Царство красоты

Глава 15. Неожиданность

Софи была совершенно права по поводу депрессии: она почти сразу накрыла меня своей тёмно-серой вуалью, и я наверняка запутался бы в её длинных фалдах, если бы не работа.

Отцовский монстр, без устали поглощающий мелких обитателей рынка, оказался целиком на моём попечении. Глава компании устранился так полно, как только мог, предоставив мне все свои полномочия и владения, включая знаменитый своей красотой и масштабами кабинет. Никому из бизнесменов ещё не удавалось так очаровывать партнёров своим рабочим пространством.

Мой отец действительно особенный человек, и только теперь я понимаю, насколько он уникален. Его алгоритм покорения мира не похож ни на один другой и складывает свой собственный пазл из деталей, открытых, изобретённых, метко подмеченных отцовским острым умом. Ни одна важная сделка, проведённая в его кабинете, не была провалена, и его убранство вкупе со зрелищностью панорамных видов сыграли в этом не последнюю роль. Многие компании располагают бизнес площадями в небоскрёбах, но только кабинет моего отца стал своего рода легендой в Сиэтле, воплощая собой не только эталон эстетики, но и успешность, силу, власть.

Теперь в этой власти весь я. Нужно отдать должное, отцовский ген работает исправно. Никто из работников махины и раньше не воспринимал меня юнцом-практикантом, а теперь и вовсе каким-то образом все до единого увидели во мне преемника. Слухи есть слухи, и они всегда рождаются сами по себе, но в моём случае сыграли мне на руку: кто-то решил, что именно мне достанется пост президента со всеми вытекающими.

Поэтому проблем с авторитетом ни перед подчинёнными, ни во взаимодействии с партнёрами у меня нет — все контакты проходят более чем гладко и на удивление результативно.

Я работаю и стараюсь ни о чём не думать, но не все наши устремления заканчиваются успехами.

В моём мозгу, памяти и желаниях живёт… Софья!

Я не знаю, как назвать то, что со мной происходит, каким словом обозначить ежесекундно преследующее меня желание увидеть её, поговорить, перекинуться парочкой текстовых сообщений. Я почти всегда занят в офисе, на встречах и командировках, Софи уже давно учится и работает в госпитале Нью-Йорка.

Она попросила меня не звонить, но писать не запрещала, и иногда, когда совсем невмоготу, я пишу ей и через время всегда получаю ответ. Мы говорим ни о чём, чаще о погоде или планах на вечер, которые в моём случае всегда одни и те же — завалиться спать. Софи смеётся и удивляется тому, как я умудрился трансформироваться из «крутого парня» в такого «зануду».

Жизнь потеряла для меня краски и оттенки, превратившись в одну бесконечную монохромную киноленту, и я вынужден быть всегда сосредоточенным и сфокусированным на её кадрах, чтобы не подвести отца, не завалить его бизнес. Мне интересно то, что я делаю, и, вероятно, именно поэтому у меня получается всё, за что берусь. Но с каждым днём осознание растущей в душе пустоты давит всё сильнее и сильнее, и я уже не могу скрыть от себя самого факт отсутствия в моей жизни ценностей, ориентира, к которому мне нужно двигаться.

Семья. Как много в этом слове смысла, чувств, эмоций. И я, наконец, подошёл к той точке, когда каждый мужчина рано или поздно понимает: я готов.

И я не просто готов, моя мужская сущность уже остро нуждается в реализации. Детство, каким бы оно ни было, осталось в прошлом, и теперь мне необходимо собственное гнездо, такое, как у отца.

В декабре я ищу подарок для Лурдес в одном из шумных городских моллов и случайно сталкиваюсь с Филиппой.

— Что, и на этот раз дико занят, чтобы пообедать? — подначивает.

— Почему, нет! Вполне свободен.

— Подарок точно для сестры?

— А для кого ещё?

— Для девушки…

Я улыбаюсь и, не знаю сам зачем, даю ей надежду одной только фразой:

— У меня нет девушки.

И она загорается. Как новогодняя ёлка, сверху донизу увешанная китайскими гирляндами. Мы проводим вместе пару часов, выбирая подарки: я для Лурдес, а Фил уже готовится к Рождеству.

Мы договариваемся о встрече в один из свободных её вечеров на неделе, потому что мои вечера доступны все до единого. Приятный ужин в ресторане, интересная беседа с Фил, с которой всегда есть о чём поговорить, проведённый с пользой вечер с планами плавно перейти к сексу у меня или у неё дома. Филиппа сияет предвкушением, это видно невооружённым глазом, и чем сильнее ослепляет меня её внутренний свет, тем чётче я понимаю, что не желаю видеть эту женщину в своей квартире. Я не хочу, чтобы она пользовалась моей ванной, ела из моей посуды, надевала мои футболки, но главное — чтобы ложилась в мою постель.

Филиппа — привлекательная женщина, проблема не в ней, проблема во мне. Я не социопат и не импотент, моё здоровье, как и вес, давно вернулись обратно, превратив в мужчину в полном расцвете сил. Даже Фил это сразу отметила при встрече, сфокусировав свой взгляд на мышцах моих рук: я трижды в неделю занимаюсь спортом и слежу за питанием. Со мной всё в порядке с точки зрения мужской силы и физиологии.

Моя проблема в другом: я вижу в своих мечтах, а иногда даже и снах, одну вполне конкретную девушку, вернее, давно уже женщину… Она живёт в моей квартире, пользуется моими вещами, потому что я так хочу, и каждое утро, прежде, чем открыть глаза, я представляю себе её спящей рядом на соседней подушке… Или стоящей рядом со мной в душе так близко, что мне видны капли на её коже, пряди мокрых волос…

Мне нравятся эти фантазии, но пугает ощущение странной тянущей боли в груди всякий раз, как память отрезвляет реальностью.

Несколько месяцев спустя, вечером, получаю сообщение от Лурдес:

Lu: «Привет, братик! Надеюсь, у тебя найдётся немного свободного времени, чтобы навестить родителей?»

Ash: «А что случилось?»

Lu: «Ну как что, отец болен, отец лечится! Я думаю, нам нужно всем собраться и съездить к нему, проявить, так сказать, уважение!»

Ash: «Я так понял, он не очень хотел нашего там присутствия…»

Lu: «Ну мало ли, чего он там хотел или не хотел! Не всё ж ему решать! Ты сможешь или нет?»

Ash: «Смогу».

Lu: «Ну вот и отлично, тогда покупаю на эту среду билет для тебя, встречаемся в аэропорту в 18:30!»

Спустя час после этого диалога получаю сообщение от Софьи:

Sophie: «Привет, Эштон. Ты давно общался с Лурдес?»

Ash: «Час назад».

Sophie: «Ага, значит, она и тебя ангажировала ехать к отцу!»

Ash: «Так точно».

Sophie: «Едешь?»

Ash: «Конечно».

Sophie: «А что стряслось, ему хуже?»

Ash: «Я не знаю, Лурдес ничего толком не сказала».

Sophie: «Мне тоже, и поэтому я вся на нервах. Наверное, у папы ухудшение, и он скрывает это от нас…»

Я на расстоянии почувствовал, что Софи в этот момент, должно быть, умывается слезами.

Ash: «Софи, ты плачешь?»

Sophie: «Угу».

Ash: «Прекращай! Никто ни разу не сказал, что ему хуже! Лурдес права, нужно съездить и увидеть его самим».

Sophie: «Он просил меня не приезжать. Очень просил. Я даже не знаю, как теперь быть… Лурдес никогда не уважает чужих желаний, но так нельзя! И я отца очень хорошо понимаю: мне бы тоже не хотелось, чтобы мои дети увидели меня худой, без волос… со всеми признаками рака налицо!»

Ash: «Софи, ты видишь эти картины каждый день…»

Sophie: «Да, но это всё не близкие люди! Это совсем разные вещи! Ему будет больно от нашей жалости, от наших переживаний… Я знаю точно, что единственный человек, которого он хотел бы видеть рядом, будучи в таком состоянии — это мама. Я бы на его месте тоже так хотела…»

Они действительно похожи. Именно в такие моменты понимаешь, насколько много в них сходства, когда дело касается главных, ключевых в жизни вещей.

Ash: «Я думаю, что ему придётся потерпеть неудобства от нашего слёта. Они уже полгода там, и это слишком большой срок, чтобы ни разу не увидеть близких. Поэтому я поеду, и надеюсь, что и ты тоже».

Sophie: «Ладно, раз все едут, еду и я».

Ash: «Вот и отлично. Завтра в 18:30 в аэропорту?»

Sophie: «Да».

Ash: «Тогда увидимся?»

Sophie: «Увидимся».

И мне почему-то хочется добавить ещё: «Целую» или хотя бы «обнимаю». Интересно, откуда всё это во мне взялось?

Лурдес ведёт нас по известному ей одной маршруту. Откуда знает родительский адрес — тайна, в которой моя темноволосая сестра не желает признаваться.

Наконец, мы добираемся до места, отыскиваем многоквартирный дом, находящийся прямо напротив огромного медицинского комплекса, и я замечаю, что слово «онкология» или «онкологический» нигде не указано.

Мы поднимаемся частично в лифте, частично пешком на самый последний пятый этаж и оказываемся перед дверью в кондо. Лурдес звонит и спустя пару секунд дверь открывается, чтобы явить нам отца, пребывающего в самом глубоком своём удивлении, на какое он способен.

— Лурдес?! Соня?! Алёша?! Эштон?! Аннабель?! — он и рад и шокирован одновременно.

— Да, пап. Мы все тут, мы все на месте. И хотим убедиться, что и вы с мамой всё ещё имеетесь у нас в наличии!

Отец отступает в сторону, пропуская нас в квартиру:

— Входите, раз уж приехали, — смеётся. И этот смех будто на грани истерики.

— Пап, а ты совсем не выглядишь больным! Я думала, ты будешь лысым! — из всех нас самой первой высказать свои подозрения решилась Аннабель.

— А ты хочешь меня таким увидеть?

— Нет, ну просто все, кто лечится от этой болезни… они же лысые.

— Не все, дочь, вон, у Сони спроси.

— Да, Абби, только те, кто получает химиотерапию. А она показана не всем.

Мы входим вслед за отцом в просторную гостиную и обнаруживаем на огромном мягком диване Валерию…

Теперь настал наш черёд погрузиться в шок. Причём его сила имеет такие масштабы, что ни один из нас не в состоянии произнести ни слова.

— Какие вы молодцы, что приехали навестить отца, детки! — выдавливает, наконец, Лера и начинает плакать.

Соня тоже закрывает руками лицо.

— Так я и думала! — констатирует Лурдес.

Что ж, я тоже именно это и подозревал, дорогая моя сестра — не даром мы делим с тобой общую кровь! Да, подозрения у меня были давно, да что там, с самого начала они были.

Отца мы обнаружили без единого признака столь страшного заболевания, как онкология, зато сидящая… вернее, полулежащая на диване Валерия сильно беременна. На вид так полных семь-восемь месяцев.

— Вы с ума чокнулись, предки?! — подводит итог нашей миссии Алексей.

И в полнейшей тишине мы вдруг слышим тихий Сонин всхлип. Я едва удерживаю себя, чтобы не броситься к ней и не сжать в объятиях. Так вдруг непреодолимо захотелось, чтобы она всхлипывала не просто так, а в моё плечо… И я бы гладил её по голове… Целовал бы в лоб и шептал, что не плакать нужно, а радоваться…

— Как это вышло-то вообще?! Вы случайно или нарочно? — начинает свой допрос моя самая неугомонная сестра.

— Ну, давай мы сейчас ещё отчитаемся о нашей с отцом интимной жизни! — неожиданно нервно одёргивает её Валерия.

— Лерочка, ты же знаешь, тебе нельзя нервничать, — успевает мягко напомнить отец, но у Лурдес уже готово заключение:

— Ясно, значит, у вас была замороженная сперма в банке!

— Лурдес! — уже почти взвизгивает Валерия, буквально пунцовая от злости или…стыда, может быть?

Софи продолжает рыдать, и я не выдерживаю и кладу руку ей на поясницу… Это, конечно, недопустимый жест с моей стороны, но при сложившихся обстоятельствах…

— Какого чёрта ты беременеешь в таком возрасте, мам?! — Лурдес выжимает из себя всю доступную ей мягкость, но удаётся ей это с большим трудом.

Валерия протягивает руку, и отец, тут же поймав взглядом её жест, оказывается рядом, подставляет ей свою и помогает подняться, придерживая второй рукой за поясницу. В этом их взаимодействии очевидна долгая совместная практика — она, вероятно, всегда встаёт только с его помощью.

— Как же твои почки, мамочка?! — Аннабель тоже всхлипывает.

— Так! — не выдерживает отец. — Прошу всех успокоиться и прекратить мне здесь разводить панику и нестабильность! Маме это вредно!

Валерия начинает обнимать каждого из нас по очереди, а отец, тем временем, возвращает себе привычную роль управленца:

— Сейчас же все перестали рыдать и нападать на маму! У нас всё под контролем. И если кто-то не заметил, прямо напротив перинатальный центр. Один из лучших в мире, между прочим! Большую часть дня мы проводим под наблюдением и только вечером возвращаемся домой, так что прошу паникёров расслабиться!

— Ну ты, блин, мужииик, Алекс! — тянет Алексей. — Вот вы даёте…

— Учитесь, пока есть у кого! — предлагает отец с улыбкой.

— Папа, а ты лечишься? — серьёзный вопрос от не менее серьёзной Аннабель.

— Он уже вылечился, Аннабель! — отвечает за него Валерия. — У него была самая начальная стадия неприятного заболевания, мы вовремя приняли меры и… и все теперь здоровы!

— Кто там у вас? — не знаю, кто это спросил, но мне тоже интересно.

— Мы ждём мальчика! — объявляет отец с торжественной улыбкой.

— Серьёзно?! — Алексей едва сдерживает свои эмоции.

— А имя уже придумали? — Лурдес оставила своё негодование позади.

— Да, мы назовём его Амаэль! — улыбается Валерия.

— Никогда раньше не слышала этого имени. Что оно означает?

— Надежда. Это арабское имя. Мы с отцом услышали его уже здесь, и оба тут же решили, что это именно то, что нам нужно!

— Мам, но с тобой же всё будет в порядке?

— Будет, дочь, не переживай. Всё будет хорошо! — Валерия обнимает Лурдес, но глаза её прикованы к нам с Софи.

Я убираю свою руку. Не знаю, что думает обо мне Валерия после всего… но смотрит не так, как раньше. Это, в общем-то, нормально. Так и должно быть.

— Соняшик, ты чего такая… плачешь всё время? Радоваться нужно, когда новый человек в семью приходит.

— Я и плачу от радости, мам… Вы правильное имя выбрали: надежда — это он и есть, этот мальчик. Ваш долгожданный мальчик…

Я не всё знаю об их паре, только куски, эпизоды, отрывки, иногда просто намёки. Больше всех известно Софье — ей отец очень многое рассказал и продолжает рассказывать. Наверное, именно по этой причине она одна так расчувствовалась, что никак не может успокоиться.

Валерия располнела. У неё раза в два стала больше грудь… да и сама она почти в два раза больше. Никто из нас не решается сказать об этом вслух — все отца боятся, наверняка.

— Ты прекрасно выглядишь, Валери, — наконец, решаюсь и я произнести хоть что-нибудь.

И она улыбается мне… Господи, как это приятно, когда тебе улыбаются!

— Спасибо, Эштон! Я знаю, ты заметил, что я стала в два раза больше, но мне всё равно твои слова приятны!

— Лерочка, не говори так о себе, любимая! — тут же подскакивает к ней отец. — Ты сейчас самое прекрасное создание во Вселенной, я уже устал тебе это повторять!

Он старается обнять её, но она, похоже, уже устала от него. Выворачивается, но он не даёт, прижимает к себе и с улыбкой шепчет ей что-то на ухо. Она замирает, тоже улыбается и уже позволяет ему целовать себя, придерживать свой живот, спину…

Я ещё никогда не видел отца настолько мягким, даже в обществе Софи или самой Валерии при мне он чаще был сдержан. Но теперь бросается в глаза то, что он не в силах ограничивать себя даже при нас. Он сияет. Наверное, вся эта история с поздней беременностью Валерии каким-то образом зажгла в нём внутреннюю лампу… с мощностью солнца.

Я наблюдаю за ним весь вечер и обнаруживаю, что он не отходит от своей жены ни на шаг — контролирует каждое её движение, каждую фразу, адресованную ей, каждый заданный вопрос. Он — цербер, охраняющий храм, в котором спрятана древняя бесценная реликвия.

И он с трудом сдерживает свою нежность к жене, всякий раз, словно вспомнив о нас, останавливается — за эти месяцы, что они прожили здесь наедине он, по-видимому, совсем отвык скрывать свои чувства и эмоции в её адрес, привык к совсем иной роли — в этом пространстве он только муж и любовник, а дома был ещё и отцом, и президентом огромной компании.

Мне вдруг впервые становится ясно, что все его цели, мысли и желания сходятся в одной лишь точке, имя которой — Валерия. И я впервые не ревную. Я понимаю его. Откуда явилось это понимание — не знаю, но мне в данную секунду всё равно.

Всё моё существо, глядя на огромный беременный живот Валерии, вдруг как никогда остро испытывает потребность в отцовстве. Мне захотелось ребёнка. Безумно, как-то необъяснимо до слёз щемяще вдруг вылезло желание вот так же, как отец, оберегать свою собственную реликвию и чувствовать при этом необъятное удовлетворение и гордость оттого, что всё это настолько правильно! Нет ничего более правильного, чем это!

Вечером отец возится на кухне, готовя для Валерии витаминный напиток. Мы заказали пиццу и картошку фри, получив, правда, отцовский выговор за «неправильную» еду — он очень щепетилен в вопросах здорового питания… да и образа жизни тоже.

Мне удаётся занять удобную позицию в общем нашем распределении по комнате, так что я слышу, о чём говорят другие:

— Мам, как это вышло, расскажи. Неужели вы это планировали? — почти шёпотом спрашивает Софи.

— Нет, что ты! Нет, конечно! Ты что, Алекса не знаешь? Он быстрее застрелился бы, нежели пошёл на это сознательно!

— А как же тогда… он же стерилен, вроде…

Чёрт, а я и не знал об этом!

— Да вот так вот в жизни бывает, Соняш! Нет ничего надёжного в этом мире!

— Это невозможно, мам. Так не бывает!

Валерия смеётся:

— У нас с Алексом всё бывает!

— И всё-таки, врачи нашли объяснение?

— Да, нашли. Долго искать не пришлось — рентген ответил на все вопросы: у него там клипсы были установлены, и одна оказалась немного разжатой. В общем, если их сейчас снять, то… с одной своей стороны он ни разу не стерилен!

— Но ведь через два года после процедуры мужчина полностью теряет эту волшебную способность…

— Ну так в том-то и дело, что он потерял её только справа, а вот слева… всё это время продолжал функционировать в почти нормальном режиме. Короче, детородная функция до сих пор при нём.

— Как же вы не залетели до сих пор?

— А Бог уберёг, — Валерия смеётся. — На самом деле, если у меня и был шанс, то только теперь, когда всё окончательно зажило и восстановилось. Да и почки мои давно не давали о себе знать… Теперь вот только опомнились.

Софи смотрит на мать с недоверием.

— Да не смотри ты так, Сонь! Наши шансы забеременеть всё равно стремились к нулю — слишком малое количество нужного вещества для зачатия. То, как это вышло — просто чудо какое-то. Нет, технически всё было возможно, но вот вероятность — очень мала.

— И, тем не менее, это случилось…

— Не иначе как Провидение вмешалось! Я уже всерьёз во всё это верю! — смеётся.

Отец подходит к ним со стаканом, полным фруктовой смеси:

— Лерусь, тебе пора ужинать!

— Смотреть не могу на эту бурду!

— Ну же, не капризничай! Всего неделька осталась!

— Неделя?! — Софи вскидывает удивленно брови.

— Да, Соняш. У нас плановая операция через неделю, иначе мамины почки могут не выдержать… и не только они. Ещё немного осталось продержаться… — выдыхает отец.

И в этот момент я чувствую буквально в каждом его слове необъятные страхи, хотя он очень умело их скрывает.

Глава 16. Третий разговор с отцом

Уже поздно вечером, после того как всё наше семейство дружно отошло ко сну, я выхожу на небольшую террасу подышать воздухом и застаю там отца: он стоит, склонившись над перилами и положив голову на сложенные руки, выглядит так, словно давно чего-то ждёт.

— Переживаешь? — спрашиваю.

— Ты даже не можешь себе представить как… — отзывается, не поднимая головы.

— Днём ты выглядел уверенно.

— Сейчас это моя работа. Это самое главное, что мне нужно делать каждый день, а всё остальное — второстепенно.

— Как это вышло-то? — мне хочется знать и его версию.

— Грёбаная клипса разошлась!

Он поднимает голову, и только теперь я вижу всю ту усталость и измотанность, какие скопились в нём за эти последние месяцы:

— Если когда-нибудь решишься на эту процедуру, ни за что не соглашайся на клипсы! Режь так, чтоб уже наверняка! Иначе сохраняется вероятность вот такой ситуации, в какую сейчас попал я! Когда каждый день проклинаешь себя, а вроде как и не виноват…

— А зачем так радикально-то? Есть же презервативы, в конце концов, таблетки!

— Если речь о любимой женщине, то ни одно из этого не подходит. Первое — вообще ни разу не вариант! А второе… я лично не согласен травить свою женщину таблетками, воздействие которых до конца не изучено. Частота онкологических заболеваний принимает лавинообразный характер, особенно у детей, даже у новорожденных. Раньше такого не было, как и этих таблеток.

— Ну, это экология…

— Это всё вместе, но проверять на самом близком человеке и на своих детях — не мой вариант. И тебе не советую.

— Просто метод стерилизации слишком уж… не оставляет шансов! В какой-то момент это решение кажется правильным, а потом может произойти непредвиденное — развод, например. И твоя новая женщина может захотеть от тебя детей, а ты уже как бы… бракован!

— Так и есть. Поэтому думать нужно хорошо. В моём случае вариантов не было: или с ней до самого конца или вообще никак.

— Так любишь её?

Я скорее продышал эту фразу, нежели произнёс. Знаю и сам ответ, но давно хочу услышать от отца… то, как он относится к своей женщине.

И он отвечает мне:

— Женщина — главное в жизни любого мужчины. Не дети, не семья, и уж тем более не работа. Именно женщина определяет то, кто мы есть, кем станем, как проживём свою жизнь, какими будут наши дети, дни, ночи, годы. Я свой выбор сделал с самого начала правильно, правда, обстоятельства были не на моей стороне, и, тем не менее, не всем так везёт! Но я точно знал, что никаких других уже никогда не будет, поэтому решение было хорошо взвешенным и осознанным. После Лериных родов решу этот вопрос надёжно кардинальным методом, иначе она будет до самой смерти беременеть… — смеётся.

— Помнишь, ты как-то признался, что искал Валерию… в юности.

— Да, было такое.

— Я бы хотел знать, что было дальше…

— Нашёл, максимально приблизился, построил для неё дом, предложил свою руку, но она не захотела меня.

— Почему?

— Потому что не поверила. Но это — наш с ней персональный случай: так её воспитала семья, и так сам по себе вырос я, искривлённый соблазнами. Наши миры не то что не совпадали, а были противоположны друг другу. Я старался соответствовать ей, но, как оказалось, недостаточно. Мудрости не хватило, знаний о нормальной семейной жизни. Я представлял себе её только в теории, потому что с пяти лет рос в чужой неполной семье, где все окружающие меня близкие болели своими внутренними болезнями. И… это каким-то образом вошло и в меня — стремление жалеть себя, болеть этой жалостью к самому себе. Если смотреть объективно, то именно так я и прожил часть своей жизни. И только в те моменты, когда хватало смелости признаться самому себе, что все неудачи — по большей части мною же и заслужены, только тогда я начинал шевелиться, что-то предпринимать, чтобы изменить ситуацию и приблизить её к той, какая нужна мне, а не моей страдальческой сущности.

