– Агентура требует денег, я вам уже напоминал.

При слове «деньги» настроение у Хрущева испортилось.

– Я не про деньги спрашиваю, а про то, как агентура работает.

– Работает неплохо.

– Неплохо – значит, херово!

– Разные есть агенты, – не согласился председатель КГБ.

– Агент – это, прежде всего, преданный делу партии человек, а у вас всякая шантрапа попадается: судимые, пьяницы, не пойми кто! Сцапали за воровство человека – давай стучи! И он вам черт знает что лепит! Это, по-твоему, агентура? Ну и что он вам расскажет, пьяница, кто у кого бутылку украл? Нам, Ваня, замаскированного врага изловить надо, того, кто на вражескую разведку работает, за государственными секретами охотится, а вы девками парней щупаете! Что, атташе твой, за титьки бабенку тиская, будет ей новинками оружия хвастаться?!

– Здесь с вами не соглашусь. Бывает, так влюбляются – голову теряют. Девушки к ним жить переезжают. А на квартире, в отсутствие хозяина, можно многое узнать, да и когда хозяин с работы усталый пришел, подсмотреть кое-что удается. Здесь плюсы очевидны.

– Ну, может, спорить не стану, главное, чтобы работа шла.

– Каждый второй выезжающий в долгосрочную загранкомандировку является нашим сотрудником. Задача таких сотрудников – сбор информации и вербовка иностранных граждан, работающих в правительственных, военных и научных учреждениях. Где только можно, мы своих людей рассовали: по разным странам, по разным организациям. Информационный поток огромен, его надо обрабатывать, а возможности невелики, численность в этом деле маловата. Увеличивать надо, – осторожно сказал Серов. – И контрразведка работает. Вы вот требовали сокращения, однако задач при этом меньше не стало.

– Сокращение необходимо. Это очищение, без очищения нельзя. Такому приему нас великий вождь обучил, – припомнил Сталина Никита Сергеевич.

Хрущев имел в виду последнюю капитальную чистку в МГБ при Сталине, когда головой поплатился не только министр Абакумов, но и большинство руководящих работников центрального аппарата. Были арестованы генералы Питовранов, Судоплатов, Никифоров, Утехин, Селивановский, Королев, Шубняков, Чернов и многие другие. С 1 июля 1951 по 1 июля 1952 года, как не справившихся с работой, освободили от должностей 1583 человека, в их числе 287 входивших в номенклатуру ЦК. За нарушения советской законности, злоупотребление служебным положением, морально-бытовое разложение уволили из органов свыше 3 тысяч человек, из них 500 работников центрального аппарата. К началу 1953 года штаты МГБ сократили на 35 165 человек, в их числе 5 187 человек начальствующего состава, что составило 17 % от всей численности Министерства государственной безопасности. Под нож попал практически каждый пятый. Структура МГБ была полностью реорганизована.

Хрущев и перед Серовым поставил задачу полностью освободиться от бериевского наследия, он хотел иметь верный только себе Комитет государственной безопасности. С марта 1954 по июнь 1955 Серов уволил из КГБ 17 тысяч человек, 210 генералов лишились званий. На их место приходили исключительно хрущевские кадры. Никита Сергеевич не изменил проторенному сталинскому пути, вводил в госбезопасность верных людей. И хотя прежнее силовое ведомство разделили надвое, КГБ имело огромный вес. За Комитетом госбезопасности осталось: обеспечение государственной безопасности, включая разведку и контрразведку, борьба с антисоветскими националистическими и враждебными элементами внутри СССР, предварительное следствие по государственным преступлениям (делам по измене родине, терроризму, контрабанде, нарушению валютных операций в особо крупных размерах), охрана государственной тайны, охрана госграницы, охрана руководителей Коммунистической партии и правительства, правительственная связь, комендатура Московского Кремля, технические службы и пограничные войска.

Первый Секретарь постоянно требовал отчетов, но постоянно оставался недовольным. КГБ, по его мнению, работал не на всю мощь.

– Я, Никита Сергеевич, больше численность сокращать не могу, я дополнительные штаты хотел просить, – заговорил Серов.

– Ты на периферии численность подсократи, а Москву не трогай. Городские и районные отделы можно в несколько раз урезать. И областные управления ополовинь, ничего страшного не случится. Потом, зачем нужны отделы, курирующие отрасли промышленности? Образование проверять зачем? Медицину, легкую промышленность? Атомное оружие, ракеты, авиацию, химию – здесь согласен, здесь присутствие органов необходимо. А за Министерством мясомолочной промышленности следить для чего? С целлюлозно-бумажной промышленностью что будет? Чего там надзирать? А ведь целые организации созданы! Вот где разобраться стоит.

– Понял, Никита Сергеевич!

– Раз понял, хорошо! И по агентуре задумайся. Нам нужна грамотная агентура, мыслящая. Как твой пьяница или карманник законспирированного врага распознает? Сегодня требуется осмысленные агенты, интеллигентные, образованные, сознающие свое полезное дело. Надо, чтобы человек, которого вы подбираете как агента, был культурнее того, кого вы хотите разработать. Не может человек малокультурный, малоопытный разрабатывать более образованного, более умного, ничего у него не получится. Он сможет хорошо подсматривать, подслушивать, а разрабатывать – не сможет. Надо с умом вербовать. Ты, безусловно, прав – если не будешь вербовать, то заведомо проиграл. А у нас как зачастую? Или отписки, или случайные люди к работе привлечены. Твои лоботрясы для галочки последнего дурака завербуют! Нам разве требуется по базарам ходить и слушать, как Советскую власть ругают? Ерунда! Базары, рынки – милицейское дело. Для того чтобы разработать врага, агент должен суметь подчинить его морально. Если он не подчинит его морально, он не сможет его разработать. А подчинить морально – это значит заставить себя уважать. Поэтому вопрос подбора агентуры – очень серьезный вопрос.

– Учту, Никита Сергеевич! Большую сеть осведомителей в иностранных посольствах мы в виде обслуги имеем.

– А иностранцы не знают, кого вы им на работу подсовываете?! Дураки они? – всплеснул руками Хрущев. – Глупость! Пусть сами себе работников подбирают, а не так, чтоб на веревочке вели. Раз мы привели, значит точно из госбезопасности. Прямо завтра распорядись, чтобы самостоятельный подбор кадров иностранцам разрешили, и об этом посольства уведоми. Двойная польза будет. Во-первых, мы еще раз покажем себя вставшими на демократический путь, а, во-вторых, не все дипломаты себе работников найдут, по-любому будут за помощью обращаться. Тут МИД твоих архаровцев и предложит. Вот если вы завербуете человека, которого дипломат сам разыскал, сам место предложил, тогда честь вам и хвала! А так – стоит дворник с метлой, а толком не метет, потому что в тетрадку фиксирует: кто пришел, когда, с кем ушел. Смеются над нами!

– Это, Никита Сергеевич, тоже работа.

– Ну, дворников и мусорщиков, электриков там, и кого еще не знаю, оставь, а вот в дом, на квартиру, пусть самолично ищут. Если обратятся за подсказкой, другое дело. Непременно отношение к нам сделается лучше, раз мы выбирать разрешили.

– Сделаем, Никита Сергеевич!

– Пойми, Ваня, стукачи – это стукачи! А агент в высоком понимании слова – совсем иное. Ты копай глубже, ты близкого друга в разведчики завербуй! Не каждый агент может быть допущен к любому лицу, – продолжал рассуждать Хрущев. – Допустим, к лицу «икс» может подойти только агент «игрек», а другой уже не может, потому что он не годится, дурак потому что. А у нас, бывает, без разбора делается – к умному дурака подсылают, а к дураку – академика, и проваливаются агенты, и скандалы возникают. Никудышный агент часто для плана, в угоду собственной значимости оговаривает человека, сообщает о нем всякую муть, чтобы работу показать. Если агент не знает человека и не может к нему дорожку найти, а должен о нем доносить, то, чтобы оправдать себя как агента, он начинает выдумывать. Таким образом, создаются липовые дела, и потому многая информация – липа. А на все уходит время, а время – деньги, которые ты постоянно клянчишь.

– С подобными явлениями боремся.

– Получается, есть такие явления?

– Есть.

– В госбезопасности, Ваня, превыше всего должна быть партийная дисциплина, а у вас ведомственная давит, чтобы ведомство красиво выглядело. Все тот же план на уме, как его, по каким показателям перескочить, а тут не перевыполнение плана требуется, тут достоверность нужна, как на исповеди! Да и какой может быть план в подобном деле? Милиционеры тоже подобным пороком страдают, в этом году преступников поймали больше, рапортуют. По кражам, докладывают, на 20 % больше переловили; по хулиганству – на 15; по хищениям госсобственности на 22 % показатели улучшили. А на самом деле никакого улучшения нет, получается больше в стране стали воровать, преступность выросла, и значит, милиция плохо работает. А они – показатели! Круглов совсем сдурел, для красоты приписывать старается! За всем нужен неустанный контроль! – тяжело вздохнул Никита Сергеевич. – Неустанный! Контроль дисциплинирует. Я контролирую тебя, ты – своих заместителей, они – подчиненных, те – дальше, а иначе толку нет. Понимаешь?

– Понимаю.

– Я столько чепухи в ваших донесениях начитался, что иной раз противно! Не хочу больше белиберду читать! Извольте трудиться, как положено.

– Сделаем выводы, и, как требуете, на местах численность сократим.

– Не я требую, партия требует!

– Оговорился, партия. Извините.

Хрущев поднялся и поманил Ивана Александровича в комнату отдыха.

– Теперь давай я тебя чаем угощу, с клюквой!

Серов поспешил за Первым Секретарем.

– Садись! – выставляя на столик вазочку с клюквой, проговорил Первый Секретарь. – Угощайся!

– Давно я клюквы не ел. Откуда взяли?

– Лысенко привез. Самовар в розетку воткни!

Иван Александрович включил штепсель в розетку.

– Видишь, какое удобство? С виду самовар как самовар, а никаких дров не надо! Это я электрический самовар придумал! – похвастался Никита Сергеевич.

Самовар стал чуть слышно пыхтеть. Хрущев устроился напротив гостя.

– Ты давай клюкву наворачивай, сахарок возьми! Мне пока нельзя, лекарство еще не сработало.

Хрущев снова пробовал сморкаться.

– Как по охотохозяйству, Ваня, движется?

– Зверя разного завезли, даже зубров из Беловежской пущи. Ох, и намудохались с этими зубрами!

– Зубры – это позиция! – оценил Хрущев. – Приедет шах Ирана в гости и ох…еет. Шах первейший охотник, в Африке слонов бьет, тигров – в Индии, а мы ему такого огромного быка – хоп! Произведем впечатление.

– Произведем.

– Главное, чтобы в грязь лицом не ударить. Комфорту надо больше, чтоб пыль в глаза!

– По высшему разряду строим. Терема будут как в сказке. Две бани делаем: традиционную русскую и по-черному. А когда шах приезжает?

– Весной. Мохаммед Реза Пехлеви! – без запинки выговорил Хрущев.

– Как вы все помните! – удивился Серов.

Первый Секретарь усердно размешивал в чашке с чаем клюквенное варенье.

– Есть нельзя, так я его выпью!

– Так и пить вам нельзя, два часа еще не прошло.

– Не учи ученых! – Хрущев залпом выпил чай с клюквой. – За-ви-до-во! – нараспев пропел он. – И название подходящее, значит, завидовать нам будут!

– Булганин просит обслугу посимпатичней подобрать.

– Уже дед седой, а все козликом скачет!

– Такой неуемный человек.

– И ты у нас на молодку нацелился! – Хрущев игриво посмотрел на председателя Комитета госбезопасности: – И Жуков. Омолаживаетесь, значит? Хотите до ста лет прожить?

Серов растерялся.

– Ладно, ступай, и смотри – посерьезней, а то, невзирая на молодость жены, на пенсию спишем!


Ужиная дома, Никита Сергеевич все время смотрел на хлебницу. На симпатичном дулевском блюде, позолоченном, с выпуклыми красными цветами, под белоснежной салфеткой лежал порезанный батон и четыре кусочка бородинского. Хрущев выложил хлеб на стол, убрал салфетку, а хлебницу взял в руки и стал внимательно разглядывать.

