Царский суд. Крылья холопа

ГЛАВА I

— А привезли диковинку аглицкие гости...

И Курлятев, довольно поглаживая бороду, наклонился к расписному футляру.

Бояре с любопытством встали из-за стола. Только курлятевский сосед, Лупатов, безразлично уставился в потолок.

Хозяин приложил к футляру ухо, зажмурился сладко.

— Тик-так... тик-так.

Точно в полузабытьи мерно покачивал головой, в такт прищёлкивал пальцами.

Гости недоумённо притихли, подозрительно переглянулись. Лупатов лукаво подмигнул соседу, насмешливо повторил:

— Тик-так... тик-так.

И тотчас же снова вперил безразличный взгляд в потолок.

Курлятев вспыхнул, схватил гостя за полукафтан, потянул к себе.

— Ты не языком, а ухом слушай.

Лупатов ногтем почесал переносицу:

— Окромя тебя, Артемьич, покеле никого не слышно.

Он налил ковш, залпом выпил.

— И затейник же вы, Василий Артемьич.

Гости незаметно отступили к столу. Сумской поднял ковш.

— Гоже ли нам шуткой потчеваться, не краше ли вином?

Потрепал хозяина по плечу, снисходительно усмехнулся.

Василий Артемьевич зло скривил губы. На толстом носу вздулась багровая жила.

— Испокон веку род Курлятевых заместо вина шуткой гостей не потчевал.

Трясущимися руками поднял футляр, сверляще прошипел:

— А что выменял у басурманов — на то глазейте сами.

Поставил часы на стол, открыл зеркальные дверцы футляра.

Бояре поражённо застыли, испуганно повернулись к иконам, точно по команде перекрестились. Сумской робко попятился к двери, через плечо соседа срывающимся голосом спросил:

— А деревянный... в скуфейке... неужто... сам ходит?

Борода Курлятева в серебряной паутине надменно задралась выше боярских голов, заплывшие глаза торжествующе вспыхивали, смеялись.

— Аль не видать от дверей?

Задетый за живое, Сумской решительно направился к часам.

— Мы и пальцем дотронемся.

Лупатов испуганно ухватил его за руку.

— Не поганься о выдумку бесовскую.

Лоб Василия Артемьевича собрался тёмными складками.

— Сумскому можно. Ткни перстом, Ипатыч.

Зажал в кулак бороду, фыркнул:

— Ежели худородных, — доподлинно, — не допускает к себе монашек.

Лупатов завозился на лавке, что-то заворчал. Дверца часов широко раскрывалась, и через неё то и дело проходил, смешно приседая на правую ногу, сгорбленный деревянный монашек. Тесно прижались друг к другу, зачарованно следили за чудом бояре. Каждые четверть часа, перед боем, механизм шипел по-гусиному, а фигурка уморительно клонила набок головку, отбивала литаврами время.

Гости понемногу привыкли к бою, уже смелей склонились над столиком, оживлённо переговаривались. Сумской завистливо поглядывал на хозяина.

— А и уважил, князь.

Курлятев надменно глядел перед собой, едва сдерживал готовую по-детски вырваться радость. Неподдельный восторг гостей отдавался во всём существе бурным хмелем.

Ипатыч осторожно щёлкнул по литаврам, отдёрнул палец. Монашек заколебался.

— Ишь ты, не любо.

И, разыгравшись, Сумской шлёпнул ладонью по фигурке.

Что-то заныло, затрещало, монашек дёрнулся на месте, неожиданно повалился на бок. Часы остановились.

Все встревоженно смолкли. Курлятев бросился к часам, пощупал лопнувшую и раздавшуюся пружину. На носу и одутловатых щеках крупными каплями выступил пот.

— Угораздило же тебя.

Сумской виновато потупился, развёл руками.

— Ежели бы ведал...

Василий Артемьевич поднял часы, встряхнул, приложился ухом. Бояре с надеждой вытянули шеи.

— Стучит?

Свесил бессильно голову.

— Видно, за подмогой к басурманам идти.

Один из гостей стукнул вдруг кулаком по столу.

— Погоди, Артемьич, авось обойдёмся и без нехристей.

Курлятев насторожился, но тут же безнадёжно махнул рукой.

— Не слыхивал я что-то про наших умельцев.

Боярин переглянулся с Ипатычем.

— Не про всё, выходит, слышишь, князь. А до умельца рукой подать.

— Ты сказывай, а не тяни.

И с заискивающей улыбкой:

— Выручи, коли ведаешь. При нужде во как, Тимофеич, припомню.

Гость ткнул пальцем в Лупатова.

— Ему челом бей. Может, не обессудит, приведёт своего Никишку.

Лупатов вызывающе уставился на хозяина, поднял ковш.

— Испить бы.

Василий Артемьевич предупредительно налил вина в подставленный ковш.

— А и впрямь, сосед, прислал бы ты холопа для службы ради.

Ничего не ответил. Злорадная усмешка шевельнула густые усы, скрылась в рыжей, выцветшей бородке.

— Уважь. Аль не пригожусь?

Гость захватил нижней губой усы, раздумчиво пожевал их. Сумской незаметно подтолкнул его локтем.

— Не кичись. Слыхал, не оставит Артемьич милостью своей.

Лупатов выпил залпом, развалился на лавке.

— Уважить можно. Только у моего холопа и без меня работы вдоволь.

И решительно:

— Не можно. Прощенья просим.

Выправил грудь, поглядел через боярские головы, с лица не сходила довольная усмешка.

Курлятев судорожно схватил футляр.

— Не надо! Негоже Курлятевым челом бить страдникову сыну!

Размахнулся, хотел бросить часы об пол, дрогнула рука, медленно опустилась. Сутулясь, отвернулся к окну, притих.

Сумской наклонился к уху Лупатова.

— Запамятовал, над кем тешиться надумал?

Положил руку к нему на плечо.

— Коль сам идёт в тебе, — отчего не ублажить?

Упрямо отмахнулся, чуть слышно прошелестел тоненькими губами:

— Сам давеча кичился: не допускает-де монашек к себе худородных.

Лицо перекосилось от ненависти, а в глазах не гасла, переливалась злобная торжествующая усмешка.

— Пусть-ко ударит именитый князь пониже челом страдникову отродью.

Василий Артемьевич что-то мучительно соображал. Он услышал последние слова Лупатова. Резко повернулся к гостям, ударил в ладоши.

— Да ну их к псам и басурманов и выдумки ихние антихристовы!

Раскатисто захохотал.

— Потешимся-ко, бояре, гости дорогие, русскою потехой.

Сам наполнил до краёв ковши.

— Пей, гости дорогие.

Кивнул.

На кухне засуетились дворовые. Нескончаемой вереницей потянулись в боярский терем людишки с дымящимися мисками, со жбанами.

Гости оживились. Только Лупатов хмуро тупился и не прикасался к еде.

Хозяин отведал щей, с отвращением сплюнул.

— Кто стряпал?

Дворовой съёжился, ожидая удара.

— Так-то потчуете бояр!

Сжав кулаки, возбуждённо вышел из терема, изо всех сил хлопнув дверью.

В сенях он сразу изменился. Гнев исчез с лица. Блудливыми мышатами выглянули из узких щёлок серые глаза. Пальцем поманил холопа.

— Мирошку!

Холоп метнулся по лестнице вниз.

Боярин прислушался к шуму, долетавшему из терема, перекосил лицо.

— Погоди ужо, пёс поганый! Попируешь!

Неслышно вошёл в сени Мирошка, поклонился в пояс.

Василий Артемьевич прищурился. Приказчик тряхнул русою копной волос, пальцем вытер губы, склонился низко.

— Можешь единым духом?

— Коль твоя воля, могу.

Курлятев наклонился к уху Мирошки, что-то быстро, захлёбываясь, зашептал.

Едва боярин кончил, приказчик подобострастно улыбнулся и тотчас же неслышно исчез.

Василий Артемьевич неторопливо пошёл к гостям.

— Разладились смерды мои. Воли много. Плеть, видно, коротка.

Погрозился.

— Ужо проведают, как потчевать бояр. — И приветливо добавил: — А ковши-то пусты. Аль недохват вина?

Налил всем, поклонился Лупатову.

— Отведай, сосед.

Заставил выпить до дна.

В углу у двора Мирошка торопил ловчих; оглядел хозяйским глазом коней.

— Будет чесаться. Садись. Готово.

Пересчитал людей, трижды перекрестился.

— С Богом!

Один за другим, шагом выехали со двора. За пустырём поравнялись, построились. Приказчик махнул рукой. Пришпорили коней, помчались.

За лесом показалась убогая деревушка и на пригорке — лупатовская усадебка.

ГЛАВА II

Никишка сидел в углу заброшенного, полуразрушенного амбара, на чурке, перед чучелом вороны. Было тихо. Сквозь щели балок лениво просачивался серый полусвет. Пахло мохом, грибною сыростью и прелой кожей.

Никишка что-то строго обдумывал. Взгляд его застыл на распростёртом вороньем крыле. Изредка он чертил в воздухе тонкими пальцами, и тогда быстро шевелились сухие губы, а лицо болезненно вытягивалось и стыло. Привычным движением руки он достал с самодельного станка бечёвку, перевязанную в равных промежутках узелками, и уголёк. Приложив бечеву к крылу, отсчитал пять узелков, измерил длину чучела, сложил бечеву вдвое. Снова быстро зашевелил губами, что-то высчитывая. Наконец раздумчиво поднялся, крестиками отметил на стене результаты вычислений, остановился перед рогожей, прибитой к поперечному бревну у потолка.

На рогоже был набросан углём остов большой странной птицы. Сосредоточенно оглядев набросок, перевёл взгляд на крестики, стукнул себя по лбу ладонью.

— Ах, сусло те в щи! Хвост к чему я прикидывал?

Поплевал на руку, стёр со стены два креста, подчистил на рогоже брюшко птицы, удовлетворённо вздохнул.

— Теперь-ка поглазеем.

Уверенно подошёл к качалке, подхватил со станка ворону.

— Наперво, миляга, ты полетай. — И, подмигнув добродушно чучелу, приладил её к палке.

Откинув коротким броском упавшую на глаза льняную прядь волос, легко вскочил на качалку, вытянулся горизонтально, взлетел. Захватило дух. В первое мгновенье ему показалось, что он летит с головокружительною быстротою куда-то вниз, пальцы судорожно вцепились в верёвки. Он раскрыл глаза, разжал пальцы, нашёл центр тяжести тела, плавно заколыхался. На впалых щеках его играл румянец и ярко вспыхивали зрачки серых глаз. Никишка раскачивался всё сильнее, порывисто взмахивал руками, точно оторвавшись от земли, забирал далеко высоту.

— Ужо поглазеем!

Легко спрыгнул с качалки, достал из-под станка модель. Бечёвкой измерил части, остро вскидывал глазами на рогожу, долго вертел в руках чучело.

— Всё тело обмерить, а там серёдку сыскать. Чтобы можно человеку качаться и не падать.

Быстро зашагал по амбару, остановился подле чучела.

— А заместо рук приладить крылья.

Уверенно разобрал модель птицы с человеческим туловищем и огромными крыльями, подрезал планки, пересчитал перья в хвосте.

Прежде чем собрать части, присел на чурку передохнуть. Тоненькими лучиками избороздился откинутый лоб, плотно сомкнулись губы. Пальцы безотчётно нащупывали светлый, едва пробивающийся пушок на подбородке. Взгляд мечтательно скользил по рогоже.

Чёрная птица странно колыхалась, как будто устало дышала, вдруг расправила крылья, отделилась от рогожи.

Никишка удивлённо вгляделся, по лицу скользила блаженная улыбка.

Птица росла, ширилась, заняла половину амбара. Отодвинулся к углу, прислонился истомно к стене. Медленно раздвигался бревенчатый потолок, над головой залегло палевое облако. Никишка спрятал в руки лицо. Облако темнело, расплывалось, взметнулось вдруг, — шумно затрепыхали по бокам его два огромных крыла. Холоп почувствовал, как неслышно отделяется от земли, летит навстречу облаку. И вот он уже встретился с ним, мягко потонул в нём. И исчезли земля, люди, звёзды. Осталась созданная им невиданная птица и он на ней.

В забытьи тряхнул головой, сделал в воздухе рукой так, как будто хотел кого-то обнять, неожиданно вздрогнул, — прислушался. Из-за амбара донёсся всплеск воды. Вскочил, подошёл к выходу, — в дверь просунулось девичье улыбающееся лицо.

— Колдуешь?

Обнял девушку, прижал к себе.

— Фима! И напугала ж, сусло в щи!

Закружился с девушкой по амбару. Она упёрлась в его грудь локтями. Волосы выбились из-под платочка, шёлковыми струйками легли на глаза.

— Отстань!

Кружил, весело притоптывая лаптями, тянулся к ямочке на обветренной щеке.

— Летать с тобою будем.

Снисходительно улыбнулась, точно увлёкшемуся игрою ребёнку, высвободилась из объятий.

— И выдумщик же ты!

Звонко расхохотался, приподнял модель.

— Глянь-ка.

Таинственно подмигнул.

— Глянь.

Фима ничего не понимала, заглядывала в глаза Никишке, любовно следила, как переливается в них искристая глубина.

— Ты петлю пощупай. Она всё едино, что тут вот, под крылом вороны.

Качала головой, поддакивала, мельком взглядывала на части модели.

— А тут колёсико. Покрути его — и крылья захлопают, словно живые.

Вздохнула, приложила руки к груди.

— Ты, Микиша, с лица спал. Уж не хвораешь ли?

И снова заглянула в его глаза.

— Ништо, лицо. Ты на птицу глянь.

Высоко, по-мальчишески, подпрыгнул, захлопал в ладоши.

— Я такое нынче понадумал...

Прижался щекою к её круглому плечу, почему-то чуть слышно шепнул:

— Вся сила в том, чтобы середину найти.

Шутливо потрепала его за вихор, провела рукой у себя по лбу.

— Чудной ты, право. Тут и искать-то нечего. В каждой вещи середина есть.

Она достала из-за пазухи лепёшку.

— Отведай. Тёплая.

Холоп вспомнил, что с утра ничего не ел, сразу почувствовал острый голод, с жадностью зажевал ячменную лепёшку.

— Так и быть. За хлеб, за соль твою распотешу. Прыгнул на качалку, установил равновесие, метнулся под крышу.

Фима испуганно подскочила к нему.

— Не надо. Расшибёшься.

Взмахивал плавно руками, ярко горело лицо.

— Увидишь, Фима, — полечу.

Девушка отскочила к двери, выглянула на улицу.

— Никак, конные скачут!

Никишка прыгнул к выходу, испуганно всмотрелся вдаль.

— Ах, сусло в щи! И впрямь.

Отряд курлятевских ловчих въехал в деревню.

И тотчас же тихую улочку разбудил испуганный крик. Из изб выволакивали на аркане людей.

Фима в ужасе закрыла руками лицо.

— К нам в избу идут.

И бросилась домой.

Никишка погнался за ней, всадник пересёк ему путь.

— Стой!

И круто повернул к нему лошадь.

Холоп размахнулся с плеча, ударил коня по темени. Всадник свистнул. На помощь примчался Мирошка.

— Эвона! Кого искали — сам объявился.

И с нарочитой учтивостью:

— Сам князь-боярин Василий Артемьич ко двору дожидается тебя, милостивца-умельца.

Взвизгнул аркан, петля перехватила горло Никишки.

Фима замерла на пороге своей избы. В углу с раскроенным черепом лежал отец. Брат Ивашка не хотел сдаваться. Он кусался, бил ловчих ногами, извивался по земле. Прибежал разъярённый Мирощка.

— Жги избу.

Ивашку вытащили на двор. Фима вцепилась в брата, дико закричала. Приказчик схватил девушку за косы. Вдруг лицо его расплылось в похотливой улыбке.

— Аль с братцем к боярину хочешь?

Мигнул. Ловчие с гиканьем и прибаутками навалились, связали Ивашку с сестрой, спиною к спине.

Из пылающей избы, залитый кровью, выполз старик. Фима рванулась.

— Душегубы! Антихристы!

Старик услышал её голос, собрал последние силы, распластался перед Мирошкой.

— Христа ради... отдай... девку отдай.

Мирошка расхохотался, приказал убрать связанных.

Старик холодеющими руками обвился вокруг его ног.

— Как перед истинным... Христа ради... не губи девку... отдай.

Приказчик брезгливо отстранился, клочком сена стёр кровь с сапога.

— Погань, своею пёсьею кровью всего измазал!

Пошёл торопливо к отряду.

Под конвоем ловчих из деревни Лупатовой угнали всех молодых крестьян.

Впереди отряда скакал Мирошка. К крупу его лошади привязали Ивашку и Фиму.

В тереме Курлятева стоял пьяный гул. Бояре давно позабыли про испорченные часы и про недомолвку хозяина со страдниковым сыном. Василий Артемьевич усиленно потчевал гостей и больше всех веселился. Но в то же время взор его ни на мгновенье не отрывался от окна. Наконец в чуть приоткрытую дверь просунулась голова Мирошки, Курлятев подозвал его. Приказчик вошёл на носках, стал за спиною боярина, низко кланяясь, торопливо шепнул:

— Готово. В конюшне запер.

И растянул лицо в угодливой улыбке, Василий Артемьевич встал. Заложив руки в бока, он злорадно поглядел на Лупатова.

— Эй, ты, соседушка!

Лупатов оставил свой ковш, заплетающимся языком попросил:

— Избавь. Сыт я и пьян.

Боярин затрясся от смеха.

— А пьян, так и пожаловал бы отсыпаться на псарню.

Гость тяжело поднялся, позеленел.

— Боя-рин!

Покачиваясь, пошёл к двери, обмерил хозяина злым, вызывающим взглядом.

— Не моги и имени моего ведать отселе.

Василий Артемьевич шепнул что-то Мирошке, подошёл к Лупатову. Бояре притихли, чуя беду.

— Уж и горяч ты. Ежели обидел — прощенья просим.

Сосед тяжело вздохнул.

— Без меры обижаешь, боярин.

И нехотя сел на край стола.

Мирошка неслышно исчез.

Василий Артемьевич взял часы.

— Эх, ежели бы умельца прислал!

И, обнимая Лупатова:

— Прислал бы. Для дружбы ради. Штука-то уж больно диковинная.

Тот не ответил, уставился осоловело в пустой ковш.

— Ну, да я не неволю. Как милость твоя.

Хлопнул в ладоши.

Тотчас же в открытую дверь Мирошка втолкнул Никишку. Холоп оторопел, попятился к выходу. Увидев хозяина, упал ему в ноги.

— Угнали нас боярские ловчие!

Курлятев взял со столика часы, передал приказчику.

— Отдай умельцу. Да чтоб приладил как раз!

Мирошка отвесил поклон, схватил за ворот холопа, выволок в сени.

Лупатов сразу отрезвел. Он несколько мгновений не мог произнести ни звука. Наконец, через силу поднявшись, близко наклонился к лицу хозяина.

— Разбой?..

Сжал кулаки, выкрикнул уже полным голосом:

— Денной разбой! Басурман!

Василий Артемьевич хохотал. Гости, потупясь, молчали.

— Отдай людишек моих! Басурман!

Курлятев упал на лавку, сжимая ладонями трясущийся жирный живот.

— И весь-то род твой басурманов! Кой ты есть князь! — крикнул Лупатов.

Боярин через силу достал кошелёк, высыпал на стол серебро.

— Бери за людишек. Нам дарственных от страдникова отродья не надо.

Сумской одобрительно покачал головой. Бояре повеселели.

— Гоже, Артемьич. Вот это по-княжьи.

И набросились на Лупатова.

— А ты не беленись, коли с тобой по-соседски.

Лупатов выскочил в сени, бил себя исступлённо в грудь кулаком, тупо выкрикивал одно и то же:

— Пёс! Басурман!

Вернулся в терем.

— Вот тебе мошна твоя! Тьфу!

Сумской подталкивал соседей.

— Спеси-то! И не подумаешь.

Курлятев задыхался от смеха.

Лупатов вышел, изо всех сил хлопнул дверью.

— Прощенья просим, — донеслось дружно из терема. Постоял у выхода на двор, вдруг решительно вернулся, сгрёб серебро, сунул в карман.

— Не оставлю псу кровных своих.

ГЛАВА III

Вечером лупатовских крестьян согнали в людскую. Подьячий долго что-то писал, перешёптывался с Мирошкой, тыкал гусиным пером поочерёдно в угрюмо притихших холопов.

