Бюст

7

Сапожник Ты Фа Сян жил двойной жизнью. Первая день за днем тянулась от рассвета до заката, когда он добросовестно тачал или чинил обувь, имея обширную русскую клиентуру, давным-давно вытеснив из округи двух русских и трех китайских конкурентов. Эти китайцы хотели его побить, но он не дался и побил их сам. Дела давно минувших дней.

Вторая жизнь начиналась в сумерки. Несколько раз в месяц с наступлением темноты Ты умывался с мылом, брился, переобувался, меняя деревянные колодки на кожаные поршни, брал в руки суму, клал в нее два-три аптекарских флакона и тесак в ножнах и выходил из мастерской. Он двигался очень осторожно, ступал неслышно — ему не нужны были свидетели его тайных походов в Новый город.

Так было и сегодня.

А в это время из домика в Модягоу или из дома в Новом городе навстречу ему выходила очередная русская женщина цветущих лет. Она шла навстречу судьбе, спотыкаясь, пугаясь теней и малейшего древесного шевеленья, и опустившийся туман затыкал ей ноздри, оседая капельками на ее холодном носу.

Китаец вышел к решетке парка железнодорожников и замер, озираясь по сторонам. Он был как злобный ирокез-разведчик в девственном лесу. Только одетый.

Тишина, туман, сиреневая луна. Далекий фонарь. Он чего-то ждал и пока убивал время. Уверенный, что его никто не видит, Ты принялся за гимнастику: приседал на одной ноге, размахивал руками, замирал в различных позах, изображая то тигра перед прыжком, то взлетающую птицу, то, кажется, японского офицера — надменного, готового лопнуть от своей надменности.

А потом — потом достал тесак и стал рассекать им туман, резать его и колоть! Особенно ловко у него получалась косая атака снизу вверх — справа налево. Смертельный удар Потрошителя!

— Да это у него ритуал такой людоедский! — потрясенно прошептал Пьеро Аляске. Они — Пьеро, Аляска, Бестер и Понеже — следили за китайцем из-за решетки, стоя в кустах акации и сжимая дубинки в трясущихся руках. Мальчиков бил озноб, волосы у них дыбились. Нестерпимо хотелось писать.

— Это он г-готовится! — шепнул Сенечка Осе, стуча зубами. Они — Тариэл, Хунхуз, Коперник и Чика — прячась за орехом, выглядывали из переулка, по которому крались вслед за китайцем. У них тоже волосы встали дыбом и т. п., они тоже едва не уронили свои дубинки.

Чуткий китаец снова замер, озираясь. Он что-то услышал — но мало ли что могло шипеть или скрипеть в стремительно остывающем городе?

Ты Фа Сян спрятал тесак в суму и стал ходить вдоль решетки, по десять шагов туда-обратно.

Они не понимали, почему он остается здесь, не ищет жертву, голодный на наслаждение смертью. Так-то им было удобнее, что он здесь, на месте, обложенном их засадой, ибо они совершенно не продумали, как они будут следить за ним, если он выйдет на простор Нового города. Ведь им придется прилично от него отставать, на целые кварталы, и может случиться, что они не смогут, не успеют предотвратить молниеносное убийство…

А грядущее преступление безусловно прочитывалось в этих шагах китайца. Стоящие в акациях слышали его неровное плотоядное дыхание и глухое бормотание: он предвкушал!

Но время шло, минута за минутой, и молодые сердца поневоле успокаивались.

А какая чудесная летняя ночь накрыла русский город на сопках Маньчжурии! Ночью ласковый юго-восточный ветер с неблизкого Японского моря сменяет колючего западного гобийца, как пленительно-сентиментальная флейта отменяет маршевые порывы трубы. Ночью город плывет по холмам, вздыхая пристанью, в восходяще-нисходящем шуме-шелесте вязов, орехов, лип и акаций. В домах допивается душистый чай, заговаривают детей на ночь любимые няньки-амы. И последнюю замирающую дробь отбивают по улицам усталые носорожьи пятки рикш, людей, забывающих за день собственное коротенькое имя.

Пока рикши вспоминают его в питательный досуг перед сном, Харбин забывает свое и не будет его помнить всю ночь. Японцы отняли у него гордость, и Харбин заболел ностальгией.

Москва? Тамбов? Елец? Иркутск? И Москва, и Тамбов, и Иркутск, и еще множество имен просыпается в засыпающем городе. Эта икона Святого Спаса добралась сюда из Орла, этот самовар куплен по случаю на вокзале в Нижнем тридцать пять лет назад, а эти, сейчас невидимые, заборчик и скамейка — точь-в-точь как на родительском подворье в Угличе.

Но и такая здесь появилась примета: увидишь аму во сне — иди утром в храм и ставь свечку за родных, чьи кости лежат в первородной земле на заброшенном погосте. Уцелел ли погост?

Живущие по соседству гимназисты привыкли собираться на чьем-нибудь крылечке и сидеть, сидеть в потемках, разговаривая вполголоса, цитируя самые задушевные из книг, любуясь небом и дрожащими силуэтами маньчжурских вязов. И мечтая о любви, каждый про себя.