– Тарелка как тарелка!

Он прислонил к ней ухо и прислушался – ничего. Тогда Никита Сергеевич прошел в туалет, коленом переломил хлебницу пополам, потом еще раз, и внимательно обследовал обломки – ни проводов, ни приборов.

– Береженого Бог бережет! – проворчал Никита Сергеевич и выбросил поломанную посуду в помойное ведро.

2 сентября, пятница

По Лужникам ходили долго. Хрущев обо всем спрашивал, окликал рабочих и задавал им вопросы. Отсчитав ногами расстояние от одной предполагаемой стены до другой, наглядно представлял размеры будущих зданий. Уточнив количество зрителей, предлагал делать аллеи шире, ругал за грязь и беспорядок.

– Стройка, Никита Сергеевич! – не отставая от Первого Секретаря, оправдывалась Екатерина Алексеевна. – Сейчас мы стоим на месте Малой спортивной арены, а главный стадион – Большая спортивная арена, где будет футбольное поле, дальше, – объясняла она, – уже фундаменты начали лить.

– За качеством бетона следите?

– Обязательно следим, – за Фурцеву ответил Промыслов. Больше всех сегодня потел начальник Главмосстроя.

Стройплощадка оказалась невиданно большая, площадь застройки – двадцать одна тысяча квадратных метров, а ведь надо было еще провести дороги, протянуть инженерные коммуникации, благоустроить парковую зону, организовать автостоянки. Хрущев третий час ходил взад-вперед. В конце концов, процессия направилась к одноэтажному сооружению, где в просторном зале можно было обменяться мнениями.

– К столу проходите, Никита Сергеевич! – подсказывала Екатерина Алексеевна.

В центре зала на столе был размещен макет будущего стадиона.

– Каков размах! – оценил Первый Секретарь. – Надо, чтоб и в жизни так получилось!

Народа в помещение набилось, хоть отбавляй: и непосредственные руководители стройки, и архитекторы, и поставщики, и партийное начальство, и советское. Понаехали руководители центральных ведомств, присутствовало руководство Российской Федерации и города Москвы.

Хрущев требовал ответа на вопрос: успеют ли до морозов закончить рыть котлованы и бетонировать фундаменты? Строители обещали успеть. На совещании досконально разобрали устройство спорткомплекса, спорили, как лучше организовать заезд: сделать основным въезд со стороны строящегося Комсомольского проспекта или же – с Саввинской набережной? Решили – с Саввинской набережной. Министр путей сообщения Бещев доложил, что весною рядом откроется станция метро, которую здесь же нарекли «Спортивная». По итогу согласились, что работы идут удовлетворительно. Но и без эксцессов не обошлось: котлован под Большую спортивную арену начали рыть на сорок метров левее – на месте, где планировали каскад фонтанов; потом гранит для причала на Москве-реке по цвету перепутали, а причал должен был заработать еще в прошлом месяце; не хватало самосвалов, и энергетики опаздывали. Словом, все в точности, как на любой стройке.

– Глаза разуйте! – нервничал Первый Секретарь, но впечатление у него сложилось хорошее.

– Здесь так много ответственных за строительство лиц, что хочу я немного отвлечься от Лужников.

Никита Сергеевич встал, чтобы его лучше видели.

– Еще раз напоминаю, что программа по строительству жилья у нас ключевая. Товарищ Фурцева знает, как я наставлял московское руководство – строить, строить и строить! Сегодня Москва подает пример. Но жилищная программа на Москве не ограничивается. В каждом городе, в каждом сельском районе, должны не мешкая возводить типовые дома. Мы, товарищи, обязаны улучшать жилищные условия граждан и не просто улучшать, а кардинально. Задача грандиозная, это вам не стадион построить, хоть и не обычный стадион, а стадион-великан. Чтобы решить поставленную партией задачу, чтобы каждая семья к 1970 году получила собственную квартиру, надо постараться. Дома построить, это полдела. А школы? А детские сады? А больницы? А магазины? Ничего из вида упускать нельзя. В новых районах надо каждую мелочь предусмотреть, чтобы человек чувствовал себя комфортно.

Говорят, на Западе люди живут лучше. Я не соглашусь, не совсем это верно. Где-то лучше живут, где-то – хуже, а где-то, извиняюсь, еле ноги волочат. Только за границей перспектив нет, там человек на жилье жизнь должен положить, скопит ли за целую жизнь необходимую сумму, чтобы собственное жилье заполучить – неизвестно. Хорошо, если скопит, а пока не скопил, огромные деньги за квартиру частнику отдает! Может, и детям его придется за родителей расплачиваться, может, я этих тонкостей не знаю, знаю только, что за границей жилье бесплатно не дают, а у нас – будем давать!

В каждом регионе должны развернуть заводы по производству строительных материалов. Раньше дома лепили из чего попало. Зайдешь, бывало, в переулок, а там не дома, а лачуги стоят, в лачугах люди живут! А мы – наш паровоз вперед летит! Летел паровоз да не туда, кругом караул! И вроде бы для человека старались. Почему, спросите, так получилось? А потому, что единой линии в строительстве не имели, кто на что способен, тот так и строил. Один лес раздобыл, из дерева строит, другой кирпичи, и выходило – лебедь, рак да щука! Визуально отвратительно, и жить в таких домах неудобно, но так как вообще жить негде, то на подобное уродство соглашались. Строить абы как нам сегодня стыдно! Будем строить нехитрые дома, пятиэтажные, но аккуратные. Почему пятиэтажные? Потому что экономно, быстро и функционально. В пятиэтажке лифт не нужен, не так высоко на пятый этаж добежать. Пусть простоит этот дом двадцать лет, путь потом его снесут к чертовой бабушке и поставят на месте пятиэтажки красивейшее здание, но пока за эти неказистые с виду дома миллионы людей спасибо скажут. В пятиэтажках скорость, тут любованием заниматься нечего! Наша перспектива – железобетонное, сборно-каркасное строительство. Будем лить панели и гнать на полную катушку! Но здесь должна быть точность в проектировании, точность в расчете и точность в исполнении. А у нас инженер-строитель шестьдесят деталей рассчитать не может, расчет сделать так, чтобы дыры в заборе, где собака пролезет, не оказалось! Если бы часовой завод продал вам часы, которые отставали бы на пять минут в сутки, это вроде очень маленький допуск на точность, и мы вроде бы должны были смириться, так нет! У нас часы на минуту отстанут, а мы уже кричим – ни к черту часы! Так неужели шестьдесят деталей сборного железобетона на типовой дом рассчитать невозможно?! На сборке подобного дома нужно молоток выбросить, зубило не давать, надо делать так, чтобы каждая деталь села на свое место, – тогда это сборка! А если рабочий тащит за собой зубило и молоток, чтобы доработать конструкцию, тогда эта сборка будет неинтересна, она будет слишком дорого обходиться, и жить в доме с дырами придется заставлять. Строителей в наказание туда заселим, потому что кругом будут жуткие сквозняки и адские условия. Но я убежден, если крепко возьмемся, до такого не дойдет! За успехи я хвалю, но основное внимание на недостатки обращаю. То, чего мы достигли, это уже в кармане лежит, это у нас никто не отберет.

– Правильно! – не удержалась Фурцева.

– Мы запустили строительство на круглогодичную основу, ушли от сезонности, хорошо! Теперь надо активней внедрять современные материалы, не бояться нового. Мы сейчас запускаем целый ряд заводов по сухой штукатурке. Надо использовать щитовой паркет, краски по бетону, лаки. Надо наладить выпуск цементной плитки, чтобы дорожки во дворах мостить, пользоваться трубчатыми лесами для отделки фасадов. Тогда мы получим не только хорошую скорость, но и хорошее качество. Эти новшества решают и еще один главный вопрос – снижения себестоимости. За счет экономии мы сможем потратить лишние деньги на обустройство квартир. Обязательно надо предусмотреть в современных домах встроенную мебель. Приедут жильцы, а у них в прихожей уже есть шкафы, над головой антресоль. Удобно? И удобно, и радостно!

Следующее предложение. Зачем нам чердаки, эти пустые никчемные пространства? Считаю целесообразным отказаться от чердаков или если без чердака уж никак не обойтись, делать и там жилье, хотя жилье на чердаке получится второсортное.

– Без чердаков стройка быстрей пойдет! – раздался голос Ясного.

– И денег потратим меньше, – поддакнул Промыслов.

– Рад, что понимаете! Имеет смысл применять кирпичи с примесью опилок, они более теплые и более легкие. Потом – по высоте потолков. Высота потолков не должна превышать два с половиной метра. За счет этого получим ощутимую экономию в эксплуатации. Поди обогрей квартиру с потолком в три или в четыре метра!

Недавно я смотрел новый проект дома. Все вроде бы продумано и даже современно с точки зрения архитектуры, только есть одно «но», в квартире имеются затемненные места, куда солнечный свет не попадает. Это неправильно. Что получится, если мы настроим красивые дома, но там будут никудышные условия проживания? Это будет очень плохим украшением. Жильцы должны любить свои квартиры, радоваться, чтобы было в них хорошо, чтобы семьи росли. Мы тем, кто третьего ребенка заводит, по всем вопросам навстречу пойдем, потому что только третий ребенок дает прирост общества. Нам бы миллионов сто детей нарожать, тогда б горя не знали, на все бы рук хватило! Рожайте – кусок хлеба найдется, и место найдется на нашей советской земле!

– Будем рожать! – раздалось из зала.

Никита Сергеевич довольно заулыбался.

– Видите, какой я вам доклад учинил, что уже рожать хочется!

Зал радостно загудел.

– Нам надо быть рачительными хозяевами, надо деньги считать! Может быть, удобнее было не метро строить, как мы сейчас делаем, а каждому личный автомобиль дать, на автомобиле и скорость больше, и подъедешь куда надо, может и так. Но если бы мы дали каждому по автомобилю, лишились бы возможности ездить по городу, потому что все улицы стали бы забиты машинами, а подземное метро никому не мешает. Словом, во всем должна быть логика, удобство и смысл.

В зале зааплодировали. Никита Сергеевич поднял руку. Зал успокоился.

– Вчера мы общались с Екатериной Алексеевной, и она мне говорит: «Сколько же лет нам строить, всю жизнь, что ли?» А я отвечаю: «Вечно будем строить, безостановочно!» Вот я и подумал, что строитель – это очень полезный в обществе человек, человек, от которого зависит будущее, а своего профессионального праздника у творца-строителя нет. У моряков праздник есть, у железнодорожников тоже. 18 августа справляли День авиации, и строителю свой праздник необходим. Сегодня какое число?

– Второе сентября.

– Не возражаете, если праздник строителя будем праздновать шестого?

– Не возражаем!

– Видите, не зря мы собрание провели! – взмахнул рукой Никита Сергеевич.

11 октября, вторник

В Москве опадала листва, все отчетливей проступала неприветливая серость, в ветре сквозило одиночество и какая-то обездоленная пустота. Птицы огромными долгими стаями улетали на юг, одни хрипло каркающие вороны да суетливые городские голуби на зимовку остались. Голуби набивались по чердакам, где зимовали нахохлившейся гурьбой, а вот вороны, одинокие странники, хоронились от холода, где придется. Сильные птицы, неприхотливые, но зловещие. Ночами на дорогах подмерзала вода, оттаивая лишь днем, когда из-за туч ненадолго появлялось подслеповатое осеннее солнце, а со вчерашнего дня лужи так и не отмерзли, с неба срывались крупинки снега. Еще не мело, но присутствие холодов пробирало насквозь, хотя синоптики обещали к концу недели резкое потепление. Вечно они ошибаются, эти синоптики!

Никита Сергеевич перелистывал «Правду». Не нравилось ему, что в центральной газете мало места уделяется целине. После пожара приходилось многое выстраивать заново. Брежнев в Казахстане старался. Нина Петровна симпатизировала ему и его жене Виктории. Когда Брежневы появлялись в Москве, непременно приглашала Викторию Петровну в театры, а домой – так обязательно.

Просмотрев газету, Первый Секретарь потянулся за корреспонденцией, которую в специальной папке с золотым тиснением «Почта», каждое утро подавали помощники. Самым первым лежало письмо из Академии наук.

