Быть Босхом

В зоне я почти случайно собрал в папку несколько военных плакатов и десяток блатных рисунков для будущих наколок.

Из тех плакатов в архиве сегодня уцелел лишь один - там бежит по полю боя солдат в аккуратной шинели, в новенькой каске и начищенных сапогах. Вся спина бойца пылает исполинскими языками пламени (так горит напалм) - и грозная подпись: нельзя бежать в горящей одежде!

Одна из любимых пыток у Босха - человек, привязанный к колоколу вместо языка, и бес наяривает телом о край громкой меди.

Человек-язык.

В поисках изначальной российской формулы основания всех наших поражений и побед я обнаружил вот какую любопытность - оказывается, система колокольного звона, получившая распространение в Англии, значительно отличается от системы, сложившейся на Руси.

В Англии звонят, раскачивая сам колокол, а русские звонари раскачивают язык. Так легче...

Вот оно!

Если перевести этот принцип на отношения между государством (колокол) и гражданином (колокольный язык) то в Англии государство раскачивается, приспосабливается, приближается к индивиду, который остается неподвижным суверенным! - неизменным центром и целью звучащего космоса.

Иное у нас, человек-язык опутан узами, притянут силой веревки и продет за язык сообразно потребностям государства-колокола.

У нас необходимый звук выбивается подвешенным языком, то есть самим человеком. Государство же остается неподвижно висящей целью в центре русского сонорного космоса.

Но вот что удивительно, колокольный звук в Англии однообразен, ударные комбинации вызваниваются в одном ритме, а у нас издавна звон отличается богатством мелодий и разнообразием ритмического рисунка.

Выходит, муки дороже искусству, чем скучное джентльменство?

И крик раненной птицы мелодичней для слуха музы?

И не словами ль Моцарта озарены муки России, словами о том, что, даже передавая ужас, музыка должна дарить наслажение...

Кстати, во время отлития колокола существует категорический запрет на ругань мастеровых. Из опыта известно, что матерщина гасит ликующий звук меди и колокол тускнеет и глохнет.

Казарма спит тяжким сном оглохшей колокольной меди.

В воздухе висит спертая вонь сотен немытых тел.

Вьются спиритуальными червяками зловонные грезы:

Верю в удачу.

Люблю проститутку.

Зона - дом вора.

Жалость унижает блатного.

Лейтенант печатает шаг командора. Жалко ли ему несчастных солдат?

Утром, когда эта сонная гора наколок оживет вместе с сигналом побудки, лейтенант отвернется от молодой солдатни с брезгливостью эстета.

Хертогенбос.

Доминик Лампсоний рассказывает, что картина Босха "Искушение Святого Антония" была написана художником по заказу лейденского купца Йориса Фонтен ди Диеста. Получив картину, купец повесил ее в спальне, где всегда молился перед тем как разделить ложе с женой.

Однажды утром он бесследно исчез, и сколько его ни искали, найти не смогли. Решили, что его унес нечистый дух, и вдруг служанка, протирая доску от пыли, обнаружила хозяина на той картине. В виде маленькой клювоносой фигурки он появился четвертым среди тройки гадких уродцев, которые сгрудились под мостиком над обледеневшей рекой, по которому бесчувственное тело святого, изнуренного борьбой с адскими силами, бережно несут ученики... и хотя фигура хозяина отвратительно скрючилась, заросла горбом и вооружилась клювиком сорокопута, купца легко узнали все - и его несчастная жена и домочадцы. Надо же! В облике чудища с рыбьим хвостом он замышляет новую пакость против святого.

Эта ужасная кара воочию показала, что для греха нет никаких преград, пишет Лампсоний, и даже чудо на посылках у прегрешений.

Бишкиль.

Все тем же темным новогодним утром - в 7.00 - мы, тройка офицеров-двухгодичников, устало сдаем дежурство профессионалам и бредем в медсанчасть, в медкабинет к Попенко, отогреться с мороза и выпить по мензурке медицинского спирта за начало 1971 года.

Сил на застолье у трех лейтенантов хватает едва ли на полчаса.

Спирт и черный хлеб с квашеной капустой - руками из банки - вся наша закуска. Да еще крупная соль звезд за черным окном - присыпать душевные раны.

Алкоголь разом пронзает голову зубами прозрачного тигра.

И вот тут-то, возвращаясь домой, туманно шагая в леденящем сумраке звездного утра мимо штаба, нас озаряет шальная мысль увековечить мочой на льду у крыльца имя начальника штаба.

Отвернись, чистота, от лицезрения трех шутников... моих запасов едва хватило на заглавную букву "С", позарился на крупный кегль. Попенко выжал тоскливую петлю "у", и только могучий Карманов откозырял брандспойтом мощную квадригу "пруг".

На ледяном морозе желтые буквы застыли намертво наглым салютом: "супруг".

В полдень майор Супруг приехал к штабу на газике и увидел на льду отдание чести. Ну, распистяи! Тревога!

С гауптвахты прислали двух солдатиков с парой ломиков и лопатой.

Под дулом автоматчика те аккуратно выбили желтизну, но с явным умыслом оставили след своего труда - "супруг", расплывшись, пьяно орали на льду благим матом огромные белые буквы.

Так они кричали еще целые сутки, пока майор опять не явился с налетом на службу. Мать-перемать! После чего весь лед перед крыльцом соскоблили.

Босх.

Лед, как и огонь с водой, - один из лейтмотивов ада у Босха.

До нас не дошел оригинал его алтарного триптиха "Пляска смерти, или Аллегория Страшного Суда", но дошло несколько ученических копий алтаря и описание утраченного шедевра в письме-доносе Гильома Ворагинского... На центральной части триптиха изображен замерзший ад, пространство льда, подсвеченного изнутри заревом подземного пламени. Кое-где пламя вырывается из-под гнета языками густого дыма. В центре катка замерзший корабль. Это все тот же корабль дураков, известный по картине из Лувра, только доведенный до полного абсурда человеческой глупости: мачтой кораблю служит не зеленое дерево, а остов лошади, где ребра обвязаны глупейшими лентами, словно майское дерево, а позвоночник венчает розовый флаг с мусульманским полумесяцем. В толпе глупцов, пассажиров неподвижной посудины, - монах и монахиня с лютней в руках похотливо горланят любовную песню, как было положено влюбленным средневековья перед любовной утехой. Грех любострастия символизирует, вдобавок к парочке, блюдо с обледеневшими вишнями и кувшин, откуда свисает собачьим языком льда алое вино.

Грех чревоугодия представлен обжорой, который тянется ножом к куску льда в виде жареной курицы, и кутилой, который в приступе рвоты свесился за борт корабля, изрыгая язык заледеневшей блевотины. На носу шут, помочившись за борт, примерз струей к адскому льду и отчаянно пытается оторвать свою плоть от желтого ледяного корня. На корме врач с воронкой на голове удаляет у глупца камень глупости из головы. Для этого он рассек его череп ударом великанского ножа и тащит из башки дурня, как из гнезда, черную жабу.

Тут же сценку врачевания глупости венчает надпись: доктор, камень вынь вот тут, а зовусь я Олух Туп (Любберт Дас). В нидерландской литературе имя "Любберт" было синонимом "олуха" и "тупицы".

На левой створке алтаря - низвержение поверженных ангелов с неба. В их сонме неразличим Люцифер, так густа туча обугленной саранчи у подножия грозовой тучи, где виден гневный Господь, окруженный молниями.

Падая вниз на ледяной безжизненный пейзаж, падшие ангелы прожигают лед телами, раскаленными, как головни, только что выхваченные из печки. Синие огоньки жары и струпья пепла на углях создают удивительный контраст с сияющим льдом.

Но самый жуткий сюжет Босх припас для правой створки, где изображена известная сцена поклонения волхвов деве Марии в вифлеемских яслях. Только вся рождественская идиллия скована льдом и сверкает страшным блеском разноцветного айсберга, где фигуры восточных царей и Святого Семейства, туша быка и осла в хлеву замерзли от иудейской стужи в ночь Рождества. Истеричный свет зеленой звезды придает оледенению вид сказочного кошмара. В этом айсберге злобы есть только одна проталина - дымок дыхания святого младенца, который с горестным изумлением взирает из полыньи на лицо Богоматери. Ее лицо и живое, и теплое, но при этом веки Девы закрыты, словно тоже скованы льдом.

И постскриптум.

Гильом Ворагинский в Рим, к папскому престолу, кардиналу Лоренцо Барбелли:

Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

Мой кардинал, что хотел сказать своим нечеловеческим отчаянием Босх?

Почему его Господь, низвергая ангелов на грешную землю, восклицает в размах всего неба готической надписью: "Плодитесь и размножайтесь"?

И какой смысл вложен в уста вифлеемского Младенца, говорящего той же остроконечной готикой: "Сокрою мое лицо от них и увижу, каков будет конец их"? К кому обращены эти слова из "Второзакония"? К волхвам с дарами? Или, страшно подумать, к самой Пречистой и Святому Иосифу?

Одним словом, Иероним ван Акен по прозвищу Босх - подлинный богоотступник и слуга Антихриста.

Когда наконец мы увидим его на костре, ваше преосвященство?

Бишкиль.

Приказ начальника штаба - доноси! - поставил героя в самое затруднительное положение, и я не знаю, чем бы все это кончилось, если бы через два дня, ранним мартовским утром, в разгар весеннего половодья, застеклившего небесными лужами уральскую грязь, под грай воронья весь штаб дисциплинарного батальона во главе с комбатом Охальчуком не был - бабах! отстранен от работы.

В дисбат нагрянула оперативная бригада военной прокуратуры.

Пять следователей во главе с самим полковником Парновым!

На трех машинах и взводом охраны в автобусе.

Письмо заключенных солдат, под которым поставили подписи пятьдесят человек, о хлорных издевательствах Стонаса долетело наконец птицей в руке демобилизованного ходока в Москву, до приемной Президиума Верховного Совета СССР, и Военная прокуратура СА дала команду молнией навести порядок.

Стонаса арестовали первым и тут же заперли в камере на родной гауптвахте, после того как шлангами воды смыли всю хлорку со стен.

Батя и его верный Супруг оказались фактически под домашним арестом. При обыске в присутствии понятых в сейфе начштаба был найден мой рапорт о пытках, и после обеда меня уже допрашивали сразу два следователя.

Этот рапорт о хлорке, с учетом моего поднадзорного положения, пожалуй, спас лейтенанта от печальных последствий.

Но главное не в этом.

Не скрою, мне преподали серьезный урок, оказалось, что все-таки справедливость в стране зла может существовать. Опешив, я видел, как под взмахами следствия восстанавливается правота жизни и достоинство человека. Пусть даже на один только час!

Следственная группа вызывает меня на очную ставку со Стонасом.

Мы встречаемся на гауптвахте в комнате для свиданий с арестованными.

Когда старшину вводят в комнату, я долю секунды не могу его узнать. Бог мой, он был весь черен от синяков, обрит наголо и с кривой улыбкой растирал руки от снятых наручников.

В тот час, когда его после ареста привели на гауптвахту и оставили под присмотром дневальных, солдаты из роты охраны намеренно оставили дверь камеры незакрытой и выпустили из-под замка всех, кого еще не успели отправить в больницу. Отравленные хлоркой, полумертвые от мучений узники ползли червями по полу, чтобы доползти до изверга и расправиться с живодером. Выломав ножки от табуретки, Стонас зверем отбивался от налипшей кодлы, которая могла только царапаться и кусать. Кто-то из штрафников догадался позвонить в санчасть за подмогой, и на гауптвахту - убивать Стонаса - побежали больные зеки. Все оружие несчастных были только градусники. Они б, наверное, прикончили изверга, набили б рот крошевом стекла и плевками ртути, если б бегущих солдат не увидела охрана лагеря.

Автоматы с плеча.

Ложись!

Через полчаса вся гауптвахта была пуста, всех отравленных солдат увезли в военный госпиталь. Стонас один остался в камере, к которой поставили караул из нейтральных солдат, из тех, что сопровождали налет прокуратуры. Только так ему удалось уцелеть от расправы.

Так вот, я вижу, что Стонас несказанно рад видеть меня.

Он даже пытается протянуть руку для дружеского рукопожатия.

Но это только начало моих изумлений, старшина зачем-то решительно выгораживает чужака, вытаскивает лейтенанта из топи лагерных мерзостей.

Сумма его слов приблизительно такова - лейтенант небожитель, поэтому надо оставить его в покое. Он практически ничего не знает о том, как живет зона и весь дисбат, потому что не захотел держать сеть осведомителей, чтобы быть в курсе происходящего. Он живет в мире книжек и фантазий и не хочет видеть ничего вокруг.

Оставьте его... и отказался подписывать протокол очной ставки, вообще выводя меня за рамки следствия.

Небожитель...

Литовский крестьянин одним взмахом серпа проник в душу пижона, который павлином стоит на вершине башни слоновой кости посреди моря бишкильской кровищи, устремив взор из СССР в даль средневековья.

Бригада прокуратуры через месяц интенсивных допросов начертила карту бишкильского стойла. Оказалось, что гауптвахта Стонаса была далеко не самым жестоким бесовским бичом насилия.

Лагерь был в кровь истоптан конницей злобы.

Из закрытого доклада, который мне выдали на час под расписку для чтения, я узнал про то, что власть в зоне держал садист рядовой Фрунджян и его банда, от жестокостей которых тоже страдали десятки солдат.

Шутки Фрунджяна:

облить спящего бензином и поджечь, а потом набросить одеяло и сбить пламя с кожи, чтобы она не успела обгореть, или вбить незаметно в стул вахлака иглу и усадить на укол, или помочиться в графин и заставить пить шурика до состояния рвоты, или затея "чмок": тебе завязывают глаза и требуют целовать все, что поднесут к лицу, задницу, член или высохший кал на тарелке. Почему высохший? - чтобы ты не учуял запаха.

Настоящим филиалом Аида оказалось подсобное хозяйство дисбата, оттуда же в зону поступал пластилин, наркотик, который соскребается ложкой с голого потного тела, после того как наркоман нагишом побегает среди конопли, пачкая кожу пыльцой. Они умудрились вырастить втихаря делянку отменной густой конопли.