Потому что настоящая высокая любовь невозможна без бессонницы, без росы на одежде, без таинственной тяги к общению с деревьями. И тот, кто не чувствует ночь — извините, недостоин любви.

Но не знал любви этот сухой желтый человек, увитый толстыми жилами, с маньчжурскими густыми бровями и кованным носом. И мстил за это.

Часом ранее, на химически ровном розовом закате, питомцы Достоевки собрались у входа в Желсоб. Они ощущали себя мушкетерами, бурами, охотниками за черепами и, почему-то, по недоразумению, масонами, что выразилось в совершенно не нужном подавании друг другу тайных знаков. Чужих рядом не было, никого не было.

Они ушли в парк, где мерялись дубинками и договаривались о порядке действий. Ося принес хромированный свисток, с которым его отец некогда судил матчи знаменитых волейболистов. Попробовали свисток — звОнок, бодрящ, городовые сбегутся, как мухи на мед. Покидались зелеными орехами, они были вроде бы еще мягкими, бархатистыми, но надо же — подбили глаз Понеже.

Наконец, когда закат дал трещину, помолились на лужайке, перекрестились, аминь, — и пошли на дело, разбившись на две группы, серьезно, ответственно кивая товарищам напротив. Они встретятся теперь при чрезвычайных обстоятельствах, и кто знает…

— У меня глаз заплыл. Совсем, — прошептал Понеже, — я как циклоп.

Сапожник Ты Фа Сян насторожился. Но не Понеже был тому причиной. Раздались торопливые, но робкие шаги. Из-за угла, с восточной стороны, шла женщина. Когда она миновала фонарь, они разглядели, что это русская женщина, достаточно молодая. Женщина шла навстречу сапожнику, сжимая в руках сумочку, на голове ее была шляпка без полей, похожая на камилавку.

Китаец двинулся к ней. Она издала некий звук, и он издал некий звук. А потом засунул руку в свою суму. Боже мой, пора!

Они взлетели над решеткой. Не ко времени окривевший Понеже промахнулся и застрял на ней, за него зацепился Аляска, перевалился и упал на тротуар, треснувшись о него головой, коротышка Бестер никак не мог подтянуться, и только один Пьеро, уронив дубинку, перемахнул преграду и бежал на вооруженного маньяка с голыми руками.

Краем глаза он увидел, что от переулка несется вторая четверка — ах, те товарищи растерялись, стартовали поздно и явно не поспевали.

Но растерялся и Ты. Он оглянулся и изумленно протянул: — Ююю!

И тут отважный Сосницын — руби их в песи! — поразил его двумя крепкими хуками и повалил наземь. Набежавшие, как ураган, друзья схватили китайца за все конечности, и поспевший последним Понеже сел ему на живот. Зад у Васи был увесистый, и китаец мяукнул.

И Ося Губерник стал прикладываться к свистку, обжигая себе губы.

— «И тогда… стал ему… и ворох хорош… и волна достаточна…» — победоносно сказал Пьеро, любитель русских сказок. Он никак не мог перевести дыхание.

— Пьеро, ты герой! Молодец, Петька! — затараторили друзья. А Потрошитель не сопротивлялся и молчал, вращая своими ледяными глазами. От него исходил кислый запах гнилой кожи. Бестер подобрал его суму и заглянул в нее.

— Ножище, — сказал он упавшим голосом, — и какие-то две склянки.

— Не трогай, пускай полиция трогает, — сказал ему Чика.

Забытая женщина издала некий звук. Они спохватились и, спасители, посмотрели на нее, ожидая робкой похвалы.

— Это вы, вы, Зинаида Сергеевна? — воскликнул Аляска. — Это Зинаида Сергеевна Теребенева. Папа и муж Зинаиды Сергеевны — сослуживцы. Как вы здесь оказались?

Женщина глубоко вздохнула и закричала:

— Караул! Что вы делаете, хулиганы! Алеша, не думала, что вы мерзавец! Малолетние мерзавцы!

— Да! — неожиданно подтвердил с земли недобитый Ты Фа Сян.

А Губерник все свистел, не вслушиваясь в их слова, и вот уже с западной стороны бежали двое японских городовых. Полы их кимоно раздувались, как оперенья степных птиц.

— Мы поймали Потрошителя! — закричал им навстречу Чика, недоуменно косясь на полоумную эту Зинаиду.

— Какой Потрошитель! — взревела Зинаида, жгучая брюнетка с тренированным голосом, — сапожник принес мне лекарства, черт бы вас побрал!

Участок, допросы, отцы, хватающиеся за сердце. Той ночью хорошо заработали разбуженные рикши. И вот что выяснилось.

Маньчжурские родственники сапожника проживали в дебрях рядом с советской границей, на север от озера Ханка. Ты получал от них женьшеневый корень и всякие редкостные тигриные и медвежьи подробности. Он настаивал их на спирту и продавал жаждущим исцеления. Настойки лечили женское бесплодие и мужскую слабость.