– Шо ученые мужи накалякали? – Никита Сергеевич поднес бумагу к глазам.

С первых же строк он оказался точно под ледяным душем. Речь шла о президенте Академии сельскохозяйственных наук Лысенко. Академики писали, что Трофим Денисович никакой не ученый, а фальсификатор. Что своими лженаучными теориями наносит непоправимый ущерб экономике, а его защитник и сподвижник, министр сельского хозяйства Лобанов, мошенника целиком покрывает, потому и сам стал сельхозакадемиком, да к тому же вице-президентом ВАСХНИЛ. Так называемые «лысенковские открытия», писалось в этом крамольном письме, высосаны из пальца и, говоря начистоту, – авантюра. Высмеивали и то, что Лысенко и Лобанов выдавали себя за последователей Мичурина, которого, в свою очередь, характеризовали как неуча и самодура.

Хрущев похолодел от возмущения – еще при Сталине мичуринскую агробиологию подняли на высоту, а Лысенко, при том же Сталине, стал Героем Социалистического Труда! Методы предложенных им посадок применялись с 1937 года. На протяжении почти двадцати лет Лысенко являлся флагманом сельского хозяйства, выступал на международных симпозиумах, всесоюзных семинарах, а в письме его выставили жуликом и мистификатором! Лобанов и Лысенко первыми поддержали идею освоения целины, а эти хитроумные гении притаились, как мыши, ни да тебе, ни нет! У Хрущева по спине ползали мурашки – вопиющая бумага! Подписей под письмом была уйма. Встречались и хорошо знакомые фамилии, и совершенно незнакомые. Среди прочих Никита Сергеевич разглядел автографы атомщиков Зельдовича, Тамма, Сахарова, Леонтовича, математика Келдыша – это особо смутило Первого Секретаря.

– Как же так? – вглядываясь в фамилии, шептал он. – Невозможно!

Триста человек подписало обращение в Центральный Комитет. Хрущев стал с пристрастием изучать подписи и должности.

– Академик Немчинов куда лезет, он же философ! А Орлов из Института палеонтологии почему здесь? А лесник Сукачев?! Ну не бред ли? Это возмутительно! И Харитон подписал, и Капица. Стыдоба, стыдоба! Постеснялись бы! Если какой-нибудь литератор или лесник в физику нос сунет и начнет советы давать, небось зашикают! Как образованные люди могли поставить подпись под подобной возмутительной бумагой? Тут очевидно сговор!

В негодовании Никита Сергеевич сорвал телефонную трубку и приказал соединить с Брежневым.

– Леонид! – прокричал Хрущев. – Академики на Лысенко пасквиль накатали. Пишут, что он шарлатан! И Лобанова к нему пристроили!

– Поклеп, – спокойно отозвался Брежнев. – Я не верю.

– И я не верю, – тяжело дышал Первый Секретарь. – Но ведь триста человек подписали, разве ж такое возможно?!

– У нас, Никита Сергеевич, всякое возможно, – отозвался Леонид Ильич. – При желании и тысяча человек подпишется, и десять тысяч, вы же знаете.

– Знаю! – уныло согласился руководитель компартии.

– Трофим Денисович великий практик, – продолжал Брежнев, – трудоголик и фанат своего дела. Пусть в чем-то ошибся, ложным путем шел, но наука и есть поиск, метод проб и ошибок. Известно, что количество неизбежно переходит в качество, – заключил целинник. – И Пал Палыч дельный министр. Я не могу с мнением авторов согласиться.

– Правильно говоришь!

– Кроме Лысенко и Лобанова, кого можно в агрономической науке выделить? Полевода Мальцева, профессоров Чижевского, Лорху, Лесничего? Пустовойт еще есть. Другие на ум не приходят.

– Терентий Семенович Мальцев от Лысенко в восторге и огромное уважение к Лобанову испытывает! – закивал Первый Секретарь.

– Есть перечисленные фамилии в списке подписавших бумагу? – поинтересовался Брежнев.

– Таких нет.

– Непрофильные мыслители с чего взяли, что Лобанов профан, а Лысенко фальсификатор? Они, что, ботаники?!

– Геолог про картошку рассуждает, физик про свеклу! – прохрипел в трубку Никита Сергеевич.

– У нас с вами одно мнение, заврались! – констатировал Брежнев.

– Мичурина вспомнили, что он неуч, три класса окончил, что пьяница! – негодовал Первый Секретарь.

– В руководстве государства людей без образования хватает, а разве они не на своем месте? На своем. Кто с упорством трудится, любого теоретика за пояс заткнет, по одним книгам сути не нащупать, тут с головой окунуться надо. Практик всегда на переднем краю, а выпусти заумных умников – не уверен, что дело вперед побежит! – продолжал Брежнев. – А про Мичурина и Лысенко давно анекдоты ходят.

– Знаешь, что ли?

– Послушайте. – Леонид Ильич кашлянул. – У академика Лысенко спрашивают: «Скажите, как умер Мичурин?»

– Ну?

– Упал с ветки арбуза!

– Бестолочи! Ладно, Леня, работай! – попрощался Первый Секретарь. На сердце у него отлегло.

Из приемной доложили, что подъехал Шепилов. Хрущев встретил нового министра иностранных дел хмуро.

– Вот сижу, Дмитрий Трофимович, писанину академическую разбираю. Лысенко ругают. – Никита Сергеевич протянул бумагу.

Шепилов надел очки, и внимательно прочитал текст.

– Что думаешь?

– В сельском хозяйстве вы – высший авторитет, – осторожно начал министр иностранных дел. Он-то знал, что в научных кругах давно ходят разговоры, осуждающие Лысенко. И отношение к министру сельского хозяйства Лобанову было резко негативное. Но принимая во внимание симпатии Первого Секретаря, предусмотрительно выговорил: – Торопятся!

– И Брежнев сказал – поклеп! – просиял Никита Сергеевич.

Шепилов утвердительно кивнул головой.

– В ЦК обратиться не постеснялись! Прямо мне в руки пасквиль подсунули, минуя сельхозотдел. С этим еще разобраться надо!

– Трофим Денисович в науке не новичок, его работы вся страна знает, – поддакивал Шепилов.

– Ты, Дима, сам ученый, а ведь не лезешь не в свое дело! Если врач в ракетостроении начнет советы давать, а биолог – в металлургии, что получится? Бардак получится. Мы выскочкам зад надерем!

Хрущев вызвал Демичева.

– Возьми-ка это письмо и составь по авторам справку, кто какой наукой занимается, какие имеет основные труды, открытия какие. Понятно?

– Понятно.

Помощник ушел.

– Посмотришь, Дмитрий Трофимович, что большинство из них, – Хрущев постучал указательным пальцем по крамольной бумаге, – к сельскому хозяйству касательства не имеют. Ох, вы у меня попляшете! Хорошо, у президента Академии наук ума хватило этот пасквиль не подписать. Давай Алпатова ко мне! – сняв телефонную трубку, выкрикнул Хрущев.

Шепилов с одобрением смотрел на руководителя.

– Т-а-а-а-к! – потирал руки Первый Секретарь.

– Я, Никита Сергеевич, пришел по Америке посоветоваться.

– Говори!

– Американцы хотят в Москве выставку провести, показать успехи техники, промышленности, словом, свои достижения продемонстрировать, американский образ жизни, так сказать. Разрешим?

– С Америкой надо налаживать живые, неформальные отношения. У меня возражений нет, самому интересно поглядеть, хотя, пожалуй, сплошное очковтирательство будет, иначе зачем выставки нужны? Хорошо б и нашу выставку в Америку послать, предлагай им в форме обмена делать. У нас тоже успехи грандиозные. Подумаем, чем блеснуть. И начини, Дима, разговор о моей поездке в Соединенные Штаты. Хочу глазами Америку оглядеть.

– Правильная идея!

– Американцы, небось, думают, что по Москве медведи разгуливают, и люди в звериные шкуры одеты?

– Обыватели так думают.

– Значит, советская выставка в США необходима! Ну, вы меня поняли, товарищ министр!

Шепилов ушел. Никита Сергеевич еще раз накрутил помощника по наглым академикам и начал пересматривать многочисленные бумаги. Он работал быстро, четко, еще при Сталине научился сразу улавливать суть, отбрасывать шелуху, поэтому работа шла скоро, секретари и помощники удивлялись его работоспособности. Хрущев действительно был на подъеме. Кто знает, может он перерос Сталина? Именно так хотелось ему думать. Он чувствовал в себе силу, нечеловеческую силу, силу вершителя судеб. Хотелось сделать что-то необъятное, великое, чтобы его помнили, долго помнили. Нет, не долго, вечно помнили и вечно благодарили!

12 октября, среда

Екатерина Алексеевна Фурцева и председатель Комитета советских женщин Нина Васильевна Попова торжественно открыли в Москве фабрику по пошиву фасонного женского белья. Екатерина Алексеевна была несказанно довольна, опытные образцы, которые ей показали, оказались удобными, и главное, расцветки получились игривые, а не бело-серое однообразие.

– Цвет – это не пустяк, это настоящий праздник для женщин! – не уставала повторять секретарь горкома. Образцами она поделилась с подругой, молодой, подающей большие надежды певицей Людмилой Зыкиной, которая, пока не побывала за границей, и про заморские изыски знала понаслышке. Дары Екатерины Алексеевны привели артистку в восторг. Певица расцеловала благодетельницу, приговаривая:

– Такое вам спасибо, Екатериночка Алексеевна, ну прямо не знаю какое!

– Придется тебе на открытии фабрики спеть. Что-нибудь душевное, чтоб сердце обмерло!

– Это обязательно! – пообещала Люда.

И спела. Голос у Зыкиной мощный, красивый, как полноводная река, льется, завораживает, до корешков волос пробирает. Исполнила она три песни и все про любовь. Присутствующие (а это в основном были женщины) слушали как зачарованные, с полтыщи человек на торжественный митинг собралось.

– Ты, Людочка, так спела, будто весна пришла! – благодарила Екатерина Алексеевна.

После Зыкиной популярнейшая актриса кино Любовь Орлова сказала теплые слова, за ней еще две женщины выступили, благодарили руководство города за такое нужное дело. Лишь летчица Легкоступова, член оргсовета Комитета советских женщин, отреагировала странно:

– Дурачество! Зачем в полете на истребителе о сиськах думать?! Нашли глупое развлечение и радуются! Простая и надежная одежда: трусы да майка. Мужик, когда на бабу лезет, он с нее последнюю тряпочку стаскивает, ему тот лифчик даром не сдался! – тараторила летчица. – Да еще название придумали, не выговорить: бюст-гал-тер! Язык сломаешь!

Екатерине Алексеевне было неприятно слушать подобные заявления – зачем дуру позвали? В заключительном слове Нина Васильевна Попова попыталась сгладить острые углы, но осадок все равно остался нехороший. Фурцева отказалась от чаепития и поехала домой. Хотелось побыть в тишине, не видеть вечно заискивающих, елейных лиц, не слышать бесконечных просьб, жалоб. Попав на дачу, она два раза обошла дом, но так и не обнаружила своего Валеру.

– Где Валерий Андреевич? – спросила хозяйка.

– В тринадцать часов уехал, – ответил дежурный.

«Может, к матери?» – предположила Екатерина Алексеевна и пошла переодеваться. Часы показывали половину восьмого.

В полночь ее разбудил громогласный выкрик:

– Вставать! – и чьи-то руки бесцеремонно стиснули спящее тело.

Кротов был пьян.

– Отстань! Иди в гостевую! – она безуспешно пыталась освободиться.

– Х…! – грубо искривился его рот. Кротов хищно схватил еще не проснувшуюся подругу.

– Да отстань!

Женщина, изловчившись, освободилась от пьяных объятий и включила свет. Валерий был всклокочен, рубашка неряшливо торчала из брюк, галстук на боку. За версту несло перегаром.

– Ты где шатался?!

Он повалился лицом на кровать и через секунду захрапел.

– Нажрался, сволочь! – Екатерина Алексеевна одернула ночнушку, ушла в гостевую комнату и заперлась на ключ.

Заснуть не получалось, оскорбленная и разъяренная, она встала, накинула халат и пошла вниз, за коньяком. Проходя мимо главной спальни, дверь в которую так и осталась открытой, увидела пьяного дружка, который храпел, лежа в одежде и ботинках, поперек огромной кровати.