Но мимо.

По представлению прокурора были сняты со своих постов практически все командиры арестантских рот, начальник штаба и замполит, Стонас был увезен в городскую тюрьму и отдан под трибунал. Карающий меч навис над самим Охальчуком, он понуро поехал в Свердловск с повинной головой к командующему УРАЛВО и - бац! - вернулся на коне, раздувая ноздри от торжества. Ему влепили выговор с занесением в учетную карточку коммуниста, но оставили на посту исправлять допущенные ошибки.

Яро собрав в кабинет новых ротных дисбата и обновленный штаб, полковник гневно начал бессвязную речь о дисциплине, вскинул бессильно кулак, затем уронил голову на грудь и захрапел, - он был мертвецки пьян.

На этой свистящей ноте летящего лассо совещание оборвалось.

Черту аресту старшины сверхсрочника Стонаса и разгону батальонного штаба подвел капитан Самсоньев, который словно провалился сквозь землю и не появлялся в штабе все долгих два месяца, пока шла работа прокурорской бригады.

Мы увиделись с ним только в июне, золотым закатным вечером на проселочной дороге от лагеря к военному городку.

Капитан пылил к зоне на белой "Волге" и, увидев меня, просигналил.

Вышел из машины.

За эти два месяца он хорошо отдохнул, посвежел, нагулял животик. Сменил мужской одеколон "Спорт" на новый запах, более сладкий. Впервые он сам вел машину, а не вручил руль загадочной диве в погонах младшего лейтенанта. Кажется, он был в новенькой форме с парой золотых танков на бархатных лычках кителя. Особисты носили чекистский щит и меч только на парадной одежде.

Вот уж не ожидал, товарищ капитан, увидеть вас в прежних погонах, начал я.

Самсоньев легко подхватил принятый между нами иронический тон легких уколов.

Вы думали, меня повысят?

Вижу, вас никак не задели наши страсти.

Ошибаетесь, лейтенант, если б не вы, меня, может быть, и поперли как замполита и начштаба в шею пинками. Но сочли, что у нас хороший контакт.

Вы мне льстите, капитан. Впрочем, это в духе компетентных органов: делать из мухи слона, чтобы заработать хороший паек. Вынужден вас огорчить, вся ваша полочка в столовой пуста. Деликатесами потчевали прокуратуру.

Легкая тень набежала на лик гурмана.

Я это предусмотрел и кое-что захватил с собой.

Самсоньев иронично кивнул на заднее сиденье машины, где уютно покоилась внушительная коробка, придавленная сверху круглой жестяной банкой отборной астраханской селедки.

Не обольщайтесь, лейтенант, ничего не изменилось и не изменится, на место Стонаса найдутся новые химики. Вы думаете, что метла прокурора вымела дочиста?

Бросьте, капитан. Конечно, нет. Уверен, в зоне сменили лишь маскировку.

Правильно, все стало хуже. В зоне после изгнания фрунджянских волков власть захватила мелочь, саранча, крысы и гнус. А от гнуса нигде не спрячешься.

Я промолчал, потому что понимал - особист прав: любое дробление зла только увеличивает площадь гнета. Недаром Босх рисовал падших ангелов в виде комариного роя кровососущей нечисти. От оводов и мошкары грешному стаду спасения нет.

Единственная перемена, капитан, - полковник перестал приходить в штаб с любимым спаниелем. Бедняга Джерри скучает под присмотром домашних.

Завтра вас ожидает еще один собачий сюрприз. Мы убираем из охраны овчарок и закрываем псарню.

Товарищ капитан, Советский Союз давным-давно подписал международную конвенцию о запрете использовать собак при охране лагерей.

Одно дело наверху подписать, другое дело внизу приказать.

Что ж, эта новость стала еще одним знаком перемены злобной погоды над зоной, и я, пожалуй, впервые допустил в разговоре с Самсоньевым человеческую нотку.

Но, скажите, капитан, откуда такая ярость среди солдат? - сказал я почти про себя, только вслух... Еще пару лет назад все они были школьниками. Почему сверстники в зоне общей беды терзают друг друга, как одержимые бесом гиены?

Почему?

Признаюсь, ответ капитана Самсоньева я долгие годы практически не встречал ни в одной книге по этике и думаю, что честь этой формулы принадлежит его личному размышлению. Хотя отчасти его кредо было уже изложено в знаменитой работе австрийского биолога, лауреата Нобелевской премии Конрада Лоренца в 1963 году, за семь лет до нашей памятной встречи на проселочной дороге моей юности.

(Сама книга Лоренца "Das sogenannte bose" - "Агрессия или так называемое зло" - выйдет на русском языке только спустя сорок лет, в 2002 году).

Уловив смену иронии в голосе лейтенанта, Самсоньев помолчал, закурил и сказал:

Все дело в том, что человек не должен жить, как стадо, как скопище стойла и рынка. Нормальная единица гуманности - это большая семья. Тут гнездо милосердия и доброты, ласки к детям и почитания старших. Все, что свыше большой семьи, - шаг к взаимной ненависти. Община еле-еле выдерживает перегрузки, а город просто скопище всякой вони. Озлобление всех против всех началось в городах. Человек, как и приматы, биологически не выносит приближения к себе на расстояние ближе двух метров. Человек стоит на правилах львиного прайда или гарема горилл. Стоит только нарушить это кольцо обороны, как он превращается в волка. Шерсть встает дыбом на холке. Лагерь худший вариант такого вот скотского скопища. Совесть не выживает в сортирах, где все сидят орлами над дырками. Невозможно остаться наедине с собой. Люди притиснуты друг к другу, как крысы в клетке, их злость друг на друга естественна для одиноких царей.

Капитан помолчал.

Только расселив людей из коммуналок любых государств, мы можем уменьшить агрессию обороны и потребовать от них следовать голосу совести.

Ого, да вы анархист, мой капитан, подумал я, но ничего не сказал.

Тем временем капитан садится за руль и пылит на машине в вечернюю даль в сторону зоны, к заходящему солнцу, которое горой тусклого золота еще милосердно заливает мир уральских полей и лесов.

Конрад Лоренц:

"Есть веские основания считать внутривидовую агрессию наиболее серьезной опасностью, какая грозит человечеству в современных условиях".

Стонас прислал мне единственному два письма из тюрьмы (его приговорили к четырем годам лишения свободы).

В первом письме в конце лета он жаловался на тяготы тюрьмы, на тесноту в камере, писал, что ему снится хутор, сестры, мать и отец, цинично намекал, что нашел дружка, который скрашивает скуку. Вспоминал с тоскою дисбат, о-ля-ля! Карты и охоту на уток, когда я, окликнув, случайно спас Стонаса от пьяной дроби капитана Бакрадзе, который жахнул в кусты, целя в селезня, и дробь жадно просвистела над нами свинцовым плевком.

А в конце листочка сделал приписку: ты не думай, мой друг вовсе не жопник, а рассказывает по часу в день классный роман про французского графа Монте-Крысу, который был капитаном на корабле, хотел жениться на испанке, но его подставили в доносе дружки. И вот он нашел клад в тюряге, в камере одного психа-священника, и сейчас лежит вместо него на кровати в похоронном мешке, спрятав кисет брильянтов во рту...

Стонас спрашивал, что это за французский роман и не врет ли баюн, может, сам все сочинил?

Второе письмо пришло уже через год, под Рождество. Старшина писал в куцей новогодней открытке, что справедливость восстановлена, опыт губы пригодился, его сделали в тюрьме начальником изолятора для штрафников, и теперь уж он отольет гнусу хлоркой за все свои унижения. Пойми, подчеркнул он ручкой, ворье надо давить, исправит вора только позор.

Ни на одно из его странных посланий я не ответил.

Столько лет прошло, но для меня этот застенчивый изверг остался загадкой. Возможно, он втайне желал, чтобы книгочей-лейтенант объяснил ему самого себя, объяснил и нашел пути для спасения полуслепой души, которая кромсает грешников с ненавистью шяуляйского хуторянина, который, взяв в руки вилы, без трепета закалывает в курятнике воровскую выдру, вспарывает залезшего в хлев волчонка или приканчивает дикого кабана, который забрался в огород нажраться вдоволь дармовой картошки. Крестьянское сердце не признавало воровское скопище в зоне за людей, а лесное лихое зверье литовские топоры не щадят.

Хертогенбос.

(Исповедь расколдованной собаки.)

Рассказывают, что в городе, на паперти собора Св. Иоанна была поймана большая говорящая собака, которая слезно просила у прихожан милостыню. Исчадье ада отвезли в монастырь антонитов под городом, где два монаха, братья Антоний и Иаков, обладали искусством изгнания бесов и следствий над ведьмами.

Окропив пса святой водой из купели после крещения в той купели семи новорожденных, они долго пытали собаку, но, не добившись от нее ни слова, присудили принародно сжечь черную бесовку на площади перед церковью.

Только один Босх попытался вмешаться в глупое аутодафе и предъявил толпе хозяина собаки, местного нищего, который, прилюдно покаявшись, сказал, что это он говорил за собаку, вещая собственным чревом, и тут же произнес утробой несколько слов за собаку: подайте Христа ради, и даже заквакал, как это обычно делают нищие.

Тогда монахи, отложив сожжение пса, приказали схватить этого нищего и после пыток обвинили в том, что тот сговорился с ведьмой, которая и родила этого говорящего пса.

Взволнованные горожане кинулись искать отродье и нашли среди нищих молодую беременную нищенку, которая под пытками рассказала о том, что стакнулась однажды с дьяволом ночью у паперти, который предстал перед ней в образе прекрасного щедрого юноши. Тот положил в ее миску для подаяний много золотых монет и накинул на шею драгоценное ожерелье. Потом стал тянуть за ожерелье под землю, где на ложе в гробу среди костей покойника превратился в огромного черного пса, который ее изнасиловал.

Та смоляная собака и есть плод их мерзкой подземной случки.

Монахи пытались обвинить девушку в том, что художник по прозвищу Босх был также пособником дьявола, но девица была так тупа, что не понимала намеков и твердила, что мессир Иероним никогда не подавал милостыню, а, наоборот, гнал нищих от храма, чем нечаянно спасла Босха от обвинений в еретической порче.

Зато она призналась в том, что дьявол недавно снова утащил ее в гроб под городской площадью, где она опять предалась похоти, и сейчас должна родить свинью с головой ребенка.

Пойманную ведьму отвезли в Реймс, в резиденцию святой инквизиции, где бесовку сожгли, а вот собака сдохла в Хертогенбосе задолго до казни чертовки. Мертвую псину выбросили за стену монастыря, где собаку подобрали все те же нищие и с пьяными песнями понесли на носилках хоронить за городской стеной на берегу речки Аа. Ведь чудом той говорящей собаки они щедро кормились почти целый год.

Им на пути попался художник, который выкупил у нищей братии мертвое тело и отдал пса мастеру, чтобы сделать из шкуры хорошее чучело.

Это чучело черной собаки Босх поставил в углу своей мастерской с надписью: в назидание глупцам.

Извлечение камня глупости

Глупцы растут без полива.

(английская поговорка)

Хертогенбос.

Один пьяный глупец ночью мочился возле водосточной трубы во время дождя. Слушая, как густо льется струя воды, и, принимая в темноте излияние трубы за собственное журчание, он в полном изнеможении простоял на углу всю ночь с расстегнутыми штанами, пока дождь не перестал литься.

Хертогенбос.

Два глупых брата, желая сорвать с дуба груши, решили, что один из них влезет на дерево и, раскачивая ствол, будет сбрасывать груши вниз, а другой станет их собирать под деревом. Глупец битый час раскачивал дерево, но ни одна груша не упала на землю. Тогда стоящий под дубом простофиля стал жаловаться, что брат втихаря слопал все груши и ничего ему не оставил. Тот же, кто был наверху, принялся проклинать дурня за то, что он сожрал все груши, упавшие вниз. От спора дубины перешли к драке, и братьев еле-еле разняли.

Бишкиль.

Самая большая глупость, в которой я принял участие, началась с пропажи кур в военном городке, которых держали советские офицеры в личных курятниках.

За неделю кто-то утащил с десяток курей, не соблюдая ни выслуги лет, ни званий. Наконец, сперли курицу у самого командира трубного батальона, полковника Семейкина, на этом долготерпение армии кончилось - полковник собрал срочное совещание комсостава.

Что делать? И кто, черт возьми, виноват? Поставил вопрос ребром командир.

Одна часть офицеров божилась, что это дело пришлых лисиц, другая - что воруют кур бродячие собаки, каковых расплодилось в военном городке превеликое множество.

Полковник Семейкин колебался, чью сторону надо принять.

Тут на совещание вбежал старшина и, говорят, предъявил собранию петуха с ободранным крылом и клялся, что отбил пернатого друга из зубов бродячей... лисицы. Скорее всего, это вымысел, а вот за верность дальнейших событий я уже отвечаю.

С этим пора кончать! Встал на дыбы командир части.

С этими словами - внимание! - полковник Семейкин приказал выдать офицерам и старшинам трубного батальона мелкокалиберные винтовки для охоты на лис.

Одну из винтовок получил лейтенант Грудин, у которого рыжие воры утащили в один присест сразу двух куриц.

Первая неделя прошла спокойно, ни одному из охотников на прицел не попалось ни одной лисы.

Охота здесь одно удовольствие.

Летние вечера на Урале светлы, как петербургские ночи, месяц пригашен, глазу просторно и легко оглядывать заколдованные светлым сумраком улицы спящего городка, сладостно озирать небеса, исколотые звездной штопкой, окидывать взглядом поля и леса, где без труда заметен перелет каждой совы с одной сосны на другую.

Я только заснул - звонок.

Кто говорит?

Носорог.

Что случилось?

Беда, беда,

Бегите скорее сюда...

Товарищ лейтенант! ЧП! Срочно в штаб! Воскликнул голос дежурного. Машина уже ушла.

И бросил трубку.

На часах скоро полночь.

Что стряслось?

