Быстроногий олень. Книга 2

1

На Чукотку пришло долгожданное лето. Наступил круглосуточный день. Стаи диких гусей, морских уток, журавлей, лебединые стаи летели и летели с неумолчным радостным криком, спускаясь к бесчисленным чукотским озерам, рекам, чтобы здесь провести короткое лето, выкормить своих птенцов.

На пригретой незаходящим солнцем чукотской земле расцветала травами и цветами необыкновенно жадная к жизни тундра. Бескрайные речные долины, горные склоны были удивительно разнообразны по своим цветовым оттенкам. Зеленые цвета незаметно переходили в фиолетовые; желтые — в красные, нежно-розовые; синие переливались в голубые. В глубоких оврагах, в скалистых складках горных вершин виднелись извилистые линии вечного снега — родимые пятна сурового северного края. Горные плато напоминали гигантские дамбы, насыпи; изрезанные рвами весенних потоков, их склоны обнажали все пласты горных пород; черные, коричневые, желтые, красно-бурые складки с серебристыми и золотыми прожилками, сверкающими на солнце, напластовывались одна на Другую.

Неусыпное солнце стояло над тундрой. Чуть прикроет его туча — голубизна гор становится синей, зелень долин и горных склонов — фиолетовой; туча растает — и краски сразу же неуловимо меняются.

И столько радости было в разноголосых криках птиц, в писке сусликов, в жужжании шмелей и ос, что даже угрюмые тощие волки, повалившись на спину, улыбчиво жмурились на солнце.

Иляй в этот день встал рано. Ночью ему спалось плохо. Да и как он мог уснуть спокойно, когда спал не дома, не в родном поселке, а в Илирнэе, когда ни на мгновение не мог забыть, что прибыл сюда делегатом на кустовое охотничье совещание. Это было таким огромным событием в жизни Иляя, что ему хотелось кричать на весь мир: посмотрите на меня, понимаете ли вы, что это значит, знаете ли вы, почему сегодня так ярко светит солнце?

И вот сейчас, когда весь поселок еще спал, Иляй вышел на берег моря, уселся на камень, задумался.

Море еще оставалось покрытым ледяными торосами. Но между торосами было столько ослепительных проталин, что глазам становилось больно смотреть на море.

Прислушиваясь к мелодичному звону капель, доносившемуся с берега, покрытого выброшенным льдом, Иляй благодушно улыбался, глубоко дышал — всей грудью.

И вдруг позади себя он услышал тихий насмешливый голос:

— Видно, что у нас, в Илирнэе, и солнце куда лучше, чем в Янрае?

Иляй быстро повернулся и увидел илирнэйского охотника, которого все звали Лисой за изворотливость и хитрость.

Иляй встал на ноги.

— Почему ты думаешь, что Янрай хуже Илирнэя? — с достоинством спросил он. — Не мы ли обогнали вас на четыре песца в прошедшую зиму?

— Хи, хи, четыре песца, — сморщенное, с острым носиком лицо Лисы было насмешливым. — А посмотри-ка ты вот на этот дом, в котором я живу, — хорош дом, а?

Иляй посмотрел, куда показывал рукой илирнэец. Дом в самом деле был хорош. В глазах Иляя отразилась зависть.

— А теперь вспомни свою ярангу, — сладеньким голосом продолжал илирнэец. — Палочки тоненькие, шкуры порванные, на ветру болтаются и ни одного, слышишь, ни одного окна! А какое может быть солнце, когда ни одного окна нет?!

Иляй досадливо поморщился. Ему страшно хотелось возразить илирнэйцу. Но Лиса был хитрый человек, он хорошо знал, чем досадить янрайцу.

— Хи, хи… четыре песца, — продолжал он. — Вот сказали бы тебе: с одной стороны четыре песца лежат, с другой стороны стоит ветряная машина, которая солнечный свет дает, стоит пошивочная мастерская, косторезная мастерская, стоит питомник на сто собак… что ты хотел бы иметь — четыре песца или?..

— Замолчи ты, Лиса! — вдруг вышел из себя Иляй. — Хвастливый ты человек! Будет, будет все это и у нас!

— Хи, хи, будет, — все так же тихо, с ехидной улыбочкой на тонких губах продолжал смеяться илирнэец. — Вот если бы у тебя спросили, что лучше: то, что уже есть, или то, что только будет, да еще неизвестно, будет ли, — что ответил бы ты?

Иляй задохнулся. Илирнэец окончательно и безнадежно испортил ему настроение благодушия и тихой радости, которым он только что упивался. Сжав кулаки, Иляй бросился к илирнэйцу.

— Вот я тебе покажу сейчас, какие у меня кулаки, тогда ты поверишь, что у янрайцев на все хватит силы!..

— Что ты, что ты, Иляй! — Лиса испуганно поднял к лицу руки и поспешно засеменил коротенькими нотами. Остановившись на почтительном расстоянии, он с прежним ехидством спросил: — Не скажешь ли ты, многое ли может сделать морж со своей силой?

— О проклятая Лиса! — Иляй с решительным видом двинулся к илирнэйцу.

— Хи-хи-хи, — засмеялся Лиса и скрылся за строениями.

Повернувшись лицом к морю, Иляй долго стоял на одном месте. Возмущенный, он бормотал проклятья, грозился, что сумеет при людях так осмеять Лису, что тот навсегда потеряет охоту издевательски шутить над янрайцами.

Мало-помалу Иляй успокоился. Мысль о том, что вот через несколько часов он будет сидеть на собрании лучших охотников, которое можно назвать советом мудрейших, опять вернула его к прежнему настроению.

«Однако как же это вышло, что меня послали на это собрание? — вдруг спросил себя Иляй. — Остались же дома охотники, которые куда больше меня песцов поймали… будто бы Гэмаль настоял, чтобы меня на совещание послали…»

Мысль о Гэмале всегда рождала у Иляя самые противоречивые чувства. Он не мог не сознаться, что человек этот невольно вызывает в нем уважение, но тут же рядом уживалось чувство сжигающей зависти к нему, а временами, когда между ними становилась Тэюнэ, Иляй даже ненавидел Гэмаля.

«Ничего, ничего, может как-нибудь все это по-хорошему наладится… Может, Тэюнэ забудет Гэмаля. Есть же голова у нее и ведь умная голова; понимает же она, какой я теперь стал человек! Ого! Теперь даже самые красивые илирнэйские девушки поглядывают на меня ласковыми глазами. Посмотрела бы на это Тэюнэ, — с ума сошла бы от злости!»

Окончательно успокоенный, Иляй закурил трубку, тихонечко побрел по берегу, с нетерпением дожидаясь, когда начнется совет настоящих охотников.

Вошел в клуб Иляй важным и гордым. Весь его вид, казалось, говорил: смотрите, смотрите на меня, илирнэйцы, тот самый Иляй, которого вы считали пропащим человеком, прибыл на совет лучших охотников.

Усевшись в первом ряду, Иляй вытащил заранее приготовленный блокнот, послюнил химический карандаш.

— Хо! Вот диво! Иляй, однако, писать уже научился, — вдруг услыхал он где-то позади ехидный голос Лисы.

Иляй с трудом подавил в себе желание повернуться и как следует ответить насмешнику.

Собрание началось. После короткой речи председателя илирнэйского колхоза Омкара участники совещания выбрали президиум. За длинным красным столом уселись лучшие илирнэйские и янрайские охотники. Посредине, между Омкаром и Гэмалем сидел секретарь райкома Ковалев; чуть дальше — Айгинто.

Ковалев внимательно осматривал прибывших на собрание колхозников, порой о чем-то переговаривался с Омкаром, Гэмалем и Айгинто. Иляю страшно хотелось, чтобы секретарь заметил его. Солидно покашливая, он глубокомысленно хмурил брови, желая этим показать, что отлично понимает всю важность происходящего события.

И вот Ковалев остановил свой взгляд на нем, на Иляе, приветливо кивнул ему головой. Иляй вскочил на ноги и, сам не зная, как это у него получилось, во весь голос воскликнул:

— Здравствуй, Сергей Яковлевич!

В зале раздался громкий смех. Иляй, как ошпаренный, оглянулся назад, затем, конфузливо улыбаясь, устремил взгляд на Ковалева.

— Здравствуй, Иляй. Очень рад тебя здесь видеть! — приветливо отозвался секретарь.

Смех умолк. Иляй снова оглянулся, теперь уже с победным, важным видом.

Внимательно слушал Иляй выступления охотников. Подражая Рультыну, стал записывать в блокнот. Вскоре он искренне жалел, что не умеет писать достаточно быстро: столько здесь говорилось мудрых советов, замечаний, предложений!

«Ничего, запоминать буду, все запомню», — думал Иляй.

Когда слово дали Ковалеву, Иляй попытался сесть еще ближе к сцене.

Слушал он Ковалева, как и все охотники, с огромным напряжением. И опять, как всегда, когда звал секретарь райкома к новому усилию, к новому подвигу, перед слушателями вставал образ советского солдата — героя, ведущего бой с врагом не на жизнь, а на смерть.

Враг отступает, но война идет беспощадная, кровопролитная. И не только гордость и радость от ощущения скорой победы слышат люди в голосе Ковалева. От слов его веет болью, тревогой за судьбу людей, идущих в бой.

Нет, рано думать об отдыхе. Рано думать о том, что пора хоть немного сбавить напряжение. Как раз наоборот — надо сделать гораздо больше, чем сделано до сих пор. То, что было выполнено колхозами за зиму, это лишь половина того, что надо сделать теперь.

— Слышишь, как говорит?! — шепнул Иляй своему соседу, в котором к своему изумлению узнал насмешника Лису. Поглощенный речью секретаря, Лиса не отозвался. «Тоже, как и я, перебрался на первый ряд, чтобы Ковалева лучше слушать», — подумал о нем Иляй.

— Здесь собрались лучшие охотники двух колхозов, которые за прошедший сезон больше всех в районе нашем поймали песцов, — говорил секретарь.

— Больше всех, понимаешь? А мы на четыре песца больше вашего, значит самые первые, — снова шепнул Иляй своему соседу.

— Не мешай, — отмахнулся Лиса.

— Каждый из вас может смело думать, что десяткам людей жизнь спас, десятки врагов помог уничтожить, — продолжал Ковалев. — Вот, например, янрайский охотник Пытто…

Затаив дыхание, Иляй насторожился. Время шло. Ковалев называл и называл имена охотников, и каждый, чье имя было произнесено, принимал это, как награду.

Лицо Иляя выражало величайшее напряжение. «Назовет ли секретарь и меня?» — думал он. Ему было страшно подумать, что секретарь так и не скажет ничего о нем. Вот и рядом сидящего с ним Лису назвал секретарь. Лиса бесцеремонно хлопнул Иляя по колену.

— Мы, коммунисты, всегда смотрим правде в глаза, — после долгой паузы сказал секретарь райкома.

Сердце Иляя упало: перестав называть имена лучших охотников, Ковалев говорил теперь уже о другом. Ссутулившись, Иляй опустил голову.

— Наступающая зима для нас будет еще труднее, — продолжал секретарь. — Но кто сказал, что мы сейчас настолько из сил выбились, что стали слабее, чем вчера? Все скажут — мы стали намного сильнее. Вот скажи ты, Иляй, разве ты не стал в десять раз сильнее, чем был совсем еще недавно?

Иляй вспыхнул, хотел было встать, что-то ответить, но во-время одумался. «Сказал! И обо мне сказал!» — пронеслось в его голове.

— Конечно же, Иляй теперь в десять раз сильнее. Разве не он в прошедшую зиму поймал в десять раз больше песцов, чем ловил в любую другую зиму до этого? — спросил секретарь. — Да, он теперь настоящий охотник, и я уверен, что в следующую зиму Иляй еще сильнее станет…

Иляй был настолько обрадован и смущен, что даже забыл сказать что-нибудь язвительное своему соседу, хотя случай представлялся блестящий.

После секретаря выступил председатель илирнэйского колхоза. Лицо Омкара было насмешливым.

— Илирнэйцам хочу несколько слов сказать. Вспомните, кто из нас смеялся прошлой осенью: «Янрайцы ум потеряли! Янрайцам вздумалось нас догнать!»

— Это Лиса, Лиса у вас такой! — вдруг выкрикнул Иляй. Не ожидавший такого удара, Лиса страшно смутился и как можно дальше отодвинулся от Иляя.

— Смеялись многие над янрайцами, а теперь что получилось? — спросил Омкар. — Получилось, что янрайцы нас на несколько песцов обогнали… Предупредить своих колхозников хочу: как бы через год или через два и во всем остальном нас янрайцы не обогнали. Берегитесь, илирнэйцы! Ого, какой сильный у нас теперь сосед! Теперь есть нам с кем силой меряться. Радоваться надо! Кому не понятно, что всегда себя чувствуешь сильнее, если рядом с тобой сильный друг стоит!

— Теперь ты ответное слово скажи, — вполголоса обратился Гэмаль к Айгинто.

Председатель янрайского колхоза встал, одернул на себе гимнастерку.

— Те слова, которые сейчас Омкар сказал, пусть и янрайцы как следует запомнят. У нас тоже есть такие люди, которые от собственных хвастливых слов пьянеют! Как же, на четыре песца илирнэйцев обогнали! — насмешливо протянул Айгинто. — Боюсь, как бы эти четыре песца своими хвостами нам свет не загородили; слепыми, как щенки, станем…

— Да-да! Верно, Иляй у вас такой! — выкрикнул Лиса.

Зал грохнул от смеха. Иляй, красный от возмущения, глянул на соседа, перевел взгляд на Ковалева и потупился.

— Слепой человек — совсем слабый человек. А нам сильные люди нужны, — продолжал Айгинто. — Ого, как много нам сделать еще надо, чтобы илирнэйцев догнать!

— К примеру, чтобы все у нас в дома жить перешли. Не могу я больше в яранге жить! — поднялся на ноги Иляй.

— Что ж, передаю свое слово Иляю, — улыбнулся Айгинто, — говори дальше.

Иляй беспомощно огляделся вокруг.

— Говори, говори, Иляй, не стесняйся, — неожиданно предложил и секретарь.

Иляй переступил с ноги на ногу, с отчаяньем подыскивая такие слова, которые было бы не стыдно произнести на этом совещании настоящих охотников.

— Что ж, верно здесь говорили, хвастаться нам, янрайцам, пока рано, — наконец ухватился он, как полагал, за самую главную мысль. — Что такое четыре песца! Так себе, пустяк просто. Вот если бы сказали человеку: здесь четыре песца лежат, а вот здесь питомник для собак имеется, пошивочная мастерская, косторезная мастерская имеется, ветряная машина крыльями машет, свет дает, что важнее, а?

— Чего ж ты мои слова повторяешь, которые я тебе утром сказал! — воскликнул пораженный Лиса.

— Ну? А разве ты, а не я тебе говорил об этом? — переспросил Иляй. В президиуме и в зале снова засмеялись.

— Ну все равно! Кто сказал, тот и сказал! — повысил голос Иляй, расходясь не на шутку. — Вот сейчас же давайте, янрайцы, план такой наметим: питомник собак в этом году построить надо? Надо. Мастерскую пошивочную надо? Надо. Яранги сжечь совсем и построить новые дома надо? Надо. И машина ветряная нам тоже сильно нужна.

— Стадо племенных оленей забыл! — крикнул кто-то из янрайцев.

— А о косторезной мастерской почему забыл?

Янрайцы зашумели.

— Ну если даже Иляй заговорил такими словами, значит победа у нас большая, — сказал секретарь райкома, обращаясь к президиуму. — Только не зазнаваться, не зазнаваться, друзья!

— Ну как, голова у тебя не кружится, как у нерпы, которая в водоворот попала? — шутливо спросил Омкар, прикладывая руку ко лбу Гэмаля.

— А сердце у тебя не бьется, как у зайца, бегущего от погони? — сверкнув белозубой улыбкой, ответил Гэмаль.

2

Солнцева готовилась к новому учебному году. Комсомольцы поселка помогали ей ремонтировать школу. Был среди них и Журба. Оленеводы вышли на летние пастбища к морю, а вместе с ними и инструктор райисполкома. В лыжном костюме, изрядно перепачканном глиной, краской, известью, Оля командовала своей армией, часто сама брала в руки ножовку или молоток, пилила доски, заколачивала гвозди сильными, меткими ударами. Чаще всего она подходила к Журбе, который, обрядившись в фартук из мешка, перекладывал печь.

— Ну как, скоро мы затопим? — Оля кивнула головой на печь.

— Думаю, к вечеру, — ответил Владимир и, улучив момент, неожиданно мазнул перепачканным в глине пальцем по кончику носа Солнцевой. Послышался дружный смех комсомольцев и учеников. Оля осторожно вытерла нос кончиком косынки и с прежней серьезностью спросила, по своей привычке прищурившись, как бы прицеливаясь:

— Интересно, куда в твоей печке будет тянуть дым: в трубу или в печную дверку?

Владимир с наигранным видом оскорбленного человека отвернулся в сторону, комичным жестом подоткнул фартук и, присев, заглянул в печную дверку «А вдруг в самом деле дым пойдет не туда, куда ему следует? — с тревогой подумал он. — Правда, в моей практике печника это уже третья печка, но…»

Оля присела на корточки рядом с Владимиром, слегка толкнула его плечом и участливо спросила:

— Волнуешься? Ничего, не волнуйся. Я надеюсь, что дым пойдет все же в трубу.

— Заставлю пойти! — нахмурился Журба и потрогал руками раму печной дверки — крепко ли вделана?

Солнцева поднялась на чердак, проверить, как идет ремонт крыши, Журба снова принялся за свою печку.

Вместе с комсомольцами в школе работала и Тимлю. Прислушиваясь к смеху и шуткам товарищей, она часто улыбалась, но иногда и тревожно поглядывала в сторону яранги Эчилина.

В класс вошел веселый и чем-то очень довольный Айгинто.

— С Олей недавно разговаривал, — шепнул он Тимлю, — сильно меня ругает за то, что не женюсь на тебе.

Тимлю смутилась, опустила глаза книзу, Айгинто жадно следил за ее лицом: «Ну что, что там у тебя на душе? Разве не видишь, как люблю тебя, как жду я, когда ты мне об этом же хотя бы глазами скажешь?» Но, кроме смущения и тяготившей ее неловкости, ничего другого на лице Тимлю не было. Сердце Айгинто упало. Где-то глубоко заговорила его мужская гордость. «Ну и пусть! Что, только одна Тимлю на свете? Встречу другую девушку», — твердил он себе, а сам с прежним напряжением ждал, что вот пройдет время и Тимлю одним взглядом, жестом успокоит его, подаст надежду, что его любовь не останется без ответа. А Тимлю как-то замкнулась в себе, даже помрачнела. Она не чувствовала ничего плохого к Айгинто, скорее даже наоборот — она была благодарна ему за то, что он больше всех других в поселке пытался вырвать ее из цепких лап отчима. Но она знала, что любви к нему у нее нет. Девушка мучалась, порой пыталась настроить себя так, чтобы посмотреть на Айгинто другими глазами, но у нее ничего не получалось.

И вот сейчас, когда Айгинто отошел в сторону, она облегченно вздохнула и принялась за свою работу. На лице ее снова появилась бездумная улыбка, ей казалось, что она вот так всю жизнь работала бы с этими веселыми парнями и девушками.

И вдруг позади себя Тимлю услыхала возглас Эчилина.

— Кажется, ты мне сказала, что идешь в старухе Уруут помогать выделывать шкуры, — тихо проговорил Эчилин, не отрывая своего холодного, режущего взгляда от падчерицы. Тимлю молчала.

— Пойдем домой, там объяснишь, почему меня обманываешь, — так же тихо и властно приказал старик.

— Тимлю не может сейчас уйти, — неожиданно прозвучал позади него голос учительницы. — Или ты, Эчилин, не хочешь, чтобы парни и девушки помогли мне отремонтировать школу?

Эчилин медленно повернулся в сторону Солнцевой и, усмехнувшись, вкрадчиво ответил:

— А-а-а, это твой голос, Оля, слышу я! Но почему Тимлю меня обманула, почему не сказала, что на такую важную работу идет? Я бы отпустил ее, я бы ничего не сказал…

Тимлю задохнулась от волнения. Ей хотелось крикнуть, что Эчилин лжет, что он не пустил бы ее, только поэтому она и решила обмануть его. Но сказать это у девушки не хватило смелости.

— Тимлю тебя не обманывала, — спокойно возразила Оля, беспечно накручивая на палец веревочку от связки ключей. — Просто я остановила ее, когда она к Уруут шла, и привела в школу. Нельзя же ей отставать от девушек и парней поселка.

— Вот именно нельзя ей отставать от девушек и парней поселка, — с такой же беспечностью, как и Оля, подхватил подошедший Владимир.

«Похоже на то, что они издеваются надо мной, как, над мальчишкой», — подумал Эчилин.

— Ну что ж, работайте, работайте. Смотрите, чтобы Тимлю у вас лентяйкой не оказалась. Я рад, что она хорошим делом занята, — с наигранным миролюбием сказал он, чуть отступив к порогу.

— Рад, говоришь? — вдруг спросил молчавший до сих пор Айгинто. — Смотри, чтобы радость твоя не исчезла, когда Тимлю домой вернется. О том, что ты ей будешь говорить дома, она мне потом обязательно расскажет. Запомни: непременно расскажет! — жестко добавил он.

Когда Эчилин ушел, Тимлю вдруг охватил страх, она решила все бросить и бежать домой. Айгинто сразу это почувствовал.

— Чего ты так испугалась? — тихо, с какой-то особенной теплотой спросил он. — Не надо итти домой. Смелее будь. Уверяю тебя, что после нашего разговора Эчилин побоится тебе хотя бы одно плохое слово сказать.

— Хорошо, я буду мыть окна дальше. Теперь все равно… — Тимлю не договорила и, решительно махнув тряпкой, которую держала в руке, сдержанно засмеялась.

Журба, скрывая свое волнение за шутливой важностью, возился возле печи, разжигая в ней мелкие щепки.

— Отойдите подальше, а то может взор-р-р-ваться! — предостерегающе произнес он, нажимая на «р». Некоторые девушки испуганно попятились. Это вызвало общий смех.

Когда дрова в печке загудели, Журба несколько минут молча наблюдал за печной дверцей и вдруг торжествующе крикнул, глядя на Солнцеву:

— Что я тебе говорил! В трубу идет дым! Не в дверцу, представь, а в трубу! За мной, товарищи! Полюбуемся с улицы на высокое искусство печника!

Вдоволь налюбовавшись дымящей трубой, комсомольцы вернулись в школу.

И тут послышался чей-то радостный, ликующий возглас:

— Смотрите, Эттын!

Все повернулись на голос.

За порогом, у открытой двери, стоял Эттын. Смущенный и обрадованный встречей с друзьями, он быстро и пристально оглядел комсомольцев, работавших на воскреснике, и остановил взгляд на Солнцевой.

— Что же ты там стоишь? — встрепенулась учительница. — Иди скорее, иди сюда, мы так по тебе соскучились!

Эттын мгновение помялся, не зная, какой ногой переступить порог, и вдруг с какой-то особой решительностью двинулся навстречу друзьям. Его немедленно окружили плотным кольцом. Эттын поворачивал голову то вправо, то влево, крепко пожимал протянутые к нему руки; подумав недолго над одним из вопросов, которые градом сыпались на него, он ответил.

— Вы спрашиваете, как я живу? Да так вот… видите?.. — Юноша не закончил и с ожесточением постучал деревянной ногой об пол. — Вот как живу!

Наступила напряженная тишина. Оля почувствовала, как холодок пробежал у нее по спине. Она смотрела в худое лицо комсомольца, на котором выражение радости вдруг сменилось угрюмостью, даже скорбью, и отказывалась верить, что перед ней Эттын. Полгода назад это был беззаботный восторженный юноша, почти мальчик, теперь перед ней стоял человек, казалось, уже проживший большую, трудную жизнь.

— На неделю приехал к вам, — вздохнув, продолжал Эттын, — потом опять в Илирнэй поеду… на колхозного счетовода учиться. Охотником-то мне уже никогда не быть… Потом, когда выучусь, в наш колхоз на работу вернусь.

— Пойдем-ка, Эттын, со мной, — неожиданно предложила Оля. И обратившись к остальным комсомольцам, добавила: — Не обижайтесь, ребята! Я знаю, всем вам с Эттыном хочется побеседовать, но я как комсорг в первую очередь хочу поговорить с ним.

Эттын послушно пошел за Солнцевой. Усадив гостя у себя в комнате, Оля быстро подогрела чай, накрыла на стол. Эттын наблюдал за ней с мягкой, грустной улыбкой. В широко раскрытых черных глазах его появилось прежнее восторженное выражение.

— Оля, я хочу тебе большое спасибо сказать за твои письма мне в больницу, особенно за последнее письмо, — промолвил Эттын, по-прежнему безотрывно наблюдая за девушкой. — Скажи, есть у тебя эта книга… О Павле Корчагине?.. Хочу прочитать ее.

Солнцева села на стул против Эттына и, положив свою ладонь на его крепко сомкнутые руки, сказала:

— Для того я и позвала тебя, чтобы дать ее, эту книгу. — Открыв стол, Солнцева вытащила «Как закалялась сталь». Вот смотри, здесь я написала, что дарю тебе на память. Прочти книгу, внимательно прочти. Ты поймешь, как хорошо комсомольцу иметь такое сердце, какое оно было у Корчагина…

Эттын бережно взял в руки книгу, прижал к груди и тихо сказал:

— Спасибо тебе, Оля, большое спасибо. Я знал, что когда увижу тебя, то у нас… все хорошо получится…

— Что ж, давай чайку попьем, о делах твоих поговорим, — весело предложила девушка, наливая Эттыну крепкий душистый чай.

3

Когда Эттын ушел, Солнцева направилась к печке, у которой Журба все еще что-то доделывал, поправлял.

Комсомольцы уже разошлись по домам. Напротив Владимира по другую сторону плиты стояла Нояно Митенко, прибывшая накануне в поселок вместе с группой оленеводов.

— Послушай, Володя, пойдем в тундру. Оленеводы скоро в путь тронутся, на зимние пастбища. Нельзя тебе отставать, — говорила она, как-то по-особенному ласково глядя на Журбу.

Стоя у двери, Оля невольно залюбовалась девушкой. Нояно понравилась ей еще год назад при первой же встрече своей стремительностью, энергией, неугомонностью. В комнате отца она все поставила вверх дном, передвигая по-своему всю мебель. Перебегая из дома в дом в поселке, где она родилась и выросла, Нояно вносила с собой настоящую бурю. Расспрашивав у соседей о семейных новостях, она брала на руки детей, которые сразу же проникались к ней доверием, шутила, вспоминала смешные истории из своего детства, звонко смеялась. Нояно знала из писем отца, с какой любовью он относился к Оле, и потому в первый же день знакомства назвала ее сестренкой, с поразительной легкостью раскрыла перед ней свою душу, сумев рассказать, пусть сумбурно, порой отдельными восклицаниями, о своих жизненных стремлениях, вкусах, сокровенных мечтах. Поэтому Оля с такой же легкостью сразу прониклась к ней симпатией, почувствовав в Нояно близкого человека.

От матери-чукчанки Нояно унаследовала тяжелые длинные косы, смуглый цвет кожи и черное пламя подвижных, широко раскрытых глаз. На отца она была похожа своей богатой самыми различными оттенками улыбкой и выразительным взглядом, в котором, в зависимости от настроения, то мелькала лукавая искорка насмешки, то отражалось что-то ласковое, мечтательное, то вдруг проглядывало что-то серьезное, настойчивое, пытливое. Живость движений, еле заметная горбинка правильного носа и горячий блеск глаз делали Нояно похожей на южанку.

Заметив в дверях Солнцеву, Нояно протянула вперед свои стройные, смуглые руки и почти выпорхнула из-за плиты навстречу учительнице.

— Горит, Оля, хорошо печь горит! Володя, оказывается, такой замечательный печник!.. — воскликнула она смеясь. И схватив Олю за руки, потащила ее к печке. Любуясь девушкой, Солнцева многозначительно, с едва уловимой улыбкой посмотрела на Владимира.

— Пойду ужин готовить. Скоро отец должен вернуться с охотничьих участков, — вдруг став серьезной и сдержанной, сказала Нояно.

Когда Нояно ушла, Солнцева дернула за рукав Журбу и спросила, лукаво щурясь:

— Милая девушка?.. Правда?

— Хорошая! Очень хорошая! — простодушно ответил Владимир.

— Не кажется тебе, что ты ее полюбишь?

— Что? — переспросил Владимир. — Полюблю?.. — Немного помолчав, он добавил с прежним простодушием: — Что ж, она стоит серьезного чувства. А вообще-то я всех хороших людей люблю…

— Не лукавишь ли ты, не уклоняешься ли от ответа? — глядя пытливо в лицо Владимира, спросила Оля. — Ведь ты же знаешь, о какой любви я говорю. Мне очень хочется понять твое отношение к Нояно.

Владимир солидно откашлялся:

— Что это… сцена ревности?

Глянув уголком синего глаза на Олю, он рассмеялся…

Петр Иванович умывался. Нояно стояла около него с полотенцем в руках. Старик фыркал от удовольствия, искоса поглядывая на девушку. Теплое ухаживание дочери трогало его.

Не успел Петр Иванович умыться, как Нояно подала ему чистую, тщательно выглаженную косоворотку.

— Зачем ты, дочка, наряжаешь меня, как на свадьбу? — добродушно нахмурился Митенко.

— Надевай, надевай, папа. Тебе очень идет эта косоворотка. И вот эти носки надень, я их заштопала. А твои туфли я вчера бисером расшила, посмотри, как красиво получилось.

Митенко взял домашние туфли с заячьей опушкой, залюбовался рисунком из цветного бисера.

— Спасибо, дочка, спасибо, родная, — наконец сказал он и смешно затоптался, не зная, что ему делать сначала: надеть ли косоворотку, или туфли.

К ужину подошли Владимир и Оля. За столом все с удовольствием слушали рассказы Нояно о последних новостях в тундре.

— Колхоз поручил бригаде Мэвэта племенное стадо разводить, — сообщила девушка. — Знали бы вы, как Мэвэт любит свое дело! А какой у него замечательный сын! Да и все они там настоящие оленеводы. А вот Кумчу зря бригадиром оставили…

— Почему зря? — поинтересовался Петр Иванович.

— Ты что, папа, Кумчу не знаешь? Не выйдет из него хорошего бригадира! — убежденно сказала Нояно. — Однажды поехала я с ним пастбища осматривать, так он просто взял и удрал в пути от меня.

— Трудно тебе, дочка, там, — вздохнул Петр Иванович. Глаза его были грустными, задумчивыми.

— С тебя пример беру: ты никогда легкий путь не выбирал. Так вот и мы с Володей через Анадырские хребты оленями дикими скачем, — смеясь, ответила Нояно и, встретившись с улыбающимися глазами Журбы, с живостью вытянула над головой руки, изображая ветвистые оленьи рога. Это всех рассмешило.

— Вот пройдет осень, зима, уйдет полярная ночь, — мечтательно сказала Нояно. — Солнце начнет подыматься все выше и выше. Весна наступит. Вечерняя заря станет встречаться с утренней. Приедете вы к нам в тундру: ты, папа, и ты, Оля. И пойдем мы вчетвером по речным долинам, по горным склонам и разговаривать будем и молчать будем. Хорошо весной в тундре, ай, как хорошо! Птицы летят, летят, летят…

Оля смотрела не отрываясь на девушку, любуясь ее смуглым, тонким лицом, все больше поддаваясь обаянию ее слов, ее мягкого тихого голоса, зовущего к солнцу, к весне.

После ужина Солнцева вышла на морской берег. Стараясь сохранить как можно дольше то чувство, которое родилось у нее в беседе с Нояно, Оля медленно шла во тьме по мокрой хрустящей гальке у самого морского прибоя, не замечая его ритмичных ударов. Порой между лохматых туч проглядывала луна, и тогда зеленый свет ее дробился в морских волнах, осыпал тусклыми искрами пловучие льды.

Думая о Нояно, Солнцева рядом с ней мысленно видела Владимира. Девушка догадывалась, что между ними пробежала та воспламеняющая сердце искра, которая никак не могла родиться у нее самой и у Владимира, несмотря на их длительную, неослабевающую дружбу.

Мысль эта, словно лунный свет, раздробившийся в морских волнах, вызывала в душе Оли что-то грустное, горькое. Опять пришло в голову, что, возможно, она родилась на свет с душой-пустоцветом. Думалось и о том, что, возможно, она просто не поняла свои чувства к Владимиру и потому не до конца открылась ему, не сумела всколыхнуть по-настоящему его душу, и теперь то, что должно было случиться, ушло навсегда.

Еще одна мысль, пока не ясная, билась где-то глубоко, но настойчиво. И странное дело, Оля пыталась заглушить эту мысль, почему-то боялась ее. Мысль эта была о Гивэе. За последнее время Солнцева все чаще и чаще ловила себя на том, что она скучает и даже тоскует, если Гивэй долго не появлялся в поселке, уходя с охотниками в море. Девушка уверяла себя, что она хочет видеть Гивэя просто как своего ученика, упорного и жадного к знаниям; хочет видеть его потому, что уже давно поняла — не только она обогащает Гивэя знаниями, навыками, привычками культурного человека, но и он дает ей уроки беспощадной требовательности к себе, ясной целеустремленности, истинной страсти в движении к новому. «Да, да, люблю его, как в какой-то степени свое произведение, как скульптор любит свою работу», — твердила девушка, хотя в душе понимала, что дело здесь далеко не только в этом. «А в чем же?» — иногда задавала себе вопрос Солнцева и тут же с каким-то смутным беспокойством переключала мысли на что-нибудь другое. Не понимала Оля, что как раз именно в это время в ней и рождалось то большое и для нее неотвратимое, чего она ждала и чего сейчас пугалась. Уж так бывает у иных людей, что прежде чем осмыслят и признают свое большое чувство, они с каким-то подсознательным ожесточенным упорством пытаются заглушить его в себе: если умрет, значит оно не достойно было для жизни, а если разгорится в пожар, значит так тому быть.

Оля присела на камень и долго смотрела в море, прислушиваясь к его глубоким вздохам.

— Оля! Ай, моя Оля! — неожиданно сказал кто-то позади нее, совсем близко. Девушка вздрогнула, медленно повернулась на голос.

— Гивэй! Ты зачем здесь?

— Не могу я больше, Оля! Знаешь… поверь мне — сердце мое всегда чует, когда вот так ты одна… ходишь, чего-то грустишь. О чем ты?