– Гад неблагодарный! – чуть не плача выговорила Екатерина Алексеевна. Валерий был омерзителен, от него воротило.

Женщина залпом выпила рюмку коньяка – завтра предстоял тяжелый день, бюро горкома, ей необходимо было успокоиться и заснуть.

Вернувшись в гостевую, Фурцева умылась и только тут заметила под глазом лиловый след.

– Синяк! – оторопела она. Вырываясь из навязчивых объятий, ее холеное личико наткнулось на тяжелую руку сожителя. Видно, так произошло. Не мог же Валера специально ее ударить? Или мог?!

«Заснуть, главное – заснуть!» – натянув одеяло до подбородка, повторяла секретарь горкома.

Глаза слипались, коньяк действовал. Екатерина Алексеевна уже провалилась в небытие, уже полетела по сумеречным коридорам ночи, ее уже баюкали неясные тени, дурманили сны, она уже стала забывать про своего распущенного любовника, как вдруг дверь ее спальни содрогнулась, в нее разъяренно дубасили. Бум! Бум! Бум! Бум! – сыпались удары.

– Впусти! – послышался истошный вопль, и снова дверь содрогнулась от натиска. – Все равно достану!

Екатерина Алексеевна заткнула уши.

– Какой подлец! Подлец, подлец! – укрывшись с головой, с негодованием шептала хозяйка.

Кротов ломился к ней в спальню, бил кулаками, лупил по двери ногой.

– А ну, бл…, открывай! – дубасил он, дубовая дверь не поддавалась. – Принесу топор, в щепки разнесу!

Она решила, что Валерий шутит, но скоро по дереву ухнул топор.

– Ну, бля, сезам, откройся!

Фурцева в ужасе зажмурилась: «Прибьет меня!»

В коридоре раздался истошный вопль:

– А-а-а-а-а!!! Не бей, не бей! Палец отдавил! – заскулил кротовский голос.

За дверью слышалась глухая возня.

– Мы его схватили, Екатерина Алексеевна, что дальше делать? – это был голос ее прикрепленного. – Топорик отобрали, он его с кухни взял. Топорик, мясо рубить, – уточнил капитан.

– Заприте, но не в доме! – подойдя вплотную к покалеченной двери, распорядилась хозяйка. – «Хорошо пьяного мудака охрана услышала, а то бы убил меня, сукин сын!»

Она слышала, как Валерку потащили к выходу.

– Шевелись! – подгоняли хулигана плечистые офицеры.

– Че вам, я вас не звал! – упирался никак не трезвеющий Кротов. – Ща как дам!

Наутро Екатерина Алексеевна долго закрашивала, маскировала расплывшийся под глазом лиловый след. Получалось неважно. И в таком ужасном виде она должна показаться на работе! Секретарь горкома спустилась в столовую, где ей подали завтрак. Екатерина Алексеевна взглянула на стол, напротив ее прибора был приготовлен прибор для сожителя. Безусловно, прислуга уже знала о ночном происшествии. Фурцева съела овсянку и выпила чай с молоком.

– Второй прибор больше не ставьте! – сухо распорядилась начальница.

Когда садилась в машину, вопросительно взглянула на прикрепленного.

– В бане заперли, еще дрыхнет, – объяснил капитан.

– Видеть его не желаю, – одними губами произнесла хозяйка. – Как проспится, сразу за ворота, пусть пешком до Москвы чешет!

18 октября, вторник

Миновав массивный кирпичный забор замка фабриканта Зубалова, в котором жил теперь Анастас Иванович Микоян, «ЗИС» первого секретаря Московского городского комитета партии свернул с Успенского шоссе и по узенькой дорожке через сосновый бор устремился в сторону фурцевской дачи. Три плавных изгиба дороги, дальше – вытянутая полянка, горбатый мостик через ручей, слева непроходимые заросли орешника, и перед машиной окажутся ворота. Вот и мостик, серый, унылый, осенний, с выцветшей краской. Его покатая спина, через которую, неизменно с покачиванием, переваливалась правительственная машина, как бы предупреждает – приехали! «ЗИС» притормозил, тихонько взобрался на мостик и плавно съехал вниз, и тут на середине дороги, прямо напротив орешника, возникла фигура. Шофер остановился. Повинуясь инерции, пассажиры, невольно подались вперед.

– Кротов! – указывая рукой на человека, который преградил проезд, произнес прикрепленный.

Валера стоял без головного убора, волосы его были растрепаны, как-то несуразно сидел на нем короткий серенький плащ. Он умоляюще сложил на груди руки и жалко смотрел на автомобиль.

– Чего с ним делать-то, товарищ Фурцева? – растерявшись, спросил капитан.

Екатерина Алексеевна взглянула вперед, на когда-то столь дорогого юношу, повзрослевшего в ее роковых объятьях: «Какой он был трогательный, милый!»

Раскаявшийся любовник приблизился, и еще печальней сделалось выражение его серых, невообразимо больших глаз, еще жалостливее скривился рот, еще беспомощнее прижались к груди несуразные руки. Она во все глаза смотрела на бесконечно раскаявшегося молодого человека, которого приблизила, приголубила, полюбила. Глаза, полные непреодолимой печали, не позволяли больше сердиться, носить обиду. Заплаканные, красные от слез Валеркины глаза перебили ход ее суровых мыслей, растрогали. Екатерина Алексеевна открыла окно, и тогда несчастный бросился к машине, и, упав на колени, зарыдал:

– Прости, меня, прости!

Милый, родимый голос! Фурцева не выдержала, открыла дверь:

– Садись!

Кротов беззвучно замер на мягком бархате сиденья. Он снова очутился в мире власти и могущества.

– Прости! – вымолвил раскаявшийся обидчик.

Высоченный, крупноплечий Валера словно превратился в лилипута. Фурцевой стало так жаль его, безмозглого, вздорного, совсем еще юного. Машина двинулась дальше. Глухо просигналив, автомобиль въехал на охраняемую территорию и подрулил к дому.

– Затмение! – шептал Валерий. – Напился, ничего не помню! Ничего!

– Будешь спать в гостевой! – распорядилась хозяйка.

Вечером, задернув в спальне шторы, Екатерина Алексеевна не стала запирать на ключ дверь, и он пришел, обнаружил в темноте ночи ее истосковавшееся тело! Содрав все, что на ней было, лютым зверем набросился на жертву, и – растерзал, управляя женщиной грубо, повелительно, так, как может управлять ею только мужчина, как задумала мать-природа. Она пробовала сопротивляться, но сдалась, отдаваясь его жадным движениям, заражаясь таким же первобытным животным огнем. И вот они – одно целое, нераздельное. Не распутать, не разомкнуть всепроникающий клубок рук, ног, тел, сомкнувшийся в обреченной близости.

Екатерина Алексеевна не помнила, как заснула, как провалилась в бездонность темноты, но снов сегодня ей не хотелось, потому что все ее заветные желания свершились!

24 октября, понедельник

История с Лысенко, а соответственно, и с Лобановым не закончилась. И хотя за видных мичуринцев до пены у рта вступились ученые Презент, Глущенко, Бошьян и Лепешинская, а Отдел науки Центрального Комитета немилосердно разогнал редакцию журнала «Успехи современной биологии», которая осмелилась опубликовать возмутительное письмо, все пошло не по хрущевскому сценарию и вовсе не гладко. Не успел Никита Сергеевич собрать нелицеприятные материалы на ученых, подписавших обличающий документ, как «письмо трехсот» (так стали именовать гадкое послание) попало в газеты. С подачи Молотова полный текст появился в «Труде», его перепечатала «Советская Россия», единодушно поддержали практически все академические издания. По поводу Лысенко, который, как утверждалось, «на корню задушил отечественную генетику, выдвинув в противовес сомнительную теорию эволюции растений», развернулась яростная полемика, и даже не полемика, а настоящее наступление. Коснулось оно и вице-президента Сельхозакадемии, министра сельского хозяйства Лобанова, которого обвиняли в бездеятельности, пособничестве Трофиму Денисовичу и, соответственно, в катастрофических провалах по сбору пшеницы. Чего только им ни приписывали, научные подходы громили, умудрились приплести Лысенко к аресту академика Вавилова, чье кресло в Институте генетики, а впоследствии и в Академии сельхознаук тот занял. Сельхозакадемия была у всякого на устах, невозможно было унять крикунов властным окриком из кабинета со Старой площади. С таким множеством авторитетных недовольных приходилось считаться.

Первый Секретарь сделал выволочку президенту Академии наук: «не пойми кто суется не в свое дело!» Досталось и министру сельского хозяйства России Бенедиктову, который в противовес мнению Никиты Сергеевича стал высказываться о Лысенко и Лобанове неуважительно.

Как ни пытались остановить поднявшуюся истерию работники ЦК, не получалось. Хрущев с невеселым видом дал согласие на создание специальной комиссии по проверке деятельности академика Лысенко и министра Лобанова. Комиссии предстояло обстоятельно проверить работу Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени Ленина, дать заключение о деятельности Института генетики и оценить на соответствие должности министра Лобанова. И, хотя председателем созданной комиссии был назначен Брежнев, в секретариате Булганина уже заготовили постановление о возврате в Союзное министерство Ивана Бенедиктова, а Пал Палыча предполагалось услать заместителем в Совет Министров Российской Федерации.


– Ты плачешь?

– Плачу! – всхлипывала Леля.

– Не плачь! – утешал Сергей.

– Па-пу о-би-жа-ют! – нараспев проскулила девушка. – Что он плохого сделал?!

На Лобанова, казалось, ополчился весь свет!

– Лелечка, моя хорошая! – Сергей сел рядом, обнял за плечи.

Леля сотрясалась в рыданиях.

– Они его погубят! У папы больное сердце!

– Не позволим! – прошептал Хрущев-младший. – Отец не даст!

– У-у-у-у! Вечером к папе приезжали врачи…

Сережа несмело придвинулся и поцеловал ее в щеку.

– Лелечка, родная моя!

Он осторожно гладил темные волосы и, наконец еще раз, уже смелее, поцеловал:

– Я… Я… Я люблю тебя!

Леля вскинула голову и заглянула своими большими карими глазами ему в лицо. Сережа смутился. Он смотрелся забавным, с тонкой шеей, выглядывающей из-под ворота слишком свободной рубашки.

– Повтори? – попросила она.

Сергей часто задышал:

– Люблю тебя!

Леля перестала плакать и улыбнулась:

– Ах ты, мой профессор! – и нежно прижалась к юноше.

Сергей замер, не смея пошевелиться.

– Обними крепче!

Он обнял. Она подняла лицо, и ее алые губы прильнули к его губам. Поцелуй был долгий, страстный, первый настоящий сережин поцелуй. Хрущев-младший захлебнулся в нем, захмелел.

– Защитите нас! – просила Леля. – Не отдавайте на растерзание!

– Не отдадим, ни за что не отдадим! – отозвался юноша. Голос его стал твердым, а губы, губы вновь слились с ее зовущими губами…

29 октября суббота

Было два часа дня. Над Севастопольской бухтой парили белоснежные чайки, сотни катеров, яхт и лодочек, бороздили пространство из конца в конец, шныряя между кораблями. На песчаных отмелях, где берег был пологим и доступным, в надежде последний раз понежиться на припеке, появились люди. Осенний день выдался на удивление солнечным и теплым. Пионеры шестого класса 12-й школы на тихоходном ботике прошли вдоль ряда военных кораблей, стоящих друг за другом. Папа Миши Шершова, служивший замполитом полка торпедных катеров, заручившись согласием своего непосредственного начальника, устроил для школьников эту увлекательную экскурсию. Дети совершили длинный круг по бухте и уже поворачивали в сторону пристани, как что-то утробно ухнуло, море под катерком точно споткнулось, просело, суденышко наскочило носом на тяжелую, непонятно откуда взявшуюся волну, подпрыгнуло, да так, что двое учеников не удержались на ногах, а Петя Иванов чудом не вывалился за борт.

