, подняла его — и перевернула. И едва не подавилась сдавленным вскриком, судорожно сжав руки, чтобы не уронить ребенка.

Вся нижняя часть лица была черной, из нее выдавалось широкое рыло, в котором в такт дыханию малыша трепетали две дырки — ноздри, а под ним в крике раскрылась щель безгубого рта. Подбородок почти отсутствовал. Глаза были большие, чуть навыкате и расставлены слишком широко, зато их обрамляли длинные густые изогнутые ресницы — и эта красота выглядела куда большим кошмаром, чем все остальное уродство. Лоб в палец шириной отделял глаза от густой черной поросли, что сбегала дальше по спинке младенца, а над самым лбом под волосами выступали два бугорка.

Ариадна смотрела, не в силах отвести глаз, — и с удивлением думала, что ужасное личико знакомо ей, что она уже видела его прежде, и тогда оно вовсе не пугало ее. А потом она вспомнила, где видела его, — и пошатнулась, придя в смятение. Ариадна поняла, что сделал Посейдон, — и внутренне взмолилась о помощи, и слезы жалости и отвращения покатились по ее щекам.

— Переверни его! Переверни! — крикнула от дверей Федра. — Как ты вообще можешь смотреть на него?

Ариадна и не могла — но оказавшись у нее на руках, малыш затих. Услышав крик Федры, он заворочался и тоненько всхлипнул. Помимо воли Ариадна качнула его, и он икнул. Она набросила на голову младенца угол пеленки.

Она, лишь она одна виновата, что бедный малыш отвергнут. Она не пророчица. Она не поняла смысла Видения Диониса и была слишком уверена, что проклятие Посейдона падет на весь Кносс, а может — и на весь Крит. Она произнесла это вслух, и пророчество услышали многие. Она убедила всех, что плод Пасифаи — величайшее зло. Да, дитя было проклятием — жесточайшей местью Посейдона, но если оно и несло зло, то лишь самому себе. Миносу никогда не забыть, что он пытался обмануть бога. Каждый раз при взгляде на младшего сына он будет видеть голову быка.

Уколы совести жалили больно; Ариадна сердито обернулась к Федре.

— Иди сюда и забери из колыбели всю эту гадость, — рявкнула она. — Что с тобой такое? Малыш не виноват, что родился уродом. Это вы чудовища, а не он. Как ты могла бросить беспомощное дитя валяться некормленым в собственной грязи? Убери и немедля пришли сюда этих дур-девок.

— Они не придут, — мрачно предрекла Федра.

— Придут или будут разорваны в клочья. — В черных глазах Ариадны полыхнули алые искры, и Федра попятилась. — Попробуй сбеги — я найду тебя и выпорю собственноручно, а уж что сделает с тобой мать — лучше не думать. Нет уж, делай, как я велю. Можешь сказать этим дурам, что им не придется нянчить ребенка, но пусть принесут мне чистый тюфячок в колыбель, теплую воду для купания и масло, чтобы смазать дитя. И мне нужна кормилица.

— Вот уж этого тебе точно не получить, — заявила Федра. — Грози, не грози — не выйдет. Эта тварь едва не откусила соски тем женщинам, что пытались его покормить. Мы пробовали дважды — третью я искать не возьмусь.

Ариадна уже готова была сказать Федре, чтобы она не несла чепухи — дитя должно есть, — но вдруг осеклась. Ей подумалось, что если этим ртом и можно что-то сосать, то только длинный коровий сосок.

— Тогда принеси бутылку с длинным горлышком, только маленькую и горшочки с теплым молоком — коровьим, овечьим и козьим. Шевелись! Ну что ты за дура? Он урод, бедный малыш, но он всего лишь дитя.

— Это проклятие для всех нас!

— Нет, — Глаза Ариадны снова наполнились слезами. — Только для себя самого, и до последних дней жизни — горькое напоминание царю Миносу о том, как он пытался обмануть Посейдона.

Служанок Федра сумела пригнать обратно — пообещав, если они не пойдут, пожаловаться царице Пасифае. Девушки осторожно вошли в детскую. Страхи их немного унялись, когда они увидели, что Ариадна с младенцем на руках бродит по комнате, укачивает его и агукает, словно это обычный ребенок. Одна, держась сторонкой, внесла бутылочку и горшочки с молоком. Другая на вопрос Ариадны ответила, что овечье молоко считается самым полезным и лучше всего заменять материнское именно им. Ариадна велела ей перелить овечье молоко в бутылочку. Потом уложила младенца на колени, чуть приподняла, чтобы он не задохнулся, и капнула в открывшийся для крика рот пару капель молока.

Крик сразу же оборвался. Рот закрылся... — глоток... — и жадно распахнулся вновь. Молоко убывало с потрясающей быстротой, малыш оторвался от него всего дважды — когда попытался добраться до горлышка побыстрее и пролил молоко и когда чуть не выбил бутылочку из руки Ариадны. Когда дитя насытилось и срыгнуло, Ариадна выкупала его, обсушила и запеленала — однако пеленки почти мгновенно вновь распахнулись от взмахов младенческих ног и рук.

Только тогда она пригляделась к нему внимательнее. Он был едва ли не вполовину больше, чем любой новорожденный, и ей вспомнилось, как он, отрываясь от ее руки почти всем телом, тянулся за молоком. Ариадна снова сморгнула слезы. Малыш был очень силен. Посейдон сделал все, чтобы природа не помешала ему отомстить. Если младенец и получил какой-нибудь Дар, то Дар этот — сила. Ариадна попробовала перепеленать его, но он не терпел ограничений в движении и поэтому вопил и лягался — причем весьма ощутимо, — пока она не сдалась.

Она гладила его по мохнатой головке — и он постепенно затих; тогда она уложила его на живот, повернув черную мордочку так, чтобы она не упиралась в тюфяк, и прикрыла одеяльцем. Ариадна продолжала гладить его — и постепенно большие глаза закрылись, а черные ноздри затрепетали от тихого храпа. Он заснул.

Ариадна сжала зубы, чтобы они не стучали. Больше всего ей хотелось сейчас убежать назад в святилище, укрыться там и позабыть обо всем. Вина терзала ее. Она понимала: стоит только Федре и служанкам сообразить, что она не вернется, как они тут же сбегут. Ариадна повернулась к сестре.

— Ну, видишь теперь: это только младенец, а не мировое зло...

— Зачем ты с ним нянчилась? — прошипела Федра. — Мы думали — ты его удавишь...

— Федра! — поразилась Ариадна. — Он — несчастное беспомощное дитя. Как ты могла подумать, что я причиню ему вред? И что это вообще за глупости? Нет никаких сомнений, что он — сын Колебателя Земли. Можешь ты представить себе, что сделает он с Кноссом, со всем Критом, если его сыну будет причинен серьезный вред?

Федра подошла вплотную и прошептала Ариадне в самое ухо:

— А что, если его убьет человек, которого охраняет другой бог? Может, тогда...

— НЕТ! — выдохнула Ариадна, отталкивая Федру. — Это все куда более серьезно, чем принимать на себя положенные тебе розги, как я когда-то делала. Не думаю, чтобы Посейдон утруждал себя различиями между смертными. Он обвинит нас всех, причини мы его семени хоть какой-нибудь вред. Его семени... Младенцу дали имя?

— Дали, — поморщилась Федра, и рот ее плаксиво кривился.

— Это единственное, что мать сделала. Его зовут Астерион.

При упоминании о матери Ариадна бросила взгляд на младенца. Эти роды вряд ли были легкими, хотя Пасифая и родила до того восьмерых.

— Как царица? — спросила она. — Роды, должно быть, были трудными?

— Детей у нее больше не будет, — опустила глаза федра, — Но она выжила.

Холодок пробежал по спине Ариадны. Могла ли Федра желать матери смерти?.. Но когда сестра подняла взгляд, в нем не было злобы. Ариадна вздохнула с облегчением.

Федра разразилась слезами.

— Это нечестно. Если с мамой все в порядке — пусть сама и возится со своим «божонком». А я не могу!

— Не говори ерунды. Судя по тому, что говорили наши старшие сестры, царица никогда не смотрит за своими детьми. Пока она не вышла замуж, делом Эвриалы было надзирать за служанками, ходившими за младшими детьми, потом за младшими смотрела Прокрис. Я теперь — жрица Диониса, так что пришел твой черед.

— Я не могу. — Федра обхватила себя руками и содрогнулась.

Ариадна крепко обняла сестру.

— Ну, успокойся же, успокойся. Я знаю: месячные уже пришли к тебе. Ты теперь женщина. Это всего лишь очень уродливый младенец. Ты же видела, он ничего мне не сделал. Он ведет себя, как любой ребенок. Подумай, что сотворит Посейдон, если его сын не выживет. Ты рискнешь причинить вред Астериону, зная, что тогда Посейдон разорвет Крит на куски?

— Я не женщина, есть у меня месячные или нет, — рыдала Федра. — Я всего только маленькая девочка. Служанки меня совершенно не слушаются. Ты же сама видела, как они сбежали.

Ариадна бросила взгляд на съежившихся женщин.

— Если не сбежишь ты — не сбегут и они. А если все же сбегут — пожалуешься царице, и она с ними разберется. Когда двух-трех запорют до смерти, другие начнут слушаться. — Слова ее были совершеннейшей правдой. Но кое-кто из этих женщин прислуживал еще ей — и Ариадне вовсе не хотелось, чтобы их забивали до смерти. Она вздохнула.

— Я хочу помочь вам нянчить Астериона, но сперва мне надо дать наставления жрецам и жрицам — что делать с дарами и насчет еще кое-каких храмовых дел. Я вернусь, как только смогу. Пока пусть Астерион спит. Когда проснется — покормите его, как кормила я, и если понадобится — вымойте.

Она быстро вышла, провожаемая довольным посапыванием ребенка и неприязненными взглядами женщин. Ариадна надеялась, что, называя его по имени, она сделала младенца в их глазах более подобным человеку. Страшно подумать — Федра прибежала к ней в надежде, что она убьет беспомощное дитя! Спускаясь по лестницам и проходя коридорами, что выводили из дворца, Ариадна еще раз все обдумала — и, поднимаясь на Гипсовую Гору, уже почти улыбалась.

«А я ведь не умнее их», — думала Ариадна. Теперь, когда не нужно было убегать от собственного страха, она шла медленнее. Как и сказала Федра, несмотря на месячные, сестра все еще оставалась почти ребенком, в основном потому, что была самой младшей и очень мало за что отвечала. Скорее всего Астерион для нее что-то вроде куклы.

В те дни, когда Ариадна еще не знала, что ей никогда не сидеть меж священных рогов и не толковать бычьих танцев, в далеком детстве, она играла в жрицу Змеиной Богини. Ей вспомнилось, как она пронзала куклу игрушечными рогами, изображая ужас и восторг гибели в танце. Без малейшего колебания она приносила куклу в жертву. Вырастая на попечении Федры, Астерион будет становиться для нее все более настоящим, и она научится любить его.

— Его никто не научится любить, — услышала она.

Ариадна вскинула голову, на миг перестав дышать от потрясения, споткнулась и едва не расшибла плечо о дверной проем: она как раз входила в свои покои. Дионис стоял прямо за дверью, и Ариадна подумала, что никогда не видела его в худшем состоянии. Лицо его избороздили морщины, оно было бледным и все покрыто мелкими бурыми пятнышками; туника была замарана и местами влажна, и Ариадна поняла, что это — кровь. Еще больше крови было на его руках, ногти почернели от нее, засохшие потеки змеились по плечам и ногам.

Делая вид, что не замечает этого, Ариадна воскликнула:

— Ты долго ждал, господин? Мне так жаль...

— Я вообще не ждал, — усмехнулся Дионис. — Я был с тобой с первого твоего вскрика о помощи. Когда ты только увидела быкоголового. Ты позвала — я пришел.

Он был совершенно бесстрастен, синие глаза смотрели на нее — но как будто бы мимо.

— Я звала на помощь?.. — прошептала Ариадна — но тут же вспомнила ужасающее потрясение и едва осознаваемую мольбу, что заняла ее мысли в тот миг, прогнав прочь все другие... — Как это — ты пришел, а я не увидела? — добавила она.

— Я могу быть невидим, если захочу. Тебе это известно. Почему ты меня не увидела — не важно. Важно то, Ариадна, что ты ошибаешься. Этот ребенок принесет смерть и скорбь твоей семье, бесчестие и позор — твоему народу. И еще — Посейдону наплевать на него. Он о нем не знает и не хочет знать. Если он умрет — Посейдон решит, что заклинание не сработало, и удовлетворится наставлением рогов Миносу и тем, что по его воле царица произвела на свет чудище. А потом, если его снова не оскорбят, забудет об этом. Но если не забудет — обвинения падут на меня.

До этих последних его слов Ариадна молчала — но тут не выдержала.

— Что значит — обвинения падут на тебя? — побледнев от страха, спросила она.

— Дитя должно умереть, и ты сможешь объяснить это моим пророчеством.

— Нет! — вскрикнула Ариадна, и слезы вновь покатились по ее щекам. — Он же маленький и беспомощный. Он так боролся за жизнь, все кричал и кричал, когда никто не желал помочь ему, — любой другой ребенок давно бы сдался. Почему ты говоришь, что он принесет смерть и скорбь? Он сильный, да — но как может младенец учинить столько бед?

Дионис взглянул на нее в упор.

— Избранница, ты рассуждаешь, как дура. Младенец не остается младенцем навек. Он растет. А этот вырастет в такую чудовищную тварь...

— Нет, нет! Во всем виновата я. Я не пророчица. Я просто хотела удержать тебя рядом, вот и рассказала историю про быка с человеческой головой. А это — не бык с человеческой головой. Это младенец, маленькое беспомощное создание. Он уродлив, но вреда от него никакого.

Дионис покачал головой.

— Хочешь ты того или нет, но ты — истинная пророчица. Я уверен в этом потому, что боль от Видений покинула меня, когда ты истолковала их.

— Это не так. Я знаю, что сделала. Я свалила на маленького мальчика, и без того уродливого, весь ужас, который почувствовала, когда поняла, что мать собирается предать отца и переспать с Посейдоном — только лишь потому, что ты пришел на мой Призыв. Я не причиню больше вреда малышу Астериону, я и так навредила ему — когда вынудила всех чураться его, как проклятия.

— В чем больше вреда — убить его сразу, без боли и страха, или позволить ему жить и понимать, что он такое?

Жить — и видеть в глазах всех лишь ужас и отвращение... Я покажу тебе, как прикоснуться к телу, чтобы оборвать жизнь. Младенец ничего не почувствует. Он будет спокоен.

— Нет! Я баюкала его. Я носила его на руках. Я купала и кормила его. Я?.. Я оборву младенческую жизнь?.. Никогда!

— Послушай меня. Этот... эта тварь должна умереть, как должен был умереть бык из моря. Если не хочешь сделать этого ради самого ребенка — сделай ради блага своего народа. Сейчас он еще не чудовище — лишь, как ты говоришь, урод, — но чудовищем он станет. Царь Минос и царица Пасифая не смирятся со своим позором. Они нарекут его богом и используют, чтобы изгнать тех, кого они зовут младшими богами, — и тем навлекут позор и несчастья на себя и народ Крита.

Глаза Ариадны расширились, а лицо побледнело так, что казалось серым.

— Ты сделаешь меня убийцей невинного ребенка для того лишь, чтобы народ продолжал поклоняться тебе? — Она отшатнулась. — Мне все равно, станут ли приносить дары в твой храм, все равно, будут ли плодоносить виноградники Крита, — если для этого я должна запятнать себя братоубийством. Как стану я жить после этого, Дионис? Как смогу я жить, убив беспомощное дитя?

Губы Диониса сжались.

— Смертная дура! Что такое одна жизнь для ваших копошащихся ульев? — Он сурово, в упор взглянул на Ариадну и взревел: — Взгляни на меня! Я едва не утонул в крови во время кормления земли в дни поворота года. Неужто ты всегда обманывалась, почитая меня не за то, что я есть? Неужто не понимала, как становятся плодоносными большинство виноградников?.. Зверь должен умереть — раньше или позже. Я только пытался избавить тебя — и Астериона — от боли. — Он в сердцах махнул рукой, и на лице его проступили неприязнь и презрение. — Ладно. Я все сделаю сам. Каплей крови больше — подумаешь!

— Нет! — Ариадна со вскинутыми руками преградила ему путь, хоть и знала, что он может отшвырнуть ее простым щелчком. — Я не стану поклоняться богу, который убивает младенцев, дабы упрочить собственную власть! Лиши меня разума! Обрати мою руку против меня самой! Призови моих слуг, жриц и жрецов. Сделай безумными их — и пускай они разорвут меня! Все лучше, чем жить, зная, что бог мой предал меня, что тот, кого я любила, взял беспомощную, невинную жизнь ради собственной выгоды. Бог, что льет детскую кровь, не дождется от меня ни почитания, ни уважения.

Долгий миг Дионис молча смотрел на нее — а потом исчез.

Глава 9

Ариадна задохнулась от ужаса и заторопилась назад во дворец. Однако Дионис не явился туда раньше нее и не совершил убийства. Астерион по-прежнему крепко спал в колыбельке и тихонько всхрапывал при каждом вдохе. Когда Ариадна увидела, что ребенок жив, ей вдруг стало плохо. Она скорчилась на полу, спрятала лицо в ладонях и безудержно зарыдала. Она поняла, что натворила. Дионис ушел — и не придет больше.

Чувствуя себя несчастной, она проводила с Астерионом куда больше времени, чем тому требовалось. Он не доставлял особых хлопот — не считая частых и обильных кормлений. Сытый и чистый, он большею частью спал или лежал, тихонько вертя руками и внимательно разглядывая их большими выкаченными глазами. Он был куда сильнее, чем любой другой младенец, которого когда-либо приходилось видеть служанкам и рос не по дням, а по часам — но во всем остальном ничем не отличался от обычных детей.

Спустя месяц со дня рождения Астериона служанки и Федра перестали бояться его, а Федре, похоже, он даже начинал нравиться. Пасифая зашла на второй декаде — все еще бледная от потери крови, она опиралась на служанку. Ариадна укрылась в тени и наблюдала — но мать не отшатнулась в ужасе при виде головы бычка, которую теперь уже нельзя было спутать ни с чем. То, как Астерион выглядит, явно обрадовало ее.

На Ариадну она взглянула лишь раз, и углы ее рта приподнялись в победной улыбке.

— Смотрите, чтобы новому богу не было никакого урона, — произнесла она, легко касаясь выпуклостей надо лбом малыша — там, к ужасу Ариадны, уже проклюнулись острые кончики рогов. — Скоро все увидят, какая честь оказана Кноссу.

У Ариадны в последние дни было так тяжело на душе, что она совсем позабыла о сказанных ей словах Диониса. Ее мать намерена показать Астериона знати, а возможно, и черни Крита и объявить его новым богом. Навлечет ли это на остров кару других богов? Не ошиблась ли она, спасая Астериона, если цена за это будет столь высока? Ариадна вынула ребенка из колыбельки, и он, тихонько кряхтя, потерся мордочкой о ее плечо.

Еще до того, как год повернул на весну, Астерион так вырос и стал таким сильным, что уже не нуждался, чтобы его поддерживали во время кормления. И молоко его больше на насыщало: он тянулся к тому, что ест Ариадна, и она, видя, что у него уже прорезались зубки, стала давать ему пробовать разную еду. Он не отказывался ни от чего — но охотнее всего ел мясо.

Теперь ему можно было просто подкладывать подушки и давать твердую пищу — и Федра начала сама возиться с ним: кормила, трясла перед ним погремушками и даже играла, пряча лицо за руками. Астерион хохотал. Ариадна вернулась в святилище. Декаду она мучилась сомнениями — а потом собралась с духом, наполнила золотую чашу темным вином и Позвала. Поверхность вина дрогнула, а потом Ариадна увидела золотые волосы и синие глаза. Но вздох облегчения замер на ее губах: то был не Дионис.

— Ты — жрица Кносса, — сказал незнакомец. — Чего ты хочешь?

— По воле моего господина я Зову, чтобы напомнить: завтра первый день весны, в который он обещал прийти к алтарю.

— Бог не приходит к отвергшим его алтарям.

— Но ребенок жив! — вскричала Ариадна, и из глаз ее хлынули слезы. — Я не отвергала его. И потом — он ведь обещал прийти и вместе со мной благословить цветение виноградников!

— Благослови их сама, как благословляла лозы — ты, ставящая условия своего служения. Бог всегда прав. Это твои слова.

Слезы закапали в вино. Образ расплылся и исчез. Ариадна, рыдая, опустила чашу.

На следующий день она безупречно провела обряд — но хотя образ Диониса и мелькнул в чаше, он тут же пропал, и никто не появился перед фреской. Ариадна разделась и легла на алтарь. Спустя несколько мгновении жрицы, чьи лица вытянулись от разочарования, подняли и одели ее. Отсалютовав изображению на фреске, Ариадна начала завершающий обряд. И лишь тут заметила, что никто из ее семьи не пришел в святилище. Да и вообще народа перед алтарем собралось очень мало.

Это почти не удивило ее — учитывая то, как явно выказал Дионис свою немилость. Ей было все равно — если бы не одиночество. Не с кем было поговорить, посмеяться, некого кормить хлебом, маслинами и сыром, никто не морщил нос, пробуя вино, и не дразнил ее. Ариадна опустилась на колени перед креслом, положила голову на сиденье и разрыдалась.

А потом у нее не осталось слез, и колени разболелись так, что пришлось сменить позу и сесть рядом с креслом. Ариадне смутно думалось о долге, который должно исполнить. Это чувство ответственности говорило ей, что за окном разгорается день, затем — что близятся сумерки и грядет ночь. Когда совсем стемнело, Ариадна поднялась — так же неуклюже, как куклы, что делал Дедал, сняла расшитый золоченый лиф и тяжелую юбку-колокол и переоделась в простое платье.

С решительным видом, глядя прямо перед собой и заставляя себя ровно дышать, несмотря на судороги, что терзали ее горло и легкие, Ариадна сняла со стены палку с крюком для лоз и вышла на улицу. Во дворе святилища она подняла взгляд к усыпанному звездами небу.

— Помоги мне, — прошептала она. — О Мать, помоги мне!

Нежное тепло окутало ее; легкий ветерок шевельнул волосы. Ариадна сжала посох, пожелала, чтобы он вспыхнул — и он вспыхнул. Удивленная настолько, что даже почти перестала чувствовать боль, Ариадна сначала пошла, а потом и побежала через виноградники — точно так же, как раньше бежала с Дионисом.

Ариадна ощущала Силу, которая наполняла ее и которую она тратила, благословляя юные кисти. Она была бесконечно благодарна Матери за поддержку — но помощь эта не могла заменить сжимающей ее руку ладони, смеха, звенящего в воздухе... Девушка была счастлива, что может даровать плодородие виноградникам Кносса, — но глубокая радость, счастье любить и быть любимой ушли от нее.

Как и в прошлое равноденствие и солнцестояние, жрицы перед уходом оставили на столике рядом с Дионисовым креслом поднос, но Ариадна хотя и не помнила, когда последний раз ела, лишь погрузила поднос в стазис. Это ничего ей не стоило, она только что не звенела, переполненная Силой, но теперь это не имело для нее ни смысла, ни значения. Она хотела только забвения.

И она получила его — едва улеглась в постель. Правда, надолго забыться ей не удалось — ее вернула к действительности (и к осознанию утраты) Федра, которая влетела в спальню и принялась бешено трясти сестру.

— Идем! — кричала Федра. — Скорее!! Астерион свихнулся! Он визжит, ревет и кидается на всех, кто приблизится!..

Виновник ее потерь. Ариадну так и подмывало повернуться к сестре спиной и сказать, куда именно она может пойти вместе со своим Астерионом, но слова Федры так поразили ее — Астерион, если не считать мгновений, когда просил есть, был ребенком донельзя спокойным, — что она не удержалась от вопроса: отчего он пришел в ярость?

— Мать! — выпалила Федра. — Она выставила его напоказ перед целой толпищей, ну и все, разумеется, завопили от радости — а малыш, сама понимаешь, перепугался до безумия. А потом, вместо того чтобы вернуть его в знакомую люльку к знакомым нянькам, она отнесла его в новый покой рядом со своим собственным — а там огромная вызолоченная кровать, и он, бедняжка, хоть и большой, совсем в ней потерялся, да еще приставила к нему «опекунов» из знати, которые понятия не имеют, как его успокаивать — не говоря уж о том, чтобы кормить. А потом она просто ушла — как всегда — и оставила его с этими дурнями.

— Бедняжка Астерион, — вздохнула Ариадна, вылезая из постели и протягивая руку к свежему платью, которое было приготовлено для нее. — Но с чего же он все-таки взъярился? Только не говори, что мать еще раз выставила его напоказ.

— Насколько я знаю, — процедила Федра, — он так толком и не успокаивался. Те, кого мать «почтила» опекунством, пытались скрыть, что не могут его утихомирить. Должно быть, они как-то заглушали его крик и не говорили ей до тех пор, пока с ним совсем не стало сладу. И только когда им стало страшно, что Астерион умрет, один из них повинился. Тогда мать велела позвать меня. На меня он, правда, не кидается и не пытается укусить, но и успокаиваться не желает. Так что я побежала за тобой.