Выбегаю из домика навстречу летящим фарам ошалевшего газика.

Что там?

Джерри ранен! Вскричал шофер начштаба отчаянным криком Помпеи, угодившей под гнев Везувия.

Как? Мое сердце ухнуло в пропасть.

Поднять руку на любимого спаниеля полковника Охальчука?

Во всем подлунном мире не было более страшного преступления!

Он жив?

При смерти! Отвезли в Челябинск в ветеринарную клинику!

Штабной шофер был бледен от ужаса, машину тоже трясло как в лихорадке. Да и у месяца в небесах стучали вставные челюсти.

Тут надо взять паузу, иначе пропадет весь соус трагедии.

В тот вечерний час у комбата шло позднее совещание.

Вдруг звонок, Охальчук поднимает трубку.

Папа, в Джерри стреляли! Крикнула дочь в трубку и разрыдалась.

Представьте себе картину Репина "Не ждали", когда появление знакомой фигуры на пороге дома вызывает шок среди близких.

Подобное смятение случилось и в Бишкиле.

...Полковник Охальчук был единственным, кто сохранил в тот миг трезвую голову: кто стрелял, мать-перемать?!

Грудин из трубного батальона!

Где он?

Побежал в сторону части!

Выскочив из-за стола, Охальчук кинулся из кабинета к машине, где дремал шофер, - жми прямо к трубному. Полями!

Он понимал, что должен успеть перехватить мерзавца до того момента пока Грудин добежит до контрольно-пропускного пункта и скроется за крепостной стеной охраняемой зоны.

Это же понимал и бегущий по дороге заяц трусохвостик.

Короче, поняв, что машину не перегнать, Грудин не стал бежать до КПП, а лисой поднырнул под колючую проволоку и спрятался в части. Охальчук ворвался на КПП и едва не пустил в ход оружие. Кто знает, чем бы все кончилось, если бы следом не примчал на мотоцикле зять Охальчука, с новой депешей:

Джерри жив, но истекает кровью.

Комбат помчался к собаке.

Я вошел в кабинет полковника в первые минуты после его возвращения из ночной поездки в город в ветеринарную клинику. Настенные часы глухо пробили полночь. Полковник тучей сидел за столом, разложив перед собой карту-план военного городка.

Он был абсолютно трезв, что не предвещало ничего хорошего.

Садись, ты уже в курсе?

Да в курсе, товарищ полковник.

Этого говнюка будем сажать. Вот смотри.

Полковник взял карандаш и ткнул в план.

Это крыльцо, где находилась точка стрельбы.

Он написал "говнюк".

Это (он нарисовал жирный кружок) Джерри. (Он сначала написал "Джерри", но подумал и густо зачеркал "Джерри".) Нет. Это огневая цель.

И написал с густым нажимом:

Огневая цель.

Говорить полковнику в сей миг величайшего приступа ярости о том, что посадить лейтенанта Грудина из-за раненого спаниеля - утопия, было не столько бесполезно и опасно, сколько бесчеловечно.

Пусть перегретый паровозный котел выпустит пар.

Смотри, тут находилась моя дочь.

Полковник нарисовал квадратик и подписал:

Свидетель преступления № 1.

Подумал и добавил крупным нажимом:

Цель № 2.

Тут находилась детская коляска старшины Цаплина с ребенком.

Он нарисовал второй квадратик и написал крупно-крупно:

Ребенок!

И вообще, лейтенант, в песочнике было много детей.

И он нарисовал овал, который густо истыкал точками.

И надписал:

Дети!

На моих глазах вечерний двор превращался в пионерский утренник.

Вот сектор обстрела.

И полковник отвел от точки, которая изобличала Грудина, влево и право длинные тараканьи усы, которые густо заштриховал и надписал печатными буквами боевой задачи:

Сектор обстрела.

Кошмарный луч пальбы захватывал весь двор и даже слегка изгибался, вправо прижимаясь к окнам соседнего дома.

По ходу слово "говнюк" было сокращено до одной буквы "Г".

Грудин.

Посмотрев критически на картину побоища, полковник решительно увеличил площадь обстрела. Теперь штриховкой было накрыто полгородка, словно Грудин палил из автомата, а не из мелкокалиберной винтовки. И не с крыльца, а из дота.

Сам видишь, откинулся полковник на спинку стула, отшвырнув карандаш.

Этот мерзавец угрожал своей пальбой десятку детей!

Цаплин обнаружил дробь в коляске!

Моя дочь, наверное, тоже чудом не ранена!

Вот ее рапорт.

На листе, вырванном из тетрадки, я успеваю заметить:

Полковнику Охальчуку от дочери Охальчук.

Папа, я гуляла во дворе с Джерри в 20.10, когда попала под прямой перекрестный огонь...

Полковник отнимает листок и вычеркивает все упоминания о спаниеле.

При чем здесь Джерри? Собаку вообще не упоминай!

И накладывает резолюцию:

Лейтенанту Королеву!

Возбудить уголовное дело по факту стрельбы в военном городке против говнюка лейтенанта Грудина.

И подпись:

Полковник Охальчук.

Смех смехом, а прекратить этот абсурд под силу только военному прокурору, да и то не сейчас, а только в тот момент, когда я приеду с законченным делом и поставлю Парнова перед фактом.

Короче, утро в тот день над батальоном так и не наступило, ни единый луч солнца не проник сквозь кучу мировой мглы, которая легла полковничьим брюхом на окрестности Бишкиля.

Сам полковник уехал навсегда в город, чтобы быть поближе к любимцу.

Тем временем ко мне в кабинет трусливой цепочкой шли старшины и офицеры из числа тех, у кого были дети и которые жили в домах вокруг двора, где разыгралась трагедия. Все в один голос клялись, что в тот поздний час двор кишел детьми, которых пришлось чуть ли не спасать от фашиста, который де был пьян, безобразно матерился, нарушая общественный порядок, стрелял в детей не из одной, а, кажется, сразу из двух мелкашек и, по словам жены сержанта Цаплина, был в черных сатиновых трусах и делал непристойные намеки... Она же прикатила к штабу вещдок - детскую коляску, тент которой дробь продырявила с такой густотой шила, что оставалось только развести руками, каким чудом уцелел краснощекий бутуз.

Его густой рев был тоже мне предъявлен вместе со справкой, которую подписал наш трус военврач Иванков с диагнозом: "нервное перевозбуждение младенца".

Если бы я был своим, каждый бы дал понять: "Да вру я, вру; пиши, что надо, а я подпишу", но я был чужак, университетский подкидыш, и потому приходилось лезть из кожи, лгать из необходимости, преодолевая стыд и понимая по моим глазам (взятым напрокат у Станиславского): не верю.

Хертогенбос.

Один человек был любовником жены пекаря. Как-то ночью он был у нее в постели и увидал, что домой возвращается муж. По совету любовницы (притворись свиньей!), он поспешно бросился в свиной хлев, который находился под лестницей, но замешкался. Войдя в дом, муж услышал подозрительный шум в хлеву и спросил испуганно: кто это? Тогда любовник стал хрюкать по совету любовницы, но хрюкал так неестественно, что пекарь недоверчиво спрашивал все испуганней: кто это? кто это? кто это?!

Тогда любовник сам, теряя от страха голову, простонал как можно жалобнее: "Это я - жалкая свинья". Пекарь так испугался, что в ужасе кинулся вон из дома к соседям, крича о том, что в его свинье спрятался дьявол. Тем временем любовник благополучно сбежал.

Бишкиль.

(Продолжение глупости.)

Иду в расположение трубного батальона допрашивать Грудина.

У вражеской части все приметы войны.

Напротив КПП демонстративно стоит наша штабная машина с раскрытыми дверцами, где за рулем дремлет на солнцепеке зять Охальчука, здоровенный санитар медсанчасти, на лице которого написан сплошной мат-перемат. Тут же загорают солдаты, не меньше десяти человек, правда, без оружия. Не хватает только переносной петли для суда линча и знойных техасских прерий времен ку-клукс-клана, чтобы повесить мазурика.

В трубном батальоне тоже объявлена повышенная боевая готовность. На вышках торчат по два автоматчика. Ворота наглухо заперты. Офицер с вышки наблюдает за мной в бинокль, солнце вспыхивает на окулярах.

Предъявляю документы на КПП и попадаю прямо к командиру части полковнику Семейкину, который нехотя вызывает бедолагу для допроса.

Явление героя.

Грудин - тщедушного облика человек с куриной грудью, почему-то вызывает у меня исключительно куриные аллюзии.

Он заметно напуган.

Он в домашней пижаме и спортивных тапочках на босу ногу, то есть в том, в чем настигла судьба.

Его рыжий хохолок напоминает свисший вниз петушиный гребень, а сам он побитого метлой петушка.

Успокаиваю беднягу.

Не думаю, что прокуратура примет ваше дело к производству, но все-таки инцидент налицо, расскажите обстоятельства дела, и мы вместе напишем объяснительную записку.

Несчастный переводит дыхание.

Показания, которые дает лейтенант, рисуют следующую картину.

Выйдя вечером с винтовкой наперевес прогуляться по городку, Грудин уже с крыльца заметил на детской площадке наглую огненно-рыжую лису, которая принюхивалась к запаху кур. Недолго думая он вскинул винтовку к плечу и уложил лису наповал залпом шрапнели. Ай, молодец!

Но можно себе представить его ужас, когда к телу рыжей лисицы кинулась дочь полковника Охальчука с поводком в руке и заголосила на весь двор:

Папа, Джерри убили!

Слегка заступаясь за лейтенанта, замечу, что он был близорук.

Поняв, что вместо лисы он убил всем известного рыжего ирландского спаниеля, любимца полковника, коменданта военного гарнизона, беспощадный нрав которого был не менее знаменит, Грудин кинулся сначала в дом, но тут же сообразил, что спастись от расправы сможет только в родной части, и, переменив направление, рванул туда по дороге от городка. Бежать пятнадцать минут.

Стой, гад! Страшно закричала хозяйка собаки, но кинулась не догонять беглеца, а в дом, к телефону.

Звонить в часть отцу.

Что ж, Грудин сразу догадался, кто гонится за ним наперерез через ночное свекольное поле в газике с парой пылающих фар.

Отмечу, что бежал лейтенант в спорттапочках с винтовкой в руках.

Трубный батальон, наверное, самое простое сооружение в мире. Это всего лишь колоссальная груда труб разного диаметра, окруженная прямоугольником колючей проволоки с двумя вышками охраны на противоположных углах. Плюс казарма, штаб, столовая и солдатская баня. Задача батальона так же проста, как этот прямоугольник, - беречь проклятые трубы на случай войны, когда потребуется ремонтировать разрушенные противником нефтяные и газовые магистрали.

Поняв, что опередить машину ему не под силу, Грудин - была, не была! нырнул под сетку периметра, окружавшего трубы, и сразу попал в луч прожектора, которым освещается запретная полоса. Черную тень нарушителя с винтовкой в руках заметил охранник с ближайшей вышки и дал вверх автоматную очередь.

Тревога!

Грудин на последнем издыхании кинулся к КПП, чтобы предупредить дежурных о своем глупом вторжении и отменить переполох.

Но как назло, по иронии хохота, именно в эту минуту второй солдат спустился с вышки, чтобы сладко присесть орлом в лопухах внизу у лесенки. И когда дежурный офицер рванул трубку узнать, почему стрельба, первая вышка ответила: нарушитель в зоне! А вторая смолчала. Тогда офицер с перепугу дал команду общей тревоги и над батальоном взвыла сирена.

Напуганный сиреной солдат, подтянув штаны, вместо того, чтобы взобраться назад на вышку, залез в трубу и затаился. И глупостью своей увеличил панику, потому что, прибежав к пустой вышке, начальник караула сержант обнаружил наверху у перил один автомат и сдуру решил, что солдат застрелился, о чем доложил на КПП по телефону, и полез искать упавшее с вышки тело самоубийцы на земле все в тех же лопухах у лесенки.

(Если читатель думает, что автор перегибает, подчеркиваю полную точность идиотической картины.)

Но вернемся к бегущему зайцем петушку.

Грудин вбегает на КПП и признается в том, что нечаянно пристрелил Джерри, у него отнимают винтовку и тут же прячут беглеца в шкаф караула.

Охальчук врывается на КПП - поздно! Где он, суки! Дежурный офицер требует, чтобы полковник немедленно покинул расположение чужого батальона. Отодвинув офицерика, Охальчук хватает телефонную трубку на пульте, тот возмущенно требует убрать руки и получает в глаз кулаком, а полковник ревом в трубку поднимает по тревоге роту охраны дисбата и требует прислать свободных от службы солдат молнией к вражеской части.

Чем бы эта война закончилась, неизвестно, если бы не зять Охальчука, который - повторяю - примчал к Бате на мотоцикле с депешей: Джерри жив, но сильно ранен.

Только мне было не до смеха.

Теперь весь зрачок анекдота переместился на спаниеля.

Хертогенбос.

Крестьяне из деревушки Мундинген под городом случайно нашли на дороге рака. Откуда он взялся, никому не известно, потому что в той местности раков не водится. Испуганно окружив рака, они увидели, что чудище к тому же не идет вперед, а пятится назад, и не понимали, что это за зверь. Тогда, кинувшись в деревню, они колокольным набатом созвали всех и стали совещаться о том, что это такое, но все без толку. Наконец все обратились к портному, который побывал некогда в чужих краях. Озадаченный портной сказал, что, по его мнению, это либо олень, либо голубь. Но крестьяне ему не поверили - у рака не было ни рогов, ни крыльев. Тогда портной сказал, что это наверняка саламандра. Тогда простофили взяли с собой вилы и камни и, боясь подойти ближе, закидали неизвестного зверя каменьями, а место его смерти обнесли валом и высоким частоколом, чтобы ни люди, ни скот не погибли от заразы.

Бишкиль.

Три дня спустя первый слабый луч солнца прорезал египетскую тьму над батальоном, пронесся робкий слух, что Джерри пошел на поправку.