— Имя!

Переписав всех, торжественно поднял руку, помахал пергаментом, гнусаво прочёл:

— Се аз, Трифонов сын Ивашка, Данилов сын Феодор, Егорьев сын Фрол...

Зачастил быстро и неразборчиво, точно читал Псалтырь. Потом протянул нараспев:

— Дали есьмы на себя сию запись...

Покрутил носом, строго уставился перед собой, снова трескуче рассыпался поток слов. И под конец густою октавою:

— ...А и крепки мы за боярином, князем Василием Артемьевичем Курлятевым, по смерть свою...

Ивашка шагнул вперёд.

— Дозволь молвить.

— Угу.

Вызывающе взглянул Ивашка на подьячего, резко повернулся к Мирошке.

— Нету на то нашей воли к боярину в кабалу идти!

Пленные глухо поддержали его.

Подьячий добродушно улыбнулся, поводил пером перед носом Ивашки, отеческим голосом объявил:

— Отселе, разумейте, крепки вы за боярином, князем Курлятевым. А подписом сию грамоту скрепит Мирон, сын Евтихиев.

Приказчик согнулся над пергаментом, надул щёки, неверной рукой вывел большой, кривобокий крест, кивнул доезжачему в сторону Ивашки и двух парней:

— Псари!

И, не обращая внимания на доносящиеся из сеней протестующие крики Ивашки, деловито приступил к распределению обязанностей между другими крестьянами.

Никишка стоял у двери, скрестив руки на груди, и покорно ждал своей участи. Приказчик подошёл к нему вплотную, двумя пальцами приподнял подбородок.

— Аль по-ивашкиному норовишь зубы скалить?

Подмигнул подьячему, мазнул потной ладонью по вытянутому лицу.

— Умелец!

И угрожающе:

— Ежели к завтрему не наладишь диковинку, на псарню отправлю.

Уже спала усадьба, когда Мирошка постучался в опочивальню Василия Артемьевича. Боярин на коленях молился перед вделанной в сверкающие ризы иконой Христа. Приказчик прислушался, чуть приоткрыл тяжёлую дверь. Хозяин услышал стук, но не обернулся, молитвенно уставился в образ, благоговейно шептал слова молитвы. Мирошка переступил порог, выжидающе застыл. Как только Курлятев поднялся, отвесил низкий поклон, на лице выдавил таинственную усмешку.

— Не про всех лупатовских ведомо тебе, боярин-князь.

Василий Артемьевич любопытно насторожился.

— Наши девки и постелю постлать не умеют.

Неожиданно стукнул себя в грудь кулаком.

— За добро и милость твою верой служу тебе.

— Да ты допрежь про дело сказывай.

Приказчик причмокнул.

— Пригнал я с народом девку Фимку. Жалеючи взял. Не пропадать же ей у страдникова сына Лупатова.

У боярина задёргалась нижняя губа.

— Приведи ко мне постелю стелить.

Бочком вышел Мирошка из опочивальни, на ходу отвешивал поклон за поклоном. Через сени пробрался он к каморке под лестницей, отпер замок. На земле, разметавшись, спала Фима. Ткнул небольно ногой в живот, девушка что-то пробормотала невнятно, повернулась со вздохом к стене.

— Эй, ты, боярышня!

Схватил за косу, приподнял. Девушка вскрикнула, испуганно вгляделась в тьму.

— Нишкни.

Вытащил из каморки, не выпуская косы, поволок через сени.

У опочивальни задержался, вразумительно шепнул в лицо:

— Приставлена ты в постельничьи к боярину-князю.

И втолкнул её в дверь.

Курлятев оправил лампаду, чтобы было Светлей, деловито уставился в Фиму.

— Пройдись-ка.

Сутулясь, робко шагнула.

— Ты голову выше, аль не ведаешь, как боярину девки кажут себя.

Поднялся с лавки, обошёл вокруг девушки, пощупал плечи, сладко вздохнул.

— Стели!

Опустился на край постели. Заплывшие глаза плотоядно ощупывали упругий стан, по углам губ сочилась пена. Резко вдруг обнял, привлёк к себе. Фима рванулась, вскрикнула, боярин зажал рот рукой, обдал слюной.

— Псам на поживу бросить велю!

По-звериному рванул на ней рубаху...

Белёсой мутью заволокло окно опочивальни. На боярской постели, собравшись в комочек, билась в неслышных рыданиях Фима.

Курлятев устало поднялся, разморённою походкою подошёл к образу. Сложив смиренно на груди руки, коротко помолился на сон грядущий.

Со двора едва слышно доносились голоса проснувшейся дворни.

Фиму отдали в сенные девушки к боярыне. Её обязанностью было одевать боярышню, прибирать терем и помогать боярыне за пяльцами. Обедать она уходила с другими девушками в людскую.

Изредка в людскую забегал торопливо Мирошка, многозначительно подмигивал девушке и тихо, но так, чтобы было всем слышно, приказывал:

— Нынче тебе черёд боярину постелю стелить.

Валилась из рук ложка, смертельной бледностью покрывалось лицо. В стекленеющих глазах стыли отвращение и ужас. Приказчик потирал руки и хихикал.

— От счастья сама не своя, ополоумела. — И с поддельным вздохом продолжал: — И то, после боярской подушки не спится, поди, на рогоже.

Едва сдерживаясь, чтобы не броситься на приказчика, Фима вскакивала из-за стола, убегала.

С Никишкой она ещё ни разу не встретилась, но знала, что после удачной починки часов Курлятев оставил его в угловом тереме при себе.

В Ильин день боярыня отпустила девушек от себя. Фима незаметно отстала от подруг, собравшихся за околицей у качелей, ушла далеко на луг.

Её увидела из окна горбунья, шутиха боярыни.

— Боярыня-матушка! — Кубарем покатилась по терему, легла у ног. — На рукоделие своё, кормилица, радуешься?

Чмокнула угол расшитой Курлятевой плащаницы.

— Доподлинно, искусней ты самой матушки игуменьи Ангелики.

Польщённая боярыня ласково потрепала горбунью по щеке.

— Ты бы мне, Даниловна, сказку сказала.

Шутиха встала на четвереньки, оскалила зубы, завыла по-собачьи. Курлятева испуганно сплюнула через плечо.

— Сухо дерево — завтра пятница. Пошто воешь, словно к покойнику?

И больно толкнула ногой в горб.

Даниловна ноюще заскулила, закатила слезящиеся близорукие глаза, высунула трубочкою язык. Боярыня погрозила пальцем.

— Язык, соромница, проглоти!

Уселась удобней в кресло.

— Сказывай сказку.

Горбунья развалилась на полу, закрыла руками лицо.

— Уж такую я сказку скажу!

Вдруг вскочила, чмокнула в локоть боярыню, поджала губы.

— Девка-то, Фимка...

Строго вытянулось лицо, задрожал надтреснутый голос.

— С сатаной Фимка спозналась.

Рыхлые щёки боярыни покрылись тёмными пятнами.

— Не моги.

Даниловна подкатилась к киоту.

— Разрази меня огнь небесный!

Седые космы выбились из-под колпака, упали на бородавчатый нос.

— Убей меня пророк Илья!

Часто закрестилась, задрожал заросший бурым мохом остренький подбородок.

Боярыня нетерпеливо передёрнула плечами.

— Станешь ты сказывать!

Шутиха поправила волосы, подползла к ногам.

— Ещё у Лупатова, с Никишкой-выдумщиком крылья сатанинские ладили. Мне ловчий сказывал.

Указала пальцем на окна.

— Утресь выдумщик на луг пошёл. А давеча и Фимка туда ж. Сама глазами своими видала.

В блаженной улыбке обнажила беззубые челюсти.

— Отпустила бы, боярыня-матушка. Уж я-то всё высмотрю. Уж я-то прознаю.

Курлятева изнеможённо ткнулась подбородком в кулак.

— Иди.

Зло ущипнула горбунью.

— Ежели выдумала...

Та не дала договорить, бухнулась в ноги, шмыгнула за дверь.

Фима шла понуро по лугу. Она несколько раз хотела вернуться домой, но какие-то звуки, похожие на стук секиры, увлекали её вперёд. Горбунья кралась за ней по траве. Девушка незаметно очутилась у стога.

— Фимушка!

Отшатнулась в страхе, но в то же мгновение радостно вскрикнула и бросилась в объятия Никишки.

— Ах сусло те в щи!

Приник щекой к щеке. Оба долго молчали.

Затаив дыхание, ползла горбунья. За стогом вытянулась в траве, чуть приподняла голову, приставила к уху ладонь.

Никишка усадил Фиму подле себя.

— Ты как же прознала про меня?

— Ненароком пришла.

Потупилась, в глазах сверкнули слёзы. Он встревоженно заглянул ей в лицо.

— Ты здорова ли, Фимушка?

Тяжело вздохнула, больно заломила пальцы, ничего не ответила.

— Аль лихо какое?

Сиротливо прижалась к нему, гулко глотала слёзы.

Никишка поднялся, весело тряхнул головой.

— Будет! Немного осталось. Всей кручинушке нашей конец!

Взял её руку, крепко пожал.

— Готовы-то крылья. Ей-ей полетим!

Фима улыбнулась сквозь слёзы.

— Всё блажишь.

— Вот ужо придумаю крылья, чтобы куда хочешь лететь, — тогда посмеёшься.

Лихо, по-разбойничьи, свистнул, прижал к груди девушку.

— За море, в Неметчину, Фимушка, улетим. Там, сказывают, у басурманов выдумщики больно гоже живут. Я от людей слыхал.

Даниловна дрожащей рукой очертила пальцем по земле полукруг, трижды перекрестила воздух.

— Чур-чур меня!

Холоп мечтательно уставился ввысь.

— Будем мы с тобой, моя горлица, как те ветры. Через леса дремучие, через сине-море, под самые те тучи уйдём... — И, вспомнив что-то, добавил: — Да ты сама погляди.

Скрылся в шалашике, вернулся с разобранными крыльями, взобрался на стог. Фима с печальной улыбкой следила за ним. Никишка ловко и уверенно собрал части, втиснулся в хомут, дёрнул верёвку, прикреплённую к затейливой завязи; широко распростёрлись и встрепыхнулись крылья.

— Лечу!

Подпрыгнул, повис в воздухе, по диагонали спланировал, широко расставленными ногами мягко коснулся земли.

Фима обмерла. Холоп высвободился из хомута, полной грудью вздохнул, гордо огляделся вокруг.

— Видала?

И переливчато засмеялся.

Даниловна не помнила, как доползла домой. Её охватил животный ужас. Дико вперив в икону остановившийся взгляд, она лежала пластом у ног боярыни. Из перехваченного горла вместо слов вырывался сухой сдушенный хрип.

— Станешь ты сказывать!

Боярыня больно щипала горбунью, отчаянно трясла её, била носком под живот.

Ничего не добившись, достала с молитвой берестяную фляжку со святой водою, побрызгала лицо шутихи.

Вошла боярышня.

— Отдай, матушка, мне шутиху. Хочу ездить на ней.

Сенная девушка просунула в дверь игрушечную коляску. Боярышня запрыгала.

— Уж и любо по терему в ней громыхать.

Курлятева недовольно оглядела дочь.

— Всё б тебе забавляться. Для праздника посидела бы у себя в терему да сказочку слушала.

Набросилась вдруг на сенную девушку:

— Аль не слышишь? Так-то за боярышней ходишь!

И резким движением головы выслала из терема девушек.

Даниловна уже сидела на полу, поджав ноги, и жевала сухими губами.

— Сказывай, ведьма.

Та поцеловала машинально руку боярыни, истово перекрестилась.

— Летал! Вот те великомученица Варвара. Разрази меня Илья Пророк! — Хрустнула скрюченными, сухими пальцами. — Сама видела. И девка с ним. Метнула хвостом и была такова. Так и вьётся, так и кружит. А Никишка в рог дудит и помелом в небо тычет.

Боярыня бочком подкралась к иконам, ухватилась за киот.

— Господи. Гос-по-ди. Го-спо-ди.

Всё тело передёргивало, и частой дробью стучали зубы.

— Го-о-спо-ди.

Даниловна закатила глаза.

— И всё улещивал он её, боярыня-матушка, за море за окиян лететь. Сам улещивает, а копытом рога почёсывает.

Сплюнула с омерзением, подвинулась к боярыне, приложила палец к губам.

— Сказывать?

— Сказывай.

— Соромно, боярыня-матушка.

— Сказывай, дьяволица!

Даниловна закрыла руками лицо.

— А девка-то...

Из её груди вырвался стон. Молитвенно протянула руки.

— Ослобони!

— Сказывай, ведьма!

— А девка-то... прямо в губы... так прямо — чмок. Потом кресты поскидали и в шалаш — шасть.

Курлятева пригнулась, наотмашь ударила горбунью кулаком по лицу.

— Молчи, тварь бесстыжая!

Метнулась к двери.

— Девки!

Тихо было в сенях. Откуда-то издалека доносился звонкий смех боярышни.

— Девки!

Ожесточённо затопала, выбежала в сени. К ней навстречу спешили перепуганные девушки.

— Подать мне Фимку!

ГЛАВА IV

У ворот Александровской слободы сторож тщетно борется с дремотой. У его ног развалились, прикованные к воротам, два медведя. Один сладко позёвывает, изредка лениво отмахивается от кого-то невидимого лапой, и тогда глухо позвякивают цепи, а встревоженный сосед сердито ворочается, ворчит сквозь стиснутые зубы. И снова — чуткая предутренняя тишина. Только с вышки сторожевой звонницы назойливо раздаются неугомонные шаги усталого стрельца.

Изнурённая долгим, напряжённым днём, спит слобода.

Одетые в мутнеющий ночной покров, сиротливо жмутся друг к другу избы, испуганно сторонятся тяжело надвигающихся на них боярских хором. Дозорным глазом тянется к окну колеблющийся огонёк лампады, зажжённой женою Малюты перед образом Егория Храброго. Сам Скуратов раскинулся на широкой лавке. Одна нога свалилась на пол, другая — туго упёрлась в бревенчатый простенок. По скомкавшейся рыжей бороде суетливо бегает заблудившаяся мокрица. Рядом с Малютой, на самом краю лавки, приютилась его жена. Её глаза полураскрыты и едва заметно шевелятся губы. Кажется, будто не спит она, а устало о чём-то думает. В люльке, подвешенной к сводчатому потолку, уткнулся лицом в постель сынишка Малюты. Ему тяжело дышать. Он передёргивает тоненькими кривыми ножками, жалко корчится, фыркает.

Скуратов прислушался сквозь сон, приподнял голову. Насекомое скользнуло по губам, запуталось в усах. Брезгливо сплюнул, шлёпнул больно ладонью по рту, двумя пальцами схватил мокрицу, зажал в кулак.

— Гад.

Заскрежетал зубами, подозрительно оглядел себя и лавку, щелчком сбросил с ладони раздавленную мокрицу.

Ребёнок заглушенно всхлипнул. Сразу мягко затеплились глаза. Протянул к люльке руки, мясистым комком собрались губы.

— Юраша!

Испуганно вскочил.

— Эй, ты!

Ткнул ногой жену.

— Так-то за сыном ходишь?

Торопливо перевернул на спину ребёнка.

Женщина вытянула шею, с трудом раскрыла слипающиеся глаза. Малюта угрожающе повёл плечами.

— Запухнешь ото сна!

Осторожно взял на руки сына, раскачивая, понёс по комнате, остановился перед лампадкой, слегка потрогал пальцем детский подбородок.

— Ах, угомон тя забери!

Мальчик вцепился высохшей ручонкой в широкую лопату бороды, прозрачное личико старчески сморщилось в улыбке. Скуратов умильно облизнулся.

— Марфа, а Марфа!

Стала за спиной у мужа, тупым, раздвоенным подбородком ткнулась в ладонь.

— Наш-то, охальщик... погляди... сме-ётся!

И сочно чмокнул ребёнка в губы. Слюна размазалась по щёчке, густо усыпанной прыщами. Ребёнок сморщил носик, точно собирался чихнуть, сжал туго пальчики в кулак и тоненько завыл. Опричник недовольно цыкнул, сунул мальчика жене.

— Не кормишь. Всё бы дрыхнуть!

Приник к оконной раме, вгляделся в небо. Уже спокойно обронил, ни к кому не обращаясь:

— Должно, светает.

И, накинув на плечи подрясник, вышел.

Проверив наскоро сторожевые посты, Малюта уверенно направился в царские покои. У двери он встретился с постельничим. Поклонились друг другу иноческим поклоном, по чину, установленному Иоанном.

— Чай, звонить пора.

Не дожидаясь ответа, повернулся к выходу.

Могуче ухнул бас. Пугливо отозвались малые колокола. Где-то далеко, за лесом, откликнулось разорванное эхо. Малюта обмотал вокруг руки верёвки, привязанные к языкам колоколов, отбивая такт ногою, чуть дёрнул язык баса. Бархатно заколебался в воздухе густой и сочный вздох. За ним, уже весело и переливчато, расхохотались осмелевшие альты и дисканты.

Царский пономарь увлёкся. Он весь дёргался, подпрыгивал, исступлённо мотал головой, по лицу и короткой шее струился пот.

Заслышав благовест, стрельцы, охранявшие заставы, повскакивали с земли, перекрестились. Один подмигнул в сторону звонницы.

— Пономарь-то ловкач при князе-государе.

Другие промолчали. Подозрительно переглянулись, уселись у костра.

Далеко на повороте изрытой ухабами дороги показались тени. Стрельцы вгляделись.

— Будто колымага.

— А позади, сдаётся, кони.

Нехотя поднялись, подождали. Колымага подъехала к заставе. Кучер спрыгнул с упряжкой, скакавшие позади двое верховых на ходу остановились.

— Кто скачет?

Полог колымаги заколыхался, высунулось помятое, заспанное лицо.

— Лупатов я.

Стрельцы строго оглядели курлятевского соседа.

— Аль нужда в слободе?

Приподнялся возбуждённо.

— По нужде кровной и осмелел явиться перед царём.

Звериной ненавистью загорелся взгляд.

— Еду бить челом на боярина-обидчика.

Стрельцы посовещались. Старший махнул рукой.

Кучер вскочил на лошадь. Лупатов нетерпеливо задёрнул полог.

Опричники в иноческих одеждах рядами построились в церкви.

Священник закрыл Царские врата. Молящиеся упали ниц, ткнулись лбами в холодные каменные плиты и сразу, как по команде, поднялись.

Скрипнула боковая дверь, ведущая в алтарь, на клирос вышел послушник. На женственном лице едва пробивался шелковистый пушок. Подрясник плотно облегал стройный и тонкий стан, выделяя округло бедра. Послушник стоял, грациозно облокотись о перила, и кокетливо рассматривал тонкие длинные пальцы холёных рук. Затем он лениво опустился на колени, перекрестился и тотчас же расслабленно поднялся. Взгляд его скользнул по церкви, с любопытством остановился на курлятевском соседе.

Лупатов смущённо потупился, ближе придвинулся к стоявшему подле опричнику.

— Кто сей инок с ликом ангелоподобным?

Опричник глухо закашлял в кулак, едва слышно бросил:

— Басманов Федька.

И под ухо:

— Он уже... оповещён.

Лупатов робко и умоляюще взглянул на послушника. Басманов дружелюбно улыбнулся, поманил к себе.

— Иди, — шепнул опричник. — Да иди же.

Бочком, задевая молящихся, притиснулся к клиросу, перед Царскими вратами бухнулся на пол. Федька стал на колени, чуть повернул в сторону распластавшегося круглое, улыбающееся лицо.

— Ползи за мной.

На четвереньках, неуклюже перебирая коленями, пополз за послушником. В алтаре, в углу, он долго лежал, не смея шевельнуться. Федька толкнул его, Лупатов вздрогнул, ткнулся больно подбородком в коврик, мысленно перекрестился. Взгляд замер на согнутой спине.

Грозный молился.

Басманов пополз дальше. Лупатов неслышно двигался за ним. Увидев острый профиль лица Иоанна с выдавшимся вперёд клинышком бороды, он изо всех сил стукнулся об пол лбом.

Царь набожно поклонился иконе, поднял руку для креста, чуть повернул голову, бросил косой взгляд на Лупатова и снова уставился благоговейно в икону. Только чуть дёрнулись брови и шире раздулись ноздри.