Только придя во дворец, Ариадна поняла: говоря, что Астерион визжит и ревет, Федра ни капли не преувеличивала. Вопли голодного испуганного ребенка смешивались с чем-то похожим на злое пронзительное мычание. У Ариадны заныло сердце. Она не позволила себе думать об этом и вбежала в покой со словами:

— Тише, тише, Астерион. Я тут. Сейчас я все улажу. Она потянулась к вопящему, брыкающемуся дитяти — а он оборвал вопль, кинулся к ней и почти взлетел ей на руки. Ариадне пришлось опереться коленями о кровать, чтобы не упасть, — он был слишком тяжел для нее. Астерион крепко вцепился в нее, положил голову ей на плечо, прижался мордочкой к шее — и затих.

Теперь Ариадна смогла оглядеться вокруг — и поразилась гордыне и глупости своей матери. От отвращения у нее даже свело скулы. Ложе, как и сказала Федра, было позолочено — несусветная глупость, но — мелочь по сравнению с его размерами: оно было так огромно, что ребенку только и оставалось, что кататься по нему, все время рискуя свалиться; подушки — их сдвинули по краям, чтобы не дать Астериону упасть — были из парчи и расшиты жесткой золотой нитью: очень красиво, но годится лишь для того, чтобы смотреть на эту роскошь. Одеяло, которое ни разу еще не снимали с простыней — если там вообще были простыни, — тоже было расшито и сияло бы, если бы не пропиталось мочой и не запачкалось калом. Сам же Астерион был весь в царапинах и полузаживших ссадинах от «божественного белья».

— Ну-ну, малыш, все хорошо, — ворковала Ариадна, поглаживая его густую гривку, — сейчас мы пойдем в свою колыбельку, к своим нянюшкам... они тебя помоют, они тебя накормят, а потом...

— Куда это ты собралась с Астерионом? — спросила Пасифая, возникшая в дверях; из-за ее плеча выглядывал позвавший ее «опекун».

Ариадна взглянула на мать — та была в ярости, — но не дрогнула.

— В привычное ему место, царица, — ответила она, ровным шагом направляясь к дверям. — Туда, где его ждут няньки и где умеют о нем заботиться.

— Положи его назад, — велела Пасифая. — Бог должен и жить по-божески, и иметь приличествующих ему слуг — людей благородного происхождения, а не простых селянок.

— Ты свихнулась? — таким же спокойным голосом поинтересовалась Ариадна. — Это не бог. Это трехмесячный младенец. Он что — летает или бегает по воздуху, как Гермес? Или слагает божественные поэмы, как Дионис? Или играет на лютне — Аполлон, говорят, играл с первого десятидневья? Он, как любой неухоженный младенец, грязен, потому что твои «приличествующие» слуги не удосужились его вымыть; голоден, потому что кормили они его, без сомнения, тем, что он не мог есть; да еще едва жив от крика. — Астерион на ее плече тихонько икал.

— Уймись! — выкрикнула Пасифая. — Ты лжешь! Ты просто не хочешь уступить своей власти богу, рожденному из моей утробы.

Подскочив к Ариадне, она схватила дитя и вырвала его из Ариадниных рук. В тот же миг Астерион ощерился и вонзил мелкие острые зубы в плечо Пасифаи — одновременно его когтистые руки бешено заколотили воздух, раздирая ей щеки, Пасифая завизжала, попыталась отбросить его — и непременно бы выронила, не вонзись его зубы слишком глубоко; она освободила руку не сразу, и Ариадна успела подхватить мальчишку прежде, чем он упал.

Он еще бился у нее в руках, яростно мычал и скалился на Пасифаю, но Ариадна умела держать его — она понеслась мимо матери, мимо двери ее покоев и вверх по лестнице. Грязного и отвратительно пахнущего, она посадила его в сделанное специально для него креслице с чем-то вроде столика, подложила подушки и поставила перед малышом большую миску молока. Его крик тут же оборвался, он сунул мордочку в миску и принялся пить.

Ариадна, тяжело переводя дыхание, стояла рядом и смотрела на него — и слезы текли по ее щекам, когда она вспоминала, чего лишилась из-за этого создания. Но ей вспоминалось и то, как он, все еще вереща от злости и голода, бросился к ней, прижался к ее груди в поисках покоя и ласки. Ариадна всхлипнула; Астерион поднял от миски вымазанную молоком мордашку, склонил голову на одно плечо и моргнул. Глаза его перестали быть выпуклыми; они были большими, прозрачно-карими, в окружении длинных пушистых ресниц — красивые глаза коровы. Ариадна вздохнула и потрепала черную гриву, что клином начиналась прямо над низким лбом и спускалась по плечам до самых лопаток. Астерион снова опустил морду в миску и занялся молоком.

— Как ты посмела?! — В дверях появилась Пасифая, но голос ее теперь звучал далеко не так громко и уверенно, как раньше.

Ариадна повернулась к ней. Руку царице перевязали, кровь со щек смыли, и во взгляде ее, устремленном на Астериона — он по-телячьи тянул из миски молоко, — проглядывало нечто похожее на ужас.

— Я посмела уже сделать куда больше, чтобы спасти этого ребенка, — горько заметила Ариадна. — Потому что для меня он просто ребенок. Если тебе нужен мертвый бог — я оставлю его на попечении твоих «приличествующих» помощничков. Не знаю, правда, останется ли он для них божеством после того, как им придется убирать за ним мочу и испражнения и как-то умудряться кормить тварь с мордой вместо лица. Если же тебе нужен живой сын — ты оставишь его Федре и нянькам до тех пор, пока он не сможет ходить и есть сам.

Пасифая перевела взгляд с дочери на Астериона — и прикусила губу.

— Думаю, его божественность не проявляется покуда потому, что он наполовину человек, — пробормотала она, а потом снова взглянула — на Ариадну. — Но взгляни — как он огромен! И как силен! — Она набрала в грудь побольше воздуха — и выкрикнула:

— Это Бог-Бык во плоти!

Астерион поднял голову от миски, взревел и оскалился, словно снова собрался кусаться.

— Царица Пасифая, — вкрадчиво произнесла Ариадна, — разве не должен бог радоваться молитвам и славословиям своего народа? Астерион отверг их поклонение. Станет ли бог реветь или злиться всякий раз, когда ты окликаешь его? Астерион делает именно это, отвергая твои притязания. Пожалей себя, пожалей этого несчастного ребенка, пожалей Крит. Внемли предостережениям, он подает их тебе сам...

— Довольно. — Царица подняла ладонь. — Ты говоришь как Уста бога или как завистливая жрица? Как и поклялась, я слушаю тебя с уважением. Я ничем не угрожаю тебе и не мешаю служить твоему мелкому божку. Не вмешивайся же и ты в мое служение — богу куда более великому. — Она оглянулась на толпу, заполнившую коридор за ее спиной. — Коль скоро бог столь ясно изъявил желание пребывать в знакомом ему месте, он остается покуда на попечении Федры.

Она бросила на Ариадну вызывающий взгляд, но та уже отчаялась исцелить мать от ее безумия и безмолвно смотрела, как та выплывает из комнаты. Потом она повернулась к Астериону — тот пытался вылизать остатки молока из миски — и взяла поднос, который принесли няньки, когда убедились, что им возвратят Астериона. Мясо чуть заветрилось, но было свежим, и Ариадна отдала его малышу. Кто-то подошел к ней и встал рядом; она повернулась — это была всего лишь Федра.

— Когда он наестся, — сказала Ариадна, — пусть няньки искупают его. Потом он уснет. А когда проснется — надеюсь, обо всем позабудет. — Она поманила Федру за собой в коридор, внимательно осмотрелась и нырнула в комнату, которую некогда делила с Федрой. — По-моему, Пасифая свихнулась, — сообщила она.

— Да, есть немного, — согласилась Федра, падая на ложе. — Ей очень хочется верить, что Астерион — бог. — Она поколебалась немного и спросила: — А ты уверена, что это совсем уж не так? Как может голова быка оказаться на плечах человека, если человек этот — не бог? Вспомни, ведь именно такими были боги Египта! И разве обычный трехмесячный младенец может сидеть прямо и есть мясные колобки?

— Возможно, кое-что от своего отца он и получил. Я не говорю, что он не отпрыск Посейдона и не обладает Дарами богов. Я говорю только, что, каким бы он ни стал в будущем, сейчас Астерион — дитя. Ему нужно, чтобы его укачивали, любили, давали игрушки и учили с ними играть. — Она помолчала и — зная, что чем больше выгод найдет для себя Федра в уходе за Астерионом, тем лучше малышу будет — медленно проговорила: — Если он действительно будет богом, лучший для тебя способ стать в грядущем его Избранницей — добиться его любви сейчас.

Федра чуть вздрогнула, а потом кивнула.

— Ты права, конечно. Я и матери говорила об этом, но ко мне она прислушивается так же, как когда-то к тебе. Астерион ее терпеть не может.

Показалось Ариадне — или действительно на губах Федры мелькнула тень улыбки? Она поморгала — глаза, уставшие от недосыпания и слез, видели плохо, — но улыбка, если и была, исчезла.

— К тебе она может прислушаться, — ответила она. — Это мне она все время все делает назло — с тех пор, как Дионис пришел на мой Призыв.

— Ну, скоро это перестанет ее задевать. Теперь у нее есть собственный бог — и она сможет заставлять его говорить и делать все, что ей будет нужно. Ты разве не знаешь, что отец разослал вестников по всему царству, повелевая всем собраться в великом храме в Кноссе, дабы поклониться Богу-Быку во плоти? Вчера утром, когда народ должен был прийти к тебе, в святилище Диониса, они все глазели на Астериона — мать выставила его напоказ и пыталась толковать его рев.

Ариадна, которая как раз собиралась сесть на свое прежнее ложе, замерла, стиснув руки. Значит, Дионис был прав. Ее родители и впрямь замыслили объявить Астериона богом. Это добром не кончится — Ариадна отлично это понимала. Но даже если и так, она не могла согласиться с Дионисом полностью. Можно ли счесть основанием для убийства несчастного малыша глупость — пусть даже богохульство — его родни? Сам-то он никому не сделал вреда.

Ариадна закрыла и вновь открыла глаза. Она никогда не сомневалась в правоте слов Диониса и знала, что ее — его — святилище пострадает. Чудовищная помесь быка и человека, которую смогут выставлять напоказ в любое время и по любому поводу, привлечет к себе и почитателей, и дары. Но не надоест ли людям поклоняться богу без Силы?

— Я, пожалуй, вернусь в храм, — сказала она Федре. — Меня ноги не держат, так я устала.

Собственные слова напомнили ей, что утомили ее не только события во дворце и стычки с матерью из-за Астериона. Почти всю предыдущую ночь она благословляла виноградники, чтобы урожай был богатым. Ариадна замерла как громом пораженная посреди длинной каменной лестницы, что выводила на дорогу к Гипсовой Горе.

Она благословила лозы, и урожай будет добрым, но те немногие, что явились в святилище — должно быть, младшие сыновья и меньшие братья семейств, решивших почтить обоих богов, — разнесут повсюду слух, что Дионис не пришел. Что тогда подумают люди? Не придет ли им в голову, что плодовитость их лоз — дело Бога-Быка? Ариадна продолжила спуск. Ныне пришло время, когда ей необходим совет Диониса. Но есть ли ему еще дело до народа Крита — теперь, когда в его храмы почти не приносят даров? В прошлом он тоже отворачивался от Крита, даже когда жертвы ему приносились, — но тогда он делал это просто потому, что ему не нравились жрицы. Ариадна пошла быстрее, она торопилась в святилище — чтобы взглянуть на фреску за алтарем. Лик был красив — но не располагал к доверию. Она вспомнила гнев, которому он позволял порабощать себя, — гнев, едва не убивший ее родителей, ее любимого брата. Вспомнила его слова — «смертная дура» и еще — про «копошащиеся улья». И как он презрительно улыбался. Нет, она не жалеет, что не может Призвать его и спросить совета, Ей ведь известно, каким был бы этот совет. Покуда она сможет помогать народу Крита благоденствовать благодаря виноделию и продаже вина — она станет это делать. Ну а коль он рассердится... Больше, чем он уже сердит, ему все равно не рассердиться.

Ночь в душе Ариадны озарял лишь один слабый огонек — в первую после весеннего равноденствия ночь полнолуния она вновь танцевала для Матери. Пасифая пыталась уговорить танцевать Федру, и Ариадна была очень удивлена, что та не воспользовалась возможностью. Федра сильно выросла за прошедший год, теперь она куда больше, чем прежде, верила в себя — и изо всех сил старалась не упускать собственной выгоды. Ариадна спросила ее об этом впрямую — и узнала, что Федра отказалась от танца весьма неохотно.

— Желание здесь ни при чем, — пожала плечами Федра. — Я не могу танцевать. Я пробовала. Дедал показал мне площадку и объяснил, что и как делать, но когда я вышла и попробовала, как он говорил, — ничего не вышло. Меня словно камнем прижало. Я спотыкалась и запиналась, путалась в ногах, колени подгибались... — Она опять пожала плечами. — Может, я и не такая танцовщица, как ты, но настолько неуклюжей и слабой не была сроду. — Она искоса глянула на Ариадну и вздохнула. — Честно сказать, сестричка, я думаю, что я неугодна Матери. Может, я и не слишком умна, но и не настолько дура, чтобы навязываться Ей.

— Я станцую, конечно, если ты этого хочешь. — Ариадна постаралась сохранить на лице выражение безразличия, хотя душу ее затопили тепло и легкость, и даже камень, лежавший у нее на сердце, стал как будто легче.

Тепло осталось с ней и даже усилилось в день восхода полной луны. Солнце стало клониться к закату, и тогда Хайне с одной из девочек-учениц занялась прической Ариадны, а Дидо отыскала и вытащила винно-красные с золотом юбку и лиф. Когда Ариадна была готова — солнце стояло низко, но еще не настолько, чтобы вызолотить площадку для танца, — она отправилась туда.

Она рассчитала верно. Процессия из дворца только что прибыла, «бог» и «богиня» остановились перед тронами на священном помосте. Но танцоры на вершине лестницы стояли неверно: они сбились в кучу и выглядели потерянно и смущенно. Ариадна поджала губы. Очевидно, ни Пасифая, ни Федра не сказали им, кто поведет танец. Но этой беде легко было помочь. Когда танцоры увидели маленькую процессию из учеников, жриц и жрецов во главе с Ариадной, вздох облегчения пронесся над площадкой, а кое-кто из танцоров призывно замахал руками.

Ступенькой ниже, на самой кромке оставленного танцорам места, Ариадна увидела высокий широкоплечий силуэт. Цветок в ее сердце дрогнул, готовый раскрыться, и острое чувство радости пронзило ее. Он пришел! Но в следующий миг поднявшиеся было серебристые лепестки опали; цветок закрылся. Перед ней стоял незнакомец. Его волосы и глаза были темными. Как могла она принять его за своего господина?..

Потрясенная и разочарованная, Ариадна отвела глаза — и наткнулась на злобный взгляд Пасифаи. Отец, однако, кивнул — и она ответила вежливым поклоном. Жестом позволив своим помощникам идти отыскивать себе места, она прошла мимо священного помоста и по проходу, образованному ожидающими людьми, поднялась наверх. Ругая себя последней дурой, она все же повернула голову, чтобы получше рассмотреть незнакомца. Но его не было.

Не успела Ариадна занять свое место, а танцоры выстроиться в нужном порядке, как танцевальная площадка замерцала золотом. Подняв руки, Ариадна начала спускаться по долгой лестнице — ступень за ступенью. Толпа пела; «бог» и «богиня» отвечали; гладкий камень площадки ласкал босые ноги Ариадны, когда она пересекла ее, чтобы, согласно ритуалу, встать перед священным помостом и приветствовать восседающих на нем «божеств».

Зазвучали флейты и систры — и Ариадна, уронив руки, плавно заскользила к центру площадки. Когда она повернулась лицом к родителям, вскинула руки с обращенными вверх ладонями и застыла, давая танцорам занять места на площадке, то снова увидела его — на сей раз у самого помоста. Но теперь цветок ее сердца не отозвался: это был не Дионис. Это был тот же темноволосый темноглазый человек, которого она перед тем приняла за своего бога. Ариадна закрыла глаза — но прежде чем скорбь, столь же острая, как и недавняя радость, затопила ее, она ощутила полузабытое прикосновение легких, как перышки, лент — и вся отдалась танцу.

Она творила танец жизни и смерти — и у нее не было времени ни о чем думать. Но когда опустилась тьма и Ариадна бесшумно упала на камни, чтобы дождаться восхода луны, ей вспомнился тот широкоплечий человек. Его лицо как живое встало перед ее мысленным взором — но лишь затем, чтобы она убедилась, что не знает его. Но разве такое возможно? Она знает всех придворных Кносса, а этот великан с высокомерной осанкой — человек явно не из простых, и спутать его ни с кем она бы не смогла.

Словно издалека слышала Ариадна моления толпы и ответы — сперва Пасифаи, потом отца. «Бог» принялся улещать «богиню». Ариадна сказала себе, что тот, кого она видела, может быть гостем, возможно — гостем из другой страны. Но нет. Он наверняка не приезжий. По платью, по внешности, по манерам — по всему он был критянин, и торс его стягивал традиционный пояс, какой сызмальства носили на Крите, чтобы добиться освященной обычаем узкой талии.

Если он не мог быть приезжим и не был критянином... Одно противоречило другому, но Ариадна вспомнила такую же неясную, но привлекающую взгляд фигуру, мелькнувшую в толпе во время ее прошлогоднего танца. Тогда она без колебаний признала в ней Диониса — в некоем обличье. Ариадна ощутила легкую дрожь. А может, и сейчас?.. Она заглянула в себя — да, цветок открыт. Ариадна осторожно собрала серебристые лепестки — и, как рыбак невод, забросила их в толпу.

Они возвратились — так быстро и с такой силой, что, будь они реальны, поранили бы ее. И цветок тут же захлопнулся. Ариадна не знала, смеяться ей или плакать. Никто, кроме Диониса, не мог повлиять на ее цветок; она уверилась, что он приходил взглянуть на ее танец, и это наполнило ее надеждой и трепетной радостью. А его раздражение от того, что он обнаружил, что цветок ее сердца выдал его, а лепестки чуть не нашли его, заставило ее рассмеяться — таким оно было ребячливым: будто мальчишку поймали на том, что он описался. Правда, неприязнь Диониса — это совсем не то, от чего можно с легкостью отмахнуться, и все же горе и одиночество, тяжким камнем лежавшие на сердце у Ариадны, немного развеялись. Он не отвернулся от нее. Ему не все равно.

Эта мысль настолько успокоила ее, что щит, которым она отгородила себя от впечатлений извне, стал тоньше — и в зареве факелов на помосте ей стали видны «бог» и «богиня»: напряженные позы, повернутые головы... Ссорятся. Теперь-то из-за чего? — подивилась она. Это было ей внове. Все, что с рождения Астериона видела и слышала во дворце Ариадна, говорило о том, что отец примирился с действиями Пасифаи и даже начал видеть в них выгоду. Он ведь сделал все, что в его власти, чтобы поддержать ее, когда она объявила Астериона Богом-Быком во плоти.

Ариадна расстроилась. Выносить ссору на ритуал в честь Матери очень опасно. Девушка всегда знала, что между отцом и Пасифаей существует рознь, но они никогда не позволяли себе привносить ее в дела государства или в обряды великих празднеств. В политике Пасифая всегда была незаменимой советчицей и незыблемой опорой мужу; в обрядах, посвященных Змеиной Богине либо Матери, Минос выступал преданным сторонником своей супруги-жрицы.

Наконец краешек полной луны выполз из-за горизонта и посеребрил площадку. Ариадна поднялась, чтобы танцевать Пробуждение. Она отдавала себя, свою любовь, свой крохотный бутончик надежды — и понимала по обнимающему ее теплу, что ее дары приняты. И тем не менее ей казалось, будто саван окутал ее и других танцоров. Мать пробуждалась — но без радости.

Глава 10

На следующий день Ариадна узнала причину ссоры, омрачившей радость пробуждения Матери. Федра прибежала в святилище рассказать, что по возвращении во дворец меж царем и царицей разыгралось настоящее сражение, и Минос решил дать Пасифае разрешение выстроить храм, дабы поклоняться там Богу-Быку. Это было интересно, но Ариадну совсем не тронуло.

— Но ведь ссора началась еще до обряда? — спросила она.

— Да, и началось с того, что мать решила одеть Астериона во все золотое. — Федра помотала головой. — Ну, ты ведь знаешь, как он относится к заворачиванию. А теперь у него грива не только на спине, но и на груди, и он совсем не выносит, когда его одевают. — Она пожала плечами. — И вдобавок — терпеть не может мать. Он начал хныкать, едва она вошла, а когда она велела нянькам его одеть и они попытались сделать это — взревел. — Федра поежилась. — Ненавижу это. Он ревет как зверь, а не как ребенок, и уж вовсе не как бог.

— Он просто младенец, — проговорила Ариадна. — И, разумеется, орет, если его обозлить или напугать. Ему все равно, как это звучит, если этим он добивается своего.

Снова пожатие плеч.

— Я пыталась объяснить матери, что Астерион не любит одежды, но тут пришел отец и спросил, в чем дело. Но дожидаться ответа не стал. Едва увидев эту самую раззолоченную тунику, он заявил матери, что Астериона она на обряд не возьмет.

— Она собиралась взять Астериона на празднество Матери? Зачем?

— Затем, что, как она говорит, он — бог Крита, и все обряды должны совершаться для него или с участием его. — Федра беспокойно поерзала. — Она заявила отцу, что Астерион должен сидеть меж священных рогов, а они — по обе стороны от него.

— Но действо свершается для бога и богини — Мать объединяет их и жизнь возрождается... в нем нет места для ребенка, даже если он бог, истинный или ложный — не важно.

— Отец так и сказал, но мать настаивала, что на Крите Бог-Бык должен быть первым во всем. — Федра вздохнула. — А поскольку Астерион в это время ревел, как бык, отцу и матери, чтобы слышать друг друга, приходилось кричать. Потом мать попробовала взять Астериона на руки, чтобы успокоить, и он чуть снова не укусил ее. Может, ее убедило это, а может, то, что сказал отец: если она берет Астериона — он не идет, и пусть Астерион поет тогда вместо него.

— Чего тот делать не может... и не сможет никогда, — ровно произнесла Ариадна.

— Но утром отец согласился построить для Астериона храм.

Ариадна кивнула.

— Отец обезопасил себя. Если Астерион бог — он выказывает ему почтение, возводя храм, выделяя ему место — и время — для служения. Если же он не бог — поклонение ему не заденет истинных богов.

Место для храма выбрали у подножия дворца, меж дорогой и постоялым двором для приезжих. Там было довольно места для народа, и толпу будет ясно видно с Гипсовой Горы. Интересно, размышляла Ариадна, не потому ли ее мать избрала именно это место. Не надеется ли она разозлить Диониса и тем самым вынудить его покинуть Крит, показывая ему, как охотно собрались люди для строительства святилища, как они несут дары Богу-Быку в недостроенный еще храм? Дионис сказал, что ему нет дела до храмов и даров, что заботит его лишь Избранница, — но когда прошла декада и ничего не изменилось, уверенность Ариадны в том, что он приходил взглянуть на ее танец, начала ослабевать.

Храм строился быстро. Он не был ни сложным, ни вычурным — просто большое квадратное здание с задним и двумя боковыми входами и портиком, который поддерживали четыре обычные колонны, узкие внизу и расширяющиеся кверху. Простота, однако, подчеркивала пышность украшений. По центру портика, меж двух колонн, зиял окруженный резными позолоченными рогами вход в темное нутро. По обе его стороны мчались друг на друга мозаичные быки. Меж мозаик, на фоне темного проема, стоял позолоченный трон — подлокотники его заканчивались бычьими головами с раскрытыми в реве пастями, резьба на высокой спинке тоже изображала быков.

Именно на этом троне, по замыслу Пасифаи, должен был являться народу во всем своем блеске и величии Бог-Бык. Ариадна, правда, сомневалась, что матери удастся воплотить эти замыслы. Астерион, во всяком случае, помогать ей в этом не собирался. Он вопил, лягался и рвал одежды, которые хотела заставить его носить Пасифая. Он не желал сидеть на ее коленях на троне, кидался на нее и так лязгал зубами, будто хотел перегрызть ей горло. Но его неосознанное неприятие показного величия, казалось, не умеряло, а лишь усиливало настойчивость царицы. Она велела связать его, а поверх веревок укутать позолоченным покрывалом — и так понесла благословлять храм. Его рев она толковала собравшимся как приветственный клич.

С тех пор он поднимал крик, едва завидев ее, но пока что ему не хватало ни сил, ни ловкости, чтобы спастись от нее — и Пасифая принудила его участвовать в нескольких церемониях. Однако ко времени, когда Астериону сравнялось полгода, он уже ходил, а ростом и весом был с двухгодовалого ребенка — так что силой заставлять его делать что-либо царица уже не могла. Оставайся «бог» по-прежнему недвижим — среди его почитателей неминуемо поползли бы слухи, а может, кое-кто и засомневался бы, так что Астериона больше нельзя было связывать и таскать на руках. То, что в конце концов Пасифая добилась своего, окончательно убедило Ариадну, что Астерион — не божество, а просто несчастная изуродованная жертва Посейдоновой злости.

Жалость не давала девушке совсем отвернуться от ребенка, даже когда его переселили из детской в пышные покои, изначально приготовленные для него Пасифаей. Теперь за ним ходили «приличествующие» опекуны-мужчины, крепкие и вооруженные «жезлами служения», которые позволяли удерживать Астериона на расстоянии и наносить ему чувствительные удары — вот только вряд ли эти опекуны помнили, сколько Астериону на самом деле лет. Физическое его развитие по-прежнему поражало: в следующее солнцестояние ему исполнился год — а выглядел он лет на пять или шесть.