— Например?

— Не все эти поступки достойные, но то, что начал искать девушку, которую всегда хотел, было самым верным решением — я дал шанс нам обоим иметь нечто большее, чем серое фальшивое счастье.

— Серое?

— Да, Эштон, серое. Таким счастьем живут пары, между которыми нет магии. Либо её не было с самого начала, либо она исчезла со временем.

— Если верить в твою теорию, что пара — это двое предназначенных друг другу людей, то магия между ними не должна исчезать.

Он смеётся.

— Это же всё женские сказки, Эштон! Ты веришь в истинные пары? Я — нет. Я верю в подходящих духовно и физически друг другу людей, а всё остальное, включая долгую любовь — это работа. Самая настоящая упорная работа двоих, которые всю свою жизнь продолжают двигаться навстречу друг другу, а не в противоположные стороны, и даже не в одном направлении. В каждом твоём поступке, в каждом твоём жесте должно быть желание и стремление сохранить магию.

— Я так и не понял до конца, что ты вкладываешь в свою магию?

— Изначально, это сексуальное влечение. Когда два человека встречаются впервые, их притягивает друг к другу алгоритм, написанный природой или Создателем, это уж кто во что верит. В первую очередь, это образ — у каждого он свой: для меня моя женщина самая красивая, для тебя она может быть непривлекательной или даже отталкивающей. Увидел глазами, понял что нравится, дальше возникает желание приблизиться. Зачем? Чтобы идентифицировать запах — это уже доказано и наукой: в нас заложен механизм определения партнёра, способного дать здоровое потомство. Мы — всего лишь части живой системы планеты и функционируем по общим её правилам. Подходящие гены ищут друг друга, и для эффективного поиска у них есть свои методы и инструменты. Симпатия и влечение делают своё дело — двое ложатся в постель, и вот там, если пара совместима, включается магия: будет страсть, будет любовь. Но страсть недолговечна, она подобна вспышке, и когда выгорает, остаётся любовь. И если её беречь, она сможет длиться вечно: даже когда двое проживших счастливый брак умирают, любовь остаётся в их детях, в их семьях и умении любить, потому что этому учатся у родителей. Поэтому любовь нужно беречь.

— Как?

— Всеми силами избегать ошибок. Стремиться сделать жизнь близкого настолько счастливой, насколько это возможно. Однажды возникшую магию можно только растратить, вернуть — никогда. Ни один твой даже самый геройский поступок уже не вернёт ни одного атома в вашу уникальную сферу. И вы пронесёте в своих руках ровно столько света, сколько сможете сохранить. А этим светом вы и освещаете свой путь. Чем больше его будет — тем дальше уйдёте, тем интереснее и счастливее будет ваша жизнь. Те пары, у которых его не остаётся, бредут в темноте и теряют друг друга. Иногда находят магию в другом месте, у них снова появляется свет, но запомни, он никогда не бывает таким ярким, как в тот, самый первый раз. У меня было его столько, что едва не ослеп, и потом месяцы в себя прийти не мог. Только девушки моей не было — пришла ниоткуда и ушла в никуда. Спустя семь долгих лет, выкупавшись в тошнотворном безразличии ко всем прочим, начал искать её и ровно через год, когда уже почти отчаялся, нашёл.

— Как ты бережёшь свой свет?

— Мелочами. Всего лишь мелочами.

— Какими?

— Ну… — вздыхает, — я бы сказал: стараюсь уделять ей больше внимания, но это не мой случай — меня к ней тянет с такой неимоверной силой, что это скорее она уделяет мне внимание, а не я ей. Но в других парах именно мужчина чаще отвлекается на работу, не замечая, что женщина обижена.

— Но если потакать всем их желаниям, то…

— Поэтому я и сказал: движение навстречу друг другу. Моя Лера очень сильно на меня обижена, и я действительно сделал с ней непростительное. Но она провела титаническую работу над собой: заставила себя простить и сделала это не ради себя или меня, а ради нас обоих. Я погибал без неё, но и она уже в тридцать пять поняла, что её жизнь, её счастье возможны только в том случае, если рядом буду я. Именно я, не кто-то иной, потому что мы — пара. Но эта обида, вернее её отголоски, так и остались в её душе и будут там всегда — это моя плата за содеянное. Поэтому когда она злится на меня, а порой бывает настоящей фурией, я просто терплю и молча принимаю весь её негатив, впитываю его как губка и гашу. И всякий раз повторяю себе: ты заслужил, терпи, это — твой крест, твоя кара, твоё наказание. Я — единственный, с кем она так обращается. Она — единственная, кому я позволяю такое обращение. Это — наш уникальный баланс: её обиде нужен выход, иначе она станет жрать её изнутри. А для меня главное в жизни — видеть её в своей постели, когда просыпаюсь, в кресле напротив, когда мы завтракаем, держать её руку, когда мы радуемся успехам наших детей, когда страдаем вместе с ними из-за их ошибок и болей. Моя жизнь — это её жизнь, это жизнь нашей пары. Для меня нет других возможностей, нет других вариантов. Я знал это с самого начала — мой отец сказал мне, но наша жизнь вошла в спокойную, счастливую гавань только в тот момент, когда эту истину поняла она. Поэтому я принимаю и всегда буду принимать всё, что она мне даст. И плохое и хорошее. Это — мой выбор, — улыбается.

— Ты подкаблучник…

Я вижу искреннюю радость в его глазах:

— Да! И мне на это совершенно наплевать. Мне глубоко наплевать на факт собственного расположения под каблуком женщины, в буквальном смысле вырвавшей меня с того света, когда я едва не умер из-за халатности врача; женщины, вытащившей моё больное тело из рака третьей стадии, кормившей меня маленькой детской ложечкой, потому что я не был в состоянии даже держать её в руках; женщины, заслонившей меня от чёрного яда окружавших нас людей, которых я считал друзьями или семьей. Она возвращала меня к жизни тысячи раз, и не важно, что это было: решительные поступки, на которые оказалась способна только она, или просто её улыбка, вовремя сказанное слово поддержки или же просто согласие быть рядом со мной. Каждый мой сегодняшний день — её заслуга. Не было бы меня сейчас вот здесь перед тобой, если бы ни она, и таких возможностей «не быть» у меня были десятки Эштон. И не имели бы мы с тобой даже шанса встретиться и узнать друг друга, если бы ни эта самая женщина, под каблук которой я самовольно влез, желая лишь одного — чтобы она была счастлива, чтобы и дальше находила в себе силы прощать, жить с тем, что я сделал с ней, и при этом ложиться в мою постель, искренне мне улыбаться, растить моих детей.

Мы смотрим друг другу в глаза, и он спрашивает:

— Хочешь знать, что я сделал?

— Да, — отвечаю, понимая, что он откроет мне то, что не открывал никому до меня, и чего я никогда не смогу узнать, если он сам не расскажет.

— Насилие бывает не только физическим, Эштон. Я свою женщину насиловал морально, и делал это целых два года. Опомнился, когда…

Его лицо перекошено, он хмурится, пытаясь сдержать… наверное, слёзы, потому что глаза у него красные, напускное спокойствие испарилось. Я понимаю, что он, говоря о том, о чём говорит, очевидно, не в состоянии себя контролировать, не может скрывать своих эмоций.

— …когда она высохла. Физически и духовно. Душа её умерла, от шикарного тела остались только кости, обтянутые кожей, и пустые глаза — даже боли в них не осталось… Только пустота…

Он сжимает губы так сильно, что кожа вокруг них становится белой, но это ему не помогает: по щеке ползёт крупная слеза, он тут же проводит ладонями по лицу, пытаясь это скрыть, а я от шока впервые увиденных его слёз не в состоянии произнести ни звука, хотя у меня тысячи вопросов: «Что? Как? Почему? Зачем?… если так любил её и продолжаешь любить?».

Ему нужно время, чтобы прийти в себя. Я его не тороплю.

— Знаю, знаю, что чем больше говорю, тем больше у тебя вопросов. Ситуация была та же, что и у тебя: я был на неё обижен, и в этой обиде сам себя довёл почти до ненависти. Ослеп, взбесился и сделал то, что сделал: она почти покончила с собой… Да я же и остановил, успел. Но женщину свою получил обратно без души, пустую, только оболочка осталась. А мне нужно было не тело её, а любовь. Да, Эштон, так же как и тебе, мне всю жизнь нужно было только одно — любовь. И, так же как и у тебя, было слишком много необоснованных претензий, а нужно было всего лишь включить мозги и держать всё под чётким контролем, потому что женщины, Эштон, существа эмоционально нестабильные по природе своей, отсюда и их непредсказуемые поступки, те самые, которые мы не понимаем и так ненавидим. Вся суть в том, как я сам для себя понял, что эта эмоциональность не зло — это лишь одна из сторон одной и той же медали. Мужчине нужна любовь, женское тепло — а это и есть её эмоции, но если он не умеет быть тем, кого она хочет в нём видеть, вся эта сила перетекает в опасное поле отрицательных эмоций. И тогда они, женщины, сбегают к другим мужикам, преследуют нас, проверяя телефоны и выворачивая карманы, подсыпая яд в суп или пряча от нас наших же детей — у каждой из них своё воображение и своя степень реакции на наши косяки. И мы поливаем их грязью, наказываем, обвиняя во всех грехах, называем шлюхами, суками, да как угодно. А ведь нужно было так мало, чтобы она оставалась той же феей, какую мы увидели в ней в тот самый момент, когда и родилась магия: всего лишь подарить цветы в тот день, когда вы впервые встретились, когда случился первый секс, когда родился ребёнок, и каждый День его Рождения благодарить её, потому что самый ценный её подарок тебе — это ваши дети. Никогда нельзя укорять, если она вдруг пересолила суп, а похвалить, и в следующий раз она будет стараться больше. Вовремя вернуться с работы домой и сводить её в новый ресторан или просто побыть вдвоём и в обнимку полюбоваться на звёзды, потому что все женщины романтичны, и нам, мужчинам, нужно всегда помнить об этом. Однажды приготовить для вас обоих ужин, уложить ребёнка спать и почитать ему сказку на ночь, чтобы она получила время лично для себя, которое становится таким ценным, когда у вас появляются дети. Не оскорблять её, не ругать, не изменять. Не говорить, что в ней что-то не так, что она некрасивая, толстая или неухоженная. Не вставать из-за стола, не поблагодарив за ужин, не забывать об отпуске, в котором вы обязательно должны побывать только вдвоём, чтобы вспомнить, как хорошо было в то самое время, когда и родилась ваша магия. Ни одно грубое слово, ни одна вспышка злобы или ненависти, ни один глупый поступок, обидевший её, не пройдут бесследно: магии будет всё меньше, пока не исчезнет совсем.

Мы оба молчим и оба пьём виски. Я знаю, что эта беседа — его отцовские уроки мне, его напутствия, его любовь, забота и желание уберечь меня от ошибок. Потому что мой отец — самый скрытный человек из всех, кого я знаю, и если уж он вывернул душу передо мной, вывалил всю свою грязь, ошибки, жестокость, значит, для этого у него есть веские причины. Или же, он просто любит меня.

Я не знаю, когда ещё мне доведётся сидеть вот так с ним — один на один, внимая его ответам на каждый из моих вопросов, и просто говорить о таких важных вещах, как те, что мы обсуждаем сейчас, поэтому я и позволяю себе свой последний вопрос, возникший так давно, что уже перебродивший в извращённые формы:

— Пару лет назад ты предложил научить меня тому, как правильно любить женщин физически, и тогда это звучало как угроза. Не так давно ты предложил то же самое и на этот раз твои слова звучали как напутствие.

Его брови взлетают — он не ожидал от меня такого вопроса.

— Не то, чтобы я был беспомощен в этом вопросе… но о тебе ходят слухи…

Моя грудь набирает воздуха, чтобы выдохнуть:

— Научи меня!

Теперь он смеётся, но этот смех почему-то меня не обижает. Наверное, потому что он сам… смущается?!

— Эштон… — делает паузу, затем, глядя мне прямо в глаза, — в том, что делаю я, нет ничего такого, чего бы ты сам не знал или не умел, поверь!

— Ты ведь предложил тогда…

— В первый раз был просто очень зол на тебя, а во второй — проверял, где твой предел, как далеко ты позволишь мне зайти.

— Ну а как же слухи?

Снова смеётся, теперь уже ему требуется больше времени, чтобы вернуть свою серьёзность, или хотя бы её подобие. Делает ещё глоток из своего бокала, но я замечаю, что объём его содержимого почти не меняется…

— Никогда не верь слухам, сын! — изрекает, наконец. — Моя жена — пуританка, и за все годы мне удалось не так уж сильно её раскрепостить: в моей спальне происходит только то, что она позволит. Я давно упёрся в границу, которую Лера очертила для нас обоих, и у каждой пары эта граница своя. Нет неправильных границ, слишком распущенных или слишком сжатых — это баланс, гармония каждой пары, то место, где обоим хорошо и комфортно.

— Тебе не хочется большего?

— Нет, никогда.

— Разве это возможно? Я имею в виду, наша мужская природа такова…

— Нужно верно расставлять приоритеты, Эштон. Главное в браке — доверие, и оно невозможно, если нет верности. Измена — самая болезненная рана, какую могут нанести друг другу двое, и её боль может в одночасье погасить весь свет. Не знаю, как у других, но мне мой свет значительно дороже какой-нибудь моей сексуальной потребности, да он бесценен для меня вообще! И потом, нужно говорить, и я говорю. Она молчит об этих вещах, потому что её так воспитали, что то, что происходит в спальнях — постыдно, и этого мне не вытравить из неё никогда. Поэтому я стараюсь угадывать, экспериментировать, следить за её реакцией. Большинство женщин любят нежность, но мужская доминанта имеет даже больший вес — нужно искать верный баланс, иногда смещать его, чтобы добавить что-то новое, но всегда стараться чувствовать, всегда следить за тем, чтобы обоим было хорошо!

— Значит, ты на сухом пайке?

— Нет, не на сухом, но и не избалован, — улыбается.

— И ты смирился?

— Мой случай — это мой случай: я перебрал разнообразия в юности, поэтому её предел для меня эталон. Ещё раз повторяю: каждая пара — это гармония, баланс. Я получаю всё, что мне нужно и даже больше, и для этого нам не нужно делать то, что она не приемлет. У нас есть главное — наша магия, и, несмотря на всё, что между нами произошло, каким-то чудом она уцелела. И её осталось достаточно, чтобы мы оба получали максимум того, что нужно каждому из нас. Я не смирился, я принял, потому что мне и так более чем хорошо. Женщина сносит голову не позами, а своими эмоциями! — улыбается. — Один возбуждённый взгляд «той самой» даёт больше, чем минет или анальный секс с другой, например.

— Это другой уровень… — делаю задумчивое заключение.

— Кстати, у меня тоже есть свои заскоки, и не знаю, считать ли это закономерностью, но все они совпадают с её представлениями об интиме.

— Например?

Отец смущённо улыбается:

— Давай оставим это в моём личном! — предлагает.

— Если ты так хочешь… — на самом деле мне очень интересно знать, где именно его границы, и что именно правда из того, что о нём говорят.

Со вздохом:

— Я не приемлю анальный секс — считаю его противоестественным. Но если бы это было нужно моей жене, я бы попробовал.

У меня чуть глаза на лоб не полезли: действительно, не стоит верить слухам. Он, тот, о котором ходят легенды, даже не пробовал?!

— То есть ты ни разу…

— Никогда, — и снова глоток — этот разговор даётся ему нелегко.

— Есть кое-что похуже: я люблю целовать только свою жену, а до неё в сексе всегда избегал поцелуев.

— Почему?

— А почему ты не любишь томатный сок?

Мне нечего ответить ему, но я хочу знать о нём больше, и пока он говорит, спрошу всё, что позволит:

— В томатном соке всегда есть мякоть — мне она противна. Почему тебе не нравятся поцелуи женщин?

— Мне они нравятся, но я не могу целовать их губы и… интимные части. У меня патологическая брезгливость.

Спустя время добавляет:

— Которая не распространяется только на одну единственную в мире женщину — мою жену. И это ещё один довод для моего осознания её уникальности для меня, а потому желания любой ценой сохранить её, уберечь от всего плохого, защитить от собственных ошибок.

— Поэтому измены для тебя недопустимы…

— Поэтому. Но я пытался тебе объяснить, что… не знаю, то ли дело в опыте, то ли в возрасте, то ли в какой-то приобретённой жизненной мудрости — лично мне это и не нужно.

— Я понял. У вас всё слишком хорошо, чтобы хотеть иного.

— Правильно.

— И подобное возможно только с правильным человеком.

— Снова верно.

— А если чрезмерного опыта нет, но есть интерес к новому?

— Если ты с правильным человеком, просто дави это. Безжалостно дави и делай всё, что в твоих силах, чтобы она получила в спальне новогодний фейерверк. Не такой, какие бывают в США, — смеётся, — а как в Европе! Чтобы минимум час, но ещё лучше — два. Или три. Или пять. Это уж как тебе твоя физиология позволит! И поверь, гармония понравится тебе больше, чем разнообразие!

— Гармония?

— Именно. Другая сторона магии — гармония приходит вместе с любовью на смену страсти.

— Ты когда в Сиэтл возвращаться планируешь? — спрашивает.

— Завтра полечу.

— Все остальные собираются остаться здесь до рождения малыша, оставайся и ты тоже.

— Не могу, на этой неделе запланированы две важные встречи, обе по поводу тендеров.

— Я позвоню мэру, договорюсь. Эштон, рождение ребёнка — самое главное событие в семье, важно, чтобы и ты был с нами. Уверен, тебе понравится! — улыбается.

Мой отец ещё никогда не был так мягок со мной.

— Ты знал, что она в положении? Когда приезжал ко мне?

— Нет, не знал. Это выяснилось позже.

— Ты вообще был болен или нет?

Он улыбается ещё шире.

— Были некоторые проблемы с кровью, но… не так трагично.

— Понял, — отвечаю.

Куда уж понятнее. У его лжи была одна единственная конкретная цель — выдрать меня из трясины наркотического самоуничтожения. Только Валерия нечаянно пострадала: не учёл он того, что я к женщинам с миссией его спасения подамся.

Но уж вышло, как вышло. Все целы, живы, и, Слава Богу!

Глава 17. Тот самый…

На следующий же день Валерия ложится в стационар для подготовки к операции, отец, конечно же, с ней. Он выполнил своё обещание, и я получил неделю незапланированного отпуска, но радость моя не в этом, а в том, что рядом, на одной со мной территории живёт… Софья!

В родительской квартире царит настоящая вакханалия, мне с непривычки тяжело находиться в таком шуме, поэтому я зову Софи прогуляться. И она соглашается.

Мы долго обсуждаем погоду, город, людей и их способность улыбаться, которая всегда и везде ниже, чем в Штатах, как вдруг Софи задаёт мне вопрос:

— Слушай, а почему ты ни с кем не встречаешься?

— Не хочу.

— Знаешь, ты прекращай, пожалуйста, этот эмоциональный пост, а то я чувствую себя виноватой!

— Не чувствуй.

— Извини, не могу! Совесть мучает!

— Почему?

— Ну как же! Расстроила твоё бракосочетание, искривила судьбу…

— Судьбу искривить нельзя, Софи. По крайней мере, это не во власти одного человека. Так что не приписывай себе этот подвиг.

— Это очень благородно с твоей стороны, конечно, не держать на меня зла, но если откинуть в сторону всю демагогию — я сильно виновата перед тобой, Эштон.

— Я перед тобой не меньше…

— Всё это мелочи. Я прошу тебя, перестань терзать душу отцу и мне, устраивай свою личную жизнь… да и вообще просто свою жизнь! Зависимость твою побороли, теперь пришло время подумать о главном.

— Что, по-твоему, главное, Софи?

— Семья главное.

— Знаешь, Софи, говорят: сколько людей, столько и оттенков. С ценностями всё то же самое. Для кого-то семья — главное, как для отца, например, а для кого-то свобода.

— Это для тебя что ли свобода?

— Для меня.

— Не хочешь, значит, обязательств?

— Ложных не хочу. Фальшивых отношений ради самих этих отношений, лжи и предательства, серости и скуки. А они теперь для меня неизбежны.

— Хочешь сказать, что Маюми была для тебя настоящим?

— Нет, она не была.

— Тогда я не понимаю тебя, Эштон. Ты выписываешь круги своими мыслями, твоя точка зрения словно маятник, меняется на противоположную в одну секунду. Ты раньше не был таким демагогом, говорил просто и по существу, и мне это в тебе нравилось. Может, не всегда открыто говорил, но уж точно без заумностей!

— Заумности выходят всегда у тех, у кого не хватает духу сказать прямо — всё дело в этом.

— Вот и я о том же. Но знаешь, если ты не хочешь ни с кем делиться тем, что у тебя на душе, то и не нужно. На то оно и личное, чтобы хранить его в себе.

— Я хочу, и ты не представляешь себе даже, насколько сильно хочу! Проблема в другом: не могу! Не имею права! Ни морального, ни нравственного, ни вообще человеческого!

— Это всё глупости, Эштон! Возможность поговорить всегда есть, всегда найдётся кто-то, готовый выслушать тебя.

— Софи, боюсь, я все свои возможности давным-давно слил.

— Ну так поговори со мной! Я выслушаю тебя! Мне не сложно.

— Как раз с тобой я и не могу говорить об этом. Ты — самый первый человек, в адрес которого мне запрещено открывать свой рот!

— Но ты же открываешь!

— Это всё трёп ни о чём по сути, как ты и сама заметила, а сказать тебе главное, простое и не кругами, как ты выразилась, я никогда не смогу. Больше уже никогда не смогу. Прости.

— Ну как хочешь. Если захочешь всё же поделиться — ты знаешь, как меня найти.

Я надеялся, что она догадается, поймёт, почувствует, наконец, так, как это делает её проницательная мать. Ведь должны же были ей достаться хоть какие-то её гены?! Но нет, Софья не поняла ни единого намёка. И я даже знаю почему: однажды мне довелось быть слишком убедительным в своём послании «ты мне не нужна, не была нужна и никогда не будешь», так что теперь в её голове в принципе не может возникнуть и мысли «а может, всё-таки нужна, Эштон?».

И она нужна. Как воздух, как вода, как солнечный свет… Потому что я уже понял, что за эффект вызывает её присутствие рядом: мои лёгкие будто только рядом с ней до конца расправляются и вбирают в себя кислород, а без неё я сам согбен и органы мои в упадке.

— Тогда у меня тоже вопрос: тебе хорошо с ним?

— Не твоё дело. И нашей темы это никаким боком не касается.

— Значит, не так хорошо…

— Всё нормально у нас.

— Но ты, тем не менее, как будто на взводе. Ссоритесь?

— Раньше никогда, а теперь, в последнее время… есть небольшие разногласия.

— Из-за чего?

Софи вздыхает и спустя время выдаёт:

— Он ребёнка хочет.

— А ты?

— А я ещё не отошла от прошлого раза. Не готова.

— Так скажи ему об этом. Объясни!

— Объясняю, и он понимает. Понимает, но ребёнка всё равно просит. Говорит, что на этот раз всё будет иначе, по-другому.

Наверное, в этот момент мне следует сказать ей что-нибудь поддерживающее, заверить, что её беременность будет лёгкой и здоровой, что та беда, которая случилась с нашим ребёнком, больше не повторится… Но я не могу разжать рта, не могу своими словами толкать её туда, где ей не место…

А где её место?

— У вас в семье были когда-нибудь подобные проблемы раньше?

— Нет, никогда. Это случилось впервые.

— Сбои бывают всегда, везде и во всём. Но это вовсе не значит, что они будут повторяться. Ты этого не бойся, главное, для себя реши: хочешь или нет.

Софи резко останавливается, опирается спиной о стену средневекового здания, смотрит в глаза с такой экспрессией, что мне делается больно:

— А ты на моём месте решился бы?