Моторист сбавил скорость, и тут все заметили, как самый большой, самый красивый, самый быстроходный корабль, пришвартованный у третьей бочки, напротив Графской пристани, точно в замедленном кино, начал крениться на бок. С корабля слышались беспорядочные крики, истошные вопли, внутри него что-то алчно чавкало, заваливая судно, которое опрокидывалось круче и круче, пока рывком не перевернулось, оказавшись вверх дном. В нелепом, беспомощном положении огромный корабль продержался, может, пять, а может, целых двадцать минут, которые, затормаживая время, растянулись, словно на века, и все длились и длились. Вдруг линкор вздрогнул и пошел ко дну, выпуская тысячи тысяч мелких пузырьков и грозди непомерных пузырей, таких огромных, что в пузырях этих, рвущихся на волю из пучины, можно было вместить рейсовый автобус. Проваливаясь на дно, линкор чудовищным водоворотом утянул за собой все, что было вокруг: морскую соленую воду, старавшуюся удержать флагман на плаву; бурые пятна машинного масла и переливчатые остатки топлива, которое неизбежно проливалось за борт; втянул в шипящую утробу горелые спички, окурки, клочья тряпок, обрывки бумаг, газет, словом, весь несуразный мусор, что обычно плавает за бортом стоящих на причале кораблей. Немыслимая воронка водоворота проглотила выводок шустрых бакланов, которые почему-то оказались рядом, они так и не смогли добраться до поверхности, так как никакой поверхности больше не существовало. И быстроходный катер командующего линкором, пришвартованный с левого борта, который привозил командиру семью и собирался отчаливать, алчный водоворот всосал, словно игрушку. Он утянул за собой даже кусок синего неба, распластанного над раненым кораблем, окрасив пустое пространство в отталкивающие мутные тона. Никто из пропавших не появился на поверхности, одни гигантские глухо булькающие пузыри были предсмертными вздохами потерпевшего крушение судна.

– Спасите! Они тонут! – истерично закричал веснушчатый Вова, его папа служил на линкоре радистом.

– Тонут, тонут! – подхватили дети и взрослые.

– Жми туда! – заорал мотористу молоденький капитан катерка, а сам, распихивая детвору, устремился к носу.

– Убери детей, детей убери! – кричал он долговязой учительнице, которая, закрыв лицо руками, застыла в оцепенении.

Не только катерок со школьниками, но и с десяток находившихся поблизости суденышек стали очевидцами происходящему, и теперь мчались к месту катастрофы. А на берегу еще никто ничего не понял. В кафе, расположенном с тыльной стороны дома офицеров, играла медленная музыка, посетители распивали пиво и вино, молодцеватый старшина первой статьи приглашал на танец светло-русую практикантку из районной поликлиники, которая накануне проверяла у него зрение. Полнеющий официант заправски подавал горячее и слащаво улыбался расфуфыренной даме, рассчитывая на хорошие чаевые. Ветер чуть дрогнул, что-то вдалеке громыхнуло.

– Учения, – наклонившись к ушку девушки, разъяснил обходительный старшина, а на пирсе у воды уже забегали, засуетились, указывая на то место, где какую-нибудь минуту назад красовался несокрушимый линкор. И вместо испуганного слова «тонут!» – говорили уже другое, трагическое слово «утонул».

Страх, скорбь и боль леденили души. Трагедия свершилась, линкора «Новороссийск» больше не существовало. На его месте нелепо плавали малюсенькие катерки, пытаясь подобрать уцелевших, все-таки выхваченных изнутри гигантскими, воскрешающими пузырями.


– ЧП, Никита Сергеевич! – звонил маршал Жуков. – В Севастопольской бухте линкор «Новороссийск» утонул. Много жертв.

– Как утонул? Как прямо в бухте?!

– Диверсия.

– Да как же так, товарищ министр?! – приблизив трубку ко рту, закричал Хрущев.

– Я докладывал о бездеятельности главкома флотами! Мои приказы там не работают.

– Виновных под суд! – прохрипел Хрущев.

Разговор был окончен.

– Соедините с Серовым! – велел Первый Секретарь.

– Знаешь? – спросил он председателя КГБ.

– Знаю.

– Сколько людей погибло?

– Около тысячи человек. Корабль подорвали.

– Ты по существу говори!

– Похоже, в Севастополе работала вражеская диверсионная группа. Действия КГБ там ограничены, безопасность города и места дислокации флота, отданы спецслужбам моряков. В Севастополе процветает праздность, разболтанность, офицеры пьянствуют, порядка мало. Курорт, одним словом.

– Слишком поздно ты про курорт заговорил. Не уберегли линкор!

– Адмирал Кузнецов никого не слушает, а на Черноморском флоте его любимчик Пархоменко сидит, по нему у меня целое неприглядное досье.

– Тащи досье сюда!

– КГБ не раз обращало внимание Генерального штаба на негативные явления во флоте, в особенности на Черноморском. И Генштаб адмирал Кузнецов игнорировал. В начале года из наших источников поступала информация о возможных диверсиях в Севастополе, мы проинформировали военных.

– Почему раньше не говорил о состоянии дел на флоте?

– Зная ваши особые отношения с товарищем Булганиным… – начал генерал.

– Что ты на Булганина киваешь! – возмутился Никита Сергеевич. – Что он мне, брат, сват?!

– Говорю, как есть, его дочь замужем за сыном Кузнецова.

– Не путай дело с личными отношениями!

– Булганин – председатель Совета министров! – отозвался Иван Александрович, – А Комитет государственной безопасности создан при Совете министров, – на слове «при» генерал армии сделал ударение.

– Ты зубы не заговаривай – «при», «на»! Булганину Кузнецов до сраки! – Хрущев тяжело дышал в трубку.

– Установлено, что заградительную сеть, защищающую бухту от подводного вторжения, поднимали нерегулярно, буксир, заводивший ограждение, долгое время стоял на ремонте. Два судна, в задачу которых входила радиолокационная защита, обнаружение подводных плавсредств противника, службу несли безответственно, капитаны что ни день ходили по гостям. Предположительно группа подводников, из бывшего подразделения «Децима МАС» 10-й флотилии штурмовых средств Италии, на малой подлодке, проникла в Севастопольскую бухту и заминировала линкор. Во время оккупации Крыма фашистами 10-я флотилия базировалась в Севастополе и Балаклаве.

– Кому сейчас служат итальянские подводники?

– Их начальник, князь Боргезе, работает на ЦРУ. После окончания войны князь и его подчиненные были замечены на Мальте, где в то время стоял линкор.

– Князья недобитые!

– Прежнее называние «Новороссийска» – «Джулио Чезаре» в честь Юлия Цезаря. Линкор был главным военным кораблем Италии. Думаю, именно эти причины легли в основу теракта. Диверсантам корабль был до мелочей понятен. Уже на Мальте было известно, что по репарации он отойдет СССР. Еще тогда могли задуматься о взрыве.

– Получается, итальянские водолазы к американцам пристроились?

– Или к американцам, или к англичанам. МИ-6 плотно связана с ЦРУ.

– Одна шайка-лейка! Видать, радуются сейчас.

– Линкор накануне вернулся из похода, где отрабатывались стрельбы из орудий 320-миллиметрового калибра. Новые снаряды главного калибра являлись носителями ядерного заряда. Об этом, думаю, было известно разведслужбам США и Англии.

– Ты так рассказываешь, будто сам с ними сидел!

– Работа.

– Работа! – прокричал Хрущев. – А линкор просрали!

– Разрешите направить в Крым бригаду Комитета государственной безопасности?

– Посылай. Мы и правительственную комиссию туда пошлем. В Крыму сейчас Ворошилов. Он должен завтра на праздновании 100-летия обороны Севастополя выступать, говорить о героизме русских воинов в Крымской войне 1855 года. А какой нынче праздник? На руках сотни гробов, а многие в пучине морской канули, в лабиринтах этого злосчастного крейсера! – Никита Сергеевич тяжело вздохнул. – Ничем, ребята, вам не помочь, вот ведь беда какая! Проспали мы, Ваня, врага!

– В основе всего, Никита Сергеевич, лежит человеческий фактор.

– Ты мне лекцию не читай! – вспылил Хрущев. – Кого на место Кузнецова?

– Горшкова Сергея Георгиевича можно. Во время войны он Азовской флотилией командовал, потом Дунайской. Был замом у командующего Новороссийским оборонительным районом. После капитуляции немцев от командира эскадры до командующего Черноморским Флотом дорос. Сейчас заместитель у Кузнецова. Думаю, и Георгий Константинович по кандидатуре Горшкова возражать не станет.

– И я Горшкова-моряка помню.

После разговора с Серовым Хрущев снова соединился с министром обороны.

– Считаю целесообразным на время проверки причин катастрофы отстранить адмирала Кузнецова от должности главнокомандующего Военно-Морскими силами. Исполняющим обязанности главкома предлагаю Горшкова.

– Пусть будет, – ответил Жуков. – На Северном флоте Чабаненко – неполноценный человек, и Пантелеева надо с флота снимать, совсем дисциплину распустили! – выговорил Георгий Константинович.

– Согласен. Чтобы расследование шло объективно и без проволочек, председателем правительственной комиссии буду рекомендовать вас, – договорил Хрущев.

4 ноября, пятница

Закрытым Указом Президиума Верховного Совета Адмирал Флотов Советского Союза Николай Герасимович Кузнецов был разжалован в вице-адмиралы, освобожден от должностей заместителя министра обороны и главнокомандующего Военно-Морским Флотом. Его заменил сорокапятилетний Горшков.

Взрыв, приведший «Новороссийск» к гибели, сделал в корпусе судна пробоину размером 150 квадратных метров. Если бы заряд был установлен под пороховыми погребами и бомба оказалась в задуманном месте (а не произошло этого только потому, что, швартуясь ночью, штурман не рассчитал и продвинул судно на сорок метров вперед), на воздух бы взлетели соседние корабли, и потери бы были колоссальные.

Ряд старших офицеров Черноморского Флота отстранили от исполнения должностных обязанностей. Командир шумопеленгаторной станции, контролирующей вход в гавань, и командир соединения кораблей, отвечающих за охрану рейдов главной базы флота в Севастополе, были арестованы. В Главную военную прокуратуру был доставлен бывший командующий флотом, разжалованный Виктор Пархоменко.

Председатель КГБ сообщил Хрущеву, что в самом конце октября в акватории Черноморского флота находились несколько итальянских торговых судов, которые покинули территориальные воды СССР лишь 29 октября.

Со дня отставки адмирала Кузнецова Георгий Константинович Жуков стал непререкаемым командиром в армии, каждый солдат, каждый матрос, офицер, генерал слушали и признавали только его.

10 ноября, четверг

Екатерина Алексеевна лично выбирала цветы. Она делала такое в исключительных случаях, например, когда шла в гости к Никите Сергеевичу, и цветы предназначались для Нины Петровны. Фурцева всякий раз приносила ей восхитительные букеты, нет, не торжественные розы, которые прихватывал с собою всякий хрущевский гость, и не фальшивые в абсолютной доступности, как две капли воды похожие одна на другую гвоздики – ими обычно отделываются на официальных празднованиях. Екатерина Алексеевна старалась преподнести что-то особенное, например, трогательные незабудки, чье голубое великолепие подчеркивали вкрапления в букетик соцветий белой кашки, или радовала только-только сорванными, начинающими распускаться пионами, или лесными ландышами, впитавшими чарующий аромат лета. Иногда вручала сноп полевых ромашек, да такой, что его трудно было удержать, а еще труднее – подыскать соответствующую вазу. Как-то привезла первые тюльпаны, вобравшие красоту с юной, весенней силой, словом, выбирала те цветы, которые наверняка отличались от повседневных. Но Нина Петровна словно не замечала внимания столичной начальницы, автоматически протягивала руку, скупо кивала, говорила что-то односложное, недолюбливала приветливую Екатерину Алексеевну. Может, завидовала ее привлекательной внешности, моложавости, живости, открытости, неукротимому блеску глаз? Может, и так.