Заниматься торговлей днем, попутно с ремеслом, было для Ты неудобно и опасно. Он резонно не хотел посвящать посторонних в свой прибыльный, но запрещенный бизнес. А в мастерской, то есть каморке с земляным полом, толклись люди, простая, глинобитная публика. И, с другой стороны, состоятельные покупатели панацеи не могли ходить сами к Ты Фа Сяну по обувным делам. Это за них делала прислуга, амы. Давать прислуге деликатные поручения не приходилось, и сапожник не стал бы разоблачаться перед востоглазыми земляками. Зато было известно, что раз в неделю, по средам, сапожник дежурит у свечной лавочки при Никольском соборе, принимая заказы.

И место передачи товара было неизменным — у южной решетки парка Желсоба, в сумерки. Удобное место, китаец жил рядом, и цивилизация за углом.

А тесак? Что тесак — Ты Фа Сян знал о Потрошителе и на всякий случай вооружался. Он был смелый человек.

Историю замяли. В огласке не нуждались ни японцы (смотри ниже), ни родители, ни дети, ни З. С. Теребенева (в особенности).

Дама получила все-таки свой заказ и дала небольшую взятку японцам.

Ты Фа Сян получил два фингала, испытал глубокое душевное потрясение и дал хорошую взятку японцам, забравшим, вдобавок все склянки, что хранились в мастерской.

Оконфуженные герои отделались по-разному. Скажем, Понеже досталось ветхозаветным ремнем, Коперник был лишен карманных денег на все лето, Чика остался без велосипеда, а отец Ираклия всего лишь посмеялся. Тогда и там родители не устраивали истерик.

Но незамедлительная совокупная родительская взятка японцам была отличной. Участок не скучал до самого утра. Там восклицали, хохотали, поили уголовных арестантов водой до полусмерти, играли в кости и пили дешевый ханшин, хваля юных энтузиастов.

А Потрошитель исчез, убийства прекратились. Молва, зародившаяся в Фуцзядани среди китайцев, гласила, что его выследил и уничтожил сапожник Ты Фа Сян. Ему, дескать, не понравилось быть битым и платить за это дань, и он понимал: пока жив Потрошитель — от него, бедного сапожника, не отстанут. Прощайте, клиенты, прощай, доброе имя. Добро же, сказал себе сапожник, ничто нас в жизни не может вышибить из мастерской…

Но это факт — маньяк пропал.

И вдруг клиентура Ты разом увеличилась, удвоилась, утроилась. Посмотреть на легендарного ликвидатора приезжал весь город, все народы, проживавшие в нем. Ты потирал ладони и делал вид, что равнодушен к славе, даже не знает о ней. На наивно-льстивые вопросы русских старушек, не он ли прихлопнул злодея, китаец уверенно отвечал: — Елунда все это! Моя не контрами!

Хотя всегда говорил по-русски чисто, имел приличный словарный запас.

Уверенность изменяла ему в исключительно редких случаях. Ты еще справлялся с волнением, когда вместе с гимназистом приходили небогатые его родители, чтобы заказать туфли или ботинки. Но когда на пороге каморки возникал гимназист, протягивая ему в пожеланиях ремонта драную обувь (а с гимназистом за компанию притаскивались один-два приятеля!), Ты Фа Сян приходил в ярость, рычал и выталкивал мускулистыми руками опасных гостей в переулок.

— Вот гад, сумасшедший, — плевались приятели, — не поколотить ли его?

— Это низко — бить больного человека, — побеждал здравый голос, — Бог с ним.

Наши гимназисты не бывали с тех пор в Зеленом Базаре. Через неделю после скандала их родители собрались с духом, сложились и преподнесли пострадавшему труженику деньги и штуку монгольской кожи на подошвы.

Китаец продержал делегацию минут десять, кобенясь в мнимых раздумьях, принять ли ему отступное. И принял его, вежливо пожав поданные ему руки.

— Каков фрукт? — сказал отец Алеши отцу Пети, — харбинер гешефтмахер!

— Что ж, он в своем праве, — ответил отец Пети, — он напомнил нам о достоинстве.

— Артист! — сказал, улыбаясь, отец Ираклия.

Люди они были неблизкие, но событие скрестило их. И расставаться так сразу им не захотелось. Они пошли в кафе на Ажикейской, где, вполне свежие мужчины, немножко выпивали и учтиво заигрывали с магнитной Лидочкой Х., читавшей им свои новые стихи.

Но это же было на самом деле, всерьез, вкровь: Петя, штурмующий Чертов мост — бросающийся на маньяка с голыми руками; японский пристав, что выяснил все подробности, захохотал и поклонился Пете, как самурай самураю; и папины слова, когда он в последний раз в жизни погладил своего могучего сына по голове.

— Дурак ты, Петька. Но дурак героический! Расскажи про сей подвиг своим детям. Обязательно!

— А ты расскажи крестному, — неожиданно для самого себя попросил Петя.

Отец сильно удивился…