Луна снова вышла из-за лохматых туч. Обильный дождь мерцающего света пролился на море. Оля посмотрела в лицо Гивэя и вдруг почувствовала, что она может задохнуться, если вот сейчас, в это мгновение, не схватит юношу за руки, не заглянет в его глаза совсем близко, близко. «Нет! Нет! Нет!» — закричал в ней кто-то второй, и она с испугом предостерегающе выбросила вперед руки и быстро проговорила:

— Не надо… не надо так, Гивэй… Ты пойди, пойди! Мне очень надо побыть одной…

Гивэй мгновение колебался, смутно угадывая в душе Оли ожесточенную борьбу, и тихо ответил:

— Хорошо, хорошо, Оля… Я пойду… ты прости меня.

С убитым видом юноша повернулся и, опустив голову, медленно пошел куда-то прочь от поселка по берегу моря, порой наступая на пушистые клубы пены ленивого прибоя. Оля неподвижно наблюдала за ним. Ей страшно хотелось крикнуть: «Гивэй! Постой, подожди!» Но все тот же, кто-то второй в ней, упрямо твердил: «Нет, нет, нет!»

Где-то в темном мраке, нависшем над морем, послышался густой, хриплый гудок парохода. Оля встрепенулась. Один раз, другой мелькнули красные точки огней. Повторившись до десятка раз многократным эхом, гудок уплыл в неведомую даль.

— На Кэрвук пошел пароход! — тихо сказала Оля, а в ушах ее все еще звучало страстное, идущее из самой глубины сердца: «Оля! Ай, моя Оля!»

4

В Янрае намечалось открытие пошивочной мастерской.

Солнцева была полностью поглощена заботами и волнениями янрайских женщин: пошивочная мастерская представляла для них особенный интерес. Ведь это значило, что в работу в колхозе включатся теперь все женщины, даже старухи.

Под мастерскую был выделен один из жилых домов. Оля вместе с девушками-комсомолками оклеивала стены обоями, мыла пол, окна.

— Оля, у меня что-то клейстер не получается, совсем не клеит! — обратилась к ней жена Рультына. Оля направилась к Айнэ.

В это время дверь в мастерскую отворилась, и на пороге показался Айгинто. Окинув работающих взглядом, он нахмурился и, присев в углу, закурил трубку, задумался: «Тимлю не пришла, опять, значит, побоялась Эчилина».

Солнцева подошла к Айгинто, присела на корточки.

— О чем задумался?

— Много дум в голове, — вздохнул председатель, попыхивая трубкой. — Так рассуждаю: мастерская эта — дело большое. Надо, чтобы хорошо получилось, не хуже, чем у илирнэйцев. Кончим с мастерской, пойдем дальше. Обязательно выстроим в эту зиму и питомник для собак. Хватит покупать собак в Илирнэе, сами продавать будем.

— Заметил, с какой радостью относятся к мастерской? — сказала Оля. — Надо, чтобы колхозники сразу увидели всю выгоду от нее.

— Думаю, кого бы заведующим поставить. Не посоветуешь ли? — спросил Айгинто. — Ты, знаешь, конечно, какую женщину надо для такого дела: швею хорошую, чтобы других учила, серьезную, строгую, чтобы не только уговорить, но и приказать могла… тогда порядок будет, польза от мастерской будет…

Подумав, Оля оживленно сказала:

— Я знаю, кого надо поставить. Очень хорошая швея. Как ни зайду к ней, всегда что-нибудь шьет; прочно, красиво шьет. Только я пока не назову тебе ее.

— Нет, ты лучше скажи. Интересно знать.

— Подожди немного. Сегодня у нас комсомольское собрание. Ты придешь, конечно… Вот после собрания мы и поговорим с тобой, посоветуемся.

Айгинто ушел, Оля принялась помогать девушкам.

«Да, хорошая швея, очень хорошая. Но может ли она руководить мастерской?! Надо попробовать. Надо помочь, — думала учительница, прислушиваясь к шуткам и смеху девушек. — Схожу сейчас к ней, поговорю… Сначала она, конечно, испугается, но я уговорю ее».

Вскоре Оля была уже в яранге Эчилина, беседовала с Тимлю.

Слова учительницы привели девушку в смятение. Но Солнцева говорила так убедительно, так горячо, что Тимлю подумала: «А что, если попробовать?.. Я бы очень старалась! Я бы очень, очень старалась!»

— Ну, а Эчилин как же? — тихо спросила она, боясь, чтобы вопроса ее не услышал отчим, возившийся с починкой нарты в шатре.

— Что тебе Эчилин? Ты о колхозе думай! Ты же комсомолкой стать собираешься. Что тебе посмеет сделать Эчилин, если тебя само правление, само колхозное собрание поставит заведующей мастерской? — не унималась убеждать Оля. Она все ближе и ближе подвигалась к Тимлю, заглядывала ей в глаза то с укором, то настойчиво и требовательно, то ободряюще. — Ну, решайся, решайся, Тимлю. Смелее будь! Ты же такая хорошая швея! Я же знаю, что даже лучшая у нас швея, старушка Оканэ, всегда в пример другим женщинам твою работу ставит. Потом о тебе на собрании хорошие слова говорить будут, в районной газете писать о тебе станут.

— А ты поможешь мне, а? — цепко ухватив руку Солнцевой, спросила Тимлю. — Ой, знала бы ты, как мне страшно! А как хорошо было бы!

— Помогу, обязательно помогу, Тимлю, — перешла на горячий шопот Оля, чувствуя, что Эчилин прислушивается к их разговору.

После комсомольского собрания Айгинто зашел к учительнице и нетерпеливо спросил:

— Ну, кого же ты советуешь в мастерскую?

— Сядь, — предложила Оля, подвигая гостю стул. Она медлила с ответом. Это заинтриговало Айгинто.

— Да говори же ты, Оля! — не выдержал он.

— Заведующей мастерской надо поставить замечательную швею, очень хорошую девушку, которую мы готовим в комсомол. Ты ее хорошо знаешь. Я говорю о Тимлю.

Айгинто был ошеломлен.

— Тимлю? — переспросил он после минутного молчания. — Нет! Это невозможно, совсем невозможно!

— Нет, вполне возможно, — спокойно и даже с какой-то беспечностью в голосе возразила Оля. И тут же засыпала Айгинто доводами, почему именно Тимлю надо поставить заведующей мастерской.

— Именно сейчас она по-настоящему начинает просыпаться. Понимать надо: ответственность за успех мастерской окончательно взбудоражит ее и зажжет на большие дела. Да, да, Айгинто, поверь мне. Такие, как Тимлю, если их растормошить как, следует, потом горы своротить смогут. Надо быть педагогом, Айгинто. Каждый настоящий руководитель должен быть хорошим учителем.

Наконец ты сам все время твердишь Тимлю, чтобы она смелой была. Так будь же сам смелым, Айгинто!..

— Подожди, подожди, Оля, — замахал руками председатель, как бы прося пощады. — Ты столько наговорила, что у меня голова закружилась… Дай-ка… сообразить… Признаюсь тебе честно: Тимлю мне и в голову не приходило заведующей ставить. Да и сейчас боюсь… Для этого твердый человек нужен, чтобы и приказать мог…

— Боишься?! Боишься, значит! — немедленно перешла в атаку Оля.

Айгинто прикрыл рот рукой, как бы говоря: виноват, не то слово вырвалось.

— Да не боюсь, нет! — нажал и он на голос. — Я только хочу сказать, что Тимлю… не справится и тогда совсем испугается, и мы все, все испортим… А нам нужно, чтобы мастерская эта сразу же не хуже илирнэйской стала.

— Ах, Айгинто, Айгинто, разочарованно протянула Оля, — еще говоришь, что любишь Тимлю…

— Вот, понимаешь, как раз потому, что люблю ее и… и боюсь…

Оля снова начала приводить свои доводы в пользу Тимлю.

— Правильно тебя ругал Гэмаль за то, что ты не всегда веришь в людей, за то, что сам пытаешься заменить всех. Ты, наверное, и мастерскую взял бы на свои плечи, если бы, как женщина, шить мог…

Айгинто засмеялся.

— Да, при мне настоящий порядок был бы. А Тимлю… ее и слушаться не будут, она такая тихая, пугливая, как дикий олень…

Не скоро ушел председатель от Солнцевой, так и не решив ничего.

Не успела Солнцева проводить Айгинто, как в ее комнату вошла необычайно взволнованная Тэюнэ.

— Оля! Я ушла… я совсем ушла от Иляя! — с озлобленным торжеством громко сказала она, не в силах отдышаться.

Тэюнэ сбросила с головы платок и уставилась на Олю неподвижным, спрашивающим взглядом.

— Садись, садись, — засуетилась Оля, обдумывая, что ответить гостье.

Тэюнэ села на стул и вдруг улыбнулась как-то жалко и виновато.

— Решилась я. Совсем ушла от Иляя. Не могу больше… Со старушкой Уруут стану жить… Завтра смеяться надо мной в поселке будут.

— Почему смеяться? — спросила Оля, чувствуя, что эта женщина пришла к ней именно для того, чтобы посмотреть на себя ее глазами, услышать приговор своему поступку, дать на проверку ей свою совесть.

— Смеяться, наверное, будут, Оля, а Гэмаль, быть может, еще и разозлится, — тихо продолжала Тэюнэ, с какой-то жадной подозрительностью глядя на учительницу, боясь ее осуждения.

— Не надо так, Тэюнэ! Зачем такие слова говоришь? Разве тебя не знают люди в поселке? Кто может о тебе что-нибудь плохое сказать? — Оля мягко взяла Тэюнэ за руки, участливо заглянула ей в глаза. — А Гэмаль… Что ж Гэмаль… если он любит тебя, то должен помочь как-то…

— Нет, никак не может он мне помочь, — быстро заговорила Тэюнэ, словно боясь, что Оля не дослушает ее до конца. — Ему самому помочь надо. Трудно, сильно трудно Гэмалю. Позавчера он мне сказал: «Сошлись на одной тропе три человека: Тэюнэ, Иляй и Гэмаль. Не могут разойтись. Кому-то из трех в сторону свернуть надо. Больно мне слова эти тебе, Тэюнэ, говорить, но я честно скажу; уже пробовал один раз свернуть в сторону, ничего не вышло. Попробую второй раз. Уехать мне надо из Янрая…»

— Расскажи об Иляе, — попросила спокойно Оля. — Что же у вас произошло?

— Ударил меня Иляй! — Тэюнэ гневно сверкнула глазами; губы ее дрогнули, а на лице появилось выражение глубоко оскорбленного человека. — Понимаешь, прямо по лицу меня ударил Иляй. Как узнал он, что некоторые женщины решили перейти с охоты на работу в пошивочную мастерскую, так стал говорить, чтобы и я так сделала. Но как я могу свою бригаду бросить? Я же бригадир!.. Иляй сильно рассердился и ударил меня. И вот я ушла. Совсем ушла от него. Не могу больше с ним жить. Пусть, хотя его уже лентяем не называют, все равно не люблю… Ненавижу!

— Ну что ж, Тэюнэ, — в глубокой задумчивости отозвалась Оля, глядя куда-то в одну точку. — Ты хочешь знать, какие слова я тебе в ответ скажу?

Тэюнэ крепко зажала в руках концы кос, переброшенных на грудь, и замерла.

— Скажу я тебе вот что, — продолжала Оля. — По-моему, тебе это уже давно надо было сделать. Виноват Иляй, а не ты. Виноваты и те старые законы, обычаи, по которым жили ваши родители. Все в поселке знают, что тебя с Иляем еще детьми поженили. В поселке не будут говорить о тебе плохих слов.

Тэюнэ глубоко вздохнула.

— Спасибо, — тихо сказала она и вдруг заплакала.

— Успокойся, успокойся, — уговаривала Оля, обнимая Тэюнэ за плечи. — Если родители делают ошибку, то их дети имеют право исправить ее. Ты не с одним Иляем порываешь, ты окончательно порываешь со старыми тяжелыми обычаями, со страшными обычаями, от которых очень трудно было народу твоему. Вот так мы и скажем людям!

5

Кандидатура Тимлю вызвала немало возражений. Трудно было многим янрайцам представить себе эту незаметную, робкую девушку руководительницей мастерской.

Айгинто молчаливо вслушивался в спор, разгоревшийся на собрании. Противоречивые чувства волновали его. Не зная, на чем остановить свой выбор, он молчал.

— Что это выдумали? — доносился до его слуха возмущенный голос Эчилина. — Разве можно такое дело непонимающей девчонке поручать? Мастерскую строим, такую мастерскую, как у илирнэйцев! Плохо, однако, у членов правления колхоза сердце болит за такое большое дело, если Тимлю заведующей ставить хотят! Она мне, можно сказать, родная дочь. Я мог бы тоже кричать, — чтобы ее заведующей поставили. Но я не могу…

— А почему не можешь? — вдруг послышался голос Тэюнэ. — Видно, потому, что не хочешь Тимлю из яранги своей выпускать; потому, что дома заставляешь ее на себя шить, убирать, варить, собак кормить.

— Зачем перебиваешь, когда мужчина говорит? — возмутился Эчилин. — Тебе ли здесь голос подавать. Женщина, которая, как собака от своей упряжки отбившаяся, от мужа убежала…

Тэюнэ как-то сразу смолкла, опустилась на скамейку. Среди старух пронесся шепоток, кто-то злорадно захихикал.

— Нельзя, никак нельзя Тимлю заведующей ставить, — Эчилин повысил голос, чувствуя поддержку.

Спор разгорался. Но у Тимлю были не только недоброжелатели, но и сильные покровители. После выступления Солнцевой, Гэмаля и Митенко собрание встало на сторону Тимлю.

С трепетным страхом вошла Тимлю в мастерскую. Женщины-швеи по-разному встретили ее в первый день. Одни недоверчиво, с насмешкой, другие ласково — и таких было большинство.

— Со мной Оля сегодня разговаривала, — по секрету сообщила Тимлю жена Пытто Пэпэв. — Серьезно очень разговаривала. Просила меня помогать тебе.

Не прошло и десяти минут, как к Тимлю подошла точно с таким же секретным разговором и жена Нотата.

Долго думала Тимлю, с чего же ей начать свою работу, чтобы ее считали хорошей заведующей мастерской, и решила на одном: надо самой очень хорошо шить, прочно и красиво шить. Потом и других можно, как говорит Оля, упрекнуть или даже поругать, если они не будут как следует стараться.

Тимлю была изумлена тем, что грозный отчим, объяснения с которым она больше всего боялась, первое время словно и не замечал происшедшей перемены в ее жизни. Он не спрашивал, как идут у нее дела, не возмущался, как прежде, тем, что она уходила из дому и приходила, когда ей вздумается. Все это Тимлю воспринимала, как счастливый сон; она не в силах была поверить до конца в свое счастье.

Но вскоре девушка убедилась, что отчим не так уж просто относится к перемене в ее жизни. Однажды, вернувшись вечером домой, Тимлю принялась готовить себе ужин.

— А разве в мастерской вас не кормят? — с улыбкой, не предвещавшей ничего доброго, спросил Эчилин. — Дома у нас ничего нет. Придется тебе без ужина ложиться.

Тимлю посмотрела на Эчилина, с безучастным видом вздохнула и принялась за выполнение домашнего задания по ликбезу.

— Продвигайся вон туда, — указал Эчилин в самый темный угол полога, — а здесь, у лампы, я буду алыки[1] починять.

Тимлю хотелось сказать, что они прекрасно уместятся у лампы вдвоем, но, глянув в холодные глаза Эчилина, она с привычной покорностью отодвинулась в угол.

«До каких же пор я буду все это терпеть? Кто меня заставляет жить у Эчилина?» — подумала она и впервые почувствовала, что жизнь ее теперь слита воедино с жизнью колхоза, поселковой молодежи, с жизнью учительницы Оли.

Долго не могла уснуть в эту ночь Тимлю, а наутро уверенной и спокойной ушла на работу в свою мастерскую.

До половины дня на душе у нее было особенно радостно. С утра зашли в мастерскую члены правления колхоза во главе с Айгинто, осмотрели мастерскую, проверили, как выполняется заказ по пошивке торбазов для Красной Армии, похвалили швей и заведующую за хорошую работу.

Эчилин видел, что с падчерицей его произошло что-то непонятное. Старик уже был не в силах держать ее в повиновении. И тогда он пошел на подлость. Заметив на ногах у Тимлю новые торбаза, он пустил по поселку слух, что заведующая мастерской ворует колхозные камусы[2], использует их на свои нужды.

Клевета привела Тимлю в смятение. Все рушилось для нее. Погрузившись в оцепенение, она не думала, что ей надо итти на работу, что ей нужно как-то объясниться с Эчилином, доказать людям, что она не брала колхозные камусы. Девушка думала о предстоящем комсомольском собрании, не в силах представить себе, как она будет смотреть людям в глаза: ясно же, она, Тимлю, хорошо теперь знает, что значит быть в комсомоле! Нечестным людям совсем нечего делать в комсомоле, их туда и близко не подпускают.

Но вот Тимлю подумала о том, что ее никто не имеет права называть нечестным человеком. Конечно же, разве этот злобный человек Эчилин говорит правду? Разве она, Тимлю, и в самом деле вор? Разве могут настоящие люди сразу поверить Эчилину, а ей, Тимлю, нет? И разве это не ей, Тимлю, и Оля, и Айгинто, и многие другие не однажды говорили, что комсомольцы такие люди, которые зря себя в обиду не дают?

Девушка наскоро вытерла мокрое лицо. Вспыхнувшая с особой силой ненависть к Эчилину вытеснила страх перед ним. Теперь она думала о том, что ей надо не сидеть в углу со слезами на глазах, а что ей надо пойти и всем доказать: «Эчилин лживый человек, он очень и очень злой человек…»

«Да, да, надо делать так: хватит терпеть! Мне помогут, мне обязательно мои друзья помогут!»

Так оно и вышло. На помощь Тимлю пришла Оля. Она вбежала в ярангу Эчилина, схватила Тимлю за руку и повела за собой, приговаривая:

— Идем, идем, Тимлю, ко мне. Мы заставим Эчилина откусить свой лживый язык; идем смелее за мной, Тимлю!

«Что же мне осталось делать? — мрачно рассуждал Эчилин, посасывая трубку в пологе своей яранги. — Отняли они у меня силу, совсем отняли. Скоро, наверно, и мальчишки безнаказанно в меня камнями бросать станут. Такая вот жизнь у тебя наступила, Эчилин…»

Неожиданно чоыргын полога поднялся, и Эчилин увидел улыбающуюся физиономию заведующего торговым отделением. Без удивления он подумал о том, что обрадовался приходу гостя. Как-то уж сумел этот довольно частый у него гость понравиться ему, хотя Эчилин не мог сказать себе толком, как это — вышло.

— Заходи, заходи ко мне, чаю попьем, — засуетился Эчилин, — вот только жена моя куда-то ушла, ну да ничего, я и сам… сам как-нибудь…

Савельев сел на белую шкуру оленя, постланную для него Эчилином, пристально всматривался в лицо хозяина. О клевете на падчерицу и на председателя колхоза, пущенную Эчилином по поселку, он уже знал.

«Шипишь, как змея шипишь, а вот ужалить как следует не можешь», — думал Савельев об Эчилине.

Подогрев на примусе чайник, Эчилин расставил перед гостем чайную посуду.

— Вот посмотри на мою голову, видишь, сколько седых волос? — спросил Эчилин, наклоняясь почти к самому лицу гостя. — Так вот, когда это было, чтобы старика с седой головой молодые не почитали? А вот падчерица моя так поступает, словно меня и на свете нет. Уходит куда и когда ей вздумается, никогда совета не спрашивает.

— О, как же это можно? — изумился Савельев. — Это нехорошо. У нас, у русских, так не принято. Молодежь всегда должна стариков уважать. Так наши школы учат, так правительство учит.

— Школы учат, — иронически улыбнулся Эчилин. — Разве этому наша учительница учит? Не она ли падчерицу мою совсем испортила? Непослушной сделала?

— Молодая совсем еще учительница, сама не понимает многого, — сокрушенно вздохнул Савельев. — Вот как-нибудь поговорю с ней, а то, быть может, и в райисполком напишу, чтобы поругали ее как следует. У нас, у русских, такое не принято, чтобы родителей дети не слушались…

— У вас, у русских, не принято, — снова иронически улыбнулся Эчилин. — Хорошо, если бы все русские рассуждали так вот, как, допустим, ты рассуждаешь…

— Да, да, это было бы неплохо, — отозвался Савельев, — так мы и думаем. А на этих молодых, вот как Оля, пожаловаться следует… Это они по молодости, по глупости… Я как-нибудь поговорю с Олей.

В шатре яранги послышались чьи-то быстрые шаги. Эчилин поднял чоыргын и впустил в полог Петра Ивановича Митенко.

— Ты… Ты чего это на Тимлю наболтал? — тяжело дыша, еле сдерживая негодование, спросил у Эчилина Митенко. Косматые брови его, сдвинутые к переносью, сжатые кулаки не предвещали ничего доброго: Эчилин знал, каким бывает в гневе Митенко.

— Значит, прибыл домой, долго ты ездил, соскучились по тебе янрайцы, — миролюбиво сказал он, пытаясь остудить гнев Митенко.

— Нет, лиса, ты мне окажи, почему нехорошее о Тимлю болтаешь? — Митенко еще ближе подвинулся к Эчилину. — Ты скажи мне, когда переделаешь свою паскудную душу? До каких пор ты будешь честных людей за ноги, как собака бешеная, хватать? Все простили тебе янрайцы: и то, что ты когда-то грабил их, и то, что ты дружил с этим вонючим псом Стэнли. А ты… как ценишь ты все это? Шкура ты волчья, а не человек. Не один раз уже мне приходилось с тобой таким громким голосом разговаривать, а толку, вижу, мало! Но теперь не то, что двадцать лет назад! Сейчас тебе никто не позволит обижать честных людей! Выйди на улицу, и ты увидишь, что над тобой малые дети смеются! А камусы, из которых Тимлю торбаза сшила, я сам ей у оленьих людей купил. За это она мне рукавицы сшила. Ясно тебе? Сейчас об этом уже весь поселок знает. Советую тебе откусить язык и выплюнуть собакам!

Тряхнув в гневе Эчилина за шиворот, Митенко так же внезапно, как вошел, покинул ярангу.

Тимлю не вернулась в ярангу к Эчилину. Приютила ее у себя Пэпэв.

6

После ухода Тимлю Эчилин долго лежал в своем пологе, выкуривая трубку за трубкой. Ощущение бессильной злобы изнуряло его. Эчилину не хотелось верить, что падчерица навсегда вырвалась из его рук.

«Неужели я стал уже совсем бессильным? Почему ни один из моих капканов ничего не поймал? Разве не я совсем еще недавно думал приручить к себе этого волка Айгинто, сделать его своим послушным щенком? А что из этого вышло?»

Опрокинувшись на оленьи шкуры, Эчилин закрыл глаза руками, с трудом подавляя в себе желание накричать на жену, безмолвно возившуюся с чайной посудой. Ему чудилось, что в груди его клубится едкий, удушающий дым от костра, которому так и не суждено вспыхнуть жарким пламенем удовлетворенной мести.

«Нет! Я так не могу! — вдруг мысленно крикнул Эчилин. — Костер загорится! Огонь вспыхнет! Это будет огонь моей мести! Иначе я совсем задохнусь. Да, да! Это будет огонь моей мести!»

Эчилин приподнялся на локтях.

«К вечеру Айгинто должен вернуться, и вот тогда его дом… Нет, лучше… клуб! Пусть знают, что это им всем месть! Всем! На улице ветер. Наступит ночь и тогда… Тогда все в поселке увидят огонь моей мести! Только надо быть осторожным, очень осторожным, хитрым, как старая лиса! Сейчас я уеду, правда, снегу еще нет, но тундра уже в инее. Как будто к оленьим людям за мясом уеду… А ночью…»

— Собирай в дорогу! Поеду в тундру! — приказал он жене.

Вскоре Эчилин уже запрягал собак. И тут у яранги неожиданно для Эчилина появился Савельев.

— Ты куда собрался? — спросил он, пристально всматриваясь в лицо Эчилина.

— В тундру, за мясом.

— И на сколько дней?

— Да дня на два, на три, — неприязненно ответил Эчилин, несколько смущенный и встревоженный проницательным взглядом Савельева.

— А разрешение у председателя спросил?

— Нет. Не спрашивал. — Эчилин отвернулся от Савельева, принялся поправлять алык на одной из собак. — Не хочу с этим волком разговаривать. Пусть покричит, да и успокоится.

— Как же это? А? Надо председателя уважать, — с укором произнес Савельев, рассматривая нарту.

— Ну и уважай его сам! — вышел из себя Эчилин. — А я поеду!

Сдвинув с места нарту, Эчилин яростно закричал на собак. Савельев долго стоял на одном месте, наблюдая за уходившей из поселка нартой.

Эчилин остановился за высоким холмом, отъехав километров пять. Быстро наступала ночь. Покрытое тучами небо было темным. С моря дул северный ветер.

Эчилин волновался. Его знобило.

«Ничего! Сейчас согреюсь! Сейчас за многие годы обогреюсь!» — успокаивал он себя.

Когда все огни в домах потухли, Эчилин вытащил из сумки на нарте бутылку с керосином, понюхал ее и пешком направился в поселок, оставив закрепленную нарту у холма.

Чем ближе подходил Эчилин к поселку, тем вкрадчивее становился его шаг. Весь превратившись во внимание, он чутко прислушивался к спящему поселку, пытаясь угадать — не вышел ли кто на улицу. Где-то в конце поселка завыла собака. На ее голос откликнулись другие. Эчилин присел, чувствуя, как ему становится нестерпимо жарко.

Выждав, когда собаки утихнут, Эчилин, пригибаясь почти к самой земле, как тень, проскользнул к клубу. Прижавшись к стенке, он перевел дыхание, откупорил бутылку, нащупал за пазухой кухлянки мешочек с табаком и спичками.

И вдруг из-за угла дома вышел человек. Эчилин выронил бутылку, хотел бежать, но человек крепко схватил его за руку. Эчилин второй рукой выхватил из чехла на поясе нож. Человек схватил и вторую руку Эчилина и так заломил ее за спину, что тот, чуть вскрикнув, выронил нож.

— Успокойся! Это я, Савельев. Пришел сюда за тем, чтобы спасти тебя!

— Спасти?! — придушенным голосом спросил Эчилин и дернулся еще раз, пытаясь вырваться из цепких рук Савельева.

— Да. Спасти. Ты с ума сошел! Ты же так себя погубишь!

Растерянный и обессиленный, Эчилин молчал, не понимая, что с ним происходит.

— Пойдем со мной. Дома я все объясню.

Савельев нагнулся, поднял нож Эчилина, спрятал его в карман.

Чувствуя недюжинную силу в руках Савельева, Эчилин подчинился.

— Я знал, что ты не уедешь в тундру, не вернувшись ночью в поселок, — доносился до Эчилина, словно откуда-то из-под земли, голос Савельева. — Ждал. Продрог из-за тебя, как щенок!

— Почему знал? Шаман, что ли?

— Да, шаман. Пойдем скорее… Дома я тебе все объясню, — ответил Савельев, наконец отпуская руку Эчилина.

7

Вечером Гэмаль зашел к Айгинто. Накопилось много неотложных дел. Председатель и парторг боялись, что, увлекшись заготовкой на заломах бревен для домов, строительством мясохранилища, питомника для собак, они отстанут в подготовке к охоте на пушного зверя. А охота на песца в работе колхоза по-прежнему занимала главное место.

— Может, в этом году не будем строить питомник? — спросил Айгинто.

— Как это не будем строить питомник? — послышался из-за фанерной перегородки возмущенный голос.

Гивэй раздвинул занавеску на двери и вышел из своей комнаты с чертежами и книгой в руках.

— Вот, смотрите, как надо строить питомник. — Гивэй разложил на столе чертежи. — А вот эту книгу очень умный человек написал: знает, как должны жить собаки, как за ними ухаживать.

Гэмаль неторопливо перелистал страницы, останавливая внимание на рисунках, изображавших различные кормушки для собак. Айгинто погрузился в чертежи Гивэя!

— А материал, материал где возьмешь? Досок сколько надо! — обратился он к брату.

— Найдем материал! — Гивэй широкими движениями засучил рукава клетчатой ковбойки, словно намереваясь Доказывать свою правоту кулаками.

— В заломе бревна без сучков есть. Я уже пробовал колоть, замечательно колются! Топоры, рубанки у нас есть, пилы, ножовки тоже есть.

Гэмаль с теплой улыбкой смотрел в возбужденные глаза юноши, одобрительно кивая головой.

— Но доски, дерево это еще не все, — продолжал Гивэй. — Нам железа всякого надо: крючки, шарниры, решетки. Но мы это сможем сделать сами. Жесть, и тонкая и толстая, у нас найдется. Банки резать будем, железные бочки рубить. Проволоки разной у нас сколько угодно. Чего еще надо? Пустяк совсем: нужны головы и руки. Но и это как будто у нас есть.

— Правильно говорит твой брат, — обратился Гэмаль к Айгинто. — Вот его и назначим главным инженером по строительству питомника. А ну-ка, Гивэй, давай объясни нам свои чертежи и рисунки.

Все трое склонились над чертежами.

Через полчаса Гивэй заторопился к Оле на очередное занятие.

— Побегу! Ждет она! Сегодня по литературе и алгебре занимаемся!

Когда Гивэй вышел из комнаты, Айгинто вздохнул и тихо промолвил:

— Опять к ней пошел!.. Пойди-ка сюда, посмотри, что он сделал…

Оба вошли в комнату Гивэя.

— Сколько книг! — изумился Гэмаль, осматривая полки, заполненные книгами. — Когда это он их насобирал?

— Совсем недавно стал собирать. Но ты знаешь Гивэя: если порох загорится, обязательно выстрел будет. В торговом отделении все скупил! С полярной станции тоже какого-то книжного старья привез, не нужного никому.

Гэмаль потянулся к полке.

— Подожди книги брать, сюда посмотри. — Айгинто вытащил из-за тумбочки свернутую в трубку плотную бумагу, развернул. — Кто это, а?

— Оля! Да это же Оля! — воскликнул Гэмаль, всматриваясь в портрет.

— Это он с ее фотокарточки срисовал. Сидит, сидит по ночам… И вот я однажды подсмотрел потихонечку… Любит он ее, ай, как любит!.. Просто боюсь за него…

Айгинто спрятал на прежнее место портрет и потянулся к тетрадям брата, которые аккуратной стопкой лежали на столе.

— Однако и другое хочу сказать о Гивэе, — продолжал Айгинто. — Стыдно даже тебе сознаться. Посмотрю, как он циркулем круги чертит, буквы какие-то непонятные ставит, высчитывает что-то, — зависть во мне, как костер на ветру, разгорается. И удивляюсь ему и завидую, сильно завидую!..

Айгинто открыл одну из тетрадей, бережно стал перелистывать. Гэмаль всматривался в страницы, заполненные рисунками, чертежами, расчетами, и в умных, пытливых глазах его тоже загорались огоньки зависти.

— Вот что сказать тебе хочу, — наконец отозвался парторг, когда Айгинто сложил тетради в стопку. — Обогнал нас с тобой Гивэй, сильно обогнал!

— Что? Что ты такое сказал? — Айгинто расхохотался.

— Чего хохочешь? — Гэмаль встал, подошел к полке с книгами. — Не теми, совсем не теми глазами ты на брата своего смотришь. Да и я… и я такой же!.. Заважничали мы с тобой, Айгинто, надулись, как совы, и, как совы же, в светлый день не все видим.

— Какие еще такие совы? — рассердился Айгинто. — Быть может, ты скажешь, чтобы я по ночам сидел и, как Гивэй, картинки рисовал? Конечно, и я бы учился дальше, но мне некогда, я председатель!

— Хо! — воскликнул Гэмаль и хлопнул в ладоши. — Скажи, а я и не знал… Какой важный начальник!..

— Да, начальник! — повысил голос Айгинто. — Попробовал бы Гивэй на моем месте учиться.

— И учился бы! — убежденно сказал Гэмаль. — Правду говорю — учился бы. Не обманывай себя, Айгинто. Могли бы и мы дальше учиться и будем учиться! А брату твоему спасибо скажем за то, что он нас обоих примером своим по носу щелкнул.

— Не знаю, может он тебя и щелкал по носу, а до моего носа ему не достать, — обиженно возразил Айгинто.

— Ай, ай, как высоко твой нос поднят!.. Как бы гуси в полете своем тебе его не сшибли!

— Ты… ты чего это, а? — вскипел Айгинто.

— Не сердись, — улыбнулся Гэмаль. — Но, однако-же, хорошенько подумай. Книги-то хоть читаешь? Какие прочел?

Айгинто минуту боролся с собой.

— Вот эту вчера кончил, «Спартак» называется, — нехотя ткнул он пальцем в книжную полку и, неожиданно повеселев, добавил: — Настоящий человек был Спартак. Если бы он сейчас у нас жил — хороший был бы председатель колхоза, людьми умел руководить.

— Дай мне ее, сегодня же читать начну. Люблю книги, не могу без них…

— Нет, ты вот эту сначала прочти… «Чапаев» называется. — Айгинто снял с полки книгу. — Ого, какая это замечательная книга! Понимаешь, как бы тебе сказать… Чапай там как я все равно, а комиссар — как ты. Ругались они иногда, сильно ругались. Комиссар Чапаева ругал за то, что тот не всегда правильно поступал… А потом сильно полюбили друг друга, большая дружба была у них!

— Дай мне эту книгу, — попросил Гэмаль, — читал я ее уже, но еще раз прочту, поучусь у того комиссара тебя ругать… Это и в самом деле полезная книга!

Айгинто засмеялся и снял с полки еще томик.

— А здесь устройство самолетного мотора объясняется. Гивэй часто сидит за этой книгой.

— И новый костюм этот тоже, видно, не твой, а брата? — Гэмаль снял с вешалки темно-синий шевиотовый костюм, разложил на кровати.

— Его, его, — пренебрежительно махнул рукой Айгинто. — Все Оле понравиться хочет. Рубашки купил, галстук и даже пуговички — запонки называются.

— Ай, Оля, какое у нее большое сердце, — с теплой задумчивостью промолвил Гэмаль. — Как-то по-своему она Гивэя переделывает, по-хорошему переделывает… да и не одного Гивэя!..

— Что, быть может, и нам с тобой пуговички, галстучки купить? — насмешливо спросил Айгинто. — Тоже, скажешь, отстали?..

— Верно, Айгинто, отстали и в этом, — совершенно серьезно подтвердил Гэмаль. — Разве не могли мы с тобой костюм хороший купить? Не заработали, что ли?.. А какие костюмы недавно в Кэрвуке под пушнину продавали!..