И я отвечаю ей, не задумываясь:

— Смотря с кем. С тобой — да.

Её лицо не выражает ничего. Ни единой мысли. Она действительно меня не понимает или не хочет?

— В каком смысле? — спрашивает.

— Я хочу сказать, что желание иметь детей во многом определяется партнёром. Если он желанен, то и ребёнок от него тоже.

Я сказал ей правду. Я честно признался в том, о чём уже давно размышляю сам — я хочу, чтобы матерью моих детей была она, Софья.

— Хочешь сказать, я просто не с тем человеком живу?

Софи улыбается, и я понимаю, она увидела в моих словах совсем иной смысл.

— И это тоже, — говорю.

Я уже настолько прямолинеен, прямее некуда! Что ж она не понимает ни черта?

— Ну, знаешь ли, тебе никогда и ни в чём не угодишь! — заявляет, смеясь. — То страдал от моего чрезмерного внимания, а теперь намекаешь, что я не того парня себе выбрала!

— А ты сама как чувствуешь? Он — тот самый?

— Ох! — вздыхает. — На мои чувства вообще лучше не опираться! Голова у меня в любовных вопросах плоховато работает! Глупая она у меня! — хохочет.

— Почему же? — я заражаюсь её смехом, и не замечаю, как мы выходим на многолюдную улицу.

— Ну, вспомни, что я творила в юности! Сколько тебе досталось из-за меня!

— Я помню, — подмигиваю ей. — И всё же ты не ответила: ОН — тот самый?

— Я ответила. Только однажды в жизни у меня была абсолютная уверенность в том, что ОН — тот самый, но жизнь возразила мне так, что…

— Софи! — обрываю её. — Я сотни и тысячи раз попрошу у тебя прощения, но это совсем другой вопрос, а ты сейчас честно себе скажи: Он — это твой человек?

И её ответ убивает меня, погружает в чан с кипящей смолой:

— Да, Эштон! Я нашла своего человека, Антон — тот самый. Он — тот, кто мне нужен, с кем я чувствую себя уверенной, защищённой, любимой. Разногласия есть, но они ничтожны в сравнении с тем, ЧТО он мне даёт. Поэтому да, ты спрашивал, и я отвечаю: Антон — мой мужчина.

Остаток нашей прогулки прошёл для меня как в тумане. Всё, что было до этого цветным, стало вдруг чёрно-белым.

Глава 18. Новый человек

Утром следующего дня отец позвонил Софи и сообщил ей, что брат родился совершенно здоровым, операция прошла по плану, без единого осложнения, Лера в полном порядке и… бесконечно счастлива.

Конечно, мы тут же всей толпой ломанулись в больницу. Я пытался возразить, что матери и ребёнку в эти первые дни важен покой и стерильность, но Лурдес, вручая пучок наполненных гелем воздушных шаров, своим властным тоном осадила меня:

— Самое главное, что ему сейчас нужно — это встретиться со своей семьёй! А покой и стерильность — дело десятое!

Лурдес — самый безапелляционный член нашего семейства. Удивляюсь, почему отец никогда не рассматривал её кандидатуру на пост главы своей корпорации. Её энергии и активности завидую даже я. Никто из нас во всей этой суматохе не подумал об атрибутах. Никто, кроме Лурдес. За прошедшую неделю моя родная сестра умудрилась накупить дюжину голубых наборов с одеждой, пледами, игрушками, приспособлениями по уходу и кормлению для малыша. Всё это добро она велела Софи и Аннабель упаковать в голубую с серебряными звёздами бумагу, а нам с Алексеем приказала наполнить полсотни шаров гелием из баллона. Где только достала его?!

Мы, то есть «Цирк шапито», идём пешком в больницу, потому что всё, что нам нужно — это всего лишь перейти дорогу.

— Лу, — дёргаю её за руку. — А ты не хочешь помочь мне в одном деле?

— Это в каком ещё? — бросает свой острый как бритва взгляд.

— Компанией нашей общей не хочешь поуправлять за меня?

— Нет уж, уволь! У меня другие планы! — почти прошипела.

— А ты чего злющая-то такая? — интересуюсь.

— А какой я должна быть, имея до такой степени безответственных предков? Одна в любую минуту могла погибнуть от осложнений, а второй — от инфаркта на почве потери своей ненаглядной!

Семейство дружно смеётся. Да уж, устами Лурдес всегда глаголит ничем не прикрытая истина.

— Но всё же обошлось! — возражаю.

— Просто ты не очень в курсе некоторых нюансов, — уже не смеясь, замечает мне Алексей. — Риски действительно были большими. И я не могу сказать наверняка, кто из них находился под большим ударом в эти месяцы.

— Отец, конечно! — почти выкрикивает Лурдес.

— Да, — соглашается Софи. — Он, как всегда, в своём репертуаре — скрылся от всех, чтобы самому всё пережить.

— Но они были вместе — это главное! — высказываю свою мысль.

И вся компания резко обращает свои взоры на меня.

— Что? — спрашиваю. — Что такое?

— Да ничего, — Лурдес отворачивается и продолжает резво шагать в направлении перинатального корпуса.

Алексей подходит ко мне ближе:

— Никто из нас не ожидал просто, что ты уже «настолько» глубоко в теме! — подмигивает.

Как-то давно кто-то из них таких разных, и не важно, родных или нет детей, сказал мне однажды, что их благополучие и успехи в жизни сильно зависят от родительского счастья. Теперь я понимаю, как много смысла было в тех словах…

Ведь счастье никогда не бывает личным, счастье — это всегда твои близкие, родители, дети, братья и сёстры. Если им хорошо, то и тебе хорошо тоже, и ты никогда не будешь ощущать счастья, если хотя бы одному из них плохо…

У Валерии огромная светлая палата, больше похожая на жилую комнату, нежели на больничное помещение. У стены расположен бежевый диван, способный уместить не только отца, но и целую роту солдат. Прямо рядом с кроватью Валерии стоит огромный «аквариум» для новорожденных, но малыша в нём нет — он на руках у матери, и не просто так, а по вопросам питания. Отец, заметив нас, ввалившихся без предупреждения, отлепляется от жены и сына, и подскакивает, чтобы вытолкать меня и Алексея вон…

— Ребята! У нас тут кормление! Через пару минут войдёте! — сообщает, улыбаясь.

И, чёрт возьми, я впервые в жизни вижу его таким… живым? Да, наверное. Счастливым видел, радостным, весёлым, активным, но вот таким, как сегодня — впервые. Мне кажется даже, я вижу у него ауру — золотое свечение.

Отец не остаётся с нами — возвращается.

Алексей замечает удивление на моём лице:

— Когда родилась Лурдес, он всегда наблюдал этот процесс. Ну, кормёжку я имею в виду. Тащится от этого!

Затем, поправив груду шаров в своих руках:

— Никогда не понимал этого… а теперь, самому дико хочется взглянуть… а нельзя! Жаль, что посмотреть удастся не скоро. Только жена ведь и разрешит! — шутит, подмигивая.

И мы ждём за дверью, слыша лишь девчачьи восторги и писки:

— А откуда он уже знает, как сосать? — интересуется Аннабель.

— Все детки рождаются с этим умением, доченька! — очень серьёзно отвечает отец.

— Это врождённый рефлекс, — мягко поясняет Софи.

— Мам, а тебе не больно? — такое могла спросить только Лурдес.

— Больно, но это приятная боль, — отвечает Валерия. — И через несколько месяцев она пройдёт. Или раньше… бывает по-всякому.

— Если честно, я думала, что у тебя не будет молока, — это тоже способна выдать опять же только Лурдес.

— Лу! — грозно одёргивает её отец.

Но Валерия спокойна и довольна:

— Мы тоже в этом не были уверены, но, как видишь, твоя мамочка ещё способна на многие вещи! — почти смеётся.

— Мама, ты умничка у нас! — это Софи.

— Все равняемся на мамочку, составляем график и дарим папе по внуку или внучке из разнарядки по одному в год!

— Нееет! — пищит Аннабель.

— Ещё чего! — хохочет Лурдес.

— Эй, вы там, за дверью, вас это тоже касается! — призывает нас отец.

Мы с Лёхой переглядываемся.

— Ну я, вообще-то, подумываю жениться. Так что у меня всё норм, брательник. Родина смотрит на тебя! — подмигивает.

Спустя совсем короткое время:

— Можно уже входить! — счастливый голос Валерии.

И это, наконец, происходит. Мы входим и видим его — совсем крохотного человечка, совершенно смуглого, укутанного в белое мягкое одеяльце. Ручки у него сжаты в кулачки, и на одной из них голубая пластиковая ленточка с надписью: «Amael Sobolev».

— Амаэль, — невольно повторяют мои губы.

— Правда, красивый? — спрашивает меня Валерия, и я соглашаюсь.

Правда. Младенец ещё только родился, но уже обещает быть очень похожим на отца: те же тёмные бровки, тонкий прямой нос, форма губ в точности как у меня, смуглые пухлые щёчки.

— Он такой… тёмненький! — вылетает само собой.

— Новорожденные всегда такие. Чуть позже его кожа станет светлеть, а через время мы узнаем, какого цвета будут у него глазки… — голос у Валерии слаще мёда, кажется, она растворилась в радости материнства…

— Ой, а у него пятнышко на лбу! — сообщает Софи тихонечко.

Валерия хмурится, отец это даже не видит — он чувствует:

— Лерусь, это ничего. Это ерунда. У меня точно такое же есть, хочешь, покажу?

— Давай… — соглашается она с неподдельным удивлением.

И мой отец с самой тёплой улыбкой из всех, какие я у него знаю, с силой трёт ладонью собственный лоб, и через некоторое время все мы видим, как медленно на нём проявляется пятно точно такой же формы как у младенца.

Нечто невыразимо большое, необъятное растёт в моей груди и давит изнутри с такой силой, что мне приходится призвать все свои мужские силы, чтобы это нечто не выкатилось из моих глаз слезами… У меня в младенчестве на лбу красовался такой же точно змеевидный знак — поцелуем аиста называла его мама. Он есть на фото, и я помню, как сокрушалась мать, что отметина так и останется на моём лице, когда мне было лет шесть — семь, но к десяти она исчезла почти полностью, проявляясь лишь в моменты серьёзных физических нагрузок — когда кровь приливает к лицу.

Я улыбаюсь… Как это важно, как много значит для меня быть частью большого — семьи!

— Что улыбаешься? И у тебя такое есть? — спрашивает отец, и глаза его смеются.

— Да, — коротко отвечаю.

Я слишком переполнен эмоциями, чтобы выдавить нечто большее, и отец это знает. Он смотрит на меня таким взглядом… словно обнимает. И делает это в своих мыслях, а не в реальности, потому что в эту секунду есть те, кому его объятия нужны сильнее — его женщине и новорожденному… моему брату.

— А можно мне подержать его? Он такой малюсенький!

— Можно! — Валерия аккуратно передаёт своего младенца Софи, и та с такой же осторожностью его принимает.

— О Боже мой, какой ты кроха ещё, Амаэль… И ведь не верится сейчас, что вымахаешь однажды в громилу, как твой отец или братец! И девчонок мучить будешь!

— Он не будет! — уверенно заявляет отец.

— Откуда такая уверенность?! — смеётся Валерия.

— У него судьба особенная, — вылетает из моего рта.

Боже, зачем я сказал это? Зачем?

Я чувствую взгляд — это отец. Он прожигает меня своими глазами буквально насквозь… И я не знаю, куда мне деться, куда спрятаться, только бы никто не стал задавать вопросов, потому что ни на один из них я не отвечу.

Но семье не до меня, кроме отца никто и не заметил странной фразы, произнесённой Эштоном.

Софи легонько тянет за кончик голубой шапочки, и все мы видим тёмноволосую головку малыша. Волосы длинные и совсем прямые.

— Ты тоже на папу похож? — спрашивает у него Софи, приглаживая длинную чёлку на бок. — Красавцем будешь на девчачью погибель…

Софи не просто улыбается, она тонет в женском счастье. Я никогда ещё не видел её настолько тёплой, мягкой, радостной. И мне вспомнился наш нерождённый ребёнок. Она бы вот так же точно держала его на руках и любила бы больше жизни. Нет более совершенной в мире картины, чем мать и дитя в её руках. И Софи купает Амаэля в своей любви именно как мать, отдавая ему то, что осталось в её судьбе нерастраченным.

Она прекрасна в эти мгновения, неповторима. Вся семья любуется ребёнком, и только мои глаза не могут оторваться от Софьи…

Именно в этот момент я, наконец, понимаю, что происходит. Смотрю и вижу в каждой черте её неповторимо мягкого лица, густых каштановых волосах, уложенных в задорное беспорядочное каре, свою женщину. Она была ею с самого начала, и я, наверное, знал об этом. Знал с самого первого дня, что она — тот человек, который должен подарить мне детей из моих снов.

И никогда так ясно и честно, как в тот солнечный, пропитанный душевным теплом семейности день, я не признавался сам себе в своих чувствах.

Я люблю тебя, Софи…

Люблю…

Оказывается, я люблю тебя…

Теперь я точно знаю, что это, и никогда и ни с чем не спутаю…

— У него такие длинные волосы! — восторгается Аннабель.

— Новорожденный с такими длинными волосами — это редкость! — сообщает пышногрудая медсестра, сражая присутствующих своей стоваттной улыбкой.

— В нашей семье это совсем не редкость! — возражает ей отец, смеясь.

— Да! У меня в младенчестве уже была шевелюра! Мама бантики вязала! — гордо сообщает Лурдес.

— И у меня! — отзывается Софи.

— И у меня! — басит Алексей.

И у меня… но я молчу.

— А у меня волос не было почти до года! Что? Мне одной не повезло? — надувает губы Аннабель.

Повезло… Ещё как повезло.

Отец бросает на неё один единственный короткий взгляд, в котором я вижу то, о чём подозревал уже давно: в Аннабель нет отцовских генов. Любой, имеющий глаза человек, задастся вопросом: каким образом кареглазый брюнет и рыжая зеленоглазая Нимфа смогли произвести на свет белокурое дитя с небесными радужками? Как у смуглых родителей могла получиться настолько белокожая дочь? Аннабель не просто блондинка, её волосы настолько светлые — словно белые, как у ангела. Абби выглядит скандинавкой, но никак не потомком испанских кровей.

И отец об этом давно знает. Но для него не важно наличие крови — он принимает всех детей, кто желает видеть в нём отца, всех считает своими, обо всех заботится. Всех любит… Но сердце его отдано в руки только двоих — жены и дочери Софи.

Я больше не ревную, нет в этом смысла. Нет в этом ни рациональности, ни пользы. Ведь нельзя приказать чувствам быть или не быть… Они нам неподвластны.

Софи подходит ко мне, малыш в её руках спит, не обращая внимания на суетливые восторги окружающих.

— Возьми его, — просит. — Ты должен его подержать, вы ведь братья.

И спустя время добавляет:

— Настоящие!

Она смотрит в мои глаза своими синими, и я чувствую, что тону… Меня затягивает в воронку незнакомых доселе чувств, я готов взорваться как новогодний фейерверк тысячами цветных огней, но Софи, воспринимает мою заторможенность иначе:

— Не бойся! — шепчет. — Правую ладонь под головку, вот так… Теперь на сгиб руки… ага! Видишь, ничего сложного!

Софи довольна.

А я… я в необъяснимом желе. Такого состояния души со мной ещё не приключалось — слишком много эмоций, слишком много чувств, так много, что я не знаю, куда их девать, они все скопились у двери моего сознания, столпились и не дают друг другу пройти… Отчего мне кажется, я плавлюсь, растекаюсь сладким сиропом, рассеиваюсь по этой милой комнате волшебством…

— Правда, он классный? — уже пищит у меня под ухом Аннабель.

— Правда, — отвечаю, и поражаюсь сам тому, как тяжело было произнести это слово — эмоции затопили.

Стыдно, что так расчувствовался, но отец был прав — момент грандиозный. Только-только появившийся на свет ребёнок в твоих руках способен сделать то, что неподвластно тебе самому: отшвырнуть в сторону всё пустяковое и оставить главное — любовь.

Моё сердце в эту секунду заполняет всю мою грудную клетку, оно так велико, что мне тяжело дышать… Черноволосый младенец открывает свои неясного цвета глаза и долго, осознанно смотрит в мои. В этот миг я, кажется, познаю все самые важные истины, обнимаю весь мир своими руками и люблю его таким, какой есть… Без условий.

Я смотрю в тёмные глаза своего новорожденного брата, позднего ребёнка отца и его Валерии, и вижу в них своё отражение, свой долг и своё самое главное желание — самому стать отцом, построить своё собственное Царство Красоты.

Я поднимаю глаза, хочу увидеть Софьину синеву — именно сейчас, когда, наконец, понял, что главное в моей жизни, а что второстепенное, и чего на самом деле хочу, мне нужна она как никогда. Я бы выгнал всех, но оставил нам младенца, и сказал бы ей, что мы семья…

Но этот ребёнок не наш, Софья — чужая женщина, и обстоятельства, все до единого, не на моей стороне.

Глава 19. Детали

Спустя месяц, как планировалось, отец и Валерия… не возвращаются в Сиэтл. Я не давлю на него, просто жду.

Ещё месяц спустя отец приезжает сам и всего на два дня. Как я понял, этот его визит предназначался мне лично.

— Эштон, я хочу просить тебя о… многом.

— Да…

— Видишь ли, в моей жизни не было рядом человека, который мог бы направить, подсказать, помочь избежать ошибок… И поэтому я их наделал до черта. Но судьба, или Рок, или Бог — я не знаю, кто руководит всем этим спектаклем в моей жизни, дал мне ещё один, самый последний шанс.

Я молчу. А он ждёт от меня вопроса:

— Спроси, на что.

— На что?

— Полноценно реализоваться как отец.

— Мне кажется, ты это сделал полноценнее, чем кто-либо, вообще…

— Тебе только так кажется. Короче, я прошу тебя возглавить мой… ваш… наш бизнес. Я вернусь, но не раньше, чем через год. В любых сложных вопросах, где я буду нужен, обещаю тебе, что вмешаюсь. Но этот год хочу посвятить семье. Мне это очень нужно.

— Ты не приехал тогда на судебное заседание в Мельбурне. А это было очень важно для успеха. Именно твоё присутствие.

— Я не мог. Вышло так, что Лера заболела, а я никогда не оставляю её, если она болеет. У неё почки… и она относится к ним безответственно. Однажды чуть не умерла. С тех пор, если она нездорова — я всегда рядом, и нет ничего более важного, чем это. Понимаешь?

— Понимаю.

Теперь понимаю, а тогда… тогда мне было больно оттого, что он так наплевательски отнёсся к делу, которому я посвятил всего себя. Его делу, вообще-то.

— Эта компания юридически будет принадлежать всем вам, детям. Но из всех у тебя единственного получается так гениально управлять ею. Ты во всём лучше меня: в стратегиях, в переговорах, в менеджменте. Единственное, что пока ещё есть у меня — это мой вес и авторитет, но с той минуты, когда я объявлю о том, что президентские полномочия переходят к тебе полностью — всё это автоматически станет твоим. У тебя предельно развиты главные в бизнесе качества — цепкий ум и харизма.

— Что будет через год?

— Мы вернёмся жить в Сиэтл, и я буду участвовать в делах, но у руля останешься ты. А возможно, ты скажешь, что я уже и не нужен, — улыбается. — Решишь сам.

— Хорошо.

— И ещё. Где ты живёшь?

— В вашей с Лерой квартире.

— Подбери себе достойный вариант, я проплачу со своих счетов.

— Нет! Ты уже дважды дарил мне недвижимость, и я бездарно её спустил. Заработаю и куплю себе сам.

— Не бездарно. Ты защищал сестру.

Наши взгляды сталкиваются, и, наверное, именно в этот момент мне он нужен как отец, именно сейчас мне нужна его помощь, действительно нужна, потому что признаться некому, и поэтому я признаюсь ему:

— Она мне не сестра!

И он всё понимает. Он, мой отец, всё видит в моих глазах.

— Давно ты это понял?

— Не так давно… Но слишком поздно.

— Слишком поздно никогда не бывает. Никогда.

И он уезжает.

Спустя год моя мать решает навестить меня, поскольку я порадовал её новостью о том, что, наконец, позволил себе взять моргидж (ипотечный кредит) на приличную квартиру в Сиэтле. Отец почти в обиде на меня за то, что возглавляя корпорацию, основным направлением деятельности которой является строительство жилой недвижимости, я беру банковский кредит для покупки своего дома. Но для меня этот вопрос принципиален.

За последний год я добился многих важных результатов, но самое главное моё достижение — героин. Только бывший наркоман поймёт меня: наркотик всегда стоит за спиной, он в любую секунду готов прийти «на помощь» при всякой неудаче, огорчении, проблеме. Он требует вернуться, он уговаривает, просит, причём очень талантливо, обещая только «один единственный раз».

Я боюсь ночи, боюсь одиноких вечеров, потому что ЕГО шёпот в ушах оглушает. И только синие глаза Софи сдерживают меня: стыд, жгучий, едкий, ядовитый. Я обещал ей, что срыва не будет. И его не будет.

В моей жизни мелькают женщины. Все они случайны и редки, потому что ни одна из них не способна зацепить мой интерес. Я отношусь к ним потребительски, и мне впервые в жизни за это стыдно.

Проходит осень, за нею следует зима, незаметно превратившаяся в весну… А после лета вновь является осень…

Мне двадцать шесть лет, и я глубоко и безнадёжно, отчаянно и до конца своих дней люблю свою сводную сестру. Ту самую, которую однажды изнасиловал… Люблю всем сердцем, люблю до стонущей боли в груди, в каждой моей живой клетке. Люблю не как сестру, не как часть семьи, не как человека всегда готового прийти мне на помощь, даже невзирая на мои чудовищные проступки. Я люблю её как женщину, единственную на всей Земле, предназначенную для меня, потому что с восемнадцати лет, с момента нашей самой первой встречи, вижу сны, и в них всегда одно и то же…

Она живёт в Нью-Йорке со своим бойфрендом, но по закону США они юридически уже давно рассматриваются как супруги, имея общее имущество. Она привязана к нему намертво, так крепко, что не отвязать, но главное — считает его своим человеком. И это последнее — самое главное моё разочарование в жизни. У меня были тысячи шансов, и я не то, что не воспользовался ими, я их грубо пинал ногами. Все до единого…

В конце августа я встречаю мать в аэропорту, мы ужинаем в ресторане и не успеваем доехать до моей новой квартиры, как я вдруг получаю звонок от человека, который звонит мне крайне редко, и каждый раз моё сердце замирает:

— Привет, Эштон! Как дела, как настроение? — это Софи.

Моя Софи.

— Всё хорошо, живу, работаю. Всё как обычно. Ты как? — я не в состоянии удержать идиотски счастливую улыбку на своих губах.

— А я в Сиэтле! — радостно сообщает. — И родители тоже! С Амаэлем! Они вернулись, Эш, и мы с Антошей, наверное, тоже. Не могу я в Нью-Йорке, и он, кажется, это понял.

С Антошей…

— Неужели… — я не знаю, мне радоваться, плакать или смеяться.

— Лурдес организовала ресторан на завтрашний вечер, я знаю, что у тебя могли быть планы, но вся семья соберётся впервые за последний год. Ты обязательно должен найти возможность быть с нами!

— Софи… — выдыхаю. — Я не смогу.

— Почему?! — она искренне удивлена и даже возмущена. — Неужели твоя девушка такая строптивая? Приходи с ней! Или… у вас «не те» отношения?

Я не знаю, отчего мне так больно, оттого, что не смогу пойти на семейную встречу, или потому что Софи с такой лёгкостью говорит о моей несуществующей девушке…

Ей действительно уже давно всё равно, с кем я встречаюсь, потому что… она больше не видит во мне мужчину. И винить в этом некого кроме себя самого.

— Софи, моя мама приехала ко мне. Я буду с ней в этот вечер.