Однако сегодня Екатерина Алексеевна шла не к Хрущевым, ей поручили проведать приехавшую в Советский Союз на лечение жену Председателя Китайской Народной Республики госпожу Цзян Цин, которая уже неделю находилась в кремлевской больнице. Екатерина Алексеевна обратилась за помощью к Лобанову, постаралась объяснить, какие именно нужны цветы, хотелось, чтобы букет вышел не формальным и не лукавым, а тронул знатную гостью, поднял ей настроение. С его помощью в Московском ботаническом саду можно было выбрать что-нибудь особенное. Хозяйка города знала, что Председатель Мао повсюду разбивал сады. Выбор остановился на небольшом, приятно пахнущем букетике крокусов. В подарок жене правителя Китая секретарь горкома приготовила янтарное ожерелье с браслетом и сережками. Специально для таких ответственных случаев подобные украшения заказывали в Прибалтике, а еще взяла расписную шкатулку. Цековские работники рекомендовали с видом Московского Кремля. Шкатулка «Кремль» была большая, торжественная; остроконечные башни с чешуйчатыми зеленоватыми крышами прописаны до мелочей, на стенах каждый кирпичик различим, рубиновые звезды сияют, но трепета нет! Фурцева распорядилась принести разных, чтобы было из чего выбирать. Секретарь горкома внимательно их пересмотрела, сначала хотела взять Палех, но потом решила остановиться на федоскинской технике, и выбрала вовсе не с Московским Кремлем, а с сюжетом русского народного гулянья, написанным в манере художника Кустодиева: со снегом, с санками, с пляшущими под гармошку залихватскими мужиками и румяными бабами в цветастых платках. Федоскино отличалось от Палеха искрящейся радостью, точно шампанское с шипящими пузырьками, которое пьянит и дразнит, а не обычное вино. В технике изготовления федоскинских миниатюр использовался перламутр, именно он создавал в работах объемную переливчатость, как будто сиял изнутри яркий солнечный свет. Палех, безусловно, был сказочен, но уж больно близок к иконописи. Строгое, православно-каноническое письмо придавало Палеху необратимую серьезность. В таком подходе ничего волшебного не ощущалось, многие годы в Палехе создавались исключительно православные сюжеты.

«Официальщина!» – разглядывая многочисленные миниатюры, решила Екатерина Алексеевна. А ведь подарок предназначался не послу, не министру, а женщине, китаянке, пусть и жене самого Председателя Мао. Сотрудники Отдела внешней политики Центрального Комитета передали для товарища Мао Цзэдуна авторскую копию картины «Ходоки у Ленина» художника Владимира Серова. Екатерина Алексеевна связалась с Сусловым, который отвечал в ЦК за общение с братскими коммунистическими партиями, и он со свойственным волжским акцентом, часто окая, предупредил:

– Учтите, товарищ Цзян Цин не по годам сообразительна. Она может напустить на себя неприступный вид или вспылить, но вы не тушуйтесь, помните, она актриса. Повстречав ее, Председатель был так очарован, что развелся с женой.

Цзян Цин стала четвертой женой Мао Цзэдуна.

– Погуляйте с ней по Москве, сходите в Третьяковскую галерею, – советовал Суслов.

– Для прогулок время неподходящее, ноябрь, – ответила Фурцева, – Я приглашу ее на обед в «Метрополь».

– Пообедайте, – не возражал Михаил Андреевич.

Когда «ЗИС» первого секретаря Московского городского комитета Партии въехал в ворота больницы на улице Грановского, сыпал мелкий снег, дорога обледенела и хлесткий ветер пробирал до костей. Екатерина Алексеевна оделась легко и, не мешкая, прошла в помещение. Главный врач Арцыбашев на всякий случай дал команду накрыть в одном из люксов клиники стол – коньячок, вина, легкие закуски, часто бывало, что подобные встречи заканчивались застольем. Люкс этот находился на том же этаже, где лежала иностранная гостья, только в противоположном конце коридора. Пользуясь крайней лестницей, в нем было удобно принять доставленные из Столовой лечебного питания угощенья и своевременно менять сервировку.

Второй этаж здания состоял из апартаментов для самого высокого руководства. Здесь, когда обострялась язва, лежал Климент Ефремович Ворошилов, два раза проходил обследование товарищ Маленков, проверял сердце Молотов. Трехкомнатный номер, с окнами во двор, из которого позавчера выписался подхвативший воспаление легких Анастас Иванович Микоян, со следующего месяца закрепили за президентом Польской республики Болеславом Берутом, а самый большой, четырехкомнатный (среди медработников он именовался «отсек») был предоставлен супруге Председателя Коммунистической партии Китая. На спецэтаже посторонние никогда не появлялись, проходы сюда стерегли сотрудники Главного управления охраны. В палатах, этажом выше, разместились служанка-переводчица, массажистка-парикмахерша, и, разумеется, китайский лечащий врач супруги Мао Цзэдуна, который неотлучно находился при пациентке.

Советская медицина считалась в Китае передовой. Много лет Мао Цзэдуна лечили два русских доктора. Вдоль и поперек изучив недуги, они стали для Председателя КПК спасителями, панацеей, ведь веры в соотечественников у правителя Поднебесной не было. Семьи советских эскулапов не спешили перебираться в Пекин, жены приезжали к мужьям реже и реже, письма были короткими, медики тосковали. Товарищ Мао оказывал светилам медицины повышенное внимание, они жили в роскоши, как подобает приближенным владыки, ни в чем не нуждались, не хватало им в далекой стороне лишь душевной близости, а по существу – трогательной женской ласки, которая окрыляет всякого мужчину, вселяя уверенность и веру в счастливое будущее. Товарищ Мао нашел способ поправить дело – в качестве официанток и горничных он присылал к докторам таких очаровательных дев, что русские доктора уже не торопились на Родину. Один влюбился всерьез – улыбчивая Веики родила ему двоих деток-крепышей, и он от всего сердца радовался, воспитывая шустрых, звонкоголосых ребятишек. А второй не мог остановиться, меняя очаровательную обслугу каждые три месяца и повадками начинал походить на своего могущественного пациента. В результате товарищ Мао Цзэдун остался при надежных лекарях, которые способствовали драгоценному долголетию.

В «отсеке» Фурцеву пригласили в гостиную. Вид из окна был печальный – огрубевшая, беспросветная безликость осени. Покинутая деревянная беседка с резными столбами, к которой вел узкий мосток, перекинутый над декоративным прудом, где летом зацветали кувшинки, не делали вид лучше. Заскорузлые голые кусты и несчастные деревца, не могли придать вытянутому пространству признаки умиротворения. Наверное, когда земля зацветала, смотреть на засаженный липами, каштанами и жасмином внутренний дворик больницы было куда приятней.

«В любое время года болеть плохо!» – глядя на печальную улицу, решила Екатерина Алексеевна.

– Товарищ Цзян Цин сейчас будет, – растягивая слова, тоненько пропела узкоглазая переводчица, поклонилась и выскользнула за дверь.

Нескольких минут совершенно хватило, чтобы внимательно осмотреть комнату: в углу витал сизый дымок, невидимо тлевшая палочка, по размеру чуть толще соломинки, испускала терпкое благовоние, которое перебивало остальные запахи, и даже стойкий дух лекарств, считавшейся неистребимым в любом лечебном учреждении, исчезал, уступая место чужеродной свежести. В центре круглого обеденного стола стояла китайская ваза – вытянутый фарфоровый квадрат с рельефными листьями и журавлями в сиренево-синих тонах. На резной костяной подставке с подоконника в комнату смотрел палисандровый Председатель Китайской Народной Республики товарищ Мао Цзэдун, одетый, наподобие Сталина, в полувоенный френч без знаков отличия и наград.

Дверь скрипнула, Екатерина Алексеевна обернулась и увидела красивую, очень прямо державшуюся женщину. Секретарь горкома встала. Супруга Великого Кормчего слепила улыбкой. На ней было длинное, предельно обтягивающее фигуру черное платье, соответствующее цвету ее миндалевидных глаз и волос, прямо над сердцем была приколота рубиновая брошь в виде пятиугольной звезды. На безымянном пальце сверкало кольцо с прозрачным, крупным камнем.

– Здравствуйте, товарищ Цзян Цин! Я Екатерина Фурцева, первый секретарь Московского городского комитета партии, – представилась гостья.

Миниатюрная переводчица, кланяясь при каждом слове, переводила. Чарующая китаянка была подобна царице, она еще ослепительней улыбнулась и протянула руку:

– Я благодарна за ваш визит. Присаживайтесь. Разрешите угостить вас чаем?

Фигура и черты ее лица были безупречны, с нее можно было копировать образ эталонной женщины, и одета она была с большим вкусом. Туфельки на каблучке делали женщину еще изящней. Шелковое платье имело короткие, не доходившие до локтя рукава. Фурцева первый раз встречала столь ослепительную красавицу.

Товарищ Цзян Цин держала себя непринужденно, но вместе с тем с большим достоинством, подчеркивая свое непререкаемое превосходство. Готовясь к встрече, Екатерина Алексеевна прочитала присланную из Комитета государственной безопасности справку, где говорилось, что последняя жена Мао Цзэдуна происходила из самой простой семьи, отец пил, мать с утра до ночи трудилась, не гнушаясь никакой работы. В пятнадцать лет Цзян Цин сбежала из дома, жила то с одним мужчиной, то с другим, в двадцать вышла замуж, но через полгода, в поисках красивой и обеспеченной жизни, бросив несуразного мужа, поступила в шанхайскую театральную труппу, которая часто гастролировала. В одну из таких поездок юная Цзян Цин попалась на глаза главнокомандующего Мао Цзэдуна. Полководца не смутило, что пылкая актриса нечасто играла для высшего общества, а плясала и пела даже для моряков многоликого Шанхая, неуемных, грубых, безудержно пьющих, способных на любую непристойную выходку. Актриса развлекала торговцев, солдат, мелких клерков, но даже в таком суровом мире смогла выжить и преуспеть.

Китаянка угостила гостью чаем «Колодец дракона», который предпочитал ее разборчивый муж. Екатерина Алексеевна произнесла заранее заготовленные приветствия, получая в ответ благожелательные кивки головы, затем приступила к вручению подарков. Первым делом в комнату внесли картину «Ходоки у Ленина» – подарок Центрального Комитета Председателю Мао. При виде ленинского изображения товарищ Цзян Цин встала и в восторге прижала руки к груди.

– Ленин самый большой человек на земле! – с неподдельным волнением произнесла она и, подойдя вплотную к полотну, которое почти равнялось ее росту, поцеловала Владимира Ильича. – Я так люблю великого Ленина! – член Китайской Коммунистической партии не смогла удержать слез умиления.

Когда Цзян Цин, подавшись вперед, целовала основоположника коммунизма, шелковое платье ее чуть распахнулось, обнажая холеное плечико с татуировкой золотой рыбки. Может, таков был расчет модельера, чтобы вот так, неожиданно, приоткрыть прелести молодой женщины, но, возможно, он и не подозревал о существовании на плече заказчицы столь удивительного рисунка, только ни у одного мужчины, увидевшего татуировку, не оставалось сомнения, что перед ним – золотая рыбка!

Когда Цзян Цин появилась в комнате, благовонья и фимиамы, испускающие терпкие ароматы, отступили, все вокруг заполнил теперь ее неподражаемый запах, запах то ли ее совершенного тела, а может, ее удивительных духов.

– Разрешите в память о нашей встрече подарить вам кое-что от себя, – Фурцева вынула картонный футляр, выстланный внутри ватой, где лежала федоскинская шкатулка, открыла его и пододвинула Цзян Цин.

– Чудесно! – восхитилась жена вождя.

– И это вам, – Екатерина Алексеевна достала янтарное ожерелье с браслетом и сережками.

– Чудо! – залюбовалась китаянка, ее миндалевидные глаза потеплели. – Это янтарь?

– Да.

– У меня никогда не было янтаря! – Она приложила ожерелье к груди и посмотрелась в зеркало над сервантом. На черном шелке янтарь выглядел по-царски.

По всему было видно, что жена Председателя Китая довольна. Цзян Цин с нескрываемым любопытством смотрела на сидящую напротив женщину, также очень привлекательную. Китаянка сразу обратила внимание на ее безупречную внешность. Накануне ей сказали, что ее хочет посетить член Президиума Центрального Комитета, а пришла эта интересная особа.

– Вы член Президиума ЦК?

– Кандидат в члены Президиума и Секретарь Центрального Комитета, – уточнила Екатерина Алексеевна.

– Но вы представились как первый секретарь Московского горкома?