Айгинто посмотрел на Гэмаля так, как будто не узнавал его, готовый снова вспылить.

— Ну чего, чего злишься? — засмеялся Гэмаль. — Не веришь, что младший брат может тебя в чем-нибудь обогнать? Поговорим лучше с Олей, не сможет ли она и с нами заниматься?..

Склонившись над тетрадью, Гивэй решал задачу по алгебре. Оля бесшумно ходила по комнате, иногда через его плечо заглядывала в тетрадь.

Гивэй волновался. Порой ему казалось, что он в решении задачи безнадежно ушел в сторону, начинал лихорадочно снова все проверять. На лице его было сложное выражение неудовлетворения и упрямой настойчивости. Иногда ему очень хотелось глянуть в лицо Оли, чтобы проверить по ее глазам, по ее улыбке, правильно ли он решает задачу, но Гивэй подавлял в себе это желание.

Оля присела на стул, невольно залюбовавшись напряженным, глубоко вдумчивым лицом юноши. А самой ей так хотелось дотронуться до высокого чистого лба Гивэя, до его жестких, иссиня-черных волос! Но какое-то внутреннее смущение и недоверие все еще теплились в ней глубоко, под спудом. Оля пыталась разобраться в нем и никак не могла.

«А может, тебя смущает то, что он чукча?» — оглушил ее неожиданный вопрос. Солнцева почувствовала, что она мучительно покраснела, заглянула в зеркало, пытаясь остудить ладонями горячее лицо. «Какая глупость! — говорила она себе. — Да разве… мало найдется таких, которые и близко не смогут стать рядом с ним! Нет! Нет, тут что-то другое».

И Оля была права. Она все еще, хотя и подсознательно, но боялась широко открыть свое сердце новому чувству. Но было здесь и то, о чем она подумала, против чего восстало все ее существо: «А что скажет мама? А как отнесутся к этому подруги?» Оля не могла быть ханжой и потому вынуждена была сознаться, что помимо ее воли какой-то враждебный, тайный дух нет-нет, да и пытался отравить в ней самые сокровенные чувства, нашептывал чужие ей мысли. «Если только это, тогда я счастлива, бесконечно счастлива! Все они — и мама и подруги — могли бы увидеть в нем хорошего человека!»

— Оля! смотри-ка сюда, вот и решил! — ликующе закричал Гивэй.

Солнцева подошла к Гивэю, быстро просмотрела весь ход решения.

— Да! Ответ правильный, хотя шел ты к нему очень длинной дорогой! Не устал?

Гивэй хотел ответить, но вдруг замер, уловив во взгляде Оли что-то новое.

Никогда она еще на него так не смотрела. У него вдруг бешено застучало сердце. Так быстроногий олень, чувствуя теплый весенний ветер, мчится в головокружительном беге навстречу солнцу.

«Ну улыбнись, улыбнись, Оля! Зачем улыбку свою глубоко в глазах прячешь? Когда загорается утренняя заря — это хорошо, но еще лучше, когда восходит солнце!»

Как бы в ответ на его молчаливый призыв Оля чуть наклонилась к нему, но тут же отпрянула и, нахмурившись, строго сказала:

— Еще одну задачу реши!

С огромным трудом Гивэй пересилил себя, сделал бесстрастное каменное лицо и тихо ответил:

— Диктуй, запишу!..

Прощаясь с Олей, он хотел заглянуть ей в глаза, в надежде хотя бы на миг уловить то неожиданное, волнующее, что сегодня так всколыхнуло его! Но девушка смущенно потупилась и подняла ресницы только тогда, когда Гивэя уже не было. Не успела захлопнуться дверь, как Солнцева стремительно подошла к ней и, вместо того чтобы распахнуть ее и вернуть Гивэя, набросила крючок. Прилгав руки к груди, она долго стояла неподвижно. Дверь-то она закрыла на крючок, а вот сердце ее, наконец, раскрылось широко и уже без сопротивления навстречу первой любви. Легкая, словно чувствуя себя совсем невесомой, девушка накинула на плечи пуховую шаль и решительным движением сбросила крючок, порывисто распахнула дверь. Мгновение она еще постояла перед порогом, словно колебалась переступить заветную черту. Но вот грудь ее поднялась от высокого вздоха, и она пошла, чувствуя себя по-прежнему невесомой. «Сейчас увижу его! И пусть он все поймет».

У дома Гивэя Оля остановилась. «Там много людей! — мелькнуло в ее голове. — А он нужен мне один, совсем один!» Солнцева повернулась и медленно пошла обратно к школе.

8

Ударил мороз. Лагуны и озера тундры покрылись льдом, расписанным замысловатыми узорами инея. Выпал снег. Ослепительная белизна уходила в беспредельные дали, смыкаясь с густой синевой неба. И только бушующее море казалось чернее, чем всегда.

Северным ветром погнало к берегу пловучие льды. Гром ледяного шторма не умолкал ни днем, ни ночью. Огромные валы, казалось, с большим трудом вздымали ледяные глыбы, с тяжелым вздохом швыряли их вниз и снова подымали кверху.

Льдины сшибались друг с другом, раскалываясь на двое, на трое. Чем ближе подходили льды к берегу, тем мельче становились. Острые углы их стачивались, сглаживались, и от того они делались похожими на шары.

Валы один за другим с грохотом обрушивались на берег. Ледяные шары лопались, забрасывая далеко на сушу свои осколки. Прибрежная полоса моря была сплошь покрыта кучами раздробленного мелкого льда. Местами они достигали до десятка метров в высоту. Тысячи чаек с неумолчным криком кружили над грохочущим ледяным прибоем.

Когда ветер разрывал лохматые снеговые тучи и на холодном небе проглядывало невеселое осеннее солнце, над ледяной каймой морского берега нависало цветное марево. Это дробилось в мелькающих в воздухе кристаллах льда солнце, вспыхивая всеми цветами радужного спектра.

Мэвэт стоял на высоком ледяном холме. Опершись на копье, он безотрывно смотрел на бесконечные морские валы, покрытые ледяным панцырем, страшная сила моря поражала его.

А за спиной Мэвэта, по ослепительной и предгорной долине, держа направление на юг, уходил караван его бригады. Черная линия каравана двигалась медленно, почти незаметно. Слева от нее виднелось огромное темное пятно перегоняемых неездовых оленей. Дробный перестук оленьих рогов и копыт глухо доносился до слуха Мэвэта. А еще дальше, впереди каравана, виднелось второе пятно, поменьше. Это было племенное стадо колхоза «Быстроногий олень», зимний выпас которого поручили бригаде Мэвэта.

В племенном стаде было пока всего полтораста оленей, закупленных в илирнэйском колхозе, но янрайцы говорили о нем с большой гордостью: теперь и они начинали великое дело, от которого не могло не радоваться сердце настоящего оленевода — выведение самой лучшей, самой полезной породы оленей.

Уходит бригада Мэвэта все дальше и дальше на юг, в горы, по заранее намеченному пути. Сколько будет пересечено рек, равнин, горных перевалов. И только когда уйдет снег, когда на небе появится круглосуточное солнце, бригада его снова выйдет сюда, на летние пастбища, к морю.

Глубоко вдохнув морской воздух, Мэвэт решительно сошел с холма, распутал привязанных к выступу скалы пару белоснежных оленей, сел на нарту.

Олени с места пошли вскачь. Запрокинув на спину тяжелые рога, они, казалось, не касаясь ногами земли, летели, как чайки, стремительно и плавно.

«Ги! Ги!» — выкрикивал Мэвэт, взмахивая в воздухе свистящим погонычем. Легкая нарта подскакивала на кочках. А олени все мчались и мчались по сверкающему насту еще не слежавшегося снега. Горячее дыхание, вырывавшееся из их широко открытых ртов, и снежная пыль клубились над упряжкой легким туманом.

Лучший бригадир колхоза «Быстроногий олень» догонял свою бригаду.

Стойбище Мэвэта сделало сразу пять перекочевок и остановилось на полмесяца у невысоких сопок, покрытых густым ягельником. Олени с жадностью набросились на ягель.

Отдав распоряжения по установке стойбища, Мэвэт перевалил ближнюю небольшую сопку, направляясь к племенному стаду, которое лучшие пастухи бригады пасли отдельно.

Упитанные, крупные олени разбрелись по узкой горной долине. Среди пастухов Мэвэт еще издали заметил ветврача Нояно.

«И днем и ночью с оленями, — одобрительно подумал он о ветеринарном враче. — Удивительно, откуда у береговой девушки столько любви к оленям? Ну просто как пастух настоящий. Хорошим оленеводом была бы; жаль, что женщина».

Заметив, что Нояно быстрыми ловкими движениями собирает аркан для броска, Мэвэт остановился, задержав раскуренную трубку у рта:

«А ну, ну, как она бросит аркан?.. Ого! Взмах у нее совсем как у мужчины!»

Петля аркана захлестнулась на рогах крупной упитанной важенки. Напрягая все силы, Нояно начала подтаскивать к себе важенку, ловко перебирая туго натянутый аркан. Два пастуха подбежали к девушке, помогли подтащить важенку, повалили ее на снег.

«Зачем ей понадобилась эта важенка?» — подумал Мэвэт и ускорил шаг.

Нояно осмотрела копыта важенки. Заметив подошедшего бригадира, она подняла на него раскрасневшееся, покрытое мелкими бисеринками пота лицо и сказала:

— Вот видишь — рана. Сбила важенка левую переднюю ногу.

Мэвэт присел на корточки.

— По острым камням стадо гнали, — недовольно сказал он, строго осматривая смутившихся пастухов. — Разве вам оленей перегонять? Зайцев! Вот кого вам перегонять надо!..

— Ничего, — попыталась успокоить бригадира Нояно. — Промою рану и забинтую. Дня через два заживет.

Важенка, придавленная к земле пастухами, вздрагивала, тяжело дышала. Налитые кровью глаза ее выходили из орбит.

Вытащив из сумки бутылку с карболовым раствором, Нояно приготовилась промывать рану на ноге важенки. Поморщившись от незнакомого, неприятного запаха, Мэвэт угрюмо спросил:

— А нужно ли, девушка, этой вонючей водой мочить рану? От этой воды важенка как бы не взбесилась.

— Не взбесится, — торопливо возразила Нояно, продолжая промывать рану. — Это только поможет ей.

Мэвэт тяжело вздохнул, надвинул малахай на лоб, почесал затылок. Весь его вид, казалось, говорил: «Не знаю, не знаю, будет ли так, как ты думаешь, девушка».

Ревниво присматривался Мэвэт к каждому шагу ветврача. Симпатия к Нояно уживалась в нем с недоверием к ее делам и даже с тревогой, как бы не наделала девушка чего страшного с оленями.

На второй день Мэвэт увидел, что Нояно ходит по стаду с тетрадью и карандашом в руках. Переходя от оленя к оленю, девушка что-то записывала. Захлопнув тетрадь, она попросила пастухов заарканить крупного быка, повалить на землю.

«Чего это еще?» — недовольно подумал Мэвэт и вдруг заметил в руках оленьего доктора какую-то ленту. Приложив ленту к груди оленя, девушка что-то записала в свою тетрадь.

Непривычные действия над оленем всполошили Мэвэта. Где-то в глубине сознания заговорило вдруг самое темное, самое суеверное, что веками копилось его предками, — не пустить бы в стадо человека с дурным глазом, который может наслать порчу на оленей; а задобрить бы духов в праздник отела, чтобы благополучно выжил приплод; не вошло бы стадо в долину Каменного дьявола, где падает на оленей мор. Много было в жизни чукчи этих страхов за самое главное, от чего зависела благополучная жизнь кочевого человека, — за оленя, который давал и пищу, и одежду, и свет.

И вот эта странная девушка беззаботно, без тени тревоги измеряет оленя какой-то лентой, что-то записывает на бумагу. Как знать, чем все это грозит? И пусть бы это был какой-нибудь захудалый олень, которого и заколоть не жалко. Нет, выбрала самого лучшего, да еще из племенного стада!..

— Что ты такое делаешь, девушка? — не в силах скрыть тревоги спросил Мэвэт.

— Разве ты не знаешь, что это самый лучший производитель в племенном стаде, — стараясь быть как можно невозмутимее, ответила Нояно. — Я измеряла ему грудь, смотри, какая она у него широкая, какие сильные у него ноги, шея. Хороший приплод должен быть от такого быка.

«Да, она говорит правду», — подумал Мэвэт, невольно залюбовавшись могучей фигурой быка. Но чувство тревоги заставило Мэвэта сказать другое:

— Зачем прикладываешь к нему ленту? Никогда еще у нас не делали такого. Не случилось бы несчастья!..

— Привыкать, Мэвэт, к этому надо, — как можно мягче сказала Нояно.

— Привыкать? К чему привыкать?! — с раздражением воскликнул Мэвэт. — И потом так скажу — не дело девушке о быке говорить, о хорошем приплоде от него…

Кто-то из пастухов прыснул со смеху. Нояно густо покраснела, опустила голову. Девушке хотелось вскочить на ноги и уйти прочь, чтобы там дать волю слезам. Но она опять потянулась к тетради, делая вид, что хочет что-то записать.

Мэвэт встретился с укоризненным взглядом Тымнэро и уже окончательно дал волю своему раздражению.

— Больше никогда эту ленту к оленям не прикладывай! — тоном приказа обратился он к Нояно. — И на все, что тебе захочется делать с оленями, спрашивай у меня разрешения.

— Хорошо, я буду спрашивать у тебя разрешения, — дрогнувшим голосом ответила Нояно, не подымая глаз. — Но я все равно буду делать все, чему меня учили, что пользу приносит…

— Учили! Пользу! — почти закричал Мэвэт. — Не я твой отец, а то как следует объяснил бы, что не дело молодой девушке важенкам быка подыскивать!..

Этого Нояно уже не могла вынести. Она вскочила и пошла в сторону, закрыв лицо руками, спотыкаясь о вывороченные оленями комья снега.

Вдруг она почувствовала, что кто-то поддержал ее под руку. Девушка оглянулась и увидела Журбу.

— Что с тобой, Нояно? Почему ты плачешь? — спросил он, пытаясь заглянуть ей в лицо.

— Не могу… не могу я больше, — промолвила сквозь слезы Нояно. — Я терпела… я столько терпела… смеялась, когда плакать хотелось… Ты думаешь, легко это, когда ловишь недобрые взгляды, когда слышишь злые насмешки, когда чувствуешь, что тебе не верят, боятся тебя. Вот даже Мэвэт… лучший в колхозе бригадир — и тот обидел меня; чего же от других ждать?

Владимир слушал Нояно, а сам думал: за что бы такое ухватиться, что утешило бы девушку, снова настроило на борьбу.

Стряхнув рукой иней с пушистого воротника дошки Нояно, он вздохнул.

— Тяжело тебе, Нояно, это верно. Но оглянись на Мэвэта, посмотри, как угрюмо задумался он, сидя на кочке.

Нояно, помедлив, взглянула на Мэвэта.

— Давай так рассуждать, — продолжал Владимир, машинально обивая выбивалкой снег со своих меховых штанов. — Вот если бы удалось нам сейчас заглянуть в его душу, как ты думаешь, что мы увидели бы?

Нояно еще раз метнула неприязненный взгляд в сторону бригадира.

— Злой он, вот и все!..

— Нет, не так, — мягко возразил Журба. — Ему тяжело, вот так же тяжело, как тебе… А может, и еще тяжелее. Представь себе: сидит в его душе этакий черный, глазастый и ушастый страх… У страха этого цепкие, когтистые лапы. И вот должна ты понять, как больно, когда этот зверь вцепится мертвой хваткой когтями в сердце человека.

Лицо Нояно болезненно покривилось, а руки невольно прижались к груди.

— Веками рос этот страх, это чувство ужаса перед неизвестным, каждую кровинку, каждую клетку его мозга отравлял своим дыханием. И ты думаешь, легко прогнать этот извечный страх перед неведомым? Нет, не легко!.. Посмотри, как страдает Мэвэт. Сейчас он борется, всеми силами борется с тем, что еще есть в нем от предков, но не легко ему в этой борьбе.

Нояно вскинула на Владимира широко раскрытые глаза, в которых все еще стояли слезы. В лице ее все явственней вырисовывалась жалость.

— К тому же учти, ведь он же дрожит, буквально дрожит над каждым оленем, как мать над ребенком. Шутка сказать — ему доверили племенное стадо! Однажды я слышал, как закричала чукчанка, когда фельдшерица полезла лопаткой в горло ее больного ребенка… То же самое получается с Мэвэтом. Так вот давай лучше простим ему все и попытаемся завоевать его доверие. И потом ты же знаешь, что рано или поздно Мэвэт, как и десятки других оленеводов, скажет тебе большое, большое спасибо. Это будет, Нояно!

— Да, да. Это обязательно будет, — торопливо отозвалась Нояно, словно боясь, что Владимир поймет ее раздумье как недоверие к его словам. — Спасибо тебе, Володя.

— Ну и хорошо, что ты успокоилась, — тихо засмеялся Владимир. — Пришел помогать тебе, хочу быть, как это называется… оленьим братом милосердия.

Нояно облегченно вздохнула.

— Ох, и наревелась бы я сегодня, если бы ты не подошел, — призналась она с улыбкой.

Под вечер в бригаде Мэвэта все всполошились. В соседней бригаде на стадо напал бешеный волк; оленей удалось защитить, но волк ушел невредимым.

На ночь все пастухи вышли на дежурство. Особенно строго охранялись племенные олени. Оленеводы знали, чем грозит бешеный волк: такого не отпугнешь криками и выстрелами, волк может пробежать через все стадо, искусать до десятка оленей.

Нояно тоже не спала в эту ночь. С карабином за плечом и с арканом в руках она ходила по пастбищу, напряженно вслушивалась в тишину ночи, нарушаемую только легким шумом пасущихся оленей. То там, то здесь слышался мирный перезвон балабонов и колокольчиков, подвешенных к шеям оленей.

«Динь, динь, динь», — звенели колокольчики.

«Дон, дон, дон», — басовито вторили им балабоны.

Лохматые тучи часто закрывали луну. Густые тени быстро ползли по синеватому снегу.

Войдя в гущу стада, Нояно столкнулась с бригадиром.

— Спать иди, — сухо сказал Мэвэт. — Ты — женщина, и не тебе с бешеным волком сражаться.

Нояно помолчала и тихо, как-то по-особенному проникновенно спросила:

— Почему ты не любишь меня, Мэвэт?.. Я, как и ты, за оленей беспокоюсь. Как я усну в такую тревожную ночь? А если волки…

Нояно не договорила. Большие глаза ее смотрели доверчиво, прямодушно. При лунном свете они казались еще чернее, глубже.

— Ну, ладно, это я так сказал, — смущенно откашлялся Мэвэт. — Что любишь ты оленей — я хорошо вижу… Не ходи одна. Поближе будь к пастухам: бешеный волк и на человека нападает.

Мэвэт и Нояно разошлись в разные стороны. Легкий ветер взвихрил снег, потянулись бесконечные ленты поземки.

И вдруг где-то совсем близко завыла волчья стая. Олени тревожно захоркали, сбиваясь в кучу, закружились на одном месте. Пастухи сняли с плеч карабины.

— Гок, гок, гок! — кричали они на разные голоса, успокаивая стадо.

Несколько быков с огромными рогами вышли из гущи стада и замерли, как вкопанные, низко наклонив головы. К ним пристроились другие. Вскоре образовалось что-то вроде каре: быки, загородив собою важенок и телят, стояли плотной стеной, готовые в любое мгновение поддеть хищника на рога.

Нояно знала, что олени иногда прибегают к такой самозащите, но увидеть это собственными глазами ей довелось сейчас впервые. Восхищенная, она всматривалась в невиданную картину.

Волчье завывание повторилось уже где-то гораздо ближе. Быки еще ниже наклонили головы. Напряженные, они ждали врага. Дыхание у них было горячим, яростным.

И вдруг один из быков вырвался вперед. Не успела девушка понять, что произошло, как бык взмахнул рогами и отбросил в сторону что-то серое и верткое, как юла.

«Волк!» — пронеслось в голове девушки. Вскинув карабин, она замерла. Волк покрутился на одном месте, затем устремился прямо на девушку. Лобастая голова его и горячие угли глаз казались Нояно уже совсем рядом, почти у самого лица. Хорканье оленей, крики людей сразу почему-то стали для нее далекими, словно ушедшими под землю.

«Бежать! Бежать!» — закричал в ней кто-то, исступленный и дикий. «Стреляй!» — властно приказал кто-то второй. И когда волк был уже почти рядом, девушка выстрелила в упор. Зверь как-то неестественно подпрыгнул, упал на спину, снова подпрыгнул. Раздался еще один выстрел. Волк несколько раз дернулся и замер.

— Молодец, Нояно. Смелая! — донеслось до сознания девушки. Перед ней стоял Мэвэт. Его второй выстрел я уложил волка наповал.

Ерики пастухов вывели Нояно из оцепенения.

— Смотри, прямо в грудь. И вот в шею!

— На клыках пена! Не берите руками, бешеный!

— А где бык? Не укусил ли его волк?

Последний вопрос вернул Нояно к действительности.

Она бросила карабин прямо в снег, вытерла руками горячее мокрое лицо.

— Заарканьте скорее быка, — хрипловатым голосом приказала она.

Пастухи бросились выполнять ее приказание.

Глянув на убитого волка, Нояно вздрогнула и только теперь по-настоящему ощутила неприятный, липкий озноб страха.

— Укусил все же!.. — неожиданно услышала она позади голос Тымнэро. — И понимаешь, волк укусил того самого быка, которого ты сегодня меряла… В голову укусил. Отец говорит, заколоть надо…

— Зачем колоть? — закричала Нояно. Расстегнув свою дошку, она достала из внутреннего кармана шприц с сывороткой.

— Лечить оленя будем! — запыхавшись, сказала она, подбегая к пастухам, повалившим быка на снег.

— Лечить? — изумленно спросил кто-то.

— Как это от бешенства лечить?.. Мы всегда таких… кололи, — сказал Мэвэт.

— Лечить будем! — властно повторила Нояно. — Оленю этому незачем умирать, пусть живет.

Весть о случае в бригаде Мэвэта разнеслась по всей янрайской тундре. Почти целый месяц следили оленеводы за быком, которого лечила Нояно. Многие утверждали, что бык все равно взбесится. Но олень, как всегда, был здоровым, сильным. Наконец наступило время, когда и самые закоренелые маловеры признали победу Нояно. Быка даже наградили кличкой «Невзбесившийся».

Когда его снова выпустили в стадо, Нояно подошла к Мэвэту и не без лукавства спросила:

— Хоть теперь-то ты разрешишь мне измерить «Невзбесившегося»! Надо… мне…

Мэвэт согнал с лица добрую усмешку и строго сказал:

— Меряй… Если надо, можешь и других мерять… Это, наверное, вреда не принесет, а вот будет ли польза — увидим потом.

9

Журба объезжал стойбища, проверяя работу своих ликбезных пунктов. Так они с Нояно были часто в разъездах по янрайской тундре. В стойбище бригады Мэвэта он получил записку от Нояно, в которой она писала, что оленеводы бригады Орая ждут его и обижаются.

Прочитав записку, Журба улыбнулся, зачем-то подмигнул наблюдавшему за ним Тымнэро и сказал по-русски:

— Понимаешь, дружище: ждут и обижаются. Честное слово, мне нравится и то и другое. Редко бываю у них. Нояно права.

— Мало я еще слов русских знаю, — сокрушенно вздохнул Тымнэро. — Не понял, что ты сказал.

— Я прошу тебя быть моим проводником до стойбища Орая, вот что я сказал!

— Проводником до стойбища Орая? — оживился Тымнэро. — Поеду, обязательно поеду, если отец отпустит. Только это далеко, очень далеко… Там, за высоким перевалом. В тех местах в этом году и Чымнэ кочует…

Через час Владимир и Тымнэро уже скакали на оленях по голубым снежным просторам, каждый на своей упряжке в пару оленей.

Вечерняя заря, недавно сменившая утреннюю, постепенно выцветала. Вскоре наступила ночь. Журба и Тымнэро долго ехали во тьме.

Предстояло преодолеть большой перевал одного из отрогов Анадырского хребта. Перед перевалом путники остановились на отдых.

Олени сразу же принялись разгребать снег. Опустив головы к выбитым копытами ямкам, они острыми зубами подрезали ягель, торопливо подбирали его твердыми губами.

Наломав сухого кустарника, Владимир и Тымнэро разожгли костер, вскипятили чай. Владимир с огромным удовольствием пил крепкий чай, обхватив озябшими руками горячую кружку.

Закурив после ужина, Тымнэро лег на спину на разостланную шкуру, заложив руки за голову. Глаза его смотрели куда-то далеко-далеко, в молчаливый, таинственный звездный мир.

«Об Аймынэ своей, наверное, мечтает» — подумал Владимир, поправляя в костре головни.

Вытащив из-за пояса снеговыбивалку, Тымнэро указал на Полярную звезду:

— Вот эта у нас называется Элькеп-енэр[3]. Старики говорят, что у нее своя яранга есть, изо льда построена. На вершине ее огонек горит. Эта звезда в середине неба расположена. Над ее ярангой дыра есть. Через эту дыру в другой мир попасть можно.

Журба заинтересовался.

— А вон те как называются? — показал он на Арктур и Вегу.

— Леутти[4], — ответил Тымнэро, все так же задумчиво глядя в небо. — Ночью, когда гор нету, дорогу правильную трудно найти. Надо смотреть, как Леутти расположены. Тогда путь правильный найдешь.

Владимир указал на созвездие Ориона.

— А вон та Пультэннин[5] называется, — Тымнэро почему-то улыбнулся. — Пультэннин — хороший стрелок из лука. Но видишь, у него горбатая спина. Понимаешь, нехорошее с ним случилось. Вот посмотри на те звезды, — Тымнэро указал на созвездие Льва. — Называются они Вэтчанаут[6]. Это жена Пультэннина. Приревновала она его к Нэускат-емкып[7], — Тымнэро показал на созвездие Плеяд. — Рассердилась Вэтчанаут и ударила своего мужа кроильной доской по спине. С тех пор он и стал горбатым. А вон звезды, которые левее Пультэннина рассыпаны, это его дочери. Они к леворучному рассвету бегут. Видишь, какие светлые и ласковые звезды. Красивые дочери у Пультэннина, ясные глаза у них. А к рассвету они потому бегут, что хотят повстречать своего доброго дедушку, который утром в красных одеждах на меднорогих оленях в небо выезжает.

— Солнце, что ли? — спросил Владимир.

— Да, их дедушка — солнце, — подтвердил Тымнэро и указал на созвездие Большой Медведицы. — Вон Вэлитконаулит[8]. Когда-то они вон по той реке плыли, — юноша широким жестом показал на Млечный путь. — С пращами плыли, чтобы дедушку в красных одеждах от бешеных волков спасти, — их луна на него напустила.

— Целый мир легенд и сказок! — воскликнул по-русски Журба и начал рыться в портфеле, вытащив его из нерпичьего мешка.

— Подожди, Тымнэро, не рассказывай дальше, — обратился он к юноше по-чукотски. — Я сейчас все запишу.

Достав блокнот, Журба принялся быстро записывать все, что услыхал о звездах от Тымнэро. Руки его коченели на морозе. Владимир дул на них, с сожалением поглядывая на потухший костер, и снова принимался писать. Тымнэро смотрел на него с любопытством, но без удивления: он уже привык, что русский никогда не расставался ни с карандашом, ни с блокнотом.

— Ну, ну, рассказывай, рассказывай, Тымнэро, — попросил Владимир, с ожесточением дуя на руки.

Тымнэро оглянулся на прилегших оленей и стал рассказывать дальше. Владимир слушал его и изумлялся богатейшей фантазии чукотского народа, составившего чудесную легенду о небе. В легенде ясно чувствовались и глубокое поэтическое ощущение красоты, и горячее стремление проникнуть в тайны мироздания, и любознательность следопытов, для которых звезды служили и часами, и календарем, и компасом, и путевыми маяками.

После отдыха снова тронулись в путь. Стали подыматься на перевал. Таинственным и величавым казалось безмолвие. Почти отвесные голые скалы были мрачными. Каменные столбы, напоминавшие своей формой то человека, то вздыбленного медведя, уже не один век стояли в ущельях, придавая всему окрестному виду еще большую мрачность. Люди были тут редкими гостями.

На вершине перевала Тымнэро задумался. Перед ним было три спуска в долину реки Талявээм. Юноша знал, что один из них кончается высоким обрывом, но какой именно — не помнил.

Холодный ветер гулял по вершинам гор. Покрытые инеем олени понуро стояли на одном месте, не находя пищи на голых камнях.

Отворачивая лицо от обжигающего ветра, Журба долго не мог поправить на шее шарф, покрывшийся от дыхания льдом.

— Кажется, мы с тобой, Тымнэро, до самой Полярной звезды добрались, — мрачно пошутил он, угрюмо осматривая залитые лунным светом бесчисленные ярусы горных хребтов.

«Вот оно, ледяное безмолвие», — подумал Владимир, чувствуя, что им невольно овладевает какое-то странное оцепенение.

А ледяной мир, раскинувшийся внизу перед его глазами, по-прежнему не нарушался ни единым звуком; нигде нельзя было заметить ни одной подвижной тени. И только зеленое мерцание лунного света на седых скалах было бесконечно многообразным, отчего Владимиру казалось, что все перед глазами плывет, зыбко качаясь, и сам он движется вместе с вершиной перевала куда-то в таинственную мглистую даль. Почувствовав головокружение, Владимир закрыл глаза. Заиндевелые веки слипались.

Путники распрягли оленей, привязали их позади, каждый к своей нарте, и начали спуск. Журба оглянулся. Олени, напрягая мышцы, осторожно переступали тонкими ногами, врезаясь копытами в твердый снег. Теперь они не везли нарты, а сдерживали их скольжение. «Если бы не олени, то разбились бы мы о скалу на первом же повороте», — подумал Владимир и вырулил ногами влево, чтобы не наехать на камни. Вокруг черных, блестящих ноздрей оленей образовался лед.

Спуск становился все круче. Нависшие над головой скалы закрыли небо. Владимиру стало не по себе. Он пугливо огляделся.

— Что это сердечко у вас, как овечий хвост, бьется? Не нравится вам это катание на салазках с горки?.. А вы спокойнее, спокойнее, товарищ Журба, а то толкнешь лбом скалы, обвал получится, — вполголоса бормотал он, подражая усилиям Тымнэро направить нарту по правильному пути.

И вдруг один из оленей Тымнэро споткнулся и упал на передние ноги. Пристяжной испугался, метнулся влево и тоже упал. Нарта заскользила вниз, волоча за собой оленей, пытавшихся вскочить на ноги. Сердце у Владимира бешено застучало. Нужно было немедленно что-то предпринимать, чтобы помочь Тымнэро. Остановив свою упряжку, он схватил с нарты аркан и, рискуя разбиться, скользнул на коленях к выступу скалы. Больно заныло расшибленное колено и плечо. С трудом поднявшись на ноги, Журба взмахнул арканом для броска. Мысль его работала предельно четко, а сердце, словно переключившись на другой такт, билось спокойно, ровно.

Зацепившись руками за выступ скалы и напрягая все силы, Тымнэро старался удержаться на месте. Журба метнул аркан. Рука Тымнэро жадно потянулась вперед, но не дотянулась до аркана. Юноша тяжело дышал, со страхом оглядываясь назад: в нескольких метрах начинался обрыв. Владимир снова принялся лихорадочно собирать аркан и на втором броске концом его задел плечо Тымнэро.

— Хорошо! — хрипло выкрикнул юноша, хватая аркан. — Привяжи свой конец аркана к выступу скалы!

Другой конец аркана Тымнэро привязал к нарте. Ощутив неподвижную точку, олени Тымнэро один за другим встали на ноги.

— Давай покурим! — крикнул Владимир. Тымнэро в ответ тихо засмеялся, и Журба хорошо понял по смеху, что пережил юноша за эти несколько минут.

— Еще немножко… и я… упал бы вместе с оленями в пропасть, — услышал он прерывающийся, хриплый голос Тымнэро.

Ведя оленей на поводу, путники с трудом стали подыматься снова к вершине перевала. Ушибленная нога Владимира ныла. Но сознание, что ему удалось предотвратить катастрофу, радовало его. Тымнэро все чаще и чаще оглядывался на Владимира, советовал в наиболее крутых, местах держаться за нарту его упряжки.

— Это я все наделал, глупая моя голова, — задыхаясь от крутого подъема, приговаривал он. — Забыл, совсем забыл, какой спуск правильный…

Новый спуск с перевала оказался менее крутым. Но путникам в эту ночь пришлось пережить еще одно приключение.

Остановив оленей для отдыха на небольшой скалистой площадке, Журба и Тымнэро присели на нарты, закурили.

— Смотри-ка, куда-то еще один спуск ведет, — сказал Владимир, указывая рукой влево.

— Я и вспоминаю, куда ехать дальше, — отозвался Тымнэро. — Надо посмотреть сначала.

Завернув за выступ скалы, Тымнэро остановился и вполголоса позвал Владимира.

— Смотри, яранга стоит!

Журба подошел к Тымнэро.

В небольшой впадине с плоским дном стояла маленькая яранга и несколько нарт. У яранги, прикрепленный к грузовым нартам, маячил высокий шест. На конце шеста, при слабом свете луны, виднелась оскаленная мертвая голова оленя.

— Это шаман Тэкыль сюда перекочевал. Я узнаю по яранге. Должно быть, заклятия делает: видишь, выставил перед луной голову оленя, — насмешливо сказал Тымнэро. «Луна — это солнце злых духов», — говорят наши старики, а кто с солнцем злых духов дело имеет, тот нечестивый человек.

— Пойдем посмотрим, — предложил Владимир.

Ни слова не говоря, Тымнэро бесшумно шагнул по направлению к яранге. Журба пошел за ним.

«Просто, как в страшной сказке!» — подумал он, глядя на оскаленную голову оленя, смотревшую тусклыми мертвыми глазами на луну. В яранге, с наглухо закрытым входом, казалось, не было ни души. На пологих склонах впадины паслось несколько десятков оленей.

Журба и Тымнэро обошли вокруг яранги и вернулись к оленям.

— Совсем шаман из ума выжил. Людей дичится, — сказал Тымнэро, стряхивая иней с подстилки на своей нарте.

— Что же, он один со своей старухой живет? А оленей кто пасет? — спросил Владимир.