Возможно, Пасифаю убеждали необычайные рост и сила Астериона или же ее собственная отчаянная жажда верить в это — и она продолжала утверждать, что он бог. Никаких других знаков божественности он не подавал: он не говорил (быть может, просто не мог) и по-прежнему ходил под себя и мочил пеленки. Кроме того, он, казалось, не понимал даже простейших команд. Однако выдрессировать его было можно — с помощью лакомств (кусочков мяса, которое он предпочитал всему) и наказаний, — и его выдрессировали; он приучился не кидаться на Пасифаю и позволял надевать на себя золотую корону и расшитый золотом килт. Рога его были уже отчетливо видны.

Приучился Астерион и сидеть на троне, который был готов задолго до того, как закончили строить храм; смирился он и с поясом-петлей из позолоченного металла, которым его удерживали на месте. Он ее не любил, но легко отвлекался и забывал, что привязан. Сама того не желая, Ариадна подсказала матери, как заставить его сидеть спокойно. Она помнила, что он, по сути, еще младенец, и приносила ему яркие кубики и разные игрушки — они искрились, блестели и покачивались на ветру или двигались, если дернуть за веревочку. Когда она ставила кубики один на другой и позволяла Астериону толкать их, чтобы они рассыпались, или раскачивала перед ним блестящие игрушки — он сидел совершенно спокойно, замерев от восторга.

Пасифая, как-то застав их за игрой, против обыкновения не стала выгонять Ариадну, как та боялась. Почти отчаявшись заставить Астериона взбираться на трон и сидеть там, царица ухватилась за мысль, что его можно привлечь туда, чем-то заинтересовав.

Немедленно были собраны жрецы и жрицы, чтобы служить Богу-Быку, танцуя перед его алтарем, и Пасифая велела Дедалу изобрести для них одежды, которые бы переливались и свободно развевались, завораживая разум и душу. Танцоры в ярких, будто живых, одеждах выделывали разные акробатические номера, как, например, пирамиды, которые рассыпались мерцающей грудой по мановению руки Астериона или начинали ускорять и изменять свои движения в такт его жестам.

Ариадна никогда не участвовала в этих церемониях, и это стало причиной ее стычки с матерью накануне зимнего солнцестояния — перед вторым днем рождения Астериона. Пасифая во всем противостояла дочери, а та как раз принесла Астериону целый короб новых ярких игрушек — в подарок на день рождения. Он уже мог произносить несколько слов, и его счастливый вопль «Ридна!» (так он называл Ариадну) известил мать о ее приходе.

Астерион, бросившийся было к сестре, остановился на полушаге, когда Пасифая показалась в дверях. Коровьи губы его приоткрылись, обнажая зубы в оскале, особенно жутком на бычьей морде. Он зарычал и попятился; Ариадна, не раз видевшая такое прежде, поставила короб и обернулась к Пасифае.

Царица взглянула на деревянную лошадку с тележкой, вертящиеся колеса которой были ярко раскрашены и должны были блестеть при движении, на два волчка и несколько пирамидок, тоже украшенных чем-то искрящимся. Игрушки напоминали, что ловкостью и хваткостью Астерион не уступит десятилеткам, ровесником которых выглядел. Брови Пасифаи изогнулись.

— Итак, ты признаешь силу Бога-Быка, — с улыбкой сказала она. — Разве может двухлетка играть такими игрушками? — Царица громко засмеялась. — Коль скоро ты уже заискиваешь перед Богом-Быком, то можешь и станцевать для него в день его рождения и присоединиться к нам в нашем служении.

— Нет, — отрезала Ариадна. — Я танцую только для Матери. И служу лишь Ей и Дионису.

— Дионис покинул Крит! — выкрикнула Пасифая. — Он отверг тебя в тот самый день, когда Бог-Бык родился во плоти! Не глупи. Станцуй для Бога-Быка, и я уделю тебе толику даров из тех, что принесут в его храм. Ариадна неспешно улыбнулась.

— Дионис не покинул Крита. Разве лозы не процветают? Разве виноград не крупен и не сладок? Разве вино Крита не вернуло себе древнюю свою славу?

Губы Пасифаи гневно изогнулись. Не только потому, что Ариадна сказала правду, — но и потому, что она напомнила ей об ошибках, которые Пасифая допустила в первые месяцы своего служения Богу-Быку. Тогда она считала своим первейшим долгом отобрать почитателей у Диониса и привлечь их к Астериону. К тому же тогда она считала, что Астерион обладает силой, которой она сможет управлять. И она пригрозила нескольким аристократам, продолжавшим посылать младших членов семей в святилище Диониса, увяданием лоз. Угроза оказалась беззубой. Когда Федра рассказала, что сотворила царица, Ариадна постаралась, чтобы лозы именно этих семей принесли самый богатый урожай на всем острове — и чтобы виноград их был самым сладким.

Теперь угрозы Пасифаи сводились к тому, что можно было устроить без помощи богов. Если она предрекала какой-либо знатной семье несчастье — несчастье это приходило от рук вооруженных парней в масках и без родовых значков, которые исчезали сразу, как только завершали разгром. Если предрекала удачу — то лишь в делах торговли или политики. И все же к угрозам она прибегала нечасто. Минос не одобрял этого, да и собственное политическое чутье удерживало царицу от того, чтобы провоцировать взрыв. Но, конечно, вершиной ее успеха было бы привлечение верховной жрицы Диониса к служению Богу-Быку.

— Это происходит по воле Бога-Быка, — громко возгласила Пасифая. — Что тут общего с благословением мелкого божка, отвергшего к тому же свою жрицу? Я требую, чтобы ты танцевала на рассвете на празднике в честь Бога-Быка.

— На рассвете я провожу обряд Призывания Диониса к лозам. — Голос Ариадны звучал спокойно, хотя горло саднило от невыплаканных слез.

— Которому твой божок не внемлет! — Пасифая будто выплевывала слова. — Которого не заметит никто на Крите! Ты будешь одна — со своими древними жрицами и жрецами да шестеркой детишек, которые страшно жалеют, что их посвятили мертвому божку, и мечтают спуститься с горы в храм Быка.

— Будь что будет. Дионис не ушел, и это доказывает наше вино. Он — мой бог, и я служу лишь только ему и Матери, которая превыше всего, превыше даже богов.

— Я — твоя мать и твоя царица! — взвизгнула Пасифая. Где-то позади завопил Астерион. — Я повелеваю тебе танцевать для Бога-Быка! Ты должна повиноваться мне!

— Нет, — сказала Ариадна. — Лишь Дионис может повелевать мной.

— Дионис ушел! Умер! Говорю тебе: если не станешь танцевать для Бога-Быка — я сровняю твое святилище с землей. Я...

Ариадна рассмеялась ей в лицо.

— А я поражу лозы царя и царицы Кносса сушью, и никогда уже ничего не вырастет и не вызреет на них — только лишь на лозах царя и царицы. Остальные виноградники будут плодоносить обильней прежнего.

Пасифая взвыла от злости и бросилась к Ариадне, занося руку для удара. Астерион снова взревел, и один из его опекунов предупреждающе вскрикнул... Раздался глухой удар палки... Астерион взвизгнул от боли, и Ариадна круто развернулась — узнать, что с ним. Тонкая струйка крови текла по его мордашке, опекун ворочался на полу, пытаясь встать, а Астерион, оскалясь, выставив когтистые пальцы, мчался на Пасифаю — и в глазах его была смерть. «Не бить Ридну!» — ревел он.

— Нет, нет! — Ариадна схватила брата за руку и развернула к себе. — Никто меня не бьет, мой хороший. Ты ведь знаешь, мама много кричит. Не обращай на нее внимания. Пойдем, малыш. Пойдем поиграем новыми игрушками. Давай покрутим волчок. Знаешь, у меня он никогда не крутится так долго, как у тебя.

С минуту он вырывался, но Ариадна обняла его и чмокнула в щеку. Рот Астериона закрылся, красивые коровьи глаза заморгали.

— Ридну не бить?

— Никто не будет бить Ридну. — Ариадна поцеловала его еще раз.

Астерион взглянул через свое — и Ариаднино — плечо, и девушка вдруг поняла, что он лишь немногим ниже нее. А он смотрел на мать — и в груди его клокотал жуткий звериный рык. Ариадна краем глаза видела, как один из опекунов проскользнул вдоль стены к Пасифае. Рычание стихло, Астерион расслабился, и Ариадна понадеялась, что охранник убедил царицу уйти. Она снова потянула Астериона за руку.

— Давай сядем вот здесь, ты и я рядом. — Она легонько подтолкнула братишку и подтянула к себе короб с игрушками. — Ну-ка глянь, какой волчок. Золотой! Попробуй запусти — видишь, побежали красные полоски. Вверх — вниз... Нравится?

Астерион прижался к ней головой.

— Люблю Ридну, — заявил он и с такой силой крутнул волчок, что заискрившиеся алые полосы едва не ослепили Ариадну.

— Н-да, весьма интересно... — заметил Вакх, поднимая голову от чаши, в которую смотрел.

Постанывая, Силен перевернулся на ложе в его сторону. На лице, да и на всем его плотном, небрежно прикрытом гиматием теле видны были синяки и ссадины. Увидев, что привлек его внимание, Вакх описал стычку меж Ариадной и Пасифаей, за которыми только что подсматривал.

— Тебе стоило бы показать это ему, — сказал Силен, рассматривая светловолосого красавца; если того что и портило, то лишь небольшие, с красноватыми веками глаза. Не давая Вакху ответить резкостью, Силен торопливо добавил: — Если помнишь, когда ты начал настраивать его против нее, я был с тобой согласен. Но сейчас я думаю иначе.

— Ты не просто был согласен со мной, — хмыкнул Вакх. — Ты каждую ночь канючил, как бы нам заставить его бросить ее и вернуться к прежней жизни.

— Ну да — но я ведь тогда думал, что ему так будет лучше. — Силен, протяжно застонав, рывком сел. — Я помню, что было, когда та, первая, которую он обожал, умерла, — и подумал: чем скорей все кончится, тем скорей он исцелится, так что когда она ему отказала таким манером, мне показалось разумным сыграть на ее неверности и неуважении и обратить его против нее. Мне думалось — он убьет ее или прикажет убить, потом поскорбит немного и быстро забудет.

— Он никогда не забывал ту, другую, — проговорил Вакх. — И теперь думает, что это она же, что Мать возродила ее ему в дар. — При последних словах губы Вакха искривились.

Силен кивнул:

— Думаю, ты прав. И он не исцеляется, Вакх, ему все хуже.

— Думаешь, он и правда вконец свихнется? — с ноткой неуверенности спросил Вакх.

— Ему немного осталось. Он спустил менад на меня. На меня! И смеялся при этом.

Повисло долгое молчание: Вакх снова смотрел в чашу.

— Но он ведь не позволил им тебя убить. — В голосе Вакха звучало чуть ли не сожаление.

— Следующим будешь ты, — с внезапной силой прошипел Силен. — Ты думаешь, он не знает, что мы сделали. Так вот: он знает. Если большая часть происходящего его не волнует, это не значит, что он глупец.

Вакх закусил губу.

— Но если так — все куда хуже. Она его волнует. Людишки, которых мы используем в своих играх, сродни ей. Думаю, он намерен притащить ее сюда. А она куда зорче, чем он, станет присматриваться к тому, что мы делаем. Поэтому-то я так и старался отвратить его от нее.

— Ее — сюда?.. — эхом повторил Силен. — Видеть, как она старится, увядает и умирает... здесь?

— Он не намерен позволять ей вянуть и умирать, — прорычал Вакх. — Ты что — не помнишь, как он «убедил» Персефону даровать бессмертие своей матери? Ну ладно, ладно, — добавил он в ответ на безмолвный протест Силена и поправился: — Упросил ее обратиться к Матери с просьбой дать Семеле такую же долгую жизнь, как всем олимпийцам. — Он поднялся и зашагал по комнате. — Но как это ни называй — делала-то все Персефона. Почему для него так важно всегда утверждать, что сила исходит от кого-то другого?

— Потому что так оно и есть, — спокойно проговорил Силен. — В этом по крайнем мере он мудр. Возможно, он Видит Ее... ты, может, и хочешь забыть, что мы... они, — Силен показал глазами на ту часть дома, где жил Дионис, — не боги, а он не хочет, и я не хочу. Слишком многие из них похожи на тебя. Мать многого не видит, но придет день...

— Ох, уймись. У нас своих проблем по горло — и незачем предрекать их всем остальным. — Вакх еще немного походил и остановился перед Силеном. — Он считает, что в этой жрице есть зачатки Силы. Вспомни: она два года благословляет виноградники одна, а лозы пышны, как будто он с ней! Никакой другой жрице это никогда не удавалось, даже его прежней любимице.

Глаза Силена округлились.

— Вот это да! Правда?

— Я следил за ней — в чаше. — Вакх поморщился. — Думал, он снова разозлится, когда я ему покажу, что она делает, — но он не разозлился. Посмотрел сквозь меня — знаешь, как он смотрит, когда Видение ему понятно — и засмеялся. Ты уверен, что он знает, что мы не даем ему забывать о ее отступничестве ради самих себя, а не ради него?

Силен рассмеялся и снова лег.

— А как по-твоему, почему я весь в шишках и синяках? Сперва он был так расстроен и зол на то, что она оказалась совершенной дурой и может вот так просто отказаться от него, что ничего не соображал. Но это время прошло. Теперь он сообразил. И все обдумал. Твоя очередь следующая. И поверь, однажды гнев окончательно возьмет над ним верх — и он будет хохотать, когда нас порвут на кровавые тряпочки, чтобы удобрить и оросить землю для очередного урожая.

— Ты считаешь, я должен сообщить ему, что она усвоила урок, что служит только ему, и показать, как она бросила вызов матери? — Губы Вакха скривились в капризной гримасе. — Но она превратит его в сладенького добряка. Они станут бегать вместе, — он глумливо хмыкнул, — станут смеяться и петь. Нас, конечно же, в компанию не позовут — и добрые старые времена с пьянством и гульбой канут в Лету.

— Для меня они так и так кончены, — прикрыв глаза, тихо проговорил Силен. — Слишком много было крови, слишком много убийств. Хоть я и не боюсь, что стану следующей жертвой, такие «благословения» не по мне. Когда это случалось раз-два в год, в разных землях — это было восхитительно. — Челюсти Силена на миг сжались, по телу прошла дрожь — он вспоминал... — А теперь меня мутит от боли и крови. Вот помяни мое слово — сбегу и стану жить без него. Уж как-нибудь проживу.

Вакх молча глядел на Силена сверху вниз. Он считал Силена старым мягкотелым дурнем. Боль и кровь всегда были для него самого острой приправой к необузданному наслаждению — но если Дионис и правда выпустит на свет того безумца, что всегда жил в нем, и позволит менадам превратить любовные, пускай жестокие, игры в оргию убийства... Дионис едва успел спасти Силена, а ведь он по-настоящему любит старого дурня. А если Силен прав и Дионис подозревает, что Вакх вмешался в его отношения с этой жрицей — в следующий раз его и правда могут убить вместо того, чтоб ублажить.

Плохо, если Дионис и вправду зашел так далеко, как думает Силен. Старый болван прав, размышлял Вакх. По его лбу побежали морщины: он старался припомнить, как вел себя Дионис до того, как назвал эту жрицу Избранницей. Да, в последние два года убийств действительно стало слишком много — больше, чем тогда, и чем ближе к нынешнему дню, тем чаще они случались. Может ли он, Вакх, стать следующим?.. Пожевав губу, он взглянул на дверь, взял чашу и осторожно понес, шагая к выходу.

По пути он осматривал покои, которые делил с Силеном. Две спальни, шикарная купальня, примыкающая к большой гостиной... Стены сплошь увешаны гобеленами с изображением веселых оргий: все смеются, всем радостно, все наслаждаются любовью — по двое, по трое, а то и по четверо, многие с чашами в руках, из сосудов льется вино... Какой-то миг Вакх любовался прекрасными работами. Такого не бывало уже очень давно.

Меж гобеленов красовались поставцы с амфорами, наполненными вином, кубками из драгоценного стекла и украшенного камнями металла, всяческими безделушками — и с книгами, великим множеством свитков и табличек. На них густо лежала пыль; Дионис не приходил читать с Силеном забавные истории... тоже очень давно. Обстановка была пышной — мягкие скамьи и кресла, резные столики драгоценного дерева, слоновой кости, даже серебряные, с фарфоровыми статуэтками на них — или с досками для разных игр, фигурки в которых сами по себе тоже были ценностью. И этим тоже давно уже не пользовались.

А ведь Силен, должно быть, и вправду здорово перепугался, если решил бросить все это, подумал Вакх. К счастью, больше никто из великих не примет его. Что же он тогда станет делать? Не ждет же он, что Вакх станет обеспечивать его? Нет, не настолько он глуп. Скорее всего — поселится в какой-нибудь комнатенке над продуктовой лавкой на агоре и станет рассказывать истории за еду и пару монет, как делал это раньше, когда еще не жил у Диониса. Вакх содрогнулся.

Он двинулся к двери, зная, что этого не избежать. Ему придется сказать Дионису, что его жрица если и не подчиняется ему не рассуждая, то предана ему всей душой, и показать запечатленное в чаше противостояние ее с матерью. Лучше быть слишком добрым, чем мертвым. Он помедлил на пороге, потом вошел в короткий коридор и зашагал мимо комнат для слуг. Если он сумеет отговорить Диониса переносить жрицу на Олимп — компромисс всегда можно будет найти.

Уже с улыбкой Вакх прошел по коридору в центральный атриум, для непосвященного глаза выглядевший как освещенная солнцем лесная лужайка. От колонн темно-бурого цвета, что вполне могли бы сойти за деревья, будь они не из холодного мрамора, а из живой древесины, отходили ветви, поддерживавшие крышу из неведомого прозрачно-чистого материала, создать который было под силу лишь Гадесу, — через нее проглядывали солнце, небо и облака. На этом обильном свету росли и распускались цветы, кусты, тянулись вверх обвивающие решетки лозы, играл фонтан, и вьюнки оплетали колонны и карабкались по балконам и балюстрадам.

Проходя, Вакх огляделся — и сразу увидел, что скамьи, столы и стулья меж «деревьями» пусты. Его улыбка погасла.

Слишком рано для Диониса, чтобы уходить — он, должно быть, сидит в личных покоях. Плохо. Когда ему нечем заняться — ! он Грезит слишком много и слишком часто. Во всяком случае, когда он был с этой своей жрицей, ему было лишь одно Видение — да и то связанное с ней.

Следующий коридор вывел его из атриума к комнатам Диониса. При виде открытой двери в приемную у Вакха вырвался вздох облегчения. Хорошо хоть он не запирается, как в первые дни разрыва со жрицей.

Приемная была пуста — как всегда. Дионис вообще никогда ею не пользовался. Другие великие иногда принимали просителей: не все жители Олимпа обладали Силой. Большей частью это был обычный народец, который разводил стада, пахал поля, лепил — и бил — горшки и вообще делал все для того, чтобы великие жили в уюте и неге. У этого люда всегда найдется о чем попросить, особенно Афродиту, Афину и Гермеса. Иногда — даже самого Зевса. Но не Диониса. Его они боятся. Если же он сам просил о чем-нибудь — просьбу исполняли мгновенно и не торгуясь.

Вакх покачал головой. Дионис вполне мог бы обеспечить себя, принимая подношения ювелиров, ткачей и им подобных, — но он не позволял этого. Он мог смотреть, как человека разрывают в клочки, и смеяться — но не принял бы мелких даров вроде золота и камней. Вакх фыркнул.

— Ты можешь войти, Вакх.

Он едва не вздрогнул — но тогда расплескалось бы вино в чаше, — на миг сжал зубы и вошел в гостиную. До чего же здесь мрачно, подумал Вакх, не то что раньше. Темно-зеленого малахита стены, отполированные так, что сохранился естественный узор камня, каким-то чудом создавали впечатление плотного лиственного шатра. Окна закрывали ставни с прорезным узором из виноградных лоз со вставками ярких полупрозрачных цветов — творение Гадеса. Будь ставни распахнуты — комната казалась бы мирным, полным покоя и уюта гротом, но в последнее время Дионис держал их закрытыми, пользуясь лишь тем светом, что проникал сквозь прозрачные вставки узоров, да лампами.

Вакх медленно двинулся вперед, давая глазам свыкнуться с полумраком, и скоро разглядел Диониса: тот лежал на заваленном подушками ложе. Очевидно, раз он обращался к нему по имени, он знал, что пришел именно Вакх; но он даже головы не повернул в его сторону. Напряженным немигающим взглядом Дионис уставился на темный проем открытой двери, ведущей спальню. Силен прав, подумал Вакх, сейчас безумие близко, как никогда.

— Я увидел в чаше кое-что интересное, — сказал он, опуская чашу на стол и пододвигая кресло. — Думаю, тебе стоит взглянуть самому. Если подойдешь, я тебе покажу.

— Если это новые приношения — попроси Гермеса их забрать. И пусть возьмет себе, что захочет. Мне все равно.

Он наконец повернулся к Вакху, лампа у ложа осветила его — и Вакх увидел, что один его глаз почернел и почти заплыл, а плечи и руки исцарапаны и покрыты синяками почти так же, как у Силена. Ему, должно быть, досталось куда больше, чем считает Силен, когда он отнимал того у менад, — а это значит, что управлять ими совсем не так просто, как думал Дионис. Вакх подавил дрожь.

— Тебя боятся, господин, — проговорил он. — И надеются, что приношения смягчат тебя.

— И что если мне дать побольше, я не вернусь. Дионис засмеялся — таким жутким смехом, что Вакх поперхнулся. Прежде чем он смог ответить, Дионис добавил:

— Кносс посылает дары, чтобы привлечь меня на Крит... но и им я больше не нужен. У них есть их жрица и этот новый бог.

Он отвернулся, снова уставившись в темноту, и Вакх ощутил, как его захлестывает смесь гнева и отчаяния. И жалости — Силен с его страхами был прав. Вакх до крови закусил губу, и боль вернула ему способность говорить.

— Все верно: приношения в Кноссе не уменьшились, и многие там ушли в храм Бога-Быка... Но не твоя жрица.

Дионис сел рывком, вперив взор в Вакха. Видят ли хоть что-нибудь эти глаза, спросил себя Вакх. В голосе Диониса звучала острая горечь.

— Что? Она перестала нянчиться с этим ублюдочным чудищем?

— Нет. Она по-прежнему часто навещает его, ласкает и дарит игрушки — всякие там тележки, волчки, пирамидки... но я только что сам слышал: она не признаёт его богом и не станет служить ему как жрица. Иди сюда, господин, позволь показать тебе ее ссору с матерью: та пыталась принудить ее танцевать для Бота-Быка.

Дионис медленно поднялся, стараясь не потревожить ссадин.

— Так она не станет танцевать для Бога-Быка, но по-прежнему танцует для Матери? — Хотя голос его прерывался от боли, он был явно доволен.

Облегчение заставило Вакха пересказать новость, которая не могла не обрадовать Диониса:

— Она сказала, что служит лишь тебе... и Матери.

— Я разрешил ей служить Матери, — быстро сказал Дионис, усаживаясь перед чашей.

Вакх глубоко вздохнул и на миг закрыл глаза. Когда он их открыл, взор его устремился к чаше. Гадание было его Даром. Он мог видеть что, кого и где угодно, если знал хоть какие-то приметы того, кого искал. Это позволяло Дионису — и любому другому олимпийцу — знать, что происходит в любом из храмов, даже когда жрецы или жрицы не Призывали своих богов. К сожалению, способностью этой обладал не один он. Многие олимпийцы, даже не имея большой Силы, могли видеть сквозь чашу — и воспроизводить увиденное. Подобно Силену, раньше он зарабатывал на жизнь, Смотря в чашу для разных магов, и находил забвение лишь в женщинах и вине, пока однажды на него не набрел Дионис. Он сразу и всем сердцем принял Дионисовы забавы — безудержную гульбу с пьянством и дикими утехами плоти — и быстро сделался для него желанным спутником. Позже способность Вакха Смотреть и связывать Диониса с его по большей части лишенными Дара жрецами послужила предлогом для приглашения его сюда, в этот дом, — как гостя и помощника.

Под взглядом Вакха поверхность вина замутилась — и тут же очистилась, явив образ Ариадны, которая повернулась навстречу входящей в комнату Пасифае. Последовал скандал, завершившийся тем, что Астерион отшвырнул волчок и, выставив вперед острые рога, бросился на Пасифаю. А потом уселся рядом с Ариадной, осторожно прижимаясь к ней рогатой головой, и снова стал вертеть игрушку. «Люблю Ридну», — невнятно выговорил он.

— Останови, — сказал Дионис.

Вакх послушно заморозил образы Ариадны и Астериона. Дионис всматривался в чашу, разглядывая сперва кошмарную голову быка с прекрасными коровьими глазами, обращенными к Ариадне, потом — ее лицо, огромные черные глаза, мерцающие от слез, рот с чуть опущенными уголками, выдающими жалость... и отвращение. Дионис вздохнул.

