Cantos

Я сидел на ступенях Доганы,

Ибо цена за гондолу в тот год подскочила,

и «тех девчонок» уже не было больше – одно лишь лицо,

Да Бучченторо в двадцати ярдах, с воплями «stretti».

Светом залитые балки, ах, тот год, в Моросини,

И павлины в доме у Коры, да возможно, все так и было.

Боги плывут в воздушной лазури,

Светлые боги этрусков, когда еще не было слез,

И луч, первый луч, когда вообще не знали про слезы.

Паниски, а возле дуба – дриада,

Мелиада под яблоней,

По всей роще – листья полны голосов,

Заросли шепота, и облака опустились над озером ниже,

А на них восседают боги.

И на воде тела купальщиков белые, словно миндаль,

В небо глядя их соски, покрытые серебристой глазурью влаги,

Как заметил однажды Поджио.

Бирюза, и в ней зеленые жилы,

Или нет, это ступени тускло ведут к подножию кедров.

Мой Сид подъехал к Бургосу,

Прямо к воротам, обитым гвоздями, между парой башен,

Тупым концом копья он ударил, вышла девчонка,

Una nina de nueve anos,

На галерейку, что над воротами, между парой башен,

И указ прочитала, voce tinnula:

«И чтоб никто не говорил с Руй Диасом,

не делился едой или помогал иначе,

Не то вырежут таковому сердце, на конец копья насадят,

И вырвут оба глаза, и все имение отнимут».

«И здесь, Мyo Cid, есть печати,

Вот большая печать, а вот и сам пергамент».

И выехал он из Бивара, Myo Cid,

Ни сокола на жердях не оставил,

Ни рубахи по шкафам, что устроены в стенах,

И отдал он сундук свой Рахилю и Иуде,

Короб большой с песком он оценщикам оставил,

Чтоб ссудили они денег ему для дружины,

Когда отправился в путь он, к Валенсии прямо.

Иньес да Кастро убита, а стенка

Местами осыпалась, там еще подмазана, видно,

Запустенье унылое, краска шелушится на камне,

Падает штукатурка, Мантенья расписывал стенку,

Словно шелковые лохмотья, «Nec Spe Nec Metu».