Ты же видел у него совсем мало оленей осталось, — никто ему уже не дарит оленей за камлание, да никто его уже и не просит камлать. Пожалуй, все поняли, что это обыкновенный лживый старик, который немного как бы сумасшедший стал. Никому теперь не нужен шаман. Вот он и живет один вдали от людей…

«Отшельником, значит, вынужден жить седой колдун, — размышлял Владимир, спускаясь вслед за Тымнэро с перевала. — А ведь не так давно еще казался страшным, дьявольскими своими штучками замораживал кровь в жилах людей, был для них и дьяволом и богом…»

Постепенно ущелье раздвигалось. Все шире и шире открывалось над головой звездное небо, по которому пробегали легкими тенями сполохи северного сияния.

Когда по всему горизонту начало заниматься бледное кольцо ранней утренней зари, путники выехали из гор в широкую речную долину. Притормозив оленей, Тымнэро поехал рядом с Владимиром. Ему хотелось сказать своему другу что-нибудь необыкновенно теплое, благодарное. «Сорвался бы в ущелье, если бы не он… А, какая голова моя дурная, не по тому спуску поехал», — думал Тымнэро, поглядывая на Журбу, машинально взмахивавшего погонычем над оленями. Заиндевелые веки Журбы почти смыкались. «Устал он, сильно устал», — вздохнул Тымнэро.

Чувство привязанности к русскому появилось у Тымнэро с первого дня знакомства. Юноша о многом мог бы рассказать, если бы у него спросили, почему он так привязался к Журбе: и о том, что он напоминал ему годы учебы в школе, и о том, что с его появлением в тундре жизнь молодежи стала живее, интереснее, и о том, что Журба такой человек, который не умеет и не хочет быть хитрым, не просто притворяется добрым, веселым, а и в самом деле такой.

Ого! Он, Тымнэро, хоть и молодой, но человека по взгляду понять может.

Бегут, бегут олени в предутренней дымке. Пар мглистым облаком окутывает их разгоряченные тела. Плавно покачиваются развесистые, заиндевелые рога. Тымнэро чувствует еле уловимый запах дыма близкого стойбища. Мысли о Владимире причудливо переплетаются с надеждой увидеть ту девушку, которая по злой судьбе является родственницей Чымнэ. Туманные, но необыкновенно красивые мечты о встрече с Аймынэ похожи на сладкий сон в предрассветную пору.

Где-то здесь кочует проклятый Чымнэ, который не отдает ему Аймынэ. Удастся ли побывать в его стойбище? Под каким предлогом придет он, Тымнэро, туда? Может, Владимира попросить, чтобы с ним съездил?

— Послушай, Тымнэро, тебе, наверное, очень хочется увидеть Аймынэ? — как бы в ответ на раздумье юноши внезапно спросил Журба.

Тымнэро стремительно повернулся в сторону Журбы, чуть наклонился к нему, как бы пытаясь заглянуть в глаза, и сдержанно засмеялся.

— Смотри! Это кажется стойбище Орая! — воскликнул он. — Поскачем?

Не дождавшись ответа, юноша хлестко стукнул погонычем по крупам оленей и гикнул. Вырываясь вперед, запрокинув головы, олени понеслись вскачь.

«Ги!» — хлестал погонычем оленей Тымнэро.

«Ги! Ги!» — вторил ему Журба, со свистом взмахивая своим погонычем, чувствуя, как захватывает дух от стремительного бега оленей. Комья снега из-под копыт летели в лицо.

Перед стойбищем пошли заросли густого заснеженного кустарника. Пришлось оленей попридержать.

— Люди уже проснулись, ходят по улице! — обернувшись назад, крикнул Тымнэро.

10

Под утро Тэкыль вышел посмотреть на оленей и вдруг заметил вокруг яранги следы. Прижав руки к магическому квадрату на груди кухлянки, разрисованному кругами из цветного бисера, шаман низко наклонился, изучая следы.

— Один был чукча, а второй нет! Торбаза большие, ноги расставлял не так, как чукча, — рассуждал он, пристально всматриваясь в следы. — Значит, и здесь меня нашли!.. Мертвую голову оленя увидели. Но ничего, все равно отомщу! — взвизгнул шаман. Слабое эхо повторило его возглас.

Подойдя к шесту с мертвой головой, шаман покачал его и уже совсем тихо сказал:

— Мстить буду людям. Я стал ненавидеть человека! Я со злыми духами в кровной дружбе! Не зря по тундре весть идет, что я посылаю на людей порчу Каменного дьявола. Я перестал быть человеком! Я не хочу быть человеком! Я — Тэкыль![9] Все знают, как я стал Тэкылем. Пусть дрожат все, когда увидят, как взмахивает крыльями Тэкыль.

Шаман был прав. История о том, как его стали звать Тэкылем, была известна всем чукчам янрайской тундры.

Все больше шаман убеждался, что власть его с каждым днем слабеет. Часто он уезжал из своего стойбища в горы и, привязав где-нибудь оленей на арканах к выступам скал, отпускал их пастись, а сам с винчестером в руках бродил по волчьим следам, прислушиваясь к угрюмой тишине нависших над головой скал. Шаман старался ни о чем не думать. Порой он долго смотрел на какую-нибудь скалу неподвижным, тусклым взглядом. Продрогнув, собирал хворост, разжигал костер, отвязав от пояса чайник, кипятил чай, чтобы согреться. Иногда вскакивал на ноги и принимался прыгать вокруг костра, отрываясь от земли сразу обеими ногами. Прыгая, шаман тянул заунывную мелодию, порой выкрикивал заклятья.

Однажды, в один из припадков своего кликушества, он так исступленно начал плясать у костра, что вспугнул сидевшую близко на скале полярную сову. Испуганная непривычным шумом, сова сослепу едва не сбила малахай с его головы. Шаман испуганно замер на месте и проследил полет птицы.

«Мой добрый дух ко мне в образе совы явился», — подумал шаман, радуясь тому, что сова снова села поблизости. Шаман стал медленно подкрадываться, не спуская с птицы полубезумного взгляда. Сова, изредка встряхивая своей огромной головой, бессмысленно смотрела на человека выпуклыми невидящими глазами.

Когда шаман подошел к сове шагов на десять, она снова вспорхнула и, пролетев полсотни метров, уселась на скалу. Не задумываясь, шаман снова побрел к сове, протягивая вперед руки.

В тот день он довел себя почти до изнеможения, преследуя сову, пока ночная птица не перелетела ущелье и не скрылась где-то в горах.

С тех пор шаман помешался на сове.

Как только наступало утро, он уезжал в горы, старательно разыскивал сову и, если находил, преследовал ее до тех пор, пока она не скрывалась из виду.

Однажды ему пришла в голову мысль, что сову надо убить и носить с собой ее крылья. Вскоре шаман действительно убил сову, отрезал ей голову, крылья и все это подвесил к себе на пояс.

Оленеводы, наблюдая за поступками шамана, говорили, что старик окончательно выжил из ума, и, забыв его имя Вапыскат[10], назвали Тэкылем.

С тех пор у шамана появилась страсть убивать сов, а головы их подвешивать к поясу.

И вот сейчас он вошел в ярангу, надел на себя пояс с совиными головами, увязал хворост в небольшую вязанку и снова вышел из своего жилища.

С вязанкой на плечах Тэкыль вскарабкался на вершину перевала. Постояв там, он выбрал один из спусков и направился вниз. Внизу, около узкого входа в ущелье, за которым открывалась обширная долина, стоял высокий каменный столб, издали напоминавший фигуру человека.

Нехорошая слава передавалась из поколения в поколение оленеводов об этом камне, который назывался Каменным дьяволом.

По поверью, творец, делая мир, создал первых людей очень безобразными. Рассердившись, он превратил их в камни, но внутри оставил жизнь. Ходить мимо такого камня запрещалось, потому что он мог задушить человека в своих каменных объятиях или наслать с помощью духов порчу на людей и оленей.

Подойдя к каменному столбу, Тэкыль задрал кверху голову и долго смотрел в одну точку, беззвучно шевеля тонкими синими губами. Сбросив с плеч вязанку хвороста, шаман принялся на корточках разжигать костер.

Слабое пламя костра тускло осветило нижнюю часть каменного столба.

Быстро встав на ноги, Тэкыль начал свой дикий танец вокруг каменного столба.

Остановившись, он погладил рукой столб и сказал вполголоса:

— Я вижу, Каменный дьявол, что шибко голоден ты. Я чувствую это, гладя живот твой. Что же, я добрая ночная птица, я очень добрая птица… Я даю тебе в жертву людей тундры нашей… Нашли на них порчу!..

Вытащив кожаный мешочек с табаком, Тэкыль извлек из него засушенный корень гриба-мухомора и проглотил, стараясь не разжевывать.

— Ну вот, а теперь я слетаю в гости в долину предков, повидаюсь с умершими, которые когда-то боялись и уважали меня, — промолвил шаман, снова присаживаясь к костру.

Медленно наступало опьянение, хорошо знакомое Тэкылю. Мухомор одурманивал мозг, погружал шамана в фантастический иллюзорный мир видений. Шаман вздрагивал, порой выкрикивал что-то бессвязное, смеялся, плакал.

Не скоро вернулся он домой — разбитый, с трясущимися руками, с желтой пеной на губах.

11

Гости завтракали вместе с пастухами в яранге бригадира Орая. Бригадир Орай — сухонький, маленький, уже пожилой человек с голосом необыкновенно густым и громким — расспрашивал гостей о пути. Тымнэро рассказал о случае на перевале. Пастухи с уважением поглядывали на Журбу, восхищались ого находчивостью. Журба, делая вид, что ему не все понятно в разговоре, пил чай одну кружку за другой.

Не застав в стойбище Нояно, Владимир опечалился. Ему очень хотелось встретиться с девушкой, которую не видел уже вторую неделю. Но, узнав, что Нояно выехала в соседнее стойбище Чымнэ и к вечеру вернется, Владимир повеселел.

Когда завтрак кончился, Журба вдруг услышал какой-то непонятный грохот и звон, раздававшийся рядом с ярангой. Владимир вышел на улицу и увидел странное зрелище: женщины со всего поселка несли дырявые чайники, кастрюли, миски, ведра и все это складывали в кучу возле яранги.

Одна из женщин приветливо улыбнулась Владимиру и, указав на гору посуды, сказала:

— Слыхали мы о тебе, что ты оленьим людям посуду чинишь. Вот мы и принесли…

Владимир, смерив глазами кучу посуды, негромко присвистнул.

— Великолепная свалка!.. Это вам, железных дел мастер, памятник при жизни! — имея в виду себя, невесело пошутил он. — Если вас только затем и звали, тогда действительно ни мрамор, ни бронза для вашего памятника не подойдут.

Женщины полуудивленно, полуиспуганно смотрели на человека, говорившего на незнакомом языке. Уж не ругается ли?

А Журба с грустной улыбкой обозревал кучу дырявой посуды и боялся подумать, что все это волей-неволей придется ему перепаять.

— Вот полоумные женщины, сколько понатащили! — вдруг услыхал Владимир позади себя голос Орая. — А вы спросили, есть ли у гостя время с вашими чайниками возиться?

Женщины смущенно переглянулись, о чем-то шопотом переговорили и, как по команде, уставились на Владимира. В глазах их была робкая надежда, просьба.

— Ладно, ладно, что можно будет, починю! — улыбнулся Журба, а сам подумал: «Хорошо, что хоть паяльник с собой захватил».

— С посудой — потом, сначала расскажи нам, что на Большой Земле делается, — обратился к нему Орай. — Далеко ли прогнали врага?.. Давно вестей не получаем, за высокие горы перекочевали, от людей оторвались.

— Правильно, Орай, сначала основное, сделаем, — согласился Журба, радуясь, что все получилось гораздо лучше, чем он думал. — Но расскажи и ты, сколько бригада твоя лисиц, песцов поймала, как занятия с пастухами проводишь. Давно о бригаде твоей я не писал на берег.

— Все тетради, которые ты дал, мы исписали. Все ждал, когда ты новые привезешь, — с достоинством ответил Орай. После Тымнэро он считался лучшим культармейцем в янрайской тундре.

Несмотря на огромную усталость, на боль в распухшем колене и плече, Журба не заметил, как пролетел день. На беседу с ним собрались и малые и старые. Владимир рассказывал об отступлении врага, передавал по рукам альбомы с фотографиями и рисунками и с глубоким удовлетворением отмечал: ждали его сюда потому, что никто здесь не хотел чувствовать себя затерянным в глубине далекой, горной тундры, не хотел отрываться от жизни своего края, от жизни всей страны.

К вечеру прибыла в стойбище Нояно. Владимира она застала с паяльником в руках, окруженного чайниками, ведрами, кастрюлями.

Увидев Нояно, Владимир стремительно протянул к ней руки, но, заметив, что за ним наблюдают люди, стал сдержаннее.

— Как птица, как легкая птица, летит на оленях она! — прочел он нараспев, всматриваясь в устремленные на него глаза Нояно.

— Рад, Володя, очень рад, что увидел меня? — тихо спросила Нояно, подступая к нему еще ближе.

— Понимаешь, у меня вот сейчас стихи о тебе рождаются, такая ты… — Владимир запнулся. — Такая вот… без которой я жить уже не могу!

Нояно тихо рассмеялась, и смех ее отозвался в душе Журбы тысячами самых различных отголосков, переполняя его чувством, очень похожим на музыку. Он даже взмахнул руками, как бы дирижируя, отчего Нояно засмеялась снова.

— А ты все такой же… немножко чудаковатый и…

— И какой еще? — живо переспросил Владимир.

— Э, нет, не скажу! — Нояно вытащила из рукавички, расшитой цветным бисером, свою маленькую смуглую руку, шутливо погрозила пальцем. — Знаешь, как трудно было мне здесь без тебя! Я должна провести инвентаризацию оленей в этих дальних стойбищах. В колхозных бригадах прошло все хорошо, а вот у единоличника Чымнэ ничего не получилось. Завтра снова поеду. У него сосчитать оленей надо особенно тщательно. Обманывает государство! Не хочет, чтобы точно знали, сколько у него оленей… Налогов боится!

— Ничего, не горюй, Нояно, завтра поедем к нему вместе.

Нояно глубоко вздохнула и зачем-то побежала к нарте, на которой только что приехала в стойбище.

«И надо же мне было проплыть несколько тысяч километров по морю, забраться вот сюда, в глубокую чукотскую тундру, чтобы здесь найти ее», — думал Журба, и в темно-синих глазах его, как обычно в такие минуты, было что-то немножко мечтательное и в то же время серьезно-задумчивое.

Нояно вернулась в шатер яранги с небольшим ящиком. Сняв с себя быстрыми движениями длинноухую из пятнистой шкуры олененка шапку, девушка стряхнула с нее снег, подсела к костру и раскрыла ящик, заполненный ягелем разных пород.

— Здешние пастбища изучаю, — сказала Нояно, извлекая из ячейки лапку серебристого ягеля. — Ты, наверное, не раз присматривался к оленьему мху, а знаешь ли, как он растет?

— Да так же, по-моему, как трава, — немного подумав, отозвался Журба.

— Так, да не так! — возразила Нояно, бережно поправляя лапки ягеля в ячейках.

Пастухи, постепенно заполнившие шатер яранги Орая, готовились пить чай.

— Хорошо ягель девушка понимает, — сказал один из пастухов, ездивший с Нояно по оленьим пастбищам. — Я ушам своим не верил, когда слова ее о ягеле слушал, глазам своим не верил, когда смотрел на нее.

— Откуда она ягель хорошо знать может? — недоверчиво заметил второй пастух.

А Нояно между тем объясняла Владимиру природу оленьего мха.

— Это очень сложное растение — своеобразное сожительство гриба, водоросли и азотобактера. Вот посмотри на это слоевище. Это грибные нити. Между ними зеленые тельца находятся — водоросли. Ты вот говоришь, растет, как трава. Значит, не знаешь, что ягель питается почти исключительно воздухом. Ты видишь, у него даже корней нет, только слоевище. Земля для ягеля не питательная среда, а лишь место прикрепления.

Изумленный Журба взял из рук Нояно небольшое гнездо ягелинок, внимательно осмотрел слоевище.

— Оттого он и растет порой просто на голых скалах, — наконец отозвался Журба.

— Мало того, именно здесь, на севере, ему легче всего расти, потому что в тундре мало других растений, которые его заглушали бы. А растет он одним и тем же гнездом веками. — Заметив в лице Владимира еще большее изумление, Нояно засмеялась, радуясь, что смогла сообщить Журбе нечто такое, чего он еще не знал, и добавила. — За несколькими кустиками ягеля ученые наблюдают вот уже триста лет. Понимаешь, три века!

— А ты расскажи пастухам, — предложил Владимир. — Они всю жизнь с ягелем дело имеют, но вряд ли знают о нем больше, чем я.

— Знать-то они знают, — мягко возразила Нояно, — только чисто практически: какая порода лучше, в каких местах его должно быть больше, вот, пожалуй, и все.

— А ты расскажи им, расскажи, — настаивал Владимир и повернулся к пастухам.

— Послушайте, оленьи люди, что говорит ваш олений доктор о ягеле!

Пастухи обступили Нояно. Она выложила различные породы ягеля из ячеек на крышку ящика и принялась рассказывать, порой путаясь, волнуясь, с трудом находя чукотские слова для перевода научных терминов.

Пастухи слушали внимательно, напряженно. Недоверчивое выражение на их лицах постепенно сменялось любопытством, потом изумлением. Многое из их долголетних наблюдений над ягелем, казавшееся необъяснимой загадкой, после слов девушки, с удивительным упорством, несмотря на насмешки, вникавшей в мужское дело оленеводов, стало ясным и понятным.

Смущенно, почесывая затылки, пастухи переглядывались, как бы говоря друг другу: «Как же так, а? Мы, можно сказать, на ягеле выросли, а не все знаем… А вот она, береговая женщина, знает».

Так и разошлись пастухи по своим ярангам, оживленно делясь своим недоумением.

12

На другой день чуть свет Журба, Нояно и Тымнэро с группой пастухов из бригады Орая прибыли в стойбище Чымнэ. Тымнэро еще издали увидел, как засуетилась у яранги Аймынэ, как беспокойно всматривался в подъезжающих гостей Кувлюк.

— Узнала Аймынэ меня! Узнала! — ликовал Тымнэро, нахлестывая оленей.

Когда упряжки остановились в самом стойбище, Тымнэро быстро выпряг оленей, нетерпеливо поглядывая на вход в ярангу Чымнэ: не покажется ли Аймынэ? Но девушка не выходила. Не увидел ее Тымнэро и тогда, когда вошел в шатер яранги.

— Несчастье в этот очаг вселилось, — неприязненно оглядывая гостей, сказал Кувлюк. — Жена Чымнэ сильно заболела.

Тымнэро глянул на полог и понял, что Аймынэ там, у больной сестры.

— Очень больна жена Чымнэ. Не надо бы ей волноваться, но вот… — Кувлюк развел руками, мол, как не волноваться, когда нехорошие, злые люди приехали к ней в стойбище. Тымнэро поймал на себе ненавидящий взгляд Кувлюка и, разозлившись, сказал:

— Надо было меньше ее в стадо на ночь посылать. Слыхал я, что Чымнэ в последнее время наравне с тобой в стадо жену свою гоняет. Замучили женщину…

В это время в ярангу вошел сам хозяин. Он пристально осмотрел гостей, глянул на незнакомую гостям испуганную женщину, возившуюся с рухлядью из шкур, и вдруг крикнул:

— Почему чаю нет? Не видишь, гости дорогие прибыли, почему не встречаешь гостей с почетом?

Женщина, дальняя родственница Чымнэ, вздрогнула, подняла руку, словно защищаясь от удара, и робко сказала:

— Я сейчас, сейчас… Я думала, что тебе…

— Думала! — снова крикнул Чымнэ. — Разве женщина умеет думать?!.

Глянув уголком глаза на гостей, чтобы проверить, какое впечатление производит на них то, что он не в духе, Чымнэ вышел на улицу.

— Кувлюк! Иди сюда! — приказал он с улицы. — Пойдем оленя дорогим гостям убьем, свежего, вкусного мяса наварим, пусть едят гости дорогие.

Журба встал и вышел на улицу.

— Послушай, Чымнэ, мясо есть нам некогда, да мы и не голодные, — обратился он к хозяину стойбища. — Мы по делу к тебе приехали, ты это хорошо знаешь…

На скулах широкого, изъеденного оспой лица Чымнэ заиграли желваки.

— Знаю, хорошо знаю, зачем вы ко мне приехали, — с трудом владея собой, сказал он. — Потом оленей считать будем. А сейчас я должен гостей хорошо накормить. Такой обычай у нас, чукчей…

— Сумерки коротки, — скоро темно станет. Как в темноте точно оленей сосчитать? — возразил Журба.

— Оленей мы пойдем сейчас считать! — послышался голос Нояно, выходившей из яранги.

— В своем стойбище я хозяин! — ответил Чымнэ и вдруг крикнул на Кувлюка: — Чего стоишь? Разве не я тебе сказал, чтобы оленя поймать!

Кувлюк вздрогнул, схватил аркан, нарту и побежал к стаду. Вскоре он вернулся с убитым оленем. Свалив с нарты оленя возле яранги, Кувлюк скрылся. Не видно было и женщины, которая могла бы разделать оленя. Пастухи из бригады Орая переглядывались, осуждающе качали головами: Чымнэ явно затягивал время, чтобы сорвать инвентаризацию стада.

— Ну что ж, долго мы ждать будем? — спросила Нояно, обращаясь к Чымнэ.

— Не знаю. Вот женщины выйдут из полога от больной, оленя разделают, мяса наварят, поедим как следует, потом за работу возьмемся, — ответил Чымнэ, крепко затягиваясь из своей массивной деревянной трубки. — Или ты, олений доктор, не знаешь, что убитого оленя разделать надо? — язвительно обратился он к Нояно. — Ну да где тебе знать, ты же на берегу выросла, а отец у тебя не чукча… Попробуй-ка разделать оленя, ты же олений доктор, ты все должна уметь делать, что оленя касается.

Нояно встала, ни слова не говоря, вытащила из чехла у пояса Тымнэро острый нож и пошла разделывать оленя. Движения ее рук были точны и быстры. Пастухи из бригады Орая, Журба, Тымнэро, да и сам Чымнэ напряженно наблюдали за ней. И всем невольно пришло в голову, что девушка эта чувствует себя здесь легко и свободно и что оленя ей разделать ничего не стоит. Так оно и вышло: Нояно разделала оленя в каких-нибудь двадцать минут, не хуже чем сделала бы это здесь любая другая женщина.

Аймынэ, сидя у изголовья больной сестры, чутко прислушивалась ко всему, что происходило в шатре яранги и на улице. Чымнэ приказал никому из женщин не показывать носа на улицу до тех пор, пока не уйдут гости. Девушка ждала, не заговорит ли Тымнэро. «Ну чего ж ты молчишь? Ну скажи, скажи хоть что-нибудь, я хоть голос твой послушаю», — мысленно обращалась она к юноше. А он сидел совсем рядом с ней, в шатре, и разделяла их всего лишь тонкая стенка полога.

Приказ Чымнэ ни за что не удержал бы Аймынэ в пологе, если бы она не чувствовала на себе умоляющего взгляда больной сестры. Девушка так истосковалась по Тымнэро за долгие месяцы разлуки! Она звала его к себе во сне; она высматривала его всякий раз, когда до слуха ее доносились звуки подъезжающей упряжки. Она с напряжением подслушивала разговоры заезжавших в стойбище гостей, в надежде хотя что-нибудь услыхать о бригаде Мэвэта: как живет Тымнэро, не заболел ли, не полюбил ли другую, не женился ли?

Аймынэ все вслушивалась и вслушивалась, что происходило в шатре яранги и на улице.

— Молодец Нояно! Ай, молодец! — едва слышно воскликнула она, когда поняла, что девушка, олений доктор, закончила разделывать оленя. «Но где Тымнэро? Почему он молчит? А может, он ушел? Нет! Он здесь, здесь, совсем рядом. Я это чувствую, сердцем чувствую! Посмотреть бы на него, хотя бы одним глазком, хотя бы чуть-чуть…»

Взглянув на сестру, лежавшую с закрытыми глазами, Аймынэ бесшумно склонилась к чоыргыну, приподняла его ровно настолько, чтобы получилась небольшая щелочка. Она вся была полна решимостью протестовать, и только больная сестра удерживала ее от схватки с ненавистным Чымнэ.

Тымнэро она увидела так близко от себя, что задохнулась от волнения. Неудержимое желание протянуть вперед руку, прикоснуться к юноше захватило все помыслы, все стремления девушки. Ей казалось, что она больше ничего не желала бы всю свою жизнь, что это было бы пределом ее счастья.

Не в силах больше владеть собой, Аймынэ выглянула из-под чоыргына. На какое-то мгновение глаза ее встретились совсем близко с глазами Тымнэро. Она даже ощутила на себе его дыхание.

— Ты чего это, полоумная, а? — оглушил Аймынэ возмущенный голос Чымнэ. — А ну, назад!

— Аймынэ, Аймынэ, где ты? — донесся до слуха девушки голос больной сестры.

Девушка стремительно протянула руку, коснулась плеча Тымнэро и скрылась за чоыргыном.

Все, кто был в шатре яранги, невольно смотрели на Тымнэро. Юноша ничем не выказал своего волнения, спрятав его под каменной маской бесстрастия.

— Идемте считать оленей? — вскочил со шкуры Чымнэ.

Подсчет оленей закончился под вечер. Нояно удивило, что оленей в стаде оказалось значительно меньше, чем по спискам за прошлый год. «Не угнал ли Чымнэ сегодня утром куда-нибудь часть своего стада?» — думала девушка, подозрительно поглядывая на хозяина.

Злой и усталый Чымнэ не стал пить чай.

— Готовьтесь к перекочевке! — закричал он. — Завтра пойдем еще дальше. Я не хочу, чтобы стадо мое пересчитывали люди, которые ничего не понимают в оленях!

Журба осмотрелся, разыскивая глазами Нояно. К его удивлению, девушки он не увидел.

— Вернулась к оленям, — вполголоса сказал ему Тымнэро. — Не верит она Чымнэ, проследить хочет, не подгонит ли кто оленей в его стадо. Говорит, что Чымнэ обманщик — государство обманывает. Уйду и я незаметно в стадо, помогу Нояно.

— Пойди, пойди, Тымнэро, — сказал Журба, — а мне уходить нельзя, как бы Чымнэ не догадался…

Обливаясь потом, Кувлюк отвозил тяжело загруженные нарты на ровную снежную поляну, чуть наклонно ставил их одна к другой передками вверх, устраивая из нарт круглую изгородь — кораль для загона ездовых оленей.

Чымнэ расхаживал по стойбищу, покрикивая на Кувлюка, сердито разбрасывая ногами разную домашнюю утварь, собранную для упаковки.

Владимир молча наблюдал за суматохой в стойбище.

Сидя на нарте без движения, он здорово замерз, то и дело постукивал нога об ногу.

— Что, холодно на земле нашей? — смиренным тоном спросил подошедший Чымнэ. — Нос у тебя почему-то совсем стал белым…

Журба приложил руку к носу и не почувствовал прикосновения.

«Будь она проклята, стужа эта! Если б Чымнэ вздумалось стукнуть меня по носу, я бы и не почувствовал, что надо дать сдачи», — подумал Владимир, пытаясь оттереть рукавицей нос.

— Может быть, ты скажешь, что тебе тепло? — как можно веселее спросил он.

Чымнэ молча снял с головы малахай и демонстративно принялся чистить его снеговыбивалкой. От непокрытой головы старика, опоясанной засаленным ремешком, шел пар, волосы быстро покрывались инеем. Журба с вызывающим видом тоже снял свой малахай и, вытащив из-за пояса снеговыбивалку, принялся очищать его от снега. Уши Владимира нестерпимо горели, ломило скулы и лоб от лютой стужи. Мучительно долго продолжалась эта необычная дуэль, но Журба не уступил и надел малахай лишь тогда, когда противник его снова покрыл свою голову.

Вспомнив, что имя Чымнэ в русском переводе значит бык, Журба засмеялся и, пробираясь между нарт навстречу подходившей к нему Нояно, победоносно запел:

Чымнэ смотрел ему вслед, мрачно вслушиваясь в непонятную песню.

Поздним вечером Журба, Нояно и Тымнэро возвращались на оленях из стойбища Чымнэ в бригаду Орая. Нояно управляла своей упряжкой уверенно и ловко. Журба ехал вслед за девушкой, невольно думая о том, что ему нужно еще немало тренироваться, чтобы управлять оленями не хуже чем Нояно.

Подхлестнув оленей, Владимир поравнялся с Нояно.

Тымнэро мчался впереди всех. Перед глазами юноши стояло лицо Аймынэ. Она все же вышла к нему перед самым его отъездом из стойбища. Воспользовавшись гем, что Чымнэ, в гневе разбрасывал поставленные Кувлюком в кораль нарты, Аймынэ выскользнула из полога, поманила в шатер яранги стоявшего возле входа Тымнэро. Юноша бросился к девушке.

— Я убегу, все равно еще раз убегу к тебе! — горячо зашептала Аймынэ, прижимаясь к его груди. Лицо ее было полно решимости. — Меня вот только… сестра останавливает! Замучат они ее здесь, совсем замучат!

Тымнэро все гладил и гладил ее черные густые волосы, заплетенные в две тяжелые тугие косы.

— Ты знаешь… мне порой… хочется убить Чымнэ! — вдруг приглушенно воскликнула Аймынэ, и маленькие кулачки ее крепко сжались, а в глазах вспыхнуло что-то нестерпимо гневное.

— Какие слова говоришь?! Надо по-другому! — поспешно ответил Тымнэро, кинув быстрый взгляд в сторону входа: не идет ли Чымнэ.

— Да, да! Я такая! Я…

— Аймынэ?.. Аймынэ, где ты? — послышался из полога болезненный голос жены Чымнэ. Аймынэ порывисто и в то же время как-то необыкновенно нежно обхватила ладонями лицо Тымнэро и горячо прошептала:

— Я приду к тебе! Пусть скалы непроходимые загородят мой путь, — сквозь скалы пройду!

В лице ее, преображенном болью разлуки, было что-то исступленное. Тымнэро припал к горячим губам девушки. Аймынэ вырвалась и мгновение всматривалась в юношу.

— Аймынэ, где ты? — снова слышался голос из полога.

Аймынэ порывисто заломила над головой руки, еще раз кинула последний взгляд на Тымнэро и мгновенно скрылась в пологе.

И вот сейчас Тымнэро нахлестывал оленей и пытался припомнить мельчайшие подробности этой встречи. Ему казалось, что он до сих нор чувствует на горячих щеках прикосновение нежных ладоней любимой девушки.

Нет! Рано или поздно они будут жить вместе. Никто не сможет помешать ему взять Аймынэ в жены. Он может сказать ее словами: «Пусть скалы непроходимые загородят мой путь, — сквозь скалы пройду!»

13

На второй день Чымнэ сделал большую перекочевку. Ему все же удалось до просчета стада отделить большую группу оленей, которые не вошли в инвентаризацию. Теперь он снова оленей соединил вместе.

— Поставьте в яранге два полога! — перед вечером приказал он Аймынэ и своей родственнице Пэкуль. — Сегодня один буду спать в пологе с женой, возможно шаман Тэкыль приедет полечить ее.

Когда наступила ночь, Чымнэ послал в стадо Кувлюка и Пэкуль, а сам остался с больной женой. Аймынэ улеглась спать в другом пологе.

«Чего это он выдумал?» — пыталась догадаться девушка, предчувствуя что-то недоброе. Ее уже давно смущали не вполне обычные взгляды Чымнэ, его порой вкрадчивый, ласковый голос, когда он разговаривал с ней наедине.

Закутавшись поплотнее в теплые иниргыт[11], девушка чутко вслушивалась в ночную тишину, не в силах заснуть. Темнота пугала ее. Девушка поднялась, зажгла светильник и, чтобы чем-то занять себя, принялась за недошитую рукавицу. Мечты о Тымнэро скоро совсем успокоили ее. Девушка улыбалась, представляя себе, как она будет ухаживать за своим будущим мужем, какие красивые будет шить ему торбаза и рукавицы, как нежно будет ласкать его. Порой Аймынэ роняла руки с недошитой рукавицей на колени и долго сидела неподвижно, с непотухающей мечтательной улыбкой на лице.

И вдруг чоыргын поднялся, и в полог ловко скользнул раздетый по пояс Чымнэ. Девушка вздрогнула и отодвинулась в угол.

— Чего так испугалась? — как можно ласковее спросил Чымнэ, раскуривая трубку. Руки его тряслись, а в маленьких заплывших глазах было что-то такое, чего он и сам не решался показать девушке.

— Я к тебе пришел… посидеть. Сестра твоя крепко уснула… Я дал ей глотнуть кусочек мухомора…

— Зачем? Зачем ты это сделал? У нее совсем слабое сердце! — возмущенно воскликнула Аймынэ, судорожно зажимая в руках рукавицу, не чувствуя укола от иголки.

— Поспит хорошо… Немножко можно — поможет. Вот кашлять перестала, — ответил Чымнэ, все так и не решаясь взглянуть прямо в глаза Аймынэ. — Вот и мы… сейчас уснем. Я знаю, тебе здесь одной… страшно.

— Уходи! Уходи отсюда! — закричала Аймынэ. — Я знаю, зачем ты сюда пришел!

— Знаешь? — переспросил Чымнэ и, наконец, прямо уставился в лицо девушке. — Вот и хорошо, что знаешь! Ты же не дочь мне, а всего только сестра моей жены.

Пораженная Аймынэ задохнулась, не находя ответа.

— Ты же знаешь, чего захочу я, так тому и быть! Или тебе, может, хочется вместе с Кувлюком по ночам мерзнуть в стаде? До сих пор я жалел тебя, берег тебя, подарки давал! Вон какие бусы на шее!

— Это не ты! Это сестра мне дала! — Аймынэ схватилась руками за бусы.

— А купил-то их я! Через жену и передал тебе… Видишь, какие они хорошие! — Чымнэ протянул руку, притронулся к подбородку Аймынэ. Девушка рванула бусы и с яростью бросила их прямо в лицо Чымнэ. Отпрянув в сторону, Чымнэ мгновение смотрел на Аймынэ налившимися кровью глазами. Дышал он тяжело, а тупое лицо было покрыто испариной.

— Нет! Я не зря так долго ждал этой ночи! — охрипшим голосом промолвил он. — Я для себя берег тебя, как лучшую важенку!

Чымнэ бросился на Аймынэ, рванул на ней кэркэр так, что затрещали завязки. Девушка вскрикнула, судорожно схватила в руку нож, лежавший возле светильника, ударила им куда-то наугад. Чымнэ снова отпрянул, схватившись за плечо. Из длинной царапины на его плече сочилась кровь.

— Хорошо! Я сделаю по-другому, а своего добьюсь! — яростно прохрипел он, тяжело дыша. — А потом, как объедки собаке, брошу тебя в ноги Кувлюку.