— Амбр?! Погоди секунду…

Софи закрывает ладонью трубку, но я всё равно слышу её глухой голос: «Мам, Амбр приехала, она сейчас гостит у Эштона. Он говорит, что завтра будет с ней и не сможет прийти. Пусть приходят вместе?».

Но ответ я получаю от царицы:

— Эштон, привет. Как ты?

— Хорошо… — и моя челюсть почти отпадает.

— Приходи завтра с мамой в ресторан Канлис, это в Восточной Анне, на Аврора авеню. Отличный ужин с панорамным видом на город и залив, там красиво, маме понравится.

— Хорошо…

Я управляю компанией, общая численность работников которой давно перевалила за 10000 человек, но когда со мной говорит эта женщина, чувствую себя парализованным.

— Мам, нас пригласили завтра на семейный ужин. И я, кажется, уже согласился…

— Ну, раз согласился, значит пойдём! — воодушевляется моя мать.

Не думаю, что она ждала все эти годы признания с их стороны, но так сложились обстоятельства на этот раз… что они вынуждены были принять и её на свой закрытый ужин, где, как всегда, будет полно охраны.

Моя мать изменилась. В последний раз я видел её полгода назад: она была обычной моей мамой, какую я знал всю свою жизнь. Но погостить ко мне приехала красивая ухоженная женщина. Кажется, моя мать впервые в жизни покрасила волосы, и эта простая манипуляция с внешностью сделала её моложе лет на пятнадцать… В аэропорту я даже не узнал её — шикарная дама в очках и белом костюме от Chanel, с прямыми, сияющими дорогим уходом локонами — эта дива не могла быть моей матерью…

Оказалось, могла.

— Мам, ты стала… очень красивой. Что изменилось?

— Всё изменилось, — отвечает уверенным голосом.

И у меня от этой её уверенности нехорошее предчувствие…

Мы прибываем на место семейного ужина одними из последних — все уже в сборе, только отца и Валерии ещё нет.

— Поехали покупать Амаэлю бутылочку-непроливайку, потому что свою он утопил… в заливе! — хохочет Лурдес.

— Какой он? — спрашивает Габриель.

Я удивлён её видеть: похоже, сегодня не только я свою мать привёл, но и Аннабель тоже. Не знаю только, в курсе ли о такой подставе отец…

— Тааакой шебутной! Тааакой потешный! Всего годик, а уже немножко болтает! Ты представляешь? На русском только, правда, но инглишу мы его научим! — отвечает Аннабель.

И Габи поджимает губы. Женские разборки… это страшное дело.

Не завидую отцу. Его точно не поставили в известность о «бывших». Я в этом уверен, потому что уже давно и слишком хорошо знаю его «правила»: просил его помочь моей матери переехать ко мне поближе раз сто, наверное. И всегда получал «нет». Теперь понимаю почему.

Но всё это — шелуха для меня, потому что за столом, у самого панорамного окна впервые за последний год я могу любоваться… моей Софи…

Детали… Никогда не обращал на них внимания. Теперь вижу то, чего не замечал раньше: изящность рук и пальцев, необычную тонкость запястий, аристократично светлый оттенок кожи и ветви просвечивающихся тонких вен… Нежность в изгибе её шеи и вылезшей из причёски каштановой паутине волос, рассеянный в ней солнечный свет…

Она легонько машет мне рукой и шепчет губами «Привет!», потому что сидит слишком далеко, и шумное семейство ей не перекричать. Я отвечаю ей так же, и она почти сразу переключает своё внимание на НЕГО…

Антон из тех, кого называют альфа-самцами: смелый, дерзкий, местами жестокий, всегда получающий то, зачем пришёл. Там, где не хватает ума, он берёт наглостью, где недостаёт силы, пользуется связями. В бизнесе с ним можно и нужно иметь дело, но на месте отца… я бы не впустил его в свою семью.

Софи поворачивается к Лурдес, и они перешёптываются о чём-то.

Люблю, когда её волосы заплетены в косу, смещённую на бок, вот так же точно как сегодня: с противоположной стороны всегда выбиваются тонкие прядки, и она становится похожей на девчонку…

Отец плетёт им эти косы колоском, своим любимым дочерям. И в безупречности плетения, аккуратном делении прядей, в симметрии их скрещения узнаю его руку — это он сегодня заплетал её волосы. Волосы своей двадцати четырёхлетней дочери. Сколько бы ни было ей — для него она всегда остаётся любимым ребёнком.

И я вижу это в деталях: в том, с какой нежностью он прижимает её к себе при встречах и прощаниях, в особенной мягкости его голоса, когда он говорит с ней, в привычке любоваться ею, не стесняясь делить своё восхищение с другими. Лурдес, его родная кровь, объективно намного красивее Софьи — у моей сестры броская, яркая красота, заставляющая мужчин сворачивать шеи, глядя ей вслед, но отец не может оторвать своих глаз от Софьи… если только где-нибудь поблизости нет Валерии, в этом случае его взгляд всегда прикован только к ней.

Улыбка. Никогда не думал, что в ней может быть столько силы и особого смысла для меня. Она улыбается, и мои губы самопроизвольно растягиваются в ответ. Она склоняет голову, смеясь, и в моей груди сильнее бьётся сердце.

Неожиданно для всех собравшихся в ресторан входит Валерия… и она прекрасна! Настолько, что даже у меня замирает дыхание… Отцовская жена относится к тому редкому типу женщин, кого возраст не портит, а лишь добавляет неповторимого шарма, превращая не в стареющих дам, а в цариц, владеющих волшебством.

Она похудела, в сравнении с тем, какой я видел её в последний раз — тогда в Институте перинатальной патологии.

Валерия не выглядит пятидесятилетней, навскидку не дашь ей и больше сорока, но сегодня… и её соперницы не отстают. Я чувствую, как воздух в этом небольшом уединённом зале фешенебельного ресторана трещит от напряжения. Мне слышится даже гул проводов высоковольтной линии.

Но у Валерии выдержка. Она большую часть своей жизни вынуждена была иметь дело с ситуациями, подобными этой, и потому её лицо не выражает даже малейшей нервозности.

Она мягко здоровается со всеми, дочери спорят, с кем из них она будет сидеть, сын, я и Антон встаём из уважения ко вновь присоединившейся даме, но она останавливает нас жестом:

— Мальчики, сидите!

Мальчики… двоим из них уже хорошо за тридцать. Мне — двадцать шесть. Но мы, все трое мальчиков, восхищены ею…

Габриель натягивает дежурную улыбку. Только узнав эту женщину поближе за все прошедшие годы, я понял, почему отец так жестоко и настойчиво выпроваживал её из своего дома в моё первое Рождество с ними. Эта дама — сплошная проблема. Чего только стоит Аннабель! Я, кстати, не удержался, всё-таки сделал тест. Просто было интересно, до какой степени может дойти женское коварство. Итог: Аннабель — не дочь моему отцу. По крайней мере, не кровная. На 100 % её ДНК не соответствует отцовскому, чего не скажешь о моём — 99,99 % попадание. Я никогда и никому не открою этих своих поисков правды, но для себя теперь навсегда знаю — Алекс Соболев действительно мой отец, а Аннабель мне такая же сестра, как и Софья.

Я не участвовал в баталиях за право сидеть рядом с царицей, но она садится рядом со мной, оставляя свободное место для отца. Все в семье знают — отец ВСЕГДА занимает место только рядом со своей Валерией. Это его непоколебимое правило, он не отпускает её от себя ни на шаг, держит на максимальном приближении везде, где это только возможно.

Лера одета в красивое бледно-розовое платье из тонкого шифона. Обычное летнее платье, но она в нём кажется доброй феей. Беспроигрышный белый в строгом брючном костюме с глубоким вырезом на моей матери неожиданно потерялся на фоне этого девчачьего платья. Габи в чёрном, коротком, открытом… И материнский белый меня напрягает: это ведь цвет чистоты и непорочности, он только для невест… Мне до шума в ушах не нравится этот её намёк или вызов…

Я поворачиваюсь к матери и прошу её шёпотом:

— Мама, я хочу сказать тебе… не нужно женских штучек, ладно?

Моя мать не выглядит удивлённой:

— Давай свои вопросы я буду решать сама, сын? Позволишь мне?

— Мама… я прошу тебя! Пожалуйста! — от нервов моё горло совершает странные глотательные движения.

И вдруг слышу:

— Здравствуй, Амбр! Рада видеть тебя! Спасибо, что пришла!

— Я тоже рада нашей встрече, Валерия. Благодарю, что пригласила. Сколько лет прошло с нашего знакомства?

— О-о-о! — тянет Лера, красиво сложив губы трубочкой.

— Двадцать семь, — выдаёт моя мать, не считая.

Конечно, зачем же считать? Это ведь я + 1. Всё просто. До ужаса и до боли просто.

— А где Алекс? — интересуется Габриель.

— Амаэль застрял около фонтана, Алекс попросил их не ждать и приступать к ужину. Набегаются и придут! — улыбается. — Привет, Габи. Как ты?

— Как всегда, лучше всех! — уверенно заявляет отцовская жена № «не помню». — Скажи лучше, как это вы умудрились в 50 лет ребёнка состряпать?

— Ну вот так и умудрились, — смеётся Валерия. — Как видишь, в жизни всякое возможно!

— Как чувствуешь себя? — это уже моя мать.

— Отлично, спасибо!

Я поражаюсь тому великолепию и достоинству, с какими держится эта женщина. Напротив меня сидит парень, о физиономию которого я с бесконечным удовольствием и усердием почесал бы кулаки, но женское соперничество — это нечто… Они не дерутся, у них всё гораздо хуже — тонкая игра интриг, подстав, обманов и хитростей. Нет существа в природе хитрее, чем женщина. Взять хотя бы мою мать… Ну не верю я в такие случайности — приехать ко мне одновременно с возвращением отца в Сиэтл. Наверное, они говорили о делах, наверное, он случайно упомянул это… И вот она здесь.

— А вы в курсе, вообще, что в 43 года у женщины почти не остаётся яйцеклеток? — выдаёт в нравоучительном тоне Лурдес. — Вероятность наступления беременности при полном отсутствии предохранения всего 1–3 %, против 30 % в 40 лет! А вероятность синдрома Дауна в 43 года — 1 к 30 из-за качества биоматериала, и 1 к 110 в 40 лет. При этом данных о наступлении беременности в 48, как у тебя мам, я даже не нашла! В таком возрасте все роды — через ЭКО и чаще с донорскими клетками. Вы хоть понимаете, насколько вам повезло, и всё это совпало в одной точке?

— Всё дело в том, дочь, — отвечает Лера совершенно спокойным голосом, — что в жизни не всё измеряется цифрами и научными выкладками. Есть ещё такие понятия как «Чудо», «Удача», «Провидение», «Божий дар».

— Амаэль — это «надежда» на арабском. И в имени и в ребёнке — огромный смысл. Он будет счастливым человеком, — тихонько защищает мать Софья.

Лера улыбается дочери, но в этой улыбке не благодарность, нет — в ней просто любовь к своему ребёнку. Одному из…

Валерии не нужна поддержка или помощь, она уже давно Царица в этом Царстве, и её мощи можно только позавидовать. Вся её сила в отцовской любви, всегда и без исключений обращённой только на неё.

И в этом мы можем убедиться сами: отец появляется, держа перед собой Амаэля в совершенно мокрых штанах:

— Мамочка, ты только не ругайся, мы немножко упали в водичку! — сообщает, забыв даже поздороваться со своей многочисленной семьёй.

Забывает, потому что в этот момент его волнуют только сын и жена. Да собственно, его вообще все последние два года только они и волнуют.

Амаэль истошно вопит «исё водиську» и дёргает ногами, заехав Алексею в плечо:

— Ого, мужик! Полегче! Чуть брательника не зашиб! Фигасе удар в один только год! Хорошо не в лоб! А то б я сознания лишился!

Марго хохочет громче всех над бесконечными шутками своего почти мужа, смеются все, и только в этот момент отец вспоминает, что нужно поприветствовать семью:

— Дети, всем привет!

Его глаза быстро обводят стол и видят то, что видят. Он меняется в лице, потому что мастерство Валерии ему не по плечу.

— И не только дети, — добавляет, и в его тоне — всё, что он об этом думает и даже не пытается скрывать.

— Габи, какими судьбами? — вопрос в лоб.

— Твоя дочь пригласила меня на семейный ужин!

Я так понимаю, вопрос присутствия Габриель на семейных праздниках до сих пор у них дискуссионный, но в данный момент меня это не заботит, я в ужасе от предстоящего такого же вопроса в адрес моей матери. Но этого не происходит:

— Как тебе Штаты, Амбр? — спрашивает отец, но в голосе его совсем нет мягкости.

— Париж лучше, — и моя мать долго смотрит ему в глаза…

Это не просто взгляд. Таким и убить можно. Но у моей матери цель была не эта, я знаю…

— Что там у нас со штанишками запасными, Лерусь? Мы взяли? — и это уже совершенно другой человек.

— Конечно, — Лера выуживает из детской сумки запасные крошечные джинсы, носочки и туфельки. — Давай мне его, я пойду в женской комнате переодену.

— В мужской тоже есть детский столик, мы были тут раньше, ты не помнишь?

— Нет… Посмотри на меня?

Отец максимально приближает своё лицо к её глазам:

— Что? Красные?

— Да, нужно снимать эти линзы и быстро. Они тебе не подошли.

— А как же я буду без глаз?

— Я взяла тебе очки и капли на всякий случай.

Из той же детской сумки Валерия извлекает флакон с каплями для глаз и футляр с очками.

— Чудо ты моё! Как всегда, всё наперёд предусмотрела, — отец целует жену в губы, и я прямо чувствую, как вытягивается моя мать.

Знаю, что ей больно. Но зачем же она затеяла всё это? Вот зачем? Её пригласили из уважения, ведь ясно же, но нам обоим следовало отказаться! Я бы провёл этот вечер с ней в каком-нибудь другом ресторане, или мы могли бы сходить в театр и избежать всей этой ненужной неловкости. Они семья и не просто семья, их чувства живее всех живых, и, зная отца, он и не подумает менять привычное поведение в отношении жены и маленького сына.

— Иди снимай линзы, а я Амаэля переодену, — мягко просит его Валерия, улыбаясь своему сыну.

— Я сам! — целует её в нос и уносит уже притихшего ребёнка.

Валерии неловко из-за этих его нежностей. Я знаю, что она не любит, когда он ведёт себя так на публике. И именно поэтому они чаще всего уединяются — отец не считает нужным отказывать себе в ласках и нежности, а Валерия так и не перестала из-за этого смущаться. Им обоим уже по пятьдесят, а ведут себя как двадцатилетние молодожёны.

— Забавный ребёнок, — сдержанно замечает Габриель. — Только больно «оручий».

— У тебя сложилось неверное впечатление, Габи. Амаэль очень спокойный мальчик, — защищает своего сына Лера.

— Да, это правда, — заливает всех улыбкой Софи. — Он просто перевозбудился в этом фонтане, а обычно Амаэль — само совершенство! Никогда ещё не видела таких не по годам разумных и спокойных детей!

— Таким был его отец… — совсем тихо с улыбкой признаётся Валерия.

Действительно, а каким был отец в детстве? Я никогда ведь не спрашивал его об этом… Только знаю, что он лишился всей своей семьи, будучи шестилетним ребёнком. Когда думаю об этом, мне становится стыдно за собственные заскоки и поступки. На его долю выпало так много, но он сумел остаться Человеком с большой буквы, у него, бесспорно, огромное сердце и чувство справедливости одно из самых острых, какие я встречал.

Тем временем, отец возвращается уже в очках в модной синей оправе. Перед ним на всех парах несётся Амаэль, спотыкается и почти уже падает на каменный пол ресторана, как вдруг огромные отцовские руки подхватывают его под грудь и подбрасывают вверх.

И я впервые вижу, как неповторимо глубоко счастлив мой отец, как наслаждается каждой минутой своей жизни и младенчеством своего позднего ребёнка, названного «Надеждой».

Валерия улыбается, глядя на них, и в эту секунду зависть и ненависть соперниц для неё ничтожны.

Я понимаю, почему она пошла на ТАКОЙ риск, решившись на роды в 49 лет: они были и без ребёнка счастливы, но именно этот мальчик поставил точку в только им двоим известном споре с жизнью.

Глава 20. Любовь

Любовь — это больше, чем сексуальное влечение, больше чем потребность быть всегда вместе, больше, чем решение заключить брак и отдать себя партнёру навсегда, до самого конца, до самой смерти… Любовь в мелочах: в предметах, которых касались руки любимого человека, и которые он почему-то выбрал, в словах, взглядах и поступках, особенно в некоторых из них. Любовь в маленьких, но таких значимых жестах, как, например, особенные цветы для каждого нового дня или блинчики с вишней… Любовь когда-то была в плюшевой лошади… Бережно хранилась в ней, ласкалась, лелеялась… Хех… Любимая игрушка, как же… Не важно то, какая она, важно чья память хранится в ней. Меня любили когда-то, и любили по-настоящему. Но природа, к сожалению, создаёт нас глупцами, медленно приобретающими жизненную мудрость, слишком неспешно, чтобы вовремя заметить главное, понять важное…

Столько времени прошло с тех пор, столько всего случилось, но самое печальное — сделано непоправимое. Если б только можно было повернуть время вспять, дойти до той самой точки и выбрать другой путь, без ошибок. Не подходить к ней, не открывать свой рот в её адрес, не волочь её в изгаженную чужой похотью комнату и не совершать своего преступления.

Я не насиловал её, не насиловал! Сколько, чёрт возьми, уже можно орать это в собственной голове?! Но правда в том, что с течением времени я уже и сам ни в чём не уверен. Раньше, выгораживая себя, утешался тем, что мне не важны мысли и мнение отца на мой счёт, главное — она знает, что было в ту ночь, ведь я не насиловал её…

А что же тогда это было? Жёсткий секс по обоюдному согласию, оставивший синяки на её теле, или всё же преступление?

Чем больше дней в моей жизни проходит без неё, тем более очевидным становится последний вариант. И если бы не наша семейная связь, я, скорее всего, делал бы сейчас карьеру в пенитенциарном учреждении.

Всё то хорошее, что было, уничтожил один тупой поступок, банально продиктованный похотью…

И снова вру себе: если б всё было так просто! Если б я был просто животным, мне не было бы так тяжело сейчас! Потому что не похоть подписала мой приговор, а зависть и ненависть. Я был пьян, я был под кайфом, но, чёрт возьми, слишком хорошо помню, что делал и почему, но главное, самое главное — ЗАЧЕМ. И как ни выкручивайся, как ни пытайся оправдать себя в своих собственных глазах, факты рисуют это страшное слово: «изнасилование».

Я насиловал намеренно, желая причинить боль, не столько физическую, сколько душевную. И последствия содеянного, несмотря на все сожаления, начавшиеся утром следующего же дня, были осознаны далеко не сразу. Последствия в каждом из семиста дней, прожитых без неё. Их нет. Их всех. Меня устранили, стёрли ластиком из истории, из жизни, из существования. Одна грёбаная ночь уничтожила всё… и я даже не отдавал себе отчета в том, как много хорошего было в моей жизни до неё…

Я наивно полагал, что пытка закончится в ресторане на семейном ужине. Глупец. Уже в самом конце, когда испытание, казалось бы, пройдено, Алексей выдаёт сообщение:

— Пока все не разошлись… не разъехались, точнее, я имею, что сказать!

В ресторанном зале воцаряется гробовая тишина и глаза Валерии, кажется, сейчас заплачут — это был тяжёлый для неё вечер.

— Мы с Марго решили пожениться!

И тишина…

— Нет не так: я попросил Марго стать моей женой, и она великодушно согласилась, сама не зная, на что подписалась, — выпаливает со скоростью пулемёта.

— Ну за эти два года, что мы УЖЕ живём вместе, думаю, у меня сложилось некоторое представление, — добавляет спокойным, размеренным голосом Маргарита.

— Ну, наконец-то! — выдыхает отец свой восторг. — Поздравляю тебя, сын!

Отец поднимается, несмотря на спящего на руках Амаэля, и обнимает Алексея за плечи:

— Молодец! Давным-давно нужно было приять это решение! Марго — замечательная девушка и будет лучшей для тебя женой!

— Уверен? Пап? — даже в такой торжественный момент Алексей не способен обойтись без своих шуток.

— Абсолютно! Сын!

Затем шёпотом:

— Но при своей даме выражать сомнения даже в шутку…

— Да знаю, я знаю! — хохочет Алексей.

— Алекс, я уже привыкла! — Марго действительно не обижается на свой «подарок» судьбы.

— Лёшка у нас балагур немного, но мужем будет лучшим из лучших! Я за него отвечаю! — спешит заверить её отец.

Валерия подходит и, обнимая его за талию, спешит расставить все точки:

— Не спеши раздавать обещаний, мой дорогой! Дети сами разберутся. Правда, дети?

— Правда, прааавда! — орут все до единого дети, и даже я…

Ну, хором же.

— Тогда через неделю встречаемся в родительском доме обмывать мою помолвку! — громогласно объявляет жених.

Вот так мои муки получили неожиданное продолжение.

Я всю неделю обдумывал, на какой пьяной козе подъехать к матери, не решаясь сказать ей то, что считал и считаю необходимым, но когда увидел её кроваво-красное платье с очередным глубоким вырезом, моё негодование вылетело само собой:

— Мама! Прошу! Не лезь к ним! Я понимаю тебя, сам в таком же положении, но они не заслужили очередных проблем и стрессов! Их нельзя разодрать, невозможно, разве ты не видишь сама? Дай им покой! Они ведь никого не трогают!

— А кого трогаю я?

— А к чему это вызывающее платье, мам? Неужели нельзя надеть что-то попроще… элегантное, но достойное?

— Что, привык всю жизнь видеть меня замухрышкой?

— Разве в этом дело, мама? Ты ведь и сама очень хорошо меня понимаешь! Я прошу тебя только об одном: пообещай, что не станешь делать ничего такого, что могло бы превратиться в чью-нибудь боль!

— Обещаю.

И я верю. Это ведь сказала моя мама! Только я всю жизнь забываю о том, что она ещё и женщина.

На этот раз мы приезжаем одними из первых. Валерия, Софи и Аннабель суетятся, накрывая на стол. Командует всеми, как обычно, Эстела — добрейшая женщина очень преклонного возраста. Ей давным-давно пора на пенсию… но она сама себя считает ангелом-хранителем этого дома, и все домочадцы соответственно к ней относятся.

В холле у самой двери стоят коробки с наклейками: «Charity» (благотворительность). Все они наполнены девчачьими игрушками, одеждой, безделушками — сёстры, давно покинувшие этот дом и основавшие уже свои собственные гнёзда, похоже, проводили в детских комнатах генеральную уборку. И вдруг в одной из коробок я вижу знакомый предмет.

Когда-то он ничего не значил для меня, но был ценностью для одной девочки, потом девушки… Теперь же, увидев его, я чувствую такую сильную боль, что мои глаза наполняются слезами. Я приказываю им оставаться на месте и не сметь выкатываться из моих глаз: повсюду полно народу, и гости продолжают прибывать — многочисленная родня отца и Валерии. Но мои усилия тщетны — так сильна боль от осознания смысла произошедшего.

Сегодня Софи выбросила игрушечную лошадь за ненадобностью. Этот предмет больше не содержит того смысла, какой так много лет вкладывало в него её девичье сердце.

Я беру в руки плюшевую, видавшую виды, игрушку и вижу на ней следы собственной крови — они уже почти незаметны, и непосвящённый даже не догадается, что это.

А я помню её появление в моей жизни до мельчайших подробностей.