Кольцо блокады вокруг вражеской части ослабили, но Грудину передали, чтобы он и носа не показывал в военном городке. Тогда несчастного срочно отправляют в отпуск и тишком отвозят ночью в Челябинск, причем первые полчаса езды лейтенанта прячут в багажнике "Москвича".

Пора и мне везти дело о Джерри в Челябинск.

Что ж, еду в прокуратуру с тощей папочкой черного юмора.

В папке постановление о возбуждении дела, пространное объяснение Грудина, объяснительные записки свидетелей, справка из медсанчасти о "перевозбужденном младенце". Протокол осмотра места происшествия. И мое резюме с вопросом о целесообразности следствия.

Вхожу в кабинет военпрокурора.

Докладываю полковнику Парнову о том, что расследую уголовное дело, возбужденное Охальчуком против лейтенанта Грудина, который то-то и то-то...

Стараюсь быть убедительным.

Он что, рехнулся? Не верит ушам полковник, с недоверием заглядывая в дело.

Впервые прокурор забыл предложить мне сесть.

Может быть, он нарезался? Только не врите.

Он был абсолютно трезв. Просто любит собак.

Оружие изъяли? Машинально ловит нить логики в паутине абсурда прокурор.

Нет, постановление об изъятии не подписано, Охальчук у ветеринаров.

А что за пес такой? Пытается понять бредятину прокурор, слепо листая папку. От растерянности он даже забыл надеть очки.

Джерри, товарищ полковник, рыжий ирландский спаниель. Хорош в охоте на уток.

Отставить! Хватит смеяться! У вас не дисциплинарный батальон, а балаган! Если я позвоню командующему округа, он в миг снимет Охальчука с должности! Это черт знает что! Бред сивой кобылы!

Пес пошел на поправку. Может быть, все обойдется.

Прекратите ваши шуточки, товарищ лейтенант. Вы думаете, в армии одни идиоты?

Полковник в гневе хватает трубку: коммутатор, срочно соедините меня с командующим!

Бред уже заливает пожарной пеной Олимп.

Что... в Москве? Кто его замещает? Нет, спасибо.

Парнов бросает трубку и берет себя в руки.

Дело к производству я у вас не приму!

Он брезгливо отстраняет папку на край стола.

Сообщите Охальчуку, что прокуратура не клуб собаководов!

Ступайте!

Когда я возвращаюсь в Бишкиль, над батальоном уже показался краешек солнца.

Джерри завтра выписывают! Счастливо сообщает мне подвыпивший штабист, как только я схожу на станции с поезда.

Ага, ледник начинает пятиться - штаб потихоньку приходит в себя.

У пивной палатки на станции гудит кучка офицеров дисбата, все боятся поверить в хорошие новости.

Короче, до выздоровления Джерри я не знал истинного смысла слова "ликовать"...

Повальная пьянка бушевала несколько суток, Охальчук вынес Джерри на руках из джипа, спаниель облизывал сырые щеки хозяина, повара на радостях испекли весенний кулич, даже в зоне отменили рабочие дни и позволили солдатам позагорать, а расконвоированным разрешили купаться в карьере, затопленном чистой водой.

Кстати, расконвоированные, то есть те солдаты, которые пользуются абсолютным доверием офицеров и выходят из зоны, - сплошь убийцы, и все как один шоферы, из числа тех несчастных ребят, которые задавили во время учений на ночном перегоне какого-нибудь спящего посреди шоссе алкаша. Мой опыт зоны таков - лишь убийцам можно было довериться.

Я пытаюсь дождаться, когда полковник Охальчук протрезвеет, чтобы поведать горькую правду о фиаско с делом Грудина, но пиршество явно затягивается. Неожиданно меня выручает капитан Самсоньев, он легко берет со стола дурацкое дело и возвращается через десять минут с разорванной папкой, - я еще раз дивлюсь про себя силе полковника: одним махом разорвать дело толщиной все-таки страниц на двадцать, закованное в твердую папку, о, для этого нужна страсть.

Вот, лейтенант, дело закрыто, смеется капитан госбезопасности, показывая две половинки луны и кидая куски в корзину.

А затем проницательно замечает:

Поверьте, лет через двадцать вы будете вспоминать лагерь как подарок судьбы.

Положение во гроб: юноша с черепом старика

Твоя душа горит щепой смолистой,

Разбрасывая искры на лету.

Не ведая...

Циприан Норвид.

Когда стаял снег и пересохли ручьи, а уральские проселочные дороги стали снова доступны машинному колесу, я... забираюсь в штабной газик и в жаркий апрельский денек еду завершить дело, доставшееся мне в наследство еще в августе прошлого года, от предшественника-беглеца лейтенанта Петрушина. Дело сумасшедшего рядового Драницкого... Вот уже больше полугода он находится в психиатрической клинике, и пора ставить точку в этой возне.

Нет ничего печальней сумасшедших домов в глубокой провинции.

Даже кладбища смотрятся веселей.

Длиннющий барак, дощатый гроб, окруженный разломанным забором, ржавые решетки на окнах, кучи воронья на помойке, пар над прачечной, кухонный лязг кастрюль из столовой и прочие шумы, запахи и блеск нищеты русского милосердия. Особенно дико выглядит бюст Ильича на каменном столбике, крашенном серебряной краской, посреди разбитого цветника, где в чернозем высажена уколами пальца зелень рассады.

Мой газик окружает свора собак, я не решаюсь спрыгнуть с подножки в лающий частокол, и мой шофер давит на бииппппппппп... пока на крыльцо не выбегают санитары. Два толстяка.

Эти рожи надо видеть, описывать их бесчувствие бесполезно. На ум приходит знаменитое умозаключение скептика Пиррона о том, что истинный философ должен быть образцом абсолютной атараксии, или невозмутимости, наподобие корабельной свиньи, которая вовсю лопает бурду из корыта в самый разгар шторма, не обращая внимания на бурю.

Пирроновы свиньи разгоняют собак и сонно ведут лейтенанта к дежурному врачу. Последний санитар скучным лязгом закрывает за мной двери, а первый открывает новую дверь, только дождавшись сзади поворота ключа. И вдруг я остаюсь один-одинешенек посреди широкого коридора.

Кабинет врача в конце, крикнул санитар и скрылся, свинтус, закрыв дверь.

Слева и справа раскрытые настежь палаты, и вокруг вкусненького лейтенанта в погонах тотчас начинает густеть толпа несчастных созданий. Их взгляды не предвещают ничего хорошего. Первым ко мне подступает меланхоличный верзила, который медленно поднимает кулак и тянет в мою сторону голую длинную руку, я начинаю пятиться и упираюсь спиной в стену, еще шаг верзилы - и кулак повисает у моего лица.

Боря, миролюбиво мычит несчастный, и только тут я понимаю смысл угрожающей сцены: на кулаке психопата крупно выколото "боря".

Так он всего лишь знакомится.

Товарищ лейтенант, кричит врач - девушка в белом халате в конце коридора, - и ее оклик ударом бича разгоняет толпу.

Врач густо накрашена, даже губы обведены карандашиком. Эта размалеванность в глубинах гробовой мглы красуется яростью могильной маски на мумии.

Узнав, что следователь прибыл из-за рядового Драницкого, девушка-психиатр, нахмурив грим, говорит, что предварительный диагноз вялотекущая шизофрения - не подтвердился, солдат абсолютно здоров и его можно хоть сегодня забрать в часть. Он симулянт.

Вот так номер! Но рядовой Драницкий солдат переменного состава, он зек, и так просто полгода психушки ему не сойдут. Его судьба на контроле военной прокуратуры. В надзорном деле поставлен вопрос о симуляции слабоумия в дисбате и, раз он здоров, солдатику грозит новый суд и новое лишение свободы (прежде он был осужден за самовольное оставление части).

Мне придется сказать ему об этом.

Что ж...

Я прошу разрешения поговорить с рядовым на свободе, за стенами узилища, и врач нехотя разрешает. Только с вами будет на всякий случай один санитар.

Знакомлюсь с Драницким - передо мной красивый стройный нерусский молодой человек в очках. Как выяснилось позже, поляк из тех обрусевших переселенцев, которые осели в Литве еще до того, как она стала советской.

И он вовсе не забубенный солдатик. Это человек примерно моих лет. И явно моего круга.

Выходим на волю, от головокружения весны и блеска распутицы его лицо разом затеплилось радостью бытия, санитар вяло предлагает снять сапоги с больного - мол, в носках далеко не уйдет.

Унижения униженных машинальны, я вижу, что санитар совершенно равнодушен к собственному желанию разуть больного. Зло вылетает из его рта, как дыхание. Отставить! Я киваю на своего автоматчика-шофера. Никуда он не побежит. Мои погоны и военный газик и открытая грачиная местность делают свое дело. Санитар (сняв все же очки с арестанта) опускает зад на крыльцо покурить, а мы гуляем по дорожке вокруг узилища.

Я медлю говорить Драницкому о мрачных перспективах нового суда по факту симуляции шизофрении.

И он, и я истосковались по родственному общению. Мы взахлеб говорим о польском кино, о шедевре Анджея Вайды "Пепел и алмаз", о блистательной игре Збигнева Цыбульского в роли Мацека Хелмицкого. О Еве Кшижевской в роли Кристины. Мой собеседник буквально пьянеет от звуков польских имен... я медлю с обвалом нахмуренной судьбы.

Это первый интеллигент среди солдат, которого я встретил за полгода службы.

Послушайте, товарищ лейтенант, внезапно глаза Драницкого переполнили слезы.

Вы интеллигентный человек. Любите Польшу. Вас ко мне сам Бог послал. Я католик. Я верующий человек, сегодня большой праздник (он сказал, но я забыл какой). Помогите мне помолиться хотя бы и в русской церкви. Христос один для всех. Это рядом. Вон там.

Его рука указывает вдаль, где я действительно замечаю силуэт какой-то церквушки в тесноте берез...

В те годы встретить молодого верующего, который не прячет своей веры, можно было только в психушке, тем более католика.

Что ж...

Еще ночью я писал наспех в набросках романа "Корабль дураков" слова Бог, дьявол, дева Мария, и для меня внезапная просьба Драницкого не пустой звук, тем более что неизвестно теперь, когда ему выпадет возможность перекрестить лоб. И хотя (стараюсь вернуться в умонастроение тех дней) в моем увлечении Христом было больше экзотики, чем веры, все же... все же...

Прикидываю, - до той церквушки езды на машине едва полчаса.

Хорошо, едем. Только боюсь, она заперта. Или отдана сельпо под склад для картошки.

А крест! Восклицает Драницкий в слезах. На ней же крест.

Действительно, приглядевшись в синеватую даль, замечаю на макушке церквушки золотистый блеск креста. (Отмечаю про себя и белый бинт с пятнышком крови на левой руке солдата.)

Даю команду шоферу, предлагаю санитару остаться в клинике, но тот хрюкает от досады и гузном вперед лезет за нами в машину.

Полчаса езды по алмазного блеска грязюке и

Стоп!

Остановим память тут, посреди грязюки, и оглядимся по сторонам... Бог мой, весь пейзаж измордован людьми до состояния обморока. Ямины от машин, искалеченный топором лес, брошенная связка грязных стволов, и тут же трактор, пьяно утопший по пояс в болоте. Даже небо загажено дымом котельни.

Почему так засрана наша весна?

В Ново-Иерусалимском монастыре под Москвой, в маленьком музейчике хранятся под стеклом вериги неистового патриарха Никона. Того самого легендарного патриарха, с которого ведет отсчет раскол Русской православной церкви... Признаюсь, я впервые увидел, как выглядит слово вериги.

Это были два толстых тяжеленных железных бруска, согнутых таким образом, чтобы их можно было надеть на плечи. Мало того, что они были невероятно тяжелы, вдобавок еще они были увенчаны острыми шипами. Эти ручные терния были предназначены для того, чтобы ежеминутно до крови терзать монашескую плоть.

Я не хочу ни осуждать, ни поддерживать это рвение.

Но вот о чем невольно тогда подумалось. Когда идеалом государственной церкви становится терзание плоти, уподобление ранам распятого Христа, то в конце концов земля так же уподобляется мистическому Божьему телу в час распятия.

И такое поведение земли и ее народа считается правильным. Не потому ли наши пейзажи растерзаны, поля исполосованы траками, леса порублены и весь национальный ландшафт истерзан до крови, доведен до состояния эстетического обморока и экологической катастрофы?..

И это не только результат обнищания идеалов, плод бесхозяйственности и экологического террора, но еще и ментальная установка на боль, роковая установка на подлинность бытия, которое у нас невозможно без ран.

(Если представить христианство в виде Христова Тела, то теологическое место России, конечно же, будет на месте раны Христа, полученной им на кресте от удара римского копья под ребро.

Да, быть такой вот раной - весьма незавидная историческая участь, но и представить Спасителя без нее тоже невозможно.)

Поехали!

Газик рванул галопом.

Мы подъехали к несчастной церквушке в глубине невысокой ограды, посреди сельского кладбища. Она была заперта, тут я оказался прав, только отдана не сельпо, а местному клубу, о чем говорила доска с наклеенным расписанием киносеансов. В Новый год здесь "казали" комедию "Фанфан-Тюльпан" с Жераром Филиппом.

Церковь стояла круглой сиротой посреди весенней распутицы, поблизости не было ни села, ни единой живой души, даже кладбище едва ли начерпало полсотни могил, заброшенных и печальных. Кто в прошлом веке поставил храм посреди полей и перелесков? Кому затем пришло в голову устроить здесь клуб? Кто оставил гореть золоченый крест на макушке? Единственные жители белого пятнышка - вороны да грачи, взлетевшие с голых берез взъерошенным листопадом черного гвалта.

Окованная железом дверь и решетки на окнах не оставляли бедному Драницкому никаких шансов увидеть иконы, но тут проявил смекалку наш солдатик-шофер, он не поверил в прочность решеток и обнаружил, что решетку на втором боковом окне можно раскрыть, словно ставни, а приставив к стене малярную лесенку, можно взобраться на широкий каменный подоконник и спрыгнуть на пол.

Я спрыгнул первым, Драницкий вторым. Санитар и шофер остались снаружи.