В то же мгновение Чымнэ вынырнул из полога. «Хорошо, что хоть никто не слышал!» — мелькнуло в его затуманенной голове.

Но Чымнэ ошибся. Он не знал, что возле самой яранги стоял Кувлюк, чутко прислушиваясь к тому, что происходило в пологе. В стойбище он забежал, покинув стадо потому, что догадывался о недобром замысле своего хозяина. Поняв, что Чымнэ выскользнул из полога Аймынэ, Кувлюк пригнулся и в одно мгновение скрылся за ближайшим холмом. Ему было нестерпимо жарко. Сорвав с головы малахай, он с исступленной злобой бросил его себе под ноги, захватил полные пригоршни снега, приложил его к разгоряченному лицу.

«Ах, волк! Ах, старый, вонючий волк! — стучало в его мозгу. — Задушу! Я его задушу!»

Повернувшись лицом к яранге Чымнэ, Кувлюк сделал несколько неверных шагов и снова остановился. «А как она его! Ай, какая девушка!»

Обхватив голову руками, Кувлюк застонали сел прямо на снег.

— Как объедки собаке! — вслух промолвил он и снова дико оглянулся на ярангу.

Ясное небо перемигивалось множеством звезд. Где-то далеко завыли волки. Послушный многолетней привычке, Кувлюк вздрогнул, на мгновение прислушался к волчьему вою.

«Пусть волки рвут его оленей! Пусть они и его разорвут в куски! — Кувлюк вскочил на ноги, подбежал к своему малахаю, нахлобучил его на заиндевелую голову. — Он из меня сделал собаку! Он мучает меня всю мою жизнь! А она, эта проклятая Аймынэ! Для кого она бережет себя? Почему я не уволок ее до сих пор в свою ярангу и не сделал с ней то, что хотел сделать Чымнэ?»

Дикое желание ворваться в полог к Аймынэ овладело Кувлюком. В разгоряченном воображении он уже видел, как, задыхаясь, заламывает ей руки, как вымещает свою злобу, накопленную годами терпеливого, покорного ожидания.

Возле яранги Чымнэ послышался скрип шагов. Страх, словно тугое кольцо аркана, захлестнул гулко стучавшее сердце Кувлюка. Он вскинул кверху кулаки, яростно погрозил ими невидимому хозяину и метнулся по невысокому обрыву вниз к реке. Больно заныло зашибленное колено. Кувлюк встал и застыл в оцепенении, дожидаясь, когда утихнет боль.

Вскоре Кувлюк уже ходил, прихрамывая, между оленей по стаду Чымнэ. Ему было нестерпимо жалко себя. На минуту ему представилось, что он совсем еще мальчик, всеми обиженный и заброшенный, которому хочется плакать.

— Чего смотришь? Видишь, два оленя далеко в сторону отбились! — вдруг хлестнул его сзади грозный окрик. Пастух вздрогнул, медленно повернулся и увидел приближающегося Чымнэ.

— Ну, чего стоишь! — еще громче выкрикнул Чымнэ. В голосе его чувствовалась ярость.

Кувлюк дождался, когда хозяин подойдет вплотную. Чымнэ с силой хлестнул в воздухе концом аркана и вдруг, скривившись, схватился за плечо. И тут Кувлюк неожиданно для себя разразился громким злорадным хохотом. Глянув с ненавистью в изумленное лицо Чымнэ, он круто повернулся и пошел загонять в стадо отбившихся оленей. «Не спится тебе!» — с злорадством думал он о хозяине.

А Чымнэ, широко расставив ноги, долго, с тупым упорством смотрел в спину своего пастуха. Рука его по-прежнему лежала на пораненном плече.

14

Савельев лежал на кровати, сосредоточенно глядя в потолок. Из задумчивости его вывел стук открывающейся в тамбуре двери. Савельев вздрогнул, выходя из оцепенения, легко соскочил с кровати, сунул ноги в торбаза. В тамбуре кто-то шарил по стенке. Савельев подошел к двери, распахнул ее, пристально всмотрелся в заснеженного человека.

— Кто это? — спросил он.

В ответ послышался глухой кашель гостя.

— О! Да это Шельбицкий! — воскликнул Савельев и вышел в тамбур. — В командировку? На ревизию? А где каюр? — быстро спросил он, выглядывая на улицу.

— Каюр поехал в соседний дом к своим родственникам, а вещи мои там… за дверью… снял с нарты, — ответил Шельбицкий, пытаясь сдвинуть со рта обледенелый шарф.

Захватив вещи бухгалтера, Савельев захлопнул на засов дверь тамбура, наскоро отряхнул гостя от снега.

Страшно неуклюжий в меховых одеждах, Шельбицкий вошел в комнату, с огромным трудом развязал одеревеневшими пальцами тесемки малахая, сбросил его с головы. Редкие волосы его слежались, нос и щеки были заметно подморожены.

— Проклятая стужа! — промолвил он хрипловатым голосом, безуспешно пытаясь расстегнуть ремень на кухлянке.

Савельев с нескрываемым презрением наблюдал за ним, подошел, помог расстегнуть ремень.

— Вы — тепличное растение! — наконец сказал он. — Вот какую силу имеет магнит, который называется деньгами! Даже вас вытащил на Север, в полярную стужу!

Когда Шельбицкий, наконец, разделся, Савельев пригласил его сесть, не спеша накрыл стол.

— Вы все еще так и не пьете? — спросил он, извлекая из тумбочки бутылку со спиртом.

— Не пью, — хмуро ответил Шельбицкий, пытаясь разгладить свои слежавшиеся волосы.

— Ну что ж! сегодня я, пожалуй, поучу вас, как надо пить. Иногда это очень полезно для психической разрядки… очень полезно, — подчеркнул Савельев, разглядывая на свет — чисты ли стаканы. — Но прежде чем напиться до зеленых чортиков, мы выпьем с вами совсем немного, чтобы вести деловой разговор на трезвую голову.

Шельбицкий болезненно поморщился, потянулся вилкой к раскрытой банке с крабами.

— Так вот, медлить я не стану! Слушайте меня внимательно и старайтесь запомнить. Записывать вам, как и прежде, ничего не разрешаю. — Савельев пристально посмотрел в мрачное лицо Шельбицкого, не чокнувшись, залпом выпил полстакана разведенного спирту.

Потянулся к своему стакану и Шельбицкий, но Савельев остановил его.

— Вам придется подождать. Слушайте, что вам надо сделать ровно через месяц. Первое: приготовьте сводку, сколько будет к тому времени добыто по всему району пушнины. Как это выглядит в количестве хвостов и в рублях. Второе: узнайте, сколько в среднем в месяц проходит самолетов через кэрвукский аэродром.

Шельбицкий, не глядя на Савельева, с трудом пережевывал пищу. Огромный кадык его судорожно вздрагивал.

— Вы хорошо запомнили то, что я вам сказал? — спросил Савельев и снова налил себе спирту.

Шельбицкий вдруг вскочил со стула, крепко зажимая стакан в дрожащей руке.

— Сколько вы еще будете мучать меня, а? — истерично закричал он. — Ведь вы меня душите! Мне уже нечем дышать!

— Вам душно, Венедикт Петрович, вы так тяжело дышите. Позвольте, я вам расстегну ворот.

Сильные руки Савельева с цепкими пальцами потянулись к шее бухгалтера. Шельбицкий отпрянул назад, зашиб голову о стену.

— Не троньте! Слышите! Не смейте меня трогать! — выкрикнул он, срывая голос.

— Успокойтесь, Венедикт Петрович, — ласково попросил Савельев. И лицо его озарилось так пугавшей Шельбицкого почти детской улыбкой.

— Ну что, что вы сделаете со мной, если я больше ни один из ваших приказов не выполню! — снова заговорил Шельбицкий, нервно стискивая в руках вилку. — Продадите меня, да? Но этим же самым вы продадите и себя, слышите? С потрохами продадите себя!

Савельев встал, заложил руки в карманы. На мокрых губах его все шире и шире расползалась злая усмешка. И она так была не похожа на его обычную светлую улыбку.

— Вы спрашиваете, что будет с вами, если не выполните мой приказ? Случится вот что. В один прекрасный момент кто-нибудь будет неприятно испуган тем, что найдет ваш… труп.

Савельев поставил ногу на табурет, задумчиво покрутил на столе стакан. Шельбицкий вспотевшей спиной плотно прижался к стене.

— Да, да. Это будет так. У вас, черт побери, есть голова на плечах, и вы должны понять, что иного выхода у меня не найдется. Вы слишком опасным человеком сделаетесь для меня, если не станете моим преданным другом. Итак — или враг, с которым я беспощадно расправлюсь, или преданный друг, который, как и прежде, будет щедро вознаграждаться.

Шельбицкому хотелось отпрянуть от стенки и бежать, бежать без оглядки прямо в стужу полярной ночи. Но он чувствовал, что ноги подгибаются, а в груди не хватает дыхания. В близко поставленных глазах его появилось выражение лютой тоски попавшего в капкан зверя.

— Сядьте! — властно приказал Савельев. Шельбицкий мешком опустился на стул.

— Один астролог предсказал смерть какой-то бабушке или тетушке короля, — Савельев тоже уселся на стул. — Король разозлился. Решил казнить астролога. Перед этим он его спросил: «Попробуй угадать, когда умрешь ты сам». Астролог ответил: «Я умру ровно за три дня перед вашей смертью». Королю ничего не осталось делать, как всячески оберегать жизнь астролога. Так вот в этом смысле у вас с тем королем судьба одна и та же. Моя могила — ваша могила, толкая меня к могиле, вы будете толкать себя туда же.

Шельбицкий взял стакан со спиртом, трудно вылил его.

— Два моих поручения вы запомнили. Слушайте третье, — неумолимо наступал на бухгалтера Савельев. — Это поручение самое важное. Слышите? Вы должны влюбиться в Женю Волхову! Помните девушку из геологического управления, которая руководила в кэрвукском клубе самодеятельностью?

Шельбицкий изумленно уставился в лицо Савельева.

— Да, да, не смотрите на меня, как баран на новые ворота! Вы должны ее полюбить, быть может даже жениться! Правда, мужские данные ваши для этого никуда не годятся, но зато у вас есть много денег и прекрасные вещи. Попробуйте околдовать ее этим. Но это еще не все. Мне, откровенно говоря, наплевать на то, как у вас будет ныть или замирать сердце от любви. Прежде всего мне надо, чтобы вы хорошо узнали ее поклонников, то есть своих соперников. Среди них есть геологи. Именно они меня больше всего интересуют. Их фамилии, их экспедиции, а больше всего их открытия — вот что мне и вам надо… Думаю, что Волховой вы очень скоро страшно опротивите. Но вы не отставайте от нее, преследуйте днем и ночью. Хнычьте, рыдайте, умоляйте, извивайтесь ужом и лезьте в ее компанию. И слушайте, слушайте, слушайте, а главное — запоминайте! Для нас важна даже самая пустяковая мелочь. Один кирпич — это только кирпич. Много кирпичей, уложенных в определенном порядке, дом! — Немного помолчав, Савельев отхлебнул глоток воды, жестко добавил. — Если через месяц вы ничего не сделаете, я найду возможность от вас избавиться. Надеюсь, вы понимаете, насколько это будет для меня необходимо. А теперь вот возьмите это на конфеты вашей любимой девушке…

Савельев открыл стол и положил перед Шельбицким пачку сторублевок. Бухгалтер отодвинул деньги в сторону, потянулся к стакану.

— Правильно. Давайте пить. Это успокаивает нервы. Только надо знать, где и когда пить. — Савельев протянул стакан, чтобы чокнуться с Шельбицким, но бухгалтер не заметил его жеста.

Он с раздражением отодвинул от себя пустую банку из-под крабов, вяло зацепил вилкой со сковородки кусок жареного мяса.

— Да. Чуть не забыл, — оживился Савельев. — Есть еще одна важная деталь в нашем деловом разговоре. — У нас отныне будет прекрасный связной — чукча Эчилин. Мой психологический анализ и на этот раз оказался безошибочным! Эчилин теперь наш от ногтей на ногах до кончиков волос. Причем это очень надежный, сильный человек, куда надежнее, чем вы — слюнтяй и тряпка. Как вам известно, в моем торговом отделении полагается иметь каюра. Так вот, местный колхоз без особого сожаления отдал мне Эчилина. Там его не очень любят. Теперь он часто будет ездить за товарами в Кэрвук в районную торговую базу. А значит, и к вам.

— Дьявол! Вы просто дьявол! Вы еще одному человеку вручаете мою судьбу! — промолвил Шельбицкий. Красные глаза его уже были мутными.

— О, да вы пьяны! — воскликнул Савельев. — А ну-ка добавим еще.

…Вскоре Шельбицкий, совершенно бесчувственный, спал прямо в одежде на полу на медвежьей шкуре. Савельев все еще сидел за столом и пил. Сейчас в нем трудно было узнать того человека, который многих покорял своей ясной улыбкой, доброй шуткой, благодушием. Что-то беспредельно тупое и жестокое было в его лице.

Шельбицкий захрапел. Савельев уставился на бухгалтера налитыми кровью глазами. И вдруг на него накатилась такая мутная волна ярости, что он встал я с силой пнул ногой бухгалтера. Шельбицкий застонал во сне, крепко ухватился руками за шкуру.

— Свинья! — обозвал его Савельев и прошелся, покачиваясь, по комнате. — Мокрица! Поработай с такими. Но где, где я возьму лучших? Только на таких наша ставка. Он еще и продать тебя может, как иуда!

И к тому едкому и мутному, что было в душе Савельева, вдруг хлынуло что-то новое, что вот уже несколько лет изнуряло его. Это был страх. Это было ощущение, что он живет на пороховой бочке, которая в любую минуту может взорваться. Его пугало все — и то, что русские с дьявольским упорством противостоят натиску гитлеровцев даже здесь, на далекой, глухой окраине России, я то, что Чукотка оказалась совсем не такой, какой она ему представлялась, и то, что с чукчами, которых он раньше знал совсем другими, произошло что-то для него совсем непонятное. «Откуда взялся этот Гэмаль?» — не однажды спрашивал Савельев, сознаваясь себе, что он боятся его, что ему стоят особенного напряжения казаться в глазах этого чукчи тем, кем он казался для других. Но вместе со страхом, как правило, росла столь же изнуряющая ненависть.

— Да, да! Тебе надо быть готовым ко всему. Попасть в ловушку здесь проще простого. О, как я их всех ненавижу. Жилы вытаскивал бы! На огне припекал бы!

Савельев заметался по своей тесной комнате, норой спотыкаясь и наступая на ноги Шельбицкого. Схватив стакан, он с яростью бросил его об пол. Руки его судорожно сжимались в кулаки. Ему хотелось расправы. Ему хотелось схватить кого-нибудь за горло и душить, душить, наблюдая, как жертву покидает жизнь. Он сейчас передушил бы здесь всех, всех — отсюда и до самой Москвы! «О проклятье! Почему человек такое слабое, такое ничтожное существо!»

Вдруг за дверью заскулил, не выдерживая лютого ночного мороза, щенок, которого Савельев растил вот уже три месяца. Остановившись, Савельев мгновение вслушивался в жалобу щенка, затем схватил лампу и вышел в тамбур.

Поставив лампу на подоконник, Савельев всмотрелся в щенка. Тот завилял хвостиком, преданно глядя в лицо хозяина крупными черными бусинками глаз, в которых совсем, как у детей, блестели слезы. Не чувствуя готовности хозяина впустить его в комнату, щенок снова жалобно заскулил. И тут Савельев с исступлением стал бить его ногами. Щенок завизжал, прижимаясь к стене, забиваясь в угол. А Савельев все бил, все топтал его ногами в безнадежном стремлении дать выход своей невымещенной злобе. Изловчившись, щенок прыгнул на ящик и в отчаянье хватил зубами руку хозяина. Савельев поднес руку к глазам и, увидев кровь, вдруг схватил мертвой хваткой щенка за горло. Не скоро он выпустил щенка, бросив его бездыханного об пол. Покачиваясь, он взял лампу, вошел в комнату и совершенно обессиленный опустился в кресло. Лицо его было расслабленным, мутные глаза бессмысленными.

Утром Шельбицкий, осунувшийся, измятый, вышел на улицу подышать свежим воздухом. Голова его разламывалась от тупой боли. Где-то за соседним домом слышался веселый, бодрый голос Савельева, предупреждавшего охотников, что они должны сдать к вечеру в торговое отделение всю пушнину, заготовленную за прошедший день.

— Ни минуты промедления! Государству нужно золото! — восклицал он.

Шельбицкий криво усмехнулся, снова пошел к дому Савельева. «Сегодня денек отдохну. Завтра начну ревизию. Я и так знаю, что у него все в порядке», — подумал бухгалтер и полез в свой рюкзак. Достав несколько пачек махорки, Шельбицкий снова пошел по поселку, с надеждой выменять Что-нибудь ценное из мехов, как это он делал не однажды.

В доме Анкоче особое внимание Шельбицкого привлекла шкура белого медведя, распластанная на полу.

— Ай, хорош, шибко хорош! — прищелкнул бухгалтер языком, указывая на шкуру. Шельбицкий знал обычай чукчей дарить понравившуюся гостю вещь и потому всеми силами старался показать, что шкура медведя ему очень приглянулась.

Но Анкоче к словам Шельбицкого был совершенно безучастен: старик знал, что этот человек с неприятным длинным лицом в один из своих приездов хотел сделать что-то очень плохое Петру Ивановичу Митенко.

Поняв, что даром шкуру не получит, Шельбицкий вытащил из кармана пачку махорки.

— Война. Табак — норма, совсем маленькая норма! Курить, наверное, сильно хочешь?

Анкоче с жадностью глянул на пачку махорки, пососал пустую трубку.

— Поменяешь? Тебе табак, мне шкура!

Анкоче заколебался: слишком дешево хотел купить у него длиннолицый шкуру медведя.

— Еще один пачка! — попросил старик добавить, подымая палец к верху.

— Нет-нет, не могу! — отрицательно закивал головой Шельбицкий. — Сам понимаешь — табаку нет! Дорогой, шибко дорогой стал табак…

Пососав еще раз трубку, Анкоче зажмурился и какое-то мгновение боролся с собой.

— Давай табак, бери шкуру, — наконец со вздохом промолвил он, неприязненно глядя на Шельбицкого.

15

В Янрай приехал секретарь райкома Ковалев. Остановился он у Гэмаля.

Через четверть часа Ковалев вместе с хозяевами сидел за столом. Устало щурясь, Сергей Яковлевич расспрашивал о делах сельсовета, колхоза. А Гэмалю было о чем рассказать. Охоту на песца янрайцы начали более организованно, чем в прошлом году; с каждым месяцем повышала свою производительность пошивочная мастерская; заготавливался на заломах лес для домов; заканчивалось строительство питомника для собак. О колхозе «Быстроногий олень» писали в районной и окружной газете; у янрайцев учились охотники других колхозов.

— Ну что ж, я очень рад за вас. Думаю, что о колхозе вашем на пленуме окружкома партии хорошие слова сказать надо. Опыт ваш поучителен для многих колхозов, — заключил секретарь, внимательно выслушав Гэмаля.

— Может, уснете с дороги? — спросил после ужина Гэмаль, показывая на приготовленную постель.

— Э, нет, — возразил Ковалев. — Сначала потолкуем, Гэмаль. Задержусь я у вас не более, как на день, еду дальше, в окружной центр, надо успеть кое-что сделать.

— Что ж, Сергей Яковлевич, мне и самому хочется с вами о многом поговорить, — Гэмаль сдержанно вздохнул, набивая свою трубку.

— Ну, с чего начнем? — спросил Ковалев, — Быть может, прямо с тебя?

— Как это с меня? — смутился Гэмаль.

— Да так, — улыбнулся уголком рта Сергей Яковлевич. — Ты прости меня, но я хочу знать, какие у тебя взаимоотношения с Иляем… с его женой Тэюнэ…

Гэмаль нахмурился, крепко обхватив колени руками.

— Прошу перевести меня куда-нибудь из Янрая, — тихо сказал он, не глядя на секретаря. — Честно скажу, здесь такие крепкие люди, что вполне без меня обойдутся!

— Перевести тебя в другое место? — задумчиво переспросил Ковалев. — Через год, через два, пожалуй, переведем… В район, на руководящую работу переведем. Но сейчас ты нужен здесь.

Гэмаль безнадежно покачал головой.

— Вот что, Гэмаль, давай разговаривать так, как мы с тобой умеем, — прямо, откровенно…

Гэмаль снова достал из кармана трубку.

— Ты что, всегда вот так дымишь? — спросил Ковалев.

Гэмаль оглядел трубку так, как будто впервые увидел ее, и, не раскуривая, положил на стол.

— Что ж, скажу прямо и откровенно, — наконец отозвался он. — Тэюнэ ушла от Иляя. Живет у старухи Уруут. Последние полгода я разговаривал с Тэюнэ не больше двух-трех раз и дальше так жить не могу… Я или уйду из Янрая, или возьму Тэюнэ к себе, навсегда возьму… Пусть говорят люди, что хотят. И без этого всякие скверные разговоры ходят по поселку…

— А она к тебе пойдет?

Гэмаль прямо посмотрел в глаза секретарю.

— Пойдет!

— Ну, а как Иляй? Если смотреть на него издали, оттуда, из района, так выходит, что он порядочным колхозником становится.

— Да, Иляй меняется; трудно, а все же меняется.

— Ну что ж, теперь мне многое понятно, — кивнул головой секретарь. — Завтра попробую с Иляем и Тэюнэ поговорить, а тебе вот что скажу…

Гэмаль насторожился. Лицо его стало суровым, непроницаемым.

— Присматривался я к тебе, к Тэюнэ и к Иляю внимательно, сделал кое-какие выводы, проверить хочу: правильны ли эти выводы…

«Сейчас ругать начнет, стыдить или уговаривать, чтобы забыл Тэюнэ», — подумал Гэмаль. В глазах его вспыхнул холодный огонек отчуждения.

— Жениться тебе, Гэмаль, надо на Тэюнэ, да, жениться, — просто сказал Сергей Яковлевич.

Гэмаль выпрямился. В немигающих глазах его были изумление и радость.

— Так как же, Сергей Яковлевич… Я…

— Ты хочешь сказать: как это коммунист Ковалев советует другому коммунисту Гэмалю разбить чужую семью, советует отобрать у живого мужа жену. Выходит — грабеж, так, что ли?

Гэмаль промолчал и только слегка развел руками, как бы говоря: я уверен был, что так ты и скажешь.

— Мы, коммунисты, не решаем подобные вопросы, заглядывая в особые справочники: подходит этот случай под такой-то и такой-то параграф или нет? Догадываешься, о чем я хочу сказать?

— Да, да, догадываюсь, — быстро закивал головой Гэмаль.

— Мы за крепкую, не случайно возникшую семью, — продолжал Ковалев, смыкая у подбородка руки в замок. — И когда рушится старая, неправильная, скажем даже — уродливая семья, для того чтобы возникла новая, настоящая, мы считаем, что это абсолютно правильно. Но только в таком случае!

— Вот, вот в этом случае так и получается… Старая семья-то у них уже поломалась, совсем поломалась, — заторопился Гэмаль. — Я хорошо знаю, больше она к нему не вернется!..

— Тогда скажу то, что подсказывает сердце: хватит тебе мучить прекрасного человека Тэюнэ и мучиться самому! Возможно, что так вы и Иляю поможете…

— Как… поможем?! — удивился Гэмаль.

— Знаешь, в жизни всякое бывает. Помучается Иляй, задумается, что произошло, попытается как следует разобраться, почему жена ушла от него, почему она пришла именно к тебе, быть может кое-что и поймет. — Сергей Яковлевич улыбнулся. У глаз его собралась густая сетка разбежавшихся веером морщинок. — Завтра я сам побеседую с Иляем, попытаюсь внушить ему, что он сможет вернуть к себе жену, иначе говоря — сможет отбить у тебя Тэюнэ…

— Ну теперь я уже ничего не понимаю! — искренне признался Гэмаль.

— Что, странно кажется? Секретарь Ковалев дает чистосердечный совет и вдруг, как лиса, туда-сюда хвостом метет. Так, что ли? — засмеялся Сергей Яковлевич, Глаза его стали лукаво-насмешливыми.

— Нет, тут другое что-то, а что, не пойму, — усмехнулся Гэмаль.

— Вот именно другое, — став очень серьезным, подтвердил Ковалев. — Глупый человек, возможно, и назвал бы меня криводушной лисой. А я хочу совсем не того, чего хотелось бы такой лисе. Об Иляе тоже надо основательно подумать, надо все сделать, чтобы он был убежден, что личное счастье и ему доступно в полной мере и что за него стоит бороться. Но вот как бороться — это подсказать ему надо.

— Ага, понимаю, понимаю, — обрадовался Гэмаль.

— Пусть он попытается как можно выше поднять в себе человеческое, чтобы вызвать уважение, восхищение, наконец любовь к себе если не Тэюнэ, то другой женщины. Не будем гадать, что у него выйдет, но если он выберет именно этот путь, такая попытка принесет ему огромную пользу… Иляй тоже человек, и он всем нам дорог… Ну, похож я на лису, которая и туда и сюда петляет?

— Нет! Нет! Дорога у вас прямая, очень прямая. — Гэмаль встал из-за стола. Ему хотелось отблагодарить человека, который сбросил с его плеч огромную тяжесть.

— Спасибо вам, Сергей Яковлевич… Желаю… всем сердцем желаю, чтобы к вам как можно скорее вернулась жена…

Гэмаль осекся. На лице Ковалева он увидел что-то такое, отчего ему стало не по себе.

— Что? Что случилось? — Гэмаль почти вплотную наклонился к Ковалеву. Сергей Яковлевич откинулся на спинку стула, на минуту закрыл глаза.

…Около двух месяцев назад в его кабинет принесли письмо с обратным адресом военной полевой почты. Это было не то письмо, которое раскрывают немедленно, чтобы прочесть строки, написанные рукой дорогого человека: по адресу на конверте Ковалев понял, что написано оно чужой рукой.

Письмо лежало на столе. Сергей Яковлевич смотрел на узкие с острыми углами буквы и чувствовал, как постепенно в нем что-то сгибалось под огромной тяжестью тревоги. Сдавленное сердце билось трудно и гулко. А в глубине сознания уже перекликались, путались одна с другой неясные мысли, сводившиеся в конце концов к одному, что нужно быть готовым ко всему, что нужно устоять. В памяти стремительно проходила она, его Галина. Вся жизнь ее, и та, которую он знал, и та, которую он представлял себе только по ее рассказам, вместилась в одну минуту. Вот она поет на институтском вечере самодеятельности. Тогда он впервые увидел ее. Вот она нежно баюкает маленькую Леночку. Вот она смотрит глазами, полными слез, на него и бежит рядом с уходящим на Дальний Восток поездом, провожая мужа на далекую Чукотку. А вот она уже на корабле в белом халате, в маске над раненым моряком. И всюду такая живая, что представить ее неподвижной и безмолвной ему казалось невероятно диким.

Отяжелевшие руки с непослушными пальцами, в кончиках которых гулко, билось сердце, наконец, взяли письмо. Ковалев замер. Он даже перестал дышать, словно этим пытался усмирить бешеный стук сердца. Но вот он вскрыл конверт, схватил глазами сразу несколько строчек.

И сразу в голову ударило что-то мутное и нестерпимо горячее. Все словно куда-то поплыло, растворяясь во мраке, выползшем из-за шкафов. Зыбкая и удушливая волна качнула его, едва не сшибая с ног. Никаких мыслей, только темный, глубокий провал и физическое ощущение острой, пронзительной боли, от которой захотелось застонать, закричать. Вмиг обессиленное полуобмороком тело казалось непослушным, словно принадлежавшим кому-то другому.

Но вот сознание вернулось, и в нем тут же черной массой вздыбилось, как взрыв, что-то высокое, падающее, грохочущее. Это память воспроизвела страшное сочетание остро очерченных букв… «смертью храбрых!»

Откуда-то хлынул все сокрушающий поток сил. Ковалев встал, опрокидывая стул, рванулся из-за стола с мыслью приостановить, задержать, заглушить надвигающуюся, как горный обвал, катастрофу. Но обвал гремит, и Ковалев пятится назад, схватившись руками за голову. Как выстрел, пронзила мысль, что он сходит с ума. И тут же вспыхнуло маленькой искоркой: «А может, это сон?»

Сергей Яковлевич быстро-быстро осмотрелся вокруг, ухватился руками за острый угол книжного шкафа, с силой потряс его.

— Нет, это не сон!

Голоса своего Ковалев не узнал. И тут снова робкая искра надежды вспыхивает в нем: «А может, мне это почудилось? Может, все это в какой-то другой связи?»

И вот искра уже разгорается в костер, в пожар. Ковалев рванул на себе ворот гимнастерки, так, что полетели пуговицы, жадно потянулся к письму и закричал:

— Свет! Почему не включен свет?!

Кто-то приоткрыл дверь. Ковалев отчужденно взглянул на знакомое лицо и не узнал его.

— Свет еще не дали, Сергей Яковлевич.

Ковалев сделал усилие понять, что ему сказали, но так и не понял. Когда захлопнулась дверь, он снова глянул в письмо и, скомкав его так, что хрустнули пальцы, тяжело опустился в кресло.

Неожиданно вспыхнул свет. Ковалев вздрогнул, встал. Схватив пальто, он с лихорадочной поспешностью оделся и ушел домой, никому не сказав ни слова.

На второй день работники райкома партии были удивлены тем, что первый секретарь не явился во-время на работу. К полдню второй секретарь, Денисов, и председатель райисполкома, Попов, обеспокоенные, пошли к Ковалеву на квартиру. На их стук никто не отозвался. Но дверь оказалась открытой. Едва переступив порог, они остановились пораженные. Ковалев лежал на неразобранной кровати, глядя сухими, воспаленными глазами в потолок. В нем трудно было узнать прежнего Ковалева. Выглядел он так, словно перенес длительную, тяжелую болезнь. Осунувшееся лицо стало серым, запекшиеся губы обескровлены. Густые тени у запавших глазниц еще сильнее оттеняли неестественный, лихорадочный блеск глаз. На вошедших он не обратил ни малейшего внимания. Денисов и Попов тревожно переглянулись, бросились к кровати.

— Сергей Яковлевич, что с вами? Что случилось? — наперебой спрашивали они.

Ковалев не шелохнулся. Тогда Денисов не без труда разжал руку Ковалева, в которой было скомкано письмо, быстро прочел его.

— На, — глухо сказал он Попову.

Оба долго молчали, оглушенные несчастьем Ковалева.

Вышел Ковалев на работу на второй день. Товарищи попробовали было уговорить его взять отпуск. Но Ковалев ответил им тихим, надтреснутым голосом:

— Я буду работать!

Больше он не добавил ни слова.

Вскоре пришло из округа решение о созыве пленума окружкома партии. Ковалев быстро собрался и уехал на собаках с мыслью побывать по пути во многих колхозах. Когда оставался наедине, был он по-прежнему мрачным, подавленным. И только на людях вновь становился прежним.

И вот сейчас, чувствуя на себе тревожный взгляд Гэмаля, Ковалев опять ушел в себя. Ему страшно захотелось куда-нибудь уйти, уединиться. Но взгляд Гэмаля настойчиво спрашивал. Ковалев встал, подошел к окну и тихо сказал:

— Жена моя… погибла.

Ошеломленный Гэмаль привстал, но тут же снова сел, молча глядя в чуть сгорбленную спину Ковалева.

16

Рано утром Ковалев уже ходил по поселку, знакомясь с делами.

Остановившись у входа в собачий питомник, Ковалев увидел Иляя, сидевшего на корточках перед парой толстых неуклюжих щенков. Поглаживая их по лопоухим головкам, Иляй приговаривал что-то нежное, словно перед ним были дети. Сергей Яковлевич улыбнулся: «Как прежде, собак любит. Вон и неизменный его Утильгин вместе с ним».

Повернувшись к двери, Иляй увидел секретаря, слегка смутился и, позабыв поздороваться, указал на кормушки с собаками.

— Видишь, у нас теперь тоже свой питомник! Только вот плохой у нас заведующий. Кормушки холодные, грязные. Ругать его буду на собрании. Сильно ругать!

— Ругать будешь? — переспросил Сергей Яковлевич, проходя в питомник. — Порядка, значит, здесь нет?..

— Ага, нет порядка, — подтвердил Иляй и тут же добавил: — Ну ладно, побегу домой. На охотничий участок ехать надо. А сюда я просто так зашел.

— Просто ли? — задумчиво спросил Сергей Яковлевич и вышел из питомника.

Заглянув в несколько домов, он задержался на четверть часа у своего давнего друга — старика Анкоче. Старик строгал какие-то палки. Увидев Ковалева, он заулыбался по-детски счастливо. Морщинки на его впалых щеках разгладились, а у глаз собрались в густые веселые пучки.

— Много работы твои руки переделали, а вижу, все еще для тебя мало, — сказал Сергей Яковлевич.

— Руки только тогда сильны, когда есть желание работать, — ответил Анкоче, усаживаясь на иссеченный топором чурбан.

— Чем же ты занимаешься? — поинтересовался секретарь, разглядывая сложенные в стопку искусно выгнутые, остроганные палки.

— Угадай, — хитро прищурился Анкоче. Покрутив в руках одну из палок, Ковалев уверенно сказал:

— Остов байдары делаешь.

Анкоче удовлетворенно закивал головой.

— Но почему ты зимой занимаешься байдарой?

Анкоче попыхтел трубкой, глянул на Ковалева и, поняв по его лицу, что задал он вопрос не без умысла, ответил:

— Летом птицы линяли. Орел клювом свои крылья чистил, Каждый день чистил, старые перья вырывал, чтобы сменить их новыми. А сова не чистила крыльев. «Почему не чистишь крылья?» — спросил, орел у совы. «А зачем мне их сейчас чистить? Сейчас тепло, мыши в норы не прячутся, я ловлю их, не летая. А вот зима придет, летать надо будет, чтобы согреться, чтобы мышиные норы найти, тогда и о крыльях своих позабочусь». Пришла зима. Орел взмахнул молодыми крыльями и полетел. А сова взмахнула старыми крыльями, перья выпали, и осталась она на месте. Ударил мороз — и замерзла сова. Вот как получается!

— Хорошо ты сказал, Анкоче. Мудрые твои слова. Рад, что ты трудишься и выглядишь здоровым. Пришел навестить тебя.

— Спасибо, Сергей Яковлевич. Вижу я, ты все такой же, как прежде, когда здесь учителем жил.