— Бедолага, — прошептал он, и сверкающая голубизна его слишком больших и слишком ярких глаз померкла, смягченная слезами. — Никто не любит его. И не полюбит — даже его Ридна. — Дионис покачал головой. — Он так жалок — и по-своему так невинен... Теперь я понимаю, почему она защищала его, но цена... — Он перевел взгляд на яркие цветы в ставнях и знаком велел Вакху убрать изображение.

Когда Вакх увидел, что задумчивый взгляд Диониса устремился к ярким творениям Гадеса, его собственные мысли обратились к воспоминанию о том, что супруга Гадеса, Персефона, сделала для Семелы. Его подозрения, что Дионис замыслил снова даровать олимпийский срок жизни смертной, которая будет «любить» его, вспыхнули с новой силой — и мысль эта нравилась ему сейчас еще меньше, чем когда пришла к нему в первый раз. Вакху здесь не нужна была женщина — но он не ведал, как ему добиться своего и выйти сухим из воды. Дионис снова повернулся к чаше и теперь всматривался в нее — хотя там не было ничего, кроме темного вина.

Мысли его, очевидно, по-прежнему занимал быкоголовый мальчуган, потому что он произнес:

— И все же, если он вскоре не умрет, он запятнает Крит кровью. Я это Видел. Мои Уста это произнесли. Я не знаю, что мне делать.

— Что значит лишняя капля крови? У тебя в обычае орошать землю человеческой кровью, чтобы напоить ею лозы, так в чем же...

Дионис поднял на него взгляд. За взглядом не последовало ничего — но Вакх внял предостережению и проглотил то, что собирался еще сказать. Потом Дионис улыбнулся ему — в улыбке этой таилось воспоминание о радости; сейчас он не был похож сам на себя и это очень не понравилось Вакху.

— Ты не понимаешь. — В голосе Диониса прозвучала нотка нетерпения. — Крит очищен от крови и оставался таким долгие годы. Там не приносят в жертву людей. Если танцор погибает в танце с быком — это считается дурным знаком, извращением обряда, и гибель эта много-много раз толкуется и перетолковывается царицей-богиней. А быка увозят в горы как не годного для жертвоприношений. Теперь я вспомнил. Это именно моя жрица, та, первая Ариадна, изменила древний обычай. Она была царицей и обладала Силой.

— Силой? Надо думать, она-то и иссушила тебя так, что ты начал забывать лить кровь при благословении лоз... — Вакх постарался, чтобы голос его прозвучал равнодушно.

Дионис засмеялся — так легко и весело, что Вакха едва не стошнило.

— Я брал у нее, а не она у меня. Она ходила со мной, как и эта, теперешняя Ариадна, мы бегали и смеялись. Она была старой, но Мать давала ей силы — а она делилась со мной. Я чувствовал, как Сила изливается из меня и переходит в лозы — и, хотя мы не пролили ни капли крови и не возбудили ни в ком страсть, вина Крита были лучшими в мире. — Дионис глубоко вздохнул и кивнул самому себе. — Да, то был урок, но тогда я не внял ему. Теперь я понимаю. Если бы я взял Ариадну сюда...

— Ты думаешь, здесь она была бы счастлива? — быстро перебил Вакх. — Помнишь, как великие отнеслись к Семеле? Она не осталась бы.

— Моя мать не знала меня. Она меня боялась. — Дионис помолчал, глядя в чашу; потом глаза его вновь обратились к Гадесовым цветам. Он чуть улыбнулся. — А страх, насколько я знаю, никогда не обеспокоит Ариадну. И я должен был понять: моя Ариадна никогда не станет сеять смерть. Она — сама жизнь.

Ну, все, сказал себе Вакх. Напоминание о том, что его мать предпочла возвращение в Подземный мир жизни на Олимпе, не отвратило Диониса от мысли привести сюда свою жрицу. Надо было менять тактику, и Вакх спросил:

— А пожелает ли она оставить быкоголового? Дионис нахмурился, но задумчиво, не от боли или гнева.

— Не сейчас. Ариадна не отвернется ни от него, ни от беды, которую он несет Кноссу. Я это знаю. У нее заботливое сердце. Быть может, именно поэтому Мать и благоволит к ней.

Видеть, что Дионис думает, а не действует, было для Вакха почти непереносимо. Он не хотел, чтобы Диониса понимали и признавали все; не хотел, чтобы Ариадна селилась в этом доме и превращала его из олимпийца, в компании с которым Вакх веселился, удовлетворяя свои страсти и вожделения, в смеющегося и поющего идиота. Пусть бы уж лучше Дионис совсем обезумел от горя. Это пройдет. Вакх был уверен, что скорбь и гнев пройдут сами собой. Значит, нужно вынудить Диониса пойти на то, что этой дуре-смертной кажется непростительным грехом, — и тогда она покинет его сама.

— Если чудовище умрет от какой-нибудь «случайности» и она не будет об этом знать... — рискнул начать Вакх. Дионис покачал головой.

— Вряд ли сейчас я смогу так поступить. Когда он был младенцем, я мог бы остановить его дыхание, чтобы избавить других от боли и мук. Но сейчас — нет. Я видел, как бедная тварь жаждет любви, как ему уже больно... — Дионис вздохнул. — А кроме того — она узнает. В ней есть что-то, что связывает нас.

— Женщины всегда говорят... — Дионис вскочил — и Вакх осекся на полуслове.

Бог смотрел на Вакха, и губы его сжимались в тонкую линию. У Вакха пересохло во рту. Он вытянул было руку — унять, успокоить, — но понял: Дионис знает, что у него на уме, он все взвесил, все обдумал — и счел своего помощника ненужным в этой ситуации. Вакх не осмеливался заговорить, да и что бы он ни сказал, ничто уже не имело значения, поэтому когда Дионис жестом велел ему убираться, он молча подхватил свою чашу и убежал.

Когда Вакх скрылся, Дионис уставился на захлопнутую им дверь — но думал он не о Вакхе. Как только он избавил Диониса от своего раздражающего присутствия — тот сразу выбросил это самовлюбленное создание из головы. У него и без Вакха было о чем подумать. И самым первым и главным вопросом было — как восстановить связь с Ариадной.

— Я ничего не Вижу, — сказал он ярким цветам, которые Гадес, по его собственным словам, поместил в ставни, чтобы Дионис не замыкался во тьме.

Он улыбнулся, подумав о страстной взаимной преданности Гадеса и его жены Персефоны. Любовь так переполняла их, что перехлестывала через край, щедро омывая тех, кто был лишен этого блага. Если бы только Дионис мог убедить Ариадну перебраться к нему! Тогда даже тьма обратилась бы светом. Но не стоит даже начинать ее уговаривать — все бесполезно, пока проблема быкоголового не разрешена. «Почему мне никогда не удается Увидеть то, что необходимо Увидеть?» — нетерпеливо спросил он себя.

Приди ответ на задачу о быкоголовом в Видении — Ариадна тоже увидела бы его и поняла, что делать. Дионис мысленно вернулся в прошлое. Видение показало, как человек-бык убивает — а не как убивают его. Предложив оборвать его жизнь, Дионис ошибся, и его Уста были правы, отвергнув это. Поджав губы, он вспоминал, как позволил Вакху посеять рознь между собой и Ариадной.

— Я больше не пойду этим путем, — громко заявил он, обращаясь к комнате. — Я примирюсь с моей жрицей. Да, быкоголовый, бедолага, должен умереть. Когда она тоже Увидит это... но он умрет не от моей и не от ее руки.

Глава 11

Хотя Ариадна и понимала, что скорее всего Пасифая сразу после скандала запретит ей видеться с Астерионом, она и представить себе не могла, какой пустой станет из-за этого запрета ее жизнь. И осознание того, сколь много времени она проводила с Астерионом, чтобы развеять собственное одиночество, пришло к ней далеко не сразу. Она и самого одиночества не осознавала — пока не Призвала Диониса во время обряда и не получила настоящего отказа.

Она уже привыкла обходиться без ответа. Два года вино в чаше шло рябью, волнами, всплескивало — но оставалось темным, и Ариадна знала, что Дионис отказывается отвечать ей. Не ждала она иного и на сей раз; и тем не менее вино просветлело Ариадна увидела золотистые волосы и светлую кожу. На миг она забыла дышать от радости — но тут же поняла, что перед ней незнакомец.

Лицо было мужское, но миловидное, как у женщины, с длинными золотистыми локонами и полными чувственными губами. Оно смотрело на Ариадну в течение всего ритуала — так долго, что девушка успела разглядеть, насколько оно, несмотря на красоту, отталкивающе. Глаза были маловаты, нос — тонковат, и легкий налет порочности портил все впечатление. А потом она поняла, что знает это лицо — по рассказам Диониса.

«Я жрица Диониса из Кносса, — безмолвно произнесла она, не зная, рассказывал ли Дионис о ней Вакху. — Мне велено в это время года Призывать бога на обряд. Могу ли я обратиться к богу моему Дионису?»

Вакх покачал головой — золотые локоны заплясали вокруг его лица — и усмехнулся с затаенным злорадством, обнажив мелкие острые зубы.

«Нет, — произнес он, — он не желает говорить с тобой. Он все еще сердит на тебя — очень сердит. Ты должна перестать Призывать его. Ты тревожишь его сон. А если дело в приношениях — так зачем тебе вообще чаша? Просто оставь их на алтаре. Дионис сказал — можешь заботиться о своем драгоценном братце».

От этих слов цветок у ее сердца болезненно сжался.

«Но я не могу...» — начала она, пытаясь объяснить, что не может обходиться без чаши, что ее долг как жрицы — проводить обряды, а Призывание — их часть, но закончить ей не дали. Вино в чаше стало темным.

Полуослепшая от слез, Ариадна поднялась, разделась и легла на ледяной камень алтаря. И только тогда расслышала полное надежд бормотание своих жриц: те, заметив, что она медлила отставлять чашу, поняли, что она вела беседу. Поскольку в прошлом на Призыв отзывался один лишь Дионис, они пожирали глазами фреску, ожидая его появления. Но Ариадна почти сразу поднялась и оделась. Бог не придет — уже никогда. Давясь слезами, она плавно взмахнула рукой, благословляя немногих собравшихся в святилище, удалилась в свои покои, опустилась на колени перед креслом, положила голову на сиденье и разрыдалась.

Выплакавшись, она позвонила, чтобы принесли завтрак; она погоревала и приняла решение. Она не станет слушаться веления Вакха и будет Призывать своего бога, когда это необходимо. Если это разозлит его еще больше — возможно, он придет, чтобы поразить ее безумием. Тогда она хотя бы увидит его.

Это отчаянное решение странным образом ободрило Ариадну. Она съела завтрак, а потом — прежде чем она снова загрустила — в комнату вошла Хайне со слугой, тащившим маленькую древнюю шкатулку.

— Она стояла в самом дальнем и темном углу старой кладовой под всяким хламом, — сказала жрица. — Похоже, ее хотели спрятать. И я подумала... может, там что-нибудь ценное.

— Давай ее сразу и откроем. — Ариадна знаком велела слуге поставить шкатулку и принести инструменты.

Если это очередной ларчик с драгоценностями, у нее будет повод нарушить запрет Вакха прямо сейчас, думалось ей; но когда слуга присел на корточки, чтобы посмотреть, какие понадобятся инструменты, выяснилось, что шкатулка не заперта. У Ариадны и Хайне вырвался вздох разочарования, но все же Ариадна велела слуге открыть шкатулку.

Внутри оказался сверток старого шелка, вытертого настолько, что он не годился ни на что, кроме хозяйственных тряпок. Ариадна готова была уже приказать выкинуть его — но тут слуга вытащил из шкатулки сверток посмотреть, нет ли чего под ним, и протянул его девушке.

— Там внутри что-то есть, госпожа, — пробормотал он. Ариадна взглянула на лохмотья и улыбнулась. Она ощутила тепло, чувство покоя, исходящие от того, что держал слуга.

Девушка поднялась, шагнула вперед, сама не заметив, как поднесла ко лбу сжатый в приветствии кулак. Опустившись на колени, она приняла у слуги содержимое шкатулки. Потом знаком велела пододвинуть столик и, положив на него сверток, не развернула даже, а сорвала в нетерпении обветшавший шелк.

Взору ее явилась блестящая черная статуэтка. Ариадна, ни слова не говоря, поставила ее на стол, поклонилась и выпрямилась, не сводя с нее пристального взгляда. Это была женская фигурка, сделанная просто, если не сказать — грубовато. Ариадна разглядела, что она высокая, гибкая, не то чтобы одетая, но и не нагая, с крепкими налитыми грудями и полными бедрами. Лицо лишь угадывалось в таинственном смешении теней и ямок, голову же венчала корона из голубей.

— Мати, — прошептала Ариадна — и почувствовала, как щеки ее будто коснулся лучик тепла.

Потом она поднялась — и очень удивилась, что Хайне и слуга тоже стоят на коленях. Увидев, что она встала, поднялись и они, пораженные собственным коленопреклонением, но Ариадна ничего им не сказала, только велела унести шкатулку и ветхий шелк. Подождав, пока они выйдут, она унесла статуэтку к себе в спальню: там в стене, как раз против постели, была ниша, и Ариадна только сейчас поняла, для чего она сделана. Фигурка заняла свое место.

Образ точно был изъят отсюда, думала Ариадна. Кто осмелился тронуть его? И почему? Дионис? Да, он ревнив, он сам сказал ей об этом. Но тревога недолго снедала девушку. Дионис сам позволил ей танцевать для Матери и сказал, что Мать почитают все. Да и покой, что струился от темной фигурки, был слишком ценен, чтобы отказываться от него.

В стене перед нишей было небольшое углубление для курений. Ариадна положила в него благовонный шарик и движением пальца зажгла его. Когда заклубился дымок, девушка осмотрела статуэтку внимательнее. Она, несомненно, была древней — такие стояли только глубоко в пещерах, где критяне жили до того, как начали строить и высекать в скалах дома, храмы, дворцы. Такая древность — и такая сила!

— Благодарю, что одарила меня покоем Твоего присутствия, Мати, — прошептала Ариадна и, не в силах противиться порыву, протанцевала несколько па Приветствия — ей предстояло станцевать его целиком через несколько дней, в ночь Полнолуния. Она могла бы поклясться, что после завершающего поклона по лицу фигурки пробежала легкая тень — казалось, Мать улыбнулась.

Словно родившись заново, Ариадна почти выбежала в гостиную, вызвала Хайне и Дидо и велела им привести учениц. Она обучила девочек самым простым движениям танца и заставила их повторять выученное, пока не убедилась, что каждое движение верно. Потом она обсудила со старыми жрицами, какие наряды ей и девочкам лучше надеть для обряда Пробуждения. Ко времени, когда они остановились на белом, окаймленном золотом платье и заставили девочек примерить наряды, подошла пора обеда.

Этой ночью Ариадна заснула с улыбкой — и последним, что она видела, прежде чем задула светильник, была черная фигурка, воцарившаяся на своем исконном месте. Комнату заполняли волны умиротворения — и надежды.

К несчастью, дарованная Ариадне милость не коснулась ее родителей. После первой ссоры — когда они поспорили, должен ли трехмесячный Астерион присутствовать на празднестве Матери — они, казалось, пришли к согласию. Если и не к столь полному, какое было между ними до зачатия Астериона, то хотя бы к частичному, чтобы не бросать тень на обряд.

Сегодня все было иначе — возможно, даже хуже, чем тогда. Минос и Пасифая только что не плевали друг в друга словами, которым полагалось быть исполненными нежности и восторга. Ариадну точно придавил тяжкий груз. Опускаясь на плитку площадки, чтобы дожидаться восхода луны, она задыхалась от изнеможения — и не было золотистых лент, чтобы почерпнуть от них силу и тепло.

«Прости их. Прости», — молила она, но не могла отыскать ни единой причины, по которой Богиня должна прощать поведение ее родни.

Эта ночь посвящена Матери — и обо всем остальном надо просто забыть. Заставила же себя Ариадна забыть собственные отчаяние и скорбь, когда Дионис не пришел взглянуть на ее танец. Почему ее отец и мать не могут просто отдаться надежде и радости обновления при повороте года? Теплый не по времени ветерок взметнул ее волосы, когда она молила Богиню быть милосердной — и дать ей силу закончить танец. Мать любила ее как воплощение всех критян, и земле будет позволено пробудиться, на ней возродится жизнь — но Богиня не была счастлива.

Ариадна ожидала, что Федра не замедлит прибежать в святилище, чтобы обсудить, что и как было, — но она не пришла. Ее отсутствие почти не задело Ариадну — из-за многочисленных даров, полученных храмом, причем большей частью принесенных открыто. Такого давно уже не бывало. Интересно, думалось Ариадне, неужели влияние Бога-Быка идет на убыль?.. Уж не поэтому ли Пасифая так отчаянно пыталась заставить ее признать его и танцевать перед ним?

Почти целое десятидневье Ариадна была ужасно занята — складывала приношения на алтарь и погружала быстропортящиеся продукты в стазис. Она едва замечала, что больше не устает и не мерзнет — даже при таких выматывающих чарах, какие потребны для стазиса. А если ей все же становилось холодно — достаточно было пойти и взглянуть на черную статуэтку, чтобы согреться. Это был самый неожиданный и приятный дар. Неприятным же оказалось то, что на сей раз с алтаря забрали все. Прежде Дионис никогда не был жадным и часто оставлял большую часть приношений на нужды храма.

Ариадна опечалилась, ибо решила, что это еще один знак его непроходящего гнева, но теплота Матери, струящаяся от черной фигурки, уберегла ее от отчаяния. Однако необходимость что-то делать больше не подгоняла девушку: приношения с алтаря забрали и Ариадна вдруг поняла, что ей совершенно нечем заняться. Она не могла, как ядовито предложил Вакх, ухаживать за своим братцем, потому что ей было запрещено переступать порог дворца. Один раз она попыталась — и страж, хоть лицо его и перекосилось от страха, отослал ее прочь.

Ариадна оказалась лицом к лицу с последствиями своего противостояния Пасифае. Едва не заболев от безделья, она принялась искать себе занятие. Первой ее мыслью было попрактиковаться в волшебстве, которому ее научил Дионис, — но теперь ей все давалось легко, и она была достаточно опытна и умела, чтобы даже ее жрицы — не говоря уж о простых прихожанах — относились к ней с почтительным трепетом. Она проверила учетные книги, которые вели жрецы — не сказать, чтобы в последнее время им приходилось много записывать туда. Потом посетила уроки, которые Дидо давала новичкам, и обнаружила, что одна из них — Сафо — способна Видеть. Ариадна проверила ее — и занялась с ней особо.

Дни проходили один за другим — вновь подошла пора благословлять лозы. Ариадна благословила виноградники вокруг Кносса — и смутные тени, что следили за ней, когда она вышла в поля в белом платье, едва завидев сияющий посох, почтительно приветствовали ее, поднеся кулак ко лбу, после чего канули в ночь. На виноградниках Миноса сторожей не было. Ариадна поколебалась, прежде чем благословить их, но в конце концов прошла и по ним. Не настолько сильно хотелось ей быть с Астерионом, чтобы из-за царицыного запрета наказывать всю семью. Возможно, Астерион забудет ее. Каким бы это было облегчением! Если она никогда больше не появится рядом с ним — простит ли ее тогда Дионис?

Хотя на этот вопрос у Ариадны ответа не было, она продолжала выполнять свой долг. Как и в прежние годы, она отправилась навестить другие святилища Диониса — и обнаружила, что они процветают куда заметнее, чем храм в Кноссе. Два храма было отстроено Богу-Быку, один около Файста, другой — близ Маллии, но Пасифая не рисковала привозить туда Астериона, так что относились к новому божеству в тех местах с прохладцей. В дальних уголках Крита по-прежнему верно чтили Диониса: ведь виноград и вино были, как он и обещал, великолепны. Встречать ее выходило много людей; ей даже слышались звуки приветственных гимнов.

И все же Ариадна без сожаления приказала слугам поворачивать ее колесницу к дому. Куда бы она ни приезжала, везде ее спрашивали, когда же бог снова явит им себя, как в тот, самый первый раз. Им нужен был Дионис, а не она, хотя люди и знали, что благословение исходит от нее. Ариадне нечего было ответить им; гордость не позволяла ей сказать, что он зол на нее и больше не придет никогда.

Прибыв в свое святилище, она с облегчением узнала от Хайне, что ее сестра заходила — и даже несколько раз. Федра не забегала к ней так долго, что Ариадна помимо воли начала тревожиться. И все же ее затрясло, когда, вымывшись и поев, она услышала вопрос Хайне: можно ли послать гонца во дворец. Федра потребовала, чтобы ей сообщили тотчас, как Ариадна появится.

Ариадна вздохнула. В действительности ей вовсе не хотелось выслушивать жалобы — или ворчание — Федры, но все же один из мальчиков-учеников был послан во дворец. Мальчишка вернулся с быстротой ветра. Он не видел Федры, и стража не позволила ему ее поискать. Ариадна пожала плечами. Не пройдет и полудня, как она узнает все сестрины беды и — все дворцовые сплетни.

Ленивая мысль оказалась верной. Ариадна как раз закончила ужинать и размышляла, чем бы заняться до отхода ко сну, когда послышался голос Федры.

— Вы должны послать за ней, — всхлипывая, требовала она. — Неужто никак нельзя устроить, чтобы она вернулась?

— Я здесь, милая. — Ариадна вышла во двор — и застыла на полушаге. Федра выглядела совершенно измученной, в широко распахнутых глазах светилось безумие.

— Благодарение Матери! — выдохнула Федра, кинулась к Ариадне и вцепилась ей в руку. — Идем. Идем сейчас же. Бог-Бык сошел с ума.

— Бедняга Астерион! — Федра тянула ее за руку, и Ариадна даже сделала несколько шагов. Потом остановилась и покачала головой. — Меня не впустят, — сказала она.

— Теперь впустят. — Федра снова потащила ее вперед. — Отец отменил мамин приказ — и на этот раз она слова не сказала. Говорю тебе: Бог-Бык свихнулся.

Ариадна крикнула, чтобы ей принесли плащ.

— Но почему? — спросила она, торопливо покидая святилище и почти бегом спускаясь по тракту. — Что такого ему сделали? Он ведь уже начинал привыкать к церемониям.

— Это из-за того, что ты не приходила. Он начал звать «Ридну» в день танца для Матери, и все ревел и ревел твое имя — словно ты могла его услышать. Отец хотел послать за тобой, но мама сказала, что не позволит тебе увидеться с Астерионом, пока ты не признаешь его богом и не станцуешь в его честь.

— Верно. — Ариадна резко остановилась, принудив Федру сделать то же самое. — Я с радостью пойду и успокою Астериона, если смогу, но я никогда не назову его богом и не стану танцевать для него. Если царица требует этого...

— Нет. — Федра опять дернула ее за руку. — Теперь она должна позволить тебе увидеться с ним. Понимаешь, она обещала, что ты навестишь его, если он будет присутствовать в храме на церемониях Возрождения лоз — она придумала их и устроила через несколько дней после того, как ты благословила виноградники, как будто это кого-то обманет... Он разозлился, что ты не пришла сразу, но мама сказала: ты навещаешь Прокрис. А сегодня она снова захотела, чтобы он пошел в храм, ну и... он словно с цепи сорвался. И сказал – насколько он вообще может сказать, — что никогда больше не пойдет ни в какой храм, если не придешь ты. Тогда его попытались заставить...

— Болваны! — вырвалось у Ариадны.

— Ну разумеется, болваны. Он едва не убил двоих.

— Ох, бедный малыш...

— Малыш!.. Ты бы его видела! Он на полголовы выше меня и крепнет не по дням, а по часам.

— И все же он еще дитя, Федра, — на ходу выдохнула Ариадна, — и мне все равно, насколько он высок или силен. Ему всего два года и два месяца. Все ваши трудности от того, что вы забыли, что он только ребенок. Двухлетки — народец сложный.

— Говорю тебе: двое при смерти. Один, возможно, выживет. Еще двое так изранены, что едва могут ходить...

— Астерион силен, как воин, а разум у него — двухлетнего ребенка. Эти болваны всегда бьют его вместо того, чтобы научить его хотеть что-нибудь сделать. А всего-то и надо, чтобы он полюбил делать то, что им нужно... Они сами не умней двухлетки. На тебя он когда-нибудь кидался, Федра?

— Нет — но он меня оттолкнул и сказал, что я не Ридна. — Голос Федры дрожал от обиды.

Ариадна не обратила на это внимания: Федра никогда не ласкала Астериона, никогда не радовалась ему, хотя и кормила, а иногда даже играла с ним.

— Но он ведь не тронул тебя. — Ариадна настойчиво возвращалась к самому важному.

— Нет... — с сомнением проговорила Федра. — Хотя порой, — добавила она, когда они уже вошли во дворец и шагали по коридорам, — когда он спрашивает «Где Ридна?», выражение его глаз мне очень не нравится.

— Быть может, он пытается...

Едва миновав покои отца, Ариадна остановилась: она услышала рев Астериона. Как же его выдерживает Пасифая, ведь ее комнаты рядом, поразилась Ариадна и пустилась бегом — но почти сразу остановилась: оглушительный рев несся из-за закрытой двери. Закрытой и заложенной на засов.

— Это еще зачем? — возмутилась она.

— Он хотел выйти, — дрожащим голосом объяснил один из «опекунов». Добрая половина его тела была сплошным синяком, точно его с размаху швырнули о стену — или о землю.

— Кретин! — взорвалась Ариадна. — А как ты собираешься его кормить? И как мне войти, чтобы успокоить его?

— Я не открою дверь. Не открою! Он вырвется и перебьет нас прежде, чем заметит тебя. Он пытался убить царицу.