Вся эта история с лошадью приключилась в День моего грёбаного Рождения, и тогда я считал себя крутым парнем, обижая влюблённую в меня девчонку. Помню, как взбесился, когда увидел, что она пришла меня поздравить, хотя её я мечтал видеть самой последней на своей вечеринке. А она всё равно пришла, хоть её и не звали. Пришла, потому что любила всем своим сердцем…

Не помню, исходя из каких соображений я выбрал для своего праздника то злачное место, скорее всего, просто плохо ещё знал город, но Софью почти изнасиловали трое отмороженных наркоманов, и попалась наша Софи только потому, что приняла наркотик. Нет, не поэтому, а потому что была в боли и отчаянии по моей милости. А я знал, что делаю с ней, и мне не было её жаль, но совесть и достоинство, привитые матерью, спасибо ей за это, подсказали, что за страдающей душой следует присмотреть. И на своё счастье я сделал это — Софью у подонков мы вырвали вместе с Лёхой, а я заделался в глазах сводного брата героем. Именно после того случая отец и выпер меня во Францию, слишком сильно переживая за свою совсем сорвавшуюся в неадекват влюблённую в меня дочь.

Как же мы жестоки и слепы в юности! Как бессердечны!

Она подарила мне плюшевую лошадь. Этот подарок казался мне настолько глупым и бестолковым, даже постыдным, что я не смог себя заставить взять его, предложив Софье оставить игрушку себе. Помнится, я даже сказал ей, что одна из моих девчонок обязательно утащит эту лошадку, и до сих пор помню её перекошенное от боли лицо…

Вот я не знаю, сам бы вынес такое к себе отношение? Наверное, я просто не нарывался бы на оскорбления и обиды так, как это делала она — глупая, наивная, синеглазая девочка Соня.

Теперь она врач-онколог резидент, взрослая женщина, знающая, что такое тяготы и какова цена счастья, которое в мелочах — иногда просто в отсутствии физической боли. Когда дети не болеют. Когда у родителей всё хорошо. Когда рядом есть человек, который никогда не обидит и на которого можно положиться.

Теперь она взрослая тётя, которой больше не нужна эта плюшевая лошадка, полная болезненных для неё воспоминаний, связанных не только со мной.

Мне 18 лет, я только что побывал в одной из самых крупных драк в своей жизни, мы выходим с моим сводным братом из клуба, я передаю ему избитую Софью, а он мне ту самую лошадь.

Я беру её и нечаянно пачкаю своей кровью — нарики были немощными, но мой бешеный кулак всё же повредился.

— А ты не заметил, что она не новая? — внезапно спрашивает Алексей.

— Кто?

— Эта лошадь.

— Нет, — отвечаю без задней мысли.

И вдруг он приоткрывает дверь в подполье Царства:

— У нас был период, где-то около двух лет, когда отец женился на Габриель. Самое сложное время в моей жизни, парень, самое беспросветное… Но плохо было не только мне, больше всех страдала от этого мать, конечно, но вот Соня… Соня была самой настоящей живой раной, потому что не умела скрывать — в шесть лет ещё не понимаешь, что свои боли и чувства нужно прятать. Так вот, его не было в США больше полугода, кажется, и вдруг он приехал. Вернулся, но с Соней не встретился, она даже не узнала, что он был дома. А ведь именно она каждый день писала письма Деду Морозу, чтобы он подарил ей Алекса навсегда. И ещё просила, чтоб у отца больше не было детей… И каждый день часами у окна сидела — его ждала. За все те месяцы так и не отчаялась, так и не потеряла свою веру, ждала до последнего.

Вздыхает:

— Но со мной в тот раз он увиделся, несколько часов уделил, советов пару дал, денег и… но это не обо мне. В общем, тогда же он дал мне эту лошадь, купил её в Германии в магазине сувениров специально для Сони, потому что в шесть лет она с кошаков переключилась на лошадей, но дело не в этом, Эштон. Я тогда понять не мог, почему он не увиделся с ней, ведь время же было! И возможность была, и желание… И между ними всегда, с самого начала, была такая странная взаимная тяга. Короче, до меня только теперь дошло, почему: не мог он просто, душевных сил не было, потому что сам был такой же точно кровавой раной, и так же точно не умел это прятать… Или в тот самый момент не было у него больше сил скрывать очевидное.

— Что?

— А то, что, мать он нашу до одури любил, а жил с другой бабой, и та рожала ему детей, которых он не хотел. Потому что детей мы хотим, Эштон, от любимых, а не от случайных или от проходимок, кем была и до сих пор остаётся Габриель!

Лучше б он молчал! Лучше б он заткнул свой поганый рот нахер и молчал…

— И эта лошадь — с тех самых пор любимая Сонькина игрушка, и спала она с ней всё детство и тайники в ней устраивала.

— Тайники?

— Да. Там в пупке у неё есть карман, куда можно небольшие копейки засовывать или записки. Мы там деньги прятали от матери — те, что Алекс нам давал, всегда налом, чтоб развлекались… Мать-то у нас… ох! На строгаче всю жизнь держит, в последнее время только размякла — старания отца даром не проходят! — смеётся.

Он несёт Софью вниз, куда скоро подъедет отцовская машина. И я просовываю палец в этот лошадиный пупок и… и нащупываю там нечто, скрученное в трубочку…

И жест, который я совершаю, никак не вписывается в мою схему полного игнора Софьи — я забираю эту записку и прячу в свой карман. Зачем? Не знаю, но так и не прочёл её тогда. Забыл.

Случайности не случайны — кажется, так говорят. За столько лет я уже не вспомню, куда девал ту записку, но знаю, что не выбрасывал. Скорее всего, потерялась во время моих бесчисленных переездов.

— Это мы хотели в благотворительность отдать в местный фудбанк, но решили сперва постирать их, — это Лурдес.

Как всегда, «вовремя»!

— Ой, а что это у нас с глазками?

Глава 21. Девичьи секреты

Мы уединяемся на террасе, потому что моя родная сестрёнка совершенно потеряла интерес к предпраздничной суете. Тем более, что покомандовать Лурдес сегодня не дадут — и без неё полно начальников. Зачем бегать, выполняя чужие распоряжения, когда есть такой интересный экземпляр, как я?

— Чё?! Влюбился, да?

Я перевариваю сказанное.

— Ага. Точно влюбился. Зря ты дневники её взять не захотел — эффект круче вышел бы, уж поверь мне! — хихикает. — Но я смотрю, и лошадки с головой хватило!

Было дело, предлагала мне как-то Лурдес Сонины дневники почитать. Всё это имело место в тот самый злополучный год между Маюми и… и той самой ночью. И я тогда отказался.

— Ты что, эксперименты надо мной ставишь, сестра?

— Точно. Я ж бросаю свою архитектуру и на психиатра учиться пойду, ты не знал? Или на семейного психолога, точно не решила пока — мне и то, и другое интересно! Нравится… прям до потери сознания!

— Вот как?! Думаю, тебе ещё поучиться надо, сестрёнка. Со мной ты что-то напутала.

— Ага, так точно — напутала! — смотрит в мои глаза и ржёт.

— Малявка, — говорю, обескураженный её поведением.

Лурдес приближает своё лицо вплотную к моему:

— И глазоньки у нас мечтательные, и Соньку будто клеем намазали, вот и прилипают к ней… Или мёдом, а Эштон? Как думаешь, что это было?

Легко прихватываю её за шею:

— Слышь, малявка, ты прекращай глупости свои разводить! Это ж добром не кончится! — говорю ей, стараясь смеяться как можно натуральнее.

— Не тушуйся, брателло! Никто кроме меня не знает о твоей сердечной привязанности, потому что не видит. А не видят они, потому что не знают, куда смотреть, — подмигивает.

— Пфф, — говорю, не решаясь провоцировать её на дальнейшие расследования.

— А всё-таки зря ты не взял её дневнички, — вздыхает. — Там она секс ваш воображаемый в ста вариациях описывает, как ты будешь с ней нежен, где это произойдёт и когда. Она, правда, так и не определилась: пляж или твоя уютная квартира, но можно ведь напрямую спросить!

Засаленная комната — траходром в старом унылом ночном клубе, на кровати, видавшей виды…

А вот теперь я больше не в силах удерживать на своём лице напускную весёлость: моя рука самопроизвольно зажимает рот, стремясь выполнить то, что не смогла сделать воля.

Неужели и Лурдес в курсе, что я сотворил с её сестрой? Но в эту секунду это — наименьший повод для мук угрызения совести. Есть кое-что значительно весомее: Софи мечтала обо мне, и в её мечтах я был совершенным принцем, достойным того, чтобы нежно забрать её невинность. А реальность оказалась чудовищной и бездушной: грязная комната для свиданий с использованными чужими презервативами в углу, скрипучая кровать, знающая все секреты грязного животного секса, всех возможных извращений, и принц — дважды обдолбанный, пьяный мудак, страдающий глупой детской ревностью из-за несправедливо распределённой любви отца.

Нет и не было её вины в том, что я не получил столько любви и внимания от него, сколько хотел бы, что он не понял, как был мне нужен и остаётся по сей день. Но в моём извращённом мирке ненависти заплатила за него она…

— Ты это, брат, прости меня, — лицо у Лурдес серьёзное. — Я не хочу плохого ни для кого, но Антон — ей не пара, это ж ясно как день. А у меня эта, как её, женская солидарность!

Лурдес кладёт руку мне на плечо, расплывается в неожиданной улыбке и торжественно сообщает:

— А ты ж знаешь, как папенька наш с тобой повторять любит: никогда не поздно!

Заговорщицки склоняется над моим ухом:

— И я не удивлюсь, если Софья до сих пор ему не дала… Наверняка не скажу, но зная её: она в этом вопросе дико странная…

— В смысле?

— Ну, там папенькина теория опять: секс, мол, это следующая стадия любви, уровень, когда необходим взаимный обмен энергиями. Ну а она и словами его говорит, и мыслями его же думает. Короче, мы с ней на эту тему давно уже не общались, но много лет она тебя ждала — хотела поменяться с тобой энергиями, ну типа, чтоб ты первым был и последним. Как-то так.

Отпустив мою ошалелую от всей этой информации голову, Лурдес со вздохом опускается рядом:

— Я шучу, конечно. Само собой, у них давно и часто секс… Живут же вместе сколько уже… два года? Обидно, что она всё-таки обменялась своей сильно передержанной энергией вот с этим вот, — заключает в итоге со вздохом. — А он не побрезговал её дневники прочесть…

— Ты одурела совсем, Лурдес? Ты что, всем подряд их раздаёшь? Я понятия не имел, что в них, но ты хоть понимаешь, насколько личное там было?

— А какой вред от этого, ты подумай? Только польза! Вот он от неё отойти не может, пылинки все сдувает, влюбился по-настоящему, потому что узнал её изнутри. Ну и с технической стороны: он её спустя месяц после начала их дружбы на дорогущие острова увёз на целых три недели! Думаю, и остальные её ожидания и предпочтения поспешил удовлетворить, имея, так сказать, подробную инструкцию к действию! И Соньке хорошо и ему! Ты один только дурак у нас!

Это уж точно. Но не дурак: мудак.

— Только я так и не понял, если он тебе так не нравится, зачем ты ему столько козырей в руки насовала?

— Ну вот точно ты дурак! Чтоб хоть кто-то узнал Соньку изнутри, какая она! Я б сама на ней женилась, если б женщиной не была! Да чтоб ты знал — это самый комфортный человек в моей жизни! Я если в комнате с ней нахожусь, в такой релакс впадаю… Так спокойно с ней… С Аннабель, подружками, с мамой такого эффекта нет, а от вас, парней, так вообще расстройство одно! Отец тоже умеет окутывать этой сонной пеленой, но его ж вечно нет, или он занят с маман или зализывает Софье раны! Хорошо, что у неё хоть отец есть, он ей сильно помогает.

— Не ревнуешь?

— Чего? Вот ещё! Сонька в чём-то сильная, в своей образованности, в этом умении окутать теплом, но в главном слабая — она слишком болезненно реагирует на обижающих её людей. С ней шутить можно, над ней — никогда. Она даже шутки близко к сердцу принимает и ходит потом сама не своя. Отец так и сказал мне однажды: «Ты сильная, никто не сможет тебя обидеть, даже если захочет. А Соню чужая бездушность и жестокость могут убить. По себе знаю — сам такой. Мне мама твоя помогает, а Соне — я. Когда найдётся человек, способный защитить её от агрессивной среды, создать их собственный мир на двоих, в котором ей будет радостно, спокойно — я отойду со спокойным сердцем».

— А Аннабель? Он что-нибудь говорил о ней?

— Говорил. Аннабель на самом деле точная копия своей мамочки — человек хамелеон.

— Это как?

— Это так, что она ни разу не та, кем кажется. Вся эта её наивность, беззащитность, скромность — вывеска, витрина. Если понаблюдать за ней, ты это сразу поймёшь. Аннабель — манипулятор. В школе эта картина вырисовывается наиболее чётко и яркими красками. Дома не так заметно, но она постоянно пользуется мамой. Моей мамой, не своей. Но главная её жертва — Софья. В детстве, когда Сонька с нами жила, это было очень заметно. Правда, не мне, папе, — улыбается. — Никто из нас не видел, только отец: в мелочах — конфеты лучшие Соня Аннабель отдаёт, в комнате её вечно порядок наводит, уроки помогает делать и так далее и тому подобное. С виду вроде как просто старшая сестра опекает самую младшую, а на деле — система манипуляций. Ты знаешь, я ведь именно так и заразилась этой идеей!

— Какой?

— Ну, психологию изучать. После отцовских таких вот разоблачений. Правда он всё это видит как бы интуитивно, но знаешь, если б ему ещё и научные знания — он бы стал президентом.

— Почему президентом?

— О! Ну так они ж и есть самые главные манипуляторы!

— А ты не думала, что президенты — просто куклы? А манипуляторы в тени за их спинами дёргают за ниточки? Как наш отец, например. Он же давно в политике уже…

Глаза Лурдес делают удивлённое хлоп-хлоп:

— Слушай, а ты в теме, я смотрю. И с тобой так интересно беседовать! Ты не хочешь совсем домой вернуться?

Похоже, Лурдес думает, что в связи с возвращением родителей я уберусь восвояси — в Брисбен, столицу штата Квинсленд так полюбившейся мне Австралии.

— В какой из? — уточняю.

— Дом, Эштон, там, где живут любящие тебя люди! Близкие, короче. Семья! Я думала, ты это знал.

— У меня таких мест несколько, — признаюсь. — В Париже живёт моя мама, как ты знаешь. В Австралии меня ждёт девушка. А здесь… я даже не знаю, любят ли меня.

— Сдурел? Все тебя любят, и отец, и я, и даже мама, хотя она как бы и не должна, но любит искренне, поверь моему слову. А Соня… Да тут каждая собака выла от жалости к Соньке, когда она по тебе сохла!

— Больше не сохнет?

— Ага! Всё-таки спросил! Я так и знала! Вот ты и прокололся! — смеётся.

— Нормальный вопрос, логично вытекающий из твоего заявления!

— Окей, пусть так. А любит или нет — узнай сам! — подмигивает.

Глава 22. Страсти-мордасти

Весь вечер отец не спускает с рук умотавшегося за день Амаэля, этот ребёнок буквально живёт на нем, чаще пребывая в позе «носом в плечо».

— Дай мне хоть подержать его! — возмущается Лера, но в голосе её больше иронии, нежели негодования.

На самом деле, вид взрослого, наполовину седого мужчины, почти постоянно возящегося с годовалым малышом, причём так профессионально, будто он всю свою жизнь только детьми и занимался, умиляет всех без исключения.

— Лерочка, тебе нельзя поднимать тяжёлое, ты же знаешь… — неуверенно сопротивляется он.

Валерия улыбается одной из своих снисходительных улыбок, тех, которые имеются у неё только для мужа:

— Алекс, ты перебарщиваешь!

Он улыбается в ответ и смотрит на неё тем своим взглядом, какие есть у него только для неё:

— Это же в самый последний раз, теперь уже точно! Позволь мне, пожалуйста!

— Перебарщивать? — смеётся.

— Подержать его ещё немножко!

И Валерия сдаётся, возвращаясь к гостям. Отец вылавливает неподалёку от меня Софью, они болтают какое-то время об успехах Амаэля, и отец рассказывает ей взахлёб о том, какой по счету зубик режется, и как он был счастлив, когда появился первый, и что совсем не было температуры, и как гладко прошло это событие. Софи даёт ценные советы по поводу прикорма, откуда только знает столько информации? Но отец подкован не хуже её, и они даже немного спорят.

— А как у вас с этим вопросом? — спрашивает свою любимую дочь отец, и в его голосе надежда, участие, ожидание.

— А никак… Пока.

— Не получается?

— Ну, не совсем…

Софи отрывает взгляд от собственных рук и смотрит в отцовские глаза:

— Тебя ведь не обманешь, так? — в её голосе безысходность.

— Ты главное его не обманывай, Соняш. Да, это больно, когда женщина не хочет иметь от тебя детей, но не настолько, как если бы она обманывала. Он это не заслужил, дочь. Говори ему правду.

— Пап… я уже не могу ему отказывать. Он так просит, что уже почти требует.

— Требует?! Запомни: никто не имеет права что-либо требовать от тебя, а ребёнок — это твоё решение. Только твоё, потому что ты будешь носить его, а не он, ты будешь кормить его, а не он!

— И рожать тоже я буду…

— Ну, если генетически ты в родах такая же, как твоя мамочка, то переживать тебе не о чем, поверь! Я однажды видел, как она это сделала с Лурдес… и у меня до сих пор шок!

— Да ладно, пап!

— Серьёзно тебе говорю! Всё равно, что в кафе сходила! Я не то, что испугаться, опомниться не успел! — смеётся.

— Она как-то мне говорила, что Лёшку очень тяжело родила.

— Там врачебная ошибка была. Ты только ей не говори, ладно? Я её историю из Лёшкиного роддома добыл, показывал специалистам, когда мы в Израиле ещё были… Не смотри на меня так, им важна была каждая деталь, потому что в этой беременности было слишком много угроз и рисков для неё. Так вот, она тогда рожала ночью, и врач, очевидно, просто домой спешил и решил поторопить её, чтобы быстрее разродилась: трижды вводил окситоцин. Но он не знал, что у твоей матери УЖЕ от природы имеется способность быстро выпутываться из этого малоприятного процесса, и спровоцировал ей быстротечные роды. Отсюда и все её и Лёшкины проблемы. Если б её не трогали врачи, она бы всё сделала сама и в самом лучшем виде.

— Тогда почему теперь ей кесарево делали?

— Просто подстраховались. Слишком много у неё рубцов внутри, и не было никаких гарантий того, что в родах какой-нибудь из них не разойдётся, а это уже была бы смертельная опасность для неё.

— А во время беременности? У неё такой огроменный живот был!

— Я сам этого живота боялся как огня. Да, Соняш, риск был, но значительно меньший. У мамы твоей очень эластичные ткани, склонные к быстрой регенерации — это нас и спасло. А вообще, знаешь, не бывает в жизни случайностей. Мама вот считает, что Амаэля нам Бог подарил… — усмехается, — наградил за хорошее поведение в последние годы. И я хоть и не совсем верующий человек, в мамины слова верю. Она знает, что говорит. Если появился ребёнок из шансов, стремящихся к нулю, значит, он был нужен этому миру. Какому-то особенному человеку был нужен. Кто-то будет ждать его, или уже ждёт…

— Пап! Ему только год, а ты уже думаешь о его девочке?! — Софья смеётся.

— Соняш… жизнь такая быстрая штука! Невероятно быстрая… Я в последнее время очень часто вспоминаю нашу с мамой молодость, и знаешь, кажется, что всё это было если не вчера, то в прошлом году, но точно не двадцать пять лет назад. Понимаешь, о чём я?

— Понимаю, ты уже опытный, поэтому смотришь далеко вперёд и по-другому не можешь.

— Именно так. И младенчеством Амаэля поэтому спешу так полно насладиться как могу, потому что знаю: всё пройдёт, как один миг. И не вспомнятся потом мне мои трудовые будни, переговоры, контракты, но зато я буду помнить его маленькие ручки, ножки, вот эти крохотные пальчики, — целует их со свойственной ему страстью.

— Ты всё правильно делаешь, и всегда так было, пап!

— К сожалению, не всегда. Столько ошибок, сколько я наделал, мне кажется, никто и не совершал, кроме меня.

— А Гитлер?

— Ну, пожалуй, если только Гитлер, — смеётся.

— Да шучу, шучу, — хохочет Софья.

— Так что, Соняш, не обманывай его: скажи правду. А в чём правда, кстати, почему не хочешь?

— Да как вспомню всё, что было тогда…

— Вот так и скажи ему, объясни себя. Антон поймёт, он же всегда тебя понимал!

— Поймёт… Он и кольцо давно уже купил. Я случайно нашла.

— Почему предложение до сих пор не сделал?

— Я намекнула, что не готова. Вот, он ждёт теперь, пока созрею. Попросил подать знак.

— Ты серьёзно?

— Ага. Так и сказал: намекни мне, когда будешь готова. Но кольцо попросил носить, — показывает отцу безымянный палец.

— Ну правильно сказал… Хотя это, конечно, не мой метод!

— Это уж точно!

Смеются оба.

Наконец, всё семейство в сборе и мы торжественно садимся за стол в празднично украшенной гостиной — той же самой, где когда-то отмечали Рождество.

Отец и Валерия, как всегда, вместе, и Амаэль уже уснул на руках отца. Я сижу рядом с матерью, напротив отцовской родни — его сестры и её детей, пришедших со своими парами. Лурдес сосредоточена на своём бойфренде, а Софи на своём… В нашей компании только я и Аннабель — одиночки. Ну, ещё тётя Мэри… Но говорят, и у неё уже завёлся кавалер…

Так вышло, что Софи расположилась со своим Антоном совсем далеко от меня. Не знаю, что это: случайность или совпадение, но и в ресторане она была для меня так же недосягаема.

Софи смотрит на своего бойфренда с расслабленной полуулыбкой и иногда, если находит его слова забавными, улыбается шире, отводя взгляд в сторону и упирая его в свои колени… Она почти не говорит, только слушает и улыбается, транслируя всем своим телом, позой, невыразительными жестами фундаментальное глубинное спокойствие…

Нет больше в её взгляде озорства, нет блеска, нет жажды познания и приключений, нет страсти, нет одержимости, колючей ненависти, намертво слившейся с больной в своей силе и упорстве любовью… есть только спокойствие… Мирный дрейф в тихом русле правильного семейного счастья с Антоном.

Соня… Соня, я помню, какого цвета твои соски — розового! Это самый розовый из всех розовых, что я видел. Самый красивый цвет, самая волнующая грудь, ни большая, ни маленькая — безупречная в своей полноте и форме. И я давно хочу ласкать только её…

Он не выпускает её руку из своей, настойчиво сплетая их пальцы. И даже если она отвлечется, освободит её ненадолго из его цепкой хватки, чтобы придержать блюдо, передавая его кому-то из многочисленных родственников, он тут же поймает её и вцепится снова.

Соня… Я хочу целовать тебя, Соня!

Антон значительно преуспел в жизни, так же, впрочем, как и в болтовне за сегодняшним семейным столом: последние сорок минут открыли всем присутствующим не только детальную историю его стотысячного стартапа, гениально выращенного нашим героем в мульти миллионную ИТ компанию, но и тот волшебный момент, когда он впервые встретил Софью и сразу понял, что хочет именно эту девушку видеть матерью своих будущих белобрысых детишек.

Ни один человек ещё, кажется, не вызывал у меня такого острого желания душить…

Соня, я помню твоё тело… Хоть и был в животном состоянии, в память врезалась каждая твоя линия, каждый изгиб. У тебя есть родинка на внутренней стороне бедра, почти возле того места… где ты больше всего женщина. Я хотел бы ласкать эту родинку языком и повторять это каждую ночь всей своей последующей жизни…

У меня хорошая память, и я отлично помню, как назвал шлюхой тебя — невинную девочку, не знавшую мужчин до двадцати своих лет… я посмел повернуть свой грязный во всех смыслах язык, где только не побывавший, чтобы назвать тебя этим словом. Я помню твои слёзы, твою обиду и своё извращённое облегчение. Ты спросила тогда: зачем? Чтобы не чувствовать своей боли, не думать о том, чего никогда не увижу — отцовской любви. Той самой, что он так щедро отдаёт тебе.