Иоанн долго бил поклон за поклоном, закатывая глаза, сквозь тоскующие вздохи набожно ронял слова молитв. Наконец он поднял голову, властно взмахнул рукой. Басманов не спускал глаз с царя, напряжённо ждал привычного жеста. Ловким движением подхватил посох, стоявший у стены, вложил его в руку царя. Грозный, опираясь на плечи Федьки и Вяземского, кряхтя, уселся в кресло, широко раскинул ноги.

Лупатов на животе подался вперёд, обхватил царский сапог, приник к нему.

— Встань. И воздай лобзание Отцу Бессмертному.

Впился взглядом в образ Саваофа, перекрестился.

Лупатов отполз к иконе, поцеловал край рамы, поспешно вернулся.

Царь покрутил двумя пальцами бороду, стараясь не выдать любопытства, откинулся на спинку кресла, равнодушно приказал:

— Сказывай про боярина-князя.

Согнувшись до земли, на коленях, слёзно жаловался Лупатов. И под конец не выдержал, стукнул себя в грудь кулаком, почти выкрикнул то, чему научили его опричники:

— А тебя, великий князь, хулит и поносит. Я-де сам, по роду древнему, не ниже Рюрикова отродья!

Иоанн привскочил, в судорожной гримасе перекосилось лицо, изо всех сил взмахнул посохом, глубоко вонзился острый наконечник в резную лапу, поддерживавшую алтарь.

— Молчи!

Он трясся от душившего его гнева, на шее взбухли синие желваки.

— Смерды! Псы! Молчи! Молчите!

Бессильно упал в кресло, сжал больно рукой виски.

— Пить!

Священник бросился к чаше, наполнил её вином, поднёс царю.

Хлебнул, закашлялся.

— Воды!

Залпом выпил огромный ковш, рукавом вытер губы, посохом дотронулся до растерявшегося Лупатова, расслабленно выдавил:

— Так не ниже Рюри...

Не договорил, брызнул слюной, выкатившимися глазами огляделся вокруг.

— Ке-ларь!

Вяземский уже стоял наготове с царской шубой в руках.

На паперти толпились бояре. В ограде церкви, точно каменные изваяния, застыли верховые.

— Царь идёт. Царь!

Толпа упала на колени.

Иоанн шёл, тяжело опираясь на плечо Федьки, чётко выстукивал посохом о каменные плиты. На паперти окинул пытливо коленопреклонённых, взор остановился на одном из опричников.

— Друцкой!

Опричник вскочил с колен, вытянулся перед царём.

Грозный прищурился.

— Поскачешь к боярину-князю Курлятеву.

Перевёл дух, губы скривились в ядовитую усмешку.

— Показал бы он нам милость, пожаловал бы к нам на двор.

Уставился хищно на опричника.

Друцкой понял, чего хочет царь, приложился к подставленной руке, исчез.

Малюта увидел Грозного со звонницы, рванул верёвки, оглушительный перезвон резнул воздух.

Иоанн, окружённый толпою опричников, направился к трапезной. У крыльца он остановился, поманил к себе Лупатова.

— Нынче со мною потрапезуешь.

Лупатов ошалело уставился на царя. Вяземский пригнул его голову.

Грозный милостиво протянул свою руку для поцелуя. Боярин ткнулся в перстень губами.

ГЛАВА V

Ивашка возбуждённо вышагивал по чулану.

— Как знаете сами, а я надумал: нынче ночью с Фролом и Федькой в казаки уходим.

Никишка испытующе глядел на Фиму. Девушка молчала. Псарь презрительно сплюнул.

— Аль слаже в боярских холопьях?

Пальцы Никишки сжались в кулак.

— Ежели обо мне сказ, я не замешкаюсь.

Он хотел ещё что-то прибавить, — запнулся, отвёл в сторону взгляд. Фима решительно поднялась.

— И весь тут сговор: куда ты с Никишкою, туда дорога и мне.

Ивашка приятельски хлопнул изо всех сил сестру по спине, по лицу пробежала лукаво-снисходительная улыбка.

— Как в Чёрный Яр придём, так и скрутим вас.

Фима стыдливо закрыла лицо.

— Венчать будет Федька, а я — вокруг сосны ботожком прогоню.

— Вон оно где, соколики, сумерничают!

На пороге остановился Мирошка.

— А мы-то по всем лугам обыскались.

И, кривляясь, он поклонился до земли.

— К боярину на двор для беседы пожаловали бы.

Ивашка первый пришёл в себя, угрюмо шагнул к выходу.

— Не тебя. Больно ты псиной отдаёшь для боярской беседы.

Оттолкнул псаря, приказал дворовым увести Никишку и Фиму.

На крыльце, развалившись в резном дубовом кресле, сидел Курлятев. Из-за его спины нетерпеливо всматривалась вдаль и суетливо топталась на месте боярыня. Недоумённо жались друг к другу согнанные на двор холопы.

Сияющий Мирошка подвёл к крыльцу Никишку и Фиму, бросил их боярину под ноги.

Василий Артемьевич хлопнул в ладоши. Дворовый бросился в сени, принёс разобранные крылья, с омерзением бросил их и перекрестился.

— Приладь-ка к месту.

Никишка, ничего не понимая, собрал части, приподнял выжидающе голову.

Боярыня спряталась за сенных девушек, ожесточённо плевалась и торопливо шептала слова заговора против нечистой силы. Курлятев исподлобья взглянул на холопа.

— Для какой нужды дьявола тешишь?

Никишка простодушно улыбнулся.

— Летать хочу.

Боярин суеверно поднялся, закатил глаза.

— Яко тает воск от лица огня, тако да погибнут бесы...

И наотмашь ударил холопа по лицу.

Мирошка подскочил сзади, скрутил Никишке руки, коленом упёрся в спину, чтобы боярину удобнее было бить по выпяченной груди.

— Повтори ещё, смерд!

— Не ведаю в том колдовства, что своим умишком прикин...

Новый удар по переносице не дал ему договорить.

Боярыня, превозмогая страх, подкралась к Фиме, поманила глазами девушек.

— Рвите ногтями ей рыло.

И первая ожесточённо царапнула девушку по лицу.

Курлятев оттолкнул жену в сторону, что-то обдумав, торжественно, нараспев, приказал:

— Для-ради Бога — бить их батогами до седьмого поту.

Не глядя, указал пальцем на дрожащую Фиму.

— А блудницу после батогов в железа заковать и голодом морить, докель не издохнет.

Мирошка и ловчие набросились на приговорённых, сорвали с них одежду.

Прильнув к теремному оконцу, жадно следила боярышня за тем, как обнажённых холопов взвалили на плечи двум дворовым, связали канатами и били под счёт отца батогами.

Точно в столбняке застыл у тына Ивашка. Два псаря зорко следили за ним, боялись, что не стерпит он, бросится к своим на выручку и погибнет в неравной борьбе.

Стиснув конвульсивно зубы, Никишка молчал. Только при страшных, смертельных криках Фимы из груди его рвался надрывный хрип.

Василий Артемьевич прикрикивал на ловчих, в такт ударам хлопал в ладоши. По краям губ пенилась и сочилась слюна.

Неожиданно поднятый высоко батог застыл в руке приказчика. Боярин сердито прицыкнул, взгляд его невольно потянулся за взглядом Мирошки.

— Опричина скачет, боярин!

Вздрогнул, сразу весь съёжился, робко притих.

Всадники мчались к усадьбе.

С визгом, топча друг друга, в страхе разбежались дворовые.

Друцкой подскакал к крыльцу. Не поздоровавшись, он надменно уставился на хозяина.

— Пошто, боярин, людишек казнишь?

Вытянулся перед опричником, одёрнул кафтан.

— С нечистым спознался. На крыльях летит.

— А девка?

Зло сверкнули глаза.

— Блудница девка.

Друцкой спрыгнул с коня, любопытно склонился над крыльями. Опричники столпились подле него.

— Так сказываешь, на крыльях летит?

Утвердительно мотнул головой.

— А ведомо ли тебе, боярин, что такие дела в приказ сдают?

И, меняя презрительный тон на властный, к дворовым:

— Заковать их в железа.

Не спеша поднялся с частью опричников на крыльцо.

— Принимай, князь, проезжих.

Василий Артемьевич почтительным жестом, стараясь сохранить в то же время достоинство, пригласил в дом незваных гостей.

Арестованных приковали цепями к стенам, одного перед другим.

Спускалась ночь. Лес заволокло тяжёлою бурою пеленой. Неожиданными порывами из чернеющего вдали провала у дороги взметался ветер, комкал и рвал студенистые глыбы тумана. На мгновение ветер обнажал встревоженно вздрагивающие старые сосны. Воровским посвистом резал нахохлившуюся даль и уже неслышно полз по земле к ощерившемуся оврагу.

По обочине дороги на четвереньках крался с двумя парнями Ивашка. Изредка он решительно вскакивал, умоляюще прикладывал руки к груди.

— Перегодили б немного. Авось выручить можно.

Псари сердито тащили его за собой.

— Выручишь при опричине! Зря себя и их загубим.

И с дружеским участием:

— Ужо придём на Чёрный Яр, порассудим. Авось подмогнут-то свои.

Покорно стихал, снова неслышно полз. В лесу беглецы присели передохнуть. Ивашка понуро сидел, пальцы нервно мяли пожелтевший колючий репейник.

— Братцы, а братцы!

— Небось опять про Никишку?

— Попытались бы. Негоже так-то.

Но тут же сам безнадёжно махнул рукой, встал суетливо.

— Коли в путь, так в путь!

Гуськом двинулись по нелюдным тропинкам, пропали во мраке.

Дворовые беспрерывно бегали с полными мисками и жбанами из кухни в боярский терем. Курлятев пригласил гостей к столу.

— Показали бы милость. Откушали бы.

Друцкой принял ковш, пригубил, поморщился.

— Горькое у тебя вино, князь.

Бросил остервенело на пол ковш, залил вином кафтан хозяина.

Курлятев обиженно отстранился. Друцкой щёлкнул его по лбу, моргнул Грязному.

С гиком выбежали опричники из терема, впереди погнали дворовых.

— Ведите к боярышне.

Курлятев стоял, ошеломлённый, у двери.

— Не по мысли, боярин, вольность моя?

Молчал, закрыл руками лицо. Гнев перехватил горло.

Сенные девушки, заслышав топот шагов, забились по тёмным углам. Горбунья открыла скрыню. Насильно втолкнула в неё боярышню. Курлятева стояла перед шутихой, ломала руки, беспомощно всхлипывала:

— А меня куда же? Меня куда же, Даниловна?

— Хватит, чай, в скрыне местечка и на двоих.

Опричники бешено стучались в дверь.

— Честью просим, впустите!

Укрыв боярыню, горбунья надела колпак, подбежала к двери.

— Кой с усам — поскачет и по горам!

— Пустите, ежели головы своей жалко!

— А кой с бородой, тот и суженый мой!

Отодвинула засов, присела на корточки, залилась тоненьким собачьим лаем. Опричники откинули её в угол, вгляделись в обмерших девушек.

— Куда боярыню с боярышней схоронили?

Горбунья на четвереньках подошла к Грязному, ткнулась головою в его колено, приподнялась.

— Эвон, гляди.

Чуть слышно шевельнула губами, с ехидной улыбочкой показала на скрыню.

Опричник выволок женщин.

— Бью челом, боярыня-матушка. — И, похлопав ладонью по щекам боярышни, продолжал:— Что царевна твоя, белоснежна, дородна!

Боярышня отступила.

— Охальник!

— Ну, ты!

Обнял, на руках вынес из терема.

— А будешь кусаться, царевна, зубы перекушу!

Боярыню подхватили под руки. Она покорно пошла.

Опричники опорожняли сундуки. Как стихло за дверью, они набросились на сенных девушек.

Грязной, приплясывая, стал перед Васильем Артемьевичем.

— И дочку ты родил, красавицу!

Он облизнулся, прищурился.

— Краше царевны.

Курлятев молчал, сдерживался. Боярыня, прижавшись лицом к его плечу, всхлипывала.

Опричник хлопнул себя по бёдрам.

— А не попотчуешь ли, боярин, гостей долгожданных поцелуйным обрядом?

И, не дожидаясь согласия, Грязной поставил женщин среди горницы, построил опричников в очередь. Наперёд вышел Друцкой.

— Подай, боярин, вина.

Курлятев, с лицом, почерневшим от бессильной злобы и оскорбления, трясущимися руками подал жене жбан, а дочери братину на подносе. Опричники многозначительно переглянулись.

Друцкой шагнул, будто нечаянно, больно отдавил ногу хозяину.

Василий Артемьевич торопливо отошёл к окну. Боярыня налила вина в братину. Дочь поклонилась Друцкому в пояс. Опричник одним духом выпил, поставил братину на поднос, обнял девушку, сочно поцеловал.

Курлятев заскрежетал зубами. Лицо покрылось мертвенной бледностью.

Женщин усадили насильно за стол.

— За такую честь — подать вина боярыням!

Грязной облапил хозяйку, прищурил глаз.

— А у тебя, князь, губа не дура. Эвон какую боярыню раздобыл. — И, причмокивая: — Принесли бы вина, распотешили бы.

Дворовые бросились из терема, вернулись с бочонком.

Один из опричников внимательно огляделся, жалко скривил лицо.

— Чем бы ещё князь-боярин гостей попотчевал?

Взгляд его упал на подголовник.

— Эна! Гляди!

Курлятев тяжело засопел.

— Не дам! Не дам ломать!

Пригнул голову, на лоб упала седая прядь, надвинулся на опричника.

— Не дам ломать!

Друцкой стукнул кулаком по столу.

— Так-то царских людей принимаешь! — И резко проговорил: — Связать!

Навалились, сбили с ног, привязали полотенцами к дверной щеколде.

— Оно так-то вот краше.

Опричник плюнул сквозь зубы в лицо Курлятеву, повернулся к боярышне.

— Сняла бы, царевна, кокошник.

Девушку мутило от выпитого вина, заволакивало сознание. И когда с неё сорвали кокошник, сквозь всхлипывания неожиданно расхохоталась, потянулась к ковшу, потеряв равновесие, ткнулась лицом в залитый вином стол.

Грязной утащил боярыню в сени.

Василий Артемьевич, красный от напряжения и ненависти, отчаянно рвался, кричал.

Всю ночь пили опричники. На рассвете они приготовились в путь. Курлятевское добро было уложено в колымаги. В крайнюю повозку посадили боярина, Никишку и Фиму. Впереди построились псари со сворой боярских псов.

Отряд сел на коней. Друцкой отдал команду.

ГЛАВА VI

Ещё не просыпался день, а на государевой льнотрепальне уже кипела работа. Неугомонным роем шмелей гудело фландрское маховое колесо. Остервенело и жадно чавкали трепальные станки. В колеблющемся тумане серой пыли, точно призраки, сновали рабочие. Девушки, обхватив тучные и тяжёлые связки кудели, непрерывной чередой мелькали у станков. Пот бороздил их лица затейливыми узорами грязи, липкими струйками стекал к стиснутым губам. Пыль ложилась на глаза, больно разъедала их, вызывала слёзы. Нельзя было остановиться, передохнуть. За каждым движением рабочих зорко следил глаз приказчика.

Две пары голых рук непрерывно вертели фландрское колесо.

Вдруг льнотрепальню прорезал крик. У колеса забилась девушка. Брызнула кровь. На мгновение все остановились. Рабочие побросали работу.

Приказчик рванул из колеса раздробленную кисть руки девушки.

— Убрать!

И изо всех сил хлестнул в воздухе плетью.

Люди рассыпались по местам.

— Эй, вы, у колеса!

Вертельщики беспомощно развели руками.

— Так что поломка.

Старший притих, съёжился сразу, глупо поглядел на рабочих.

— По-лом-ка?

Подошёл к колесу, пощупал бессмысленно.

— Немедля прила...

Он не договорил. Его прервал появившийся на пороге стрелец. Приказчик бросился к двери.

— Ца-ри-ца! Царица идёт!

По дороге вскачь неслись всадники. Впереди на низкорослом монгольском коне, высоко запрокинув голову, скакала Марья Темрюковна. За ней — наперсница Хаят и телохранители.

Царица резко остановила коня, бросила повод стремянному, слегка покачиваясь, вошла в льнотрепальню.

Рабочие распростёрлись на земле. Темрюковна строго поглядела вокруг, остановилась у маховика, нагайкой ткнула в спину рабочего.

— Не гулять!

Чуть заколебался тёмный пушок на чувственной верхней губе, и вздрогнули широко раздутые ноздри.

— Не гулять!

Капризно топнула ногой, затянутой в сафьяновый сапог.

Рабочий лежал не шевелясь, только плотней приник лбом к земле. К царице неслышно подполз приказчик, коснулся губами края расшитого золотыми узорами шёлкового платья.

— Дозволь молвить.

Протянул молитвенно руки.

— Поломка.

И съёжился, как от удара.

Жутко потемнели, двумя большими агатами сверкнули глаза царицы.

— Не смели ломать! Работать!

Полуобернулась к опричнику, зло провела у себя по шее нагайкой.

Опричник приложил руку к груди, выхватил из ножен саблю. Приказчик вцепился в подол платья царицы.

— Помилуй, не я!

Его поволокли из льнотрепальни.

Темрюковна повернулась к вертельщикам.

— Один день даю на починку.

Рабочие неподвижно лежали у её ног.

Вытирая на ходу куделью окровавленную саблю, вернулся опричник.

— Готово, царица.

Улыбнулась неожиданно мягко, быстрым, едва уловимым движением коснулась щекою его щеки, отодвинулась. Хаят потупилась, поправила чадру, пальцы сосредоточенно перебирали перекинутые через плечо монисты.

— Едем, царица?

Опричник снова наклонился к уху, порывисто задышал.

— Едем, Калач.

Ни на кого не глядя, вышла на двор, легко прыгнула на коня, пришпорила. Рядом с ней, не отставая, скакал Калач. Изредка Темрюковна нарочно осаживала коня, шаловливо вскрикивала, откидывалась в сторону опричника. Тогда сильная мужская рука стискивала больно её стан, а глаза уверенно искали её ответного взгляда.

У терема царица отпустила телохранителей, шепнула что-то по-черкесски наперснице. Хаят приложилась к руке, позвякивая монистами, скрылась в узеньких тёмных сенцах, открыла дверь, ведущую в трапезную и царскую опочивальню. В сенцы скользнул Калач, по винтовой лестнице пробрался в угловую комнату. Тотчас же вошла к нему царица. Она была уже в шальварах и в открытой, с глубоким вырезом на груди, парчовой рубашке.

В смежной комнате, у двери, застыла на дозоре Хаят.

В полдень Темрюковна снова прискакала на льнотрепальню. Она молча подошла к безрукому ливонцу, слегка поклонившемуся при её появлении.

— Почему не начинаешь?

Упрямо мотнул головой, показал глазами на обрубки рук.

Царица отступила, хищно изогнулась, как будто приготовилась прыгнуть. Злая усмешка шевельнула пушок на верхней губе.

— Голову отрублю!

Сжала ручку кинжала, заткнутого за пояс.

Ливонец безразлично поглядел перед собой, спокойно обронил:

— Голову отрубить можешь, а колесо сделать не можешь.

Замахнулась нагайкой, остро вспыхнули агатовые глаза.

Калека покорно согнулся.

— Твоя воля, царица.

Сдержалась, далеко в сторону откинула нагайку.

— Почини. Дам, что сам попросишь.

— Скажи царю, чтобы вернул мне руки.

Голос его прозвенел туго натянутой струной, в глазах блеснули слёзы.

— В железа его!

Темрюковна, взбешённая, не дожидаясь, пока Иоанн примет её, ворвалась к нему в думу.

Бояре недовольно переглянулись, однако встали и поклонились ей в пояс.

Грозный испуганно уставился на жену.

— Немец... поносит тебя... не починяет.

Ничего не понял, поджал сердито губы.

— Колесо сломалось... немец колесо делал... чинить не хочет...

— Ну?..

— Имени твоего слушать не хочет. Руки просит свои у тебя.

Иоанн, прищурясь, поглядел на Малюту.

— Покорми псов его головой.

Царица недовольно замахала руками.

— Вели ему наперёд колесо починить.

Зажав бороду в кулак, царь облокотился раздумчиво на ручку кресла.

— Ладно, — убеждённо произнёс он. — Ладно. Будет. Будет колесо.

Темрюковна вышла, сердито притоптывая каблучками.

Г розный вытер рукавом кафтана лицо, устало зевнул.

— Читай, Мясной!