Похоже на правду. Даже слишком похоже, подумалось Ариадне. Обозленный двухлеток — не самое разумное создание. Очень похоже, Астерион и правда способен принести немало бед — вырвись он наружу. Даже ей самой тогда может не поздоровиться.

— Астерион! — крикнула Ариадна, прижимаясь к двери. — Астерион, успокойся. Это Ариадна. Если успокоишься — я зайду и поиграю с тобой.

Попытка ее, однако, ни к чему не привела — даром что Ариадна пыталась докричаться до Астериона несколько раз кряду. Рев заглушал ее голос даже по эту сторону двери; по другую его, должно быть, не было слышно вообще. Она совсем растерялась и даже немного всплакнула, вспомнив, как ей помогал Дионис. Подумав об этом, она приободрилась; ей припомнились его уроки: он учил ее, как сделать, чтобы тебя слышали все — даже в большом храме или открытом святилище. С помощью этих чар, говорил Дионис, каждый из собравшихся будет слышать ее так, словно она стоит рядом.

— Астерион, — произнесла Ариадна. — Астерион, это Ариадна. Перестань шуметь и посиди тихо — тогда я войду и поиграю с тобой. Только ты не должен больше сердиться. Я была далеко, милый, и не могла прийти сразу. Но теперь я здесь.

Не успела она произнести и двух фраз, как рев начал стихать — и постепенно затих совсем.

— Ты посидишь спокойно, пока я войду, милый? — спросила Ариадна сквозь дверь.

— Сижу, — проревел Астерион. — Ридна входит. Больше никто.

Не дожидаясь помощи, Ариадна вытянула засов и, отворив дверь ровно настолько, чтобы протиснуться, вбежала в покой. Астерион вскочил, бросился к ней и, твердя: «Ридна, Ридна», сжал ее в объятиях.

Едва переводя дух, Ариадна тоже обняла его. Он стал уже на голову выше ее, запах от него шел, как от быка после дня пахоты, а руки его были так сильны, что ей пришлось попросить его ослабить хватку. Он сразу же отпустил ее и наклонил к ней голову — но осторожно, чтобы не задеть рогами.

— Ридну не тронуть, — заявил он. — Люблю Ридну.

— Да, я тоже тебя люблю, Астерион. — Со слезами на глазах она поцеловала его в щеку: она не любила его, а только жалела.

Бычий рот растянулся в подобии улыбки.

— Ридна остаться? Играть?

— Да, я поиграю с тобой. Иди принеси игрушки, которые хочешь мне показать.

Он направился в угол комнаты и приволок весь сундук. Ариадна от изумления на миг потеряла дар речи: двум обычным людям едва ли под силу было бы поднять такой вес — однако Астерион без малейшего усилия перенес его и поставил возле нее. Потом открыл — и Ариадна, глубоко вздохнув, опустилась на пол. Астерион всхрапывал от удовольствия. Девушка решила, что сейчас удобный момент попенять ему. Возможно, от радости, что видит ее, он будет более сговорчивым, чем другие двухлетки.

— Астерион, ты был очень нехорошим, ты побил своих слуг.

— Врет! Она все врет! Обещала Ридну.

— Но я же пришла, милый. — Не похоже было, что Астерион помнил, сколько времени прошло с данного Пасифаей обещания. — Я была далеко и не знала, что ты меня ждешь. Я вернулась сегодня ночью — и, видишь, сразу пришла к тебе.

— Ходил в храм. Ридна не пришла. — Он помотал тяжелой головой. — Нет Ридны. Нет храма.

— Но ты же теперь любишь ходить в храм, Астерион. Тебе нравится смотреть, как танцуют жрецы и жрицы.

— Потом приходят люди. Слишком долго. Сидеть больно.

— А если я поговорю с царицей, милый, и она пообещает сделать церемонию короче — ты пойдешь в храм, когда она попросит?

Он взглянул на нее и отвел взгляд. Он не желал отвечать. Ариадна решила не давить на него. Астерион вытащил из сундука несколько волчков и веретенец и начал запускать их одно за другим — да так, что отблески их образовывали единый световой ковер. Ариадна молча смотрела. Сила и ловкость скорее всего Дары — но что в них пользы? Астериону нужен разум под стать его росту. Вслед за этой мыслью пришла другая, богохульная — никто из богов, похоже, не наделен в достатке ни разумом, ни мудростью. Кроме, конечно же, Матери...

Как может бог не обладать мудростью? От этого вопроса Ариадну пробрал холод. Она отбросила бунтарские мысли и вниманием ее целиком завладел Астерион: он хлопал в ладоши, радостно вскрикивал, запустив еще одну игрушку — что-то вроде змеи из блестящих члеников — ползать среди веретенец и волчков. Он не давал им останавливаться, подхватывая всякий раз, когда они начинали шататься, и запуская снова. Потом он взял тележку и пустил ее объезжать волчки — шума и блеска прибавилось... А спустя некоторое время он собрал все волчки и покидал в тележку.

Ариадна порылась в сундуке и вытащила несколько головоломок. Они Астериону не очень нравились — однако он все же укладывал фрагменты в надлежащие места, но только если эти места показывала ему Ариадна. Девушка с печалью отметила, что он не способен различать образы. Равно не мог он и провести мячик по простейшему лабиринту. И дело было не в том, что он считал возможным положить мячик, куда захочет, — он просто не мог понять, что его нужно привести назад, причем привести определенным способом.

Поскольку эти игры раздражали Астериона, Ариадна отыскала такую, с которой никогда не могла справиться сама. Игрушка состояла из мячика, лопасти и чашечки на перекладине. Нужно было так бросить мячик из чашечки, чтобы попасть в лопасть, а потом, когда он отскочит, снова поймать его чашечкой. Потом повторить... С помощью лопасти можно было направлять мячик на стены и потолок. Ариадне удалось поймать мяч всего пару-тройку раз; потом ей надоело и бросать мяч, и ловить его. Астерион же повторял все раз за разом, гоняясь за мячиком по покою: лопасть отбрасывала его вверх, вбок, вниз... И всякий раз он без малейших усилий ловил мяч.

— О, милый, у меня уже кружится голова, — воскликнула наконец Ариадна. — Ты не голоден? Время полдничать.

— Храм в полдень. — Астерион в последний раз поймал мяч и отдал игрушку Ариадне.

— Ты ведь пойдешь, милый? — спросила она. — Я все равно не смогу сегодня остаться и играть с тобой. У меня много дел. Ты разрешишь слугам войти? Они тебя покормят и оденут.

— Меньше времени в храме?

— Не в этот раз. Просто потерпи немного, пока я не поговорю с царицей. Но врать я тебе не стану. Если она откажется сократить церемонию принесения даров — так и скажу.

— Ридна никогда не врет. Придет завтра? Пожалуйста!

— Ох, Астерион.,. — Она обняла его, прижала к себе и поцеловала в щеку. — Не знаю. Но я постараюсь прийти. Правда постараюсь.

— Ридна приходит. Бог-Бык идет в храм.

Возможно, опекуны, что ждали с той стороны двери, услышали последние слова Астериона: его трубный голос проникал повсюду, даже когда он не кричал. Во всяком случае, больше препятствий ей не чинили и пропускали к Астериону свободно — и на следующий день, и потом. Его надсмотрщики, прежде безразличные к ней, надменные или откровенно недружелюбные, теперь встречали ее поклонами и улыбками. Ариадна даже отважилась дать им несколько советов, как обходиться с Астерионом. И хотя Пасифая не разговаривала с ней, даже не смотрела в ее сторону, Ариадна сумела через Федру довести до нее требование Астериона сократить церемонии жертвоприношений.

По этой ли причине процессии стали короче или же угас изначальный пыл верующих — Ариадну это не интересовало. Астерион без сопротивления ходил на церемонии, и они его больше не раздражали. И чувствовал он себя лучше: расчесанная шерсть лоснилась, запах почти не ощущался. Он по-прежнему встречал ее радостным криком, но в голосе его было меньше отчаяния. А один из помощников даже поблагодарил Ариадну за напоминание о том, что, несмотря на его рост, Астерион — всего лишь дитя.

Во дворец, храм и святилище пришел мир, и лозы, что благословляла Ариадна, цвели даже более пышно, чем раньше. Два года небывалых урожаев и вина, что вернули себе прежнюю сладость и крепость, несли Криту процветание. Даже если никто не решался обделять дарами Бога-Быка — а кое-кто все же отваживался на такое, — все равно у людей оставалось что принести в святилище, дабы почтить Диониса. С каждым днем поток даров все прибывал. Приближалось весеннее равноденствие, и Ариадна начала тревожиться: Пасифая назначила церемонию в храме Бога-Быка на тот же день. Ариадна не верила, что ее мать и в самом деле считает, что нанесла поражение тому, кому служит ее дочь; тем не менее во время обряда кое-что случилось — но ни Пасифая, ни Астерион в этом замешаны не были.

В чаше Ариадны снова возникло лицо Вакха, и он ядовито напомнил, что ей велели не Призывать более своего бога. Ариадна, однако, была готова к этому — и довольно резко ответила что она верховная жрица и должна проводить обряд, а Призывание является частью его — и если Дионис желает, чтобы его более не Призывали, пусть приходит и изменяет обряд. У нее на это власти нет.

При этой отповеди на лице Вакха отразились такая бешеная злоба и такой страх, что Ариадна задумалась — а знает ли вообще Дионис о том, что Вакх приказал ей прекратить Призывать его? Возможно ли, чтобы бог не знал, что творят его прислужники? Погруженная в свои мысли, Ариадна, как во сне, разделась, легла на алтарь, затем встала и снова оделась. Ей в голову пришла еще одна мысль — куда менее пугающая. Быть может, гнев Диониса на нее раздувался слугой, ревнивым к вниманию бога? Не по той же ли причине Пасифая одарила Крит Богом-Быком — оттого что позавидовала отношениям Ариадны с ее богом?

Ариадну очень радовало то, что гнев Диониса не отпугнул придворных — она разглядела их в толпе. К ее удивлению, их стало не меньше, а больше. Но главной радостью для нее было увидеть среди них Андрогея. Его она любила больше прочих своих братьев. Но к ее радости примешивалось подозрение: Ариадна сомневалась, что он пришел сюда почтить бога. Перед тем как она благословила толпу, Андрогей едва заметным знаком дал ей понять, что хочет остаться и поговорить, когда все уйдут. Это лишь укрепило подозрения Ариадны. Когда за последним прихожанином закрылись ворота, Андрогей подошел к ней и почтил приветственным жестом.

— Разве царица Пасифая не разгневается, узнав, что ты предпочел мой обряд ее? — осведомилась Ариадна.

— Нет, потому что она сама прислала меня сюда: посмотреть, придет ли бог, и если нет — попробовать убедить тебя принять участие в нашем обряде.

— Обряде?.. Это богохульство, — холодно произнесла Ариадна. — Астерион не бог, ты это знаешь, и царь Минос знает, и, я совершенно уверена, царица тоже знает — как бы ни закрывала она на это глаза.

Андрогей вздохнул.

— Твоя служба почти не будет связана с Богом-Быком. Думаешь, мне приятно падать ниц перед безмозглым чудищем? Но я...

— Он не безмозглый! — возразила Ариадна. — Ему всего только два года! Сам-то ты в два года был очень разумен?

— Знаю я, что ему два года! Пасифая постоянно твердит всем и каждому, что он вышел из ее чрева всего два года назад. Он ростом с меня и куда сильней... и, кстати, это единственное его чудо, которым может похвастать царица.

— Ну что ж, его рост и сила доказывают, что он действительно отпрыск Посейдона, и ему нужны внимание и забота. Но служение?.. Нет. Во всяком случае, я ему служить не собираюсь.

— На то есть и другие причины, — настойчиво произнес Андрогей.

Ариадна поняла, что спора ей не избежать. Она вздохнула и знаком позвала Андрогея за собой. Был день, дорогу она знала хорошо, так что лампы в коридоре не горели. Здесь царил полумрак, и Андрогей, разумеется, споткнулся. Ариадна тут же взмахом руки зажгла свет. Она отворила дверь в свои покои и посторонилась, пропуская брата.

— И что за причины? — поинтересовалась она, легким движением руки в воздухе захлопывая за ним дверь.

Андрогей ответил не сразу — он оглядывал со вкусом обставленную залу. Изящные, покрытые прекрасной резьбой кресла окружали украшенные такой же резьбой деревянные столы. В глубине, вокруг овального столика слоновой кости, стояли два мягких кресла и в пару к ним — двойная «скамья влюбленных». А поодаль от всего остального, близ оконной ниши, красовалось высокое, тоже мягкое, кресло со скамеечкой и позолоченным столиком перед ним. На столике поблескивала золотая чаша.

— Садись. — Ариадна указала на «скамью влюбленных» — и стоящая поблизости жаровня тотчас начала тлеть.

Андрогей переводил напряженный взгляд с жаровни на лицо сестры. В глазах его мелькнуло сомнение — но через мгновение губы его сжались и он сел. Ариадна вздохнула и заняла кресло напротив.

— Ты очень хорошо выглядишь, Ариадна, — начал Андрогей. — Ты стала красавицей, да еще обладаешь Силой. Тем не менее Дионис не появлялся уже два года. Если он хочет сохранить своих почитателей и противостоять Богу-Быку, ему стоит поторопиться.

— Зачем ему это? Ты думаешь, Крит так уж важен для него? Разве не растет виноград в Египте? В Греции? На Сицилии? В Библосе и Вавилоне?.. Дионису хватает дел и помимо Крита. Он дал мне Силу благословлять виноград — и послал предостережение, когда был зачат Астерион. Если в Кноссе ему не вняли — беда придет к ним, не к нему.

— Но разве непонятно, что ты можешь отвести все беды, если перейдешь к нам?

— Слишком поздно. Боюсь, теперь уже Кносс ничто не спасет.

— Спасет. Ты спасешь. Чудо винограда повторяется каждый год. Если ты станцуешь в храме Бога-Быка...

— Нет. — Голос ее звучал спокойно и непреклонно. — Я танцую для Матери. Я жрица и творю обряды в честь моего бога Диониса. Больше я не служу никакому богу — и не стану служить.

— Но почему? — Андрогей начал раздражаться. — Все приносят дары многим богам.

— Это совершенно другое. Я тоже могу принести голубей в храм Афродиты, чтобы заручиться удачей в любви — но как частное лицо, как девушка Ариадна. Но я не стану творить для богов обряды как жрица.

— Это вопрос не служения, а политики и торговли, — заметил Андрогей. — Ты знаешь, что мать пригласила гостей изо всех городов и стран — взглянуть на Бога-Быка, обретшего плоть?

Ариадна пожала плечами.

— Пусть смотрят. Астерион достаточно реален для этого...

— Реален, да — но он никакой не бог. В нем нет божественности. Я был здесь, когда появился Дионис. Я... я — знаю... — Андрогей осекся, потом продолжил говорить об Астерионе: — Гости из Египта уже сомневаются. Увидев его впервые, они были потрясены и простерлись перед ним, нараспев произнося гимны... а он взревел, потому что хотел видеть своих танцоров. Они ужаснулись и удалились, боясь, что чем-то оскорбили его, а когда пришли во второй раз, хоть и принесли богатые дары, чтобы его умилостивить, были не так уж и почтительны. Ты знаешь их воззрения: ка и ба. Так вот, я слышал, один из них сказал, что у этого зверя нет ка, он бездушен.

Ариадна печально вздохнула.

— Он всего лишь дитя. Пасифае недостало терпения. Подрастая, он научится вести себя с большим достоинством... во всяком случае, я так думаю.

— Слишком долго этого ждать. Влияние египтян огромно. Если они заявят, что мы служим ложному богу...

— Зачем им это? Не говорят же они, что ложны греческие боги, хотя они совсем не похожи на египетских. К чему им лишать Кносс его бога?

— Затем, что он — подобие их богов, которые тоже зверо-головы. Затем, что они не хотят делить своих богов с нами. — Андрогей покачал головой. — Почему, отчего — не важно. Нам необходимо уважение Египта, еще лучше — страх, как и всех остальных. Это поможет заключать договоры и выгодно торговать. Заставить всех трепетать перед нашим богом — богом во плоти — куда дешевле, да и безопаснее, чем содержать огромную армию и военный флот.

— Д-да, возможно... Но при чем тут я?

— Бог творит чудеса — иногда сам, иногда через своих жрецов и жриц. Ты умеешь творить чудеса. Если ты станешь жрицей Бога-Быка, возможно, его изъяны будут не так заметны. Если его жрица умеет такое — все поверят, что он истинный бог.

— Во-первых, я не творю чудес. Благословение винограда...

— Я сам видел, как ты зажигала лампы и жаровню, как закрыла дверь, не касаясь их.

— Это волшебство, а не Дар. Я не стану подменять служение фокусами.

— Тем более тебе стоит присоединиться к нам — ради блага Крита. Если это не истинное служение, ты ничем не оскорбишь своего бога.

— Ты говоришь так только потому, что не знаешь Диониса. Он наверняка обидится — причем смертельно.

— Откуда он узнает, если никогда не приходит? — с потаенной насмешкой спросил Андрогей. Ариадна вздрогнула и поерзала в кресле. Неправильно истолковав ее движение, Андрогей сказал: — Ладно, не хочешь танцевать — не надо, но если ты просто постоишь рядом с Богом-Быком и, скажем, зажжешь жестом факелы...

Вопрос Андрогея пробудил в Ариадне давние мысли: разве не должен бог, присутствует ли он рядом или нет, знать, что делает его жрица? — и это заставило ее поежиться. Однако Дионис сам как-то сказал Ариадне, что не знает этого — он не знал, например, что его любимая жрица, та, первая Ариадна, умерла. Но дело было вовсе не в том, узнает ли Дионис, что она поддержала культ Бога-Быка, или же нет, а в том, что при одной мысли об этом ее мутило от отвращения.

— Нет!

— Ты каждый день тратишь кучу времени на возню с ним. Почему бы не потратить еще немного — и принести своему народу благо? Если мы сможем выставить Бога-Быка истинным божеством, Кносс получит огромную выгоду.

— Выгоду... — спокойно повторила Ариадна. Так, значит, в деле замешан Минос?

— Да, выгоду, — подтвердил Андрогей. — Думаешь, кого-нибудь заботит, истинно ли ты благословляешь лозы? Да их интересует лишь сок, который они выжмут из винограда, вино, которое будет сделано и продано... хм... с выгодой.

— Не будь дурнем, — поморщилась Ариадна. — Я не чураюсь выгоды. И ни мгновения не сомневаюсь в ценности договоров и торговых сделок. Богатый народ — счастливый народ. Но говорю тебе: пытаясь выставить Астериона не тем, что он есть, никакой выгоды вы не получите.

Губы Андрогея изогнулись в усмешке.

— Ты говоришь как Уста?

— Нет, как здравомыслящий человек, которого не привлекают безумные грезы. Что случится, если договор или торговое соглашение вдруг нарушат? Вы рассчитываете, что бедняга Астерион устроит землетрясение или начнет метать молнии?

— Если урожай засохнет...

Андрогей закусил губу. Он сказал слишком много — и дал ей понять, как именно собираются Минос и Пасифая шаг за шагом втягивать ее в служение Богу-Быку.

Ариадна поднялась.

— Ты свихнулся? Я не Деметра! Я не могу сделать ничего подобного — а если бы и могла, то не стала бы!

Андрогей не шелохнулся.

— Должен тебе сказать, что не только мама, но и отец собирается представить Бога-Быка божеством. — Голос его прозвучал угрожающе.

Ариадна рассмеялась.

— Царь Минос намерен захватить верховную жрицу Диониса? Он отправит меня в тюрьму? Станет пытать? А что он сделает, если виноград сгниет, не созрев, а вино станет хуже мочи? Что он сделает, если Дионис — хоть он и не приходил на обряд — промчится по Криту, как некогда промчался по Фивам? — Она пожала плечами. — Вам не подкупить и не запугать меня. Я буду по-прежнему добра с Астерионом, потому что он мой младший брат, потому что он любит меня и нуждается во мне. Но я не стану поддерживать веру в то, что он бог.

— И тем сама обрушишь на Кносс беды, которые предрекла.

Еще одно равнодушное пожатие плеч.

— Возможно. Возможно, не избери меня царица Пасифая в жрицы Диониса, бог не ответил бы на Призыв; Пасифая не позавидовала бы мне и не легла бы с Посейдоном; и Астерион никогда не родился бы. Так что, наверное, меня и правда можно винить. Но сейчас уже не имеет значения, буду я действовать или нет. Если тебе нужно волшебство, и гораздо более впечатляющее, чем мое, — ступай к Дедалу. Он сотворит тебе чудеса, которые поразят и убедят кого угодно.

— Ты не понимаешь. Отец ни словом не обмолвился с Дедалом с тех самых пор... с тех самых пор, как был зачат Бог-Бык, и отобрал у него почти все привилегии и пенсию.

— Тогда сейчас самое время вернуть их. Царь Минос не должен винить слугу в том, что тот поддался на уговоры Пасифаи — на которые, кстати, поддался и он сам. — Ариадна на мгновение отвела взгляд. — Боюсь, искусность Дедала понадобится вам, и очень скоро — если царь с царицей не сойдут с пути, на который вступили.

Глава 12

Ариадна не удивилась, когда за визитом Андрогея последовал визит отца. Она всегда понимала, что цель Пасифаи — унизить дочь и Диониса, который отверг ее; но Минос, более мудрый и опытный, мог увидеть что-то, что она упустила. К счастью, Андрогей выдал истинную причину того, почему Минос стремился кнутом и пряником приобщить ее к культу Бога-Быка. Он не желал унижаться перед Дедалом. Так что теперь, сколь бы ни был хитроумен Минос в своих мольбах и угрозах, он не мог пробудить в Ариадне ни сочувствия, ни страха.

Несмотря на чудесную площадку, которую Дедал создал для ее танцев, Ариадна не жаловала его. Он был мрачным нытиком, действовал исподтишка либо обманом, потому что вынужден был платить услугами за приют. Однако сделка есть сделка; что бы ни думал по этому поводу Минос, но он сам приказал Дедалу помочь Пасифае принять обличье коровы. Он не имел права наказывать Дедала за повиновение своей воле.

Ариадна по-прежнему упорно отказывалась появляться в храме Бога-Быка даже как простой зритель. А десятидневье спустя горячо поблагодарила Андрогея за то, что он вооружил ее против уловок отца.

— Где он? — Голос, по которому Ариадна столько тосковала и плакала, взорвался одновременно в ее голове и ушах. — Где он?

Ариадна резко села и вцепилась руками в пальцы, что впились в ее плечи, продавливая плоть до костей. Она онемела от ужаса, испугавшись спросонья, что Дионис обвиняет ее в переходе на службу Богу-Быку.

— Она убьет его! Мне надо туда! Где он? Восклицание «она убьет его» исцелило Ариадну от страха, а невидящие глаза Диониса и струйки липкого пота, поблескивающие на его лбу в тусклом сиянии ночника, подсказали ей, что Дионис бьется в когтях Видения — или же только что вырвался из них.

— Расскажи мне все! Господин мой, ты должен мне все рассказать! Я вижу твои Видения, только когда ты о них говоришь.

Дионис сглотнул, силясь объяснить.

— Темная комната, освещенная тусклым светом... луны? Ночника? В этом я не уверен, но вижу ложе, только... только половина его скрыта во тьме.

Он судорожно вздохнул, и Ариадна, воспользовавшись тем, что держит его за руки (хватка их слегка ослабела), повернула его и усадила на постель.

— Тьма злая? — Но она уже знала, что нет: цветок в ее сердце раскрылся и серебристые лепестки сказали ей, что не в тьме таилась причина испуга Диониса.

— Нет! В тьме нет зла. Это лишь покров — но я не понимаю...

— Предоставь понимать мне, господин мой. Тебе надо только пересказать мне свое Видение.

Глаза его стали совсем невидящими, и Ариадна поняла, что Дионис восстанавливает Видение в памяти.

— Я Вижу, как свет приближается к дверям залы, — начал он. — Он становится ярче, в дверном проеме возникает женщина с лампой в руке; другой рукой она держит что-то... по-моему, клочок ткани.

Ариадна задохнулась и вздрогнула, когда Дионисово Видение внезапно предстало перед ней. Она не просто слушала своего бога — серебристые лепестки приносили ей образы его Видения, картины, полные потерянности и страха. Но она не была уверена — исходят ли эти чувства из самого Видения или ей передаются печаль и страх Диониса.

— Она красива, красивее всех олимпийцев, кроме, разве что, Афродиты, — продолжал Дионис почти нараспев. — Но это смертная.

Ариадна слышала его — но ее куда больше заинтересовало выражение лица женщины, чем ее красота.

— Она подходит к ложу и начинает шептать что-то, взмахивая рукой с тканью. Она наводит чары. Я вижу, как они исходят из ее руки и лентами света падают во тьму. Ленты плывут во тьме, высвечивают фигуру человека и следы других чар, породивших тьму... Он шевелится. Ленты обращаются в пламя. Он вскрикивает — раз, другой... Тьма исчезает. Это Эрос — мой друг Эрос, он корчится от боли...

Ариадна глубоко вздохнула. Она лишь мельком видела того, кого терзали. Ее внимание было приковано к женщине, которая, когда Эрос стал виден, отшатнулась с криком отчаяния.

Дионис снова вцепился ей в плечи и тряхнул.