Не я один не свожу сегодня своих глаз с уже залакированного Софьиного профиля, отец тоже. И я чётко вижу в его глазах глубинную грусть — он теряет свою девочку. Она уже давно вылетела из гнезда и оперилась, но его сердце всё ещё не готово смириться с утратой. Его сердце измучило его не только любовью к женщине, в нём оказалось ещё достаточно места, чтобы любить неудержимой отцовской любовью.

На её пальце кольцо. Огромный бриллиант вопит о том, что человек, потративший десятки тысяч, никому не отдаст то, что уже считает своим. И отец сегодня впервые не прикован глазами к своей дражайшей супруге — он стремится вдоволь насмотреться на свою Соню, любимого ребёнка, невинный чистый луч в его неспокойном Царстве.

Соня… Я хочу схватить тебя на руки и прямо сейчас утащить в свою берлогу, перевернуть в процессе стол и разбить посуду, и чтоб обязательно со звоном, получить кулаком в глаз от твоего излишне счастливого жениха, но не отпустить, а спрятать ото всех.

Ты прекрасна, Соня! Ты — самое светлое и самое чистое, что было в моей жизни, жаль только не хватило ума понять это раньше. Я так хотел, чтобы он полюбил меня, чтобы дал мне сделать хоть один глоток из твоей гигантских размеров чаши, что упустил главное — твою любовь.

Соня…

Дай мне ещё один только шанс, Соня! Один единственный последний шанс! Я знаю, что сделал с тобой, знаю, как сильно обидел, насколько больно ударил, изгадив то единственное, о чём ты мечтала, но впереди у нас целая жизнь!

Позволь мне подойти, позволь приблизиться, позволь стать твоим мужчиной, и я даю слово: ты будешь извиваться в моих руках не от боли, а от экстаза… Самые бурные, самые неудержимые и яркие оргазмы в твоей жизни подарю тебе я, а вместе с ними и четверых наших детей!

Поверь в меня ещё один, последний раз!

Но она не слышит меня и не видит. Не хочет видеть. У неё другой мир теперь, другой человек в её глазах, улыбке, ласкающих жестах. Она любит его… И я чувствую боль, не резкую, не внезапную, а глубинную, уже привычную за своей давностью, только теперь она как будто растёт, делается сильнее, острее и ещё упорнее, чем раньше.

Я смотрю на её волосы, заплетённые в косу, такую же точно, какие любил плести им отец, скольжу взглядом по нежному изгибу шеи, переходящему в плечи, грудь, и рассыпаюсь в пыль… Хочу окутать её этим пыльным облаком, и пусть в нём будут ласки, доверие и покой.

Они с Лурдес стоят у окна, трепятся о чём-то. Фоном всё так же льётся музыка, и она, надо сказать, всегда мне нравится. Отец и его жена — оба меломаны, он — в прошлом музыкант, она потрясающе поёт, поэтому в их доме всегда звучит хорошая музыка. Но в тот момент я впервые в жизни слышу трек, который не просто меня цепляет, он каким-то непонятным, необъяснимым образом имеет надо мной власть, толкая на поступки, каких я никогда бы не совершил сам по себе, не будучи в соответствующем состоянии… полусна, слабой воли, отпускающей на свободу зажимаемые доселе желания.

Меня раскачивает в ритме окутывающих дом звуков, и хотя я никогда не танцую, сейчас, кажется, моё тело делает именно это.

Музыка и Софья… Странное сочетание, как кофе с мороженым — двойной кайф… Дом набит людьми, большая часть которых не выносит меня, но есть и те, кто презирает, ненавидит, делает над собой усилие, чтобы быть… быть в одном пространстве со мной. Но эти звуки словно очищают меня, наделяя сверх силой пофигизма, и мне реально наплевать на всех… НА ВСЕХ!

И я подхожу к ней, смело, уверенно, меня самого удивляет эта, вдруг ниоткуда взявшаяся собственная наглость, и моя рука легко касается её ладони. Скольжение, слабый, мягкий, незначительный контакт, и всё, мы в сцепке, мы — два странных, глупых, отчаявшихся создания, не осознающих той силы, которая с таким упорством вдавливает нас друг в друга.

Моя ладонь обхватывает её ладонь, мои пальцы вплетаются в её пальцы, она смотрит на наши руки с удивлением, даже в некотором замешательстве, то ли не понимая, что происходит, то ли не веря своим глазам, ощущениям. Я тяну её, притягиваю к себе, но не плотно, потому что вижу её синие глаза, полные страха…

Она не отталкивает меня, не уходит, не противится, но боится… В её радужках цвета глубокого неба в жаркий летний день я вижу собственное отражение и мне жутко… Я — чудовище в её глазах, не сбывшаяся мечта, обернувшаяся кошмаром, я — стыд и порочность, я — жестокость, уничтожившая светлое, чистое, наивное чувство, заставившая вечного ребёнка повзрослеть, но не я сделал её женщиной… Лишить невинности может любой осёл… или мудак, как я, а заставить сиять от счастья, от веры в будущее, светиться нежностью и любовью к мужчине и его детям, способен только мудрый, честный, правильный в своих ценностях и поступках человек. И это не я, это ОН, тот, на кого она сейчас смотрит, забрав свой взгляд у меня, ищет в его глазах поддержки, доверия, одобрения… своему желанию отдать мне этот танец — единственное, что я когда-либо смогу у неё попросить.

Он мне нужен, необходим как воздух, как единственный способный спасти меня глоток кислорода, и она это чувствует, она знает, поэтому поддаётся, позволяет мне вести себя, обнимать за талию, сжимать мокрую от шока, страха и неловкости ладонь… А я внезапно хочу её целовать, эту ладонь, прижиматься к ней губами, и ими же шептать в неё: «Прости, прости, прости…».

Да, только так. Потому что нет сил смотреть в её глаза, вспоминая всё то, что было между нами, всё то, что сделали мы оба, как сильно я обидел её, как жестоко растоптал… такое обычное и такое невероятное чувство.

Эта музыка живёт своей жизнью, творит непонятное и со мной, и с нею, мы качаемся в такт её ритма, прижатые животами, бёдрами, грудью друг к другу.

Софья не смотрит на меня, не смотрит на НЕГО, не смотрит по сторонам. Её глаза закрыты, и я закрываю свои тоже.

Боже, какое Чудо — то, что происходит сейчас… Какая же ты умница, Софи, как здорово ты это придумала… Нет людей и их осуждающих взглядов, нет комнаты, нет дома, так и не ставшего мне родным, нет прошлого, нет будущего, нет настоящего…

Есть только этот волшебный в своей чистоте и отрешённости миг, позволяющий нам отдаться друг другу полностью, целиком, со всем, что есть внутри и плохого, и хорошего, забыться, замечтаться, перенестись туда, в то пространство, где не было мерзости моих поступков, необдуманности твоих. Мы будто только что впервые встретились, впервые потянулись друг к другу и с добрыми, спокойными сердцами наблюдаем за тем, как быстро и неумолимо растёт то большое, искрящееся бликами счастья чувство, которое потом мы назовём любовью…

Я люблю тебя, Софи… Я люблю тебя…

Пусть это будет море, залитый нежарким вечерним светом пляж, мокрый песок у воды… Пусть мы стоим на нём одни, пусть лёгкий тёплый ветер развевает твои волосы, которые я, оказывается, так люблю… Пусть ты пахнешь солнцем, летом, морем… Пусть у тебя нет памяти, но моя пусть остаётся, чтобы я помнил о том, что сделал, чтобы теперь ценить то, что у меня есть и никогда, ты слышишь, НИКОГДА не повторить той ошибки…

Я так сильно люблю тебя, Софи… Ты, наверное, чувствуешь, как бьётся сердце в моей груди, понимаешь, что со мной…

Кажется, она забылась и прижалась щекой к моему плечу, кажется, меня едва держат ноги, кажется, я отхвачу сегодня по морде… снова. И плевать, кто это будет, отец или ОН, мне всё равно, пусть убьют меня, пусть линчуют, но это мгновение моё, Софья моя, её тёплое дыхание в изгибе моей шеи — моё, и эти сердечные удары, которые я ощущаю своей грудью, тоже мои, все до единого… В этом отрезке времени, в этой музыке они — мои, и свои я отдаю ей так полно, как могу, прижимая хрупкую спину с такой силой, словно это поможет мне переписать нашу историю набело…

Мне вдруг почему-то вспомнились её глаза… вернее то, какими они были тогда, в юности. Она всегда искала меня, эта Софьина синева, и всегда купала в любви так щедро, что я захлёбывался, но не ответной нежностью, а раздражением, ненавистью, завистью… Я завидовал ей, тому, что было у неё в таком избытке, и чего так отчаянно не хватало мне. Но только теперь понимаю, как глуп был, как слеп: у Софьи было гораздо больше, чем я видел, и это поистине необъятное большее она готова была целиком отдать мне, всё до последней капли. Я мог бы быть счастлив с ней, ведь меня любили так, как любят в жизни только раз. Она любила меня той самой любовью, какой отец с юности болеет к своей прекрасной Валерии, она любила меня так же упорно и безнадёжно, как моя мать ждала одного лишь самого главного звонка в своей жизни. Она вложила в это чувство всё, что было в ней духовного, женственного, всю свою силу, всю нежность, она любила меня с такой же самоотдачей, с какой Валерия вдыхает жизнь в моего странного, непредсказуемого, противоречивого во всех смыслах отца. И я — его поистине достойный сын: взял то самое ценное, что было так щедро послано мне Богом, своими собственными руками изломал и вышвырнул в грязь… Но я один оказался таким дураком! Использованное, сломанное, грязное тут же подобрали, согрели своим теплом, заново склеили лаской и любовью, и теперь всё, что остаётся мне — молча и скрытно наблюдать за тем, как его руки поглаживают её спину, как губы интимной лаской касаются её шеи, потому что они — пара, потому что она — его женщина, потому что от неё родятся его дети, потому что он — тот, кого теперь она станет любить своей тихой мудрой любовью до самой старости, кого будет лечить, спасать от напастей, о ком станет заботиться.

Глупец, безумец, чего я лишился…?! Чего лишил её, себя, наших детей! Тех самых, что снятся мне почти каждую ночь…

Я не помню, когда закончился наш танец, но кроме Антона, похоже, до нас никому не было дела — все заняты общением. Лера заливисто хохочет в компании Марка и своего мужа. Амаэля уже нет — похоже, парня уложили в спальне наверху, потому что у отца из кармана брюк торчит трубка радионяни.

Спокойная музыка чередуется с динамичной, и я вижу, как моя мать подходит к отцу и Валерии. Марк плещется восторгами:

— Амбр! Ты потрясно выглядишь! Сколько лет мы знаем друг друга? Двадцать семь… ого! А кажется, будто в прошлом году только играли в карты на раздевание, — приторно ржёт. — Ты почти не изменилась!

На раздевание? Моя мать?!

Пока я перевариваю шок взрослых «откровений» музыкальный фон вновь сменяется на спокойный, и я занимаю одинокое современное кресло без подлокотников у выхода из гостиной. Мне нравится это уютное тихое место не только своей уединённостью, но и тем, что отсюда мне видно всех, но не всем видно меня.

И я наблюдаю за тем, как моя мать говорит что-то отцу, его лицо бледнеет, он ищет поддержки у своей жены, но Валерия, как всегда, в маске искренней доброжелательности. Она вынимает радионяню из отцовского кармана, что-то отвечает ему, и моя мать берёт отца за руку…

У меня свои муки, страдания, боли, но в этот момент мой мозг заботит только одно: какого чёрта они делают?

А они идут танцевать… И танцуют. Ситуация повторяется, тоже танец, только для двоих наполненный смыслом, такой же точно, как и наш с Софи, а Валерия в роли Антона.

Мне хочется подойти и выдрать свою мать из этого танца именно потому, что никто её там не держит…

Мать что-то говорит отцу на ухо, он улыбается, но это самая натянутая улыбка из всех, какие я у него видел.

Я смотрю на Валерию и… и меня словно окатывают ледяной водой. Она ревнует, дико ревнует моего отца к моей матери. Эта ревность в её глазах, в её напряжённой позе, в бледности её лица, в линии поджатых губ.

Этот танец кажется бесконечным, он — как натянутая тонкая струна моих и Лериных нервов, я не понимаю её: зачем позволила им танцевать, если это так сильно задевает её чувства? Почему Антон позволил Софье отдать тот танец мне?

Наконец, Валерия не выдерживает: разворачивается и медленно, незаметно для всех, кроме меня, направляется к выходу. На её лицо страшно смотреть… Мне кажется, она сейчас расплачется…

Ведь взрослые же вроде бы люди, зачем так терзать себя?

Но главное, я никогда не видел, чтобы эта неподражаемо сильная и сдержанная женщина так реагировала на контакты отца с его бывшей женой Габриель. И мне становится очевидным, что только в моей матери она видела и видит соперницу. Моя мать разорвала их однажды в юности и сделала это легко и непринуждённо, а теперь пытается повторить всё снова.

Я вскакиваю, чтобы вернуть Валерию на место, туда, где ей положено быть — нет сил наблюдать, как добровольно она отдаёт то, что много лет принадлежало только ей… И в этот момент вижу, как мать — главный в моей жизни человек, самая важная для меня фигура, кладёт голову отцу на грудь, запуская свои руки в его волосы на затылке… Это же чёрт возьми, так интимно, что даже его жена никогда себе не позволяет подобного…

У меня шок, и он не даёт мне даже шелохнуться, я не понимаю, что происходит, и не я один — всё семейство с ужасом наблюдает за этой сценой, все застыли и даже вечно румяный Марк белее простыни. Отцовский друг ищет глазами Валерию, но та уже почти вышла из комнаты, как вдруг бросает последний свой взгляд на интересующую её пару и видит то, что уже какие-то мгновения созерцают все…

Я не могу видеть её лица, и даже рад этому. Моя душа слишком истерзана собственными переживаниями, чтобы нагрузить её ещё и Лериными.

Успеваю поймать за хвост мысль, что нужно следовать за ней и убедить её вернуться, не оставлять этих двоих вместе: моя мать превратилась в незнакомую мне коварную стерву, а отца словно парализовало… О чём он думает, вообще?! Или чем он там думает?!

И вот этот момент наступает. Жуткий, душераздирающий для нас с матерью жест: отец словно просыпается, выныривает из своего летаргического сна и с силой и негодованием отшвыривает от себя мою мать. В этом движении так много резкости, что его можно назвать даже грубым. Он в бешенстве, я вижу это в сжатых в тонкую линию губах, в блеске его глаз, шарящих по просторной зале в поисках только одного самого важного в его жизни человека. Марк показывает ему рукой направление, и он срывается едва ли не вприпрыжку за ней, и я понимаю, что я там не нужен.

Не нужен, но невольно становлюсь свидетелем семейной сцены, и в этот момент отец и его жена не взрослые, умудрённые жизнью люди, а двое подростков, чьи чувства и эмоции с трудом поддаются контролю.

Отец ловит Валерию в холле, зажимает обеими руками так, что она охает, разворачивает к себе лицом и с такой экспрессией, какой я и не подозревал в нём, обрушивает на неё свой гнев:

— С ума сошла!? Меня ревновать? К кому?…

Он обнимает её как безумный, держит, обхватив обеими руками, и шепчет, шепчет, шепчет:

— Люблю тебя, слышишь? Глупая сильная Лера! Люблю тебя больше жизни, больше себя, детей и друзей вместе взятых! Если больно — мне должна говорить, понимаешь, мне всегда! Без единого исключения мне, своему мужу, а не держать в себе, не носить с собой!

Целует её лицо, полностью покрывает его своими ласками, не заботясь уже о расплывшемся макияже.

— Ты моя! До конца жизни моя, слышишь? Не смей! Ничего даже думать не смей! Ведь знаешь же, как люблю тебя, будто одержимый, как завишу от тебя, а всё равно сомневаешься! Глупая! Глупая! Но такая любимая, такая родная! Такая моя!

Затем прижимает её голову к своей шее…

— Я уже думал, мы давно оставили слёзы в прошлом. И страхи все тоже там. Что ж ты творишь, любимая моя? Что?

— Это просто гормоны!

— Это не просто гормоны! — в его голосе возмущение. — Никогда она не была мне нужна, слышишь? Ни тогда, ни теперь! Ни она, ни одна другая на этом свете! Ты! Только ты с 17 лет прибила меня к своим ногам, и никак этого не поймёшь!

— Между вами опять это было сейчас! И тогда ты переспал с ней! А помнишь, что обещал, в чём клялся?

— Тогда всё иначе было, ты не понимала меня, держала на поводке, как собачку! Соскучилась — пишешь: «приезжай!». И я несусь со всех ног… А я не этого хотел от тебя, ты ведь знала! Женой тебя видеть своей хотел! Детей от тебя хотел, и если бы приняла меня тогда, никого из них сейчас бы здесь не было! Разве плохо тебе замужем за мной? На что решиться никак не могла?!

— Сам знаешь!

— Нет, ты скажи! Плохо?!

— Хорошо! Как у Бога за пазухой!

— Счастлива ты со мной?

— Ещё как!

— Уйдёшь? Отпустишь?

— Никогда!

— Ну так и нечего тебе бояться тогда! Пойми уже, наконец! Раз и навсегда! Ведь всю жизнь об одном только прошу тебя: будь рядом! И в этом случае нам обоим нечего страшиться! Я люблю тебя до беспамятства, слышишь?

— И я тебя…

— Посмотри, твой Бог сына нам дал какого замечательного! Ты скажи мне, много твоих подруг в 50 лет детей рожают?

— Я одна…

— Ну так и вот! О чем это говорит, знаешь?

— Нет!

— Что живо всё у нас так же точно, как и тогда было! Мы много дней, лет потеряли, но эти потери многому научили, и теперь у нас есть больше, чем у кого-либо! Какую из твоих подруг муж по несколько раз за день любит?

— Нету таких… пару раз в месяц у людей график в нашем возрасте, — всхлипывает.

— Это не люди! Это глупцы! Сами себя жизни, радости лишают, старость раньше времени зовут!

— А ты сколько ещё в таком режиме скакать собираешься?

— До ста лет.

— Да ладно!

Лера больше не плачет, вытирает щёки, но отцу уже не до гостей, он поднимает её на руки и несёт наверх, они всё также переговариваются, но мне уже не слышно, о чём.

Мне стыдно за выходку матери до такой степени, что я не знаю, как теперь возвращаться и смотреть в глаза Софье и остальным.

Набираюсь смелости и делаю это, и вновь Святое семейство меня удивляет — все заняты беседами, как и до этого, словно ничего и не происходило. И только на моей матери лица нет. Такой подавленной, как сейчас, я видел её лишь однажды — после второй неудачной операции на моём бедре. Увидев меня, она подходит со словами:

— Давай уедем?

Из меня прёт: «Я же просил тебя! Предупреждал!», но молчу, не желая ранить её больше, чем она сама себя только что изранила.

— Я попрощаюсь с отцом, и поедем.

Но мне не столько важно сказать ему «Пока», сколько «Прости». Чувствую свою неотъемлемую причастность к произошедшему, ведь если бы не я — моя мать никогда не появилась бы в этом доме. И как же я теперь понимаю все до единого его отказы на мои просьбы привезти её… А как ненавидел его тогда, каким бездушным и чёрствым считал. А он оказался умнее всех и своей Валерии в том числе. Это ведь с её лёгкой руки моя мать оказалась внезапно вхожей в семью, а решения своей жены мой отец не обсуждает. Та же самая ладонь привела и меня в этот дом когда-то…

Глава 23. Будь со мной

Я поднимаюсь наверх, дверь в их спальню чуть приоткрыта, заглядываю и вижу их в тусклом свете кроватной подсветки. Все трое на огромной кровати: Валерия, очевидно, кормит Амаэля, придерживая его спинку, отец обнимает обоих, лёжа рядом. Они целуются, он гладит её бедро бесконечное количество раз успокаивающим жестом, и так же без устали повторяет:

— Я люблю тебя… Люблю, люблю, люблю… Ты самая красивая, нежная, мудрая… Самая желанная, самая восхитительная в мире женщина… Ты — моя единственная, всегда была и всегда будешь… Я люблю тебя…

Мне нужно выйти, я знаю, но застыл в оцепенении, не могу сдвинуться с места, наблюдая эту интимную, но потрясающую по своей глубине картину… Три самых важных друг для друга человека: любящая пара и их младенец… Ничто во всём мире не имеет для них большего значения, чем желание быть вместе, стремление купать друг друга в своей любви.

Я знаю, что не имею права видеть всё это, что не для моих глаз эта комната и этот чужой маленький, но такой счастливый и уютный мир, но в эту секунду понимаю, что учусь…

Учусь у НЕГО любить, быть мужем, быть отцом, защищать и оберегать. А защита — это не только кулаки и деньги, на которые можно купить лучшую в мире охрану. Иногда, как сейчас, лучшая защита — это сказанные вовремя слова, сделанные признания, совершённые поступки.

Он сделал больно моей матери, но… как я понял, быть хорошим для всех не всегда получается, и в жизни важно верно расставить приоритеты. Отец свои уже расставил давно, и именно поэтому его семья — эталон для меня. И я хочу такую же.

Выхожу, тихонько прикрыв дверь, чтобы никто не посмел нарушить их мир своим вторжением…

Вся эта сцена всколыхнула во мне бурю эмоций, настолько сильную, что свои собственные желания рванули наружу.

Нахожу Софью. Она зажата в объятиях Антона, но центр её внимания не он, а Лурдес.

— Софи, можно поговорить с тобой?

Уточняю:

— Наедине.

— Незачем и не о чем вам общаться наедине! — резко отказывает мне Антон.

— Я не тебя спросил, и это дело касается… только нас.

— Если хочешь Соню, придётся иметь дело со мной, — русские всегда излишне прямолинейны.

Хотя о чём это я? Сам ведь на четверть русский! Вовремя вспомнил:

— Думаешь, испугаюсь?! — бросаю вызов. — Давай выйдем, проверим?

У Софи открывается рот от шока:

— А ну-ка угомонитесь оба! Ни с чего сцепились! Вы же работаете вместе, как можете?!

— Работа — это работа. А сейчас мы должны раз и навсегда прояснить между собой некоторые вопросы, — отталкивает от себя Софью.

— Я не позволю этой ерунды в родительском доме! — вскакивает Софи.

— Антош, ну чего ты взъелся-то? — вмешивается Лурдес. — Ну правда! На пустом месте! Да пусть поговорят, после такого родительского представления нам всем есть, что обсудить, ты тут вообще ни при чём! Пошли хряпнем по стопочке лучше! Брат и сестра быстренько поговорят о своём и вернутся к нам, правда, ребят?

— Правда, Антон, не нужно этого! — Софи смотрит ему в глаза, как удав на кролика, и я узнаю в этом взгляде Валерию.

И тот, скрипя зубами, соглашается. Дурак.

Мы выходим на террасу, сентябрь, хоть и вечер, но тепло ещё как днём. Внезапно вспоминаю, какой был холод и ветер в тот день, когда мы с Софи развешивали рождественские гирлянды. Подходим к краю террасы, отсюда открывается потрясающий вид на залив…и ту самую ёлку, куда угодила белка-летяга…

— Чего улыбаешься? — Софи не до веселья.

— Вспомнил, как ты свалилась в этом месте вон под ту ёлку, когда в снежки играли.

Черты её лица разглаживаются, и даже на мгновение губы растягиваются в милой доброй улыбке.

— Да… помню.

— И я поцеловал тебя. Но ты была первой…

— Глупой.

— Мы оба знаем, что нет. Глупой была не ты…

Она отворачивается, глядя на воду.

— У них всё хорошо, не переживай. Я поднялся наверх, чтобы попрощаться — у них там такая идиллия, что решил в итоге уехать по-английски.