И добродушно уставился в Курлятева, застывшего среди терема.

Дьяк поднёс к близоруким глазам пергамент.

— Царь и великий князь всея Руси суда слушал...

Василий Артемьевич заломил больно пальцы. Голова низко склонилась на грудь. На переносице смешно вздрагивало, темнело большое родимое пятнышко. Царь не спускал с боярина ласкового, доброго взгляда. Вяземский приподнял голову подсудимого.

— Гляди в государевы очи!

— ...и велели учинить постельничего, Бориса, сына Петрова, Лупатова, больше боярина — князя Василия, сына Артемьева, Курлятева...

Мясной окончил чтение, подал Иоанну пергамент.

Грозный не спеша прочёл грамоту про себя, обратился простодушно к боярам:

— Гоже ли?

Поспешно поднялись, отвесили низкий поклон.

— Гоже.

Царь положил руку на плечо Друцкому, поманил к себе глазами Курлятева.

— Подойди, сделай милость.

Боярин упал на колени.

— Про баб твоих я было упамятовал. — И ласкающим шёпотом, сквозь благодушный смешок продолжал: — Отдам я баб твоих в монастырь на постриг. А имение с животом отпишем, боярин-князь, в опричину.

Устало закрыл глаза, щёлкнул пальцами.

— Келарь...

Вяземский оттолкнул ногой Василия Артемьевича.

— Прикажи попытать маненько...

Выдержал долгую паузу, с наслаждением следил за вздрагивающей спиной Курлятева.

— Прикажи попытать маленько... немца. — И неожиданно резко приказал: — К завтрему колесо в работу пустить!

Подсудимый облегчённо вздохнул, поднялся с колен, отошёл к двери.

Два стрельца предостерегающе вытянулись.

Вяземский расстроенно покачал головой.

— Умельца надо. А с немцем не сладить. Давно сложить голову свою ищет.

Грозный откинулся на спинку кресла.

— Уважить. Нынче, после опросу, зарыть живьём в землю!

Друцкой искоса поглядывал на Курлятева, что-то туго соображал. И уже когда выходили на двор, предложил:

— Прикажи доставить лупатовского холопа. Он, сказывают, выдумщик.

Иоанн безразлично кивнул.

В слободском приказном застенке, перед подьячим и дьяком, связанный, лежал Никишка. Сзади него палач держал перекинутую от рук холопа через бревно верёвку. Другой палач раздувал горн.

В углу, под низкими сводами, на цепи, в железном ошейнике, полувисела Фима.

Дьяк ткнул только что спущенного с дыбы Никишку.

— Отрекохся ли?

Холоп через силу приподнял голову. Со лба крупными каплями струился пот.

— Отрекохся ли?

Никишка, сжав высохшие, белые губы, молчал.

Дьяк рассвирепел. Подьячий сложил молитвенно губы.

— Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его... к тебе, ирод, глас. Будешь, пёс, на крыльях летати?!

Никишка вдруг встрепенулся, забывая непереносимую боль, по слогам отчеканил:

— Буду, докель умишко имею! Нету моей в том вины.

Дьяк ударил его носком сапога по зубам.

— Жгите пса калёным железом.

Палач натянул верёвку. Хрустнули кости, тело повисло в воздухе.

Фима рванулась вперёд, ошейник остро резанул горло.

Подьячий взял из рук палача раскалённый прут, ткнул в бок Никишки...

Пытка подходила к концу, когда прискакал Друцкой.

— По царёву приказу — обоих на царский двор!

ГЛАВА VII

Иоанн стоял в трапезной перед аналоем и читал Псалтырь. Опричники, на коленях, молча уставились в царёву спину. На спине, у плеча, три мухи жадно высасывали пятнышко от воска. В сторонке, друг подле друга, притихли Василий Артемьевич и Лупатов. Изредка кое-кто заглушение зевал, и тогда Грозный медленно поворачивал голову, закрывал один глаз, другим шершаво водил по полу. Опричники торопливо били земной поклон, усердно крестились. Царь сокрушённо вздыхал, набожно простирал перед образом руки, при каждом слове порывисто дёргался клинышек бороды. Встревоженные мухи разлетались в разные стороны, но сейчас же снова присасывались к восковому пятнышку на царском подряснике.

— Окропиши мя иссопом и очищуся, омыеши мя и паче снега убелюся.

Каждый раз, когда Курлятев крестился, его рука, будто невзначай, задевала плечо соседа. Лупатов перегибался, с торжествующей усмешкой заглядывал в лицо боярина, высовывал язык и покручивал носом. Василий Артемьевич огромным усилием воли сдерживался, чтобы не вцепиться в бороду врагу, кривил брезгливо губы и незаметно для других отплёвывался.

Царь шумно захлопнул Псалтырь, поцеловал переплёт, облокотившись на Басманова и Малюту, направился к отдельному столу.

Послушники принесли рыбу и дымящиеся мясные щи.

Иоанн благословил трапезу, оглядел свиту. Взгляд его остановился на Лупатове. По лицу порхнула шаловливая усмешка.

— Садись, постельничий, насупротив Вяземского-князя.

Откинул голову, свернул трубочкой губы.

— И тебе, боярин-князь, по роду место...

Показал костлявым указательным пальцем на пустое место ниже Лупатова.

Курлятев не шевелился.

— Посадить боярина-князя!

Опричники бросились на Василия Артемьевича, подняли, с размаху опустили на лавку. Он упрямо рванулся, сполз под стол.

Царь отрезал огромный кусок рыбы, сунул в рот, потёр довольно руки.

Друцкой склонился к Вяземскому.

— А и быть ужо потехе.

Малюта оскалил зубы, перевёл испытующий взгляд на Иоанна, уловил его желание. Обронив ложку, он наклонился под стол, изо всех сил упёрся кулаком в затылок боярина.

— Показал бы ты милость, сел с нами.

Ухватил за ворот, вытащил из-под стола. Курлятев упёрся. Лицо его залилось кровью и выкатились глаза.

— Не кичись, отведай царёвых щей.

Насильно усадил, обнял за талию. Курлятев рванулся, плечом оттолкнулся от Лупатова, задыхаясь, истерически крикнул в лицо Скуратову:

— Не сяду с ним! Ниже страдникова сына не сяду!

Малюта взглянул на лукаво ухмыляющегося царя, дёрнул за бороду боярина. Два опричника приподняли его за уши.

Оглушительным взрывом прокатился по трапезной хохот.

Лупатов забылся, подпрыгивая мячом, отчаянно стучал ногами, закатывался в безудержном смехе.

Василий Артемьевич пригнул по-бычьи голову и грузно задышал.

— Бо-я-рин-кня-зь!

Тот повернулся на оклик, встретился с взглядом царя, сразу обессилел.

Острые глаза пронизывали, издевались, лишали воли. Тоскливо упало сжавшееся комочком сердце.

— Ан сядешь, боярин!

И, словно позабыв о Курлятеве, придвинул к себе миску со щами, хлебнул.

— А мне! Васильиц!

Из-за двери выскочил карлик, тряхнул колпаком. Тоненьким переливчатым смешком залились бубенцы.

Уродец прыгнул на лавку к Василию Артемьевичу, сунул руку в миску, вскрикнул от боли, размазал пальцами по губам боярина.

— Злой. А есцё князь-боярин. Раскалил, стоб не мозно мне похлебать...

Кувыркнулся с лавки, стал на корточках перед царём так, как служат собаки.

Иоанн подбросил кость. Шут подхватил её на лету ртом, с рычанием развалился на полу.

Василий Артемьевич, обжигаясь, ел. Малюта, с шуточными поклонами, беспрерывно подливал щей в его миску.

Карлик шушукался с Вяземским, вышел из трапезной и вскоре вернулся с ковшом.

— Испей, князь-боярин. Водица пригозая. Зёлтая-зёлтая, как зубы у дьяка Лясного. — И ткнулся под руку царю.

Иоанн взял ковш, сунул его в губы уродцу.

— А коль пригожая — сам и испей.

Брезгливо отдёрнул голову, умильно поглядел на царя.

— Пей... или...

Кривляясь и фыркая, шут выпил залпом.

Грозный с отвращением сплюнул, схватил со стола миску со щами, вылил на голову карлику.

— Гад. Не поперхнётся!

Обваренный заорал благим матом, забился под стол.

Иоанн спокойно взял кость из миски, аппетитно глодал её; кусочки капусты, мясной мозг, мутная жижа щей размазались по бороде, усам и лицу. Он, жадно и громко высасывая, глодал кость.

Послушники налили в ковши вина.

Лупатов быстро захмелел, полез с поцелуями к Друцкому. Василий Артемьевич мрачно уставился в миску. Его обрюзглое лицо изрылось серыми лучиками, сжатые страдальчески губы вздрагивали и слюнявились.

Царь допил свой ковш, подмигнул Басманову на колпак, свалившийся с головы шута.

Федька фыркнул в кулак, встал из-за стола, грациозно поднял с пола колпак.

Грозный подал рукой знак. Малюта изо всех сил застучал по столу. Мгновенно все стихли.

Басманов встал перед Василием Артемьевичем, жеманно поклонился.

— Царь и великий князь жалует тебя своим шутом.

И, приплясывая, нахлобучил на голову боярина шутовской колпак.

Курлятев съёжился под едким смешком царя, не смел шевельнуться.

— Эй, скоморохи!

Терем заполнился пронзительным визгом, звоном бубенцов, мяуканьем и собачьим лаем. Опричники захлопали в ладоши.

Незаметно для себя Иоанн в такт хлопкам задёргал плечами. Лицо его расплылось в хмельной удалой улыбке. Малюта закатил глаза так, что видны были одни белки, стал против царя с волынкою.

Гнусаво затянул, подражая слепцам. Подле него Федька на корточках подпевал тоненьким, дрожащим фальцетом.

Грозный зажмурился от удовольствия, потрепал Скуратова по плечу.

— За потеху, убогие, и мы потехой уважим.

Окликнул дружелюбно Курлятева:

— Что, соколик, притих?

Боярин, пошатываясь, встал.

— Подойди, соколик, не обессудь Рюриковича. — И сквозь сжатые зубы ехидно добавил:— Попляши.

Вяземский хлопнул боярина по животу, схватил за руку, откинул от себя.

Курлятев неуклюже закружился по терему. Непереносимою тяжестью давил голову колпак, а звон бубенцов отзывался тяжким позором во всём существе. В бегающих глазах жутко переливались, как у загнанного человеком зверька, панический ужас и дикая ненависть. Шуты с воем и свистом вертелись вокруг него, падали под ноги, карабкались на плечи, царапались и кусались.

А плечи Иоанна подёргивались всё быстрей, задорней, ноги выстукивали уже частую дробь. Малюта ревел хриплым басом, нёсся с Басмановым по комнате в бешеной пляске.

Царь вскочил, ухарски тряхнул головой.

— Эй, жги-говори, приговаривай!

Василий Артемьевич остановился как заворожённый, не сводил глаз с Иоанна. Не соображая, помимо воли, он стал повторять каждое движение и жесты разгулявшегося пьяного царя.

Быстрей и задорней выстукивали частую дробь ноги Грозного.

Всё тело ходило и дёргалось.

— Испить!

На ходу подхватил ковш, залпом опорожнил его, бросил под потолок.

— Эй, жги-говори, приговар...

Оборвался. Смылась с лица удаль. Один глаз закрылся, другой жутко блеснул.

— Царскую пляску, смерд, перешучиваешь!

Правая щека взбухла, посерела, покрылась пупырышками, как у утопленника. Пальцы корчились и посинели у ногтей. Тяжёлой волной поднимался от сердца гнев.

— Убрать!

Схватил жбан, неистово стучал им о стол, надрываясь, исступлённо ревел:

— Убрать! Убрать! Убррра-ать!!

Малюта бросился на Курлятева, вытащил его из терема.

Грозный бессильно упал в кресло.

Басманов рукавом своего подрясника стёр с его лба проступивший обильно пот. Опричники и шуты сбились за столом.

— Келарь! — позвал расслабленно, чуть приоткрыл глаза.

Вяземский упал на колени.

— Пошто... при... тихли... все... келарь?

По тёмному лицу порхнула слабая болезненная улыбка. Вдруг вскочил, взмахнул рукой.

— Эй, жги-говори...

Жадно выпил вина.

Трапезная ожила. Басманов под шум незаметно вышел из терема, в смежной комнате обрядился в сарафан, надел кокошник. Подбоченясь по-женски, вернулся в трапезную.

Царь, увидев ряженого, затрясся от смеха. Опричники подзадоривали Басманова. Вяземский, задрав подрясник, важно ходил за ним, временами порывисто налетал и облапывал. Тогда Федька тоненько взвизгивал, кокетливо отбивался и стыдливо закрывал руками торчавшие из-под сарафана на месте грудей толщинки...

У подвала Малюта жестом отпустил стрельцов, пропустил Курлятева через кованую железную дверь в темницу. Василий Артемьевич безнадёжно огляделся, пощупал впереди себя руками, опустился на солому. Его похоронила сырая мгла.

Скуратов постоял за дверью, о чём-то подумал и решительно шагнул в темницу.

— Боярин!

Тот съёжился, закрыв руками лицо, молчал.

— Слушай, боярин!

Наклонился к уху.

— Тяжко мне. Весь я не свой. Не ведаю, как и живу с ним, с бесноватым царём.

Курлятев в ужасе отшатнулся.

— Не царь, а выдумщик, басурман. И Русь-то ему нипочём. Всё бы, как на Неметчине. — И едва слышно произнёс: — Беги, боярин!

Василий Артемьевич нащупал руку опричника.

— Не шути, Малюта. Грех шутить в смертный мой час.

— Сказываю, беги.

Торопливо поднялся, загремел тяжёлым затвором. Открылась потайная дверь. Вдалеке, из узкой щели, заструился белёсый свет.

Курлятев просиял. Надежда выбраться на волю хмельной волной ударила в голову.

— Доколе живота даст Господь — слуга я тебе... А приду на Литву...

— Иди... не мешкай, боярин!

И вытолкнул узника.

Тотчас же с шумом захлопнулась дверь. Василий Артемьевич ступил на половицу и вскрикнул. Стены зашевелились.

— Малюта! Малюта!

Из подвала едва донеслось сквозь жуткий смешок:

— Боярин! Боярин! А и выдумщик царь. Всё бы ему на Руси ладить, как на Неметчине.

Стены сдвигались. Курлятев уже различал на них тёмные пятна крови и целый лес остроконечных железных шипов.

Мутился рассудок. По спине бежал ледяной озноб, жгло во рту, и на лбу проступила испарина. Собрав последние силы, приговорённый застучался отчаянно в дверь.

В ответ придушенно долетел сладострастный смешок.

— А и выдумщик царь... как придёшь на Литву...

Малюта облизнулся, нажал рычаг.

С треском столкнулись стены и медленно снова раздались.

Сплюснутый, истерзанный мясной ком беззвучно упал.

На полу запеклась кровь, такая же тёмная и набухшая, как вино на скатерти в трапезной, пролитое царём.

ГЛАВА VIII

Никишку и Фиму заперли в амбаре при льнотрепальне. Они лежали друг против друга, в цепях, приделанных к стенам.

Всю ночь провёл Никишка в бреду. Фима пыталась дотянуться до больного, железный ошейник резал горло, и не пускала короткая цепь.

Изредка, сквозь тяжёлые стоны, холоп вскидывал головой, щупал мрак широко раскрытыми, невидящими глазами, испуганно хрипел:

— А крылья пошто? Их на дыбу пошто?

Порывисто вскакивал, тяжело звякали звенья цепи, туже стягивался ошейник.

Фима в страхе крестилась, стараясь казаться спокойной, срывающимся голосом просила:

— Примолкни, Никишка... никого-то тут нету... чудится, Никишка, тебе.

Тот стихал, вытягивался на соломе, лицом вниз, руки торопливо прятал на грудь, боялся, что сейчас привяжут к ним верёвки от дыбы.

Под утро он пришёл в себя.

— Химушка...

Радостно улыбнулась девушка, протянула руки вперёд.

— Никиша...

Он облегчённо вздохнул.

— Ан и пытке конец.

И горячо, точно хотел себя убедить:

— Пошто им ещё мучить меня? Ей-ей, конец.

Зло ухватился за ошейник.

— Ежели б, сусло в щи, обруч сбить можно.

Неслышно открылась дверь. Ослепил резкий свет. Вяземский подошёл к Никишке.

— Жив, умелец!

Повернулся к Фиме.

— А девка-то удалая. Аль минула дыбу? — И строго продолжал:— Минула, сказывай?

Неопределённо покачала Фима головой.

Келарь ухмыльнулся.

— Оно и видно, ещё не висела... погоди, доберёшься. — Затем обратился к Никишке: — Жив, выходит?

Тот приподнялся с земли.

— С чего бы и живу не быть? — Показал рукой на ошейник. — Обруч токмо одолел нас совсем.

Келарь приказал стрельцам расковать заключённых.

Освобождённые от цепей Никишка и Фима вышли под конвоем на двор. Они еле передвигались. Конвойные подталкивали их.

На льнотрепальне Вяземский постучал пальцем по фландрскому колесу.

— Можешь наладить?

Холоп пощупал рычаг, приподнял крышку, скрывавшую механизм, восторженно застыл.

— Ну и диво, сусло те в щи!

Келарь нетерпеливо постёгивал в воздухе плетью.

— Можешь?

— Дай срок.

Благоговейно дотронулся до пружины, затуманившимися глазами оглядел рычаг и колесо.

Фима скрылась в толпе работниц, со страхом ждала результата осмотра.

Вертельщики сдержанно перешёптывались, с сожалением поглядывали на Никишку. Два стрельца ждали приказа Вяземского увести заключённого.

Холоп обошёл вокруг станка, ещё раз склонился над механизмом, уверенно нажал рычажок.

— Прикажи колесо вертеть.

Келарь присвистнул.

— Не вертится оно. Скоморох ты, я вижу.

Никишка раздражённо мотнул головой, ткнул в плечо приказчика, повелительно крикнул:

— Верти.

Он одной рукой поддерживал расшатавшуюся ось, другой — настойчиво тянул к себе рычаг, зорко следил за тем, как вздрагивали и отскакивали от резьбы маленького колёсика заострённые книзу колышки и бессильно вытягивалась пружина.

Наконец выпрямился, задорно уставился на келаря.

— Ан могу.

Поискал в толпе Фиму, позвал.

Опричник сердито помахал плетью перед лицом.

— И без девки управишься!

Холоп решительно отошёл от колеса. В воображении мелькнули амбар, ошейник, тяжёлая цепь, приделанная к стене, липкий мрак подземелья.

— Один не слажу с басурмановым колесом.

Келарь скривил насмешливо губы.

— Али вольготней с девкой под секиру идти? — И, подумав, продолжал:— Однако уважу. Пускай по-твоему.

Остро взглянул, погрозил пальцем.

— Ну, а ежели колесо не пойдёт, самого колесовать буду... Слышал?

И вышел, сопровождаемый стрельцами.

Никишка, посвистывая, принялся за разборку механизма.

Вечерело, когда царица подъехала к льнотрепальне. На пороге её встретил довольно ухмыляющийся келарь.

— Готово?

— Готово, царица!

Окружённый толпою рабочих, Никишка что-то оживлённо разъяснял. Неожиданно раздался громовой голос с крыльца:

— Ца-ри-ца идёт!

Все пали ниц.

Темрюковна торопливо подошла к колесу. Никишка стоял перед ней, разинув от удивления рот. Телохранитель больно ущемил его за ухо.

— На колени, смерд!

Царица повернула голову к Никишке, сочно улыбнулась.

— Ты починил?

— Я.

Вяземский заскрежетал зубами, из-за спины опричника подавал отчаянные знаки рукой, показывал вниз. Холоп жалко поморщился, поискал глазами по земле и, ничего не понимая, отступил.

Царица с любопытством наблюдала за ним.

— Покажи работу свою.

И когда колесо завертелось, захлопала весело в ладоши, наклонилась к Хаят и что-то шепнула.

Черкешенка подобострастно закивала.

Темрюковна подошла вплотную к Никишке.

— Проси награды.

Растерянно уставился в землю, не знал, что сказать.

— Сказывай, чего хочешь.

Темрюковна, видимо, любовалась Никишкой. Калач раздражённо отошёл в сторону.

— Или ничего не надо тебе?

Неожиданно выпалил:

— Дозволь на крыльях лететь.

И надул щёки.

— Чего?

