Быть может, история любви

~ ~ ~

Настало время обеда. На землю сыпалась мутная чешуя дождя. Расположенное прямо напротив входа в величественное здание вокзала, кафе «Терминюс» никогда не пустовало. Бизнесмены, туристы — бельгийцы, англичане, голландцы и французы — вкушали первую трапезу в Париже или допивали у стойки последнюю чашечку кофе перед отъездом. Колесики чемоданов скользили по мозаичному полу и замирали у столиков, как послушные домашние питомцы. Одни посетители были в строгих костюмах, другие одевались попроще. Повар вскрывал устрицы, официант носился от стола к столу, нагруженный подносами с дарами моря — их запах мешался с запахом кофе. Завсегдатаи ели у стойки или в небольшом зале в глубине кафе.

Армель потягивала перье на террасе. Она умела ждать, не теряя достоинства и обаяния (что касается Виргилия, то он притоптывал ногами, похлопывал ладонями по бедрам, крутил головой). Эта женщина была само спокойствие; она не тяготилась своим телом, не маялась под гнетом мыслей. Она ждала так, словно была занята каким-то благородным делом, каким-то древним искусством, сложным и утонченным. Поверх белой хлопковой туники она набросила легкое черное пальто с капюшоном; лиловый шелковый шарф змеился вокруг ее шеи и роскошной шевелюры. Из сумочки торчали книги.

Они познакомились на факультете философии. В амфитеатре, где должна была состояться лекция Стенли Кэвелла,[4] Армель в каком-то неожиданном порыве села рядом с Виргилием. Молодые люди прониклись друг к другу симпатией, комментируя огромное панно Пюви де Шаванна,[5] аллегорию, изображающую науки и искусства в виде красочных персонажей и муз. С ними резко контрастировали шесть статуй, забившиеся в ниши амфитеатра, — грустные и серьезные мужские лица.

Первый разговор стал удивительным путешествием, во время которого Виргилий влюбился в свою однокурсницу. Когда Армель сообщила ему, что она лесбиянка, он с присущим ему здравомыслием встал на одно колено и сделал ей предложение. Славно покутив разок-другой, они стали неразлучны. Армель занимала особое место в его жизни, ведь остальные друзья были совсем из другой среды. Она их не знала и не выказывала ни малейшего желания познакомиться. У нее были свои друзья, с которыми, в свою очередь, не общался Виргилий. И еще подружка Анн-Элизабет, которая жила в Страсбурге.

Армель не слишком увлекалась наукой и вовсе не горела желанием преподавать. Едва закончив докторскую диссертацию («Воля к непонятности в творчестве Ницше»), она принялась позировать для эротических изданий (работы, за которые обычно берутся студенты, она ненавидела). Виргилий испытал шок, увидев первые фотографии Армель. Она так потрясающе гримировалась, что ее было не узнать. Макияж, парики, цветные линзы, украшения и фальшивые татуировки служили ей отличным камуфляжем. Глянцевые журналы, каталоги женского белья и сайты в Интернете рвали друг у друга ее фото. Как преданный и добросовестный друг Виргилий провожал ее в студию Дагерр для фотосессий. И хранил под кроватью журналы с ее изображением.

Армель большую часть заработков держала в банке, а жила в комнатке для прислуги на улице Мобеж, рядом с Северным вокзалом. Каждый день она ходила на занятия в Свободный университет астрологии и оккультных наук, располагавшийся в базилике Искусств и Ремесел. Поскольку хорошее образование вряд ли позволило бы ей обзавестись приемлемой профессией, она сочла практичным уверовать во влияние небесных тел на человека и стать ясновидящей. Как-то раз Виргилий спросил, действительно ли она верит в оккультизм. Она ответила:

— Конечно, раз я так решила.

В этом утверждении не было ни капли позерства или фанатизма: она никогда не отступала от своих убеждений. Виргилий ничего не знал о прошлом подруги, но заметил у нее на ее левом запястье шрам, а порой подмечал бледные отсветы отчаянья в ее глазах, легкую грусть в очертаниях губ. Когда эти симптомы проходили, в ней снова просыпались веселость и чувство юмора, но Виргилий не сомневался, что всякий раз она возвращалась откуда-то издалека. Ей необходимо было чувствовать почву под ногами. Чтобы выжить. Причем на искусственной почве фантазий и примитивных мифов она держалась куда увереннее, чем в объективной реальности. Геология мира Армель зависела лишь от нее одной.