— Что же не уехал? — смотрит в глаза.

А мне этот вопрос тысячами ядовитых игл вонзается в опухшее от чувств сердце.

Больно, больно, больно…

— Я хотел извиниться перед тобой… за свою мать.

— Ты слишком много извиняешься в последнее время, Эштон. А прощать твою мать не за что: любить всю жизнь одного мужчину — это не прихоть, это тяжкий крест. Местами неподъёмный.

— Любить это одно, а совершать глупые вызывающие поступки — совсем другое!

— Да неужели?

И вот теперь её взгляд — меч самурая. Дать бы ей волю, она порубила бы меня на мелкие кусочки.

— Я попросил её не вмешиваться в их… отношения, но она не послушала.

— Это потому, Эштон, что когда сердце болит так, что дышать не можешь, грани разумности стираются до ничтожных. Переступаешь их, даже не замечая.

Я знаю, что в этих её словах сейчас глубинные признания в той боли, какая досталась ей по моей вине. И говорить «прости» уже глупо, да и сама она давно запретила.

Нельзя исправить того, что сделал, нельзя поймать вылетевшие изо рта слова и запихнуть их обратно, нельзя отмотать плёнку жизни назад и вырезать непонравившиеся эпизоды. Это не фильм, это — наша реальная жизни, где мы ни разу не Боги, мы слабые, иногда безвольные, иногда слепые или просто глупые существа.

— Что было в той записке… которую ты положила в лошадь?

— Откуда знаешь о ней? — спрашивает, не задумываясь.

Значит, помнит. Помнит всё, до мельчайших деталей.

— Нашёл внутри, когда из той комнаты тебя с Алексеем забирали.

— Скорее всего, брат тебя и надоумил в неё залезть.

— Угадала.

— А я всё думала, куда ж она делась.

— Так что там было?

— А ты не знаешь?

— Не прочёл.

— Я бы удивилась, если бы снизошёл до моей писанины! — и в этих словах металлическая жёсткость.

— Софи, я заслужил каждое твоё колкое слово, знаю это и принимаю. Но сейчас отдал бы полжизни за тот клочок бумаги — так важно знать, что именно там было написано.

— За бесценок отдал бы. Не бросайся словами.

— Софи, прошу, скажи, что там было?

— Да ничего умного там не было. Желала тебе успехов и удач во всех начинаниях, счастья… с кем бы оно ни было.

— С кем бы ни было?

— Да. Потому что отец сказал мне тогда: отпусти его, когда любишь, желаешь любимому счастья, даже если он найдёт его за тридевять земель и… не с тобой.

Я молчу… Мне нечего на это сказать. Ведь я не прочёл ту записку, а мог бы… И может быть, она бы изменила меня? Вправила мои мозги раньше, чем это случилось само собой, прежде чем я успел наломать столько дров, что теперь никак не разгрести.

— И ещё три слова там было, так жгли грудную клетку, что казалось — напишу, и легче станет. Не стало!

Разворачивается ко мне лицом, смотрит в глаза:

— Всё это были детские мои глупости. Всё прошло и Слава Богу. Хорошо, что детство не длится вечно, а то бы я тебя до смерти достала! — смеётся.

А мне хочется рыдать. Вернее, именно это и происходит с моей душой. Она больше не в силах нести в себе этот груз, и, как и у Софьи в далёком детстве, мои чувства просятся наружу, но бумаги нет, зато есть она рядом, и это удача, которую нельзя упускать:

— Софи… А помнишь ту ночь в лесу? Когда спали вместе?

— Смутно.

— Я тогда… так странно чувствовал себя. Слишком странно. Долго уснуть не мог и… такое тепло… Не только в дурацком тесном спальнике, хотя спасибо, что он был настолько тесным, но тепло родилось в душе. Впервые в жизни, понимаешь? Тепло и спокойствие… умиротворение! Да, точно, вот оно, это слово «умиротворение»! Я много думал об этом и в итоге решил: наверное, тогда всё и началось.

— Что началось?

— Это чувство… необъяснимая тяга… такая, как тянется росток к солнцу, к теплу и свету, понимаешь?

Она молчит, не отвечает. Но моего напора не сдержать:

— А теперь я знаю, что та ночь в лесу ни при чём, вернее, и она бесконечно важна в моём понимании сути вещей, но началось всё не тогда.

Жду вопроса «когда?», но Софья не произносит ни звука, просто слушает, не оттаивает, но и не отгоняет от себя, позволяя целовать дыханием свою щёку, ухо, шею… Это даже интимнее, чем сам поцелуй, и она это чувствует…

— Всё началось в простой точке отсчёта, и это даже не наш с тобой злополучный поцелуй под ёлкой, нет, я ощутил это — когда увидел тебя. Увидел в глазах, не знаю, назови это как хочешь, понимание родства… душ, да, наверное, это было оно. И оно было! Было, Софи! Только я вовремя не понял, что это, не разглядел свою судьбу — слишком много было неуёмной энергии в теле и дури в голове. Слишком много отвлекающих мелочей… Именно мелочи не дали понять главное.

— Главное?

— Да, главное. Что ты — мой человек. Не твоя мать, не отец, не десятки девчонок, не тысячи удовольствий, в которых я не собирался себе отказывать.

— Моя мать?

— Не прикидывайся, что не понимаешь! Я был влюблён в неё, и все об этом знали, хоть я и пытался скрыть это всеми силами. Но влюблённость — не любовь, это вспышка, которая гаснет так же быстро, как и возникла. А любовь приходит медленно, неслышно, незаметно. Она никогда не торопится, и поэтому мы успеваем наделать так много ошибок…

Мы сидим некоторое время в полнейшей тишине, наслаждаясь близостью друг друга. Я знаю, ей так же это нужно, как и мне, а упирается из упрямства, из желания отплатить тем же. Так я думал тогда, практически был уверен.

— Помнишь, ты спросила, зачем поцеловал, и я наплёл тебе что-то про порыв… Так оно и было, но только я не сказал тебе тогда, что желание это, касаться тебя руками, губами, не в силах был сдержать, хоть и понимал чётко неправильность. Всё знал и ясно видел, отказаться не мог. Сам не понял, что это было, потому что не любил никогда и понятия не имел… что есть любовь!

— И что это? — спрашивает жёстко, а я жду от неё мягкости.

Не просто жду, жажду, задыхаясь физически от потребности в её ласке…

— Любовь, как ты и сказала — это когда наплевать на себя, когда бредишь желанием сделать счастливым только одного человека, хочешь жить для него, тянуться к нему всем, чем можно тянуться, достигать, свершать. Хочешь быть так близко, как только это возможно, и не только физически…

Мой голос срывается на шёпот, признания прут из меня необъяснимо упрямым потоком:

— Тогда в лесу ты спросила, давно ли не сплю, я ответил, что около часа… Наврал — не спал почти всю ночь, отключался иногда только и во сне… Во сне догадайся сама, что я делал с тобой! И, чёрт, стыдно так… Сам испугался, серьёзно. Не было такого никогда, чтоб так сильно кого-то хотел.

— Я ничего не чувствовала, а ты был достаточно близко…

— Не ощутила ты меня, потому что я не захотел этого. Уже был поцелуй и его последствия. А свою реакцию я объяснить не мог и просто боялся её. Я же должен был ненавидеть тебя!

— Должен?! — Софья резко отталкивает меня.

— Конечно, должен. Из-за отца! Поэтому и не понял ни черта! Не клеилась в голове ненависть к тебе с этой ненормальной тягой!

— Ненависть?! — её глаза расширяются ещё больше.

— Сонь, я вырос без отца. Не я один, но именно я стал параноиком. У тебя семья всегда была полной, большой, отцов так вообще двое и оба любят… Я безумно мечтал об отце, пока мальчишкой был… Ты не поймёшь, не сможешь. Выбирал мужика, похожего на себя, в толпе и шёл за ним следом, представлял, что это мой отец, что он рядом — так сильно мне это было нужно! Иногда получал, пару раз в полицию отводили, думали, что карманник. Мать отчитывала, а я молчал. Вначале её винил во всём, а потом… когда фото его счастливые в журнале увидел и лица ваши улыбчивые… И твоё в том числе… Он обнимал тебя, Софи! Но дело было даже не в этом, а в том, что вы приняли меня в свой дом, заставили поверить, что нужен, что тоже человек, а не беспризорный подкидыш, а потом он, отец, тот на кого я уже практически молился, просто вышвырнул меня как щенка… Из-за тебя, Сонь. Ты дурила со своими детскими чувствами ко мне, а заплатил за это я и самым дорогим: побыл сыном недолго, успел попробовать, что это, а потом всё повернулось так, что как был никому не нужным щенком, так и остался. При первой же сложности вышвырнули, чтоб не создавал проблем. Так, Софи, ненависть и рождается!

Софья закрывает лицо ладонями.

— Нет, только не это, не плачь, не смей жалеть меня! Мне не жалость нужна от тебя, а другое: хочу, чтоб поняла хоть немного мои поступки и… главное, попробовала, хотя бы попыталась… простить. Этого только хочу. За ночь ту простить, за то, что мудаком таким оказался, за твоё разбитое сердце, за ребёнка нашего… Софи, я был там, в больнице, прилетел сразу как узнал и… пока ехал, вдруг понял, что повзрослел! Я узнал о том, что ты беременна, только когда ребёнок умер. Лера позвонила… когда сказала, меня будто придавило… Так придавило, что еле оклемался. За те полчаса пока ехал к тебе, летел, вернее, тысячу раз поменялся: почувствовал себя мужчиной, наконец, а не пацаном, зацикленным на своих обидах. Повторял одно только слово «отец», я — отец, хоть и знал, что ребёнка нет больше, что он умер. Себя винил, душу рвало на части, тогда уверен был, что будь я рядом, будь он зачат по-другому, иначе, не случилось бы этого… Вот тогда всё понял, Сонь. Понял, но до конца осознал только в Австралии, вдали от всех. Проанализировал всё, что происходило, что наворотил сам, и понял, как жестоко ошибся. И отца понял. Понял и отпустило: и ненависть, и обиды, всё разом прошло. Понял, что он мужик, настоящий мужик. Он свою семью как волк оберегает, женщин своих в обиду не даст, и любого самца, как потенциальную опасность раздавит, даже если этот самец — собственный сын. Потому что стаю свою, детей своих нужно защищать любой ценой и любыми средствами. Понял, потому что сам себя удавить хотел за ребёнка своего, за то, что не было у него шанса родиться…

— Ты тут ни при чём, — говорит жёстко. — Аномалия развития плода, так врач объяснил.

— Ещё как при чём. Мужчина, отец, рядом должен быть, от всего закрыть, от любых разочарований, огорчений. Уверенность должен внушать каждую секунду. Уверенность во всём: что дом будет, что сыты все будут, что не предаст никогда, что от любой угрозы защитит. Тогда только женщина может родить здорового, полноценного, уверенного в себе ребёнка. А если его нет — рождаются такие щенки как я, которые впоследствии становятся конченными мудаками. Потому что недолюбили, недодали. Или совсем не рождаются, как мой сын…

И вот теперь мне с трудом удаётся удержать самообладание, не опуститься перед ней до скупых мужских рыданий. Сдерживаюсь.

Софи молчит, и в этом молчании я чувствую свою кару. Свою истинную расплату за совершённые проступки.

— Прошу, не молчи! Скажи, что не всё умерло, что осталось хоть что-нибудь!

Мне дико хочется уткнуться в её шею, вдыхать сладкий женский запах, целовать её младенчески нежную кожу, сдавливать в своих руках, и никогда никому не отдавать…

И она, наконец, отвечает мне:

— Эштон, говорят, есть люди, предназначенные друг другу. Но я поняла для себя другое: есть люди, НЕ предназначенные один другому. И это мы с тобой. Не всё в жизни определяется чувствами, как считает отец. Есть множество других, не менее важных вещей. Мне нравится моя жизнь, определённость и стабильность, забота друг о друге, но самое главное — надёжность моего мужчины. Я могу положиться на него. Он никогда не подведёт, не обидит, а для женщины это — главное. Мне уже пора семью заводить, и я действительно готова к этому. Я детей хочу, но главное, мне важно, чтобы они росли в здоровой, тёплой семье — такой, как у родителей. Страсть, фейерверки и вулканы в отношениях — это всё круто, но до поры до времени. Потом просто устаёшь и хочешь тихого счастья. У меня оно теперь есть, это счастье. И я прошу тебя: пожалуйста, оставь меня в покое, не береди душу! Не ломай то, что построил не ты!

Глава 24. Не единственная

Моя мать потеряла интерес ко всему миру после произошедшего на праздновании помолвки Алексея. Мы с ней оба на дне, и у обоих одна и та же причина — неразделённые чувства. Сердечная боль.

Героин зовёт с неумолимой силой, и мне ещё никогда не было так тяжело отказывать ему, как сейчас. Но всякий раз, как вижу пред собой сосредоточенное над моим катетером лицо Софьи, я говорю ему «нет».

Я держусь. Мы летим с матерью во Флориду отдохнуть у моря и развлечься. Но оба почти не выходим из номера. Ей тяжело, мне тяжело, и в этой боли мы совсем не помощники друг другу.

— Мама, ты такая красивая сейчас, я никогда тебя такой не видел. Прости меня за то, что сбежал тогда. Мне бы теперешние мои мозги, да в ту восьмилетнюю голову — никогда бы не поступил так, не стал бы тебе мешать.

— Это ты прости меня, сын, за то, что устроила… хотя ты и просил.

— Тебе не за что просить у меня прощения, мам. Не за что. Не буду скрывать, в тот момент разозлился на тебя, но потом одна очень тонкая душевно девушка, заставила меня смотреть на многие вещи под иным углом.

— Софи? — моя мать улыбается при этом имени.

— Она.

— Необыкновенная девушка. Замечательная. Во сто крат лучше своей матери. Её доброты на полмира хватит.

— Я знаю, мам. Теперь знаю.

Мать отрывается, наконец, от нашего окна с видом на море и смотрит в мои глаза:

— Любишь её?

— Люблю. Только это уже не имеет никакого значения.

— Почему?!

— Потому что я обидел её так сильно, что едва смог повернуть свой язык, прося о прощении — сам не верил, что такое возможно. Но она простила. Как ты и сказала — её доброты хватает на всех, и даже на меня.

— Что ты сделал с ней, сын?

Я прикусываю губу. Сказать матери, что совершил её отпрыск? Тот, кому она жертвенно посвятила всю свою жизнь? Ей будет больно.

— Я изнасиловал её, мам. Она забеременела, но наш ребёнок погиб — аномалия развития плода.

Теперь я смотрю на море, потому что нет сил видеть материнские глаза. А мать плачет.

— Как же так вышло-то?

— По дурости моей, по глупости.

— А он знает?

— Знает. Все знают.

Мы молчим с ней некоторое время. Потом я сообщаю своё решение:

— Я не оставлю тебя, мам, пока не увижу, что ты полностью пришла в себя, и жизнь продолжается.

И это решение продиктовано знанием того, к чему может привести отчаяние — у самого такие мысли проскакивают, порой.

— У меня отпуск заканчивается, пора на работу, — отвечает.

— Давай уедем вместе в Австралию? Я работать буду на отца, он очень хорошо платит, на десятерых хватит, не то, что на двоих!

Мать смеётся:

— Это до поры до времени, Эштон! Пока девушку не приведёшь! А жёнам такие вещи не нравятся, и куда мне потом прикажешь деваться?

— Мама, запомни: как только у моей женщины в голове появятся подобные мысли, она сразу же перестанет быть ею. Я отправлю её на все четыре стороны!

— Смешной ты!

Не верит.

— Со мной всё будет в порядке, сын! Поверь, всю жизнь так прожила, мне не привыкать! И я хочу, чтобы ты всегда знал, что мать всегда ждёт тебя в Париже, что дом у тебя всегда есть, и что бы ни случилось, какой поступок ты бы ни совершил, мать всегда ждёт тебя и всегда будет рада! Даже если осуждает, даже если ей тяжело понять.

— Спасибо тебе, мам, за эти слова.

Мы обнимаемся, и мне словно не двадцать шесть, а только шесть… И всё можно переписать набело…

Мне удаётся убедить мать пожить со мной ещё месяц, но после она возвращается в Париж к своей обычной жизни. Я спокоен, потому что за то время, что мы прожили вместе, одной семьёй как когда-то в далёком детстве, обоим стало намного легче.

Вся моя жизнь состоит из совпадений, и в тот самый воскресный день, когда я провожаю свою мать в аэропорту, экран моего смартфона высвечивает имя «Филиппа»…

Как-то давно я потрогал косу Софии — прошёлся рукой по всей длине. До сих пор помню ощущения: шёлк, сплетённый в жгут, а на конце — нежная кисточка… У Софьи очень густые волосы, но при этом не жёсткие, а мягкие.

Трогаю рукой волосы Филиппы — они шершавые, безжизненные как тонкие прутики, очевидно, из-за слишком частых экспериментов. Фил принимает этот жест за ласку, раздевает меня и объезжает на свой лад. А я сегодня в отличной форме, и когда закрываю глаза, понимаю, почему вижу каштановое каре в закатном свете, развеваемые на ветру пряди, и позволяю себе трогать их столько, сколько хочу…

Быстрый секс, облегчение, потому что женщины в жизни мужчины — это всегда благо.

— Это просто фантастика, Эш! — восхищается моя подруга, а я обдумываю варианты.

Мне уже неинтересно её общество, мешает присутствие, неприятен голос, жесты, движения.

— Умираю от голода, — сообщает она, оторвавшись от моей груди. — Закажи пиццу, а?

Я тянусь к смартфону, прикладываю палец к кнопке идентификации, и на экране высвечивается фото Софи… То самое, где мы в кафе почти празднуем окончание моей декомпенсации, где оба счастливы мгновением, в котором есть день, жизнь, солнце, весна и мы друг у друга.

— Сестра на заставке?! — в голосе Фил недовольство, но в этой постели оно мало кого трогает.

— Сестра на заставке, — повторяю за ней и выполняю выданное мне поручение — звоню в быструю пиццу. — Тебе какую?

— А ты не помнишь?!

С какой стати я должен помнить то, чего никогда не хотел запоминать?

— Нет.

— С морепродуктами и ананасами! — она как будто недовольна.

Мне кажется, или я что-то пропустил? Разве был такой эпизод, где я бы раздавал обещания, просил о чём-то или старался убедить в искренности своих намерений? Мне предложили секс, и я согласился, разве нет? Каким это, интересно, образом, физический акт умудрился перерасти в обязательства?!

— Я в душ, — сообщаю коротко.

И всем своим видом даю понять, что рандеву окончено.

— Можно с тобой?

— Я предпочитаю гигиену в одиночестве.

Что ещё сказать? Или сделать, чтобы ты ушла?

Душ — одно из лучших изобретений цивилизации. Есть любители пения или мастурбации в этот неизменно важный ежедневный фрагмент жизни, а я люблю думать. Подставить лицо под острые струи горячей воды и ловить кайф очищения.

Нахожу Филиппу спящей в своей постели.

Интересно, — думаю, — она действительно уснула, или это манёвр такой?

«Скорее всего, последнее», — говорит мой жизненный опыт.

В дверь звонят — это доставка пиццы. Что ж, накормлю женщину и сообщу прямо, на этот раз без намёков, что пора освобождать мою территорию.

Я открываю дверь и вместо пиццы получаю… Софью.

Жизнь — плохое кино: заимствует сюжеты у бездарных режиссёров. Ну, или наоборот.

Что видит Софи? Меня, полуголого, полумокрого, с обёрнутыми в полотенце бёдрами. Я сам как неоновая вывеска горю ядовитым сообщением — у меня только что был секс, Софи. Ты не вовремя.

И ни один мой мускул, ни единая капля стекающей после душа воды не скажет ей, что занимаясь сексом с другой женщиной, я думал о ней.

Не скажет полуголая Фил, явно «случайно» выбежавшая в холл в моей рубашке, чтобы лично убедиться в доставке пиццы.

Я закрываю глаза, потому что хочу, чтобы мир остановился. Я хочу отмотать эту плёнку назад, или вперёд, мне всё равно, чёрт возьми, но почему, Софи?! Почему ты пришла именно сейчас, не часом раньше, не часом позже, а вот именно сейчас, в самый неподходящий для наших судеб момент?!

Что это за фатальный такой тайминг у тебя? Вот скажи?!

— Прости, я не вовремя, — выдыхает абсолютно ровным, сдержанным тоном.

— Да, ты не вовремя…

А в чём смысл отрицать?

— Увидимся… как-нибудь. Пока.

Даже мускул не дрогнул. Сумасшедшая выдержка. Даже я не смог бы так, случись мне оказаться на её месте. Я бы взвыл, я бы умер от боли на пороге, где стоял бы, у этой открытой в серую тоску и неприкаянность двери.

— Ты зачем приходила? — спрашиваю ей вслед.

— Поговорить, — отвечает, нажимая на кнопку вызова лифта.

— О чём?

У меня сегодня день Вселенского невезения: лифт всё ещё оставался на моём этаже — не успел уехать, и потому незамедлительно распахивает свои чёртовы двери, чтобы навсегда забрать у меня…

Кого?

Мою женщину.

— Уже не важно! — улыбаясь, бросает мне девушка с каштановым каре и синими, как испанское, море глазами.

И в этой улыбке ядерный взрыв эмоций для меня и для неё, для нас обоих. «Я знала, что всё именно так и будет» — говорит мне она. «Знала, но не хотела верить, заставила себя, и в очередной раз напоролась на твою ложь, грязь, распущенность, всё то, что с самого начала нашего знакомства приносило мне только боль».

— Прощай! — последнее, что слышу, уже не видя её…

И в этом «прощай» — наша с ней точка, смысл, который не понять никому, кроме нас двоих. Потому что нам обоим только что был дан один единственный, самый последний шанс, и я его так по-глупому, так бездарно, так бестолково слил…

Почему наша жизнь настолько зависима от случайностей? Почему?!

Я уже не осознаю, как закрываю дверь собственной квартиры, как сползаю по ней спиной на пол, закрывая лицо руками. Мне плевать на оторопевшую в этот момент Фил, мне безразличен весь мир, ход его времени, законы и постулаты мироздания, я в трансе.

В моей голове есть только один вопрос: как жить дальше? Как?

Как найти в себе силы идти по жизненному пути зная, что то, чего ты больше всего в жизни желал, вот только что выскользнуло из твоих неловких рук и разбилось вдребезги? Что твоё единственно возможное счастье навсегда разлетелось на тысячи острых осколков, о которые ты станешь до крови резаться всю свою оставшуюся жизнь?

— Эш… Что с тобой, Эш?

Я не хочу видеть её, слышать, да вообще осознавать. В том, что случилось, нет её вины, но в данном фрагменте моего персонального кино меня тянет блевать от этой женщины, непонятно кем введённой в мой жизненный сценарий.

Эй! Там! Наверху! Зачем вы добавили в мой сюжет этот идиотский персонаж? Он тут случайно или был задуман с самого начала? Неужели этот облом и будет концом моего бестселлера?

Глава 25. Дай им жизнь!

Вот уже четыре месяца я живу в Брисбене. Купил квартиру, тоже в кредит. Продал свою в Сиэтле и приобрёл эту. Хорошая квартира — студия, мне одному не много нужно. Дом новый, окна панорамные с видом на бухту и дикий пляж. Красота — отец бы оценил.

Моя жизнь — механический часовой ход. В минуте шестьдесят секунд, в часе — шестьдесят минут, в сутках — двадцать четыре часа. Я делаю то, что получалось у меня лучше всего — управляю бизнесом. Отец предложил мне основать своё собственное направление и развивать его с нуля, но я, оказывается, амбициозен, и неудача с оживлением австралийских филиалов его компании сильно меня задела. Теперь моя цель — довести начатое когда-то дело до конца. Подниму с колен филиалы отцовской корпорации и лишь тогда займусь каким-нибудь собственным бизнесом.