— Уста, — потребовал он, — поведай мне, где они! Это не покой Эроса в доме Афродиты, тот покой я хорошо знаю. Скажи мне, где они, чтобы я успел остановить ее прежде, чем она убьет Эроса.

— Она не убьет Эроса, — сказала Ариадна. Видение истаяло, но она по-прежнему видела его в памяти.

— Где они? — проревел Дионис. — Я Видел: она убивает Эроса. Я разорву ее в клочья, и Афродита мне поможет.

— Нет! — вскрикнула Ариадна, хватая его за руки. По ее пальцам в него начал перетекать целительный покой. — Женщина не хотела зла Эросу и не причинила ему никакого вреда. — Желая успокоить Диониса, Ариадна говорила медленно и внятно. — Разве ты не слышал ее слов, когда рассеялась тьма? Она не знала, что тьма скрывает именно Эроса.

Дионис сморгнул и обратил взгляд на девушку. В тусклом свете глаза его казались не ярко-синими, а серебряными, словно цвет лепестков, что связывали его с Ариадной, перелился в них.

— Если она не хотела зла, зачем ей тогда наводить чары, которые причинили ему такую боль?

Он был все еще зол, но опасность безумия миновала. Ариадна повела плечами, но он не отпустил их.

— Твое Видение не сказало мне этого. Я могу поведать лишь то что увидела в лице женщины до того, как она наложила заклятие, — то была любовь, великая любовь, и жажда помочь тому, кто сокрыт тьмой.

— И такие муки... — прошептал Дионис. — Ты хочешь сказать, что я не должен ничего делать?.. — По лицу его побежали морщины тревоги. — Но Эросу плохо! Я это чувствую.

Ариадна тоже это чувствовала, но была уверена, что ее толкование верно. Потрясенная, она в поисках успокоения взглянула за спину Дионису, на черную тень на стене. Уж не шевельнулась ли та?.. Возможно, и нет, но Ариадна различила жест. Боль Эроса не будет долгой, да и не она важна. Тем не менее Дионису все-таки придется кое-что сделать.

— Да, — произнесла она более глубоким и мягким, чем обычно, голосом, — кое-что сделать ты должен. На сей раз Видение было послано тебе, чтобы ты спас друга — но не от чародейки, так что совершенно не важно, где они. Ты должен остановить Афродиту прежде, чем она убьет женщину. Если умрет она — умрет и Эрос

— Он не должен умереть, — сказал Дионис. — Эрос мой друг. Он никогда не спрашивает: «Что-тебе-Дионис?», желая поскорее от меня избавиться, исполнив мою просьбу. Он угощает меня вином и лепешками и беседует со мной. Он не должен умереть.

Ариадна слегка удивилась, как эгоцентрична и проста причина, по которой Дионис защищает Эроса, — но тоска в его голосе обнажила страшное одиночество и порочный круг боли, что вели к гневу, гнев пробуждал страхи, а страхи доводили до бегства и отчуждения, которые, в свою очередь, порождали боль. Удивляться тут было нечему. Она потянулась и мягко коснулась лица Диониса.

— Эрос не умрет, — сказала она и добавила, почему-то уверенная в своей правоте: — Мать очень любит его, и это Она послала тебе Видение, чтобы ты спас его. Ступай, Дионис. Объясни Афродите.

Дионис едва успел перехватить Афродиту: она как раз собиралась перенестись туда, где жила женщина, чтобы, как он опасался, убить ее. Он схватил ее и крепко держал, не обращая внимания на ее возмущенные вопли — а равно и на маленькие кулачки, что колотили его по спине и ногам, и на ноготки, что царапали его бедра, и на детские зубки, что пытались его кусать. Дионис слишком привык к укусам и царапинам, чтобы сейчас отвлекаться на них.

— Эрос жив? — рявкнул он, встряхивая Афродиту. Пинков, тычков и укусов стало больше; раздались гневные вопли; в него вцепилось еще несколько рук.

— Да! — выкрикнула она. — Отпусти меня. Позволь отомстить Психее за боль, которую она причинила ему.

— Нет, — сказал он. — Или по крайней мере мсти, не убивая. Мои Уста заглянули в мое Видение — и Говорят, что если ты убьешь женщину — Эрос умрет.

Афродита со вздохом обмякла в его руках.

— Я знаю. Я не собиралась убивать ее — просто заставить пострадать, заплатить за то, что она сделала. — Тут она уставилась на Диониса. — Ты Видел, как Психея заколдовывает Эроса? Почему же ты не остановил ее?

— Потому что понятия не имел, где находятся она и Эрос! Я почти обезумел от страха. Перенесся на Кносс. Тамошняя жрица — истинные Уста. Это она сказала мне, что страдать от заклятия Эрос будет недолго, но если женщину, которая наложила чары — ты говоришь, ее зовут Психеей? — убить, умрет и Эрос.

— Он глубоко привязан к ней, — сердито кивнула Афродита и снова вздохнула. — Называет ее «своей душой». Что она сделала? И почему она это сделала?

Дионис попробовал довести Афродиту до кресла — и понял, что не может сделать ни шагу. Каждую ногу его держали отдельно; ручки были и на его талии, и на бедрах. Он взглянул вниз — на него уставились шесть или семь возмущенных рожиц. Самому старшему исполнилось лет восемь, но все они были полны решимости сражаться за свою богиню. Дионис не смог удержаться от смеха, и тогда Афродита тоже взглянула вниз. Он заметил, что губы ее дрогнули, но она прикусила язык и грустно покачала головой.

— Дети, дети. Ну-ка отпустите Диониса. Взгляните, что вы натворили. Он весь расцарапан и в синяках. Какие же вы злые!

— Он схватил тебя.

— Ты кричала.

— Он тебя тряс.

Три звонких голоска — и безмолвные возражения остальных.

— И вы кинулись меня спасать, — мягко проговорила Афродита. — Ладно, я вас прощаю, но Дионис — друг. Вы же это знаете. И знаете, что он никогда не причинит мне зла. Он пытался помешать мне сделать то, чего делать было нельзя и что принесло бы вред Эросу, а он и его друг. А теперь попросите прощения.

Они извинились — неохотно, но дружно. Дионис улыбнулся повешенным носам.

— Я понимаю, — сказал он. — Вы прощены. Вы не могли поступить иначе. Афродита бесценна, и ее надо защищать.

Мягкий серебристый смех Афродиты прозвучал чуть печально — лицо ее все еще было обращено к покоям Эроса. Потом она снова вздохнула.

— Уже поздно, дети. А ну марш в постель, вы все.

Они дружно двинулись прочь, хотя двое младших и оглядывались — с некоторым сомнением. Афродита улыбалась им, но молчала, пока звук их шагов не стих за закрытой дверью. Потом прислушалась, но дом был тих. Взмах руки — и вспыхнули волшебные лампы; стены были расписаны так, чтобы создавать впечатление сада; негромко звенел фонтан. Сияли ночные цветы. Афродита опустилась в кресло и указала на другое Дионису. Он сел не сразу — смотрел на покои Эроса.

— Можно мне пройти к нему?

— Он спит. С ним Асклепий.

Дионис с облегчением кивнул и сел. Поговаривали, что Асклепий может вылечить все — иногда даже смерть.

— Мои Уста сказали, Эрос любим Матерью, и еще — что Она послала мне Видение, чтобы защитить его.

— Хоть мне это и не нравится, твои Уста, возможно, сказали правду. Он едва мог говорить, но все время твердил: «Не трогай Психею. Не трогай ее». Ладно, я не трону — но она заплатит за то, что сделала. Почему, Дионис? Ты так и не ответил мне. Что сделала Психея — и зачем она это сделала?

— Что касается «зачем» — я и сам не знаю. Я задавал тот же вопрос моим Устам — и она сказала: мое Видение не объясняет этого. Спроси Психею. А что она сделала — легко понять. Ложе укрывала тьма. Психея наложила заклятие — и тьма исчезла. Хоть мои Уста и не истолковали этого, тут все достаточно ясно. Психея хотела разогнать тьму. Почему, зачем — не знаю. Единственное, что сказали об этом мои Уста, — что все делалось от великой любви и стремления помочь.

— Тупая шлюха! — Нежные черты Афродиты не были созданы для гнева, однако именно гнев отражали они сейчас. — Похоже, она едва не погубила Эроса просто из дурацкого любопытства — ей захотелось взглянуть, что скрывает тьма. — Она негромко всхлипнула. — Эти смертные! Твои Уста тоже смертная. Ты веришь ее словам?

— Да. Она никогда не ошибалась. — Он задумчиво нахмурился. — Мало того, когда я с ней — мне кажется, что-то касается... моей души. Она способна благословлять лозы не хуже, чем я. Как и Эрос, она обласкана любовью Матери. Я чувствовал, как Сила вливается в нее — и на виноградниках, и когда она танцует Хвалебный танец. Она больше, чем просто смертная.

Афродита склонила головку набок. Хоть она и прислушивалась все время, ловя малейший звук из покоев Эроса, последние слова Диониса привлекли ее внимание.

— Как Семела? — спросила она.

— Больше, чем Семела. Я отыскал Семелу, потому что она моя мать. Потому что считал, что Зевс обманул ее. Потому что... ладно, не важно. Я ошибался. Теперь — не ошибаюсь. Ариадна не боится меня. У нее нет в этом нужды — ей дано смирять мое... мое безумие.

— Смирять?.. — Теперь все внимание Афродиты было обращено на Диониса. — Ты уверен, что не ошибаешься насчет этой жрицы? — мягко спросила она. — Здесь был Силен — приходил рассказывать истории детям, — так он весь в синяках и шишках. Со мной он не говорил, но у него все на лице написано, да и по отметинам вполне можно догадаться, в какую... дикую историю он попал.

— Все верно, — мрачно согласился Дионис. — Я благословлял виноградники кровью и похотью. — Он поднял взгляд и пристыженно улыбнулся. — Больше кровью, чем похотью. Но вины моей жрицы в этом нет. Я поссорился с ней и не видел... два года.

Глаза Афродиты широко распахнулись.

— Она поссорилась с тобой — надо думать, достаточно серьезно, раз уж ты на два года оставил ее... — и до сих пор жива? Да уж, тогда ей и правда дано смирять твой гнев.

— Лучше сказать — успокаивать. Гнев не сливается в закупоренный сосуд, чтобы вырваться, как только будет вынута пробка, нет — она словно заливает мой огонь дождем.

— А ты не любишь, когда тебя гасят? — спросила Афродита. — Поэтому ты и ушел от нее?

— Нет. Она отреклась от меня. — Дионис повел плечами. — Она была права. Я понимал это, но... Помнишь, меня преследовало Видение белого быка с головой человека?

— Помню, конечно. — Судя по голосу, Афродита удивилась. — Ты зашел ко мне рассказать об этом — здесь еще был Гефест... или он пришел позже?.. В этом я не уверена, но о Видении про белого быка помню.

— Я не мог избавиться от него, потому-то и пришел к тебе. Я надеялся, разговор с тобой сотрет его из моей памяти. Не тут-то было. И только когда чуть позже Ариадна Призвала меня и объяснила, что же я Видел, — оно ушло. Потом мне было еще одно Видение на ту же тему, — рот Диониса скривился от отвращения, — и она сказала, что оно означает: ее мать в обличье коровы совокупилась с Посейдоном в обличье быка.

— Обычно это Зевсова маска, — заметила Афродита. — Она что, перепутала их?

— О нет. Все было правильно. После той ночи родилось чудовище — мальчик с головой быка.

— Ужас! Посейдон, должно быть, очень зол на семью твоей жрицы.

— Зол — и за дело. Он внял молитве Миноса послать знак, что именно Минос — истинный царь. Посейдон послал белого быка, которого после надо было принести в жертву. Но Минос так возлюбил этого быка, что не смог убить его. Он оставил его, чтобы случить со своими коровами.

Афродита расхохоталась.

— Из-за коров?.. Эти смертные! Ты должен был уйти, как только Видение сбылось.

— Я не смог. Я думал, что спасаю Ариадну от беды, и предложил показать ей, как убить младенца, не напугав и не причинив боли. Не только ради нее, но и ради ребенка, чтобы избежать страданий, на которые он уже обречен сам — и на которые обречет свой и ее народ. Но она сказала, что чудовище — это я, а не тот бедный маленький уродец, и что она не станет более служить мне... Тогда я и ушел от нее. Но она была права. То был урок мне от Матери.

При этом признании Афродита тревожно поджала губы. Многие на Олимпе отказывались поклоняться Матери. Эрос, напротив, почитал Ее. Саму Афродиту не трогало ни то, ни другое, она только не хотела, чтобы ее впутывали в споры.

— Так эта Ариадна может тушить твой огонь. — Афродита усмехнулась, не возражая, но и не соглашаясь с последним замечанием Диониса. — И ты давно нуждаешься в друге помимо убогого душой Вакха и вовсе бездушного Силена. Ты собираешься предложить ей перебраться на Олимп?

— Ты думаешь, это ошибка?

— Нет — если она действительно то, чем ты ее считаешь, и если ты сможешь убедить Персефону продлить ей жизнь.

— Я, конечно, поговорю с Персефоной, но не думаю, что ее вмешательство понадобится. Говорю тебе, Мать дарит Ариадну без всяких просьб. Нет, я хотел спросить — будешь ли ты добра к ней, если я приведу ее сюда, или она будет отверженной, как Семела?

— Дионис. — Афродита наклонилась к нему и нежно провела пальцами по щеке. — Семела была неразумна. Она хотела вернуть себе Зевса. — Она весело рассмеялась. — Кто в силах удержать Зевса? А потом, когда мы сказали ей это и еще то, что, хоть их отношения и выглядят странно, Зевс по-настоящему любит только Геру, она решила, что мы хотим ей зла. Она считала, мы против нее, потому что была обычной смертной. К Ариадне будут относиться... как к любому из нас. За Афину, Артемиду или Аполлона не поручусь, но в общем... все будет зависеть от нее самой.

— Это значит... — начал Дионис, но тут негромко лязгнул замок, и Афродита, вскочив, бросилась в коридор.

Дионис поспешил следом, вежливо остановившись поодаль, пока Афродита разговаривала с высоким худым человеком. Лицо у того было привычно-ласковым.

— Сейчас опасности нет, — сказал Асклепий. — Он жив, и с ним все в порядке, но ему нужен отдых — и по крайней мере месяц никакого волшебства, иначе боли вернутся. И еще — он не должен ни волноваться, ни тревожиться. Ни о чем. А он боится, что обидят Психею. Я дюжину раз повторил ему, что с ней все будет в порядке, что никто ее не тронет, но...

— Это его возлюбленная. Он боится, что я зла на нее. Да, зла. И еще как!.. — Афродита вздохнула. — Но я не трону ее.

— Тогда лучший способ переубедить его — остаться с ним самой. Сейчас он под воздействием лекарств, но тревожен. К утру он должен совершенно успокоиться, и его можно будет оставить — на время.

— Я пойду к нему... — Тут она вспомнила о Дионисе и повернулась к нему.

— Иди, иди, — настойчиво проговорил Дионис. — Коль уж я не один предупреждаю тебя о Психее — я здесь больше не нужен. — Потом, взглянув на врача, сказал: — Спасибо, что спас Эроса, Асклепий. У меня не так много друзей, чтобы терять их.

— Друзей терять нельзя никому, — отозвался худой человек. Потом рука его нервно сжала странный жезл. — Эросу нужен полный покой. Не думаю, что тебе стоит навещать его. Любое возбуждение причинит ему боль, а сильные чувства могут принести серьезный вред.

Дионис хотел всего лишь поблагодарить врача — и вот как ему отплатили!.. Невысказанный намек, что ему лучше уйти, пробудил возмущение и ярость. Этот врачишка считает, что он настолько туп и невнимателен, что способен возбудить в Эросе желание или гнев! Прежде чем здравый смысл напомнил ему, что врач сказал бы то же самое любому посетителю, чувства Диониса вьтлеснулись вовне. Асклепий еще крепче ухватился за жезл. У Афродиты перехватило дыхание. Пока страх перед ним не раздул огонь страстей еще пуще и не причинил никому вреда, Дионис мгновенно перенесся в Кносс.

Колени его подогнулись, и маленькие ручки крепко вцепились в него — с любовью, поддерживая, а не злясь. Но были они немногим сильнее тех, детских, что колотили его, пытаясь защищать Афродиту. Дионис никогда не трогал детей. Пламя обратилось внутрь, но прежде чем оно обожгло его, огонь наткнулся на холодную мягкую преграду — и умер.

Гнева не стало — но не стало и сил. Ноги не держали его, и для маленьких рук он тоже стал слишком тяжел. Дионис начал уже падать, но сумел так извернуться, что оказался в мягком кресле. И сразу съежился в нем.

— Ты вернулся, мой господин, ты вернулся, — твердила Ариадна, стоя на коленях и покрывая поцелуями его руки.

Радость и покой заполнили пустоту, оставленную покинувшим Диониса гневом. Тепло девичьих ладоней согревало застывшие Дионисовы пальцы. Его тело узнало кресло; он огляделся и увидел вызолоченный столик, золотую чашу, что всегда стояла на нем, подушку, с которой поднялась Ариадна. Она ничего не изменила здесь за годы его отсутствия и ждала своего бога в «его» месте.

Покой был едва освещен — и это он тоже помнил с тех времен, когда гнев не затапливал его целиком, когда он мог подчинять его и обращать, как оружие, против кого хотел и когда хотел. Дионис содрогнулся. Он соскальзывает прямиком в безумие, едва ли не в панике подумал он, — но ритм и гармония умело расставленной мебели и свободного пространства меж ней вернули ему способность легко и ровно дышать и — удержали на краю.

— Да, — сказал он. — Я вернулся и больше никогда не отлучусь так надолго.

Ариадна подняла полные слез глаза.

— Простишь ли ты меня за то, что я наговорила тебе? За отказ от тебя? Мне очень, очень жаль, господин мой, но... но я ведь не изменилась. Я не отвернусь от бедняжки Астериона и не позволю причинить ему вред — если смогу, конечно.

Снова неповиновение — но сейчас он чувствовал лишь покой, ему было легко и забавно, потому что, хоть она и цеплялась за его руки и смотрела умоляюще, Ариадна продолжала твердо стоять на своем. И она не боялась. Дионис рассмеялся.

— Правда не отвернешься? Ну и не надо. И не надо ждать от меня беды для быкоголового. Я ничего не сделаю ему сам и не стану требовать подобного от тебя.

Ариадна облегченно вздохнула и снова принялась целовать его руки. Когда же вскинула взгляд — выражение его лица изменилось, стало тревожным, рот искривился от отвращения к себе.

— В конце концов, ты была совершенно права, — проговорил он, заметив ее взгляд. — Я и вправду большее чудовище, чем он.

— Нет! Нет и нет. Ты такая же — даже большая — жертва тех, кто окружает тебя...

Трясущейся рукой он погладил ее по голове.

— Если я не стану принуждать тебя видеть себя таким, каков я есть, ты будешь отворачиваться от всего зла, что я творю, да, Избранница?

— Я люблю тебя, — прошептала она. — Возможно, я и не буду отворачиваться, но я люблю тебя. Мне никуда не деться от этого.

— Я верю. — Дионис нагнулся, зарылся лицом в ее волосы и зашептал в макушку: — Я не знаю никого другого, равно в Верхнем и Нижнем Мире, кто любил бы меня.

Она обхватила его руками за шею.

— Это не может быть правдой, господин. Ты такой...

Обняв Диониса, Ариадна почувствовала, что кожа у него холодная и липкая и что он дрожит. Осторожно, чтобы не потревожить его, девушка подняла голову и прижалась щекой к его щеке.

— Ты замерз, промок, тебя знобит... — прошептала она. — Ты заболел, господин?

Но не успев еще сказать это, она удивилась, как может бог заболеть, и спросила себя — сильно ли он рассердится на нее за то, что она это заметила.

— Нет, не заболел. Просто устал. Слишком много прыгал туда-сюда — и слишком быстро. Даже мой источник Силы может иссякнуть.

Может ли иссякнуть источник Силы Матери? Ариадна считала — нет, но ей не хотелось задавать вопросы, на которые наверняка не получить ответов. Вместо этого — и прежде чем любопытство успело предать ее сердце — она спросила:

— Но ты пришел вовремя, чтобы спасти ту женщину?

— Женщину?.. — непонимающе переспросил Дионис, потом вспомнил, почему так изможден, почему нуждается в утешениях Ариадны. — Женщину, что навела чары на Эроса. Да. Ее зовут Психея. Я успел вовремя, но Афродита уже знала, что не должна ее трогать. Эрос — хоть и болен — уже попросил за нее. Так что Видение, напугавшее меня чуть не до смерти, снова оказалось бесполезным.

— Нет, господин, ты не прав. Ты несправедливо принижаешь себя. То, что Эрос просил за Психею, без сомнения сказало Афродите, насколько Психея дорога ему, но это — обоюдоострый меч. Афродита желает просто наказать Психею за то, что она сделала, и ее ревность может оказаться стрекалом, которое заставит ее забыть о здравомыслии. Твое предостережение от Матери уничтожит такую возможность.

Очень похоже на правду — однако самому ему в голову это не пришло. Жесткие ремни усталости и напряжения, что стягивали его шею и плечи, ослабли. Дионис поднял голову, немного откинулся — но не настолько, чтобы руки Ариадны соскользнули с его шеи, внимательно посмотрел на нее и сказал:

— Избранница, во время нашей разлуки я натворил много зла.

— Возможно.

Ариадна ласково улыбнулась ему, ощущая, как туман серебристых лепестков превращается из сдерживающей гнев стены в уютное одеяло и укутывает Диониса с головы до пят. Он, должно быть, тоже почувствовал это, потому что глубоко вздохнул и выпрямился в кресле. Ариадна тихонько сняла руки с его плеч и снова сжала ладонями его пальцы.

— Но тебе не станет лучше от сокрушений о прошлом, — продолжила она. — Как и от мыслей, что и как можно исправить. Ты слишком устал. Идем, господин мой, любовь моя. Идем, ложись в мою постель и отдыхай. Завтра утром мы обсудим, что было сделано, что можно изменить, а что — исправить.

Ее саму поразили слова, слетевшие с ее языка. Она, простая смертная, говорит богу, что рассудит его отношения с почитателями? Но он совершенно не рассердился. Если выражение его лица и изменилось, то на нем проступили лишь облегчение и освобождение от забот. Ариадна поднялась, тихонько потянула Диониса за руку, и тогда он тоже встал.

Они стояли совсем рядом. Дионису вдруг захотелось теснее прижать ее к себе... Он чувствовал себя готовым на большее, чем просто отдых в постели. Но рука, что обнимала его талию, была маленькой и по-детски тонкой, а доверчиво поднятое к нему лицо оставалось где-то на уровне его плеча. Она слишком юна, он не может спать с ребенком.

Он позволил ей отвести себя в спальню и откинуть с постели покрывала, чтобы он мог лечь. От них пахло ее благовониями. Закрывая глаза, он вспомнил, как ее груди приподнимали платье, как обрисовывались под ним бедра... но лишь на миг — а потом погрузился в сон.

Несколько раз за ночь Дионис ощущал, что он не один в постели — но в этом не было ничего необычного, и он не просыпался, просто устраивался поудобнее. Но когда утром свет защекотал ему веки, а холодный металл изножья напомнил, что ложа смертных несколько короче лож олимпийцев, он все-таки проснулся.

Первым, что он увидел, была черная статуэтка в нише на противоположной стене.

— Ты нашла Ее! — таким возгласом встретил он вошедшую Ариадну.

Его вовсе не удивило, что она знала о его пробуждении. То, что их связывало, исходило от нее, и — он теперь понимал это — когда оно исчезало, то оставляло по себе пустоту, которая добавляла страданий ему и предостерегала ее.

— Да, — с волнением кивнула Ариадна. — Ее замотали в тряпье, сунули в старый ларец и убрали в самую глубину кладовки... Почему, господин? Кто мог так поступить с образом Матери — к тому же столь прекрасным?

— Скорей всего — та, что заняла место моей жрицы. В ней не было духа Матери. Возможно, образ будил в ней какие-то страхи или чувства, которые были ей не нужны... — Дионис улыбнулся. — Ну и вопросы у тебя! Откуда мне знать?

Словно не слыша его последнего восклицания, Ариадна улыбнулась в ответ и сказала:

— Купальня готова, господин.

Он выскочил из постели, потянулся, разминая затекшие ноги, ощутил едкий запах... и понял, что проспал всю ночь в тунике, пропитавшейся запахами его вчерашней спешки и страхов. Стащив ее и швырнув на пол, Дионис вспомнил, как пожелал вчера вечером Ариадну, и взглянул на нее повнимательнее.

В отличие от других народов критян не смущала нагота. Ариадна смотрела на него с искренним восторгом, по-прежнему улыбаясь — но она была не выше ребенка и в лице ее он не заметил ни намека на желание. А потом восторг ее сменился выражением легкой озабоченности.

— Ох, ты снова весь исцарапан... Я принесу бальзам.

Дионис расхохотался.

— Раны неглубоки. Это все Афродитины детки. Она и Эрос столь прекрасны, что взрослые слуги начинают пылать неподобающими страстями. Вот Афродита и вышла из положения — берет себе в услужение детей, которые уже в том возрасте, чтобы видеть разницу между мужчиной и женщиной, но еще не в том, чтобы ее ощущать. Они обожают ее, конечно — она самая добрая из хозяек, к тому же любит детей.

— Любит детей! — Ариадна тоже засмеялась. — Как я рада это слышать! Я всегда боялась ее — ее жрицы требовали малышей, а потом их никто больше не видел.