После осмотра поселка секретарь на колхозной упряжке выехал на охотничьи участки. Ему хотелось посмотреть на людей в работе. Каюрил он сам. Рослые заиндевелые собаки быстро мчались по снежному насту.

На одном из участков Ковалев встретил председателя колхоза Айгинто, попросил вместе проехаться по охотничьим избушкам.

— Хочу посмотреть, как охотники на своих участках живут.

Первая же избушка, куда заглянул Ковалев, ему очень не понравилась. Была она уже старой, покосившейся. В ней не было ни столика, ни табуретки, на полу набросаны влажные оленьи шкуры, на перевернутом ведре вместо лампы стоял жирник. Стены грязные, в копоти, окна завалены снегом, остро пахло пережженным нерпичьим жиром, прелыми оленьими шкурами.

— Нет, это никуда не годится, — нахмурился Ковалев. — Разве можно здесь жить?

Айгинто смущенно кашлянул, переступил с ноги на ногу.

— А зачем здесь хорошее жилище? Охотники сюда только на ночь приходят, а чуть свет — к капканам идут. Люди наши крепкие, выносливые…

— А не скажешь ли, почему у тебя охотники так часто домой на ночь любят ездить? Время зря теряют, собак мучают…

— Дома лучше… чище, теплее.

— Вот-вот, — подхватил Сергей Яковлевич, — теплее, чище. Хорошо, что я эту избушку собственными глазами увидел. Поругать бы тебя крепко за то, что о колхозниках не заботишься. Но думаю, что к моему возвращению из округа ты здесь все переделаешь.

— А как?

— Подумай, подумай!

Айгинто уселся на грязный ящик, закурил.

— Ну да, конечно, придумать кое-что можно, — через минуту отозвался он. — Побелить… вместо жирника лампу хорошую поставить… Столик сделать, картины на стены повесить.

— Мало… Еще думай! — потребовал секретарь.

— Ну, неплохо от окон снег отгрести, дверь поправить, сильно дует снизу.

— Мало!

Айгинто растерянно, с некоторым недоумением посмотрел на секретаря.

— Что так смотришь? Удивляешься, что я с тобой таким голосам разговариваю?

Айгинто смущенно улыбнулся, неуверенно кивнул головой.

— Не удивляйся, Айгинто, ты уже большой человек, видный человек в районе. Настало время разговаривать с тобой без боязни, что ты обидишься.

— Зачем же обижаться, — прокашлялся Айгинто, пытаясь принять спокойный и независимый вид. — Что я маленький, что ли? Если поругать надо, так что ж, и поругать можно.

Ковалев еле заметно улыбнулся, заглянул быстро в печку и спросил:

— Дымит?

— Немножко дымит, — подтвердил Айгинто, — поправить надо.

— Правильно, поправить надо. Но и этого мало. — Секретарь прошелся по избушке. — А ну покажи, где здесь у вас шкаф с библиотечкой? Где газеты? Шахматы? Патефон где?

— А, верно, вечером, после охоты, очень хорошо чайку попить, почитать, в шахматы поиграть, патефон послушать, — оживился Айгинто. — Это же просто, совсем просто! Честное слово, Сергей Яковлевич, попробую через неделю охотничьи избушки так переделать — как клуб будут!

К полдню Ковалев уже возвращался в поселок. По пути, на одном из охотничьих участков он снова встретил Иляя, заряжавшего капканы. Рядом стояла нарта. Вид у охотника был понурый, подавленный.

— Что, Иляй, нет у тебя сегодня удачи? — спросил Ковалев.

— Какая может быть удача, когда капканы пустые, — мрачно ответил Иляй, стараясь не смотреть на секретаря. — Последнюю приманку проверил, придется с пустыми руками домой итти. Но все бы ничего, если бы не эта проклятая женщина: обогнала меня на три песца!..

— Тэюнэ, что ли?

— Ну да, она, конечно…

— А как ты думаешь, почему у тебя капканы пустые?

Иляй глянул в лицо секретаря и сказал тоном горько обиженного человека:

— Наверное, я такой уж несчастливый, что меня даже песцы не любят.

— Несчастливый, говоришь? — мягко спросил Ковалев. — А хочешь, я тебя научу, как быть счастливым?..

Иляй недоверчиво покосился на секретаря и заметил:

— Счастливые люди на свет сразу рождаются, так же как и несчастливые.

— Счастье от человека зависит.

Секретарь это сказал таким бодрым и уверенным тоном, что Иляй невольно снова пристально посмотрел на него.

— А кто его знает, может вы и научите, как счастливым быть? — произнес Иляй с робкой надеждой в голосе.

— Садись-ка на нарту, покурим, побеседуем, — предложил Сергей Яковлевич. Иляй послушно уселся и вдруг сам не зная, как это у него получилось, сказал:

— Жена ушла от меня. Трудно теперь мне стать счастливым.

— А ты мог бы вернуть ее. Серьезно говорю.

Иляй опять недоверчиво и в то же время с надеждой посмотрел на секретаря.

— Так вот, Иляй, начинай прямо с сегодняшнего дня и не забывай об этом ни на одну минуту, — начал секретарь таким тоном, как будто поверял глубокую тайну.

— Буду делать, обязательно буду делать, только скажи, как и что? — с готовностью ответил Иляй.

— Прежде всего сегодня же пойди на занятия ликбеза. Разыщи свои тетради, книги и принимайся за учебу. Так сделай, чтобы учительница тебя на каждом занятии хвалила, чтобы похвалы ее все слышали и прежде всего — Тэюнэ.

— Да, да. Тэюнэ всегда говорила, чтобы я учился.

— Дальше слушай. Купи в магазине хорошую одежду. Сделай так, чтобы все поразились, какой ты аккуратный. Приходи в клуб тогда же, когда и Тэюнэ приходит, делай то же самое, что и другие делают: играй в шахматы, пой песни, слушай беседы, задавай вопросы…

— Задавать вопросы? — с лихорадочной поспешностью спросил Иляй.

— Непременно! Только сначала думай, хорошо думай, чтобы глупо не получилось. Сам знаешь, бывает, что умный человек, не подумав, глупое скажет.

— Да, конечно, когда глупо — плохо. Смеяться все будут. А Тэюнэ очень не любила, когда надо мной смеялись, говорила, что на меня жалко смотреть.

— Выходит не зря сказал это. Теперь дальше слушай. Самое главное нужно так сделать, чтобы о тебе как об одном из самых почетных колхозников не только в Янрае, но и во воем районе заговорили. Ты это сможешь так сделать. Вспомни-ка, тебя даже на кустовое собрание охотников посылали!

— Не везет мне, — уныло отозвался Иляй. — Видишь, капканы пустые. Хорошим охотником смогу стать, если очень постараюсь, а вот самым лучшим — не получится у меня.

— А как ты думаешь… Что, если колхоз тебе важное дело доверит?.. Очень важное? — Секретарь взял Иляя за рукав кухлянки.

— Какое дело?

— Что, если колхоз поставит тебя заведующим питомником? Ты же любишь собак…

— Заведующим питомником? — переспросил Иляй, не веря своим ушам. — Заведующим? — соскочив с нарты, почти закричал он. — Ого! Да я бы… Я такой питомник сделал бы… Медведи, настоящие медведи у меня были бы, а не собаки!..

— А ну, ну, расскажи, что бы ты стал делать с питомником?

— Да я… я… всех собак в районе пересмотрел бы, самых лучших щенков выбрал бы… День и ночь с ними был! Через год наш питомник не хуже илирнэйского стал бы! — захлебываясь словами, уже кричал Иляй.

— Вот если сделаешь таким питомник, как обещаешь, сразу о тебе заговорят в районе, как об одном из самых почетных колхозников. Сегодня же поговорю с правлением колхоза. Посоветую им, чтобы поручили тебе это важное дело, — заключил секретарь. — Только смотри, чтобы не подвел меня. Как бы там у тебя не подохли собаки.

— У меня подохнут собаки? — Иляй сорвал с головы малахай. Вспотевшая голова его дымилась паром. — Да я скорее сам подохну! Я же по дыханию собаки слышу, что делается с ней! А этот старый Венчик… Разве он понимает что-нибудь в собаках? Я скорее сам в нарте вместо передовика побегу, а больную собаку не дам для работы…

— Ну, ну, ладно, покрой голову, а то простудишься, — Сергей Яковлевич нахлобучил на голову Иляя малахай, шутливо прихлопнул по макушке. — Так как же, договорились?

Иляй бросил на снег рукавицы, схватил обеими ладонями руку Ковалева, порываясь что-то сказать, но подходящих слов не нашел.

17

Вернувшись в поселок, Ковалев решил побывать и в торговом отделении, заглянуть в пушные и товарные склады.

Радушный, приветливый, но ровно настолько, чтобы не выглядеть подобострастным, Савельев показывал секретарю, как хранятся у него товары, пушнина.

Ковалев медленно шел по складу, все до мелочи ощупывая своими строгими, внимательными глазами. В складе был порядок: мешки с мукой, ящики с макаронами, чаем, спичками сложены в правильные штабеля; стеллажи все сухие, чистые; щели в крыше и стенах тщательно заделаны жестью, фанерными листами. Но проницательный взгляд Ковалева все же не мог не заметить некоторого показного порядка и в складах и в магазине. Бегло осмотрев все, что бросалось в глаза, он заглянул в те углы, в которых заведующий его не ждал. С трудом протиснувшись в узкий и неудобный проход, Ковалев осмотрел темный угол, заметил рассыпанные ружейные окислившиеся гильзы и молча показал на них Савельеву. В другом месте он заметил разорванный мешок с мукой, прикрытый оберточной бумагой.

— Зашить мешочек надо, а не прикрывать его бумажкой, — сказал он, мельком глянув на заведующего.

Заметив большой приоткрытый ящик, секретарь поднял фанерную крышку, увидел заплесневелые спички. Взяв один из коробков, он чиркнул спичкой — головка осыпалась.

— Что это?

— Ящики доставлялись летом на вельботе… в дожди, в слякоть, — замялся Савельев, — немножко и отсырели.

— А разве нельзя было вовремя просушить? — спросил Ковалев и, не дожидаясь ответа, добавил: — Видите ли, товарищ Савельев, мне больше нравится, когда за внешним беспорядком чувствуется абсолютный порядок, чувствуется душа человека, который налаживает порядок не для показа, а для дела. Сами понимаете, куда важнее, чтобы спички были сухими, а вы, кажется, больше заботитесь, чтобы ящики стояли в ровном, как по ниточке, штабеле. Мне о вас говорили много хорошего. Буду рад со временем убедиться в справедливости этих слов.

Усевшись на ящик, Ковалев достал трубку, набил табаком, но вспомнил, что он на складе, курить нельзя.

— Почему молчите? Вы же видели, что я собирался закурить?

Савельев с достоинством указал на висевший при входе огнетушитель и на несколько пожарных ведер.

— Не беспокойтесь, товарищ Ковалев, здесь можно… У меня пожар не случится…

— Пожарный инвентарь пригодится тогда, когда надо будет тушить огонь, — возразил Ковалев.

Заведующий смущенно кашлянул и промолчал.

Когда секретарь ушел, Савельев с раздражением пнул ящик со спичками, принялся наводить порядок.

И вдруг он почувствовал, что кто-то пристально смотрит ему в затылок. Савельев медленно опустил на старое место поднятый ящик. «Опять он… Анкоче!»

Повернувшись, заведующий встретился с острым взглядом старика, сидевшего на корточках, недалеко от двери. Лицо его было непроницаемо.

Вот так, как сейчас, Анкоче не однажды смотрел в упор на заведующего торговым отделением, не говоря ни слова… И всегда в таких случаях Савельеву было не по себе.

Постояв неподвижно, заведующий с подчеркнутым спокойствием переложил с места на место ящик с макаронами, не спеша подошел к Анкоче.

— Привык я к тебе, старик, рад видеть. Что-то редко последнее время заходишь, — сказал он, присаживаясь на пустой ящик.

Лицо старика было по-прежнему непроницаемо.

— Почему все молчишь, Анкоче? Слушать любишь? — улыбнулся Савельев. — Приходи как-нибудь ко мне в дом чаю попить. Я тебе много интересного расскажу. О далеких землях и городах, где я вырос. — Савельев выдержал паузу. Лицо его стало грустным. — О жене, о детях своих расскажу, которых фашисты растерзали, — с тяжелым вздохом добавил он.

Анкоче встрепенулся. Он мягко дотронулся до рукава Савельева и тут же, как бы в чем-то сомневаясь, отвел руку обратно… Но, заметив, как скатилась по щеке заведующего слеза, он смущенно кашлянул и с неожиданным для самого себя сочувствием заговорил быстро, горячо:

— Ай-я-яй, как скверно получается. У тебя горе, большое горе, а сказать о нем некому. Трудно так жить! Так сердце тоскою испортить можно…

— Эх, знал бы ты, старик, как тяжело смотреть на трупики собственных детей, — снова вздохнул Савельев.

— Да, да, я понимаю. Я вот только на картинках смотрел и то чувствовал, будто кто за сердце меня хватал. — Анкоче быстро, дрожащими пальцами набил трубку, протянул Савельеву. — На, затянись поглубже, легче станет…

Савельев принял трубку, жадно затянулся.

— Спасибо, старик, — тихо сказал он, — ты уж прости, что я тебя разволновал. Невзначай все это получилось.

— Ничего, ничего! За меня не беспокойся! — замахал руками Анкоче. — Если тебе захочется, все говори, вместе печаль разделим.

И старик добавил голосом, в котором чувствовалось давнишняя тоска:

— Печаль сердца твоего мне хорошо понятна… У меня была дочь, и тоже не стало ее. Вот послушай, давно было… Зашла к нашему берегу шхуна: американский купец Стэнли вместе со своим сыном Мартином удирал на Аляску. Долго грузили они на шхуну свое добро. Много пушнины у нас награбили. Потом спирту вместе с матросами напились, к женщинам нашим полезли… У меня дочь была, красивая девушка. Мартин до этого все время лез к ней, нехорошо лез. Совсем молодой еще был волчонок, но пакостный. Ненавидела моя дочь его. И вот подговорил Мартин матросов пьяных, схватили они мою дочь, на шхуну утащили. А меня Мартин винчестером ударил, в голову ударил, вот посмотри…

Анкоче снял малахай и указал на шрам на затылке.

— О, какой злой человек! — воскликнул Савельев, осторожно дотронувшись пальцами до шрама.

— Упал я, как мертвый, — продолжал Анкоче. — С тех пор не видел я своей дочери…

…Когда Анкоче ушел, Савельев проводил его тревожным, ненавидящим взглядом, опустился на мешок с мукой и так долго сидел неподвижный, что-то обдумывая. А старик Анкоче в это время ковылял по снежной тропинке к своему дому, осуждающе качал головой и горько упрекал себя:

— Ай-я-яй, какой скверный ты человек, Анкоче. Так плохо о нем мог думать. И чего такое мне в голову лезет? Совсем из ума выживаю, наверное. Хорошо, что никому еще о своих подозрениях не рассказывал.

18

Тимлю принимали в комсомол. На комсомольское собрание пришли почти все янрайцы. Иляй тоже пришел. Сидел он на стуле, чуть в стороне от всех остальных янрайцев. Одетый в темно-синий костюм с галстуком на груди, он важно заложил ногу за ногу и, казалось, не замечал ни того, как перешептывались люди, поглядывая на него с усмешками, ни того, как удивленно в его сторону поглядывала Тэюнэ.

«Пусть, пусть посмотрит! Может, увидит, как на меня заглядываются девушки», — думал о жене Иляй, стараясь, чтобы ботинки с калошами и пестрые шелковые носки были обязательно ею замечены.

Купил себе новые наряды Иляй на второй же день после разговора с секретарем. Правда, не обошлось без конфуза. Иляю в магазине понравились длинные чулки, а не эти коротенькие, которые у него на ногах, но ему сказали, что это только для женщин. Потом оказалось, что и красную шапку со смешными хвостиками и очень красивую рубашку с синими полосами на груди тоже могли носить только женщины. Понравилась ему красивая сумочка, которую называли таким трудным словом, что легко было сломать язык. Оказалось, что и сумочку разрешалось иметь лишь женщинам. Но тут Иляй настоял на своем!

— Чудные эти русские женщины! — возмутился он. — Как они сильно обижают мужчин! Я ее все равно куплю…

— Ну, зачем тебе ридикюль? — рассмеялась Оля, которая помогала Иляю покупать наряды. — Я же тебе объясняю: сумочку эту полагается носить только женщинам, потому что у них лет карманов…

— Взяли бы и пришили, — возразил Иляй. — Я бы ничего им на это не оказал… Как ты хочешь, а сумочку я куплю… Деньги хранить в ней буду.

Из магазина Иляй зашел к Оле примерить наряды у большого зеркала.

— Вот что, — вдруг нахмурился он. — Давай-ка, Оля, подстриги меня точно так же, как Рультына, чтобы волосы вверх торчали.

— Ежиком, значит? — улыбнулась Солнцева.

— Чтобы как на твоей щетке были, — подтвердил Иляй. — Или как у Рультына на голове. Это — все равно.

Новая одежда Иляя поразила весь поселок. Иляй и сейчас с удовольствием отмечал, что люди не переставали удивляться, то и дело поглядывая на него.

Клуб постепенно заполнялся. Пришли Айгинто, Гэмаль, Пытто. Айгинто сел рядом с Тэюнэ, чуть дальше уселся Пытто, за ним Гэмаль. По левую сторону от Тэюнэ сидели Оля и Митенко.

«Ишь ты, все главные рядом уселись, — думал о партийных Иляй, с каким-то особенным вниманием всматриваясь в их лица. — И Тэюнэ приняли в партию. Женщину приняли в партию!.. Ну пусть такую, как Оля, — такую принять, конечно, можно, а вот за что Тэюнэ приняли?»

Комсорг Оля вышла к столу, открыла собрание. Начали выбирать президиум. Рядом с Иляем сидела старушка Оканэ. Он заметил, что, когда голосовали комсомольцы, старушка тоже поднимала руку. Иляй дернул ее за рукав и назидательно сказал:

— Только молодым поднимать можно руку. Комсомольцам! Это их собрание…

Тимлю сидела рядом с Айнэ, женой Рультына. Крепко сжав руку подруги, она затаив дыхание наблюдала за всем происходившим. Вот Рультын, выбранный председателем, встал на место Оли, поправил на груди значок ворошиловского стрелка и сказал, что собрание продолжается.

«Сейчас, сейчас начнется», — думала Тимлю, все чаще и чаще поглядывая в сторону Оли: ей очень хотелось встретиться с успокаивающими глазами учительницы-комсорга!

Тимлю была в таком же темно-синем платье, в каком была и Оля. Когда она перед собранием посмотрелась в зеркало в комнате учительницы, то не узнала себя. Оля суетилась вокруг нее, шумно восхищалась ее красотой. Длинные, густые ресницы Тимлю чуть вздрагивали, горячие, черные глаза смотрели изумленно…

И вот настало время, когда Тимлю надо было выступить перед собранием.

— Не надо бояться! — успела шепнуть ей Айнэ. — Это не страшно, совсем не страшно, кругом друзья…

Несмело подошла Тимлю к столу, ухватилась за его край до боли в пальцах. В широко раскрытых глазах ее было выражение робости, удивления.

В этот момент отворилась дверь и на пороге показался Эчилин. Все повернулись в его сторону. Качаясь, Эчилин прошел между скамейками почти до стола, уставился мутным взглядом на падчерицу.

— Я пьяный, — объявил он.

Рультын выхватил из каймана толстый красный карандаш, громко постучал им по столу.

— У нас комсомольское собрание, и пьяным здесь делать нечего! — громко сказал он. Эчилин повернулся, прошел в самые задние ряды, сел в углу на свободное место. Рультын внимательно посмотрел в глаза Гэмаля, как бы спрашивая, что делать с Эчилином? Парторг успокаивающе кивнул головой, пусть, мол, сидит.

— Я первый хочу тебе вопрос задать, — обратился председатель собрания к Тимлю. — Только ты не волнуйся, ты мне уже отвечала на этот вопрос. Я хочу, чтобы ответ твой все люди услышали… Скажи, Тимлю, что такое комсомол, как ты понимаешь это?

Тимлю невольно повернулась в сторону Солнцевой, как бы призывая на помощь. Оля ободряюще кивнула ей головой.

— Комсомол это такая большая, очень большая семья молодых парней и девушек! — Тимлю перевела дыхание. — Парни эти и девушки честные, сильные. Они одно дело делают, нужное всем: жизнь по-новому перестраивают, И потом так скажу — комсомольцы ничего не боятся: ни врага, ни трудной работы, ни пурги, даже смерти не боятся! И я теперь тоже… ничего не боюсь! Хватит! не хочу, чтобы сердце мое, как у пугливого оленя, билось.

Эчилин поднял лохматую голову, посмотрел на падчерицу. Глаза его стали трезвее, осмысленнее.

— Вот как я комсомол понимаю, — тихо добавила Тимлю.

Оля захлопала в ладоши. Ее поддержали все, кто был в клубе. Только один Эчилин покачивал головой и бормотал что-то себе под нос.

Глядя на Тимлю, Тэюнэ вспоминала все до мельчайшей подробности, как сама недавно отвечала на вопросы в райкоме, когда ее принимали в кандидаты партии.

О! она, Тэюнэ, на всю жизнь запомнит то, о чем говорила тогда. Она тоже говорила, что коммунист — это честный человек, который по-новому переделывает жизнь, говорила о том, что коммунисты отвечают за все, что на свете есть хорошего! Коммунисты не хотят, чтобы люди от голода гибли, от болезней гибли, от войны гибли, они не хотят, чтобы один человек у другого рабом был. Все это как будто просто, совсем просто, но это мало одной головой понять. Это, как говорил ей однажды Гэмаль, надо каждой кровинкой понять. Ну, а когда поймешь, тогда необыкновенно сильным станешь, тогда бесстрашным станешь, тогда у человека будет светлая голова и большое сердце.

А как хорошо ответил Пытто, когда у него спросили, почему он вступает в партию. Тэюнэ запомнила каждое его слово. Он сказал тогда: «Вот когда охотник домой песца приносит, он знает, что шкуру песцов не заберут у него даром, потому что партия есть. Когда я в окно смотрю, я много пароходов в бухте вижу. Их партия прислала, потому что чукче оружие нужно, продукты нужны, вельботы, моторы, дома нужны. Когда у нас в поселке что-нибудь не ладно, мы к коммунисту Гэмалю идем, к коммунисту Айгинто или к Митенко идем, просим помощи, просим справедливости. Вот и я хочу быть в партии, чтобы ко мне люди приходили за помощью, за справедливостью, потому что я очень хочу, чтобы все хорошо в жизни было!»

Так отвечал Пытто. И она, Тэюнэ, его ответ тоже долго, очень долго помнить будет, потому что говорилось это тогда, когда в жизни ее случилось самое большое, о чем, она еще совсем недавно не могла и подумать.

Не только комсомольцы, но и старики дружно проголосовали за прием Тимлю в комсомол. Сам Иляй, только что пояснявший старухе Оканэ, что на собрании молодежи не комсомольцам голосовать не полагается, встал и высоко поднял руку. В душе у него творилось что-то невообразимое. От радости за Тимлю у него навернулись на глазах слезы, и в то же время он страшно завидовал ей, страшно завидовал жене своей Тэюнэ. Радость переплеталась с обидой. Иляй не знал, на кого ему обижаться, но обида подходила комом к самому горлу. Ему хотелось громко выкрикнуть какие-то особенные слова, чтобы люди непременно и на него обратили внимание и ему вот так же дружно хлопали в ладоши.

Вторым вопросом у комсомольцев было обсуждение другого, не менее радостного события. Комсорг Оля бережно развернула перед собранием сверток, и все увидели — на красном шелковом вымпеле синими буквами было написано: «Комсомольцам — передовикам охоты». В клубе поднялся шум, вымпел пошел по рукам. Иляй сидел, как на иголках, вслушивался в выступления комсомольцев. Все они обещали охотиться еще лучше. Иляй тоже все порывался поднять руку. Он был страшно рад, что кажется и ему представляется случай сказать свое слово. Только разрешил бы председатель говорить! Он такое скажет, что все ахнут!

И вот, наконец, Рультын возвестил, что слово имеет товарищ Иляй. Сразу стало необыкновенно тихо. Иляй, чувствуя, как у него бешено колотится сердце, подошел к столу и решил говорить так, как говорили однажды русские в Кэрвуке на празднике Первого мая: громко, отчетливо, слегка размахивая руками.

— И комчомоль! — закричал он, рубанув воздух рукой, — и райком партии, и райичпольком…

С ужасом чувствуя, что вводная часть его речи затягивается, а запас русских слов слишком мал, Иляй набрал полные легкие воздуха, решительно не зная, что говорить дальше.

— Говори по-чукотски! — вдруг услышал он голос Гэмаля. Иляй как-то обмяк и коротко сказал по-чукотски, что всем колхозникам нужно работать так, как работают комсомольцы. И хотя, ему дружно зааплодировали, прошел он на свое место неудовлетворенный и сконфуженный.

…Когда после собрания все стали расходиться, Айгинто догнал Тимлю, остановил ее. Девушка насторожилась. Она догадалась по возбужденному лицу Айгинто, что тот догнал ее далеко не только за тем, чтобы поздравить со вступлением в комсомол. Дождавшись, когда подальше отойдут люди, Айгинто схватил Тимлю за руки и заговорил горячо, сбивчиво, порой не находя нужных слов.

— Вот теперь ты и комсомолка. Поздравляю тебя… А сейчас пойдем… пойдем в мой дом… Навсегда пойдем. Я… больше не могу. Я… мама сильно обрадуется. Ты привыкнешь ко мне… Ты полюбишь меня.

Тимлю смотрела широко раскрытыми, немигающими глазами на Айгинто, не в состоянии проронить ни слова. По лицу ее промелькнула тень страдания. Ей стало жалко Айгинто. Впервые он показался ей беззащитным и даже слабым. Она мучительно искала какие-нибудь теплые, успокаивающие слова и не находила. А он все что-то говорил и говорил, звал ее, спрашивал глазами. «Как много сделал он мне хорошего… Такой он смелый, ловкий, красивый… Но почему я не хочу, чтобы он держал мою руку? — Тимлю мягко и вместе настойчиво высвободила свою руку. — Какой же я буду ему женой? Он же злиться будет, страдать будет. Почему так в жизни бывает?.. Наверное, я очень плохая. Наверное, души нет во мне, наверное, вместо сердца ледяшки кусок во мне».

— Ну, ты слышишь меня? — уже почти в отчаянии воскликнул Айгинто. — Пойдем, пойдем со мной. Я так давно уже жду, когда ты хозяйкой войдешь в мой дом…

С задумчивой медлительностью Тимлю отрицательно покачала головой.

Айгинто как-то сразу осекся, отшатнулся, как бы желая издали всмотреться в лицо Тимлю, и, словно вдруг что-то поняв, сразу сник, потух, ссутулился.

Тимлю еще острее почувствовала жалость к нему. Она робко протянула к нему руку, хотела сказать что-то, но в это время из-за сугроба вышел Эчилин. Он остановился метрах в десяти от Тимлю и Айгинто, какое-то мгновение смотрел на них, а затем повернулся и пошел прочь, пьяно покачиваясь.

— Вдвоем стоят. Наверное, совсем уже снюхались. Но, ничего!.. Вам хорошо, да и мне не плохо. Посмотрим… посмотрим, кому потом лучше будет! — бормотал он, не чувствуя обжигающего мороза. — Э-э! Скоро я вас так вот!.. — Эчилин крепко сжал кулаки, поднес их к глазам, вспыхнувшим волчьими огоньками.

Остановившись, он снова глянул туда, где только что видел падчерицу и председателя, и немало удивился тому, что Айгинто, понурив голову, шел в одну сторону, а Тимлю совсем в другую, каждый по своим домам. «Чего это он так голову повесил, словно похоронил кого?» — спросил себя Эчилин.

Когда поселок утих, Эчилин неверной походкой подошел к дому Савельева, постучал в окно. Дверь отворилась.

— Чего надо? — строго спросил Савельев, глядя на покачивающегося Эчилина. — С ума сошел! А ну, ступай домой! — властно приказал он. — Я что тебе говорил? Прятать надо нашу дружбу.

Сразу протрезвев, Эчилин попятился назад, осмотрелся и ушел за сугробы, которые почти занесли домик Савельева.

— Ай, сильный какой, волк матерый! Однако же и зайцем казаться может! — промолвил он, оглядываясь. В голосе его слышалось уважение. И вдруг ему вспомнилась та ночь, когда Савельев поймал его у клуба с керосином и спичками. «Спас! Спас он меня! Я знал, что когда-нибудь счастливый ветер подует в мою сторону. О старая хитрая лиса! Он давно уже меня насквозь видел!»

19

В Янрай прибыл заведующий райзо Лев Борисович Караулин. Остановился он в комнате Митенко. Петр Иванович, как обычно, был в разъезде. Караулин привел себя в порядок и вошел в комнату Солнцевой. Учительница уже успела приготовить для гостя ужин.

За ужином Караулин расспрашивал Олю о делах в колхозе. Из его вопросов Солнцева поняла, что с жизнью колхоза он знаком хорошо. Это ей понравилось.

— Скажите, когда сложили штабели бревен, что у правления колхоза стоят? В эту зиму?

— Да… Наши колхозники решили не оставить в поселке ни одной яранги, — ответила Оля.

— Так! Значит, всерьез уюта захотелось… — нахмурился Караулин.

Солнцева удивленно подняла брови.

— Не удивляйтесь моей иронии, — снисходительно усмехнулся Лев Борисович, — завтра соберем собрание, и вам станет все понятно.

Улегшись в постель в комнате Митенко, Лев Борисович с наслаждением вытянулся, закрыл глаза с намерением уснуть, но сон не приходил. Вспомнился недавний пленум окружкома партии, опять, уже в который раз, пришло на память выступление заведующего окружным земельным отделом. Он ставил Караулина в пример другим работникам, отмечал его заслуги в выполнении пушного плана. «Хорошо он обо мне сказал, приятно было слушать», — подумал Лев Борисович и тут же поймал себя на мысли, не слишком ли часто он вспоминает эту похвалу. «Ну что ж, — поспешил оправдаться он, — хорошее о себе нужно знать так же твердо, как и плохое. Почему не порадоваться заслуженной похвале? Ведь любуются же люди орденом или медалью, когда их награждают?..»

На следующий день вечером Караулин выступил на собрании перед колхозниками.

— Хорошо, что вы уже начали перевыполнять план по добыче песца, — говорил он. — Но я вас предупредить хочу…

Караулин помедлил. Гэмаль и Айгинто насторожились. В тоне заведующего райзо они почувствовали что-то новое.

— Быть может, кто-нибудь из вас такие мысли в голове имеет: что ж, план начали перевыполнять, теперь можно и отдохнуть, личными делами заняться. Как полагаете, есть у вас такие мысли? Ну, ну, сознавайтесь, не думаю, чтобы у таких смелых людей, как вы, сердца заячьи были. — Караулин глянул на Гэмаля и Айгинто.

— Нет у нас таких людей, — убежденно сказал Гэмаль.

— Нет? — чуть насмешливо переспросил Караулин. — А мне вот кажется есть. — По рядам охотников пробежал сдержанный шепоток удивления. — Не скажешь ли ты мне, Гэмаль, или ты, Айгинто, бревна эти, которые возле правления, кто в поселок возит?

— Мы возим, — несколько недоумевая, ответил Айгинто. — Вчера пять колхозников на заломе работало.

— А знаете ли вы, что каждая минута, когда она не для войны затрачена, — совсем потеряна?

Лицо Караулина преобразилось — стало властным, требовательным. Некоторые колхозники смущенно переглядывались… невольно думая, что и в самом деле они совершили ошибку.

Караулин между тем продолжал:

— Пушнина — это единственное, что колхоз ваш для фронта дает. Советским бойцам ваши домики не нужны. Пока вы возились с бревнами, можно было лишний десяток песцов поймать! А знаете, что такое для фронта десять песцов?.. Это двадцать снарядов, которые убили бы сотню врагов.

— Мы успеваем делать и то и другое, — возразил Айгинто.

— Успеваете? — резко повернулся к председателю колхоза Караулин. — Это не плохо!.. Но плохо то, что вы о себе стали слишком рано заботиться. Сейчас весь советский народ только для войны, слышите, только для фронта работает, для защиты отечества!

Собрание сдержанно зашумело. Было видно, что слова Караулина произвели на охотников большое впечатление.

— Думаю, что мысли мои ясны, — подвел итог Лев Борисович. — Спорить здесь не о чем. Давайте для помощи фронту много песцов! Никаких домов, никаких других дел! Вот когда врагов разобьем, тогда и жизнь свою налаживать станем. Понятно я говорю?

После собрания Гэмаль и Айгинто долго сидели за столом, выкуривая трубку за трубкой. Но, как ни думали, как ни пытались понять, не вышло ли в самом деле ошибки, отказаться от своих планов строительства они не могли.

— Пойдем домой, потом в райисполком напишем, в райком партии напишем, Сергею Яковлевичу все расскажем, — предложил Айгинто Гэмалю. — А с Караулиным разговаривать я не буду: боюсь, что снова поругаюсь.

— Ну что ж, иди, а я еще посижу, подумаю, — немного помедлив, ответил Гэмаль.

Айгинто ушел, а Гэмаль снова набил трубку.

«Как же так получается? — размышлял он. — Хотели, чтобы поселок наш не хуже Илирнэя был. Нельзя же людей обижать, которые еще в ярангах живут. Тесно им там… Неужели неверны мысли в голове моей? Неужели я, член партии, неправильно поступаю? Нет, это он, Караулин, неправильно думает. Если наши охотники будут знать, что жизнь их идет к лучшему, они больше песцов сумеют поймать, больше помогут фронту. Удача к веселому человеку быстрее приходит».

Через двое суток заведующий райзо выехал в тундру. Первым на пути его попалось стойбище Мэвэта. Бригада Мэвэта как раз проводила праздник зимнего пастбища. Караулин принял участие в оленьих гонках и к финишу пришел вторым вслед за Тымнэро. Оленеводы восхищались его ловкостью. Понравилось это и Журбе. Он присматривался к заведующему райзо. Меховая одежда на Караулине была аккуратна, ловко пригнана, и полярный мороз, казалось, совсем для него не был помехой.

За несколько дней Караулин побывал почти во всех стойбищах янрайской тундры. Журба и Нояно ездили вместе с ним. Заехал Караулин и в стойбище Чымнэ.

Просмотрев акт инвентаризации, которую в свое время проводили Нояно и Журба, Караулин сказал:

— Втер вам очки Чымнэ и государству, стало быть. Результаты вашей инвентаризации не точны, следовательно они никуда не годятся. Инвентаризация — это учет. А значение учета для государства, я думаю, вам не следует объяснять.

