Был ли Гитлер диктатором?

Часть 2. Масса легко становится палачом…

Француз Гюстав Лебон (1841–1931) был одним из самых выдающихся психологов. Он очень много писал о способности людей к реагированию. Поэтому я в самом начале процитирую его слова: «Масса легко становится палачом, но так же легко она идет и на мученичество».

Нам еще часто придется вспоминать о нем, так как наш народ уже долгое время отдан на произвол жестокому врагу, о котором народ все еще почти ничего не знает. Уже поэтому мы, наконец, должны положить карты на стол, чтобы мы, немцы — все вместе — из-за все не желающей прекращаться клеветы медленно, но верно не утратили свой человеческий облик.

Наш народ — сам не понимая этого — уже давно стал мучеником. Вероятно, как раз именно потому, что у него нет качеств, чтобы стать палачом. Немцы во все времена были слишком доверчивы, слишком приличны и слишком честны, но прежде всего слишком откровенны — особенно тогда, когда у них все было хорошо. Тогда они всем рассказывали о своем счастье. И это приводило к непредвиденным последствиям, так как нет ничего лучшего, чтобы создать вокруг себя врагов. Уже вскоре в мире нашлись люди, которые на этом по сути своей безвредном факте начали строить политическую операцию большего масштаба: всемирную клевету на наш народ.

Лебон пишет: «Из всего вышесказанного мы делаем вывод, что толпа в интеллектуальном отношении всегда стоит ниже изолированного индивида, но с точки зрения чувств и поступков, вызываемых этими чувствами, она может быть лучше или хуже его, смотря по обстоятельствам. Все зависит от того, какому внушению повинуется толпа».

У нас, немцев, издавна была странная тяга к тому, чтобы в случае беды всегда винить самих себя. Это широко открывает ворота клевете.

Лебон: «Доказательством того, что успех составляет одну из главных основ обаяния, является одновременное исчезновение обаяния с исчезновением успеха. Герой, которого толпа превозносила только накануне, может быть на другой день осмеян ею, если его постигла неудача. Реакция будет тем сильнее, чем больше было обаяние. Толпа смотрит тогда на павшего героя как на равного себе и мстит за то, что поклонялась прежде его превосходству, которого не признает теперь. Когда Робеспьер посылал на казнь своих коллег и множество современников, он пользовался огромным обаянием. Но стоило перемещению нескольких голосов лишить его власти, и он немедленно потерял свое обаяние, и толпа провожала его на гильотину градом таких же проклятий, какими она осыпала его прежние жертвы. Верующие всегда с особенной яростью разбивают богов, которым поклонялись некогда. Под влиянием неудачи обаяние исчезает внезапно. Оно может прийти в упадок и вследствие оспаривания, но это совершается медленнее. Однако именно такой способ разрушения обаяния гораздо более действен. Обаяние, которое подвергается оспариванию, уже перестает быть обаянием. Боги и люди, сумевшие долго сохранить свое обаяние, не допускали оспариваний. Чтобы вызывать восхищение толпы, надо всегда держать ее на известном расстоянии».

Так как я переживаю теперь уже четвертую эпоху немецкой истории, я полагаю, что видел достаточно много, и могу сравнивать очень хорошо, и имею на это право. Прошу вас, дорогой читатель, не воспринимайте как мою самонадеянность, если я полагаю, что относительно этого периода я являюсь одним из совсем уже немногих людей, которые вообще могут и имеют право описывать это время исходя из собственного опыта — и судить его.

Вы, вероятно, скажете: если это так, то почему же вы молчали об этом более сорока лет?

По двум причинам:

a) так как я все еще верил, что другие гораздо более компетентны, чтобы сделать это, нежели я, потому что у них, благодаря их особенно ответственным позициям, был куда более широкий обзор;

б) так как я просто был не в состоянии понять, что один и тот народ может быть настолько ужасно различен. К сожалению, я должен признать, что речь больше не идет о том самом народе. Иначе сегодня очень многое было бы совсем иначе на немецкой земле, причем, это было бы лучше для всех.

Итак, я сказал себе, что это мой «проклятый долг и обязанность» — взяться за перо. Написать о том, что я сам узнал и испытал и что я из собственного опыта и с чистой совестью могу высказаться против клеветников и за наш народ — ради правды.

Я жил во времена монархии, как сын Правящего князя. Ребенком я испытывал, как тесно, откровенно и верно наш народ чувствовал свою связь с нашей семьей — и наоборот: наша семья чувствовала себя связанной с нашим народом. Самым явным доказательством этого был тот факт, что ландтаг княжества Шаумбург-Липпе еще за несколько дней до отречения от престола моего самого старшего брата единогласно просил своего суверена, чтобы тот не отказывался от трона, а оставался. Тогда СДПГ в нашем местном парламенте была самой сильной партией! Но давление со стороны императора, а также имперского правительства было слишком сильным — а наша земля слишком маленькой, — чтобы этот единичный ход был возможен. От обороны родины отказались, военные, а также охотники отступили. Но я после 1928 года чувствовал себя настолько связанным с жителями Шаумбург-Липпе, что один, только с моей женой, смог воплотить волю народа и добиться, чтобы ландтаг прервал приближающиеся к самому концу заключительные переговоры с Пруссией и Шаумбург-Липпе до 1945 года оставалось вольным государством.

В середине тридцатых годов Гитлер старался осуществить государственную реформу в империи. Это означало присоединение маленькие государства к большим (т. е. включение их в состав земель, «внутри» которых они находились, но пользовались традиционной автономией, — прим. перев.), чтобы управление стало лучше и дешевле и чтобы укрепить единство империи. Я попросил разрешения поговорить с ним и рассказал о том, что я в 1928 году с огромным успехом сделал для нашего Шаумбург-Липпе. Его это настолько воодушевило, что он немедленно вызвал имперского министра внутренних дел и со словами: «Этот молодой принц — самый лучший демократ из всех нас, ему нужно помочь!», попросил как можно скорее проверить, можно ли сохранить автономию Шаумбург-Липпе.

Очень скоро после этого Гитлер сообщил мне лично, что моя родина останется вольным государством, т. е. самостоятельной в рамках империи. И жители Шаумбург-Липпе очень радовались. Гитлер сделал исключение по отношению к своей собственной имперской государственной реформе, пошел против собственного принципа — так была ли диктатура? Я скорее полагаю, что было как раз наоборот.

Событие вроде этого, пусть даже без особого политического значения — кроме как для небольшой страны и ее людей, — никогда после 1945 года не упоминалось в пользу Гитлера.