В полумраке простора косо сверкало драгоценное желтое лезвие солнечный меч, пронзивший лучом тишину. В центре храма стояли лавки для зрителей и престол для антиминса, креста и Евангелия, который вынесли из алтаря, чтобы ставить на стол проекционный аппарат, но сам маленький алтарь кое-как уцелел, к нему прибили крюки для киноэкрана и небрежно заклеили газетами священные лики, фрески по стенам тоже наспех замазали, а вот до Вседержителя на изнанке купола не добрались, и Саваоф взирал с потолка прежним укором горнего абсолюта. Драницкий буквально кинулся к алтарю и, отодрав полоску газеты, там, где удалось, встал на колени перед образом святого Петра (а может быть, Павла) в деисусном ряду слева от Иисуса и стал молиться с такой истовой страстью, что я невольно почувствовал себя лишним и отошел в сторону.

Пыл его веры был укором льду моего рассудка.

Что ж...

Бог богат в милосердии, и тому, кто придет последним, достанет щедрот, как первому.

Дивес ин мизерикордия!

Я вспомню жар Драницкого много лет спустя в Риме, на аудиенции Папы Иоанна Павла II в зале католических конгрессов.

Случай посадил меня как раз в гущу делегации польских летчиков, которые при виде Папы, - его ввезли в зал в папомобиле, в стеклянной карете на четырех колесах, - вскочили с ногами на сиденья (так поступили еще несколько сот человек) и развернули плакат: "Летайте польскими авиалиниями!". При этом комическом практицизме они едва могли сдержать слезы восторга и обожания при виде великого поляка, епископа Рима, наместника Иисуса Христа, преемника князя апостолов, верховного понтифика вселенской церкви, патриарха Запада, примаса Италии и раба рабов Божьих Кароля Войтылы из Вадовиц. Папа в белых одеждах сиял подобно небесному ангелу. За пять минут до его появления бесшумно включились кондиционеры (ну жмоты!) и свежесть обняла понтифика прибоем морского бриза.

Обращаясь в зал, слиток белизны полушепотом тяжко больного, сгорбленного болями человека прочитал на латыни с листа внушительный текст, из которого я смог разобрать только несколько фраз Папы, например: мы потому такие разные в этом зале и в этом мире, что Бог един... но мимо! вернемся из зимнего Рима на апрельские распутья Урала.

О чем думает тот сумрачный лейтенант в углу храма, стоя в луче света, спиной к алтарю в мышином шорохе жаркой польской молитвы?

Во-первых, он думает, что в его интересе к Богу больше поиска красоты, чем жажды истины или веры.

Во-вторых, никакой гастроном не умеет пережевывать жизнь в сыром виде. И потому он вспоминает сейчас сцену из фильма Анджея Вайды. Это убегание в память мысленно помогает ему встать рядом с Драницким если не на колени, то хотя бы лицом к алтарю как к черно-белым кадрам на экране.

Лейтенант косо парит напротив экрана в том эпизоде, где Мацек с барменшей Кристиной после свидания в номере вышли прогуляться в прохладной ночи и попали под майский ливень.

Вот, взявшись за руки, они бегут к полуразрушенному костелу, чтобы укрыться там от дождя.

Посреди костела с потолка свешивается головой вниз сорванное распятие. По лику Христа текут дождевые капли. Ветер со скрипом раскачивает распятие из стороны в сторону.

Кристина пытается разобрать надпись на старом надгробии.

Твоя душа горит щепой...

Читает она с паузами.

Смолистой...

Пронзительный сухой скрип дерева мешает слышать Кристину, и Мацек придерживает распятие.

Кристина:

Разбрасывая искры на лету,

Не ведая, зажжет ли светоч чистый

Или навеки канет в темноту.

Мацек закурил сигарету. Слушает.

Останется ли только пепел серый

И ветер унесет его тотчас...

Кристина:

ничего не видно. Не может она разобрать дальше старую надпись.

Мацек бросает ей спички, и, не дожидаясь, сам заканчивает стихи Циприана Норвида из "Фантазии за кулисами":

Или под пеплом, вестник новой эры,

Вдруг засияет гранями алмаз.

Хертогенбос.

Рассказывают (пишет Доминик Лампсоний), что в дом к Босху явился восточный купец, приехавший из Багдада, он предложил ему купить удивительные шахматы, в которые можно будет обыграть саму смерть в последний час жизни и отдалить свой срок на месяц, а то и на целый год.

По всегдашней тяге к неведомому и потустороннему Босх решился купить эти шахматы и отдал тому купцу немалые деньги, после чего попросил сыграть с ним вместо смерти и показать правила этой восточной игры.

Купец согласился, и оба поставили на кон по дню своей жизни.

Они кинули жребий, и купцу выпало играть черными фигурами, а Босху белыми.

Первое правило, сказал купец, всегда играть белыми фигурами и не брать в руки черных. С этими словами он взял в руки белую королеву у Босха, и все черные пешки тут же исчезли с доски.

Теперь твоя очередь, сказал купец.

Второе правило - ты можешь отменить первое правило и придумать свое собственное.

Босх, удивленный странными шахматами, тоже взял в руки белую королеву и сказал: пусть черные пешки вернутся на место, и мы начнем игру снова.

И черные пешки вернулись на сторону купца из Багдада.

Отлично, сказал тот, взяв в руки черную пешку, и, делая шаг по доске, изрек: объявляю этим ходом шах твоему королю, хотя никакого шаха еще нет.

Тогда, сказал Босх с досадой, если у игры нет никаких правил, кроме воли самих игроков, то какая же это игра? Это такая же бестолковщина, как наша жизнь. Объявляю мат твоему королю, и кончим на этом, купец.

Ты выиграл, ответила смерть, рассмеявшись.

И мастер увидел перед собой не купца, а скелет самой курносой в пестрой чалме и сарацинском халате.

И смерть сказала, смешав шахматы:

Ты выиграл свой лишний день потому, что разгадал суть игры - это жизнь, где правила игры скрыты у Бога, который их волен менять сколько захочет, а человеку остается только методом тыка вслепую и на ощупь узнавать малую толику из тех быстрых тайн, потому что у Господа нет долгих правил.

Бишкиль.

Мы ждем Драницкого снаружи храма у раскрытого в стене церкви окна. Офицер в шинели, санитар в белом халате, солдат с автоматом. Кто из нас сумасшедший, бедняга католик, проглоченный русским китом или три конвоира на одного страстотерпца Иова?

Я оставил его молиться в одиночестве.

Я не мог не понимать, что мне недостает веры.

В глубине души я был если не атеистом (атеизм я не принимал из-за вульгарной простоты отрицания), то человеком полым, темнеющим, как вход в пещеру.

Приниматься в этом состоянии полужизни за роман о средневековом провидце было с моей стороны почти безнадежной затеей.

Но еще большей опасностью было выбрать проводником в царство Божие Босха.

Хертогенбос.

Рассказывают про случай с одним замечательным певчим, голос которого приходили слушать в собор десятки ценителей церковного пения, что когда в монастыре Божьего зрака каноник изгнал дьявола из одной бесноватой девицы, после чего дьявол с воем вылетел в трубу, певчий сразу замертво упал на пол храма и превратился в горбатого старика. Оказалось, что он уже давно умер и голосом мертвеца пел нечистый дух.

Бишкиль.

Крик в церкви вывел нас из дремоты.

Первым кинулся в храм санитар. Толстой кошкой он взлетел по малярной лесенке, и, когда я спрыгнул на церковный пол, он уже страшно сидел на спине Драницкого и, заломив ему руки, вязал кулаки резиновым жгутом.

Косит сука! Косит! Крикнул мне санитар, пытаясь вырвать из зубов солдата зажатую щепку.

Рот Драницкого и щепка в крови. Когда ее выдрали, оказалось, что это была щепа от алтарного образа, слом со следами черного лака. Драницкий попытался проколоть щеку острием щепы.

Сколько лет прошло, так и не знаю, случился ли с ним в тот час приступ или он его имитировал, воспользовавшись присутствием дознавателя офицера, чтобы оттянуть ужасное возвращение в зону.

Во всяком случае, я испытал к Драницкому внезапное отвращение.

Он использовал мое расположение, чтобы снова заявить о безумии, в которое уже никто не верил.

Только тут я оценил силищу санитара. Вскинув солдата на спину, он, горбясь, вытащил его наружу по лестнице, кинул на сиденье газона и уселся задницей на грудь несчастного. Драницкий затих и закрыл глаза.

Я вяло попытался приказать санитару снять задницу с ребер солдата, но тот послал меня и объявил, что доставит урода живым или мертвым в больницу.

Когда машина подъехала к больнице, санитар кинулся за подмогой, мы на пять минут остались одни, потому что автоматчик-шофер тоже шагнул из кабины покурить у капота.

Драницкий лежал на спине, тяжело дыша, с зажмуренными глазами.

Из губ - в занозах от выдранной щепки - сочится кровь.

Послушайте, Драницкий, я не верю в ваше безумие.

Я в двух словах спокойно нарисовал Драницкому хмурые перспективы его судьбы, новое уголовное дело по факту симуляции шизофрении и возможные кары.

Драницкий перестал жмуриться и лежал просто плотно закрыв веки.

Я признался, что от меня ничего не зависит, потому что в этой ситуации я пешка, ведь дело находится в прокуратуре, и отозвать его не в моей компетенции.

Тут Драницкий вдруг простонал и открыл глаза, полные слез.

В России больше всего боятся разглашения мерзостей, сказал я.

Вы должны обратиться за помощью к церкви, напишите письмо папскому нунцию в Вильнюсе, напишите, что не можете брать в руки оружие из принципов веры. Писать о том, что вас принудительно лечат, нечестно, вы ведь сами обратились к врачам за помощью, но уже ваш обратный адрес: психиатрическая клиника, - все скажет. Но напрямую писать нельзя, письмо к нунцию перехватят. Вы прихожанин?

Драницкий закрыл глаза: да...

Отлично, обратитесь сначала через родню к вашему виленскому ксендзу. Пусть он лично передаст письмо адресату. А вот когда наш Совет по делам религий при Совмине в лице товарища Куроедова получит официальный запрос от нунция о вашей судьбе в психушке, тогда всего лишь один телефонный звонок из Москвы - и ваше дело в шляпе. Вас в два счета выставят из армии.

Драницкий стал бормотать, что готов к страданьям, что...

Но тут подоспевшие санитары вытащили Драницкого из машины и увели философа внутрь узилища.

Крышка гроба захлопнулась.

Шофер на обратном пути насвистывал молодым свистом легкой души "облад-ии обла-даа", галдели саврасовские грачи, дороги расползались, как гоголевские раки, к вечеру на закате в небе из пепелища сгоревшего дня прорезался, сверкая гранями, крупный алмаз чистой воды, божественный Веспер.

(Я долго ничего не мог узнать о судьбе Драницкого, в дисбат он так и не вернулся, и только уже на исходе лета, ближе к осени разузнал в прокуратуре, что поляк несколько раз вскрывал вены и в конце концов был признан шизофреником, после чего его признали негодным к несению воинской службы.

Так вот почему у него были перевязаны кисти рук... он уже тогда примерялся к смерти. Вот в каком грехе он каялся на коленях в запущенном храме, в кипевших слезах.)

Вскоре судьба столкнула меня с делом еще одного симулянта.

Как всегда вначале стук в дверь, крик из коридора или звонок.

Товарищ лейтенант! В санчасти солдат повесился!

Набираю телефон военврача Иванкина.

У нас труп! Визжит записной трус.

Капитан, ничего не трогайте до моего прихода!

Бегу в медсанчасть.

Ну и ну...

Солдат повесился на вентиляционной решетке в карантинном боксе, куда поступил пять дней назад. Петлей зеку послужил узкий брючной ремешок, который он предварительно отполировал мылом. От сквозняка тело покачивается из стороны в сторону. Мертвец таращит на гостей страшные глаза, выдавленные смертью из орбит. Иванкина начинает подташнивать, и он прячет лицо под струю воды в кране.

Солдаты под моим присмотром снимают труп. Кладут несчастного на пол. Поколебавшись, закрываю висельнику глаза (его фамилия Жильцов, но жить не пришлось). Снимаю ремешок, под которым чернеет триангуляционная полоса вокруг шеи. Составляю протокол осмотра места происшествия, описываю жалкое содержимое карманов, узнаю, что Жильцов обратился с жалобой на постоянную рвоту, которая началась практически месяц назад... каждый прием пищи в столовой сопровождался тошнотой и освобождением желудка, чему были десятки свидетелей. За это время он похудел на семнадцать килограммов и потерял столько сил, что получил освобождение от работы.

Иванкин не смог ничего обнаружить и вчера распорядился отправить Жильцова в городской госпиталь на обследование желудка.

Утром при раздаче еды дневальные обнаружили самоубийцу.

Закончив осмотр тела, я звоню в прокуратуру и получаю команду полностью провести следствие самостоятельно и доложить о результатах расследования через неделю. Прокурор все плотнее приобщает дилетанта-филолога к задачам прокуратуры. Делать нечего - выпрашиваю в штабе машину и с санитаром отправляю труп зека в анатомичку при военном госпитале, куда приезжаю следом через три дня взять заключение патологоанатома.

Хертогенбос.

Его первый биограф монах иезуит Доминик Лампсоний записал множество рассказов о Босхе в Хертогенбосе сразу после его смерти.

Лампсоний:

Рассказывают, что в юности мастер был влюблен в дочь каноника Урсулу, которая вышла замуж за синдика Яна Громпеса. Несколько лет Иероним ничего не слышал о ней и вдруг увидел ее труп на анатомическом уроке доктора Тюльпа, в Амстердаме, куда приехал изучать основы анатомии, необходимой художнику. Никто не знал, кто эта размалеванная проститутка, убитая в пьяном гневе двумя клиентами. Он один узнал ее, но промолчал. Доктор проводил, тем не менее, вскрытие и - удивительное дело - чем больше Иероним разглядывал голое тело шлюхи, которая лежала на выскобленном деревянном столе анатомички, как белая большая свинья с разрезанным брюхом, откуда мясник достает деликатесы: свиную печенку, сердце, кишки для чесночной колбасы, тем сильнее Босха увлекали подробности цветовой гаммы - брошенная на рыжеватые сосновые доски печень Урсулы светилась цветом разломанного граната, а выщербленные зубы старой собаки отливали бархатистой зеленью ряски в час заката.