На протяжении долгого времени Виргилий считал, что она, как какая-нибудь певица, оставившая оперную карьеру ради телевидения, понапрасну растрачивает себя. Армель изучила латынь и греческий, обладала феноменальными познаниями в области истории и философии. И конечно, она была агностиком. Когда Виргилий заметил ей, что ясновиденье лишено каких бы то ни было научных оснований, она ответила, что реклама как нельзя лучше демонстрирует живучесть иррациональности и авторитета магии. Каждый человек верует во что-то. Астрология же, по крайней мере, не опасна, поскольку имеет дурную репутацию. Одно время Виргилию очень хотелось, чтобы Армель прибилась к какой-нибудь более разумной деятельности; он уверял ее, что скорее ясновиденье обогатится за ее счет, чем наоборот.

— Тем лучше, — ответила она. — Особенно если это пойдет на благо тем, кто обратится ко мне.

В Национальной библиотеке при свете настольной лампы и на занятиях в университете оккультных наук она постигала историю и приемы divinatio artificiosa[6] с тем же прилежанием и пылом, с каким могла бы учиться музыке. Ясновиденье стало ее фортепьяно; она прилежно разучивала гаммы, осваивала сольфеджио, различные стили и формы: толкование снов, астрология, хиромантия, фармакомантия, аэромантия, гадание на зеркалах, на картах, на стекле, на воде, по числам, по земле, радиэстезия, нумерология, графология. Она владела как интуитивным, так и научным подходом.

В конце концов, Виргилий признал, что проект Армель в целом симпатичен и не лишен смысла. Он понял, что таким образом его подруга давала выход своей жизненной энергии. Ясновидение в версии Армель было не причудой, а настоящей страстью. Она много работала, стараясь научиться понимать людей, облекать свои знания в словесную форму и соотносить их с оккультной практикой.

Большие вокзальные часы показывали полдень; колокола церкви Сен-Венсан де Поль звонили. Виргилий сел за столик Армель. Притянув к себе голову Виргилия, она чмокнула его в одну и в другую щеку. Духи Армель («Преступная тубероза»), ее волосы и взгляд немедленно оказали на него обычное воздействие. Его плечи опустились, голова поникла.

— Что новенького? — спросила Армель.

— Смерть и любовь, знаешь ли.

Октябрь выдался занятным. Виргилий вырвался из лап смерти, и в его жизни появилась тайна. Они заказали горячие сэндвичи и салат. Виргилий рассказал о том, что произошло с ним за последние сутки.

— Теперь, — заключил он с досадой, — все будут считать меня кретином.

— По-моему, это красивая история, — сказала Армель.

Личная жизнь Виргилия была притчей во языцех. И уж, конечно, новость о конце его не-романа позволит скоротать не один тоскливый вечер. Именно поэтому Виргилий принял решение, которое удивило его самого.

— Я не стану никому ничего говорить.

Армель подумала и кивнула:

— Ты и не обязан.

Они обменялись лукавыми взглядами заговорщиков, словно дети, которые придумали славный розыгрыш. Это был выход из положения. Христианству удалось, пустив в ход пытки и суды Инквизиции, насадить культ правды. Но, стоило отказаться от практики сожжения колдунов, от преследования евреев и от оправдания института рабства, как выяснилось, что вранье куда более подходит для жизни в обществе.

— Все будут думать, что ты страдаешь, и носить тебя на руках.

— Вот именно.

В глазах друзей Виргилий был жертвой женского малодушия, нежным агнцем, жертвой беспощадной войны между полами. Уже целые сутки они постоянно звонили, чтобы осведомиться о его душевном состоянии, предложить сходить в кино или пригласить в ресторан.

— Ты собираешься выяснить, почему эта Клара решила внушить тебе, будто у вас был роман?

Официант принес тарелки, салатницу и графин с водой. Запах жаренного грюйера на какое-то время отвлек Виргилия от темы разговора. После обследования он ничего не ел, и этот сэндвич показался ему самым вкусным на свете. Все его чувства обострились и работали на пределе возможностей. Он положил на сэндвич листик салата, усыпанного мелко порезанным луком и петрушкой.

— Даже самые обычные поступки людей для меня не всегда ясны. Какая-то женщина сказала, что уходит от меня. И оставила сообщение на моем автоответчике для того, чтобы… не знаю, для чего, и мне это неинтересно. Мне наплевать.

— Ты не очень-то любопытен.