— Да, надо полагать, что это будет лишним, — Журба улыбнулся его менторскому тону.

— Завтра я проведу здесь инвентаризацию сам, — нахмурился Караулин. — Советую вам понаблюдать, поучиться.

Инвентаризацию стада заведующий райзо действительно провел блестяще. Самым трудным было не только сосчитать оленье поголовье, но и правильно определить его половой и возрастной состав.

Злой, но на этот раз сдержанный, Чымнэ с ненавистью наблюдал за Караулиным и бормотал себе под нос:

— Можно подумать, что у этого русского сто глаз. Всех до одного оленей пересчитал. И откуда только он нашему делу научился? С этим, однако, хитрить нельзя — сразу догадается, плохо будет!

Нояно не отступала от заведующего ни на шаг. Ей очень хотелось научиться правильным методам подсчета оленей.

— Это поразительно! — с восхищением сказала она Владимиру. — Чымнэ и Кувлюк просто рот от изумления открывали! Кувлюк лисой юлил — и так и этак, чтобы втереть очки Караулину, а тот лишь посмеивался да приговаривал: «Мало, Кувлюк, ты мерз в стаде чужом, совсем еще не научился делу оленьему, почему так ошибаешься?»

— А вот мы с тобой опростоволосились! Обманул нас тогда Чымнэ! — улыбнулся Владимир.

Перед тем как уехать из тундры, Караулин попытался еще раз подвести итоги своих впечатлений, полученных в колхозе «Быстроногий олень». Было это уже в стойбище бригады Кумчу. Сидя в пологе на белоснежной шкуре, которую обычно стелют почетному гостю, Лев Борисович переписывал свои заметки, готовил доклад для отчета в райисполком, и тут он неожиданно для себя сделал вывод, что его приезд в тундру не внес пока никаких перемен к лучшему в основном вопросе, имеющем огромное значение для фронта, — в добыче оленеводами пушного зверя. Поэтому отъезд из тундры Караулин решил отложить на три-четыре дня, чтобы укрупнить стада оленей и выделить половину пастухов исключительно для охоты.

«Это же здорово! — сам восхитился собственному решению Лев Борисович. — Как это раньше мне не пришло в голову. Это и очень умно и оперативно. Надо среди оленеводов организовать специальные охотничьи бригады, которые будут заниматься только охотой».

Три дня метался по тундре от стойбища к стойбищу заведующий райзо, с редким упорством приводя свой план в исполнение. «Смелее, смелее, генерал армии охотников, — приговаривал он, не зная ни сна, ни покоя. — Пускай в ход все резервы. Этого настоятельно требует обстановка!»

Но после отъезда Караулина в тундре случилось непредвиденное. Все заметили, что добыча песцов и лисиц резко сократилась. Оторванные от своих семей и оленей, оленеводы охотничьих бригад часто бросали капканы на произвол судьбы, догоняли укочевавшее стойбище.

«Что же такое получается?» — спрашивал себя Журба, не зная, как выправить положение.

Прибыв в стойбище Кумчу, Журба узнал, что и здесь все пастухи, выделенные в охотничьи бригады, бросили свои капканы, вернулись домой. Надо было что-то предпринимать. Владимир решил обратиться за помощью к старику Ятто.

— Послушай, Ятто. Ты понимающий человек и уважаемый в своем стойбище человек, поговори с пастухами, которые охоту бросили, по-хорошему поговори. Быть может, тебя они послушают, назад к капканам вернутся.

Ятто даже и не взглянул на Владимира, продолжая подбрасывать в костер сухой хворост.

— Что же ты молчишь? Я так привык, что мы с тобой всегда понимали друг друга, хорошо понимали.

Ятто кашлянул, пососал пустую трубку и, наконец, глянув на Владимира, сказал:

— Давай думать, как сделать, чтобы люди наши по-прежнему много песцов ловили. Давай так делать, как раньше было. Пусть пастухи при своих стойбищах будут. При своих оленях будут. Пусть, как прежде, за оленями смотрят и ставят капканы. Тогда они снова будут много ловить песцов.

Журба задумался. Заметив его колебание, Ятто оживился и заговорил еще более настойчиво:

— Давай быстрее сделаем так, как сказал. Домой пастухи вернутся, обрадуются очень, снова хорошо охотиться начнут. А песцы и лисицы везде есть. Их еще больше поймать можно, если ставить на каждой перекочевке капканы.

Доводы старика показались Владимиру неожиданно правильными.

— Плохо сделал начальник Караулин. Совсем злое дело сделал человек, у носа пальцем махающий, — с мрачным видом продолжал Ятто.

— «Человек, у носа пальцем махающий?» — удивленно переспросил Журба. — Почему такое имя дал ему?

— Обидел меня начальник Караулин. Второй раз обидел, — не сразу ответил Ятто. — Однажды он из моего очага все амулеты забрал и теперь обидел: ругал меня, кричал. Не привык я, чтобы у носа моего пальцем махали.

— За что же Караулин ругал тебя?

— Да тут, когда он второй раз в стойбище Мэвэта приехал, случай такой произошел. На стадо волк бешеный напал. У меня как раз олени запряжены были. В гости к Мэвэту ездил. Сын Мэвэта на нарту прыгнул, за волком погнался, а карабин забыл. Долго гнался за бешеным волком Тымнэро. На ходу аркан собрал для броска, на ходу в волка метнул аркан, за шею зверя поймал, так задушенным с пеной на клыках в стойбище за нартой и приволок.

— Здорово! Смелый парень! — искренне восхитился Журба. Ятто недовольно глянул на него, беззвучно пошевелил губами, щипнул бородку и, наконец, сказал:

— У стариков глаза слезятся, а видят они лучше молодых. Ты, Владимир, жизни нашей не знаешь, ты многих опасностей на земле нашей не чувствуешь. Теперь несчастья ждать надо. Дух зверей порчу на наши стада нашлет. Олени падать начнут.

Владимир был в замешательстве. Резко возразить старику ему не хотелось. Начать сейчас длинную, осторожную беседу против суеверных взглядов и примет казалось тоже излишним.

— Что на твои слова я сказать должен, Ятто, — наконец отозвался он. — Давай такой уговор сделаем: если несчастье не случится, значит Тымнэро прав, что не хочет признавать духов и, может быть, даже не верит, что они есть на свете.

Ятто внимательно посмотрел на Журбу, и вдруг мягкая улыбка появилась на его темно-коричневом лице.

— Почему же Караулин так не сказал мне? Почему в моей яранге, забыв, что гость он, стал сильно ругать меля, почему у самого носа моего стал пальцем махать? «Ты, как шаман Тэкыль, — говорил он, — ты почему Тымнэро ругаешь? Известно ли тебе, что шаман точно так же, как ты, Тымнэро ругает?» А я слушал, смотрел на палец, который у носа моего туда-сюда ходил и потом так сказал: «Что ж, человек я честный, не лгущий человек, тебе прямо скажу: Тэкыль хоть и шаман, а правильно Тымнэро ругает». Тут Караулин совсем рассердился, кричать так стал, что я думал покрышка с яранги моей, как от пурги, слетит. Не понравился мне тогда, сильно не понравился начальник, у носа пальцем махающий…

— И мне не нравится, что Караулин кричал на тебя, Ятто, но, по-моему, Тымнэро очень правильно сделал, что волка задушил, — откровенно признался Журба.

— Ну ладно, давай главный разговор кончать. Как же сделать, чтобы оленьи люди снова много песцов ловили? — спросил Ятто. — Согласен ли ты сказать оленьим людям, чтобы они, как прежде, и за оленями смотрели и песцов ловили?

— Дай я подумаю, — попросил Владимир и вышел из яранги.

«Нет, прав Ятто, а не Караулин, — твердо, наконец, решил он. — Этот полярный дед — очень мудрый дед, хотя дремуче-темная голова его и не может расстаться с духами».

Когда Журба сообщил старику, что он согласен с ним, Ятто быстро встал и сказал:

— Тогда сейчас пастухов по всем стойбищам пошлем. Пусть скажут, чтобы все по-старому было, увидишь, завтра-послезавтра хорошие вести придут, кто сколько песцов поймал…

20

По совету Ковалева правление колхоза «Быстроногий олень» утвердило Иляя заведующим питомником. Иляй был бесконечно рад назначению. Заканчивая вместе с Гивэем последние недоделки в питомнике, он успел за неделю вымотать душу и председателю колхоза и членам правления.

Больше всего огорчало Иляя то, что в питомнике не было ни одной оленегонной собаки[12]. Однажды он заговорил об этом в правлении колхоза с председателем. Айгинта отмахнулся от него, как от назойливой мухи, и с сердцем сказал:

— Ты слишком стараешься, Иляй; думаешь, у нас только и дела, что о собаках беспокоиться. Ты хочешь, чтобы правление колхоза все время сидело в питомнике и собак гладило, кормушки их чистило.

— Почему слова такие глупые говоришь, а? — возмутился Иляй. — Не надо мне, чтобы вы кормушки чистили. Я сам чистить буду! Мне надо, чтобы питомник наш не хуже илирнэйского был, чтобы в нем и оленегонные собаки были! Чтобы нам за это оленьи люди спасибо сказали.

— Ну, ты долго еще над моим ухом будешь жужжать?! Шел бы к своим собакам и говорил бы им там, что тебе вздумается! — все более раздражался Айгинто, быстро и беспорядочно перелистывая бумаги.

Иляй был уязвлен до глубины души. Ему самому захотелось сказать председателю что-нибудь злое, обидное. Он кинул быстрый взгляд на Гэмаля, сидевшего тут же, и сказал:

— Обложился бумажками и кричит без толку. — И вдруг, сам не зная, как это у него получилось, выпалил. — Рваная глотка!

Председатель медленно поднял от бумаг голову. Лицо его было перекошено от гнева. Иляй часто-часто замигал глазами, поняв, что перехватил через край.

— А ну, вон отсюда! — закричал Айгинто и двинулся на Иляя. — Я тебя научу, как с председателем разговаривать!

Испуганный Иляй шарахнулся к двери, споткнулся о порот, едва не упал. Когда дверь захлопнулась, парторг и председатель пристально посмотрели друг другу в глаза.

— Ну? — тихо спросил Гэмаль.

— Что ну? — Айгинто с шумом отодвинул табуретку, заходил из угла в угол.

— И не стыдно тебе? Неужели ты не понял, что с Иляем в этом случае особенно по-человечески поговорить надо было.

Айгинто минуту молчал, с огромным трудом подавляя в себе дух противоречия.

— Понимаешь, в такую минуту подошел. Злой я, с отчетом затянул, теперь тороплюсь, путаю. А тут он еще вспомнил это старое прозвище…

— Плохо, что ты и с людьми торопишься, путаешь, — уже миролюбиво заметил Гэмаль. — Говоришь, что Иляй не в подходящую минуту подошел, а вот о том не подумал, что заговорить с ним по-хорошему была самая подходящая минута. Ну, согласен со мной?

— Согласен, конечно, — уже виноватым тоном отозвался Айгинто.

— Иляй правильно сказал, что оленегонные собаки нужны колхозу нашему. Давай напишем в Илирнэй, чтоб нам хоть несколько таких собак продали. А теперь советую позвать Иляя и поговорить с ним по-человечески, — неожиданно заключил парторг.

Айгинто изумленно вскинул брови. Но тут же с отчаянием махнул рукой и, заметив в окне Оро и Тотыка, вышел на улицу, попросил их позвать Иляя.

Пока ждали Иляя, парторг и председатель молчали. Но вот, наконец, появился Иляй. Он осторожно приоткрыл дверь, с опаской заглянул в правление, не решаясь войти.

— Ну, ну, заходи, заходи! — позвал его Айгинто. При виде испуганного Иляя он как-то размяк и вместе с неловкостью к нему пришло облегчение.

Иляй переступил порог, смущенно затоптался на одном месте. Широко улыбнувшись, председатель встал ему навстречу и, чувствуя, что на душе у него становится уже совсем легко, сказал:

— Ты меня прости. Погорячился немного. Об оленегонных собаках ты правильно говорил.

Иляй недоуменно вскинул глаза на председателя, потом глянул на парторга.

— Да, у тебя хорошая, хозяйская забота о питомнике, — подтвердил Гэмаль, — и мы с председателем это очень ценим.

— Цените? — осмелел Иляй. — Ну, если цените, то давайте мне откуда хотите оленегонных собак! Что это за питомник без оленегонных собак?

Айгинто положил на его плечо руку.

— Верно! Требуй своего! Через недельку вместе с Гивэем выедете в Илирнэй. Ты получше собак выберешь, а Гивэй как следует питомник илирнэйский осмотрит, нужное для себя перенимет.

— Вот это я понимаю! — воскликнул Иляй. От прежнего испуга его не осталось и следа. Был он теперь важным, всем видом своим показывал, что знает себе цену. Айгинто, с трудом скрыв улыбку, попрощался с Иляем за руку.

— Ну, теперь тебе и отчет веселее писаться будет, — сказал Гэмаль председателю после того, как вышел Иляй.

— Верно, верно, парторг! — подтвердил Айгинто и даже замурлыкал себе под нос веселую песенку, углубляясь в бумаги.

И тут в правление колхоза вошла Тимлю. В расписной, изящно сшитой дошке, в легонькой белоснежной шапке, как-то особенно оттенявшей черноту ее мягких застенчивых глаз, с черными тугими косами, перекинутыми на грудь, она сегодня показалась Айгинто, как никогда, желанной и родной. Он невольно подался вперед, скомкал нужную бумагу, но вдруг, как бы что-то вспомнив, сдвинул брови, выпрямился. Пристально посмотрев в лицо Айгинто, Гэмаль перевел взгляд на Тимлю и с озадаченным видом откинулся на спинку стула.

Тимлю неслышными шагами подошла к столу Айгинто и тихо сказала:

— Я к тебе, председатель. В мастерской нашей кончается запас камусов и оленьих жил. Мало также осталось оленьих шкур для меховых жилеток. Пришла предупредить…

— Хорошо, Тимлю, я об этом позабочусь, — так же тихо ответил Айгинто. — А вот, скажи, верно ли, что у вас там как будто печка дымить стала?

— Да, это верно, — подтвердила Тимлю. — Глаза у швей болят, слезятся.

— А чего же ты молчишь? Почему не идешь в правление требовать, ругаться? — вдруг словно как бы повеселел Айгинто. — Вот, как Иляй, например, пришел, поругал меня за то, что мало о питомнике думаю.

Тимлю смущенно улыбнулась.

— Да, это верно, — уже смелее сказала она. — Надо как можно скорее починить нам печку. Очень прошу тебя, председатель.

— Сегодня же починю, Тимлю, — пообещал Айгинто.

Было видно, что ему страшно хочется сказать еще что-то.

Тимлю почувствовала это.

— Ну, я пойду работать, — заторопилась она.

Девушка бесшумной походкой вышла из правления.

Как только захлопнулась дверь, Айгинто с силой отодвинул стол, быстро подошел к окну. Долго стоял он у окна, провожая взглядом удаляющуюся легкую фигурку Тимлю. Весь погруженный в свои невеселые думы, он совсем, казалось, забыл о Гэмале.

Первым нарушил молчание парторг.

— Что произошло? Поссорились, что ли?

Айгинто вздрогнул, медленно повернулся к Гэмалю.

— Нет, много хуже… Тимлю меня не любит и, наверное, никогда не полюбит, — сказал он, не в силах поверить самому себе. — Уж так вот получается…

— Не рано ли тебе такие мысли пришли в голову? — осторожно спросил Гэмаль.

— Нет, не рано. — Айгинто снова повернулся к окну. — Вот уж несколько лет я проверяю, правильно ли думаю. И ответ все тот же — не любит…

Долго тянулось молчание. Гэмаль напряженно искал какие-нибудь такие слова, чтобы как-то успокоить председателя. Айгинто это чувствовал.

— Тут, парторг, ничем не поможешь! — с наигранной бодростью воскликнул он. — Как-нибудь сам себе помогу. Давай работать!

Председатель поправил стол и снова взялся за свои бумаги.

«Да, тут, наверное, парторг ничем не поможет», — мысленно согласился Гэмаль с председателем.

Айгинто вяло полистал свои бумаги и, обхватив голову руками, застыл в неподвижности, упорно глядя куда-то в одну точку.

21

Иляй вместе с Гивэем по поручению правления колхоза «Быстроногий олень» прибыли в Илирнэй. Иляй тотчас же забрался в питомник, начал облюбовывать собак. Вскоре илирнэйский колхозник Лиса всполошил весь поселок.

— Люди! Чего по домам сидите! — кричал он. — Посмотрите, что в питомнике нашем Иляй делает!

Когда итирнэйцы вошли в питомник, то увидели, что добрая половина лучших собак была увешана бирками, на которых было написано: «Это собака наша».

— Зачем ты собак метками разукрасил? — насмешливо опросил председатель колхоза Омкар, обращаясь к Иляю. — Или сегодня праздник у собак?

— А как же! Конечно праздник! — воскликнул Лиса, готовый наброситься на Иляя с кулаками. — Как же не праздник, когда в гости к ним пришел сам Иляй!

— Я к тебе, Лиса, в гости пришел, а не к собакам! — с достоинством, поразившим всех, ответил Иляй.

Лиса смущенно кашлянул и уже совсем другим тоном ответил:

— Гостю я всегда рад. А вот помеченных тобою собак мы тебе ни одной не отдадим. Сами выберем.

— Да, Иляй, мы уже выбрали, каких собак вам продать, — подтвердил и председатель колхоза. — Зови Гивэя, и берите вон тех четырех, в самой крайней кормушке… Это хорошие собаки.

Иляй, забыв обо всем на свете, бросился к указанной кормушке.

— Собаки хорошие, — вскоре подтвердил он. — Только мало очень.

— Пока хватит, больше продать не можем, — отрезал Омкар.

Не меньше Иляя удивил илирнэйцев и Гивэй. Он бесцеремонно шарил по питомнику, лазил на крышу, что-то чертил на листах бумаги, записывал. Закончив свою работу, он вошел в магазин, набросился на книги.

Продавец — чукча, с добродушным, смуглым лицом, — подавал Гивэю книгу за книгой, радуясь, что имеет дело с таким солидным покупателем.

— Еще вон ту подай, синенькую, — просил Гивэй.

— Бери, бери! Хоть все до одной бери! — потирал от удовольствия руки продавец.

Вскоре все книги, украшавшие полку илирнэйского магазина, были увязаны в огромную стопку. Рассчитавшись, Гивэй хотел было уже уйти из магазина, как вдруг его внимание привлекла скрипка. Гивэй даже затрясся: «Настоящая скрипка! Такая, как у Савельева! И как это я раньше ее не заметил!»

— Что, скрипку купить хочешь? — с замиранием сердца спросил продавец: ему страшно надоела эта хрупкая вещь, которая висела в магазине вот уже четыре года. — Покупай, играть научишься. Для скрипки этой и книга есть, самоучитель называется.

— Самоучитель есть! — воскликнул Гивэй. — А ну-ка дай, дай скорее мне его!

Жадно просмотрев несколько страниц, Гивэй перевел дыхание и, словно боясь, что скрипку у него может кто-нибудь перехватить, заторопил продавца:

— Заворачивай, скорей заворачивай! И самоучитель тоже! Сколько стоит?

Тут в магазин вошел Лиса. Пораженный, он минуту смотрел на огромную кипу книг у ног Гивэя.

— Что это? Янрайцы все книги из нашего магазина забрали? — изумленно опросил он. — И эту красивую вещь, которая много лет здесь висела, тоже забирают?

Продавец развел руками, как бы говоря: ничего не поделаешь, покупатель покупает, а я продаю…

Лиса круто повернулся и побежал в правление колхоза. Нахальство янрайцев, казалось ему, достигло наивысшего предела.

— Так янрайцы нас, однако, совсем ограбят! — воскликнул он, вбегая в правление. — Гивэй все до одной книги забрал из магазина, скрипку красивую тоже забрал! Завтра они все оружие заберут и продукты все заберут! Пустые полки оставят.

Несколько илирнэйцев, сидевших в правлении колхоза, встали со скамьи.

— Куда вы? Опомнитесь! — засмеялся Омкар. — Не думаете ли вы у гостя купленные им вещи отбирать?..

Возвратившись в Янрай, Гивэй в свободное, от охоты время принялся по илирнэйскому образцу переделывать конструкцию кормушек в питомнике. Иляй был у него самым деятельным помощником. Оба вкладывали в свое дело столько души, что это невольно их сдружило. Когда Гивэй долго не возвращался с охоты, Иляю было скучно. Особенно заскучал он, когда Гивэй уехал с комсомольской бригадой Рультына на несколько дней в тундру, где им предстояло занять самые дальние охотничьи участки. Гивэй оставил Иляю целую кучу чертежей и попросил его довести до конца начатую ими работу.

— Хорошо, Гивэй, я сделаю, я все как следует оделяю, — заверял своего друга Иляй. — Пусть только посмотрит какой-нибудь илирнэец на наш питомник — у него от удивления рот до ушей откроется. Лису к нам в гости позвать, что ли?

Гивэй не успел еще уехать, как Иляй принялся за работу. Затопив в питомнике печь, он начал строгать рубанком брусья на верстаке. Увлекшись работой, Иляй не заметил, как стал подкрадываться вечер. И тут он вспомнил, что не выполнил урока по ликбезу, заданного Солнцевой. Иляй поморщился. «Ох, и надоедливое же дело домашнее задание выполнять… И как это у Гивэя хватает терпения так много учиться?..»

Сумка с книгами и тетрадями у Иляя висела тут же, на стене, в питомнике. Стряхнув с верстака стружки, он разложил на нем свои измятые, залитые чернилами тетради.

«Задачу решить надо. Хотя бы чуть-чуть решить, а там Оля поможет», — рассуждал он.

Открыв флакон с чернилами, Иляй обмакнул перо, неохотно погрузился в размышления, пытаясь понять задачу. То, что решение, сразу не давалось ему, злило Иляя.

«Что же это такое выходит? Вот жена Пытто как хорошо задачи решает! Не может быть, чтобы голова женщины была лучше, чем у мужчины!»

Иляй с таким усердием погрузился в решение задачи, что не заметил, как в питомник вошел Эчилин.

— Ты, я вижу, день и ночь сидишь в своем собачнике, — оказал Эчилин, подходя к Иляю сзади. Иляй вздрогнул, поморщился. Было досадно, что Эчилин явился именно в ту минуту, когда задача, казалось, уже совсем была решена.

Эчилин уселся на чурбан, где Иляй обычно рубил мясо для собак, достал трубку, закурил.

— Что молчишь? Или не рад, что я к тебе в гости пришел? — зло сверкнул он на Иляя глазами.

— Можешь к своему Савельеву в гости итти, — огрызнулся Иляй. — А мне с тобой разговаривать не о чем.

— Нет, ты сейчас заговоришь, — пообещал Эчилин. — Слушай меня, хорошо слушай, Иляй. Я знаю, ты считаешь, что стал очень важным человеком и даже думаешь, что жена к тебе скоро, вернется.

Иляй вздрогнул.

— А ты откуда это знаешь?

— Знаю, очень хорошо знаю, — продолжал Эчилин.

— Ну и знай, — безразлично заметил Иляй. — Тут и знать нечего, об этом совсем нетрудно догадаться.

Губы Эчилина покривились в презрительной усмешке.

— Не торопись, Иляй, не торопись. Сейчас в тебя страшный гнев вселится.

Иляй насторожился. Недоброе предчувствие обеспокоило его.

А Эчилин между тем продолжал:

— Променял ты жену на своих собак. Напрасно ты думаешь, что она к тебе вернется. Век теперь тебе с собаками своими жить. А жена твоя… — Эчилин сделал многозначительную паузу. — А жена твоя ушла к Гэмалю. Тэюнэ теперь жена Гэмаля!..

Иляй резко отодвинул тетрадь, перевернул флакон с чернилами и с трудом выдавил из себя:

— Стала женой Гэмаля?

Эчилин тяжело вздохнул и подтвердил:

— Да, стала женой Гэмаля… Гэмаль, как и Айгинто, это человек, ворующий женщин.

Иляй тупо посмотрел на Эчилина и вдруг, схватив его за шиворот кухлянки, потряс с необыкновенной силой.

— Это ты, вонючий, весть злую мне принес! — прохрипел он. Толкнув Эчилина куда-то прямо на собак, Иляй выбежал на улицу. Минуту он стоял как вкопанный, а затем, вобрав голову в плечи, пошел к морю.

Иляй шел быстро, порой спотыкаясь о заструги, едва не падая. У него было такое чувство, словно он убегает от чего-то страшного, неотвратимого.

«Тэюнэ ушла к Гэмалю!» Эта весть, как-то сейчас по-особенному переосмысленная, остановила Иляя. Он застонал и, опустившись на колени, обхватил голову руками. «Тэюнэ не вернется ко мне, Тэюнэ ушла к Гэмалю», — твердил он, застыв в неподвижности. Иляй ждал, что кто-нибудь возразит ему, скажет, что это неправда. И тут кто-то вдруг прикоснулся к плечам Иляя очень осторожно и нежно. Иляй вздрогнул, повернулся и увидел своего Утильгина. Пес участливо посмотрел на хозяина и, взявшись зубами за подол его кухлянки, потянул в сторону поселка. Иляй с яростью оттолкнул собаку. Утильгин жалобно завизжал, снова несмело подошел к хозяину и уставился на Иляя бесконечно преданными, тоскующими глазами. Жалость переполнила Иляя. Он взял Утильгина за лапы, обнял своего верного друга. Ему было жалко обиженного пса и еще больше жалко себя. «Нет, счастливым человеком родиться нужно. А я — родился несчастливым».

Кругом было необыкновенно тихо. Из-за морских торосов подымалась расплющенная луна. Ее багрово-сумрачный свет окрасил тусклыми бликами ледяные поля. Иляй долго смотрел на уродливую холодную луну. Непокрытая малахаем голова его поседела от инея.

— Уйдем, Утильгин, а? Уйдем в долину предков, — тихо оказал Иляй на ухо своей собаке. Пес поднял голову и, глядя в небо, завыл громко, заунывно. Сердце Иляя болезненно сжалось. Ему казалось, что он и сам вот-вот завоет громко, заунывно, вместе с собакой.

— Пойдем, Утильгин, — снова повторил он — и, поднявшись на ноги, зашатал к поселку. Утильгин, низко опустив тяжелую голову, побежал рядом с хозяином.

В питомнике Иляй снял со стены карабин, уселся на чурбан. Собаки, подняв кверху морды, завыли на десятки голосов. Утильгин прошелся по рядам, сердито ворча. Собаки умолкли. И только некоторые из них жалобно повизгивали, поглядывая на Иляя. Пес улегся напротив Иляя и, положив голову на лапы, настороженно наблюдал за каждым движением хозяина. Было видно, что он готов вскочить с места в любое мгновение. А Иляй смотрел на Утильгина и думал, что у него ни за что не поднимется рука на верного пса. «Тяжело тебе будет без меня. Тосковать сильно будешь. Наверное, умрешь от тоски, когда хозяин твой уйдет в долину предков». «Променял жену на своих вонючих собак», — вспомнились Иляю слова Эчилина.

— Врешь! Ничего я не менял! — вдруг закричал он. — Собак моих не трогай. Здесь любая из них намного больше человек, чем ты, Эчилин!

Глухая ненависть к Эчилину заставила мысли Иляя работать в другом направлении.

— Да, да, это друзья мои. Вон они, как люди, на меня смотрят. Они душу мою понимают так же хорошо, как и я их.

Иляй умолк, как бы прислушиваясь к своим мыслям и чувствам. И странное дело, он вдруг ясно ощутил: то новое, что вошло в его жизнь тихой радостью, не разрушилось, оно было прочным и теперь породило новые мысли, при которых карабин в руках оказался совсем лишним. Иляй встал, повесил карабин на место. Утильгин бодро вскочил на ноги и, совершенно успокоенный, зевнул, потянулся. Иляй уселся на прежнее место.

Но тут опять в его ушах зазвучали слова Эчилина, что Тэюнэ навсегда от него ушла… Горячая волна жалости к себе снова переполнила Иляя. «А может, она уйдет от Гэмаля? — с надеждой подумал он. — Может, Гэмаль прогонит ее? Тэюнэ иногда бывает очень сварливой. Надо подождать немножко, может все еще хорошо окончится… Надо подождать… Рассказать бы кому-нибудь об этом, что ли?»

И тут Иляй вспомнил о Гивэе.

«Ай, как досадно, что его нет. Я бы ему рассказал все, все рассказал бы. Он мне посоветовал бы что-нибудь, он мне помог бы».

Тяжело вздохнув, Иляй вышел из питомника и, сам того не замечая, направился к дому Гивэя. «Просто в комнату его войду, просто посижу там», — решил Иляй, открывая дверь в дом Гивэя.

22

Наступило время, когда над сопками начало показываться солнце. Первого восхода его, как всегда, все ждали с волнением. И хотя морозы не утихали — а у людей северной земли на душе становилось теплее: с неба на них смотрело ласковое око наступающей весны.

В первые дни после полярной ночи солнце показывалось всего лишь на несколько минут. Но шли недели, и раскаленный диск его все дольше и дольше задерживался на небе, все выше и выше поднимался над сопками.

Журба и Нояно любили встречать по утрам восход солнца. Так было и в этот день. Направляясь в стадо вслед за Ятто, они молча смотрели на порозовевшие вершины солок, стараясь догадаться, в каком именно месте покажется огненный диск.

— Смотри! Вон оно! — Нояно стремительно выбросила вперед руку.

— Да, вижу, Нояно! — сощурившись от яркого света, отозвался Владимир.

Из-за вершины горы, четко очерченной на фоне голубого неба, блеснул багровый край солнца. И сразу же каскады искр разбрызгались по бескрайным снежным просторам. Чудилось, что солнечные лучи, ударившись о снежный наст, раздробились в искры. Прикрывая глаза руками, Владимир и Нояно не отрываясь смотрели на восходящее солнце.

— Поверишь, Володя, у меня ощущение очень большого праздника, ну, как перед Первым маем, — вполголоса сказала Нояно.

— Смотри, вон целый поезд собачьих упряжек идет! — воскликнул Журба.

Девушка встрепенулась и, заметив длинную, черную цепочку движущихся нарт, вздохнула глубоко, всей грудью.

— Не зря у меня сегодня такое праздничное настроение. Гости с берега едут, радоваться будем, — тихо сказала она.

Заметил приближающиеся нарты и старик Ятто.

— Морские, на собаках! — крикнул он отставшим от него Нояно и Владимиру. Немного подумав, старик повернул опять в стойбище.

До стойбища было довольно далеко. И как ни торопились Журба, Нояно и Ятто, а к встрече гостей опоздали.

— Много-то как приехало! — задыхаясь рт быстрого шага, приговаривала Нояно. — Вон Гэмаль, Айгинто, кажется.

— А вон Сергей Яковлевич Ковалев! — обрадованно воскликнул Журба и ускорил шаг.

— А вон посмотри! — вдруг остановила его за руку Нояно. — Кажется, это мой отец с собаками возится. Ну да, отец, как же это я его сразу не узнала?! — и Нояно побежала к стойбищу.

Вечером Журба сидел в пологе яранги Ятто вместе с Ковалевым. Старик Ятто не знал, как лучше показать свое уважение к секретарю райкома. Жена Ятто суетилась с приготовлением ужина.

— Смотри же, самого лучшего мяса свари, — уже в который раз наказывал ей Ятто. — Какой гость у нас!.. Ой-ой-ой!..

— Сварю, сварю, — волновалась старушка Навыль.

— А может, нам важенку убить, у которой белое пятно на лбу? Вкусное мясо должно быть. Только что-то жалко, весной теленка принесет, — вздохнул Ятто.

— Жалко, — согласилась Навыль, — но гость-то какой у нас, понимать надо.

— Это ты верно говоришь, — снова сокрушенно вздохнул Ятто. — На небе луна, светло, пойду-ка заарканю важенку, хорошо, что хоть стадо у самого стойбища.

Ковалев, разговаривая с Владимиром, чутко прислушивался к тому, что происходило в шатре яранги за тонкой стенкой полога.

— А ну-ка подай торбаза, — вдруг попросил он Владимира, поспешно натягивая на себя кухлянку.

Когда Ковалев вышел на улицу, Ятто уже тащил к яранге мечущуюся в испуге важенку.

Сергей Яковлевич быстро подошел к Ятто. Старик вытер рукой пот со лба, улыбнулся… Заарканенная важенка билась о снег, страшно закатывала глаза, храпела. Сергей Яковлевич перехватил у Ятто аркан и, не говоря ни слова, стал подтягивать к себе перепуганного оленя. Ятто удивленно смотрел на Ковалева, еще не понимая, что он собирается делать. Когда секретарь вплотную подтянул к себе важенку, Ятто вытащил из чехла узкий, острый нож и спросил:

— Сам, значит, колоть будешь?

Ковалев улыбнулся и, ловко сняв петлю аркана с ветвистых рогов важенки, отпустил ее. Минуту понаблюдав за плавным бегом оленя, Сергей Яковлевич сказал изумленному чукче:

— Видишь, как обрадовалась… Весной она тебе теленка хорошего принесет, быть может быстроногий скакун из него вырастет. Оленей-то в личном стаде твоем не так уж и много.

— Это верно, не много… Если бы не колхоз, пришлось бы сейчас на старости лет, как прежде, батраком работать у какого-нибудь Чымнэ. А сейчас что же? Сейчас можно было бы и заколоть олешка для такого гостя… Мясо у молодого олешка свежее, вкусное.

— У русских угощение считается дорогим не потому, насколько оно вкусно, а потому, с каким сердцем хозяин гостя угощает.

— Это так! У нас, чукчей, так же получается! — обрадовался Ятто.

— Ну, вот и прекрасно, — засмеялся Сергей Яковлевич. — Идем в ярангу. Всякое угощенье твое для меня дорогим будет.

После ужина Ковалев с особенным пристрастием расспрашивал Владимира и Ятто о делах Караулина в тундре. О выступлении заведующего райзо на собрании колхозников в Янрае ему было известно еще в районе.

«В чем же все-таки дело? Человек имеет ясное представление о сложности и трудности настоящего момента, руководствуется самыми хорошими побуждениями и не замечает, что действия его вредны, да еще как вредны», — думал Сергей Яковлевич о Караулине.

— Значит, Ятто так и назвал его человеком, у носа пальцем махающим? — невесело усмехнулся он, обращаясь к Владимиру. Журба пожал плечами, как бы говоря: ничего не могу поделать, что было, то было.