Держа в руке ухо, отрезанное у потаскухи, доктор Тюльп говорил, что уши - это печать дьявола, сюда в эти воронки стекает соблазн лести и лжи, а в пупки глаз просачивается похоть и вожделение.

Спросим себя, где же хранилище души? Говорит врач и сам себе отвечает в человеческом теле для этой миссии нет ни одного подходящего органа.

Заметив горящий взгляд молодого художника среди робких рыл, доктор Тюльп предложил смельчаку самому взять в руки нож, и Иероним замечательно закончил вскрытие, достав из рассеченной груди холодное скользкое сердце похабницы, которое вырезал словно сердцевину гнилого яблока.

После чего он перестал бояться смерти, отныне сдирание кожи с видимости становится главной страстью Иеронима: видеть истину - значит свежевать человека.

Челяба.

Майор-патологоанатом военного морга принимает меня в тесном кабинетике, где с аппетитом поедает глазунью из маленькой сковородки, которую принесла врач-ассистент. Близость трупов и ощутимый могильный холод подвала нисколько не мешают его здоровому аппетиту.

Чайку, лейтенант? Предлагает майор.

Я отказываюсь и, пока он пьет пару горячих стаканов, от нечего делать изучаю доску оперативной информации, куда в спешке наколоты на вбитые гвоздики фотокарточки для опознания: трупы, трупы, трупы... стоп!

На одной из них молодое женское тело в характерных уголовных наколках проститутки: гитара на животе, аббревиатура ЛКМС (люблю курить мужские сигары)... лицо трупа показалось знакомым. Может быть, это бишкильская мамка?

Спрашиваю: кто такая?

Майор колеблется с ответом, затем мямлит сквозь чаепитие: эту дамочку убили солдаты в притоне, в общежитии табачной фабрики в Миассе. Самая заурядная бытовая ссора. Ее вчера привезли к нам из-за некоторых анатомических аномалий для кафедры патологий.

Тут он спохватился, словно сказал что-то лишнее.

Но, пройдемте в приемный зал, лейтенант.

Майор не желает вдаваться в подробности и даже на ходу сдергивает фотографию с гвоздика, чтобы убрать в ящик стола подальше от посторонних глаз. Его страшок понятен - любое вмешательство в тело возможно только с согласия родственников, тем более изъятие части трупа для нужд современной кунсткамеры.

Гулкие шаги в преисподнюю.

Опустим тяжкие подробности анатомического театра, хотя мое отношение к трупам уже далеко от тайной истерики перед телом несчастного дембеля Ноготкова, убитого молнией.

Пожалуй, я даже любуюсь совершенством готического пространства анатомического театра и цветом мертвых тел на столах.

Задача превратить дух в слоновую кость почти решена.

Остановившись у голого тела Жильцова, лежащего на железном столе, майор снял с живота покойника эмалированную плевательницу, в которой бренчал кусочек металла, обмотанный капроновой нитью.

Вот, лейтенант, видите? Это свинцовая пуля. На ней специально пропилена бороздка, чтобы плотно завязать нейлоновую леску. Я обнаружил ее в желудке этого дурака. А этот кончик...

Майор демонстрирует мне свободный кончик лески с маленькой петелькой.

Эту петельку я снял с коренного зуба. Если бы вы сразу внимательно осмотрели полость рта, причина самоубийства была бы ясна. Этот несчастный симулянт проглотил свинцовую пулю на леске, кончик которой привязал вокруг зуба. Зуб был тоже подпилен. Пуля находилась внутри желудка под желудочным сфинктером. Дурня кто-то неплохо проинструктировал.

Во время приема пищи в столовой ваш Жильцов дергал языком кончик лески, которая начинала раздражать стенки желудка и вызывать приступ рвоты. Десятки свидетелей видели, что организм Жильцова не принимает общей пищи и, следовательно, пора его демобилизовать и отправить из дисциплинарного батальона домой.

Тут нас прервал санитар, чтобы вкатить носилки с очередным мертвецом.

Закончим, окликнул меня майор с раздражением, демонстративно бренча плевательницей вместо колокольчика.

Так вот, лейтенант, под действием желудочного сока леска стала растягиваться и ушла из желудка в тонкий кишечник, где запуталась в складках. Наш симулянт пытался вытащить пулю через рот, но не тут то было! Попался. Теперь он действительно не мог принимать пищу, а когда узнал, что его направляют в госпиталь, где обман будет раскрыт, повесился... Вопросы есть?

Нет. (Каково глазунье в твоем животе?)

Будете приобщать вещдок к делу?

Нет. Достаточно вашего заключения.

Тогда до свидания.

Бросаю последний взгляд на труп бедолаги, точнее, гляжу наколку на груди Жильцова. Ей-ей этот голый юноша с черепом в правой руке чуть ли не датский принц Гамлет.

Череп, оскалившись, говорит юноше готическими колами по коже:

Ты раб судьбы, но не лакей закона.

У меня холодное сердце, печная заслонка ада остыла.

Что ж, ты этого хотел, Жорж Данден!

Большие рыбы поедают малых рыб

Одно и то же - мысль, и то, на что мысль устремляется, ибо нельзя отыскать мысли без бытия, в котором осуществлена эта мысль.

Парменид

Слушать Шопена - красть на похоронах.

(Словарь лагерного жаргона)

Хертогенбос.

Один воришка вздумал ограбить перса, торговца дрессированными обезьянками, и забрался на постоялый двор, где остановился переночевать торговец со своим товаром, и по глупости раскрыл клетку. Обезьяны вырвались на свободу и первым делом ограбили самого воришку, одна напялила на себя его чулки, другая отняла обувь, третья выхватила воровской ножик. Спасаясь от грабежа, вор кинулся опрометью со двора и выпустил стаю обезьян в город, на городскую площадь, где стоял дом художника.

Вся стая тут же забралась в дом, чтобы, по наущению дьявола, высмеять жизнь мастера, так досаждавшего черту.

Утром Босх увидел, что в доме полно обезьян. Одна готовила завтрак на кухне, словно кухарка, другая, надев берет художника, рисовала на холсте в мастерской "Искушение Святого Антония", а третья читала Библию, вырывая прочитанные страницы.

Босх сделал вид, что ничего не заметил.

Сначала он отведал еду, приготовленную кухаркой.

Затем заглянул в мастерскую и, взяв кисть, поправил работу ученика.

Потом зашел в библиотеку и прочитал несколько выдранных обезьяной клочьев из Библии.

Тут прибежал перс, торговец, - и плетью загнал всех обезьян в клетку.

Доменик Лампсоний пишет, что в полдень он пришел навестить мастера, и тот, рассказав ему о нашествии обезьян, заметил:

- Еда хвостатой кухарки была хотя и не вкусна, но съедобна. Обезьяна приготовила пирог с фасолью почти такой же по вкусу, как моя повариха, но искусно придала ему форму кучки кала. Обезьяна, наученная чертом, показала мне, что переваривание друг друга на самом деле никак не меняет суть съеденного. Ты можешь выглядеть как человек, хотя на самом деле ты - вид испражнения.

- На своем холсте с картинами адских мучений, - продолжил мастер, - я обнаружил новую фигуру, грубо намалеванную обезьяной, это был голый человек, который держит на голове шахматную доску. Он стоит на краю обрыва и, чтобы удержать равновесие, раскинул в стороны руки. На шахматной доске катается шар, который грешник должен все время удерживать в центре, иначе потеряет равновесие и свалится в огненный ров.

Тварь искусно придумала новую муку, о которой я и не догадывался, оказывается, в аду пыткой станет чувство равновесия и баланса, то есть даже гармония способна стать мукой, если Бог отвернулся от грешника.

Следовательно, даже добродетель обернется своей противоположностью там, где все проклято. И святой испытает муки, если будет оставлен.

К мукам греха прибавятся муки святости.

Выходит, слова блаженного Августина о том, что у дьявола нет творческой силы, продолжил мастер, неверны, и он не только способен подражать и освистывать.

И я тут же продолжил находку хвостатой. К пыткам от вони и смрада я прибавил пытку сравнения одного предмета с другим, пытку сохранения человеком формы, хотя его изверг анус дьявола, и он уже переварен им.

А когда я стал читать обрывки бумаги, выдранной обезьяной из Библии, то прочел крохотную полоску, вот эту:

Начальник темницы не

И другую такую же:

Подняла голос свой и за

И третью подобную:

Провинюсь пред всеси

И стал ясен урок обезьяны: даже Библия станет бессмыслицей и не постоит за себя, если разрушить порядок следования одного слова за другим.

Выходит, миром правит очередь вещей, идущих порядком творения, а не их смысл.

(На что Доминик Лампсоний возразил, что знаток в трех обрывках узнает рассказ об Иосифе из книги Бытия, и память приходит на выручку, восстанавливая порядок написанного: "как же я сделаю великое зло и провинюсь перед Всесильным", - сказал Иосиф жене Потифара, когда та возжелала его плоти. Следовательно, Библия неуничтожима. И даже ее хаос на самом деле порядок.)

Бишкиль.

Редкий месяц обходится без побега.

Забегая вперед, замечу, что за два года я расследовал больше двадцати "самовольных оставлений воинской части". Чаще всего беглеца ловят дома или у сердобольной родни буквально через два-три дня после побега. Реже несчастная мать сама привозит сына к воротам лагеря, не понимая, что добровольное возвращение ровным счетом ничего не даст. Он все равно пройдет через новый процесс и получит один, а то и два года дополнительного лишения свободы. Нрав Красной армии крут, как у злой мачехи.

Так вот, этот беглец вернулся сам через неделю после побега.

Подошел к воротам в зону и зашел на КПП, где его тут же арестовали.

Меня вызвали на гауптвахту для допроса.

Несчастный солдатик, рядовой Кукин, был на грани истерики, долго не мог говорить, а когда стал рассказывать историю побега, его колотила нервная дрожь... Так вот, всему причиной стал жуткий сон, который разбудил его ночью: дома беда. Утром он попросил знакомого солдата-телефониста позвонить матери на работу...

Только назвать солдата, товарищ лейтенант, не могу.

Я кивнул.

Телефонист позвонил, на работе ответили, - мать увезли в больницу. Сердечный приступ. Тогда он и решился бежать ночью из туалета санчасти, где лежал на лечении. В туалете не было решетки, а заколоченное окно он выдавил плечом. Всю ночь шел пешком вдоль дороги в сторону родного Златоуста, пока его не подобрал под утро шофер попутного самосвала. Довез до Чебаркуля, откуда он отправился на электричке домой... уже у подъезда увидел толпу людей во дворе, кинулся на народ, все узнали его, расступились... на стульях стоял раскрытый гроб, в гробу - мать... и т. д.

Признаюсь, я поверил этой исповеди.

Подойдя к описанию матери, лежащей в гробу, вспомнив, как кинулся ей на грудь, как целовал холодные веки, как... он разрыдался.

Мамочка, мама... прости...

Я перевел его из гауптвахты в санчасть (где поставили решетки в туалете), Кукин явно нуждался в помощи успокоительных лекарств и спокойного сна в кровати под одеялом, а не на откидной шконке, которую днем захлопывают к стене и запирают замком.

Явившись к Охальчуку, я в живых красках передал ему муки сына, который сбежал на похороны родной матери. Тот помрачнел, бычьи очи сверкнули влагой, наш полковник был сентиментален, а если бы речь шла о похоронах собаки, он бы на руках вынес солдата из зоны.

Стоит ли возбуждать дело, чтобы еще раз наказать сироту?

Еще секунда - и набрякшая туча капнет слезой.

Полковник отводит взор в ночную черноту за стеклом кабинета.

Там плачет цыганский месяц Гарсии Лорки, роняя пламенный жемчуг на золотые звезды широких погон.

Сам решай, лейтенант, сказал глухо комбат и махнул ручищей: свободен.

Случилось неслыханное, - впервые за год моей службы судьба человека была лично в моих руках.

Ликуя, я помчал в Челябинск к прокурору, в кабинет справедливости, но бряк! Мой вдохновенный рассказ о муках несчастного сироты над гробом матери, мое изумление перед провидческим даром сновидца у рядового Кукина, мое умиление от его добровольного возвращения в часть вызвали у полковника Парнова оторопь, переходящую в чувство легкой брезгливости.

Остыньте, Королев, отпрянул он от моего пыла с гримаской гурмана, увидевшего, что в тарелке с наваристой ухой из осетрины чернеет средь жирного бисера бог знает что.

Вы, товарищ лейтенант, сначала проверьте его слова показаниями свидетелей! Закрепите факты в протоколах допроса. Приобщите документы из записей актов гражданского состояния, получите, наконец, копию свидетельства о смерти, а уж потом делайте свои выводы.

Неужели вы считаете, что можно играть со смертью матери?! Воскликнул я, пораженный душевной черствостью чинуши.

Я этого не говорил, отрезал Парнов, я требую только, чтобы вы оформили материалы дознания должным образом. Смерть любого лица, от которого зависит рассмотрение дела, нужно документировать. Ваш златоуст бежал из лагеря, куда был посажен по приговору суда! Отсутствовал неделю черт знает где, явился с повинной. Отлично! Суд учтет этот факт, если он будет доказан. Езжайте в Златоуст.

Делать нечего - еду в Златоуст. С чувством напрасной потери времени еду. С настроением туриста озираю пейзажи Южного Урала, пристроив на колене тетрадку с романом, озираю с горней высоты кукольный городок в табакерке, мой Хертогенбос.

Хертогенбос.

Приехавший в Хертогенбос посланник испанского короля Фердинанда Арагонского маркиз Хавьеро де Вильяпандо пришел к прославленному мастеру Иерониму Босху с благодарностью от короля Фердинанда за столешницу "Семь смертных грехов" и заказал большую алтарную доску на тему "Искушения Св. Антония", но передал просьбу короля не использовать в картине искушений воображение и писать только такие соблазны, какие описаны в подлинных источниках.