Испуганно отступила, ухватила за руку опричника.

— Чего он просит?

Никишка упал на колени, прижал руки к груди, умоляюще повторил:

— Дозволь на крыльях лететь.

— Встань.

Пожала недоумённо плечами, задумалась.

— Дозволь, царица.

Рассмеялась.

— Летай.

Холоп благодарно осклабился.

— А ещё...

И прежде чем Темрюковна успела опомниться, подскочил к Фиме, вместе с девушкой на коленях подполз.

— А ещё, царица, позволь ожениться.

Пристально вгляделась в обоих, в глазах метнулись злые искорки.

— Полетишь — оженим.

И, свысока оглядев Фиму, ушла.

У коляски Калач подал руку царице, та не взглянула, оперлась на плечо Хаят.

Опричник нахмурился, отошёл.

Никишку из льнотрепальни увели на царский двор. Там, за поленницей, по приказу царицы, он устроил мастерскую.

До позднего вечера с напряжённым любопытством наблюдала Темрюковна за приготовлениями холопа. Хаят лежала у её ног, тянула заунывную восточную песенку.

Калач пришёл потайным ходом в угловую комнату, оттуда прокрался к царице, коснулся губами её смуглого затылка.

Царица недовольно вскочила, увидев опричника, без слов указала рукой на дверь.

Калач не трогался с места.

— Уйди!

Сорвала с гвоздя нагайку, размахнулась.

Хаят подползла к выходу, выглянула в сени.

— Кто-то идёт.

Калач скрылся в угловой комнате, за ним шмыгнула черкешенка.

— Уйди. Не хочет тебя больше видеть царица.

Больно сжал её руку.

— Пошто? Аль причина какая?

— Не дави, больно.

Встряхнула рукой, отступила.

— Сам причину узнай.

Калач шмыгнул в опочивальню.

— Царица!

Та стояла, прижавшись к окну, не спуская глаз с Никишки.

— Царица!

Вздрогнула Темрюковна, чуть откинула голову, не оглянулась.

— Уйди!

— Так-то ты за любовь мою...

Царица резко повернулась, хрустнула пальцами.

— Уйди! Надоел! — Брезгливо поморщилась, поджала губы.

— Ладно ж! — проговорил Калач и вышел, громко хлопнув дверью.

Темрюковна позвала Хаят.

— Ещё раз впустишь его...

Черкешенка припала к подолу платья.

— Пусть посмеет!

Царица оттолкнула наперсницу.

— Ещё раз пустишь, глаза тебе выжгу.

Возбуждённо шагнула к окну.

На поленнице, с шестом в руке, стоял Никишка. Перед ним лежал большой холст. Он что-то упорно обдумывал, припоминал.

Темрюковна позабыла об опричнике, восхищённо следила за выражением глаз холопа.

— Хаят!

Черкешенка прижалась щекой к ноге царицы.

— Куда он глядит? — И тут же шепнула: — Птицы... Над лесом летят.

Перевела взгляд на поленницу.

Никишка стоял на самом краю и, вытянув шею, наблюдал за полётом. Расставив руки, он плавно, точно крыльями, взмахивал ими.

— Хаят!

— Царица.

— Погляди, Хаят. Он... как горный орёл... Он, наверное, ничего не боится.

Сладко потянулась, прошлась по опочивальне, закинула руки за голову.

Вдруг она сняла с пальца перстень.

— Отдай ему.

Хаят подхватила перстень, выпорхнула на двор.

— Иди! — позвала наперсница Никишку.

Тот спрыгнул с поленницы.

— Перстень... Царица тебе... Берегись глаза чужого. Узнают — беда будет и тебе и царице.

ГЛАВА IX

Изо дня в день по низкому небу громоздились свинцовые облака. Земля сморщилась, покрылась заплатами, и зябко вздрагивал, роняя последние листья, умирающий лес.

В конце октября с Новогородской стороны неожиданно налетел ураган, в одну ночь застеклил землю, а в берега реки вделал хрустальную раму. Вода пенилась, собиралась мутными волнами, ожесточённо рвалась из-под чешуйчатой пелены, неизбежно стлавшейся по её многогорбой спине.

К рассвету набухшие облака залегли низко над лесом, придавили студень тумана, надвинулись грузно на крыши изб.

Ветер притаился, приник к земле, пополз по-змеиному. Вдруг он тряхнул космами, могуче свистнул, ринулся ввысь. От его ледяного дыхания студень съёжился, избороздился глубокими морщинами.

Ураган свирепел, с визгом и улюлюканьем рвал на тысячи клочьев взбухшее небо.

Кружась, обгоняя друг друга, клочья носились в воздухе встревоженными роями невиданных белых пчёл.

Когда неживое, увядшее солнце подслеповато глянуло вниз, земля обрядилась уже в чисто вышитый саван.

Никишка проснулся на рассвете, ёжась от холода, вышел из шалаша.

— Ишь, сусло те в щи, разукрасил, затейник!

Подмигнул добродушно в пространство, с наслаждением подставил ветру и снегу лицо.

По двору пробежала Хаят, приветливо кивнула ему. Он остановил её жестом.

— Не выйдет у меня с крыльями для царицы. — И, уловив сердитое движение женщины, продолжал:— В избу бы меня. Ишь, зима подошла.

Протянул руки, расставил покрасневшие от холода пальцы.

— Не гнутся. Челом бьют на мороз.

Улыбаясь, затоптался на месте, довольно оглядел завьюженный двор.

И Никишку перевели в тёплую избу.

Работа продвигалась быстро. Восстановив погибшие чертежи, он заканчивал уже черновую модель крыльев. Вместо чучела вороны на подставке, приделанной к стене, стояла летучая мышь, а на верстаке были разложены крылья различных птиц.

Никишка строил две пары крыльев: для себя и царицы. Так приказала Марья Темрюковна.

По вечерам, задворками, в мастерскую приходила Фима. Холоп бросал тогда работу. Усевшись на стружки в углу мастерской, они оживлённо высчитывали, когда настанет день полёта и можно будет получить право жениться.

Перед расставанием каждый раз Никишка торжественно показывал ей модель:

— Похожа на ту, что допрежь была у меня?

Девушка любовно заглядывала в лицо.

Он многозначительно улыбался.

— Похожа, да не нутром. — И, незаметно для себя увлекаясь, продолжал:— На крыльях этих не токмо с крыши на землю летать, а с крыши на крышу.

Остро взглядывал перед собою, в глазах горела непоколебимая вера.

— Дай только срок. Такие крылья налажу — за Чёрный Яр полетим.

Долго потом, когда ночь окутывала землю, а Фима давно спала в людской, — он в рваном полушубке, перекинутом через плечо, стоял на дворе, неотрывно вглядываясь в морозную мглу, в сторону Чёрного Яра.

Ветер трепал русый пушок бороды, играл льняною копною волос, остро отточенными когтями жгуче поскрёбывал спину, а пальцы на ногах пружинили, сладко ныли, немели. Но Никишка не чувствовал холода. Так уютно было мечтать о грядущем освобождении, о неведомых краях, где, как ему говорили прохожие люди давно ещё, в детстве, нет дыбы и каждый живёт кто как хочет.

В праздники Никишке разрешили свободно гулять по слободе. Его не выпускали только за ворота. Свободное время он проводил с Фимой на дворе льнотрепальни, среди рабочих. Любимейшим его развлечением были качели, построенные им. На этих качелях можно было сидеть в кольце, прикреплённом к доске, и, нажимая педаль, вертеться с головокружительной быстротой вокруг вращающейся оси.

Никто не решался качаться на качелях Никишки. Только Фима, чуть бледная от волнения, неизменно сидела на противоположном конце доски, втиснутая в кольцо.

В воскресенье, перед Филипповкой, Никишку позвал к себе приказчик из льнотрепальни.

— Качели твои больно по мысли мне. — И строго добавил:— Можешь ты без опаски для живота людишек из моей деревни в Крещеньев день ублажить?

Никишка мотнул головой.

— Ужо ублажу.

— Приедут с обозом кудели, ты наперво сам повертись, чтобы привадить их, людишек-то наших.

— Сделаем, сусло им в щи.

И пошёл к группе рабочих.

В первый раз за всё время знакомства его встретили недружелюбно.

— С приказчиком снюхался. Видно, и сам плетью хочет пообзавестись.

Никишка возмущённо набросился на рабочих.

— Аль схож я с приказчиком?!

Смолк на мгновение, но тут же ударил себя в грудь кулаком.

— Не приневолишь меня с плетью стоять. Не из таковских.

Его окружили дружной толпой.

— Нешто мы для обиды. Мы так, для потехи.

На рассвете перед воротами Александровской слободы выстроились долгою чередою сани, нагруженные льном-сырцом.

От скрипа полозьев и сдержанных голосов проснулись медведи. Звякнули цепи. Сердитые зевки перешли в грозный рёв. Сторож замахнулся дубинкой — звери поднялись на задние лапы, притихли, послушно попятились в железную клетку.

Стрельцы открыли ворота. Вышел приказчик, опросил головного возчика, подал рукою знак.

Сани медленно въехали в слободу. Нахлобучив на глаза бараньи шапки, крестьяне нетерпеливо подгоняли едва двигающихся от усталости лошадей. Только крайний возчик не торопился. Он любопытно рассматривал стражу, поравнявшись с воротами, задержался, ткнул кнутовищем в клетку.

— Рычишь, нечистая сила.

Стрелец ударил его по затылку.

— Помешкай, пока голова на плечах.

Возчик вскрикнул, завертелся на одной ноге, лицо расплылось в бессмысленной улыбочке.

Один из крестьян обернулся к стрельцу:

— Не тронь ты его. Он у нас, выходит, юродивый.

И потянул парня за собой.

На льнотрепальне уже кипела работа. Невыспавшиеся приказчики сердито подгоняли рабочих, тыкали в спину девушек кулаками, ругались. Осевшая было за ночь пыль тяжело поднималась с земли и стен густыми едкими гнёздами. Сквозь расщелины брёвен с воем врывался промёрзлый ветер, тысячью раскалённых иголок тыкался в пальцы на руках и ногах.

Фима, не разгибаясь, работала за станком. Из-под платочка выбилась слипшаяся прядь волос, больно щекотала глаза. Она вскидывала головой, дула на волосы, не смела поправить их руками: приказчик следил за каждым движением, бил плетью по лицу, как только на мгновение отрывались от работы.

Возчики въехали во двор, сгрузили поклажу. Юродивый, свалив последнюю связку, крадучись подошёл к двери льнотрепальни и шмыгнул мимо сторожа.

С широко раскрытым ртом и блаженной улыбкой он притаился за балкой и разглядывал проходивших. Вдруг парень вздрогнул, отступил к стене. Его заметил приказчик.

— Эй, ты! Откель тебя принесло?

Ударил плетью по ногам.

— Не бей... Милок, не бей!

Присел на корточки, визгливо заплакал, как плачут дети.

Фима приподняла голову.

— Царица Небесная!

Ухватилась за станок, чтобы не упасть, протёрла глаза.

— Ивашка!

— Эй, ты, проваливай!

Ивашка уже глупо ухмылялся, что-то быстро и невнятно шептал.

Приказчик снова взмахнул плетью. Ивашка пригнулся, подобрал полы тулупа, бросился с причитаниями к выходу. У самой двери он столкнулся с Вяземским.

Келарь ударил его ногой под живот, остановился неподвижно. Из-за спины показалась голова стрельца.

— Царь идёт!

Ивашка забился за кипу натрёпанного льна.

Окружённый опричиной, в собольей шубе и остроконечной шапке, в льнотрепальню вошёл Иоанн. Сделав шаг, он дружелюбно повернул голову к стоявшим между Малютой и толмачом двум англичанам.

— Показали бы честь, пожаловали бы наперво к колесу.

Толмач перевёл приглашение. Гости не спеша пошли за царём.

Грозный улыбался, с видом знатока выдёргивал лён из кип, показывал англичанам.

На земле, распластавшись, лежали рабочие и приказчики.

Ивашка на животе подполз к сестре, коснулся её руки.

— Фима!

Чуть приподняла голову, хотела что-то сказать, не могла.

Он торопливо, сквозь стиснутые зубы, шепнул:

— После Крещеньева дня... увезу тебя и Никишку... с обозом я.

И шмыгнул в сторону, улёгся поближе к двери.

Англичане спрашивали образцы, обменивались короткими замечаниями. Иоанн не спускал с них глаз, по движению губ пытался уловить смысл непонятных слов.

Наконец толмач перевёл:

— Сказывают, лён не худ.

Грозный сокрушённо вздохнул, любовно погладил волокна, встряхнул ими.

— Не худ! Есть ли пригожей где?

Толмач робко прибавил:

— Не худ, да дорог.

Царь всплеснул руками.

— Дорог. Да не токмо что...

С сожалением взглянул на купцов, схватил, как будто наугад, прядь из приготовленной ещё с утра приказчиками кипы, помахал ею в воздухе, зажмурился от восхищения.

— Товарец-то почище новгородского будет. А ежели не так — задаром отдам...

Англичане переглянулись.

— Ладно. Всё забираем.

Вечером, после молитвы, царь долго и сосредоточенно перебирал за столом сливяные косточки. По мере счета лицо его оживлялось, губы складывались в жадную улыбку. В противоположном углу считал по косточкам Вяземский.

Окончив, Иоанн натруженно потянулся, скосил глаз в сторону келаря.

— Готово?

— Готово, царь.

Низко согнувшись над столом, стоял наготове дьяк.

— Пиши: продано англицким торговым гостям льну очищенного...

Дьяк усердно заскрипел пером по пергаменту.

Грозный постучал рукой по столу, причмокнул.

— Ты как, келарь, полагаешь? Товарец — почище новогородского будет?

— Да и неплох лён-то, царь.

Переглянулись, лукаво прищурились.

ГЛАВА X

Темрюковна сама наблюдала за работой над крыльями и каждый день до обеда проводила в мастерской. Никишка смущался, работа не спорилась. Царице нравилось его раскрасневшееся лицо, наивный взгляд больших глаз, робкий, подкупающий голос. И чтобы больше смутить его, она становилась перед ним, делая вид, что недовольна, подгоняла сурово или ехидно подшучивала. Подле двери, на морозе, не смея отойти от поста, зябко куталась в бурку Хаят. По двору мерно вышагивали телохранители. Только Калач изредка подбегал к мастерской, забыв осторожность, прикладывал ухо к стене, ревниво прислушивался. Опричники ядовито хихикали, подходили ближе, будто невзначай, изо всех сил наваливались на Калача.

— Эко, ветер могутный! Так и сшибает!

Опричник отрывался от стены, угрожающе сжимал кулак, ожесточённо плевался в сторону уже спокойно вышагивавших товарищей.

Перед уходом Темрюковна заставляла Никишку целовать подол её шубы. Когда он склонялся, тесно прижималась коленом к его щеке, неожиданно цеплялась в его волосы, больно трепала их. Холоп испуганно вскакивал, робко заглядывал в разгорячённое, залитое густым румянцем лицо и не мог понять, почему рассердилась Темрюковна.

К Рождеству крылья для царицы были готовы.

Ночью, когда слобода уснула, Никишка взобрался на поленницу, втиснулся в хомут и уставился в окно опочивальни Темрюковны. По первому взмаху платочка он подпрыгнул, мерно взмахнул крыльями, повис на мгновение в воздухе и мягко опустился на снег.

Хаят испуганно отскочила от окна. Лицо царицы загорелось диким восторгом.

— Хочу тоже летать! Завтра скажу царю.

И закружилась по опочивальне.

Никишка снял с себя крылья, вызывающе и задорно поглядел в окно. Хаят подала ему рукой знак и исчезла. Не понял, торопливо направился в мастерскую. Черкешенка настигла его у входа.

— Милость тебе. Царица волит взять тебя к себе для потехи.

Изумлённо отступил, нахмурился.

— В скоморохи, выходит?

Таинственно улыбнулась наперсница, прищёлкнула языком.

— Выдумщик, а догадаться не можешь.

Хлопнула дружески по плечу, двусмысленно подмигнула и, приложив палец ко рту, убежала.

Никишка раздумчиво вошёл в мастерскую, сложив разобранные крылья в рогожный куль, развёл огонь в камельке и улёгся в углу на стружках. Он не слышал, как вошла Фима.

— Никиш!

Чуть приподнялся на локте, печально улыбнулся. Девушка встревоженно склонилась над ним.

— Аль занеможилось?

Мотнул головой, не мог сдержать вздоха.

— К царице приставили. Заместо скомороха.

Привлёк к себе Фиму.

— А не быть тому! Краше на плаху лечь!

Фима высвободилась из объятий, на носках подошла к двери, выглянула на двор.

— Кого глядишь?

Порывисто повернулась, поманила за собой в угол.

— Гость к нам приехал. — И едва слышно произнесла: — Иваша с обозом пришёл.

Никиша недоверчиво взглянул на девушку.

— Ах, сусло те в щи!

— Ей-пра, пришёл.

Вскочил Никишка, забегал возбуждённо по мастерской, потом неожиданно расхохотался:

— Куда ведь пробрался!

Зажала ему рукой рот Фима.

— Прознают — всем нам погибель.

— Сказывай.

Никиша жадно прислушивался к торопливому шёпоту, переспрашивал, время от времени весело вскрикивал:

— Ах, сусло те в щи, куда пробрался! — И затыкал себе рот кулаком.

Всю ночь Никишка не спал. С лихорадочной торопливостью доделывал он вторую пару крыльев.

Уже было совсем светло, когда в мастерскую пришёл Калач.

— Всё над птицей хлопочешь?

Презрительно огляделся, присел на станок, ногой наступил на недостроганное ребро.

Никишка сложил умоляюще руки. Опричник сплюнул.

— Чай, не на тебя наступил.

И, далеко отшвырнув ребро, двумя пальцами ущемил подбородок Никишки.

— Так для потехи к царице идёшь?

В груди поднимался гнев. Едва сдерживаясь, чтоб не избить холопа, выдавил на лице тень улыбки.

— Не делай ей крыльев! Честью прошу.

Никишка молчал. Калач спрыгнул со станка, сделал шаг к двери, решительно повернулся.

— Учен ли языком не ворочать? — И с угрозой добавил: — На погибель крылья готовишь. Сама сказывала, как полетишь при народе, голову прикажет срубить.

Уловив недоверие в глазах умельца, покачал головой.

— По мне — лети не лети. Токмо на погибель себе полетишь. Давеча перед Малютою похвалялась. А ударишь челом, покаешься ежели, отпустят тебя с Фимкой, куда сам пожелаешь.

Никишка не сводил глаз с опричника, не знал, как истолковать его слова.

Калач с любопытством склонился над моделью.

— А и умелец же ты!

Лицо его покрылось тёмными пятнами. Тупым, жёстким взглядом он уставился неожиданно на хворост, сложенный у камелька.

— Так жалует тебя, выходит, царица?

Злая усмешка искривила губы.

— Мы ведь невольные. Сам, поди, ведаешь.

— Помолчи. Больно речист стал, как с царицей спознался!

Стукнул кулаком по чучелу, выбежал из мастерской.

Никишка запер дверь на засов, сонно потянулся.

— А будь что будет. Авось обойдётся.

И уселся перед камельком, не глядя, захватил в руку хворост.

— Эк, не убережёшь его, идола!

Зло прицыкнул, нащупав в хворосте перстень царицы.

— И на кой ляд он мне сдался!

Замотал в тряпку, сунул за пазуху.

В воскресенье, после обедни, в трапезной Иоанн объявил опричникам, что хочет устроить развлечение в честь английских гостей.

Скуратов встал из-за стола, поклонился в пояс.

— Вели, царь, с медведями позабавиться, как в залетошний год.

Грозный недовольно поморщился.

— Опостылели медведи твои.

— Дозволь досказать.

Опричник приложился к руке царя.

— Сгоним людишек во двор. Для тебя с басурманами поставим помост посередь двора...

Он лукаво прищурился, приложил ладонь к губам и что-то убеждённо зашептал.

Иоанн крякнул довольно.

— Гоже. Нынче же волю потехи!

И тотчас же на узком дворике, за боярскою думою, засуетились рабочие, а конный отряд опричников мчался к ближней деревне.

После обеда все приготовления к зрелищу были закончены. На очищенном от снега загоне, за высокой деревянной решёткой, выстроились рядами перепуганные насмерть крестьяне. В стороне, у ворот, высился помост, устланный коврами и тигровыми шкурами. Из запертого сарайчика, примыкавшего к загону, доносилось глухое рычание медведей.