«Метко назвал старик, очень метко, — подумал секретарь, вытягивая уставшие ноги вдоль стенки полога. — Правильно товарищи на окружной партийной конференции говорили, что я кадры как следует подбирать не умею и за ростом людей наблюдаю недостаточно».

— А все-таки, Сергей Яковлевич, как понимать Караулина? — вдруг спросил Журба. — Признаюсь, что я увидел в нем немало такого, что мне понравилось…

— У Льва Борисовича вам несомненно есть чему поучиться. Но и от многого следует предостеречь. — Секретарь помолчал, как бы взвешивая свои мысли и заговорил снова: — Есть сильные люди, которые не умеют распоряжаться своей силой. Возьмет такой человек инструмент самой нормальной прочности, поднажмет, не рассчитав, и сломает. Бывает и так: допустим, человек учится метать гранату как можно дальше. А вот о том, чтобы точно в цель ее бросить, — не думает. Так, к сожалению, и со Львом Борисовичем получается. Решив создать в тундре чисто охотничьи бригады из оленеводов, он многого не учел и, конечно, опростоволосился. Такой тип работников, у которых смелость не в ладу с чувством ответственности, у нас, к сожалению, есть… и не только на Чукотке.

…А в это время в яранге братьев Воопки и Майна-Воопки Нояно не могла наговориться со своим отцом. Она смотрела на него счастливыми, любящими глазами, пытаясь как можно веселее, самыми светлыми красками изобразить свою жизнь в тундре. Петр Иванович молча разглаживал усы, посматривая на дочь из-под широких бровей проницательным взглядом, в котором можно было прочесть и понимание, и нежность, и отцовскую гордость.

— И все же не забрать ли тебя домой?.. Найдется и там работа… в клубе, в школе или в правлении колхоза.

— Что ты говоришь, папа! — с упреком воскликнула Нояно. — Ты же сам не захочешь, чтобы я поступила так… Знал бы ты, сколько у меня здесь интересной работы. Скоро весна придет, отел начнется, и у меня появятся новые пациенты — такие маа-а-ленькие теленочки, — нежно протянула девушка, — милые, беспомощные детеныши… Я так нужна им буду!

— Ну, ну, хорошо, дочка. Я знал, что ты не согласишься… — Петр Иванович тихо засмеялся и взял в свои грубые, шершавые ладони горячие руки дочери.

Воопка нетерпеливо поглядывал в сторону Митенко. Ему самому хотелось побеседовать с гостем о важных делах.

— Верно ли ты сказал моему брату, что скоро снова как до войны жить начнем? Много табаку будет… чаю, сахару, посуды?.. — не выдержал, наконец, он, дотрагиваясь рукой до колена Митенко.

Петр Иванович оживился, поудобнее устроился на белоснежной шкуре и стал рассказывать, какой, по его мнению, будет торговля после окончательного разгрома врага.

Следующий день был таким же солнечным и морозным. Митенко прямо под открытым небом развернул работу по приемке пушнины. Обступившие его оленеводы с песцами и лисами в руках шумно переговаривались, шутили.

— Вот вам под пушнину табачку привез, сахару, чаю привез, — приговаривал Митенко, раскладывая на шкурах товары.

Ковалев, Журба, Гэмаль и Айгинто наблюдали за торговлей, сидя на нартах чуть в стороне. К Митенко подошел старик Ятто, взял в руки карабин и, поставив его прикладом на землю, приосанился.

— Эй вы, людишки, накладывайте стопку шкур такую же высокую, как этот карабин, тогда я совсем отдам его вам, — шутливо изображая из себя чванливого, жадного американского купца, громко выкрикивал старик. Люди захохотали. Заразительнее всех хохотал Митенко: голос, осанка Ятто действительно чем-то напоминали спесивого американца.

— Ай да купец, ну просто как Стэнли! — промолвил он, обнимая старика. Засмеялся и Ятто. Осмотрев карабин, старик приложил его к плечу, прицелился в летающую стайку куропаток и заявил:

— А что ж, я, пожалуй, куплю его. Карабин хороший, и потребуется за него не целая стопка песцовых шкур, а, пожалуй, всего лишь одна.

— Еще кое-что и впридачу получишь, — улыбнулся Митенко, пощипывая заиндевелые усы.

Как только Митенко закончил приемку пушнины, началось собрание пастухов бригады Кумчу. Наладившийся в бригаде порядок в последний месяц опять стал нарушаться. Бригадир Кумчу снова взвалил всю тяжесть работы в стаде на нескольких самых хозяйственных пастухов, которым колхозные олени были особенно дороги. Вникнув в суть дела, секретарь подумал и обратился к Айгинто и Гэмалю:

— Ну что ж, друзья, попытайтесь сами разобраться во всем. Вы же писали, что очередной задачей этого года считаете укрепление трудовой дисциплины у оленеводов. Действуйте, а я посмотрю. В колхозе начальники вы, а не я…

Айгинто осмотрел притихших пастухов, поискал глазами Майна-Воопку. Но Майна-Воопка, хорошо зная, что разговоры с бригадиром Кумчу не приносят никакой пользы, на собрание не пришел. Айгинто послал за ним. Пастух явился хмурый, равнодушный, с покрасневшими от бессонных ночей глазами.

— А ну-ка рассказывай, Майна-Воопка, — обратился к нему председатель колхоза. Кумчу, спрятав лицо в воротник кухлянки, приготовился перенести очередную неприятность.

— Я человек много молчащий, — флегматично отозвался Майна-Воопка. — Вы брата моего попросите, он любит языком туда-сюда вертеть.

— Тогда рассказывай ты, Воопка, — обратился Айгинто ко второму брату.

— Много молчащие люди часто бывают много думающими людьми, — заметил Гэмаль. — Пусть все же расскажет нам Майна-Воопка.

— Хорошие у тебя слова, Гэмаль, — как бы между прочим вмешался Ковалев, попыхивая трубкой. — Пусть говорит Майна-Воопка. Пусть и брат его и другие пастухи потом о своих думах расскажут.

Майна-Воопка бросил мрачный взгляд на съежившегося от предстоящего разговора бригадира.

— Видно, трусливый заяц никогда не сделает свое сердце смелым. Видно, Кумчу такой человек, что если бы там, на войне, был, то за чужой спиной прятался бы.

— Брат правду говорит, — не выдержал Воопка.

— Правду, правду говорит! — зашумело еще несколько пастухов.

Кумчу терпеливо пережидал бурю. Рядом с ним сидели два пастуха, известные в колхозе своей нерадивостью. Они тоже молчали, ожидая, когда гнев обрушится и на них. Майна-Воопка с гневным жестом указал на них.

— Почему вот они сейчас стыдятся прямо в глаза людям смотреть? Потому что, как воры, живут. А Кумчу боится заставить их по-честному работать.

— Что, что у тебя украл я? — вдруг вспылил один из обиженных.

— Вот вчера ты ночь мою украл, — подступил на шаг ближе к нему Майна-Воопка. — Вчера ночь украл, позавчера ночь украл. Всегда сон мой воруешь, всегда здоровье мое воруешь.

Заметив на себе насмешливый взгляд секретаря, обвиняемый пастух втянул голову в ворот кухлянки и замолчал.

Не молчали зато другие пастухи. Когда они высказали все, что накипело у них на душе, Айгинто переглянулся с Гэмалем и, чувствуя, что сейчас держит экзамен перед секретарем, сказал не очень уверенно:

— Я так думаю, здесь есть члены правления колхоза: я, Гэмаль, Ятто. Так решить надо: заменить бригадира, Кумчу не подходит.

Лицо Кумчу вытянулось. Он недоумевающе обвел всех взглядом, как бы спрашивая: верно ли, что именно эти слова слышат его уши?

— Да, заменить бригадира надо! — твердо поддержал Гэмаль. И, немного помолчав, добавил: — Бригадиром надо поставить Майна-Воопку.

На этот раз всполошился Майна-Воопка. Крепко вцепившись руками в ремешок, подпоясывающий его старую кухлянку, он тоже, казалось, не хотел верить своим ушам.

— Ну что ж, — снова, как бы между прочим, вмешался в разговор секретарь райкома, — Айгинто и Гэмаль правильно решили: Майна-Воопка, конечно, будет хорошим бригадиром.

— Правильно, Майна-Воопка всех работать заставит! — громко выкрикнул его брат.

— Заставлю! Это верно, заставлю! — со спокойствием и силой, удивившей всех, сказал Майна-Воопка. — Сегодня же тебя, Кумчу, в стадо пошлю. И сам с тобой пойду, толкать в бока буду, если в снег спать завалишься.

Пастухи дружно рассмеялись.

Не теряя времени, Ковалев предложил отправиться в следующие бригады. Пастухи начали вылавливать из общего стада ездовых оленей. Заметив, что один из пастухов собирается запрячь оленей Журбы, Сергей Яковлевич подозвал к себе Ятто и тихо спросил:

— Журба научился запрягать оленей?

— Не знаю. Мы сами всегда ему запрягаем.

— Тогда пойди и скажи, пусть он сам запряжет сегодня. От себя скажи это. Пусть учится.

Ятто понимающе улыбнулся и быстро пошел к Журбе.

Владимир оленей, хоть и с трудом, все же запряг.

— Вот видишь, — улыбнулся Сергей Яковлевич, обращаясь к Ятто. — И еще об одном попрошу тебя: закажи старухе своей, чтобы она Журбе красивую кухлянку сшила, ну вот такую хотя бы, как у тебя или у меня. Видишь, его кухлянка широковата — и подносилась немножко.

— Ладно, ладно, скажу старухе. Она хорошую кухлянку сошьет ему, — с готовностью ответил Ятто.

23

Секретарь райкома, Айгинто и Гэмаль побывали почти во всех бригадах. Выбирались помощники бригадиров; новые учетчики по рекомендации Журбы назначались из тех оленеводов, которые успешно заканчивали школу малограмотных; стада уравнивались по количеству поголовья; между бригадами заключались социалистические договора.

Умело подсказывая, направляя на верные решения, Ковалев внимательно присматривался к Айгинто и Гэмалю. Секретарю райкома казалось, что он продолжает с ними ту же работу, которую сам начал лет пятнадцать назад, когда работал еще учителем.

В одно из стойбищ, где Ковалев и Журба остановились на ночь, прискакал на оленях Кувлюк. Чымнэ поручил ему разузнать, не приедет ли в его стойбище после Караулина еще один русский начальник, а если приедет, то с какой целью.

Покрутившись без толку в яранге, где остановились русские, Кувлюк, так ничего и не узнав, направился к выходу.

— Куда же ты, Кувлюк? — вдруг обратился к нему Ковалев.

Пастух вздрогнул, минуту стоял на месте, затем повернулся на голос.

— Редко мы с тобой встречаемся… а мне с тобой поговорить хочется, — продолжал секретарь. — Давай заночуем в одном пологе…

На лице Кувлюка отразились тревога и удивление.

— О чем говорить будем? — настороженно спросил он, не решаясь встретиться глазами с Ковалевым.

— О важном говорить будем, о плохой жизни твоей…

Кувлюк выпрямился и, наконец, прямо посмотрел в глаза Ковалеву.

— Что? Быть может, скажешь, что жизнь у тебя хорошая? — спросил Ковалев.

— Не голоден, и потом, как видишь, кухлянка, штаны, торбаза на мне есть, — уклончиво ответил Кувлюк.

— А вот радость твоя и гордость твоя куда девается, когда Чымнэ на тебя, как на собаку, кричит, в стадо каждую ночь гонит?..

Кувлюку стало почему-то не по себе. «О, этот человек словами своими, словно копьем, прямо в сердце бьет».

— Ну ничего, ничего, подумай, как лучше ответить на мой вопрос, — улыбнулся секретарь. — Хорошо подумай, потом ответишь.

«Добрым прикидывается, хочет показать, что как будто жалеет меня», — неприязненно думал Кувлюк. Однако вопрос Ковалева не выходил у него из головы. И за все время, пока гости и хозяева забирались в полог, он искал подходящий ответ, чтобы не остаться перед русским в долгу. Но подходящего ответа не находилось. Кувлюк чувствовал, что та жгучая обида на Чымнэ, которую он так часто всеми силами тушил в себе, загонял как можно глубже, сейчас просилась наружу: уж очень это было необычно, что посторонний человек заговорил с ним, с Кувлюком, о его жизни. «Конечно же, как собака живу. Захочет хозяин — даст кусок жирнее, досыта накормит, а если не захочет — голодным оставит. А попробуй сам взять. Ого! Как собака хвост подожмешь потом».

Вспомнив, с каким хозяйским наказом он приехал, Кувлюк криво усмехнулся. «Хозяин такое важное дело поручил, а я тут, как мальчишка сопливый, плакать собираюсь», — упрекнул он себя. Но от этой мысли стало еще тяжелее. Душа Кувлюка была раздвоена. И он уже хотел незаметно скрыться, чтобы не продолжать с русским тяжелый разговор, как вдруг Ковалев предложил ему:

— Садись, Кувлюк, рядом со мной, табаку моего закури…

Кувлюк сдержал вздох, потянулся к табаку.

Хозяйка подала чайник. Вскоре полог наполнился туманом от горячего чая. Оленеводы негромко переговаривались между собою, с любопытством поглядывали то на Кувлюка, то на Ковалева.

— Ну так что же ты скажешь на мой вопрос? — не унимался Ковалев. — Слыхал я, что Чымнэ часто на тебя, как на мальчишку, кричит, оскорбляет тебя; слыхал я, что сейчас тебе у Чымнэ еще труднее, чем прежде, жить стало: пастухов-то у него нет, один за десять человек работаешь…

— Ну что ж, я еще не старый, силы есть, люблю работать, — сухо отозвался Кувлюк.

— Хорошо жить человеку на свете, когда он работать любит, — задумчиво сказал Ковалев, поднося ко рту блюдце с чаем. — Вот посмотрел я, как живут в колхозе пастухи. Мяса у них сколько хочешь. Свое мясо, а не подачка от какого-нибудь Чымнэ. Каждый пастух может как следует бригадира поругать, если бригадир что-нибудь неправильно делает, потому что пастух, как и бригадир, хозяин стада своего, потому что он человек и свою человеческую гордость имеет. А вот интересно, можешь ли ты Чымнэ поругать, если он провинится чем-нибудь, считает ли он и тебя хозяином стада?

— Хо! Меня хозяином стада? — невольно вырвалось у Кувлюка. — Да если бы я хоть одного оленя своим назвал, он голодом бы меня заморил…

— Ай-я-яй, как же тяжело так вот, как ты, на свете жить, — покачал головой Ковалев.

Кувлюк хватился, что сказал лишнее, нахмурился и мрачно промолвил:

— Ничего, живу как-то и помирать не собираюсь.

— Зачем же помирать?.. Тебе еще жизнь настоящую, человеческую узнать надо, — весело сказал секретарь, лукаво поглядывая на пастухов, которые с огромным интересом наблюдали за происходящей сценой. — И я уверен, что рано или поздно Чымнэ так разозлит тебя, что ты уйдешь от него… Я же знаю, временами ты сильно злой на него бываешь. Понятно, ты же человек. Или, быть может, ты ему все прощаешь, руки ему, как собака верная, лижешь?

— Зачем такие слова говорить? — вдруг почти выкрикнул Кувлюк. Потное лицо его было перекошено болезненной гримасой. Хозяйка яранги пугливо переглянулась с мужем, подальше отодвинула чайник с кипятком — не перевернули бы невзначай.

Секретарь спокойно посмотрел в глаза Кувлюку.

— Потому так говорю, что считаю тебя настоящим человеком. А каждый человек должен жить по-человечески… Вот завтра собираются все вместе самые лучшие люди вашей тундры для большого дела: поедем кочевые пути осматривать, пастбища, реки осматривать, потом думать будем, где поселок в тундре строить надо… Иди с ними, пусть Чымнэ одну-две ночи сам за тебя в стаде померзнет, может добрее станет…

— Нет, добрее он не станет, а вот злее обязательно будет, — тихо, с неподдельной тоской ответил Кувлюк.

Пастухи переглянулись, а хозяйка яранги вздохнула тяжело, сочувственно. Кувлюк с неприязнью покосился на хозяйку, потом пристально оглядел пастухов.

«Что это? Неужели все они так думают, что секретарь жалеет меня? А может быть, он и вправду жалеет? Нет, нет. Нельзя так думать, он просто хитрый, как лиса. Просто ему нужно посильнее Чымнэ досадить, чтобы последний пастух от него ушел…»

Кувлюк чувствовал, что ему самому не хочется верить своим мыслям, но продолжал нагромождать их одна на другую, словно воздвигал из них стену, за которой пытался спрятаться от слов Ковалева.

«Как жить буду, если от Чымнэ уйду? — спросил он себя, — меня же ненавидят в янрайской тундре, как ненавидят Чымнэ, травить будут, как волка, который в собачью стаю приблудился… Все припомнят мне оленьи люди: как по приказу Чымнэ пастбища у них отбирал, как по приказу Чымнэ без пищи, без сухой одежды пастухов безоленных в стадо гнал».

— Ну так что, поедешь с нами место для тундрового поселка искать? — пытливо глядя в лицо Кувлюка, спросил Ковалев.

— Нет, нет, нельзя мне, — поспешил отозваться Кувлюк. — Домой надо. Даже ночевать здесь не буду, сейчас поеду…

Кувлюк потянулся к своей кухлянке.

— Ну что ж, не сердись на меня, что о самом главном в жизни твоей заговорил, — как-то особенно тепло попросил Ковалев. У Кувлюка невольно дрогнуло сердце. — Выбери как-нибудь время, поезди по оленеводческим бригадам, — продолжал Ковалев. — Вот я с Мэвэтом о тебе говорил, знает он, что ты оленевод хороший, пастухом в свою бригаду тебя взять согласен…

— Мэвэт согласен меня взять в свою бригаду? — изумился Кувлюк и тут же подумал: «Как же так: я хорошо помню, как ненавидел Мэвэт меня, когда он тоже у Чымнэ работал… это все равно, что волку в зубы попасть».

Кувлюк ушел. Оленеводы шумно заговорили все сразу, осуждая батрака за несговорчивость.

— Ничего, я и не рассчитывал, что он сегодня же к нам придет, — сказал секретарь, вытирая платком вспотевшее лицо. — Пусть, хорошо над словами моими подумает…

За все время, пока продолжался разговор Ковалева с Кувлюком, Журба не промолвил ни слова. Он слушал.

Когда и хозяева и Ковалев улеглись спать, Журба потянулся к своему дневнику. Карандаш быстро забегал по странице толстой тетради.

«…Почему я до сих пор не поговорил с Кувлюком так же, как Ковалев? Только волком смотрел на него, свою неприязнь старался показать. Что это, непонимание, или отсутствие человечности, или в конце концов моя легкомысленная беззаботность: хочется Кувлюку гнуть спину на Чымнэ, ну и пусть себе гнет, мне какое до этого дело?.. Скорее, здесь было всего понемножку. Сегодняшняя встреча Ковалева с Кувлюком для меня очень поучительна. Дело здесь не столько в частном случае, сколько в его принципиальном значении. Нужно, чтобы магнитное поле твоего сердца было как можно шире, тогда оно почувствует много такого, мимо чего ни за что не пройдешь, если ты настоящий человек, если ты коммунист».

— Коммунист! — шопотом повторил Владимир, невольно задумываясь над словом, как будто уже давно до конца понятым.

«Вот Ковалев, за что его так любят здесь? Не легко ему, видно, досталась любовь эта. Надо было испытать массу лишений. Надо было пройти через ненависть таких, как шаман Тэкыль, как Эчилин и Чымнэ; надо было исходить сотни километров пешком по снегам Чукотки и не раз промерзнуть до костей; надо было показать чукчам в больших и малых делах свою прямую и честную душу. Надо было найти тропу к сердцу десятков таких, как Кувлюк… А ведь есть же злые люди, которые из коммунистов делают пугало. Пугалом этим устрашают простой, честный народ, надеясь, что он, этот запуганный народ, проклянет коммунистов. За что он его проклянет? За то, что коммунист всегда в любом сражении с врагами народа первым подставляет свою грудь под удар? За то, что сердце его в титаническом усилии сделать тружеников хозяевами своей судьбы, своего счастья горит так же, как сердце Данко? За то, что именно коммунисты впервые в мире засучили рукава и взялись за непосильное до них никому дело — спасти мир от нищеты, от вымирания? За то, что они двинулись в решительный поход против низменного в человеке, за раскрытие в нем самых чистых, самых возвышенных желаний, неудержимо влекущих человека к добру, к подвигу?»

Время шло, а Владимир, положив руки на толстую тетрадь своего дневника, все прислушивался и прислушивался к тому, чем он был в эту минуту так переполнен, собираясь и дальше записывать мысли, которые приходили к нему не раз, но сегодня казались освещенными каким-то особенным светом.

Карандаш снова забегал быстро, размашисто — Владимир беседовал сам с собой, так он называл привычку вести дневник.

— Ты что это, все еще не спишь? — вдруг услыхал Журба сонный голос Ковалева.

— Нет, Сергей Яковлевич, не идет еще сон ко мне.

— Что так? Думы какие-нибудь особенные?..

— Да, думы особенные, — просто ответил Владимир. — Я пришел к выводу, что мне надо вступать в партию.

— Об этом и думаешь?

— Да, об этом…

Ковалев облокотился на изголовье постели, подпирая голову рукой, немного помолчал, всматриваясь в лицо Владимира.

— Ну что ж, думай. Мне иногда приходит в голову такое сравнение: душа у человека — это как бы родник. И вот когда человек решил совершить какой-нибудь значительный поступок, он обращается к этому роднику, чтобы напиться студеной светлой воды, от которой в голове наступает абсолютная ясность… Сейчас с тобой, видимо, это и происходит. Думай, я даже тебе спокойной ночи не пожелаю. Ну, а я… буду спать.

Сергей Яковлевич повернулся, подложил под щеку руку и закрыл глаза.

Журба в эту ночь уснул нескоро.

Большая группа людей стояла на широкой горной террасе, на том месте, где пересекались четыре горных долины.

Солнце в этот день казалось особенно ярким. Снег слепил глаза, люди надевали на глаза очки-светофильтры; оживленно жестикулируя, обсуждали, в каком именно месте следует выстроить первый тундровый поселок.

— Здесь четыре кочевые дороги сходятся, — неторопливо, с привычной своей бесстрастностью, за которой билось вовсе неспокойное сердце, объяснял Мэвэт. — Здесь дома ставить надо.

С Мэвэтом все согласились. Каждый из изыскательской экспедиции высказывал свои доводы, почему именно в этом месте прежде всего следует строить тундровый поселок.

Вскоре там, где, по мнению оленеводов, должен был через год, через два вырасти первый дом, горел большой костер. Над ним висели сразу три чайника. Присев к костру, Ковалев вытащил из походной сумки карту янрайского сельсовета, расстелил ее на перевернутой шерстью вниз шкуре и пригласил:

— А ну-ка, люди, идите сюда, посмотрите…

Гэмаль, Айгинто и Нояно опустились на колени возле карты. Вскоре к ним примкнули и все остальные путники.

Не однажды в тиши кабинета склонялся над этой картой секретарь райкома, что-нибудь поправляя в ней то тем, то другим карандашом. И всегда в таких случаях карта оживала перед ним приветливыми огоньками новых домов тундровых поселков.

— Так я и думаю: лишь только окончится война, сразу же начнем строить на местах этих красных точек поселки, — Ковалев быстро коснулся карандашом одной, другой, третьей точки. Оленеводы ниже наклонились к карте, задевая друг друга малахаями.

Много раз вытаскивал секретарь свою карту в том или другом пункте янрайской тундры. Горели костры. Оленеводы, склонившись над картой, уже не просто смотрели на нее, а делали поправки, спорили, доказывали друг другу правильность своих соображений, выбирая места для других поселков. А секретарь слушал, записывал в блокнот, чтобы потом у себя в райкоме снова все взвесить, продумать и предложить для рассмотрения окружному руководству свой план наступления на тундру. Сложным был этот план. Ковалев не сомневался, что сразу же после войны наступление на тундру будет рассматриваться как самое важное звено в цепи дальнейшего социалистического преобразования Чукотки. К этому нужно было готовиться, чтобы район оказался не в последних рядах.

Сурово молчание ледяного безмолвия. Только изредка раздается многократно повторяемый эхом гул лопающейся на морозе земли, и снова все тихо. Ночуя вместе с оленеводами под открытым небом, секретарь райкома осматривал пядь за пядью места будущего строительства. Он не любил прожектерства, он хотел, чтобы план его имел под собой твердую, реальную основу. Когда был осмотрен последний, самый дальний пункт предполагаемого строительства, секретарь спрятал в сумку исчерченную вдоль и поперек карту и сказал:

— Ну что ж, товарищи, именно в вашей тундре прежде всего мы начнем строить дома. Готовьтесь к этому, скрывать не стану, работа будет очень трудная.

24

Вернувшись в Кэрвук, Ковалев на совместном заседании райкома партии и райисполкома рассказал о плане подготовки строительства в тундре. Караулин был уже предварительно знаком с его проектом. Твердо уверенный в том, что секретарь райкома преждевременно нацеливает районное руководство на мирное строительство, Караулин решил во что бы то ни стало доказать его ошибку.

В райком он явился за четверть часа до начала заседания. Чисто выбритый, свежий, он выглядел жизнерадостным, полным веры в свою правоту. В кабинете секретаря уже было полно людей. Лев Борисович шумно поздоровался, протянул руку секретарю райкома, хотел блеснуть заранее продуманной иронической шуткой, но, встретившись с его строгими, озабоченными глазами, промолчал.

«Опять оробел перед ним, как школьник перед учителем», — с досадой подумал Караулин, усаживаясь в кресло.

Досада не покидала его до конца выступления Ковалева. Глубоко аргументированные доводы секретаря разбивали в пух и прах еще не произнесенную, но тщательно подготовленную речь заведующего райзо.

«Что же это такое? Неужели я не прав? Но нет, не может быть! — думал Лев Борисович. — Просто у меня не хватает смелости, растерялся… Возьму себя в руки и докажу всем, что Ковалев ошибается».

После выступления секретаря Караулин попросил слово первым. Но речь его не произвела того впечатления, на которое он рассчитывал. В отчаянной попытке достигнуть желанного результата Лев Борисович запустил пальцы в свою буйную рыжую шевелюру, набрал полные легкие воздуха, резко повысил голос.

— Ну, наш Караулин закричал «ура», — донесся до него голос редактора районной газеты.

— Ничего, ничего, скоро Караулин закричит «караул», — скаламбурил второй секретарь райкома Денисов. Лев Борисович на мгновение умолк, почти враждебно глянул на второго секретаря. Денисов дотронулся рукой до своей черной бородки, с легкой усмешкой выдержал его взгляд.

Караулин ни на секунду не переставал ощущать на себе острый взгляд Ковалева, в котором было и пристальное внимание, и недоуменный вопрос, и беспощадное осуждение.

«А ведь старик Ятто правильно подметил: Караулин не только тщеславен, но и спесив. Говорит и упивается своим голосам, погремушками гладких слов, — думал Сергей Яковлевич, всматриваясь в лицо заведующего райзо. — То, что когда-то в нем было маленьким, что я не мог по своей близорукости рассмотреть, разрослось, стало большим, мешает работе».

А Караулин, не считаясь с регламентом, продолжал говорить, все более воодушевляясь:

— Вы, Сергей Яковлевич, допускаете грубейшую ошибку, ориентируя район на мирное строительство. Это преждевременно. Это ослабит наши усилия, направленные на помощь фронту. Лозунг: «Все для фронта!» — никем не снят и не может быть снят. А мы здесь начинаем думать и действовать так, как будто за нашими плечами уже не один послевоенный год… Спасать! Слышите, спасать нам нужно все наши завоевания, чтобы потом двинуться вперед!

— Потом? — переспросил секретарь.

— Что потом? — смутился Караулил.

— Вы сказали, «чтобы потом двинуться вперед».

— Да, да! Потом двинуться вперед!

После речи Караулина один за другим выступали районные руководители. Все горячо поддерживали план Ковалева и осуждали Караулина.

«Что это?.. Неужели они так ничего и не поняли? Неужели авторитет первого секретаря настолько всех ослепил, что они не хотят видеть его явной ошибки?» — опрашивал себя Лев Борисович. Возбуждение его росло. Он невольно поймал себя на том, что думает сейчас не столько о выступлениях товарищей, сколько подыскивает что-нибудь резкое и острое для очередной реплики.

Когда желающих выступить больше не оказалось, все повернулись в сторону Ковалева. Секретарь встал и, посмотрев на Караулина, спокойно сказал:

— Недавно один мудрый старик чукча на мой вопрос, почему он зимой занят починкой остова байдары, ответил так: «Летом орел клювом свои крылья чистил. А сова не чистила: «Летом легко мышей ловить и не летая. Вот зима придет, тогда и позабочусь о своих крыльях», — сказала она орлу. Пришла зима, орел взмахнул молодыми крыльями и полетел. А у совы старые перья выпали, и осталась она на месте. Ударил мороз и замерзла сова». — Помолчав, Сергей Яковлевич насмешливо посмотрел в глаза Караулину. — Думаю излишне объяснять, почему именно вам, товарищ Караулин, об этой сове рассказываю я. Надеюсь, вы помните возражения товарища Гэмаля на ваше указание прекратить подготовку к строительству домов для колхозников?

— В общих чертах… помню, — чуть охрипшим голосом ответил Караулин, — но должен сказать, что ничего существенного в его словах не было.

— Значит, так-таки ничего существенного? — совсем тихо с насмешкой спросил Ковалев и, не дождавшись ответа, вдруг повысил голос: — Зазнались, зазнались вы, товарищ Караулин. Вас ослепил ваш собственный блеск. Вы перестали относиться к себе самокритично. Я не буду сегодня щадить ваше, надо сказать, чрезмерно обостренное самолюбие, потому что это сильно вредит вам. Прямо скажу: парторг колхоза «Быстроногий олень» в понимании широты государственных интересов обогнал вас на целую голову. Да, да. Не стройте лицо оскорбленного человека. Это так! Сегодня в вашей речи была такая фраза: «Спасать! Слышите, спасать нам нужно все наши завоевания, чтобы потом снова двинуться вперед!» Что это такое?.. По-вашему, это прочувствованная, глубокая мысль, а, по-моему, это истерический вопль! Вы о спасении кричите так, будто собираетесь умирающему делать искусственное дыхание. А у нас прекрасный организм, у нас прекрасное здоровое сердце и такая же голова! У нас кровавые ссадины, синяки на лице и на теле, но мы не изувечены! Мало того, мы сейчас здоровее, чем когда-либо! Отправляясь от объективных закономерностей, учитывая конкретно-историческую обстановку, исследуя местные специфические условия, мы, как и прежде, продолжаем неуклонно двигаться вперед, к нашей заветной цели — к коммунизму!

Кто-то захлопал в ладоши.

— Не надо, — поморщился Сергей Яковлевич, — здесь не митинг. Вы призываете двигаться вперед «потом»! Нет, товарищ Караулин, не потом, а всегда и неустанно, — с первого дня революции, а точнее с первого дня рождения нашей партии, мы идем и будем итти только вперед. Это прекрасно понимают товарищ Гэмаль и товарищ Айгинто, которых вы пытались сбить с толку. Нет, никого не удастся вам сделать совой, о которой говорил мне старик Анкоче. Мы делаем все возможное для сегодняшнего дня. Но этого мало. Мы делаем и то, от чего зависит наше завтра. Именно это является одной из характерных особенностей нашей партии, нашего государства. Известно ли вам, когда немцы были под Москвой, наши люди продолжали строить московское метро? Прошу вас хотя бы на несколько минут задуматься над этим фактом! — Секретарь помолчал, словно действительно решил дать время Караулину подумать.

— Здесь была брошена реплика: «Наш Караулин кричит «ура», — продолжал Ковалев. — В этой реплике есть смысл. Вы в самом деле кричите «ура», тогда, когда в сущности зовете не к наступлению, а к отступлению. Где много грома, там далеко не всегда много дела. Как видите, никто из выступавших товарищей не согласился с вами, потому что для всех очевидна ложность вашей позиции. И нам, как я вижу, придется общими усилиями основательно почистить ваши крылья, чтобы вы не замерзли на снегу, как та сова. Старик Ятто назвал вас человеком, у носа пальцем махающим. Так вот я, как ваш старший товарищ, советую вам, настаиваю; требую — поменьше подобных выразительных жестов, поменьше необдуманных действий, которые у вас порой смахивают на обыкновенную авантюру. Как показывают факты, помощь фронту у нас неуклонно возрастает, и потому ваше заявление, что мы делаем крен исключительно на мирное строительство, по меньшей мере безответственно. Нет таких фактов! А вы знаете, как называются утверждения, когда они не подкрепляются фактами? Если вы поищете подходящее слово, которое наиболее метко определяет такое голословное утверждение, тогда вам придется покраснеть.

Караулин действительно сидел красный, взъерошенный. Но и сейчас он меньше всего заботился о том, чтобы понять, насколько прав секретарь. В разгоряченном мозгу его билась лишь одна мысль: «Возразить!»

— Ну, хорошо, товарищ Ковалев, допустим все верно, что вы говорите, но почему строительство намечается прежде всего в янрайском колхозе? — наконец нашелся он. — Это же самый отдаленный от Кэрвука колхоз. В других колхозах есть более сильные люди, которые могли бы куда успешнее взяться за это дело…

— Но это уже другой вопрос! Прекрасно! Вы идете на попятную, товарищ Караулин. Вы спрашиваете, почему именно в янрайском колхозе? Отвечу. — Ковалев помолчал, насмешливо всматриваясь в Караулина. — Во-первых, в янрайском колхозе большие заломы леса — местный строительный материал; во-вторых, реки территории этого колхоза такие, по которым можно плотами перетравить готовые разобранные срубы, а также забросить для отопления уголь; в-третьих, пастбища в этой тундре от берега и до гор Анадырского хребта примерно одинакового качества, значит легко выделить наделы для бригад с таким расчетом, чтобы стада не перегонялись с места на место на сотни километров; и четвертое… — Сергей Яковлевич подумал. — Четвертое имеет особенное значение. Именно янрайский колхоз «Быстроногий олень», в правлении которого нет сов, а есть дальновидные руководители, первым в своем плане на будущее наметил и уже начал подготовку к этому строительству. Это очень важно, товарищи!

— Да, это очень важно! — подхватили сразу несколько голосов.

Караулин опустил голову, рассматривая свои огромные сильные руки и впервые в голове его на какое-то мгновение мелькнула мысль: «Подумать надо. Действительно, глупо у меня получилось… У Энгельса, кажется, о таких, как я, сказано, что вся рота шатает не в ногу, один прапорщик в ногу. Придется пересмотреть свою точку зрения!»