– К тому же я первый секретарь Московского городского комитета Коммунистической партии, – подтвердила Фурцева.

«Чья она любовница? – пыталась угадать китаянка. – Хрущева или Булганина? Не может же такая картинка быть столь разумна?»

Глаза актрисы смотрели с нескрываемым интересом.

– Как проходит лечение?

– Обследование.

– Да, обследование, извините! – поправилась Екатерина Алексеевна.

– Я плохо сплю, мучает бессонница. Врачи считают, что у меня чрезмерное нервное напряжение, а как снять его, не говорят, – нахмурилась больная. – Когда меняю обстановку, начинаю лучше спать. Москва мне на пользу. Очень люблю ваш Крым, Черное море.

Со времен Сталина в Мисхоре за Председателем КПК был закреплен Юсуповский дворец, несколько раз, под фамилией Юсупова, там гостила его жена.

– Не желаете глоток коньяка? – предложила Цзян Цин.

Фурцева кивнула. По бокалам разлили коньяк.

– За революцию во всем мире! – произнесла супруга китайского вождя.

– За революцию! – отозвалась Екатерина Алексеевна.

По глотку выпили за Ленина и за Мао Цзэдуна.

– Приятно пить за таких выдающихся людей! – высказалась китаянка и неожиданно добавила: – Коньяк помогает спать.

– И для меня коньяк лекарство, – призналась Фурцева. – Я бы хотела пригласить вас в Музей изобразительных искусств, а потом на обед.

– Лучше пойдем в Музей революции, – став очень серьезной, ответила обворожительная товарищ Цзян Цин.

Кто бы мог подумать, что она, с виду сущий ангел, за любую, даже самую незначительную провинность немилосердно колотит своих слуг?


– Знаешь, какая она красивая? – лежа в кровати, сказала Екатерина Алексеевна Валере.

– Кто? – не понял Кротов.

– Она, жена товарища Мао Цзэдуна.

– По мне, китайцы все на одно лицо, – зевая, проговорил молодой человек и перевернулся на другой бок.

«Какая загадочная женщина. Властная, умная, обворожительная! А я? Так и истлею на работе, засохну – не вздохнуть, не продохнуть! Хорошо, что раз в неделю играю в теннис. Надо хотя бы два раза играть, и надо массаж делать, и еще бросить курить! Да, да, курить! Обязательно брошу! Не буду за собой следить, обаблюсь, превращусь в гиппопотама с умными глазами, а мне жить хочется! – Фурцева с грустью посмотрела на своего незатейливого любовника, который сладко посапывал рядом. – У Валеры бессонницы не бывает, прислонил голову к подушке и – спит!»

18 ноября, пятница

На этот раз к поездке в Дели готовились основательно. Последние три месяца на связи чуть ли не каждый день было посольство Индии, от Министерства иностранных дел туда бесконечно поступали новые и новые вводные. Недавний визит Джавахарлала Неру еще более сблизил Москву и Дели. Николай Александрович Булганин и Никита Сергеевич Хрущев откликнулись на предложение индийского руководителя совершить ответный визит, а заодно решили посетить Бирму и Афганистан. Время для поездки выбрали хорошее, не жаркое и без дождей. Такой обстоятельной поездкой по Азии Никита Сергеевич хотел продемонстрировать Мао Цзэдуну нарастающее влияние Советского Союза, сместить международную векторность в сторону Москвы. В последнее время Председатель Мао все громче подавал голос, пытаясь выставить себя благодетелем для многих миллионов людей.

После победы над гитлеровской Германией и Японией международный авторитет Советского Союза невероятно возрос, однако могущество это надо было поддерживать, постоянно напоминая о значимости и силе советской державы. Если скромно отмалчиваться, чувство восхищения притуплялось, а Мао Цзэдун с помощью беспринципных пропагандистов повсюду восхвалял и превозносил красный Китай. В регионах Индокитая, Среднего Востока и Океании СССР рисковал скатиться на второстепенные роли. Делегацию в Индию собрали внушительную.

– Покажем китайцу, кто есть кто! – высказался Первый Секретарь.

Члены советской делегации приехали во Внуково заранее и послушно ожидали появления первых лиц – Булганина и Хрущева. В законченной пристройке к зданию аэропорта, предназначенной специально для приемов и проводов правительства, царила суматоха. Ответственные за организацию поездки сбились с ног, количество членов делегации все время увеличивалось, а вчера сообщили, что полетит еще и булганинский повар, которому требовалось целых два места, он вез с собою кастрюли, ножи и кое-что из продуктов и ни при каких обстоятельствах не соглашался сдать груз в багаж. Николай Александрович начал худеть, а лучше, чем у его Игорька паровые котлетки ни у кого не получались. И еще началась чехарда с подарками, которые везли с большим запасом: ведь куда бы ни отправились председатель Совета министров и Первый Секретарь, требовалось вручать памятные сувениры. Оттого-то, от этих порою громоздких сувениров, все свободные места во втором салоне были забиты коробками, а теперь требовалось усадить туда повара. Взад-вперед ходили начальники и командовали. При министре Шепилове в МИДе не стало элементарного порядка, по его воле понабрали на руководящие должности новых людей, чуждых строгой мидовской дисциплины и эрудиции. Внешнеполитическое ведомство наполнилось выходцами из редакций газеты «Правда», журналов «Коммунист» и «Крокодил», научными сотрудниками, вот и пожинали плоды кадровой неразберихи в неразберихе натуральной.

– Посольства подстрахуют! – с раздражением высказался первый заместитель министра иностранных дел Громыко. Работая при Молотове и Вышинском, он не мог предположить неточности, недобросовестности, а тут – ляп за ляпом!

– Летим! – вылезая из машины и посмотрев в безоблачное небо, благодушно проговорил Булганин.

Николай Александрович был в белом костюме и держал в руках шляпу.

– Надо сфотографироваться, а то пресса ждет! Вылезай, Никита!

Первый Секретарь появился из салона автомобиля сразу за председателем Совета министров. Провожать Булганина и Хрущева приехали Молотов, Ворошилов, Каганович, Маленков, Микоян, Поспелов, Первухин, Сабуров, Суслов, Жуков, Серов, Косыгин, Малиновский, Горшков и Шелепин. В окружении провожающих Булганин с Хрущевым сфотографировались, снимки эти к вечеру появятся во всех советских газетах, облетят мир. В числе менее именитых провожающих оказался и зять Никиты Сергеевича, Алексей Иванович Аджубей. Заметив молодого человека, маршал Малиновский сразу направился к нему поинтересоваться, как растет сынок.

Дмитрий Трофимович Шепилов и Екатерина Алексеевна Фурцева вошли в состав делегации.

– Красавец! – любуясь истребителем, застывшем на летном поле, проговорил Николай Александрович.

Боевые «МИГи» обязательно сопровождали правительственные перелеты.

– Брат Степан сделал! – похвастался Микоян. – По летным и боевым качествам «МИГу-21» равных нет!

Булганин взял рюмку.

– За славных авиационных зодчих! – провозгласил председатель правительства. – Держись, враг!

– А где оракул? – имея в виду Хрущева, спросил маршал Жуков.

– Вещает! – улыбнулся Микоян.

У Никиты Сергеевича стало традицией давать обстоятельные интервью по любому поводу. «Надо разъяснять народу, что происходит, – доказывал он. – А то люди скажут – мы работаем, а наши начальники непонятно чем занимаются. А мы трудящимся отчет – так мол, и так!»

Первый Секретарь говорил не переставая. Его речи без сокращений публиковались в печати и иногда занимали полностью газету.

– Чего его Катька без настроения? – кивнув на Фурцеву Жуков.

– Хахаль гонял. Говорят, хотел топором зарубить, – усмехнулся Булганин.

– Она юркая! – с издевкой подметил маршал.

– Чего ржете? – спросил подошедший Хрущев.

– За Катьку переживаем. Достают ее мужики! – лыбился Георгий Константинович.

– Вы лучше об Индии думайте! – отрезал Хрущев.

– Николай Александрович, Никита Сергеевич! – позвал замуправделами Смиртюков. – Приглашаем на посадку!

– Иди первый, – уступил Хрущев. – Ты как-никак руководитель делегации.

Булганин надел шляпу, поправил на груди пиджака золотую звезду Героя Социалистического Труда, которую ему вручили в начале лета в связи с шестидесятилетием, и направился к выходу.

8 декабря, четверг

Анюта была беременна. Она не то чтобы пополнела, нет, скорее округлилась, более отчетливо выступил живот, груди стали большие и тяжелые, в движениях появилась размеренность, плавность, даже голос сделался мелодичен, певуч. Вся ее суть теперь подчинилась заветному таинству материнства, которым, как наградой, жалует женщину природа. И когда свершилось чудо зачатия, женщина преображалась, становилась иной, необычной, необъяснимой, недоступной, заключенная, как в крепости, в себе самой. И крепость эта – ее тело – должна вынашивать, оберегать во чреве драгоценное дитя. И лишь тому, чей ребенок шевельнулся под сердцем, счастливо покорялась супруга, лишь один, избранный, был необходим, желанен и дорог, и потому еще он был желанен и дорог, что только самому близкому человеку женщина отдавала себя без остатка, погружаясь в безумства любви – ведь возлюбленный есть часть заветного плода, вселенского таинства. Оттого Ванечкины голубые глаза, улыбчивые губы, бережные прикосновения были бесконечно желанны, и было ему все позволено и разрешено, даже то, о чем неловко говорить. Лишь долгожданный ребеночек и милый возлюбленный делали мир бесценным, а все остальное не имело никакого значения!

«Жду дитя, жду дитя! Жду, жду, жду!» – радостно отзывалось сердечко.

В комнату постучали.

– Анна Витальевна!

Она запахнула халат и выглянула за дверь. За дверью стояла горничная.

– Елки приехали, куда выгружать?

– Елки? – нахмурила лобик Аня. – Ну, конечно, ведь Новый год на носу! Сейчас иду.

Не торопясь, она сошла вниз.

– Одну в столовую поставим, а другую оставим на улице, перед входом. Большие они?

– Агромныя! – отозвалась горничная.

Анна Витальевна выглянула в окно, но стекло было сплошь исчерчено непроглядным узором мороза. Пришлось накинуть шубу и выйти на крыльцо. Из грузовика выгружали елки.

– Самую высокую сюда, перед входом поставим, – указала хозяйка, – а меньшую – в дом!

Из «Победы», которая стояла, поравнявшись с грузовиком, проворно выскочил лысоватый мужчина, в суматохе он забыл надеть шапку.

– Какую в дом нести, Анна Витальевна?

Аня сразу узнала в сутулой фигуре усовского директора. Он так суетился, помогая с выгрузкой, что шарф его, зацепившись за колючие ветки, слетел на землю и был бы обязательно затоптан неуклюжими рабочими, если бы прыщавый водитель не спас его, подобрав.

– Шарф потеряли! – услужливо промямлил он.

– Да какой шарф, погоди!

Директор руководил разгрузкой и краем глаза косился на Аню. Жена Серова развернулась и ушла в дом.

– Черт его принес! – в сердцах ругнулась она.

За это время девушка ни разу не вспомнила обидчика, а тут он сам заявился.

«Развратник! Что ему надо?!»

Не удостоенный хозяйского внимания, директор послонялся около машины и уехал. Испортил он настроение Анечке, здорово испортил!

Когда елки установили на места, Анна Витальевна с работницами принялась за их украшательство – четыре ящика замечательных немецких игрушек прислал на дачу заботливый муж. Провозились часа полтора, но зато какие елки стали нарядные – любо-дорого смотреть! Под одной, той, что в доме, стоял Дед Мороз, раскрашенный в красный цвет, вернее, шуба у него была красная. Широкая седая борода с усами, за плечами фиолетовый с золотистыми звездочками мешок с подарками, рядом Снегурочка – ну прелесть какая!