Вот что написал Хавьеро в Толедо, испанскому королю.

Ваше Величество, да будет благословенным каждый ваш день, докладываю Вашему Величеству, что, прибыв согласно Вашему пожеланию в Хертогенбос, к живописцу Иерониму ван Акену по прозвищу Босх, в богатый дом его на центральной площади, где он проживает с женой и детьми, я передал благодарность Вашего Величества за столешницу "Семь смертных грехов" и хотел заказать по Вашему изволению большую алтарную доску с образом Св. Антония в центре, которого искушают дьявольские соблазны. Также я передал мастеру возжелание Вашего Величества изобразить видения в строгом соответствии с подлинными фактами, изложенными в "Видениях Тундала" и в трактате "Зерцало вечного спасения Яна ван Рюйсбука" и не пользоваться дурными услугами воображения.

В ответ же названный Иероним ван Акен по прозвищу Босх просил передать Вашему Величеству, что воображение каждого из нас, каким бы ужасным или сладостным оно ни было, не способно солгать, потому что человек слишком слаб для творения того, что не существует и, чтобы он ни выдумал, то уже давно есть у Бога, иначе бы человек стал вторым Всесильным, а это невозможно, потому что абсурдно. Любое воображение есть всего лишь воспоминание о том, что было, или прозрение о том, что будет.

На что я возразил ему, разве сирены в море не выдумка язычников или подвиг Геракла, убившего лернейскую гидру не есть сказки народа-ребенка из Греции?

Сирены были сочинены Господом, иначе бы их никто не видел, но теперь их время кончилось, как и время Геракла, и время той гидры. Поэтому, сказал он о себе, художник может выполнить заказ короля, но ничем не будет ограничивать свой вымысел и рыться в книгах, потому что вымысел в руке Всесильного невозможен, и все, что бы художник ни выдумал, либо есть, либо было, либо будет.

(Получив ответ, добавляет Доминик Лампсоний, испанский король Фердинанд Арагонский пригласил Босха посетить Испанию и вместе совершить путешествие в ад, вход в который открылся в день Св. Валентина в окрестностях Толедо.)

Бишкиль.

Приехав в Златоуст и явившись по адресу свежей смерти, я позвонил в дверь на третьем этаже, которую поспешно открыла маленькая женщина с напуганными глазами (она заметила лейтенанта с портфелем еще из окна), которая и оказалась покойной матерью подлеца златоуста.

Кто вы, спросил я вперед ее слов.

Кукина Марина Игнатьевна, ответила та, хватаясь за сердце.

Что с сыном?

С ним все в порядке, опешил я, понимая, в какой переплет угодил.

Меньше всего я собирался говорить матери, как ее хоронили на той неделе, какими слезами обливал сын родной гроб, как убивался несчастный, целуя холодные веки.

Разумеется, она не видела сына в последние дни и не знала, что он совершил новое воинское преступление.

Разумеется, я ничего не сказал о его побеге. Наврал, что готовлю документы Кукина для возможного досрочного освобождения, что приехал в Златоуст, чтобы взять характеристику из отдела кадров металлургического завода, где он работал до призыва в СА. Пока я пил чай с баранками, несчастная мать собирала сыну мешочек с гостинцами.

"Все состояния мира входят в семью Христову, за исключением ростовщиков, жонглеров и лжецов, они есть семья дьявола".

Бертольд Регенсбургский, ХIII век

Бишкиль.

"Я возвращался домой полями. Рожь уже убрали и... ".

Лев Толстой

Я возвращался домой полями. Рожь уже убрали, и в сердце моем кипела тихая ярость. Я прикидывал, какие кары обрушить на голову лжеца, но чем глубже я уходил в поле, чем гуще душил мои ноздри летний зной второго лета, чем ближе был к лагерю, тем слабее становился мой гнев, чувство ярости уходило в дырявое решето смеха - как тебя легко провести, лейтенант! - и смех над собой все сильней запинался в траве о былинки.

Вызвав Кукина в кабинет, я сказал ему, что, слава Богу, твоя мать жива и здорова.

Он убито молчал.

Вот гостинцы, бери.

Кукин взял белый холщовый мешочек, куда мать положила, кажется, сигареты, кусок мыла, да! Еще пирожки с капустой, которые напекла, пока я бродил по городу, и принесла к поезду вечером. Его руки подрагивали, может быть, от стыда, может быть, от страха.

И тут я вновь стал колебаться.

А что если все-таки посадить подлеца?

Возьмем романную паузу.

Впервые передо мной навытяжку стоял человек, жизнь которого была полностью в моей власти. Опишем соблазн. Передо мной стоял белобрысый юноша с поросячьими ресницами вокруг голубых лживых глаз. Он был выше меня ростом, худощав, опрятен. В его жестах был артистизм, а обман вышел убедительным до дрожи. Разрыдаться от собственного вранья! Да этой низости нет цены... В этом раздумье: раздавить ли гадину? неясным шагом души я переместился из оболочки литератора в алое сердце патриция рабовладельца или даже въехал на всех парах в черную душу эсэсовца в лаковых сапогах, и вдыхал сладостный аромат чужой паники.

Первый раб в моей жизни!

Ей-ей, в этом страшном чувстве полной власти над тварью, тебе подобной, сиял блеск опьянения силой, и я впервые на собственной шкуре испытал, каким могучим, глубоким и даже сладострастным может быть упоение властью, что ей-ей это чувство будет посильней всех прочих человеческих чувств, перед ним померкнет секс, вдохновение, даже голод и боль попятятся перед головокружением власти.

Запустить ему, суке, пальцы в глаза и выдавить мозг через уши!

В какие-то считаные доли секунды наш герой, замолкнувший лейтенант, пережил то, что описывают обычно словами:

власть развращает.

А ведь мера моей власти была не так уж велика. Я был волен снова бросить его за решетку и только, я мог устроить поломки в судьбе, кинуть его в пучину невзгод, да, но все ж таки жизнь его мне не принадлежала... что же может испытать человек, от мановения мизинца которого будет зависеть сам живот и смертная казнь несчастного смертного? А каким будет головокружительное чувство властителя, от коего зависит не одна, а тысячи жизней?

...а абсолютная власть развращает абсолютно.

Голова лейтенанта кружится.

В его стране рабство отменили чуть больше ста лет назад, молодой Достоевский мог бы при желании купить слугу, а обозленные крепостные убили его отца. Рабство рабов и сладость рабовладения еще бродит в крови отечества и пьянит наши души. Рабство гнездится во всех человеческих отношениях. Формы его многолики, суть одна: злоупотребление благородством/беспомощностью жертвы, оргазм вурдалака, пьющего кровь невесты.

Кроме того, неясно думает лейтенант про Кукина, мы с тобой одной крови - мы оба сочинители. Я создаю реальность, в которой человек мог бы бродить до конца жизни, а Кукин создал фантом такой силы, что ты - сам искусный лжец, - поверил в столь правдоподобный обман.

На этом мысль литератора лейтенанта оборвалась на самом интересном месте, но сегодня я волен (вспоминая себя спустя тридцать лет) продолжить тогдашнее размышление о власти сочинительства над жизнью...

Вспомним для начала слова Оскара Уайльда:

"Меня тошнит от голоса кукушки".

Так вот, если мысленно представить книгу в самом упрощенном виде, то мы увидим пространство текста, окруженное чертой, куда читатель входит в точке входа, и выходит через клоаку выхода. Внутри этого пространства он проживает жизнь героев текста, выключаясь на время из собственной судьбы. И чем сильней произведение, тем глубже это погружение в чужое бытие. Так, перечитывая, например, "Войну и мир", я с головой погружаюсь в мир, который, по сути, вымышлен гением Толстого в формах возможной жизни. И я благодарен автору, который переносит меня в душу Наташи Ростовой или мозг Наполеона, который морщится складками мысли в черепе французского полководца в такт с шагом англизированного иноходца по дороге к Бородино.

Подрагивание левой наполеоновской ляжки на крупе коня, подрагивание мозга в чаше бытия - вот два полюса моего мемуара.

Итак, текст - это замкнутый квадрат (или круг) инобытия, куда читатель приходит, чтобы пережить хотя бы в воображении другую, не свою жизнь.

Эта схема, по сути, является карманным изданием храма, куда молящийся тоже входит в строго определенном месте и там, внутри замкнутого пространства, переживает встречу с божественным. И хотя книгу можно открыть в любом месте и так же в любом месте из нее выйти, существо дела не меняется - и в храме, и в книге ты переживаешь время, в котором тебя почти нет.

Храм или капище в истории человечества появились раньше книги и являли тем самым первый прообраз текста с измененной топологией времени.

Вот и нащупана формула - книга (или храм) - это отрезок времени, в котором твоя личность и твоя сущность снимается. Можно сказать и более строго - это место, где ты переживаешь смерть самого себя.

И, оказывается, наслаждение такой вот одухотворенной смертью - одно из самых волнующих наслаждений человека.

Вот почему именно книга стоит у начала рода людского.

Грозный, пылающий буквами текст.

Портативная церковь. Храм, свернутый свитком Торы, в ковчеге Завета.

А что собой представляет, например, кинофильм?

В упрощенном виде перед нами все то же издание храма, путь человека через силовое поле метаморфоз, визуальная молитва, где тебя опять практически нет.

Сила экранных чар в сотни раз превосходит суггестию книги, в темноте кинозала под парящим лучом кинопроектора иной человек проводит целую жизнь.

Подчеркнем - не свою жизнь.

Это уже как наркотик. И переживается здесь не бытие, а чары бытия. Но это не вульгарное животное упоение плотью, а наслаждение временем. Смакование того отрезка бытия, который тебе отпущен от рождения. Смакование смертного часа. Именно часа, потому что линейное время сжимается силой услады в интенсивность мгновения, в точку.

Если вспомнить правило Оккама - "не умножай сущности сверх необходимого", - то и храм, и фильм, и книга, и театр, и музыкальное произведение и все прочие виды искусства - это только отрезки наслаждения временем, в котором тебя нет (или почти нет).

Есть один страшненький опыт над крысой, которую подключали к электроду, вживленному в сизый, как сирень, мозг грызуна, прямиком в центр удовольствий. Нажимая лапой педаль, крыса получала электрическую дозу оргазма.

Так вот, она нажимала педаль тысячи и тысячи раз, отбегая едва ли на миг, чтобы напиться... пока не падала замертво.

Появление мексиканских сериалов породило новый феномен существования мягкую наркоманию мыльных опер. Миллионы домохозяек живут от серии к серии..

В чем же смысл этой неистовой страсти?

Все в том же - не жить собственной жизнью. Мы желаем жить там!

Не побираться в закоулках своей обыкновенной судьбы, не плутать в стареющем теле, а снова и снова проживать судьбу без себя, вне собственной участи, в молодом теле, в пространстве яркой любви.

И я не буду бросать камень в это желание отвергнуть себя ради сериала "Богатые тоже плачут". И у этой тяги есть святое право на жизнь, есть.

Моя милая матушка на мой вопрос - почему она плачет над богатыми куклами? - ответила:

с бедными я плакать не хочу.

Вот гениальный секрет Голливуда, открытый милой мамой. Вот, читатель, тайна сладости небытия наяву, раскрытая дорогой мамочкой всего лишь тремя словами, царствия ей небесного... (пишу я эти строки как раз в первую годовщину ее смерти в ночь на среду 29 января 2003 года).

Вот ключи от бездны в руке Ангела, стоящего левой ногой на Синае, а правой на море против Патмоса.

К чему я клоню?

А к тому, что виртуальное чудовище инобытия начинает всплывать со дна вселенной, чтобы проглотить людской род. Еще один век генетики или техногенетики - и человек сможет проживать жизнь на уровне чипа, подключенного к виртуальной реальности. И уверяю вас, в этом развитии общества нет никакой бесчеловечности и дегуманизации.

Второй вариант - реальная судьба в режиме реального времени.

Эту участь выберут единицы, те святые, которые будут творить программное счастье для спящего миллиарда.

И все же наиболее вероятен третий путь - смесь двух форм бытия реальной и воображаемой. Симбиоз возможного и невозможного.

С точки зрения блага, такой мир вполне морален: ведь счастливость каждого человека - цель цивилизации; счастье людей - радость богов.

Что дальше?

Вымысел окончательно отменит все бытие. Виртуальный праздник суггестий упраздняет тип цивилизации живущих в реальном времени.

Возникает нана цивилизация свернутого типа размером с микроны.

Мир абсолютно изменится.

В ходе такой жизни будут сформированы новые духовные ценности, о сути которых можно только смутно догадываться и контур которых громоздится Парнасом закатного облака над линией моря.

Конечно, потребности и такого рода цивилизации-крысы будут нуждаться в формах реального времени - нечто вроде выхода в открытый космос для починки солнечной батареи.

Тяжелый труд в обычной размерности станет величайшей ценностью. Имена трех-пяти рабочих станут фараонами мира.

Что дальше?

Пока мы говорили только о бесконечных точках входа в текст бытия. Но, увы, в схеме, которую мы заявили вначале, есть не только точка входа в текст, но и точка выхода из него. А она только одна-единственная на миллион включений.

Тут будут проблемы.

Отменить идею выхода, проигнорировать сам принцип прерывности пространства и времени невозможно. Следовательно, перед чип-обществом встанет реальная проблема - довериться ли смерти, а значит, неизвестности (или Богу), или выбрать бессмертие, где финиш уходит в даль дурной бесконечности. Сначала все выберут бесконечную жизнь.

Постепенно смерть станет самым острым блюдом бессмертного мира.

Сначала тех, кто выберет смерть, будет немного, как сегодняшних самоубийц. Но духовное развитие рода людского достигнет столь высокого уровня, что душ, уходящих к небу и Богу, будет становиться все больше и больше.

В конце концов, человечество эльфов выберет смерть, то есть идеальное воплощение отсутствия.

Книга захлопнется.

