Быть советским

(В. Рыбаков. «Тяжесть». Посев, 1977)

Всю сознательную жизнь мучаясь «тоской по текущему», неведением относительно истинного положения державных дел, заранее благодарно взяться за любую «быль» из нашей жизни, тем более о животрепещущих советско-китайских отношениях, – пусть и «романизированную», ничего.

Однако, приступив к «Тяжести», первыми же словами: «Я стоял на посту, нюхал устоявшуюся пыль караульной шубы, глядел на далекие и близкие сопки, сливающиеся в мареве, и думал, что где-то за тысячи и тысячи километров есть Франция, страна, где я родился…» уведен был писателем глубоко под ожидаемую поверхность репортажа, под шубу эту занюханную, внутрь души – соучаствовать в извечной битве, творящейся на протяжении р о м а н а в этой современной душе современными средствами, – Бога с Дьяволом (последнему, в изображении В. Рыбакова, не откажешь в прописной букве…)

Конец зимы 69-го. Года три назад младший сержант Святослав Мальцев за «демократические настроения» был исключен с истфака университета: после расправы с юными «декабристами» на Пушкинской площади в 65-ом весь последующий год прошел под знаком усиления идеологической борьбы и изъятия вольнодумцев из высших учебных заведений столицы. Судьба изъятого одна: в трехдневный срок забривают опальную голову – армия, дескать, образует. Тем более не избежал общей участи герой романа со своей более чем сомнительной в политическом смысле биографией: «необходимость захотела», чтобы он родился и лет до девяти произрастал по ту сторону соцлагеря, во Франции, населенной людьми с глазами «легкими, невесомыми, без свинца». Под тяжестью «самой яркой демократии» семья реэмигрантов постепенно распадается, и главным содержанием жизни сознательных ее членов (вместо бесследно исчезнувшего «самого передового» мировоззрения бывших рядовых членов славной ФКП) становятся тянущиеся годами усилия во что бы то ни стало вернуться в «утраченный рай», чему, естественно, противится поглотившее их нутро государства. «В Париж захотел?» – и оскорбленный военком отправляет юношу в трехлетнее путешествие на край тоталитаризма, географически – Уссурийский.

Неустойчивое равновесие тысячекилометровой границы. Противостояние могущественных тоталитарных империй. Вот уже второе десятилетие топчется здесь война, отзвуки которой изредка возникают в информационных сообщениях прессы какими-нибудь «пограничными инцидентами». Намёчная, полупризнанная – на фоне стратегических приготовлений в объеме всей страны, от БАМа до массовых военно-патриотических игрищ. Оно, конечно, спасибо кому требуется за «тридцать мирных лет», только прежде школьники сбором металлолома укрепляли обороноспособность, ныне же детвора приобщается к тактике современного боя под руководством кадровых офицеров… Хотя, конечно, киваем мы телевизору. Политика мира. Одобряем и поддерживаем.

«Война, говорю о настоящей войне, есть крайняя форма господства общества над личностью… Война… есть выявление зла, которое клокотало в глубине при внешнем мире» (Н. Бердяев). Отягчая душу не смигивающим – глаза в глаза – видением почти непрерывного многоликого, порой причудливого Зла, испытывая героев в предельных, «пограничных» ситуациях (в них нет ничего сконструированного, такова повседневность) писатель исследует способы выжить под этой тяжестью, возможность «быть счастливым и человеком». «Богооставленность мира есть его тяжесть… Тяжесть значит, что Бог отсутствует», – пишет тот же русский философ.

С обложенной Дьяволом душой отстоять, не переступить последнюю границу человечности в ней – так понимает долг перед собой младший сержант Мальцев. Воинская дисциплина, уставная регламентация солдатского бытия весьма способствуют полицейскому надзору, одной из функций Советской армии, над состоянием умов личного состава. Мальцева и его подчиненного Свежнева дьявольская головка части – парторг Рубинчик, начальник особого отдела Ситников, ими разведенная нечисть стукачей – преследует с сатанинским упорством, изобретательно, коварно, провокационно, причем с главной из намеченных и облюбованных жертв, «французом» Мальцевым, палаческая игра идет в открытую, цинично…

Враг по ту сторону границы, враг – по эту. Враг, угрожающий не только физическим уничтожением (не как китайцы, не штыком в спину, – через «дисбат»), но посягающий на душу живу с неистребимой ее потребностью в свободе и самоуважении. Враг, наконец, внутри – советскость, так сказать – с о ц р е а л и з м по отношению к миру, на грани цинизма, невозможность мучающейся души обрести Бога (к простому, православному христианину Быблеву, водителю тягача, командир испытывает и уважение, и зависть), и с Богом – быть всецело неуязвимым… «Я советский, друг Свежнев. Ты понимаешь, что это такое?»