Умаялась Аня, наряжая, но зато какое удовольствие получила! Жили они с матерью небогато, по-деревенски, как жили тысячи крестьянских семей, и поэтому к игрушкам, которых никогда раньше не было, относилась с трепетом. Деревенские дети сами мастерили себе игрушки, девочки делали тряпичных кукол, а мальчишки вырезали из дерева ружья и солдат. И вот теперь, столкнувшись с настоящими куклами в нарядных платьицах, с плюшевыми мишками, лошадками-качалками, дивными елочными украшеньями, Анюта замирала от счастья! Ей хотелось взять каждую игрушку в руки, прижаться к ней щекой и радоваться детской искренней радостью. У ее мальчика (Аня почему-то была убеждена, что у них с Ваней родится мальчик) непременно будет много игрушек!

Отдохнув, последнее время Анюта стала здорово уставать, она вызвала машину, чтобы поехать в Жуковку, к подруге, которая заведовала библиотекой в сельском клубе. После визита Ильина на душе остался тяжелый осадок. В гостиной зазвонил телефон.

– Алло! – ответила Аня.

– Как ты, заинька? Скучаешь без папы?

Ванечка звонил! Аня несказанно радовалась, когда слышала его ласковый голос.

– Очень скучаю!

– Сегодня жди не раньше восьми.

– Жаль!

– Игрушек хватило?

– И игрушек хватило, и огоньков. Огоньки так сказочно светятся!

Голос жены показался мужу озабоченным.

– У тебя все в порядке?

Анечка вздохнула.

– Представляешь, к нам елки привез мой мучитель.

– Какой мучитель? – не понял Серов.

– Усовский директор!

– Шутишь?! – обомлел Иван Александрович.

– Нет! – Аня всхлипнула. – Я расстроилась!

– Вот мерзавец!

– Не ругайся, Ванечка, тебе плохие слова не идут.

– Да как он посмел! Я ему яйца оторву! – рассвирепел муж.

– Ванечка!

На хищном лице генерала ходили желваки, он обожал свою ласковую жену, обожествлял ее. Ни с одной женщиной ему не было так хорошо, так умиротворенно, легко и спокойно, как с ней, а ведь женщин у Ивана Александровича было предостаточно. С Анютой он не чувствовал лет, он будто становился моложе, хотелось жить, радоваться, летать от счастья, которое наконец улыбнулось. Точно как и она, он мечтал о ребенке. Почти каждый день, с первой встречи, они были близки. Когда супруг касался жены, когда плавно притягивал родную ближе, сердце начинало бешено колотиться, кровь вскипала, он проваливался в блаженство, а после, затаив дыхание, долго не мог на нее налюбоваться. Каждую минуту муж желал быть рядом, разговаривать, целовать, ласкать, получая ласку в ответ, и вот какая-то мразь вторгалась в его личную жизнь, оскверняя самое святое, самое чистое!

– Не делай ничего нехорошего, Ванечка! – умоляла Анюта.

– Люблю тебя! – отозвался муж и повесил трубку.


Серов с каменным лицом сидел в кабинете.

– Негодяй, негодяй! – повторял Иван Александрович.

Он вызвал помощника. Подполковник вытянулся по стойке смирно.

– Поедешь в цековский поселок Усово, возьмешь за шкирку ихнего директора и притащишь ко мне! – хмуро распорядился генерал.

– Слушаюсь! – по суровому виду начальника офицер понял, что действовать надо без проволочек.

Запихивая в машину Михаила Аркадьевича, подполковник крепко пихнул его плечом, лысый директор с размаха врезался в автомобильную стойку между дверьми, набив на лбу шишку. Рослый подполковник сделал вид, что толкнул его так как поскользнулся, и набросился на усовского начальника:

– Чего снег не чистишь?!

Когда директора привезли на Лубянку, пленник сделался бледный, как смерть. Находясь в мрачном здании, он многое передумал, перед глазами пронеслась целая жизнь. Михаил Аркадьевич осознал, какой он подлец, какая дрянь, понял, что ему пришел конец, и что он заслужил этот бесславный конец по справедливости, и нет ему снисхождения! Он раскаялся. Ему было жалко своих очаровательных, изумительно похожих на папу мальчиков, он понял, как мало уделял им внимания, каким плохим отцом был. Работая на ответственной должности в хозяйственном аппарате ЦК, месяцами не показывался дома, детишек воспитывала раздраженная, до предела озлобленная жена, которой со всех сторон нашептывали о его похождениях, и если бы не суровая директорская мама, всегда выгораживающая сына и забиравшая внуков по выходным, детишкам пришлось бы совсем худо. Михаил Аркадьевич начал всхлипывать, в спину его подталкивали грубые руки, подгоняли резкие окрики:

– Шевелись! Быстро! Быстро! – он на ватных ногах шагал по коридорам.

Наконец на шестом этаже, открылись тяжелые двери, и он вступил в огромный кабинет.

– Выйди! – приказал помощнику властный голос.

Подполковник удалился. Михаил Аркадьевич грохнулся на колени и заревел.

– Боишься, сука! – вставая из-за стола, выдавил Серов и, подойдя ближе, с размаху врезал директору справа. Удар вышел смазанным. Директор брякнулся на ковер и от страха захрипел. Хрип и рыдания наполняли кабинет. Серов склонился над ним: – Прибью здесь! – и еще раз ударил, но уже не сильно, скорее для острастки.

Давно он не бил людей, разучился, не получалось, как надо, а раньше бил сразу на убой.

С тех пор как Иван Александрович стал жить с Анютой, в нем многое переменилось. С какой радостью жена встречала мужа на пороге, как лучились ее глаза! И несокрушимый железный человек, участвовавший в самых гадких деяниях, не верящий ни в дружбу, ни в правду, ни в Бога, ни в дьявола, стал оттаивать. Его огрубевшее, точно у Кая, сердце, очнувшееся после поцелуя Герды, начинало вбирать силу горячих признаний, неподдельных искрящихся чувств. Все вокруг – люди, природа, оживало, наполнялось искренностью и солнцем.

Генерал склонился над поверженным. Человек на полу рыдал.

«Хватит с него!» – решил Серов и вернулся за письменный стол.

– Вставай!

Михаил Аркадьевич с трудом поднялся, он был жалок, унижен, от страха он намочил штаны.

– Чего приперся ко мне?

– Я, я… – заикался директор и вдруг выпалил: – Я на Анну Витальевну хотел посмотреть.

– Чего?! – взревел Серов, кровь в нем снова заклокотала.

– Не верил, что она жена ваша, думал, врут. Я искал ее!

– Кого, мою Аню?! Зачем искал?! – Иван Александрович был готов вырвать из обидчика душу!

– Не мог поверить, что она навсегда убежала, думал, уехала в деревню к родственникам, – Михаил Аркадьевич вскинул голову. – Влюбился я в Аню, вот и хотел проверить, не врут ли люди, что она с вами.

Серов не мог поверить ушам. Этот тип влюблен в его жену?!

Усовский директор всхлипывал:

– Я больше вас не побеспокою… – заикался мужчина. – Простите!

– Тебя прибить? – хмуро спросил Серов.

– Я рад за вас, – шмыгал носом директор. Отек от удара сполз с глаза на щеку и сделался лиловым.

Иван Александрович нажал кнопку скрытого звонка, в дверях появился подполковник.

– Вези обратно, – велел генерал. – Чтоб я про тебя забыл! – напоследок проговорил он.

Когда директора увели, Серов долго тер виски.

«Надо ж, втюрился в Аню!»

Он больше не злился, ему было даже приятно, что его жена так гипнотически действует на мужчин, даже на таких прожженных. Не случайно Нина Петровна удалила ее с дачи. Иван Александрович самодовольно заулыбался:

– Она у меня клад! Моя и только моя девочка!

Генерал набрал дачу. Анюта уже вернулась от подруги.

– Не будет гусь лапчатый больше тебе надоедать.

– Ты ему плохо не сделал?

– Ничего я не сделал, хотел врезать промеж рогов, но сдержался, – соврал Иван Александрович. – Поговорили по-мужски. Он объяснил, что из Управления делами велели елки везти, ну, он и привез, подхалим засратый!

– Бог с ним, я его давно простила. Не было бы его, я бы тебя не встретила! Ты домой едешь?

– Лечу!

13 декабря, четверг

У Хрущева разболелась голова, Президиум ЦК прошел на повышенных тонах. Шепилов доложил, что в Организацию Объединенных Наций приняты 18 государств: Албания, Финляндия, Монголия, Трансиордания, Ирландия, Португалия, Венгрия, Италия, Австрия, Румыния, Болгария, Цейлон, Непал, Ливия, Камбоджа, Лаос, Испания, Япония. Из них всего пять социалистических, хотя Цейлон, Непал, Ливию, Камбоджу, Лаос и Финляндию можно постепенно перетянуть на свою сторону, но ведь это целое дело, и перетянешь ли всех? Молотов задавал Шепилову каверзные вопросы, давил, стремясь доказать, что Дмитрий Трофимович абсолютно некомпетентен на посту министра иностранных дел.

На сто миллионов долларов утвердили кредит Афганистану. Колоссальные деньги, но Афганистан, бесспорно, станет надежным союзником, к тому же он – сосед. Коммунистическую Россию, как независимое государство, афганцы признали первыми. А какой теплый прием был в Кабуле, точно как в Индии, машину Булганина и Хрущева чуть ли не тянули на руках! Хорошие отношения сложились с Суданом, там СССР готовился добывать уран. В Судан также условились послать деньги.

Булганин внес предложение сократить 31 декабря рабочий день на два часа.

– Да как сокращать, если траты кругом! – завопил Каганович. – Нельзя сокращать!

– Не время расхолаживаться! – прорицательно бросил Маленков. – Я без лимита часов работаю, сижу на работе с утра до ночи.

– Народу надо идти навстречу! – высказался Микоян.

– Потом никого работать не заставишь! – не уступал Молотов.

– Давайте сократим, Вячеслав Михайлович, ведь праздник! – настаивал Николай Александрович.

– Ты еще скажи субботу выходным сделать!

– Это нет, нет!

– Торопимся, по-моему, – высказался Ворошилов. – Может, на следующий год так поступим.

– И субботу надо делать выходным! – буркнул Булганин.

– Нарушаем регламент, в повестке дня эти вопросы не заявлены! – оборвал полемику Молотов.

После бурного обсуждения приняли решение отменить плату за обучение в старших классах школ, а также в высших учебных заведениях и профтехучилищах. Плата эта была установлена при Сталине. Также о новогоднем приеме в Кремле переговорили, решили позвать на прием иностранных послов с женами, чтобы лишний раз продемонстрировать открытость и лояльность.

– А иностранных корреспондентов не звать! – прорычал Молотов. – Нечего им в Кремле делать, все равно наш праздник очернят!

– Поддерживаю! – кивал Ворошилов.

– А как в Индии было, что особо запомнилось? – поинтересовался Каганович, который без конца колесил по стране, а вот за границу за год так и не выбрался.

– Есть там чудеса, Лазарь Моисеевич, много чудес. Посмотрели великолепный дворец в Агре. Оказывается, он построен узбекскими мастерами во время четвертой династии Моголов, – блеснул знаниями Никита Сергеевич. – Еще магараджу видели. Индусы к прежним хозяевам гуманно относятся, не пустили в расход, как мы.

– Что магараджа?

– Прощелыга! – заключил Хрущев. – В целом поездка стоящая, к социализму индусы тянутся. И послы наши на месте, я нашими послами в Индии, Бирме и Афганистане доволен, четко работу ведут. За эти двадцать дней мы с Николаем Александровичем 29 тысяч километров пролетели, думаю справедливо летчиков и чекистов наградить и выдать по премии.

Отчет Булганина и Хрущева по итогам поездки в Индию, Бирму и Афганистан признали положительным. Постановили, что с новогодним обращением к гражданам по радио обратится Климент Ефремович Ворошилов.

По дороге домой Хрущев с Булганиным как всегда ехали вместе.

– Ты видал, как Молотов круто поворачивает: это так, а тут – так! Сошел с рельс!

– Да, закусил удила. Злится, что мы его никуда не берем, – определил Николай Александрович.

– И хер с ним!

Николай Александрович покорно пожимал плечами.

– Мне б, Коля, про украинские рубахи не позабыть, завтра Косыгину про них скажу.

– Про какие рубахи? – не понял Булганин.

– В Бирме пообещал. Отошлем туда штук пятьсот, может они станут подобные шить. Ведь удобные какие! Я в украинской вышиванке все лето проходил, одно удовольствие!

Загрузка...