Малюта первый явился на дворик, торжественно огляделся, октавою гулко протянул:

— На колени! Царь жалует!

Крестьяне как подкошенные упали на землю.

Иоанна под руки повели на помост. Рядом с ним нетерпеливо шагала сгоравшая от любопытства Темрюковна.

Грозный опустился в кресло, жестом пригласил сесть англичан. На лестнице по двое расположились опричники.

— Готово?

Царь деловито уставился на Малюту, подул на посиневшие от холода пальцы, с отеческой нежностью обратился к крестьянам.

— Встаньте! — И скороговоркою прибавил:— Охочи ли вы верой служить царю?

Торопливо поднялись с земли, что-то невнятно ответили холопы.

— Для-ради англицких гостей волил я согнать вас из деревеньки. Волю русской отвагою похвалиться перед басурманами. Охочи?

Он весело переглянулся с Малютой, щёлкнул пальцами.

Стрелец прыгнул к сарайчику, открыл дверь и стремглав бросился за решётку.

Крестьяне в ужасе побежали к тылу. Из сарая на них наступал огромный медведь. За ним, из-за переборки, выглянула оскаленная волчья пасть.

Скуратов размахнулся сплеча, бросил в волка булыжником. Разъярённый зверь глухо завыл, скрылся за дверью.

— Выгоняй!

Со всех сторон в загон посыпались камни. Отчаянный рёв потряс воздух. Звери ринулись в толпу.

Иоанн надрывался от хохота.

— Трави их каменьями!

Начисто подметённый загон залился кровью. Крестьяне в паническом ужасе карабкались по тыну, взбирались по решётке наверх, — стрельцы сбрасывали их ударами сабель.

Темрюковна перегнулась через перила, тяжело и часто дышала. От крайнего возбуждения тело её трепетно вздрагивало, а глаза задёрнулись густой маслянистою поволокою.

— Каменьями! Каменьями их!

Англичане чего-то настойчиво требовали, возмущённо размахивали руками. Толмач нерешительно переминался с ноги на ногу, отрицательно качал головой.

Когда один из отчаявшихся крестьян вырвал из земли столб, поддерживавший решётку, и пошёл с ним на волка, Иоанн с горделивой радостью повернулся к гостям.

— Удаль-то... Удаль.

Осёкся, позвал толмача.

— Чего они лают?

— Челом тебе бьют. Не люба им потеха.

Грозный развёл руками.

— Уж и не ведаю, какая им, басурманам, потеха люба. — И, ткнув сердито в пращ опричника, приказал: — Кончать!

Взвизгнули стрелы. Смертельно раненный волк забился в последних конвульсиях. Медведь с рёвом скрылся в сарае.

Царь выхватил из руки Басманова посох, стукнул по настилу.

— Какой же их, басурманов, ещё потехою тешить!

Передёргивая плечами, сплюнул с ожесточением, тяжело зашагал по скрипучим ступеням.

ГЛАВА XI

Мысль так потешить гостей, чтобы вся Неметчина ахнула, не оставляла Иоанна. Он хмурился, раздражался по каждому пустяку и с утра до ночи проводил в домовой церкви. Двор притих. Опричники бродили по слободе, точно пришибленные. Малюта, чтобы рассеяться, уходил с рассветом в приказ, сам пытал заключённых или взбирался на звонницу и там мучительно придумывал потеху, которую одобрил бы царь.

Был канун Рождества. Скуратов, хмурый, осунувшийся, возвращался после всенощного бдения домой. Замерзшие сторожа, заслышав его шаги, через силу старались сбросить с себя предательскую дремоту и били ожесточённо в колотушки. Малюта исподлобья взглядывал на запушённые инеем лица и обледенелые бороды, невольно зябко поёживался, глубже засовывал в рукава руки, ускорял шаг.

Вдруг он остановился, приложил к уху ладонь.

Откуда-то издалека отчётливо доносился стук секиры. Резким движением опричник сорвал с себя кунью шапку, бросил в снег, замахал кулаком перед лицом вытянувшегося неподвижно сторожа.

— Нехристи!

Наотмашь ударил сторожа по лицу.

— Под Рождество в царёвой слободе работают!

Он уже не помнил себя. Дикая злоба мутила рассудок. Невидящие глаза налились кровью.

Сторож лежал на снегу. Скуратов исступлённо топтал его.

— Кто работает?! Кто в царёвой слободе работает?!

Стуки секиры не прекращались.

Ещё раз ударил сапогом по лицу, подобрал на ходу шапку и побежал на стук.

Неподалёку от мастерской Никишки остановился, прислушался. По лицу пробежала жуткая усмешка.

— Да, никак, холоп лупатовский с дьяволом тешится?!

Им как-то сразу овладело шаловливое настроение. Сбив набекрень шапку, он широко растопырил руки, как будто ловил кого-то, на носках подошёл к избе, приоткрыл дверь.

— С сочевником, православный!

Никишка от неожиданности обронил секиру, в страхе попятился за станок. Гость поклонился в пояс, в глазах переливались весёлые огоньки.

— С сочевником, мил человек!

На шее взбухали багровые жилы. Незаметно для себя опричник снова рассвирепел.

— Пошто на поклон не поклонишься? Пёс! — И, заглядывая с ненавистью в вытянутое лицо, произнёс:— Работал?

— Крылья налаживал.

— В сочевник?

Никишка развёл руками.

— Царица наказывала.

Какая-то ещё неясная, неосознанная мысль завертелась в мозгу Малюты.

— А на крыльях и впрямь полетишь?

— И не токмо с поленницы, — со звонницы полечу!

Недоверчиво усмехнулся.

— Слыхом не слыхивал, чтоб человек на крыльях летал.

Умелец гордо выпрямился.

— А я полечу. Голову об заклад отдаю!

Несокрушимой верой прозвучал его голос.

Опричник суетливо задёргал головой, не мог выдержать на себе взгляда холопа.

— Воистину дивное диво.

Уселся на пеньке у станка, крепко задумался. Изредка, словно украдкой, косился на крылья, разложенные по земле, тёр пальцами лоб.

— Воистину дивное диво.

Счастливая мысль ярко загорелась в мозгу.

— Постой, умелец!

Весело приподнялся.

— Ей-пра, потехам потеха!

Стремглав побежал в опочивальню царя.

Иоанн, утомлённый всенощным бдением, отдыхал в кресле перед своею постелью. В стрельчатое оконце мутной жижицей просачивался рассвет. На постели, развалясь на подушках, нежился Федька Басманов. Он закинул руки за голову и полузакрыл глаза. Царь, любуясь, следил, как высоко и ровно вздымалась его грудь.

— Ты бы, дитятко, разулся.

Федька поджал капризно губы, потянулся сладко.

— Уж ладно, лежи.

Наклонился к ногам опричника, стянул сапог, поставил под кресло. Басманов подставил другую ногу.

— Ишь ты, охальник. — Царь, улыбаясь, поднялся с кресла, подошёл к столику. — Гостинца откушаешь?

Потряс виноградной кистью, глубоко и шумно вздохнул.

— Привезли ягоду из черкесских сторон.

Опричник не шевелился, приоткрыл немного рот, жеманно щурился. Грозный полуобернулся к нему, шагнул к постели.

— Откушай, птенец.

И положил ему в рот горсточку винограда.

Малюта шумно ворвался в сени, бросился к двери опочивальни. Два стрельца преградили ему путь. Он позеленел. Изо всех сил ударил одного в грудь. Стрелец отлетел в угол, больно ударился о божницу. С грохотом повалились на пол иконы.

Царь вздрогнул, схватил посох. Дверь чуть приоткрылась.

— Ма-лю-та?!

Сердце забилось в тяжёлом предчувствии.

— Аль напасть?

Опричник бросился на колени, припал губами к босой ноге, выдохнул залпом:

— Не добраться беде до великого князя и царя всея Руси. Не прыгнуть ей через плечи опричины. — И с торжествующей улыбкой добавил:— Скорбишь ты, царь, позабыл свой весёлый смех с той поры, как ищешь басурманам потеху...

Приподнял голову Малюта.

— Добыл я потеху.

Грозный оживился, настороженно прислушался.

— Вели, царь, выдумщику лупатовскому на крыльях лететь.

Никишка обрядился в чистую рубаху и новые лапти, смазал волосы лампадным маслом, пятерней расчесал их и собрался в гости на двор льнотрепальни. На пороге он столкнулся с Малютой, келарем и Калачом. Холоп оторопело застыл, болезненно вспомнилось предутреннее посещение Скуратова. Вяземский подошёл к станку.

— Готовы крылья?

Умелец молчал. Он еле держался на ногах от разлившейся по телу слабости.

«Отнимут... Отнимут крылья...» — острым холодком обдавала мозг страшная мысль.

— К тебе молвь! Не слышишь?

Выпрямился, дерзко ответил Никишка:

— А и не готовы — нет опричь меня умельца прознать!

Калач размахнулся для удара. Скуратов схватил его за руку.

— Не для шуток сюда пришли. По царской воле. — Затем, стараясь придать мягкость словам, произнёс: — Давеча сказывал ты, будто готовы.

Никишка поник головой.

— Готовы.

— Ну, и гоже... И гоже.

Пытливо заглянул в глаза.

— А ещё сказывал ты, не токмо с поленницы, со звонницы полетишь?

— Голову об заклад даю.

В разговор вмешался Вяземский.

— И упомни. Ежели похвалялся, живьём в землю зарою. Псам брошу, смерд!

Строго огляделся, высоко поднял руку, отставил указательный палец.

— Жалует тебя царь на Крещеньев день лететь перед ним со звонницы.

Никишка просиял. В глазах блеснули слёзы. Он благодарно поклонился.

— И полечу! Ровно на руках, наземь снесут.

Опричники переглянулись. Калач показал пальцем на лоб, шепнул Малюте:

— Сидит в холопе нечистый. Колесовать бы его!

Дни потянулись для Никишки, как изрытые осенью вёрсты. Хлюпаешь по колено в грязи, скользишь по ухабам, а беззубо чавкающая дорога потягивается болезненно, извивается в мучительных корчах, длится всё дальше и дальше, и не видно ей краю.

Холоп начертил на двери двенадцать долгих палочек, одну над другой, до самого косяка, а тринадцатую над щеколдой, разукрасил усиками и крылышками. Тринадцатая — Крещеньев день, полёт перед царём Иоанном Васильевичем и, как сказывала Хаят, перед басурманами.

Никишка лелеял тайную мечту: полетит перед царём, после в ноги бросится, будет бить челом за себя и за Фиму. Может быть, смилуется, отпустит обоих на волю. От думок захватывало дух. Только бы выбраться из слободы, а там найдёт он пути и за Чёрный Яр. В то, что выручит Ивашка, почему-то не верилось. Умелец знал, что зорок стрелецкий глаз и ни один человек не укроется от него. Вся надежда была на царскую ласку и на крылья.

Долгими часами стоял он у оконца, устремив взгляд в далёкое небо, или бегал по мастерской, ломал в отчаянии руки, злобно косился на дверь и ругался:

— Кажется, и бороды уже будто прибавилось, а неперекрещенных палочек ещё уйма. Целый пяток!

Никишка осунулся. Глубоко запали глаза, и на лбу резкой бороздой залегли морщинки. Даже с Фимой он неохотно встречался в последние дни и, когда она являлась, забивался в угол, за стружки, упорно молчал, не слушал её тревожных вопросов.

Приходили за ним рабочие, звали к себе, участливо предлагали:

— Ты бы к ведунье с поклоном. Она на уголёк бы с тебя хворь отвела.

В воскресенье перед Крещеньевым днём товарищи зашли за Никишкой и увели его в церковь.

На паперти его встретила Фима. Он по лицу её понял, что есть какие-то новости, глазами спросил. Подозрительно огляделась, зажав рукой рот, пожевала губами:

— Ивашка приехал.

Холоп встрепенулся, тесно прижался к её руке.

— Ежели приехал, выходит, и впрямь Крещеньев день недалече.

После обедни, в мастерской, Фима рассказывала подробно.

— С обозом вернулся. Лён вывозить. Нам с тобой наказывал в крайние сани садиться. Под лён хочет спрятать. А за Чёрным Яром беглые холопья нас дожидают.

С лица Никишки не сходила счастливая улыбка. Он крепко обнял Фиму, зажмурился:

— А ежели и не приметит стрелецкий глаз подо льном? Ах, сусло те в щи!

ГЛАВА XII

Наступил Крещеньев день. От берега шпалерами построились опричники. У проруби ослепительно сверкал высеченный изо льда огромный восьмиконечный крест. Тысячами алмазных звёздочек порхали по льду отблески зажжённых свечей.

Поодаль от Царских врат, за серым покровом кадильного дыма, любопытно теснилась группа иностранцев.

На звоннице непрерывно и оглушительно бил во все колокола царский пономарь — Малюта Скуратов.

В центре коленопреклонённой толпы молитвенно уставился в пространство Иоанн. Временами заранее изученными движениями рук торжественно благословлял народ и каждый раз, крестясь, пытливо взглядывал на иностранцев. Их восхищенное любопытство льстило, вызывало горделивое удовлетворение.

Молебен близился к концу. Из толпы дворовых выделился приказчик и суетливой походкой направился к проруби. Какой-то рабочий подтолкнул локтем Никишку.

— Грехи из души вымораживать пошёл, ирод.

Никишка не слышал. Все мысли были сосредоточены на полёте. Изредка, точно разбуженный от крепкого сна, он испуганно вздрагивал, тяжело, помимо воли, поворачивал голову к шатру, не поднимая глаз, неприятно ощущал на себе взгляд царицы. Несколько поодаль, с перекошенным от ревности лицом, за Темрюковной следил Калач. Он поклялся перед иконой помешать полёту, уничтожить ставшего на его пути выдумщика.

Когда священник поднял крест, опричник упал на колени, истово перекрестился.

— Господи! Сподоби меня, извести лютою смертью смерда. Призри, Господи, на смиренного раба твоего!

Злоба давила и жгла. Пальцы, сложенные для креста, не слушались, сжимались в кулак.

Калач неожиданно вскочил с колен и ушёл с иордани. Он далеко обогнул царский двор, задами прокрался в мастерскую Никишки, остановился перед станком.

— Ужо полетишь!

И с затаённым дыханием, точно перед живым существом, наклонился над крыльями. Внимательно осмотрев хомут, приподнял его, дёрнул завязь. Крыло всколыхнулось, с треском ударилось оземь. Опричник торжествующе усмехнулся.

— Ну-тко лети!

И коротким взмахом кинжала подрезал завязь.

Иоанн в последний раз благословил толпу. Молебен окончился. Под гулливые перезвоны толпы ринулась ко кресту. Никишка разыскал в толпе Фиму, расчищая локтем дорогу, подошёл к ней. Рядом с девушкой блаженно улыбался Ивашка. Он не обратил никакого внимания на Никишку, только отступил немного, поглубже нахлобучил огромную баранью шапку.

И уже когда вблизи не было никого, с ужимками и кривляньем стал перед холопом.

— Надумал?

Никишка благодарно пожал ему руку.

— Хоть нынче горазд.

— И весь, выходит, тут сговор.

Прищёлкнул языком, заложил руки в бока.

— Красно деревце солнце застило... — замолчал, потом торопливо бросил: — На заре, завтра... С обозом... — И резким фальцетом затянул песню:

Никишка остановил его:

— Крылья бы с собой увезти... для царицы которые.

— Вы-во-ла-ки-ва-ло... А ты их в рогожу и Фиме отдай.

Хлопнул себя по бёдрам.

— И крылья авось увезём. Чай, не махонькие.

Шумная толпа запрудила поле перед собором. У подножницы звонницы, рядом с Фимой, стоял Никишка. Он неловко переминался с ноги на ногу; сотни устремлённых на него глаз вызывали какой-то непонятный страх и смущение. Фима с беспокойством заглядывала в его побледневшее лицо, сквозь проступающие слёзы просила:

— Летел бы с крыши. Не ходи на звонницу.

Застенчиво улыбался, тупил взор, не отвечал.

Многоголосая толпа сразу стихла и обнажила головы.

Издалека ещё, на повороте дороги, конный стрелец, приложивши ко рту рупором руки, прокричал о приближении Грозного.

Никишка взволновался, поспешно склонился над крыльями, суетливо перенёс их зачем-то на новое место. Фима не могла сдержаться, бросилась с причитаниями на грудь холопа. Мягко отстранился, чтобы скрыть волнение, выдавил на лице бесшабашную улыбку, неестественно громко закашлялся.

— Никиш... Никишенька... Родимый ты мой.

— Не надо... Слышь, что ли, Фимушка.

Голос дрожал и падал. Глубоко провалились и потемнели глаза. Решительным движением подхватил с земли крылья, крепко потряс руку девушки.

— Не тужи... Авось не на смерть иду.

И, словно опасаясь погони, побежал на звонницу.

По дороге мчалась шестёрка коней, запряжённых цугом в царские сани. Впереди и с боков верхами скакали опричники. Далеко от шатра, поставленного для Иоанна, бояре, ехавшие за царём, вышли из своих колымаг и направились к собору пешком.

Царские сани подкатили к шатру. Малюта и Басманов рванулись вперёд, подхватили под руки Иоанна.

Грозный, чуть раскачиваясь, не спеша поднялся по скрипучим, покрытым мехами, ступеням, грузно опустился в кресло, недовольно проворчал, косясь на Вяземского:

— Куда царица запропастилась?

Келарь приложил к глазам ладонь, всмотрелся вдаль.

— Скачут.

По дороге, верхом, неслась Темрюковна. За ней, на взмыленных лошадях, едва поспевали Хаят и телохранители.

Царица с гиком и присвистом врезалась в шарахнувшуюся в разные стороны перепуганную толпу. Грозный добродушно усмехнулся, погрозился в пространство.

— Эка проказница! Ишь топчет людей.

Опричники восхищённо уставились на дорогу. Малюта склонился к уху Басманова, шепнул сквозь губы так, чтоб слышно было царю:

— Удаль-то... что твой Егор Храбрый!

Темрюковна на ходу соскочила с лошади, в несколько прыжков взобралась на помост, шумно уселась в кресло рядом с царём, распахнула шубу.

— Скоро?

Высоко, вздымалась, упруго обтягивая расшитую золотом и жемчугами парчовую кофточку, грудь. Сквозь полураскрытые губы хищно сверкал крепкий оскал зубов.

Иоанн подал знак. В то же мгновение Никишка просунул голову в хомут.

Англичане недоверчиво улыбались за спиною царя, однако не спускали глаз со звонницы. Один из них перед самым полётом вдруг что-то резко сказал толмачу, остальные горячо поддержали его.

Переводчик подполз на коленях к царю.

— Басурманы челом бьют.

Грозный вскипел.

— Аль и сия потеха им не потеха?

Толмач съёжился, спрятал голову в плечи.

— Челом бьют на потеху. Не можно им глазеть на смерть человечью.

Иоанн ничего не ответил, только ткнул больно посохом в плечо толмача, вызывающе повернулся к гостям, ещё раз резко махнул рукою.

Никишка обошёл площадку, приделанную к основанию креста, поглядел вниз, измерил глазами расстояние.

Царица вскочила с кресла. От предстоящей потехи лицо её рдело и сладко падало сердце.

Никишка медлил, проверял крылья. Келарь стал на перила, высоко поднял голову, крикнул нетерпеливо и зло:

— Аль плетей дожидаешься?

Выдумщик гордо выпрямился, свысока оглядел притихшую внизу толпу, встал на перекладину креста.

— Дер-жи-и-ись! — Могуче крикнул, расправил крылья. — Держись!

Подпрыгнул, повис на несколько мгновений в воздухе.

Дикий вой прорезал поле, ледяным ознобом скользнул по сердцу толпы. Люди в смятении заметались, охваченные паническим ужасом.

Высоко в воздухе, точно невиданная гигантская птица из сказки, с головой человека, порхал, плавно снижаясь, Никишка.

Первыми очнулись английские гости. Обгоняя друг друга, они бросились из шатра навстречу холопу.

Царь, сдвинув брови, зорко следил за полётом. Когда мимо него пробежали иностранцы, довольно подмигнул Малюте, облизнулся, важно заложил руки в бока.

— Волил бы я увидеть такое в басурманской земле!

Никишка, сияющий, опустился на землю.

Толпа облегчённо вздохнула. Только один Калач скрежетал в бессильной злобе зубами.