— Поверь мне, они счастливы и под хорошим присмотром, им живется лучше, чем жилось бы с родителями. — Он вдруг осекся и улыбнулся: — Не хочешь отправиться со мной на Олимп? Я свожу тебя к Афродите, и ты сама увидишь маленьких... гм... блаженных.

Ее глаза стали такими огромными и круглыми, что Дионису показалось — они вот-вот выпадут.

— Я?.. — выдохнула она. — На Олимп?.. Мне — туда?.. Ой, нет, господин, я боюсь...

Он видел это; чувствовал по угасанию ее тепла в своей душе; он протянул руку — и Ариадна, хоть лицо ее и посерело от страха, подошла и вложила в нее свою. Страх обычно будил в Дионисе яростное неистовство — но в ее страхе было столько доверия, что он почувствовал одну только нежность. Она облегченно вздохнула, когда он просто ласково сжал ее пальцы.

Дионис притянул ее к себе и поцеловал в лоб. Интересно, что прогнало ее страх? Она что, думала, он умчит ее прочь сразу, без малейшей подготовки?.. Он чуть слышно хмыкнул, поняв вдруг — и даже с долей удивления, — что так бы и сделал, не перепугайся она столь сильно. Потом удивление прошло. Было ли то же самое с Семелой? Если да, то он ошибся, но ведь она в конце концов бежала не из-за отвращения к нему. Боль от того, что мать отвергла его, слегка унялась — и это тоже было даром Ариадны. Дионис снова улыбнулся.

— Ну, по крайней мере до того, пока я не выкупаюсь и не поем, тебе бояться нечего, — шутливо сказал он. — Потом мы вернемся к этому. Думаю, тебе понравится Олимп. Там очень красиво — но, без сомнения, я скорее смогу убедить тебя, когда изо рта у меня не будет нести, как из выгребной ямы, а сам я перестану пахнуть конюшней. Эту тунику надо бы выстирать, а время просохнуть у нее будет.

— Ты оставил здесь две туники, господин, я вычистила их и держала наготове.

— Так ты ожидала, что я вернусь? Ариадна покачала головой.

— Ожидала? Нет. Но я молилась. Как я молилась! Матери, тебе...

Дионис еще раз сжал ее пальцы и направился в купальню. Не эти ли мольбы, возносимые Матери, одарили его видением об Эросе и Психее, размышлял он. Возможно, Ариадна права, и предупреждение, принесенное им Афродите, стало еще одним щитом для Психеи, но у Матери могла быть и не одна цель. Проходя мимо ниши, он бросил взгляд на темную фигурку. Волна тепла омыла его, унося последние остатки усталости. Показалось ли ему, что намеченный тенью рот улыбается? Могло ли Видение, так напугавшее его, быть послано еще и для того, чтобы воссоединить его с Ариадной?

Выкупавшись и переодевшись в свежую, аккуратно и с любовью сохраненную тунику, Дионис уселся в свое кресло и отдал должное на редкость плотному завтраку. И, как, к своему удивлению, обнаружил Дионис, обилие еды оказалось вовсе не лишним. Он умирал с голоду. Если Ариадне поведало об этом «прикосновение» к его душе — Дионису придется быть очень осторожным, когда он приведет ее на Олимп. Слишком уж многое она о нем знает.

Он предложил Ариадне позавтракать с ним — но она клевала понемногу то и это, и было заметно, что аппетита у нее нет.

— На Олимпе совершенно нечего бояться, — понимая, что лжет, заявил он, доев последний кусок и допив превосходное вино.

— Тебе — да, господин, конечно. — Ариадна слабо улыбнулась. — Ты бог, и жить среди богов для тебя естественно и правильно. Но я... — она содрогнулась, — ...я не хочу умирать.

— Умирать?.. — переспросил он, беря ее за плечи. — О чем ты говоришь? Что общего у смерти с вознесением на Олимп?

— Разве, чтобы попасть в Благие земли, не требуется умереть?

Дионис отпустил ее и резко, с шумом, выдохнул.

— Хотел бы я знать, кто вбил в твою головку подобные мысли... Олимп — вовсе не «Благие земли». Это место, где живем мы, олимпийцы. А мы все вполне живые. — Уголки его губ изогнулись. — Иногда даже слишком живые, по-моему.

— Ты хочешь сказать, что возьмешь меня туда жить в смертной плоти среди богов? О, Дионис, но так ведь неправильно. Разве можно простой смертной вроде меня жить меж богов?

— Ты не простая смертная, Ариадна. Ты — возлюбленная дочь Матери, и твоя Сила, как и моя, проистекает от нее. Даже когда я был с тобой, виноградники благословлял не я, а Она. Благословение шло от Нее, а изливалось оно на земли через тебя.

— Я и не спорю. Я каждый день всем сердцем славлю Ее, и я танцевала для Нее на Ее праздниках. Но это не делает меня достойной жизни среди богов, господин.

Дионис сидел молча, глядя сперва на поднятое к нему лицо Ариадны, потом — на стенную нишу. Он снова заметил легкое движение на темном лике, которое вполне могло быть сочтено улыбкой согласия. Он вспомнил, как старательно скрывала от всех Ариадна малейшие знаки его слабости — то, что от него может пахнуть потом, как от любого мужчины, когда он долго и тяжко трудится, что он может быть ранен. Она ясно дала понять, что стирала его туники сама, и всегда приносила ему мази и лечила его тайно, чтобы никто не узнал.

— Мы не боги, Ариадна, — сказал он наконец.

Глава 13

Ариадна почувствовала, как кровь отливает у нее от щек, и прижала ладони к ушам. Сильные руки взялись за них и отвели в стороны, и она услышала смех Диониса.

— Глупышка, — проговорил он. — Зачем ты зажала уши? Ты же давно подозреваешь, что я не бог.

Глаза Ариадны, плотно сомкнутые, мгновенно раскрылись. Взгляды ее и Диониса встретились. Ярко-синие глаза его лучились весельем.

— Откуда ты знаешь? — резко спросила она. — Я никогда не говорила с тобой об этом, не задавала вопросов. Лишь бог может знать, что думает человек...

Ее прервал новый взрыв смеха.

— О твоих подозрениях мог догадаться любой — если он не полный дурак, конечно. Я не всегда внимателен, Избранница, но не туп. Ты очень старалась скрыть от своих жрецов и жриц, что я могу быть больным, опечаленным или усталым, что раны мои кровоточат, а не затягиваются в мгновение ока, что, когда я перетружусь, тело мое воняет, как у любого пахаря в поле... Сами эти старания выдавали тебя: ты знаешь что-то, чего не хочешь позволить знать им.

Ариадна потупила взгляд. Дионис подцепил пальцем ее подбородок и заставил поднять голову.

— Ты говоришь это только потому, что хочешь взять меня с собой на Олимп. — Ариадна услышала, что голос ее умоляюще дрогнул, и постаралась успокоиться. — Как можешь ты не быть богом? Ты бывал здесь — точно как сейчас — в дни моей прапратетки. Ты остаешься молодым на протяжении вот уже четырех или пяти жизней моего народа. Ты должен быть богом.

— То, что я хочу, чтобы ты попала на Олимп и жила там со мной, — правда, — сказал Дионис. — Но почему ты не хочешь слушать, когда я признаю то, что ты уже и так знаешь?

Губы Ариадны сжались в тонкую линию, и, хоть она и пыталась справиться с собой, в глазах ее пылал гнев.

— А кому приятно узнать, что он был простофилей и дурнем, что поклонялся ложным богам? Если вы не боги — почему мы должны приносить вам жертвы, славить вас и молиться вам?

Брови Диониса удивленно выгнулись.

— А зачем народ Крита платит оброк и налоги царю Миносу? Затем, что он защищает их, что иногда дает им то, о чем они просят, затем, что он могуществен и накажет их, не послушайся они его законов. Вот почему вы молитесь и приносите дары «богам» Олимпа. Я сказал, что мы не боги. Но я не сказал, что мы ничем не отличаемся от смертных.

— Значит, вы боги. Дионис чуть вздрогнул.

— Многие олимпийцы говорят так. Возможно, сейчас они даже верят в это сами. Но это не так. Наша Сила порождена не нами, мы откуда-то черпаем ее — вот почему она может иссякнуть, как вчера вечером иссякла во мне. Я чувствую, как Сила приходит ко мне и покидает меня, — и верю, что исходит она от Матери. Эрос, один из старейших среди нас — он помнит, как мы пришли сюда, — молится Матери.

— Мать — истинная богиня? — прошептала Ариадна.

— Я верю в это. Ее Сила неиссякаема. Ей не нужны жертвы, чтобы есть и пить, не нужны дары, чтобы украшать жилище. Ты не можешь увидеть или коснуться Ее, не можешь Ее ранить — но Она здесь. Она всюду — в Кноссе, на Олимпе, на Востоке, откуда пришел я — и везде одновременно. Она не бывает скупой, мелочной, завистливой к чужой Силе и — в отличие от нас — знает все.

— Я тоже верю, — сказала Ариадна, вздохнув. — Именно таким и должен быть бог.

— Да. А мы, олимпийцы, не такие. Наши грехи торчат из нас во все стороны, как черные бородавки на белом лице. Зевс — развратник, Афродита — шлюха, Аполлон безрассуден Артемида порочна, Афина столь же чувственна, как ее статуи Посейдон совершенно безответственен, и последний, отнюдь не лучший, чем другие, Дионис — безумен. О да, есть и иные почти боги. Гадес добр и справедлив; Персефона, источник Силы, из которого могут брать и другие, она почти подобна Матери. Но и они не свободны от человеческих слабостей, ибо любят друг друга с той же безрассудной, слепой страстью, что и простые смертные.

Ариадна положила свою руку на его. — Ты не безумен, Дионис. Ты молод и еще не научился обуздывать свои желания. — Как Астерион, подумала она, но вслух этого не сказала. Было небезопасно поминать сейчас ее сводного братца, и еще опаснее — сравнивать с ним Диониса. — Я понимаю, что ты пытаешься сказать мне, — продолжала она, — но это не уменьшает мой страх. Я не могу взойти на Олимп. Унижение перед богом — не унижение для меня. Мне не стыдно преклонить колени перед Матерью, взывать к Ней, воздев руки, но служить точно так же белым ликам с черными бородавками... Нет, уволь. Ты говоришь, они мелочны, завистливы, скупы — и ужасающе могущественны. Я только обозлю их, Дионис. Они уничтожат меня.

Губы Диониса медленно растянулись и раздвинулись, обнажая грозный оскал:

— Тебе нет нужды бояться олимпийцев, Ариадна. Они знают, что, если прогневят меня, я разрушу весь их благополучный мирок. Они все станут безумцами и обратят Силу против самих себя. Нет. Они не причинят тебе вреда.

Ариадна задохнулась от ужаса, ее рука судорожно сжала его ладонь.

— Нет. Нет. Никогда. Даже защищая меня. Даже защищаясь сам. Ты не должен уничтожать целый народ. Ты не сможешь жить с памятью об этом.

Лицо Диониса исказили воспоминания. Он едва не сделал этого с народом Пентея. От вернувшейся боли он забыл дышать, а когда вспомнил — воздух вырвался из груди долгим выдохом. Подняв свободную руку, он погладил Ариадну по щеке.

— Понимаешь теперь, почему ты нужна мне, Избранница?

— Понимаю. Но если, через мою слабость или глупость, на Олимп придет беда — все может обернуться куда хуже. Нельзя ли отыскать какой-нибудь другой способ, кроме как переселять меня туда?

Дионис нахмурился.

— Можно, но тогда я не смогу видеть тебя все время рядом с собой. — Высказанные с мягким упреком, слова эти напомнили ему о женщине, которая из-за любви едва не погубила Эроса. Он прикусил губу и поднялся. — Мне нужно идти. Я едва не забыл, что Эрос болен. Надо выяснить, не лучше ли ему и сдержала ли Афродита слово не трогать Психею.

Ариадна, по-прежнему сжимая его руку, поднялась вслед за ним.

— Ты вернешься, господин? Я не рассердила тебя тем, что боюсь идти с тобой?

Дионис пожал плечами.

— Ты не трепещешь предо мной и не боишься меня. Уверяю, ни один олимпиец не осмелится бросить на тебя хотя бы косой взгляд — отчего же тебе бояться их?

— Разница в том, что тебя я люблю, господин. Даже если ты лишишь меня разума, я буду любить тебя. Но я страшусь того, чего не знаю.

— Возможно, если ты узнаешь о нас больше, твои страхи пройдут. Я приносил сюда свитки... или ты уничтожила мои вещи, когда я исчез столь надолго?

Ариадна рассмеялась.

— Найди я твой волос — я и его сохранила бы. Все игры и свитки — вон в том сундуке. — Она кивнула в сторону.

— Прекрасно. Найди среди них тот, что озаглавлен «История олимпийцев». Прочти его — и ты поймешь, что так называемые «боги» не так уж сильно отличаются от тебя и твоего народа. Они едят, пьют и испражняются, любят и ненавидят, падки на лесть и восторг и могут быть столь же глупы, как любой смертный.

«Вот только мой народ не умеет метать молнии, когда злится» — подумала Ариадна, — не вздымает гор на месте морей и не заставляет себе подобных за проступки разрывать ближних на кровавые лоскутки». Но она не стала возражать, а только сказала:

— Но я все равно не пойму всего. Знаю, что не пойму. Ты ведь вернешься, чтобы ответить на мои вопросы?

Он снова коснулся ее щеки.

— Вернусь, маленькая плутовка, вернусь. Вот только на вопросы твои вряд ли отвечу. — Он снова пожал плечами и признался со стыдом в глазах: — Я никогда не читал «Историю олимпийцев».

— Но ты ведь олимпиец. И не знаешь своей истории? Он тряхнул головой.

— Я — младший из всех и последний, кто родился от любви олимпийца и смертной. Я был рожден на Востоке, и Зевс, чтобы скрыть свою неверность от Геры, унес мою мать в Нижний Мир, оставив вместо нее золотой дождь. Меня он оставил в Уре с Нимфеей. Я до сих пор не уверен, хотел ли он таким образом защитить меня от Геры — она ведь была ужасно жестока с бедным Гераклом — или просто не желал обременять себя младенцем. Как бы там ни было, я пришел на Олимп взрослым, много спустя после тех событий. — Дионис усмехнулся. — Вот если пойдешь со мной на Олимп, Эрос тебе все объяснит... — Усмешка его пропала и он высвободил руку из ее ладони. — Ты искушаешь меня, Ариадна. Когда я с тобой, мне так спокойно, что я забываю обо всем на свете. Мне пора!

И он пропал. Ариадна вздохнула — на сей раз с облегчением. Дионис вернулся, он сам так сказал, она не потеряла его, а сама избегла вознесения на Олимп — или оттянула его. При мысли об Олимпе девушка содрогнулась, а потом задумалась — почему же все-таки, учитывая, на что способен Дионис и то, что она не раз ощущала гнев, вскипающий в его душе, она не боится его? Но Ариадна уже знала почему. Дионис сам сказал это. Она дарила ему покой, уверенность, что он не безумен, надежду, что жизнь его может измениться.

Ариадна опустилась на подушку рядом с Дионисовым креслом. Цветок ее сердца закрылся, как всегда, когда Дионис был недостижим для серебристой дымки, но не свернулся в тугой, плотный узел. Ариадна знала: ее Призыв он услышит везде. Интересно, а дотянутся ли когда-нибудь так далеко серебристые лепестки? Если да — то, чтобы дарить ему мир и покой, ей не нужно будет покидать Кносс и жить на Олимпе.

Ариадна пыталась думать о другом, но «уход из Кносса» засел у нее в голове — и в конце концов она задумалась, а чего же все-таки она испугалась больше: олимпийцев или расставания с Кноссом. Нет, Ариадна не боялась покинуть Кносс — ей просто нельзя бьио оставлять его. Девушка медленно закрыла и вновь открыла глаза, поднялась, прошла в спальню и встала перед Матерью.

— Ты хочешь, чтобы я была здесь, — сказала она, и на темном лице заиграли тени. — Почему?

Ответ пришел — но Ариадна сперва не поняла его, а потом истолковала как чувство незавершенности, напоминание о каком-то недоделанном деле. Хоть и не поняв, о каком деле шла речь, она прониклась уверенностью, что покинет Кносс не раньше, чем оно будет завершено.

— Можно мне рассказать Дионису? — спросила девушка — и ощутила волну тепла и смущающего легкомыслия, словно Мать забавлялась. А после — толчком — к ней пришло желание заглянуть в «Историю олимпийцев».

К счастью, книга была написана на Торговом Наречии, и Ариадна смогла ее читать — и скоро совсем утонула в эпосе, который начинался с рассказа о попытке Крона свергнуть своего отца — Урана. Было неясно, где находились те земли; она лишь поняла, что их окружали горы, в сравнении с которыми горы Греции — не более чем холмы. Ариадна внимательно прочитала описание земель — и поняла, что ни один критский купец никогда не бывал там.

Восстание Крона было обоснованным. Уран не доверял тем, кто имел права на престол и мог бы править после него — ибо подданные терпеть его не могли и с радостью поддержали бы переворот, — и, уже погрузив одного сына в недра земли, собирался расправиться тем же жутким способом с остальными своими детьми.

Несмотря на ненависть народа к своему правителю, восстание окончилось неудачей. Хотя многие молодые мужчины и женщины, владевшие Силой, примкнули к Крону, те, что постарше, сказали: нет, он слишком похож на отца. Они не знали, чего от него можно ожидать, и поэтому остались на стороне Урана — хоть и злодея, но все же знакомого и привычного им. Третьи не поддержали никого — и царство охватил хаос. Крон не сумел одолеть отца, но Уран ослабел настолько, что Крону и его сторонникам удалось скрыться прежде, чем Уран смог схватить их и, повелев земле раскрыться, погрести их там.

Будь Уран последователен, замечал летописец, и Крона с его спутниками ждала бы неминуемая гибель, когда они перебирались через горы. Он мог разверзнуть под их ногами бездны или обрушить на них утесы. К счастью, продолжал автор, Уран то ли слишком увлекся восстановлением и упрочением собственной власти в возвращенных себе землях, то ли был не слишком уверен, что сумеет победить Крона, — но мстить он не стал.

Даже без вмешательства Урана переход через горы оказался историей куда более чудесной и увлекательной, чем все, что Ариадне доводилось слышать при дворе. Смертным такое оказалось бы не под силу. Когда вечером Дионис вернулся, Ариадна засыпала его вопросами о Дарах олимпийцев, которые летописец считал чем-то настолько обыденным, что не вдавался в подробности.

— Что он имел в виду, говоря, что скалы сделались хрупкими и рассыпались под ударами великанов?

Дионис наморщил лоб: он как раз тянулся рукой к самому аппетитному кусочку жареного ягненка.

— Я тогда еще не родился, но, помнится, Эрос говорил, что Крон мог забирать тепло у чего угодно. Если вытянуть из чего-то тепло — это самое «что-то» станет хрупким. Потом Коий — он был титан и страшно силен — дробил скалы своим молотом. Думаю, после этого скалы превращались в камни и пыль и можно было пройти.

— Но целую гору? — воскликнула Ариадна. — А потом еще, и еще? Я знаю, как громоздятся друг на друга скалы в Критском хребте. Сколько времени бы это у них отняло?

Дионис подцепил выбранный кусок и отправил в рот.

— Если ты не будешь есть, — заметил он, — то никогда не вырастешь. А ты обещала мне вырасти так быстро, как только сможешь.

— А ты обещал мне объяснить то, чего я не пойму в книге! — заявила она, но зачерпнула сваренный в бульоне виноградный лист с начинкой из мелко рубленного ароматного мяса и овощей.

— Но у меня нет ответов на твои вопросы, — со смехом возразил Дионис. — Я родился через много-много лет после того, как Зевс стал Верховным магом вместо Крона. А Зевс родился на Олимпе. Даже он не переходил с Кроном тех гор. — Он улыбнулся волчьей улыбкой. — Соберись с мужеством и пойдем со мной в Нижний Мир. Коий там. Он слуга Гадеса.

Смотреть на него жутко, очень уж сильно он был изуродован во время войны между народом Крона и штанами, но он добр и мягок — и, я совершенно уверен, с удовольствием ответит тебе на все вопросы.

Ариадна задумчиво взглянула на него.

— И думаю, совершенно не важно, сколько времени это займет. Самую малость — пару-тройку человеческих жизней...

Сущий пустяк!

Кивнув Дионис выловил из бульона такой же виноградный лист — и сунул его ей в рот прежде, чем она успела еще что-нибудь сказать.

— Возможно, мысль дать тебе прочитать эту книгу была не так уж и хороша, — проворчал он.

Помянув про уродство Коия, Дионис вспомнил, что то, о чем Ариадне предстоит прочесть дальше, не так уж и лестно для олимпийцев. На первый взгляд это выглядело геройской попыткой Крона защитить свой народ и поистине эпической борьбой с теми, кто, после преодоленных вместе с ним трудностей, превратился в жутких выродков. Дионис, однако, подозревал, что Ариадна увидит олимпийцев такими, какие они есть — не облаченными в сверкающие мантии божественности, а обычными, порой даже уродливыми, — и вовсе не был уверен, что ей захочется иметь после этого что-либо общее с обитателями Олимпа — и с ним.

Ариадна не возразила; она отложила свиток и принялась рассказывать ему о странной болезни лоз в винограднике храма близ Маллии. Он согласился пойти с ней взглянуть на лозы, они закончили ужин и перенеслись туда. «Болезнью» оказались насекомые — Дионис показал ей крохотных жучков, что устраивались на листьях, обматывались шелком и делали листья неузнаваемыми. Дионис не мог дать никакого другого совета, кроме как обирать их.

— Я могу сделать вино крепким, а виноград — сладким, — сказал он. — Против жуков мой Дар бессилен.

Тем не менее он отвлекся и забыл напомнить Ариадне, чтобы она отложила «Историю олимпийцев». Девушка была очень довольна, так как именно на это и рассчитывала. Ее слишком заворожило то, что она уже прочла, чтобы отказаться от книги — но замешательство Диониса стало для нее предостережением.

Первой каплей дегтя стало повествование о том, как Крон и его племя сошли с гор, что окружали их родину, на более приветливые земли. Хотя земли эти вполне годились для освоения — леса перемежались в них реками и заливными лугами, — Крон настоял на том, чтобы идти дальше. В тех краях не было людей — а Крон не имел ни малейшего желания становиться пастухом или пахарем и самому добывать себе пропитание.

Коий и его титаны считали иначе. И, увидев плодородную и хорошо защищенную долину Олимпа, решили дальше не ходить. Они не чураются использовать свои топоры и молоты для мирных нужд, заявил Коий, и будут счастливы основать здесь город. Крон посмеялся немного над намерением благородных титанов рубить деревья и пахать землю, но не стал всерьез уговаривать их продолжать путь.

Вместе со своими сторонниками он двинулся дальше на юг, пока наконец на берегу моря они не отыскали первобытное племя. Увидев, что эти люди не могут противостоять его спутникам, Крон вновь повернул на север и напал на Коия и его народ, когда те вышли встречать их.

Предательство заставило Ариадну покачать головой, но не испугало и не отвратило, чего, кажется, опасался Дионис. Подобные деяния были слишком часты среди народов, с которыми имел дело ее отец. Так что Дионис все-таки добился своего. «История» доказывала, что Крон и его племя не так уж и отличаются в стремлениях и поступках от знакомых Ариадне людей. С другой стороны, их «человечность» делала их гораздо страшнее, ибо Силы их были немерены.

Крон и его сторонники действовали неожиданно и не скупясь использовали свои и чужие Дары — и титаны были побеждены. Большую часть мужчин безжалостно убили на месте; а нескольких, как и самого Коия, взяли в заложники для того, чтобы сделать послушными женщин — если те сопротивлялись требованиям победителей, мужчин пытали. Когда Коий и остальные превратились в беспомощные бревна и Крон счел их бесполезными, их сбросили с Олимпа. Женщин и детей, уже привыкших к повиновению, он оставил в живых — чтобы удержать жалкие остатки титанов от самоубийственной мести. Еще до ухода из родных земель Крон, чтобы скрепить союз титанов и магов, женился на Рее, сестре Коия. Дочь Коия, Лето, он оставил при своем дворе и отдал в услужение своей средней дочери, Гере.

Жизнь на Олимпе потекла мирно — и Крон, взяв Тавманта, умевшего внушать ужас, его брата Форкия, насылающего неизлечимые калечащие судороги, Форкиевых сыновей — жутких Грайев и малый отряд тех, кто не имел Дара, обрушился на беспомощных смертных. Сначала он захватил пару сотен пленных — Грайи уносили их в горы, — а потом, с течением лет, повторяя набеги, — брал уже тысячи. Обращенные в рабов люди возделывали землю Олимпа, которая благодаря Дару Деметры рожала втрое, а то и вчетверо против обычного, и выстроили город удивительной красоты.

Ариадна читала все это со спокойствием. Для победителей обращать побежденных в рабов — обычное дело. Крон был жестче многих и разбрасывался жизнями пленных — к тому же он вел себя предательски даже по отношению к своему народу, что, как считала Ариадна, неминуемо должно привести к беде, — но ничего особенного в его поведении Ариадна не увидела. Кроме отношений с детьми.