Благодарной слезой мегаполис капнет из чашечки нарцисса в зеркало, и по воде разойдутся лишь круги сожаления.

Кап...

Ку-ку, отпоет канувший мир кукушка Оскара Уайльда.

Вот куда увлек меня силою лжи проклятый враль Кукин!

Но вернемся на гауптвахту дисбата.

Помедлив (подражание Пилату), я сказал помертвевшему пленнику:

Черт тебе судья, Кукин, только не я!

И не тебя мне жаль, а твою мать Кукину...

Но!

Хотя, если быть честным до конца, ни мать, ни уж тем более сына мне было почти что не жаль, я всего лишь побрезговал низким чувством мелочной мести. Моральная неуязвимость перед собственным самосудом была мне намного дороже, я не хотел давать повода для малейших угрызений совести. Как часто всего лишь брезгливость становится опорой моральных поступков. А для эстета опора морали - это всего лишь физическое отвращение к близости с ближним. Идеальная чистота эгоизма была для меня выше сострадания. Я хотел смотреть на мир свысока и не ввязываться в подлости жизни.

Мстить несчастному парню за то, что он мне налгал? Резать серебряным ножом для бумаги "верже" пайку хлеба? Будет! С зека хватит неволи.

Я вызвал охрану и отправил Кукина обратно в камеру, где он просидел трое суток и благополучно (ирония - пища денди) вернулся в зону, я скрыл от комбата историю разоблаченной лжи.

Осталось последнее - объяснение с прокурором. Тут скрывать истину было невозможно, но Кукину чертовски повезло, я увидел Парнова в обеденный час в ресторанчике "Арктика", недалеко от прокуратуры и, пользуясь той вольностью бегущей по волнам девы, каковой обладает офицер-переменник, срок которого перевалил уже за хребет первого года службы и катится к финишу, я нахально подсел за столик, где полковник благосклонно уничтожал солянку, и ввинтил в паузу между ложками рассказ о том, как был высмеян жизнью.

Товарищ прокурор, вы угадали, наш златоуст из Златоуста похоронил живую мать.

Парнов доволен поркой филолога, который сам себя высек крапивой по голому заду, а еще больше удовлетворен тем, что его интуиция вкупе с буквализмом чиновника оказались на высоте.

Вы привезли дело?

Полковник жмурится котярой на солнцепеке.

Нет, Охальчук не стал его возбуждать, учли добровольное возвращение в часть и ограничились дисциплинарным внушением. Кроме того, солдат не имеет взысканий.

Военпрокурор задумался, но тут принесли пулярку, которая еще сладко рыжела от жара духовки, и судьба Кукина укатилась колобком в даль бездонного времени: я от бабушки ушел, от зайца ушел, от волка ушел, а от тебя, смерть, и подавно уйду.

Отрезание рук и фантом свободы

Кожа покрывается струпьями и розоватыми пятнами, которые издают слабый запах резеды, при нажатии пальцем они выделяют сукровицу. Наконец, наступает момент, когда при желании можно отломить палец на руке, словно засохшую ветку, и больному будет не больно.

Цезарий Гейстермахский. Описание проказы

Перечитав все выше написанные главки, я заметил, что автор в биографическом тексте выглядит как-то уж слишком пристойно, как отглаженные генеральские брюки с кровавым лампасом, и хотя, надеюсь, я никогда подлецом не был, все ж таки есть один мучительный эпизод, который (не без колебаний) я решил кинуть в паровозную топку своего мемуара.

Поделимся спасительным чувством стыда.

Так вот, среди моих тогдашних обязанностей была одна (ведь чуть не забыл, чтобы не вспомнить!) неприятная обуза присутствовать при досмотре дежурным старшим офицером посылок, поступающих в зону. Но так как получение и неполучение посылок было инструментом воспитания, то посылки получали буквально единицы из солдат переменного состава, и едва ли больше пяти-шести раз за два года исполнял я роль таможенника.

В присутствии получателя посылка выставлялась на стол в помещении КПП, караульный сержант брал в руки ломик и яро взламывал крышку. Содержимое вываливалось на обозрение и перетряхивалось. Искали запрещенные к передаче наркотики, спиртное и, главное, деньги. Кусок мыла резался ножом. Швы присланной майки тщательно щупались пальцами, но самым ужасным было обычное решение дежурного офицера разломать все до одной сигареты и превратить пачки в кучу табачной трухи.

Скудные посылки могли многое нашептать зоркому сердцу... в них была наивность пионерских новогодних подарков моего детства: парочка мандаринок, кулек конфет, чаще "подушечек", слипшихся в карамельную горку, что еще? Носки, конверты для писем, шариковая ручка (подлежит изъятию!), консервы с килькой в томате (вскрыть!) и прочая смиренная бедность.

Так вот, в тот холодный декабрьский денек накануне Нового года я досматривал посылки единолично без дежурного офицера и, признаюсь, не проявлял никакого рвения в обыске. Я не дал команды взламывать сигареты и кромсать ножами консервы (ну кто и каким образом станет прятать деньги в банку с частиком?) и скорее ради проформы взял в руки теплые шерстяные перчатки и так же машинально приложил их к руке. Я носил кожаные из мягкой чернильной лайки, офицерские, но для морозной уральской зимы они не годились, а годились как раз вот такие пухлые, теплые пирожки для рук, с опушкой.

Мой жест был тут же замечен бедным солдатиком, который стоял навытяжку в ожидании минуты, когда кончится шмон:

- Берите себе, товарищ лейтенант, - сказал он, обреченно улыбнувшись.

- Нет, нет... - буркнул я, продолжая тем временем жадновато тискать обновку и запихивать руку в теплую норку.

- В самый раз, товарищ лейтенант, - одобрил мой выбор еще и сержант, проводивший досмотр.

- Точно в самый раз, - обреченно поддакнул солдатик.

В этом подначивании офицера совершить малую подлость не было ни умысла, ни даже желания, а только лишь тоскливая машинальность холуйства, тусклая копоть общей неволи скованных одной цепью рабов и надсмотрщиков.

Но тем более мне - гурману, блин - не пристало клевать столь дохлого червяка.

Однако...

- Тут еще одна пара, - сказал солдатик, показывая рукой на еще пару перчаток, но явно похуже, и... наш герой дрогнул. Сунув воровски перчатки в карман шинели, я продолжил досмотр, но моральное поле мгновенно переменилось, солдатик встал более вольно, сделал полшага к столу и хотя по-прежнему не касался вещей, но смотрел за шмоном уже с большей пристальностью, чем минуту назад, а сержант, наоборот, явно умерил свой пыл и, ткнув рукой для проформы в углы ящика, громко объявил, что посылка "чистая", и сообщнику-лейтенанту пришлось кивком закрепить эту мгновенную сделку с совестью.

В отвратительном настроении я вернулся из части в свой домик на курьих ножках в новых перчатках, о, как только я натянул их на пальцы, стало ясно, что они не фабричные, а домашние. Нежно связанные матерью для сына, бедствующего в оковах узилища, без узелков, плотные и жаркие, они буквально жгли мне руки. И, как видите, чувство стыда тенью от лодки Харона благополучно переплыло вместе со мной через темные воды тридцати лет, и до сих пор паутина ожога покрывает руки автора.

Переведем дух.

Росская муза чрезвычайно брезглива.

Отпрянув от подлости художника, она улетает со склона Парнаса розгой Кастальского ручья в небесные дали как китайский дракон, после чего склон разом становится гол без ряби цветов и тени пчелиных жужжаний, и рот аэда забивается до самых гланд горстью песка.

Сегодня ситуация стала еще строже.

Двадцатый век проявил к творцу невероятное пристрастие, ты должен быть нравственно одарен! Прежде такое не требовалось, и Оскар Уайльд вполне справедливо мог заявить, что отравитель может статься вполне приличным писателем и смерть невинного от яда, принятого из писательских рук, ни в коем случае не может быть аргументом против качества прозы отравителя.

Освенцим все отменил. Грозная фраза Теодора Адорно, написанная огненными буквами ("После Освенцима никакая поэзия в принципе невозможна"), взыскует к еще большей пристрастности к сердцу поэта и подобных ему:

ты должен быть нравственно гениален.

Вот приговор последнего времени.

Он окончательный и обжалованию не подлежит.

Еще не понимая, что руки отрублены мистическим лезвием, не догадываясь, что пишу, зажав карандаш зубами, как Николай Островский, я уже с ужасом взирал на осколки, в которые стал на глазах превращаться роман о моралисте.

Я долго мучился, не зная как избавиться от проклятых перчаток (хотя, наверное, с неделю обувал в перчатки свои копыта, потом пихнул в ящик)... Выход нашло пьяное сердце, возвращаясь с какой-то городской попойки на городской вокзал катить в Бишкиль... Я шел по улице и вдруг заметил краем глаза несколько горящих полуподвальных окон, за которыми проступали пятна убогой жизни: марлевые занавесочки на протянутой нитке, усталая вата на подоконнике, украшенная к Новому году осколками битых елочных игрушек (красота поневоле), пожалуй, здесь будут рады любому подарку, подумал я и, сдернув офицерские перчатки, присел на корточки перед раскрытой форточкой, кинул пару вглубь комнаты на пол и поспешно ретировался. Как приятно было шагать по морозу с голыми пальцами...

Как всегда, неприятности приходят с курьером из штаба: сначала бег по снежному насту, затем стук солдатских сапог по крыльцу, следом барабанная дробь кулаком по двери, и вот я уже стою в очереди к стойке регистрации аэропорта, с авиабилетом до Перми в руках. Там послезавтра начинается закрытый политический процесс над Воробьевым и Веденеевым, по которому я прохожу свидетелем. В случае неявки, грозит повестка в кармане моего кителя, мне будет то-то и то-то. Впрочем, несмотря на досады политического фарса, я рад возможности слетать за счет СССР домой, обнять мать, выпить с друзьями красного сухого вина, не известного в армии, снять форму и облачиться в гражданский костюм, но...

Но в аэропорту, когда я уже прошел регистрацию и шагал в сторону выхода к летному полю, тревожный радиоголос объявил, что гражданина меня, вылетающего рейсом таким-то в Пермь, просят пройти к справочному бюро. Ага! Госбезопасность передумала отправлять свидетеля К. на процесс, - ну и фиг с вами, - иду в зал ожиданий, где попадаю в фальшивые объятья капитана Самсоньева.

Что стряслось? Иронизирую я по поводу реприманда. Скончались присяжные заседатели?

Капитан морщится: лейтенант, всему свое время.

Мы выходим к стоянке такси, где нас поджидает черная гэбэшная "Волга" с шофером, и мчим обратно в город.

Тут надо сделать одно пояснение: попав в объятия госбезопасности, - вот уже третий год, - я был почти равнодушен к собственной участи.

Процесс? Черт с вами, пусть будет процесс.

Армия? Черт с вами, пусть будет армия.

Дисбат? Черт с вами, суки, пусть будет дисбат.

Посадили в самолет? Сняли с самолета? Повезли? А ни фига.

Эта азиатская черта гадливой покорности к собственной участи необъяснима и для русского читателя неинтересна.

Мы ленивы и нелюбопытны, чертыхался Пушкин. В первую очередь к самим себе.

Сказать ли?

С другой стороны, порой мне льстит внимание КГБ к моей персоне, так частная жизнь становится поводом для истории.

Мы выруливаем на автостраду и через полчаса быстрой езды попадаем в любимый ресторан политической полиции того времени "Южный Урал" на первом этаже одноименной гостиницы. Здесь хорошо отлажена система прослушки контрольных мест. Самсоньев сетует на голод, усаживается за резервированный столик, с которого официант из сексотов мигом смахивает табличку "столик заказан".

Как всегда, товарищ капитан?

Как всегда, а моему визави лейтенанту дайте наше меню.

Мне вручают меню для своих, загримированное под комплексный обед с копеечными ценами.

Блины с икрой - 1 рубль 16 коп., то есть и тогда бесплатно.

Берите все, чего душа пожелает, командировка отменяется, гуляем.

И все-таки, объясните зигзаг удачи? Настаиваю я, мельком листая меню, где горят рекламным неоном марки вин и коньяка.

Все просто, отнекивается Самсоньев. Голос Америки выдал в эфире дату начала процесса, а такие точные вещи у нас не любят. Где-то случилась утечка информации, и Москва, наложив в штаны, перенесла процесс с зимы на осень.

Вы никому не звонили?

Товарищ капитан, отрезвитесь коньячком, о начале процесса я узнал сегодня утром. В штабе мне вручили предписание и не дали даже собрать вещи, в город доставили на штабной машине, а в аэропорту ваш усатый сотрудник вручил мне билет. С меня глаз не спускали. Вон он, кстати, случайно сидит за столиком у эстрады. Только усы отклеились. Поздоровайтесь. Позвонить в Нью-Йорк я бы никак не успел, да и не знаю номера телефона.

Голос Америки ведет пропаганду на Россию не из Нью-Йорка, из Вашингтона, заметил Самсоньев и, поглядев в сторону усача, покачал головой: эх, Вася, Вася...

Тут я, пожалуй, впервые раздраженно высказал вслух капитану госбезопасности то, что он, наверное, понимал и без меня (вот эта тирада):

Товарищ капитан, не скрою, я был удивлен, увидев, что в органах мало дураков. Это большинство "недураков", и вы в том числе, не можете не понимать, что вся антисоветчина нашей пермской компании не стоит и выеденного яйца. Мне решительно наплевать на природу политического устройства России, и, как Теннесси Уильямс, я готов повторить, пусть будет по утрам чашка кофе со сливками, остальное не важно. Почти не важно.

Меня всего лишь не устраивает кич совискусства, культурная диета пятнадцати старичков, которые по старости вынуждены есть манную кашу и репу из Репина. Но почему заодно с ними мы все на диете? Госбезопасность - это молодость партии, взявшей власть. Сегодня молодость террора выродилась в карантин геронтократии. Ее цель одна - лечить старческие болезни и простатит идеалов. Ее цель - производить фантомы страха и точить лясы об опасности, которой нет, потому что общество приспособилось к власти. Как? Очень просто. Общество отказалось от общественного мнения.