Иоанн поднялся с кресла, выпрямил грудь.

— Волил бы я увидеть такое в басурманской земле!

Лицо его расплылось в самодовольной усмешке.

— Пускай, поганые, памятуют царя московского!

Вдруг по лицу его пробежала мрачная тень и испуганно забегали глаза. Он снял порывисто шапку, суетливо перекрестился, сел, уткнувшись подбородком в кулак.

Темрюковна недоумённо склонилась над ним.

Передёрнул нервно плечами, вытянул высохшие губы.

— Не Божье то дело. — И, чувствуя уже, как злоба подкатывается к горлу, сверляще процедил ещё раз: — Не Божье.

Взмахнул посохом, глубоко вонзил его в помост, вскочил, трясущеюся рукою ткнул в воздух.

Малюта с двумя стрельцами бросился в толпу, схватил Никишку, приволок к ногам Иоанна.

— Встань.

Холоп легко поднялся с колен, с сияющей улыбкой взглянул на царя, но тотчас же в ужасе отступил.

Блуждающим, помутневшим взором Грозный впился в лицо холопа.

— На крест взгляни!

Вытянул шею, часто задёргался клин бороды, на почерневшем лице бухли, суетливо расползались багровые жилы.

— На крест взгляни!

Сам повернулся к собору, ударил себя в грудь кулаком.

— Человек не птица — крыльев не имат!

Исступлённо затопал, выкрикивал хрипло, бессмысленно, обдавая Никишку брызжущею слюной:

— Не имат! Крыльев не имат! Не имат!

Упал неожиданно на колени, перекрестился, чуть приподнял голову. Остановившиеся зрачки жутко впились в Малюту.

— Малюта! — И, медленно разгибая спину, окрепшим голосом приказал: — Отруби ему голову!

Опричник подал стрельцам знак.

Притихшая толпа расступилась, пропустила окружённого конвоем Никишку.

Англичане, узнав через толмача о суде царя, о чём-то взволнованно зашептались. Один из них поднял крылья и подошёл к Иоанну.

— Ваше королевское величество.

Толмач перевёл.

— Чего им?

— Ваше королевское величество.

Англичанин умильно заглянул в лицо Грозного, перевёл взгляд на крылья.

— Продайте нам эту игрушку.

— Больно горазды... Все-то вы нехристи!

Вырвал крылья из рук, бросил их под ноги Вяземскому.

— Оные крылья, дьяволом сооружённые, завтра, после торжественной литургии, огнём сжечь.

ГЛАВА XIII

Темрюковна уехала последней с полёта. Она едва держалась в седле от усталости, вся опустилась и ослабела. Позади, сдерживая коней, трусили Хаят и телохранители.

За поворотом дороги дежурила Фима. Как только царица подъехала ближе, девушка бросилась перед нею на колени. Лошадь испуганно отпрянула, поднялась на дыбы. Темрюковна негодующе припала к гриве коня.

— Убрать её!

И больно хлестнула плёткой по спине Фимы.

— Царица! Дозволь челом бить, царица!

Умоляюще протянула руки, голос дрожал и прерывался от слёз.

Темрюковна свысока взглянула на Фиму.

— Никишка мой... выручи, царица-матушка... выручи перед царём.

— Встань!

Царица повернулась к телохранителям, глазами приказала им продолжать путь.

— Встань!

Девушка с трудом поднялась, закрыла руками лицо, всё тело дёргалось в судорожных рыданиях.

— Любишь? — Со стоном вырвалось из груди царицы.

Фима навзрыдней заплакала.

— Подойди поближе ко мне.

Наклонившись, царица прошептала:

— Жди его завтра на заре!

Пришпорила коня, гикнула, исчезла за тучей снежной пыли.

Девушка ошалело поглядела ей вслед, бросилась в сторону льнотрепальни, беспомощно опустилась на сугроб.

Ивашка подстерегал сестру, притаившись в овраге. Как только царица скрылась из виду, он побежал к Фиме.

— Ну, каково?

Тяжело приподняла голову, бессмысленно огляделась. Вдруг лицо озарилось счастливой улыбкой, на щеках зарделся румянец.

— Завтра на заре ждать его посулила.

Ивашка прищурился подозрительно.

— Так и молвила?

— Доподлинно так.

Махнул рукой, не возразил.

Уже у двора льнотрепальни ещё раз напомнил:

— Гляди же, не обознайся санями. Последним поеду. — И, подавляя вздох, добавил: — Крылья я к месту прибрал, авось пригодятся.

Была поздняя ночь, а Темрюковне не спалось. Лежала, разметавшись, на пуховике, мечтательно уставилась перед собой. Изредка томно потягивалась и шумно вздыхала. На полу, свернувшись комочком на персидском ковре, чутко дремала Хаят. Царица заворочалась на постели, ткнула кулаком в затылок черкешенке, тихо хихикнула:

— Хаят!

Наперсница встала на колени перед кроватью, припала губами к горячей руке.

— Не спится, Хаят.

Приподнялась с постели, ноги поставила на колени черкешенки, истомно протянула:

— Он, как наши джигиты... Он, как горный орёл...

Хаят торопливо закивала, восхищённо закатила глаза, но тут же улыбнулась лукаво.

— Он мог бы перед смертью счастье узнать... И умер бы со смехом и песней.

Темрюковна пожала плечами, как будто не поняла.

Наперсница склонилась к ноге царицы, сочно перецеловала все пальцы, смело заглянула в глаза.

— Холоп заперт в нижней темнице, под теремом Вяземского.

Темрюковна прижала палец к губам, показала глазами на дверь, придвинулась ближе. Хаят коснулась её уха, зашелестела:

— Через сени по лестнице — в книжный терем. А в тереме в стене дверь, про которую знает царь, да ты, да Малюта.

Царица погрозила шутливо:

— Да ты лукавая.

И, подумав, решительно поднялась. Черкешенка неслышно шмыгнула к двери, приоткрыла, выглянула.

— Никого.

Ловким движением накинула шубку на плечи царицы, скользнула вперёд.

По сеням они шли в кромешной тьме, ощупью. В книжном тереме свободней вздохнули, осмелели, зажгли огарок сальной свечи.

В темнице, на голой земле, со связанными руками лежал Никишка. У входа опёрся на бердыш стрелец. Мерцающий свет фонарика едва освещал его борющееся тщетно с дремотой лицо. С противоположной стороны, по узкому потайному ходу, подползали к темнице женщины. Хаят отодвинула засов, пропустила Темрюковну, сама осталась за дверью.

Царица вгляделась в мрак, пошарила ногой, наткнулась на заключённого. Никишка вздрогнул во сне, приоткрыл изумлённо глаза, промычал что-то невнятно.

— Тише. — Царица, наклонившись, строго шепнула, зажала рукою рот.

Холоп отодвинулся в страхе к стене, широко раскрытыми глазами всматривался в непроглядную тьму. Царица полуоткрыла дверь. Свет от свечи ленивой струйкой скользнул по её склонённой фигуре. Никишка вытаращил глаза, мотнул головой, точно хотел отогнать от себя нелепое сновидение. Она улыбнулась приветливо, хищно вздрагивали широко раздутые ноздри.

— Не бойся. Я пришла выпустить тебя.

Выхватила из-за пояса кинжал, перерезала верёвки.

Отёкшие руки плетьми упали на землю.

— Тише.

Мягко расправились стиснутые лопатки; вместе с заработавшей кровью по телу разливался блаженный покой.

Калач перерыл всю мастерскую Никишки. Безнадёжно искал крылья, изготовленные для царицы. Его мучила жажда наживы. Англичане обещали заплатить за крылья столько, сколько он сам пожелает. В последний раз зло перебрал по одной все рогожи, порылся в наваленных в углу стружках и мусоре, в нерешительности остановился подле станка.

«А что, ежели через книжный терем в темницу пройти и те крылья забрать?» — подумал про себя, но тотчас же отогнал опасную мысль, вышел поспешно, направился к дому.

Сделка с иностранцами не выходила из головы. Непреодолимая сила влекла его к темнице за крыльями. Не раздеваясь, бросился в постель, пытался насильно заснуть. Назойливая мысль о книжном тереме и потайном ходе в темницу настойчиво билась в мозгу. И уже нетрудным и неопасным казалось пробраться к Никишке, убить его, а крылья отнести к толмачу. Калач трижды вскакивал с постели, но каждый раз решимость оставляла его и охватывал страх. Далеко за полночь пришёл толмач.

— Спишь, а про дело не разумеешь!

Приподнялся с постели, виновато потупился.

— Не сыскал я их, окаянных.

Толмач суетливо забегал по комнате.

— Клад ведь мы загубили. Где ещё золота столь нагребём.

Ляскнул зубами, с омерзением сплюнул, пошёл оскорблённо к двери. Калач вполголоса окликнул его.

— И слушать не стану.

Опричник с силой ухватил его за руку.

— Ещё можно крылья добыть.

Толмач повернул голову. Лицо сразу расплылось в приятельскую улыбку, и замаслились бегающие по сторонам рысьи глаза.

Уселись на постель, таинственно зашептались. Толмач что-то страстно доказывал, отчаянно жестикулировал, весь дёргался и подпрыгивал. Наконец опричник решился, взял с лавки шапку, отороченную куньим мехом, напялил её на глаза, пошёл, сгорбившись, к выходу. Сообщник подталкивал его кулаком, торопил. У двери Калач повернулся к иконам, снял порывисто шапку, перекрестился и бочком вышел в тёмные сени.

Хаят застыла на карауле, ухом жадно ловила шёпот, доносившийся из темницы. Опричник крался во тьме. Черкешенка насторожилась, задула свечу и укрылась за свод.

Бесшумно, на четвереньках полз Калач. Черкешенка успокоилась, острое любопытство толкало её к двери. Припала глазом к щели, присмотрелась к мраку.

Темрюковна наклонилась над Никишкой.

— Хочу в последний раз поглядеть на тебя.

Припала щекою к его щеке, обвилась вокруг шеи руками.

Медленно поднялся Калач, всмотрелся. Животный страх охватил его: у двери застыла какая-то тень. Хотел броситься назад, неясный шёпот донёсся до его слуха. Сразу вернулось сознание. Он прыгнул к тени, обмершая Хаят почувствовала на горле холодок острия кинжала. Опричник сорвал шарф, ловким движением скрутил черкешенке назад руки, туго перевязал, толкнул за свод. Женщина хотела что-то сказать — заткнул ей чадрою рот.

— Принимай, царица, гостей.

Злорадно усмехаясь, зажёг огарок, стал во весь рост у настежь открытой двери.

Темрюковна не растерялась, выхватила незаметно кинжал, сунула его в руку Никишке, шепнула, тяжело поднимаясь с земли:

— Убей его. Он хочет помешать тебе убежать.

Коснулась горячими губами его щеки.

— Пропусти!

Опричник не шевелился. Царица что-то лихорадочно соображала. Вдруг она вспыхнула, грудью прижалась к груди Калача, страстно шепнула:

— Убей его и тогда...

Снова коснулась горячими губами его щеки.

— Убей его и тогда приходи ко мне.

Нагнув головы, наступали друг на друга Калач и Никишка.

В руке царицы дрожал догорающий огарок. Глаза сладострастно следили за поединком. Опричник подпрыгнул, взмахнул кинжалом. Холоп схватил крылья, отразил удар. Взбешённый Калач рванул изо всех сил крыло. Оба повалились на землю. Переплелись.

Калач налёг всем телом на Никишку, больно укусил его за руку, зажимавшую кинжал. Темрюковна уловила мгновение, схватила оброненный кинжал, ткнула им в спину опричника. Узник сбросил с себя тело врага. В смертельном ужасе застыло лицо раненого. На губах проступила кровавая пена.

Царица, усмехаясь, подошла к умирающему, вытащила из раны кинжал, обтёрла клинок о кафтан, прыгнула в дверь. Никишка бросился за ней. Дверь захлопнулась перед ним, загремел тяжёлый засов.

За сводом выла связанная Хаят, каталась по земле, оскаленными зубами рвала пойманный конец шарфа. Темрюковна по пути окликнула черкешенку, побежала, не останавливаясь.

ГЛАВА XIV

Малюта сидел у окна на широкой лавке, вполголоса беседовал с женою. Дважды уже приходила ведунья к его захворавшему сыну, но больной не поправлялся. Всё тельце было покрыто сыпью, а на щеке открылась гноящаяся язва.

Скуратов прислушался к неровному дыханию сына.

— Авось заснул.

На носках подошёл к зыбке, умильно сложил руки на груди, кивнул жене.

Стала рядом с мужем, превозмогая сон, упрямо таращила глаза, на измученном лице блуждала покорная улыбка.

— И впрямь заснул.

Тоненькая высохшая ручка потянулась к изуродованной щеке. Малюта страдальчески зажмурился, ткнул жену локтем в грудь. Женщина отвела тревожно ручонку сына. Больной проснулся, лицо собралось сморщенным, дряблым кулачком. Хрипло забулькало в горле, вырвалось придавленным птичьим писком. Отец забегал растерянно по комнате, набросился на жену.

— Сказывал, мало одной четверговой свечи. Чем щёчку-то замазывать будем?

Заломив пальцы, остановился перед зыбкой, беспомощно свесил голову.

— Юраша!

В голосе звучали отчаяние, тоска.

Нежно взял на руки сына, долго баюкал, притоптывал ногой. Не держалась детская головка на иссохшей шейке, беспомощно моталась в воздухе, билась о могучую отцовскую грудь.

— Марфа!

Съёжилась от оклика, уловила взгляд, вздрагивающими пальцами достала из-под рубахи длинную обвислую грудь, села на край лавки, взяла ребёнка.

Скуратов притих, восторженно следил за жадным чавканьем притихшего сына.

— Заснул?

Утвердительно кивнула.

— Так и лежи. Не ровен час — проснётся.

Таращила бессмысленно глаза, непослушная голова тяжело клонилась на плечо, тело сковывал неумолимый сон.

Скуратов устало потянулся, развалился на лавке.

— Скушно, Марфута.

— А ты засни... Сном всё... забуд...

Не договорила, рот передёрнулся в долгой судорожной зевоте.

Поднялся лениво, ткнулся лбом в промороженное оконце, перевёл взгляд на сына. Не выдержав, шагнул к нему, мягко провёл пальцами по реденьким русым волосам.

Спать не хотелось. Сел рядом с женой, тоскливо уставился перед собой.

— Скушно мне, Марфута.

Не ответила. Раскачиваясь с открытыми глазами и готовым для покорной улыбки ртом, спала.

— Обронишь дите.

Вскинула плечами, плотней прижала к груди ребёнка.

— Ты ляг с ним. Авось при корме не проснётся.

Поднялся с лавки, потянулся рукой к кафтану.

— Нешто по морозцу пройтись?

Пошёл к двери.

— Ты догляди за Юрашей, а я пойду попытаю маненько Никишку.

Вышел. На воздухе вздохнулось свободней, тоска исчезла, в глазах уже отражалось предстоящее удовольствие.

Хаят нащупала лицом крюк в стене; теряя последние силы, продела в него узел шарфа, дёрнулась всем телом. Шарф разодрался пополам, на крючке повисли клочья. Освобождённая бросилась к двери темницы. Обезумевший Никишка притаился за крыльями, страшно было пошевелиться, чтобы не задеть бившегося в судорогах опричника. Черкешенка отодвинула засов.

— Беги!

Холоп одним прыжком очутился в коридоре, не соображая, бежал по узкому проходу, больно бился головою о низкие своды. Вдали смутной полоской маячил полумрак.

Беспечно насвистывая, Малюта спускался в подземелье. За ним шагали два палача.

Стрелец сквозь дремоту узнал шаги Скуратова, подтянулся.

— Назовись.

Опричник добродушно усмехнулся.

— Чай, и по духу меня признал.

И, осветив фонарём тяжёлую связку ключей, выбрал один.

— Ишь, стонет. Погоди, ужо потешим.

Широко распахнул дверь, шагнул в темницу. Бешеный крик вырвался из его груди. Он схватил Калача за горло, с силой тряхнул. Опричник полуоткрыл глаза.

— Не дам околеть, покуда всё не расскажешь.

Губы раненого слабо шевельнулись. Он хотел что-то сказать, из горла вырвался булькающий хрип, лицо мучительно передёрнулось.

— Сказывай!

Не сдержался, ударил кулаком по стиснутым зубам, больно надавил коленом на грудь. Калач конвульсивно дёрнулся, откинул руки, стих.

Палачи склонились над ним, прислушались.

— Кажись, готов.

Скуратов заскрежетал зубами.

— Пёс!

И, откинув ногой раненого, залитыми кровью глазами оглядел темницу.

Слабый стон вырвался из груди Калача.

— Оставить его живу, или кожу со всех спущу! — крикнул Малюта и скрылся в потайном проходе.

Клок шарфа задел его по лицу. Изумлённо всмотрелся, узнал. Точно хмелем ударила в голову страшная догадка.

Никишка бежал уже с Хаят к сеням, ведущим к терему царицы.

Черкешенка остановилась на повороте лестницы.

— Туда держи.

Толкнула его в сторону от себя.

Холоп бросился на чердак, черкешенка облегчённо вздохнула и не спеша направилась к терему царицы.

Выглянув в слуховое окно, Никишка долго распознавал местность, сообразив, решил бежать сейчас же, пока не рассвело. Ему нужно было пробраться на двор льнотрепальни, к саням Ивашки. Он торопливо полз, прячась за сугробами, по царскому двору. У кованых ворот остановился, прислушался, отполз назад, вскарабкался на стену. Что-то глухо закричало и стихло. Встревоженный стрелец подозрительно вытянул шею, но тут же снова задремал, опершись на бердыш.

Никишка смерил глазами высоту, лежа оттолкнулся, упал в сугроб.

С визгом рванулись псы из скрытого отверстия в стене, набросились на беглеца. Он попытался вырваться, псы жгуче впились зубами в икры. Проснулась стража.

Без шапки, в распахнутом кафтане, тяжело отдуваясь, бежал к воротам Скуратов. Он задыхался от гнева, терял рассудок. Коротким окриком отогнал собак, ударом кулака сбил с ног Никишку. В стороне стояла перепуганная стража.

Малюта больно защемил в кулак свою бороду. Перегнувшись к Никишке, плюнул ему в лицо, процедил с присвистом:

— Дыбу готовь!

Брезжил рассвет. Откуда-то издалека доносился скрип полозьев. Никишка громко улыбнулся, с глубоким вздохом произнёс:

— Должно, Ивашка со льном едет. — И безнадёжно махнул рукой.

Скуратов спешил к царю в опочивальню. Прицыкнув на стрельцов, постучался нетерпеливо в дверь, упал на колени.

Иоанн протёр глаза, прислушался. Стук повторился.

Грозный поднялся, подозрительно оглядел комнату, схватив посох, подошёл к двери.

Опричник услышал крадущиеся шаги царя.

— Дозволь войти. — И срывающимся голосом вскрикнул: — Измена, царь!

Иоанн отступил. Лицо застыло в искривлённой белой маске. Взмахнул неожиданно посохом, швырнул его с силою в угол.

— Сказывай!

Малюта указал глазами на стрельцов. Грозный пропустил его в опочивальню.

— Измена, царь!

Достал из кармана обрывок шарфа.

— Хаят? — Царь сжался весь, опустился бессильно в кресло.

— Сам изволишь молвить.

Иоанн вдруг смущённо захохотал, откинувшись на спинку кресла. Малюта с ужасом глядел в остекленевшие глаза и прыгающее мёртвое лицо.

— Опомнись, царь!

Иоанн смолк, скрюченными пальцами впился в ручку кресла, порывисто и шумно дыша. Искоса взглянув на распростёртого на полу Малюту, бросил в него пёстрым обрывком шарфа.

— Шубу!

В темнице палач хлопотал над умирающим. Он промыл раны, перевязал, железным стержнем, приготовленным для пыток, разжал конвульсивно стиснутые зубы, влил в рот вина.

Окружённый опричниками, Иоанн спускался в подземелье.

Малюта, по царскому приказу, ворвался в опочивальню Темрюковны, схватил Хаят и уволок её в застенок.

Помертвевшая от страха царица притаилась на постели. При каждом шорохе падало сердце. В непереносимом ужасе она ждала прихода мужа.

У двери опочивальни караулила приставленная Малютой стража.

Палачи сорвали платье с Хаят. Скуратов держал перед нею раскалённый прут.

— Распусти-ка язык!