На дочерей своих он не обращал внимания. Гестия, кроткая и погруженная, казалось, только в заботы о доме, прикрывала младших, и Крон так и не узнал о могучем Даре пророчества Геры и ее умении управлять событиями. Старший из мальчиков, Гадес, содержался фактически в заключении и был совершенно изолирован. Нередко, когда другие могущественные маги заходили к Крону, Гадеса запирали в темный подвал — чтобы обитатели Олимпа не узнали, что у Крона есть наследник. Позже, замечал летописец, пошли слухи, что Крон глотал мальчиков. Ариадна содрогнулась. В каком-то смысле это могло быть правдой.

Рея делала для сына что могла, но могла она мало. Она старалась дать сыну покой, уберечь и остеречь его. Стремясь объяснить ему страх Крона перед могущественным сыном, она рассказала Гадесу историю восстания Крона против Урана. Она приносила ему свет, следила, чтобы он был сыт, учила читать и писать и давала книги, чтобы скрасить часы одиночества. Именно из-за книг Крон узнал, что у Гадеса есть Дар. Игрушек у него было мало, и Гадес играл камнями, которые находил в подвалах. Он обнаружил, что может сам разогревать их и — еще интересней — просовывать в них руки. Поэтому, когда Рея предупредила его, что Крон собирается наведаться к сыну в его подвальное жилище, Гадес в отчаянии, стремясь спрятать свое единственное сокровище — книги, — велел каменным стенам раскрыться и сунул книги туда.

Крон чуял магию. Он пожелал знать, что сделал Гадес. У Гадеса был выбор — молчать или потерять книги. Он выбрал молчание. Его выпороли — не в первый, впрочем, раз; к счастью, эхо Гадесовых чар большей частью рассеялось в камне, и Крон решил, что сын его не так уж и Одарен. Он пока не мог рисковать, убивая мальчика. Покуда страх заставлял Рею молчать, но Крон подозревал, что убей он сына — она возопит на весь мир о противоестественном деянии, к тому же сейчас она была в тягости — носила пятого ребенка.

После рождения Посейдона дела пошли хуже, и когда Рея зачала в шестой раз, она решилась на отчаянный шаг. Она сказала Гадесу, что он должен бежать с Олимпа, что отец убьет его, если он не сделает этого. Когда он заявил, что не оставит ее одну нести бремя Кронова гнева, она призналась, что тоже решила бежать. Она сказала Гадесу, что оставит двери его подземелья открытыми, но он велел ей запереть подвал, чтобы никто не смог обвинить ее, и показал ей свою Силу — Дар проходить сквозь камень.

После ухода Гадеса Рея дождалась, когда Крон обнаружит пропажу и отправится искать беглеца, и, взяв Посейдона, бежала сама. Она очень спешила, чтобы покинуть Олимпийскую долину до того, как вернется Крои. У подножия Олимпа ей на помощь пришла Фемида, одна из немногих оставшихся на свободе титанид.

Рея переходила с места на место, и везде ее укрывали и прятали, но — беременная и с двухлетним младенцем — она была слишком заметна, и Крон легко мог отыскать ее. На острове Эгина бездетный царь умолил Рею оставить Посейдона ему — мальчик уже весьма неплохо управлялся с водой и ее обитателями. Островной царь обещал вырастить Посейдона как собственного сына и сделать своим наследником. Им обоим будет безопаснее, если они разделятся, сказал он Рее. Почти обезумев от страха, чувствуя, что срок ее родов близок, Рея оставила сына и поспешила на Крит, где разрешилась от бремени — еще одним сыном.

Ариадна знала, что сейчас Верховный маг Олимпа — Зевс, и легко догадалась, что, достигнув зрелости, он низверг Крона. Она опустила свиток и задумалась, глядя в окно, на дворец Кносса.

Ей представлялось невероятным, что сын может пойти против отца. Как же после этого ему ожидать верности от своих сыновей?.. Разумеется, у Зевса был перед глазами дурной пример. Даже если Уран оказался виновен — пытался же он заточить своих детей в пустотах земли! — то в семье должны были бы или стремиться упрочить кровную связь, или стать ужасно осторожны. Олимпийцы же вели себя так, словно Сила защищала их!

Ариадна вдруг резко выпрямилась. Нечего удивляться, что Дионис предложил ей остановить сердце новорожденного Астериона. Он вовсе не собирался оскорблять ее. Он просто не понимал, что, коль скоро ее мать и отец решили не избавляться от младенца, ее сводный брат, как бы ни был он ужасен и недужен, имеет право на защиту семьи. Однако история занятна. Она расправила свиток, чтобы читать за полдником — ей не терпелось выяснить, справедливы ли ее предположения.

Она обнаружила, что женщины-олимпийки не лучше мужчин. Несмотря на все свои клятвы и высокое положение, жены, став матерями, поддерживали своих мятежных детей. Не удовлетворившись лишь бегством — с которым Ариадна была всем сердцем согласна, — Рея вложила в душу своего младшего сына ненависть к отцу, жажду отомстить ему, низвергнуть его и обратить в бессильное ничто. Урок привился прочно и навек остался в памяти. Когда неутомимые ищейки Крона выследили Рею, она принуждена была оставить Зевса, которому исполнилось уже почти десять лет. Ребенок был достаточно взрослым, чтобы запомнить мать, возненавидеть страх перед Кроном, который заставил ее бежать, и понять — по тому, с какими предосторожностями она передала его в чужие руки, — что Крон опасен для него не меньше, чем для нее.

Ариадна покачала головой и перемотала свиток. Как же все перепуталось! Рея, конечно, попала в ужасающую переделку. Черное предательство Кроном ее брата взывало к войне против мужа — который, к тому же, замышлял убийство ее детей. Крон не собирался оставлять в покое своих сыновей, хотя они ничем не угрожали ему. И Ариадна не видела конца этой порочной цепочке. Казалось, никто в этой семье не понимал, что такое долг — и узы крови.

В полдень она ненадолго заглянула к Астериону. Как всегда, он обрадовался ей, и она позволила ему похвастаться игрушками. Там были и совсем новые, подаренные двумя опекунами — и Астерион даже позвал их поиграть вместе с ним, чем немало обрадовал Ариадну. Она поблагодарила их и Астериона и в глубокой задумчивости вернулась в святилище. Возможно, в не столь отдаленном будущем Астерион перестанет нуждаться в ней.

Мысль обрадовала ее и подхлестнула интерес к олимпийцам. В глубине души она понимала, что либо ей придется отказаться от Диониса, либо тесно общаться с ними. Если там опять заваривается какая-нибудь каша... Ариадна с возросшим рвением взялась за «Историю олимпийцев» — автор ее, описав новых укрывателей Зевса и уловки, которыми они пользовались, чтобы защитить его, вернулся к деяниям Крона.

Здесь в рассказе о погоне Крона за Реей, Посейдоном и ее еще нерожденным ребенком, девушка обнаружила первые упоминания об Эросе. Он был непревзойденным соблазнителем и шпионом. Он предал многих — и все они пострадали, а иные и умерли, от рук Крона. Но Рея всегда ожидала от Крона чего-то подобного. Она не доверяла никому на Олимпе, ни к кому не обращалась за помощью. Никто — как бы ни нравился он детям или ей самой — ничего не знал. Посейдон и Зевс спаслись от гнева отца и возмужали.

Мятеж детей был предопределен. Ариадна поразилась лишь тому, что начали его женщины. Лишившись Реи, подозрительный даже к ближайшим союзникам обоего пола, Крон обратил взгляд на женщин своего двора, которых почитал беззащитными. Гестия была слишком тиха и незаметна, а Крон любил ломать непокорный дух — но имелась еще Лето, дочь его старого врага.

Крон недооценивал женщин. Гестия, из года в год наблюдавшая за отцом, могла прочесть его мысли прежде, чем он сам успевал понять их, а Гера была провидицей и умела управлять событиями. Вместе они убедили Деметру сделать так, чтобы им всем троим понадобилось спуститься в долину — позаботиться о тамошнем урожае. Они захватили с собой Лето — и ни одна из них не вернулась. Деметра с радостью поселилась в святилище, возведенном для нее, а Гера и Лето бежали к Фемиде.

То, что Лето и Гера искали Зевса, а не Посейдона, который был старше и более ожесточен, озадачило Ариадну. Для критян Посейдон являлся главным богом — ведь именно он сотрясал землю и вздымал океанские валы, обрушивавшиеся на их остров. Молнии, что били с небес в вершины гор и деревья — или даже в крыши домов, — не вызывали такого священного трепета.

Зевс был молод и легкомыслен; он, конечно, собирался отомстить — когда-нибудь, но совсем не торопился с этим, пока Лето не соблазнила его, пробудив разом и ненависть, и страх, семена которых посеяла в его душе Рея. А потом Лето понесла, и Зевс понял, что пути назад нет, потому что Гера открыла ему, что Крон вожделеет Лето — ей поведало об этом Прозрение. Когда Крон узнал, что его сын овладел Лето, охота на Зевса, и куда более яростная, началась снова.

Ариадна с интересом следила за приключениями Зевса — как он искал братьев и убеждал их помочь ему уничтожить отца. Она уже добралась до места, где Зевс заручается помощью Гадеса — тот согласился открыть землю, чтобы Зевс и его сторонники смогли незаметно подобраться к Олимпу, — когда в святилище появился Дионис. Он заслонил собой свет от окна, у которого устроилась в кресле Ариадна. Девушка вскинула взгляд — и вскочила, вскрикнув одновременно виновато и радостно, уронила с колен свиток и протянула навстречу Дионису обе руки.

Он с улыбкой взял ее ладони в свои, а когда она забормотала извинения за то, что продолжает читать «Историю», поцеловал их и отпустил. На сей раз он не был изможден — ни духовно, ни физически. Волосы его оказались расчесанными, туника — свежей, а глаза — не такими тусклыми, как недавно. Туман лепестков неспешно потянулся к нему — с ласковым приветом, а не для защиты.

— Ты была весьма прилежна, как я вижу, — заметил Дионис, наклоняясь, чтобы поднять свиток, и отмечая толщину перемотанной части пергамента и совсем тонкий остаток его на веретене. — Я должен был с самого начала понять, что если мне хочется, чтобы ты что-то прочла, — надо просто запретить тебе это делать. — Он усмехнулся. — А если я запрещу тебе являться на Олимп — уж не начнешь ли ты уговаривать меня перенести тебя туда?

Ариадна забрала у него свиток и, словно не услышав последнего вопроса, сказала:

— Это нечестно. Обычно я во всем послушна тебе. Но ты заставил меня заинтересоваться... и ничего мне не запрещал. Ты сказал только, что, возможно, мысль дать мне прочитать эту книгу была не так уж и хороша. И тебе вовсе ни к чему поднимать для меня с пола вещи.

Он коснулся ее щеки.

— Да правда, я ничего тебе не запрещал. — Он засмеялся — Но разве то, что ты прочла, ничему не научило тебя? Ты по-прежнему веришь, что мы такие изнеженные создания, что не в силах поднять с пола оброненный свиток?

— До упоминания об этом я еще не дошла — если тут вообще говорится о чем-то таком. Пока же я поняла только, что олимпийцам неведомо, что такое семья. Отец охотится на сына, сын восстает на отца... Кошмар! Критяне — даже если они ненавидят друг друга — думают, и всегда думали, иначе: семья должна быть единым целым, выступая против чужаков.

Дионис понимающе взглянул на нее.

— Когда ты отреклась от матери и отца, чтобы стать моей жрицей, это была куда большая жертва, чем я тогда думал. — Он прошел к креслу и сел; Ариадна привычно опустилась рядом на подушку. — Я явился и предложил заменить тебе семью, и ты согласилась. — Он усмехнулся. — Такая наивность. А что, если б я не пришел?

Она отвела взгляд.

— Мои родители продолжали бы считать меня частью семьи. Кстати, они и считали — даже после твоего прихода. Они ждали, что для меня интересы семьи по-прежнему будут на первом месте. Отец был потрясен, когда я объяснила ему, что скорее выполню твои повеления, чем его. И мне было очень одиноко, когда я прогневила тебя и ты от меня отвернулся... — Ариадна вздрогнула, а потом, вспомнив, что примирило их, поинтересовалась: — Как Эрос?

— Жив, но ему очень плохо — и будет плохо еще какое-то время. Бедняга. И прибавь сюда душевные муки — он все пытается понять, зачем Психея это сделала с ним.

— Хотела бы я сказать тебе больше, — чуть нахмурясь, вздохнула Ариадна. — Но я знаю только, что Психея хотела рассеять тьму, потому что испытывала любовь к тому, что скрывалось в ней, но больше ничего твое Видение мне не открыло. — Она вопросительно наклонила голову: — А что, Дар Эроса — скрывать себя?

— Нет, изначально Дар Эроса — влюблять в себя всех, кто его видит.

— И он использовал его, чтобы шпионить для Крона, хотя знал, что Крон почти наверняка убьет тех, кого он предал? — Ариадна перевела дыхание. — И об этом создании ты печешься так, что довел себя едва ли не до болезни?

— Сейчас он не таков, — возразил Дионис. — То, о чем ты читаешь, происходило зоны назад. Бедняга Эрос был страшно наказан. Афродиту заставили зачаровать его так, что вместо любви он стал вызывать столь же сильное отвращение.

— Афродита? — повторила Ариадна. — Та самая Афродита, что едва не убила Психею за то, что та причинила Эросу боль? Зачем она это сделала?

— Потому что так решили все остальные и потребовали от нее наложить чары. Афродита не умеет сопротивляться. И он действительно творил зло. Он заслужил наказание.

— Верно, но зачем заставлять наказывать его Афродиту, которая так его любит? Почему этого не сделали Зевс или Гадес, которых его поступки могли погубить?

Вид у Диониса стал озадаченным донельзя.

— Потому, полагаю, что Дар Эроса еще действовал, и для них была непереносима мысль убить его. В конце концов, все, что мог бы сделать Зевс, — это поразить его молнией, а Гадес — погрузить в землю и сомкнуть ее над его головой, но тогда он умер бы, а они не хотели терять его навсегда — ни убивать, ни иссушать его силу, ни изгонять с Олимпа.

Пришел черед Ариадне выглядеть озадаченно.

— Но если Афродита смогла так изменить его Дар, что вместо того, чтобы обольщать, он отвращал, почему Зевс или Гадес не могли сделать того же?

— Потому что внушать и прогонять любовь — не их Лао. — Дионис склонил голову набок. — Любой из них, конечно, мог бы взять заклинание у Афродиты и наложить его сам, но, во-первых, оно было бы не таким действенным, как если бы его творила Афродита, а во-вторых, — Дионис хмыкнул, — по-моему, имея дело с Даром Эроса, никто из них не доверял самому себе, не верил, что вообще сумеет заколдовать его. А Афродита, чей Дар — тоже внушать Любовь, совершенно неподвластна Эросу.

— Однако она ему очень предана.

— Да — как другу. Они вместе уже многие тысячелетия. Как ее не трогал его Дар, так не затронуло и обращение этого Дара. Она предоставила ему приют, когда никто не мог вынести его присутствия, а он отдал ей свое служение и преданность. Они не делят друг с другом ложе и не желают этого. Друг для друга они — тихая пристань.

Ариадна быстро, искоса глянула на Диониса. Эроса и Афродиту это, может, и устраивает, а вот ее роль тихой пристани для Диониса не подходит никак. Она поспешно заговорила, стремясь отвлечь его от опасной для себя мысли:

— И все же я не понимаю. Если у Зевса хватило могущества защититься от Крона...

— Но то был его Дар. Зевс может призывать молнии. Обычно он пользуется одиночными — чтобы поразить, как стрелой, устрашить, потрясти, уничтожить. Но против Крона он возвел щит из зарниц, так что Крон, пытаясь вытянуть Зевсово тепло, поглотил его слишком много — и был выжжен сам. Когда он ослабел, Зевс лишил его Силы.

— Это что — тоже Дар Зевса?

— Лишение Силы? Это не Дар. Столь страшного Дара нет ни у кого, кроме Матери, да и то не наверняка. Это особое заклинание, и ходят слухи, Зевс получил его от смертного — что было нелегко. Заклинание это одноразовое.

— Ты хочешь сказать, что смертный погиб? Дионис пожал плечами.

— Хотела бы я сказать тебе больше, — чуть нахмурясь, вздохнула Ариадна. — Но я знаю только, что Психея хотела рассеять тьму, потому что испытывала любовь к тому, что скрывалось в ней, но больше ничего твое Видение мне не открыло. — Она вопросительно наклонила голову: — А что, Дар Эроса — скрывать себя?

— Нет, изначально Дар Эроса — влюблять в себя всех, кто его видит.

— И он использовал его, чтобы шпионить для Крона, хотя знал, что Крон почти наверняка убьет тех, кого он предал? — Ариадна перевела дыхание. — И об этом создании ты печешься так, что довел себя едва ли не до болезни?

— Сейчас он не таков, — возразил Дионис. — То, о чем ты читаешь, происходило зоны назад. Бедняга Эрос был страшно наказан. Афродиту заставили зачаровать его так, что вместо любви он стал вызывать столь же сильное отвращение.

— Афродита? — повторила Ариадна. — Та самая Афродита, что едва не убила Психею за то, что та причинила Эросу боль? Зачем она это сделала?

— Потому что так решили все остальные и потребовали от нее наложить чары. Афродита не умеет сопротивляться. И он действительно творил зло. Он заслужил наказание.

— Верно, но зачем заставлять наказывать его Афродиту, которая так его любит? Почему этого не сделали Зевс или Гадес, которых его поступки могли погубить?

Вид у Диониса стал озадаченным донельзя.

— Потому, полагаю, что Дар Эроса еще действовал, и для них была непереносима мысль убить его. В конце концов, все, что мог бы сделать Зевс, — это поразить его молнией, а Гадес — погрузить в землю и сомкнуть ее над его головой, но тогда он умер бы, а они не хотели терять его навсегда — ни убивать, ни иссушать его силу, ни изгонять с Олимпа.

Пришел черед Ариадне выглядеть озадаченно.

— Но если Афродита смогла так изменить его Дар, что вместо того, чтобы обольщать, он отвращал, почему Зевс или Гадес не могли сделать того же?

— Потому что внушать и прогонять любовь — не их Лао. — Дионис склонил голову набок. — Любой из них, конечно мог бы взять заклинание у Афродиты и наложить его сам но, во-первых, оно было бы не таким действенным, как если бы его творила Афродита, а во-вторых, — Дионис хмыкнул, — по-моему, имея дело с Даром Эроса, никто из них не доверял самому себе, не верил, что вообще сумеет заколдовать его. А Афродита, чей Дар — тоже внушать Любовь, совершенно неподвластна Эросу.

— Однако она ему очень предана.

— Да — как другу. Они вместе уже многие тысячелетия. Как ее не трогал его Дар, так не затронуло и обращение этого Дара. Она предоставила ему приют, когда никто не мог вынести его присутствия, а он отдал ей свое служение и преданность. Они не делят друг с другом ложе и не желают этого. Друг для друга они — тихая пристань.

Ариадна быстро, искоса глянула на Диониса. Эроса и Афродиту это, может, и устраивает, а вот ее роль тихой пристани для Диониса не подходит никак. Она поспешно заговорила, стремясь отвлечь его от опасной для себя мысли:

— И все же я не понимаю. Если у Зевса хватило могущества защититься от Крона...

— Но то был его Дар. Зевс может призывать молнии. Обычно он пользуется одиночными — чтобы поразить, как стрелой, устрашить, потрясти, уничтожить. Но против Крона он возвел щит из зарниц, так что Крон, пытаясь вытянуть Зевсово тепло, поглотил его слишком много — и был выжжен сам. Когда он ослабел, Зевс лишил его Силы.

— Это что — тоже Дар Зевса?

— Лишение Силы? Это не Дар. Столь страшного Дара нет ни у кого, кроме Матери, да и то не наверняка. Это особое заклинание, и ходят слухи, Зевс получил его от смертного — что было нелегко. Заклинание это одноразовое.

— Ты хочешь сказать, что смертный погиб? Дионис пожал плечами.

— Не знаю. Зевс убивает редко, а тут ему, надо думать, захотелось сохранить столь ценный источник. И Крона ведь Зевс не убил. Я не был тогда на Олимпе, но мне говорили — Крон покончил с собой.

Ариадна многое знала о правителях — и Крита, и других стран, — так что не удивилась и не испугалась. Куда больше интересовали ее Дары и Силы олимпийцев.

— Ты хочешь сказать, что Сила Зевса ограничена одним Даром?

— Ну что ты. Величайший его Дар — молния, а могущество столь огромно, что он может пользоваться любым заклинанием — купленным, взятым взаймы или похищенным. Кроме того, он — Создатель иллюзий. Это и есть его второй Дар. — Дионис улыбнулся. — Он дал мне обличье критянина, чтобы я мог посмотреть твой танец для Матери.

— Ты стоял на ступени прямо под танцорами, когда я пришла на обряд Поворота года.

Улыбка Диониса стала шире.

— Ты узнала меня. Я это понял, но тогда еще не одумался, вот и поспешил скрыться. — Он коснулся ее плеча.

Ариадна накрыла его руку своей и прижала к себе. Его ладонь чуть шевельнулась, словно Дионису стало не по себе, — и Ариадна поспешно сказала:

— Но я слышала, Зевс может появляться где захочет — как и ты. Это могут все олимпийцы — переноситься с места на место по собственной воле?

— Нет. Это Дар Гермеса. — Дионис сжал ее плечо, высвободил руку и громко рассмеялся. — И не будь он так ценен, этот зловредный проныра давно уже лишился бы кожи и висел вниз головой, причем не единожды. На основе своего Дара Гермес может создать подобное ему заклинание и передать это заклинание кому угодно — как я передал тебе заклинания стазиса и зажигания огня.

Она, моргая, уставилась на него, а потом чуть слышно спросила:

— То есть если Мать одарит меня достаточной Силой, я смогу переноситься с места на место, призывать молнии, вздымать волны...

Дионис снова засмеялся.

— И да, и нет. Никто, вне зависимости от того, какова его — или ее — Сила, не сможет призывать молний, потому что Зевс не отдаст этого заклятия. Конечно, если низвергнуть его, как Крона, и принудить отдать заклинание... Но это вряд ли случится. Хоть и не безгрешный, Зевс не так уж плох, и другие олимпийцы довольны его правлением. В общем и целом он хорошо обходится со своими детьми, и мы поддержим его. Я поддержу, и Афина, и Аполлон с Артемидой, и... да, даже Гефест.

Ариадна едва удержала громкий вздох облегчения. Кажется, жуткая цепочка сыновей — низвергателей отцов все-таки оборвалась. Теперь она с радостью ждала мига, когда сможет дочитать «Историю олимпийцев», а пока молчала и пыталась вникнуть в то, что рассказывал Дионис.

— Иллюзиям, — говорил он, помянув второй Дар Зевса, — он учит легко и всех, кого сочтет достойным — за плату, разумеется. Гермес может продать заклинание переноса из одного места в другое, но он никогда — и я не знаю, возможно ли это вообще — не передавал никому своего Дара целиком.

Когда смысл того, что рассказывал Дионис, пробился сквозь огромную волну облегчения от того, что новой войне богов не бывать, Ариадна задрожала и спрятала лицо в ладонях.

— Это невыносимо, — прошептала она. — Я понимаю, что ты пытаешься втолковать мне. Я знаю, что, если появлюсь на Олимпе и Мать даст мне Силу, я смогу получить понемножку от всех Даров тех, кому мы, смертные, поклоняемся, как богам. Не проси меня об этом, Дионис.

— Почему, Избранница? — Он приподнял ее голову. Ее глаза были полны слез, и влага на миг задержалась на нижних веках, прежде чем пролиться и потечь по щекам.

— Я знаю, что чувствую, но не знаю, сумею ли объяснить тебе это так, чтобы ты понял. Я всегда ощущала себя очень маленькой, мошкой, почти пылинкой, господин мой и бог, — ибо что бы ты ни говорил, для меня ты останешься богом. Если меня внезапно превратить в нечто богоподобное, не знаю, смогу ли я вместить себя новую в то, чем я являюсь сейчас. Боюсь, я тогда сломаюсь, и мысли мои перепутаются. Я перестану узнавать самое себя...

Дионис приподнял ее и усадил к себе на колени, обняв и гладя по голове.

— Речь идет не о сегодняшнем дне, Избранница. Ты еще очень юна. Но обещай мне подумать об этом и приучить себя к тому, что ты не мошка и не пылинка. Ты не только моя Избранница — ты Избранница Матери, а это — великое дело. — Дионис смотрел вдаль, но взгляд его не был ни отрешенным, ни пугающим. Он видел Ариадну и чуть погодя медленно проговорил: — Когда ты войдешь в полную Силу, Кносс станет тесным для тебя. Подумай об этом.

— Подумаю, но... но разве ты не поможешь мне в этом, господин? Приходи почаще, чтобы рассказывать мне о народе Олимпа и о том, что у вас происходит, — и тогда они станут привычны мне, и я не буду относиться к ним, как к чему-то священному и недостижимому, как Благие земли.

Помолчав, Дионис приподнял личико Ариадны за подбородок, чтобы заставить ее взглянуть на себя. Губы его кривились от смеха, но он старался не улыбаться.

— Никакая ты не пылинка — ты величайшая на свете плутовка. Возможно, я для тебя и бог, но это не мешает тебе заставлять меня поступать по-твоему. Ты намерена во всем добиваться своего. Ариадне нужен Дионис, но Ариадна не пойдет с Дионисом на Олимп, поэтому Дионис должен приходить в Кносс. Что ж, ладно. Я приду, но имей в виду — последним в любом случае смеется бог.