Дитя двух цивилизаций, двух взаимоисключающих миров, беспечный вольнодумец-гуманитарий, к третьему году службы Мальцев стал отличником боевой и политической подготовки, знатоком армейского бытия, опытным, матерым командиром (что, однако, в момент педагогической жестокости по отношению к подчиненному не исключает почувствовать «с неясной тревогой оскал на своем лице»: самосознание беспощадно регистрирует меру искажения человеческого облика). Высокий профессионализм исполнения ратных обязанностей отнюдь не противоречит демократическим взглядам младшего сержанта: обязанность быть Солдатом для него не зависит от той или иной идеологии. Всей сутью своей младший сержант отвергает режим политического тоталитаризма. Однако рыхлая беззащитность демократии и свободы, страстно желаемой и, быть может, предстоящей ему по праву рождения, опережающая его статус кво личная ответственность за ту, реально существующую демократию, – все это велит ему принять как должное тоталитарность армии: «Защищая тоталитаризм и присягу в нашей армии, я защищаю то же самое в странах, где их не существует… Защищая армию вообще – защищаю, как это ни парадоксально, свободу, демократию».

Потребность в свободе объединяет Мальцева со Свежневым; противоположность осуществления свободы превращает их дружбу во вражду, и в итоге конца определяет судьбы обоих солдат. Свежнев мыслит будущее русской свободы в неприкосновенности границ СССР. Родовой интеллигент, «честь земли», Свежнев долгом своим считает защиту вот этого государства в его несвободе и бесчеловечности против Китая, против Америки, против любого, «пусть самого добродушного и демократически настроенного» внешнего врага. Одна мысль о свободе для России, принесенной извне, а, по Мальцеву, Америка «одна может через войну, грязь унижения, смерть принести свободу вам всем, тебе», вызывает в ефрейторе взрыв ненависти: «У тебя никогда не было чести, Мальцев, никогда. Свобода не может быть грязной. И пока еще существует понимание страдания – мы будем, будет чистота и надежда. И мы никого не пустим». Религиозный в сути своей поиск: легко принимает, обживает душой и – в отсутствие Бога – обожествляет древнее, идолоносное: Кровь. Земля. Родина-мать.

Судьбой Свежнева испытывается одна из влиятельнейших отечественных идеологий – русское движение, неорусофильство, национал-большевизм (термины частны, оттеночны), поставленная в пограничную ситуацию. Мысль одних носителей «движения» о будущем России приводит к бесшабашности отчаяния: глаза залив, в глобальной гибельной гульбе

«Мы топнем-перетопнем

с пятки на носок.

Мы хлопнем-перехлопнем

Запад об Восток»

(из стихотворения современного советского поэта)

Для других же возникшее на гребне «зрелого, развитого» социализма сознание национальной исключительности легко увязывается с мировой экспансией (пусть и «коммунистической» – вопрос терминологии) – вот и фашизм на отечественный манер (сержант Петрищев в романе).

«Человеческого, слишком человеческого» превзойти в себе, однако, Свежнев так и не сможет, что, при его самолюбующемся взрывчатом максимализме, удобной поживой отдаст ефрейтора в руки «особистам». На дьявольский тот алтарь – оттереть, восстановить в чистоте первоидей который мечтал он, – жертвой. «Всякая вера, оправдывающая зло, – размышляет его командир Святослав Мальцев, – лишает верующего противоядия».

Но обладает ли его собственная душа иммунитетом? Душа человека «советского»? «…широта мук в узости раскаяния… Что есть раскаяние, если не вера? Сумели ее выжечь в нас – в таких, как Свежнев, больше, чем в других, – теперь широкими стали, прём в никуда… Они сорвали с сущности ее броню – веру, с ней и раскаяние, оголив страх. А со страхом и схитрить можно…»

Главное в том, что он-то, Святослав, тяжесть раскаяния вынесет и на волю, что и в стране «наименьшего зла на земле» Божья мука не оставит душу…

Сказать, что дебют романиста многое обещает… Дежурная фраза. Не омраченная подцензурностью мысль писателя с самого начала литературной судьбы отмечена внутренней свободой, прозе его равно внятен и мир души и зримая реальность, – речь идет об исполнении, о том, что уже есть, что несет в себе развитие проблематики «феноменально глубокой», по слову Ясперса, страдальчески-святой классической русской литературы. «Посев», 1978, № 4