Замотала головой, плотно зажмурилась. Опричник ткнул прутом в грудь. Крикнула, рванулась из рук палачей.

— Взять в железа!

Тугой ошейник перехватил горло. Скуратов ткнул в зубы прутом. Зашипело раскалённое железо, чёрная кровь облепила подбородок, ползла на грудь.

— Распусти язык!

Топнул исступлённо, схватил плеть, скрученную из оленьих жил, полоснул по лицу. Только завыла глухо Хаят, показывая рукой на сожжённый язык.

Хитро прищурился Малюта.

— Ведомы нам ваши лукавства. И без языка замолвишь, коли велю!

Кивнул палачам. Сняли ошейник, привязали к рукам верёвки.

— Вздыби!

Хрустнули кости, безжизненное тело повисло на дыбе.

Малюта заложил за спину руки, раскатисто засмеялся, склонился к лицу, причмокнул так, как будто играл с сынишкой.

— Будешь молвить?

Всмотрелся, приложив ухо к груди, недовольно отстранился.

— Снять!

Набросился на палачей.

— Заморили прежде сроку! Тоже умельцы. — И, надевая шапку, приказал:— Зарыть в сенцах!

Иоанн стоял на корточках перед Калачом. Опричники дежурили на лестнице.

— Пошто Хаят с тобой в темницу ходила?

Насмешливо взглянул Калач в лицо царя, чуть приподнялся на локте.

— Не меня, царь, пытаешь. У царицы спроси.

Грозный поднялся. Жёлтое вытянутое лицо постарело, собралось густыми морщинами. Пальцы машинально теребили дергающийся клин бороды.

Калач, уже холодеющими губами, прошептал:

— Да ещё на перстень выдумщика глянь... он тряпкой... обмотал.

Грозный проткнул посохом грудь Калача.

ГЛАВА XV

Фиолетово-молочная пелена, окутавшая горизонт, серела, расплывалась и таяла, вспыхивая на востоке. Седой туман заклубился, разбух, рассыпался ослепительно сверкающей пылью.

Из-за снежного поля, лениво потягиваясь окостеневшими суставами, выглянул лес. Всходило январское солнце.

На дворе льнотрепальни суетились возчики, готовясь в путь. Ивашка не принимал участия в общем гомоне, сидел в стороне, грудью тянул какую-то унылую песню. Изредка он вглядывался обеспокоенно в сторону мастерской Никитки, тщетно ждал Фиму.

По случаю дня собора апостолов льнотрепальня стояла. Рабочие пришли поздно, для сортировки кудели. Наконец Ивашка увидел сестру. Она стояла, притаившись, в сарайчике при амбаре и отчаянными жестами манила его к себе. Ивашка неторопливо направился в противоположную сторону, скрылся за сугробами.

Фима на четвереньках поползла к нему. Он, усевшись в снег, поджидал её.

— Мешкаешь, а обоз вот-вот уйдёт.

Припала к его руке.

— Придёт он. Помешкай немного.

Сумрачно махнул рукой, поднялся.

— Где уж придёт!

Головной в последний раз обошёл обоз.

— Готовсь!

Возчики сели на лошадей, перекрестились, тронулись в путь. Ивашка насильно потащил за собою сестру. Она отбивалась, молила:

— Помешкай... немного ещё... он придёт.

Слова стыли на губах, казались самой ей бессмысленными и несбыточными.

Ивашка открыл полость, втолкнул Фиму в приготовленное убежище, сел на коня.

Медленно двигался по слободе обоз. У ворот стрелец пересчитал лошадей. Махнул рукой сторожу. Со скрипом раскрылись кованые ворота, пропустили обоз. Возчики свободно вздохнули, хлестнули коней.

Уже далеко за заставой они оживлённо заговорили, остановились перекусить.

— Жив? — весело перешучивались, усаживаясь у костров, щупали головы друг у друга.

— Был в слободе, а голова на плечах. Чудеса.

И, точно выпущенные на волю после долгого заключения, по-детски радовались зимнему холодному солнцу, кострам, залёгшему далеко к горизонту седому необъятному полю.

После пытки калёным железом Никишку оставили на время в покое. Он лежал на земле, привязанный к крыльям. Горло давил тяжёлый железный ошейник. На стене висел чертёж крыльев, а в углу были набросаны в беспорядке чучела и инструменты.

Всё это приказал снести в темницу Скуратов.

Никишка глухо выл от нестерпимой боли. На груди чёрными клочьями свисала сожжённая кожа, сгустки крови залепили нос и рот, мешали дыханию. За стеной кто-то, не передыхая, стучал заступом. Сквозь мутящееся сознание заключённый неожиданно вздрагивал, напряжённо прислушивался.

— Для меня... яму роют, — выкрикивал он в полубреду, зябко ёжился.

Никишка не слышал, как пришёл с палачами Малюта.

— Эй, ты, умелец!

Чуть приоткрыл глаза.

— Я тебе милость принёс.

Наклонился к холопу, с наслаждением заглянул в глаза, вспыхнувшие надеждой.

— Зарывать не буду живьём, а...

Малюта облизнулся, взбил бороду, переждал.

Никишка подался всем туловищем вперёд, — остро врезался в горло ошейник, утыканный мелкими, как булавочная головка, шипами.

— ...а сожгу тебя на костре с крыльями и всем имением твоим. — И приказал палачам: — Начинай!

Угрюмый, злой, шаркающей походкой, тяжело опираясь на посох, к темнице подошёл Иоанн. Десять опричников выстроились вдоль стен сводчатого коридора. В руке у каждого горела свеча. Стрелец приоткрыл дверь, отполз подальше в угол. Малюта и палачи упали перед царём на колени.

Грозный подошёл вплотную к Никишке. Всё тело его вздрагивало и почти закрылись глаза. Вдруг он ткнул посохом в спину палача.

— Руку!

Тот не понял, вскочил, бросился к заключённому.

— Руку! Дьяволы! Смерды! Всех на костёр!

Уже кричал царь, захлёбываясь, бил себя в грудь кулаком, лицо покрылось желваками, задёргалось. Правый глаз закрылся, левый горел жутким звериным блеском. Клещами впились пальцы в руку Никишки. Грозный сразу стих, присмирел, голова ушла в плечи. Расслабленным голосом, точно жаловался на незаслуженную обиду, попросил Малюту:

— Размотай тряпку на пальце у выдумщика.

Скуратов сорвал лоскут. Царь впился в перстень Темрюковны, сорвал его с пальца. Холодное спокойствие разлилось по его лицу. Молча вышел, крепко держался за руку Малюты, глазами отпустил опричников от себя.

Царица не поднималась с постели. В соседней комнате, чуя беду, перепуганно жались по углам боярышни.

Неподвижно стояли у двери стрельцы. Поодаль, у выхода на двор, дежурил Друцкой.

Иоанн направился в церковь. На паперти он выпустил руку Скуратова, скривил болезненно губы.

— Благовести благовестом великопостным!

Притихла слобода, заслышав печальные перезвоны.

Опричники и бояре, подозрительно оглядывая друг друга, спешили в церковь.

Малюта устало дёргал верёвки, привязанные к языкам колоколов. Голова его бессильно валилась на грудь. Хотелось спать. С тяжёлым вздохом вспомнил о больном сыне, мягкая улыбка порхнула по скуластому лицу. «Четверговой свечи не запамятовать — принести», — строго подумал, ёжась от холода. Рука машинально дёргала верёвку, голова тяжелела, слипались глаза.

— Бум. Бу-ум, — тоскливо плакал встревоженный бас, скуляще стихал где-то далеко за оврагом.

— Бу-ум. Бу-ум. Бу-ум, — снова царапалось в промороженном воздухе.

Высоко над землёй весёлой стаей расшалившихся серых птиц неслись облака. Их причудливо распластавшиеся крылья прозрачно переливались в розовой улыбке мёртвого солнца.

В церкви стояла могильная тишина. Лишь изредка Иоанн приподнимался с колен, устремлял холодный взгляд в потолок, медленно, по слогам, произносил слова молитв. И тогда молящиеся набожно вздыхали, крестились широким крестом, били земной поклон.

Позади царя, сложив на груди ладони, как херувим на хоругви, молился Басманов.

У церковной ограды дожидался Друцкой.

Иоанн вышел из церкви, благословил народ, кивнул опричнику. Друцкой подскочил к царю.

Лёгким движением губ царь почти неслышно спросил:

— Прослышала про Калача?

— Мы с келарем у самой двери опочивальни притчами наводили.

— Не пыталась подлинно всё прознать?

— Стрельцы у двери. А сквозь дверь меня видно. Мается. Руки, поди, все искусала себе.

Грозный хищно прищурился.

— Пускай же пыткой себя изведёт, меня дожидаючись! — И сквозь смешок произнёс: — В трапезную! Да чтобы слободе жарко стало!

До вечера пировал Иоанн. Опричники пили из огромных ковшей, от пьяных песен и плясок дрожали тяжёлые своды хором. Под конец крикливая стая шутов, по приказу царя, разделась догола, выбежала на двор. Грозный хохотал пуще всех.

— Псов науськать на них!

Скоморохи с пронзительным визгом бросились в разные стороны, скрылись.

Царь стих, вернулся в трапезную, сам налил себе вина, медленно поднёс ковш к губам. Неожиданно резким движением выплеснул вино в лицо постельничего, Лупатова. Боярин не смел шевельнуться, только перекосил лицо в покорную, заискивающую улыбку.

Грозный показал глазами на шубу.

Темрюковна узнала мужа по походке и своеобразному стуку посоха. Вытянулась на постели, натянула на глаза покрывало. У входа царь передал посох Басманову, скинул шубу на руки келарю, неслышно вошёл, закрыл за собою дверь.

— Почиваешь?

Приподнял покрывало, ласково потрепал по щеке.

Лицо Темрюковны загорелось надеждой. Чуть приоткрыла глаза, улыбнулась невинной улыбкой.

Нежно взял её Грозный за руку, торопливо и незаметно надел перстень на палец, встал подбоченясь.

— Глянь-ка на руку, — какой я тебе гостинец принёс.

Увидела, вскрикнула, забилась к стене.

— Ляг, как лежала!

Послушно легла, плотно закрыла глаза.

Иоанн не спеша, твёрдой походкой направился к двери.

— Малюта!

Опричник поклонился, рукой коснулся пола.

— Зови попа. Панихиду служить!

И так же неторопливо вернулся к постели.

Темрюковна приподнялась, потянулась к мужу.

Царь заскрежетал зубами, по краям губ выступила пена. Холодно смотрели прищуренные глаза, точно нащупывали.

Медленно поднялась рука, костлявые пальцы сдавили горло.

И когда стихло бившееся в предсмертной агонии тело, близко склонился к посиневшему лицу, плюнул в выкатившиеся мёртвые глаза.

Прошёлся по опочивальне, скрестил на груди руки, обессиленно вышел. Тоскливыми ударами билось сердце. Сдавленным голосом, полным горечи, объявил:

— Волею Божией царица Мария преставилась. — И, осеняя себя крестом, обратился к попу: — Служи панихиду по новопреставленной.

ГЛАВА XVI

Иоанн на коленях выстоял всю панихиду, взгляд не отрывался от трепетного огонька тяжёлой свечи, конвульсивно зажатой в кулак.

В мгновения, когда резче раздавались вопли боярышень, он сокрушённо вздыхал, торопливо крестился и больно стучался лбом об пол. Ровными рядами распластались неподвижно опричники, одетые в чёрные подрясники. Перепуганный священник невнятно читал молитвы, при каждом поклоне царя обрывался, гулко глотал слюну, прятался подальше за аналой.

Грозный задул наконец свечу. Басманов и Вяземский поставили ему под руки плечи. Он взял от Друцкого посох, поманил к себе взглядом Малюту.

Поп прервал службу. Сразу стихли боярышни.

Иоанн наставнически ткнул в Требник указательным пальцем.

— Божие Богови.

И, постукивая посохом, не спеша ушёл в свои покои.

Опричник появился у двери.

— А кесарю кесарево.

Скосил глаза, неожиданно пробудившийся гнев сдавил больно грудь.

— Надумал я выдумщика в дорогу отправить.

Опричник приподнял удивлённо голову. Иоанн таинственно наклонился.

— Вдогон за Курлятевым погони его. Куда боярин, туда и холоп.

И жестом отпустил Скуратова от себя.

Никишка примирился со своею участью, спокойно ждал смерти. Ужас охватывал только при мысли, что ещё не окончились пытки.

Малюта пришёл в темницу один, молча освободил заключённого от ошейника, открыл потайную дверь.

— Лети!

И ударил изо всех сил по затылку.

Никишка очутился в узком чёрном мешке. Едва он ступил на половицу, визгливо зашевелились стены. Скуратов нажал пружину, с жадным любопытством приник ухом к двери. Ледяной озноб пробежал по изуродованной спине загнанного в ловушку. Он инстинктивно отступил к порогу, вгляделся в тьму.

Стены медленно сдвигались, низко спускался потолок. В противоположном углу что-то закружилось, сверкнуло и тотчас же снова погасло.

Холоп решился на отчаянный шаг. Он прыгнул в угол, нащупал вертящийся круг. На мгновение замер, что-то мучительно соображая, провёл по стержню пальцем. В памяти мелькнул механизм фландрского колеса. Уверенно просунул в круг руку, нащупал рычаг, рванул к себе. С шумом раздвинулись стены.

Опричник отошёл от пружины, приоткрыл дверь. Никитка шмыгнул мимо и скрылся в потайном ходе. Он бежал не останавливаясь, бешеная сила проснулась в нём.

У двери, ведущей в книжный терем, остановился, повернул резко в сторону, вспомнил с болезненной остротой смутную полосу полумрака, которую заметил при побеге с Хаят.

За линией царских застав, за овражком свернул в сторону обоз с пенькой. Далеко в конце заметённой зимней дороги, ведущей в лес, за кустами березняка, стояли одинокие розвальни. Ямщик приставил к глазам ладонь, не отрываясь глядел в сторону обоза. Ивашка увидел его, вложил в рот два пальца, пронзительно свистнул, спрыгнул в снег.

— Поломка! — крикнул возница и остановил лошадь.

— Догонишь, — бросил безразлично головной и подал знак ехать всем дальше.

Когда обоз был уже далеко, Ивашка поднял полость, вытащил узенький тючок льна, скрывавший убежище, освободил сестру.

Фима долго сидела, не двигаясь, на снегу, не могла расправить занемевшие члены. Пригибаясь к земле, к саням бежал ямщик.

— Миляга!

Хлестнул дружески Ивашку плетью по спине, повернулся с улыбкой к Фиме, неожиданно в тревожном изумлении широко открыл рот.

— А Никишка лупатовский?

Девушка повалилась лицом в снег, зарыдала.

Ивашка безнадёжно покачал головой, провёл пальцем по горлу.

— Ехать, одначе.

Наклонился к сестре, помог подняться.

Фима, шатаясь, пошла к саням, достала крылья.

Парни обнялись, простились. Ямщик остался у воза с пенькой.

Почти на руках принёс Ивашка сестру к розвальням.

— Неси, друже, к Чёрному Яру! — крикнул и погнал лошадь.

Никишка всю ночь бежал подземельем. На рассвете едва заметная полоска света вдруг разрослась, хлестнула по глазам. Торжествующий вздох вырвался из груди. При гнулся к земле, затаив дыхание, пополз. У выхода долго лежал, боясь выглянуть. Наконец осторожно высунул голову. Кругом стоял укутанный снегом лес. У опушки, подле костра, грелся стрелец. Никишка на четвереньках подполз, выхватил у него из-за пояса нож, приставил к груди.

— Раздевайся!

И, переодевшись в костюм перепугавшегося стрельца, вскочил на коня, ускакал в сторону, противоположную лесу.

На повороте зло осадил коня. Дорогу загородила рогатка. Два стрельца подскочили к беглецу.

Никишка резко крикнул:

— Скачу в Москву с царскою грамотою!

И, гикнув, разогнал коня, перепрыгнул через рогатку, исчез.

По дороге мчался вдогоню отряд опричников со сворою псов.

Впереди грузно встряхивался в седле, подгонял, бешено ругался Малюта.

Никишка поскакал к реке, огляделся. Далеко вправо сверкал крест слободского собора. Резко свернул коня, смело пустился по узкой тропинке. Он узнал путь.

Уже солнце стояло на полдне, когда Никишка выбрался на широкую дорогу.

Вдали показались занесённые снегом розвальни. Хотел свернуть, вгляделся, ещё сильнее пришпорил коня.

В розвальнях, прижавшись щекой к крылу, лежала притихшая Фима.

Ивашка первый услышал топот. Не поворачивая головы, приказал сестре:

— Погляди-ка умеючи. Не лихой ли кто едет?

Приподнялась, без сил повалилась в солому лицом.

— Стрелец.

Ивашка задержал лошадь.

— Лежи словно бы без языка.

Набросал на крылья соломы, заломил набекрень шапку, громко затянул песню.

Стрелец приближался, приподнявшись на стременах.

Ивашка соскочил с розвальней, остановил лошадь, за возился у сбруи. Чуть повернув голову, он перекошенными глазами всматривался в ездока.

— А, сусло вам в щи!

Фима похолодела от окрика, глубже зарылась в солому, заткнула пальцами уши. Ивашка стоял в столбняке, ничего не понимал. Вдруг он бросился к розвальням, но тут же, не помня себя, стрелой полетел навстречу Никишке.

Беглец осадил лошадь. Разгорячённый конь не слушался. Изо всех сил налетел на розвальни, грузно повалился на бок, придавил седока.

Отчаянный крик вырвался у Фимы. Она упала на руки освободившегося из-под коня Никишки. Ивашка отошёл в сторону, сквозь проступившие слёзы отечески-ласково улыбался. Никишка наконец оторвался от девушки, пришёл в себя, беспокойно прислушался:

— А за мною, никак, погоня.

Попытался поднять коня, ощупал передние ноги, досадно поморщился.

— Сломал, окаянный!

Не рассуждая, уселись в розвальни, покатили на гребень оврага.

Опричники скакали по горячим следам. До слуха беглецов уже отчётливо доносились конский топот и лай собак.

Ивашка рассвирепел:

— Гоните к Чёрному Яру, а я поеду прямиком. Наших приведу, отобьёмся.

И, на ходу прилаживая лыжи, побежал, теряясь в сугробах.

Опричники остановились. Малюта ткнул кнутовищем в сторону убегавшего.

— Псов!

Собаки ринулись за Ивашкой. Отряд оцепил подножье скалы.

Никишка гнал лошадь выше. Внизу, за рекой, в стане беглых холопов засуетились. По льду стрелой скользил Ивашка. С остервенелым лаем по его следам бежали псы.

— Братцы! На выручку! — крикнул Ивашка.

Его узнали, бросились к лукам, рогатинам, топорам.

Лошадь Никишки забилась в сугроб. Обессиленная только вздрагивала всем телом, не могла тронуть розвальни с места.

Опричники приближались. Они уже окружили подножье скалы.

Путь к реке был отрезан.

Никишка схватил крылья, моргнул Фиме, бросился к вершине скалы.

Малюта пришпорил коня. За ним, приготовив луки, скакали опричники.

— Живьём доставить царю! — кричал, надрываясь, Скуратов. — Или никому головы не сносить!

Никишка бежал. И одной руке держал крылья, в другой — обессилевшую Фиму.

— Братцы. На выручку! снова крикнул Ивашка.

Дождь стрел впился в морды псов.

Атаман прицелился в опричников.

— Бей, братцы, царских холопьев!

Никишка взобрался на вершину, огляделся. Внизу справа — лес, слева белое поле. И на всех дорогах — опричники. Только одна осталась — к Чёрному Яру, с вершины и через реку.

Решительно взглянул на Фиму.

— Не печалься, Фимушка! Крылья выручат!

Втиснулся поспешно в хомут.

Левое крыло беспомощно висло, подрезанная Калачом завязь разорвалась.

Никишка в суете не заметил порчи.

— Летим, Фима!

Девушка прижалась доверчиво к его груди, закрыла глаза.

Никишка обнял её, взмахнул крыльями, повис в воздухе.

Вдруг всё закружилось, завертелось.

Со страшной силой ударились они о скалистые выступы...

На опушке леса показались беглые.

— К обрыву! — кто-то призвал и смолк тут же.

Два обезображенных тела с раскроенными черепами задержались на мгновение на выступе, ринулись в пропасть.

По откосу, по ослепительно яркой канве девственной целины снега заалели узоры из крови.