Я рисую. Много. Каждый вечер. Живу один, ни с кем не встречаюсь, если не считать случайных редких связей. Но и они мне как будто в тягость, поступаю так… из привычки?

Янг умерла. Давно, ещё когда я жил и работал в Сиэтле. Узнал только сейчас от её подруги: передозировка — купила уличный героин, а в нём был намешан грязный синтетический наркотик. Она этого не знала и приняла слишком большую дозу. Если бы была не одна, может быть вызванные врачи и откачали бы. Но никого рядом не было и… и она умерла. Тихо и незаметно.

После этой новости мой героин молчит, не тревожит меня. Но и не в Янг дело, мне кажется, он давно уже понял, что Софью ему не одолеть, она сильнее! И перестал пытаться.

Каждый вечер я рисую, и почти всегда Софьины глаза. Картины не продаю — складирую на своей огромной террасе, смастерил для них специальный шкаф, сворачиваю в рулоны и храню там. Потому что если кто-нибудь увидит десятки холстов с одним и тем же лицом, меня сразу же заподозрят в невменяемости. А я не все свои дела завершил — мой подопечный только-только начал поднимать голову, ещё столько работы впереди.

Ночью, как всегда, не считаясь с разницей во времени, мне звонит Алексей:

— Привет, брателло!

— Привет, — отвечаю сонно.

— Спишь что ли? Сдурел? В твои-то годы в два ночи спать?! Развлекайся, пока жены нет, прислушайся к советам старшего брата!!!

— Угу, — отвечаю. — Мне завтра в пять утра вставать… Случилось что-то?

— Чего в такую рань-то?

— Пробежка по берегу, к восьми на работу.

— Ну и зануда ты, Эш! Ты про мою свадьбу не забыл?

По правде говоря… забыл.

— Нет, помню.

— Так вот я звоню тебя предупредить, если не явишься — с моей стороны кровная обида тебе обеспечена.

— Лёх… у меня тут такой цейтнот…

— Да ну?

— Правда.

— И что, совсем никакой возможности приехать поздравить брата?

— Не место мне там, среди вас…

Я просто сонный. В трезвом уме не позволил бы своим тайным мыслям воплотиться в слова, но когда тебе звонят посреди ночи — возможно всякое.

— Бред не неси! Ну и чушь собачья… — негодует.

И мне правда стыдно за своё поведение и пренебрежение к самому важному событию в Лёхиной жизни, поэтому почти уже решаю сказать, что приеду, как вдруг он выдаёт:

— А у нас новость, — и голос… тихий.

— Какая?

— Соня в положении, девочку ждут. Уже шесть месяцев как.

Мир плывёт перед моими глазами. Шесть месяцев…. Шесть… Как много смысла в этой простой математике! Тогда, в сентябре, она уже была… Поэтому и отказала! Или не поэтому?

— Лёх, я поздравляю вас. Её вернее. Прости, не приеду. Подарок пришлю, можно?

— Не нужны мне твои подарки. Сам приезжай, я ждать буду. И вся семья вместе со мной, а ты решай, как знаешь, — кладёт трубку, не прощаясь.

И я решаю, как знаю: не поеду душу её мучить, она ведь просила меня остановиться. Каждый из нас сделал свой выбор в жизни: я насилие, Софи мужчину, который совсем не тот, кто всегда был ей по-настоящему нужен. Я хочу, чтобы она была счастлива, но сможет ли она, живя с тем, кого не любит?

Через десять дней я, как обычно, рисую… очередную Софью. В дверь звонят. Открываю — отец.

Мы обнимаемся, проходим в кухню, я усаживаю его за стол и пытаюсь приготовить что-нибудь быстрое на ужин, как вдруг он просит меня сесть и не суетиться.

Я выполняю его просьбу.

— Что ты здесь делаешь, Эштон?

— Живу. А ты зачем приехал?

— Чтобы задать тебе этот вопрос.

— Мог бы спросить и по телефону!

— Некоторые вопросы нужно задавать лично, сын. Тебе не место здесь, Эштон.

— А где оно?

— Рядом с семьёй!

— У меня тут дело. Очень важное. И я уже почти добился успеха.

— Я знаю, но и у меня тут дело и тоже очень важное — забрать сына домой!

От этих слов, в моей душе апрель…

— Мой дом здесь, отец. Мне, правда, хорошо тут. Это моё место, я чувствую! — признаюсь ему.

— Соня замуж выходит за Антона. Через месяц. Так что у нас сейчас пора, урожайная на свадьбы, — сообщает с улыбкой.

Не было со мной ещё ничего подобного, ничего похожего…

Валерия это другое, это влечение, рождённое из уважения, близкого к преклонению.

Софья — чувство вины, переродившееся в нежность и желание всё исправить, доказать ей, что я не такой мудак, каким хотел казаться, каким был, из кожи вон стараясь отвлечь её внимание от себя. Теперь она — чужая женщина и носит в себе чужого ребёнка…

Новость ударила меня наотмашь, мне показалось даже, что мозги напрочь вылетели из моей бестолковой башки. Собственная физиология, перевозбуждённая волной незнакомых до этого эмоций, вознамерилась убить меня: не ускоренный, а скоростной режим биения сердца, перемежающийся систолическими сбоями, приступами удушья, повышенное потоотделение, состояние дезориентации и острой подавленности.

Я понял, что переживаю паническую атаку сродни тем, от которых страдает мой отец. Гены, мать их.

Вопрос в другом: чем обусловлена такая реакция?

Это Моя Женщина…

Я говорю ему:

— Пожелай ей от меня счастья. Передай, что видел её детей во сне.

Отец молчит и не смотрит на меня какое-то время. Он не произносит ни одной из тех фраз, какие люди обычно говорят в таких случаях. Просто смотрит на неспокойное море, думая о чём-то своём.

— Не хочешь сам ей это сказать? — внезапно спрашивает.

— Не думаю… что моё присутствие будет уместным в её самый счастливый день.

— Эштон… — голос отца спокоен и неспокоен в то же время, и я напрягаюсь. — Ты уверен в том, что видел в своём сне не своих детей?

Вопрос, который ставит в тупик. Вопрос, от которого холодеют руки, немеет язык. Откуда он знает?

— Это были её дети…

— И?! Мужчина не может видеть в своих снах чужих детей.

Мне тяжело. Я не из тех, кто плачет, подобные эпизоды моей жизни можно по пальцам пересчитать, но вот в это самое мгновение очень хочется.

— Я не говорил тебе, что почти всю свою жизнь вижу сны? — внезапно спрашивает.

— Нет.

— Так вот, теперь говорю: мы встретились с Лерой, когда ей было шестнадцать, мне почти восемнадцать… постой, вы ведь с Соней впервые увидели друг друга примерно в таком же возрасте?!

Зачем он это сказал? Зачем проводит эту параллель, для чего? Но он не ждёт ответа на свой вопрос, по сути, просто констатирующий сходство, повтор, спираль жизненного сюжета, повторяющегося из поколения в поколение.

— Так вот, я увидел её во сне в первую же ночь после первой встречи. И с тех пор она мне снилась бесчисленное количество раз и никогда, ни одного раза мне не приснилась какая-нибудь другая женщина. Мать снилась, но не женщина с которой я мог бы лечь в постель и зачать детей. Но самое интересное то, что в период моего полнейшего упадка, когда я чувствовал себя безнадёжно заблудившимся в разврате, наркомании и дерьме, моя Лера рожала мне детей… одного за другим. В моих снах их было много, наших с ней детей. И я знаю, что и в реальной жизни их было бы столько же, делай я всё вовремя. Вовремя, Эштон, слышишь меня?! Ответственность за семью, за потомство лежит на волевых мужских решениях, принятых ВОВРЕМЯ!

Я знаю, о чём он. Знаю, чего хочет. И теперь только понимаю, зачем приехал.

— Она прогнала меня.

Он фыркает:

— Если б я считал, сколько раз отвергала меня Валерия, а если вспомнить то, КАК она это делала… Эштон! Софья — ангел в голубом платье в сравнении со своей матерью!

— Зачем ты приехал?

— Не зачем, а почему. Потому что ты — мой сын, я люблю тебя и хочу видеть счастливым. Потому что Соня — моя дочь, и её я тоже люблю и так же точно хочу для неё абсолюта не в чем-нибудь, а в счастье. В любви. В её семье. В её детях. Не хочу видеть, как с годами она станет всё чаще задерживаться в госпитале, всё больше работая, помогая другим людям, но, по сути, убегая от себя самой и от рвущего душу понимания, что её быстро проходящая жизнь — мираж, фэйковая картинка, и что ГЛАВНОЕ, её самое важное, осталось в прошлом.

— И… как ты понял, что… её главное, это я?

— Магия, Эштон. В твоих глазах, в её глазах. Магия в комнате, куда вы одновременно попадаете, — на мгновение умолкает. — У меня она была только дважды, с моей женщиной и… с твоей матерью.

Я всматриваюсь в его глаза, такие же точно, как и мои, потому что именно глазами мы и похожи больше всего. Всматриваюсь, потому что то, что он только что произнёс, потрясло меня:

— Моей матерью? — повторяю за ним, не веря своим ушам.

— А что тебя удивляет? Да, с твоей матерью. И твоё появление не случайность, а закономерность, потому что двое подходящих друг другу людей встретились, магия их вдавливала друг в друга, и в результате появился ребёнок. Потому что не бывает случайной забывчивости или неосторожности, а бывают подсознательно принимаемые решения: её решение, моё решение. В этом ведь ВСЕГДА участвую двое! — сосредоточенно делает глоток из своего бокала.

— Тогда почему ты не женился на ней? Сразу же? Раз ты понял, что она… тебе подходит?

— Потому что её опередила другая. Вот так случилось просто. Магия не решает всего, есть ещё любовь, и у меня, вот в моём персональном случае, она одна на всю жизнь. Если бы я встретил твою мать раньше — у нас была бы семья. Если бы я вовремя узнал о тебе — у нас была бы семья. Но жизнь сложилась именно так, как сложилась, и это не случайность. Это закономерность, потому что Лера — мой человек, и чтобы в этом не было сомнений, судьба столкнула нас в самом раннем возрасте, так, чтоб я на всю жизнь запомнил её лицо и знал наверняка, куда именно мне нужно идти и чего хотеть.

— На твоём месте я бы тоже её выбрал.

— Я знаю, — отвечает вот так просто.

— Не ревнуешь? — бросаю вызов с усмешкой.

— Нет. И никогда бы не стал.

— Что, не дотягиваю до твоего уровня?

Усмехается:

— Конечно, не это. Во многих вещах ты лучше меня, потому что дети должны превосходить своих родителей. А ответ на твой вопрос в твоей невнимательности: я ведь уже говорил тебе, что мы с Валерией предназначены друг другу. Сама она никогда не переключится на кого-то лучше меня, моложе или умнее, с более стабильной психикой и не обижавшего её так, как это делал я в своё время. Она так же «примагничена» ко мне, как и я к ней. Мы — пара.

— Ты сказал «сама»…

— Я могу оттолкнуть её, вот так же точно, как и ты Софью. Я могу разбить нас, разрушить, и она может тоже. Но ни один человек извне этого не сделает, если только мы сами с ней не захотим. Или один из нас.

Отец долго смотрит в окно, я уже понял, что он любит смотреть на море, находя в этом успокоение… Так же, как и я.

Один резкий поворот головы, и его всегда рвущие мою душу глаза смотрят в мои:

— Эштон, я совершил ошибку. Прости меня!

Пауза. Ещё громче:

— Я прошу у тебя прощения, сын!

— За что? — я действительно недоумеваю.

— За то, что влез туда, куда не звали. За то, что сломал её и твою судьбу своими благими намерениями. За твою ненависть к ней, ко мне, к моему дому. Что вовремя не дал тебе то, зачем ты приехал ко мне. Я просто человек, который тоже ошибается. Но больше всего прошу у тебя прощения за то, что не поддержал в тот момент, когда тебе больше всего нужна была моя помощь. И за то, что, наказывая тебя за неприемлемое поведение, мне не хватило ума понять, чем было это наказание для тебя, было ли оно адекватным проступку, и способен ли был ты его принять и понести.

Я не из тех, кто плачет. Не из тех. Но слеза ползёт по моей щеке, потому что сейчас я — ребёнок, который понял, что отец… любит его. Что отец делает всё, что в его силах, для счастья всех своих детей. ВСЕХ. Что я никогда не был найдёнышем для него. Что любовь не возникает по определению. Что родители любят своих детей всякими, любыми, и поэтому находят в себе силы прощать любые проступки. Что из-за этой любви они иногда совершают ошибки, но и помощь их в жизни неоценима.

— Прости за то, что оказался слеп к твоей боли, за то, что снова влез туда, где было твоё место. Да, Эштон, я знаю, что ты приходил к ней в госпиталь оба раза, когда она была там пациентом, а не врачом. Я понял, сын, что на самом деле сотворил. Я мешал вам, всё время мешал, а должен был помогать! Я боялся, что ты обидишь её, потому что слишком хорошо видел в тебе себя. Но ты — не я. И это моя главная ошибка.

Я не знаю, любил ли я его когда-либо больше, чем в этот момент?

— Прости и ты меня, отец… за то, что я с ней сделал. Если бы с моей дочерью случилось такое, я бы не простил.

— С твоей такого не произойдёт, Эштон! — сообщает мне с уверенностью. — Ты не допустишь! Никогда не дашь подобному произойти, потому что ты умнее меня, увереннее, жёстче, в тебе больше контроля, чем во мне или в ком-либо другом из всех, кого я знаю. Жизнь не раз это доказывала не только тебе, но и всем окружающим людям. Так пользуйся! Создавай семью, укрепляй её, защищай! Дай своим детям возможность родиться, Эштон! Не оставляй им только свои сны, дай им жизнь, сын!

— Что я могу сделать? Влезть в её налаженную жизнь?

— Женщины значат для нас многое, Эштон, да что там говорить, они для нас всё вообще! Они в центре мира, который мы строим, и очень многое за нас решают, иногда больше, чем нам хотелось бы, но! Но есть в жизни моменты, когда нам стоит вспомнить о том, что мы мужчины, и последнее слово за нами. В самых важных, поворотных в жизни точках женщины не способны на правильные решения из-за своих эмоций, и это то время, когда мы должны совершить некий жёсткий волевой шаг — взять всю ответственность на себя! Моя Лера не ушла ко мне от мужа по доброй воле, и я даже не заставил её, я просто не оставил выбора. Подло, жестоко, вероломно раздавил её семью. Это было моё единоличное решение, которое дало шанс на счастье не только нам обоим, но и возможность родиться нашим детям. И теперь, уже столько лет спустя, я считаю, что это был самый правильный поступок во всей моей жизни.

Мы оба смотрим на море какое-то время, каждый слишком глубоко в себе, но после паузы отец добавляет:

— Но я не так умён, как могло бы показаться из сказанного, совсем нет. В самый первый раз я отдал это решение ей, и она мне отказала. Я просил её снова и снова, построил для неё дом, именно тот, который она рисовала мне в своих мечтах, но всё было мимо. А знаешь почему? По многим причинам, но самой важной из них было то, что ОН — мужчина, который никогда не был ей предназначен и оказался на моём месте случайно, за все эти годы стал ей РОДНЫМ человеком! Да, именно так! Пока я разбирался, что к чему в моей жизни, пока искал её, она жила с ним, и пусть он не был способен дать ей даже сотой доли того, что мог я, и это не деньги, нет, он всё равно успел стать для неё самым важным, близким, родным человеком. А мне оставалось только быть грёбаной несбывшейся мечтой! Поэтому я повторяю тебе: всё нужно делать вовремя, сын! И тогда твоя жизнь будет намного проще и приятнее. И, тем не менее, даже если время упущено, ошибки сделаны, всегда помни, что пока ты дышишь и ходишь по этой земле — никогда не поздно что-либо изменить! Понял меня?!

Понял ли я его?! Конечно! Очень хорошо понял.

И вот эти его последние слова пробили в моей скорлупе фатальную брешь — моё сдерживаемое все последние годы чувство к Софье рвануло наружу, заполнило меня до самых краёв, наделило такой неимоверной силой, что вечером, скидывая рубашки и джинсы в сумку, мне казалось, я могу ломать стены своими кулаками!

«Дай своим детям возможность родиться, Эштон!» — в моих ушах звенит только эта его фраза.

Отец улетел через два часа после нашего разговора, оставив меня в раздумьях, которые заняли ровно час, и я пожалел, что не напросился лететь с ним вместе на его частном джете. И мне известно, почему он сам этого не предложил — не хотел давить, оставил моему решению полную свободу. И я его принял: купил билет на самый ближайший рейс на самолёт эконом-класса.

Глава 26. Последняя

— Ага! Не посмел-таки пропустить мою свадьбу! — Алексей в бледно-сером костюме, в руках его маленький букет невесты, а где сама она, мне не видно. — Молоток! Уважаю!

— Поздравляю! — вспомнил вовремя.

Сводный брат обнимает меня так крепко, что я на грани удушья. Вижу Антона, наши взгляды схлестнулись как самурайские мечи.

Отец одет в строгий тёмно-синий костюм в тон своего галстука и держит на руках полуторагодовалого кудрявого Амаэля в таком же точно одеянии:

— Поздновато ты приехал, парень, — замечает, делая глоток из своего бокала, но в глазах его ирония и даже какое-то подозрительное веселье.

— Чёрта с два! — огрызаюсь.

Ищу глазами Софью, но, как назло, её нигде не видно.

— Она на кухне с матерью, — получаю подсказку от отца и хитрющий взгляд.

Он знает, зачем я здесь. Узнаёт в моих поступках самого себя. Не иначе.

Я вижу Софью, на ней словно нарочно надето просторное ментоловое платье, собранное под грудью золотым поясом. Если не знать о её беременности, в этом одеянии и не заподозришь. Она божественно красива, приближающееся материнство сделало её живой, счастливой, светящейся внутренним теплом и ожиданием самого главного в её жизни события.

Я стою зачарованный, любуюсь ею, не в силах сделать хоть шаг… А ведь у меня на этот раз вероломная миссия…

Софи замечает меня, её лицо выражает удивление и… радость?

Она рада меня видеть, и мне больше ничего не нужно, я полон решимости в совершении того, зачем приехал…

Я вижу Эштона, и не то слово удивлена: Лёша сказал, что он не приедет! Значит, всё-таки приехал! Не могу сдержать предательского подъёма в душе и улыбаюсь ему. Знаю, что Антон, как и всегда, следит за каждым моим движением, но мне почему-то наплевать. Когда в жизни случаются неожиданные радости, такие как сейчас, мы, на короткое время, становимся детьми, неспособными контролировать свои искрение эмоции.

— Привет, — говорит, и его карие глаза неотрывно смотрят в мои.

Он странный, никогда не видела его таким. Никогда. И он… так сильно похож на Алекса, отец во взгляде, в улыбке, в походке, в манере держать голову чуть склонённой на бок…

— Можно тебя на минуточку? — спрашивает.

— Ну, на минуточку можно, но имей в виду: Марго ждёт меня в своей спальне! — сообщаю с улыбкой.

— А у неё тут и спальня уже есть?

— Наши молодожёны согласились пожить с родителями, пока их дом достраивается. Ты не заметил? Справа от родительского! Здорово придумали, правда?

— Правда. А как же их дом на озере?

— Всё в порядке с ним! Это папочка выдумал такую затею, и все… не посмели отказаться! — смеюсь.

Эштон так странно смотрит, что по моей спине струится что-то необъяснимое, какое-то предчувствие, ожидание…

— Я хочу сказать тебе кое-что. Очень важное. Это недолго, но мне нужно сделать это наедине.

Господи… моё сердце обрывается… Что ещё он задумал?!

Мы выходим в холл, но от переживаний и накатывающих волнами эмоций, всё происходящее вокруг, вся суета, бесконечные родственники, цветы, шары, аперитивы — всё плывёт перед глазами.

Наконец, останавливаемся, едва отыскав самый тихий и укромный угол, Эштон берёт обе мои ладони в свои и, неотрывно глядя в глаза, говорит то, что я мечтала услышать всю свою жизнь:

— Я хочу, чтобы ты была моей женой… Моей, только моей и ничьей больше. Я обещаю тебе, Соня, что сегодня, завтра и каждый последующий день нашей жизни буду принадлежать только тебе. Не только телом, но и каждой своей мыслью. Каждой!

— Поздно, — говорю шёпотом.

И в этом «поздно», кажется, заключена квинтэссенция моего смирения, принятия отчаяния, боли и тоски по несбыточной мечте. Ведь я, как и прежде, мечтаю видеть это лицо каждый последующий день своей жизни рядом, готовить завтраки, лежать в нашей общей постели и любоваться его безмятежностью и беззащитностью, оберегать его сон и разделять с ним все его успехи и неудачи, плакать, если его обидели, и улыбаться, если ему радостно, рожать ему детей… Просто, открыто, со всей доступной мне силой любить его… Любить, не боясь быть отвергнутой, осуждённой, осмеянной или непонятой. Любить всегда, любить везде, любить любым, любить, любить, любить…

— Не поздно, — отвечает.

Его лицо так близко… Я чувствую каждый его выдох, и от жаркого дыхания, опаляющего мою шею, во мне одним мощным потоком расходится та самая волна. Подкашиваются ноги, но я помню о своей беременности, и мне хочется рыдать в голос: «Почему? Ну почему ты не пришёл раньше? Всего на месяц раньше…?» Всего 30 дней решили мою судьбу, повернули её в сторону несчастливой жизни с нелюбимым мужчиной…

Эштон смотрит на меня странным, необыкновенно тёплым, проникающим взглядом. Смотрит так, словно видит впервые, вглядывается в самую глубь… и улыбается. Его ладонь нежно ложится на мой живот, и в этом жесте нет ни сексуального, ни дружеского подтекста, в нём восхищение и одобрение. Я чувствую тепло его ладони, исходящую от неё нежность и стремление защитить, желание быть рядом.

Эштон целует моё ухо маленькими поцелуями, дышит жарко, но спокойно и размеренно, так, словно происходящее — самая обыденная вещь на свете, и мы двое — уже сто лет вместе, и этим же вечером уснём под одним одеялом так же, как и делали это все предыдущие годы…

Я собираю всю свою волю в кулак, проглатываю застрявший в горле ком боли и обиды на судьбу и обстоятельства.

— Выбери меня! — предлагает тихо, но в голосе столько уверенности, будто в успехе у него нет никаких сомнений.

— Не могу, — отвечаю так же тихо.

— Почему? — спрашивает, но уверенность вся на месте, будто и не получил только что отказа.

— Я помолвлена и скоро выхожу замуж.

— Любишь его?

Отрывается от моей шеи, смотрит опять в глаза, и я вижу на его лице добрую иронию. Понимаю, что независимо от моего ответа, он ни секунды не верит в возможность того, что я люблю кого-то другого, не его.

И я решаю, что врать нет смысла, поэтому говорю правду:

— Я жду ребёнка. Мы с ним ждём.

— Я знаю, — отзывается тут же. — Но ты не ответила: любишь его?

Я молчу, потому что на этот вопрос нет у меня ответа. Он есть, но Эштон не имеет права его знать. Не имеет права являться, когда пожелает, и рушить мою жизнь. Скоро я стану матерью, и это будет самым важным событием в моей жизни, нет ничего важнее этого. А любовь… Любовь пройдёт, вылечится моё сердце… когда-нибудь. И может быть даже я смогу полюбить своего мужа по-настоящему. Может быть… У меня будет семья — это важнее всего, самое главное.

Но Эштон, похоже, и не ждёт моего ответа: притягивает к себе, одной рукой уверенно, так, словно он мой муж и всегда был им, придерживает за спину, второй нежно проводит по волосам, приближает свои губы к моим и, едва касаясь их, сообщает то, что перевернёт мои планы:

— Ты беременна девочкой. У неё будут такие же синие глаза, как у тебя, и светлые волосы, как у твоей матери. Я буду любить её так же сильно, как мой отец любит тебя, а может быть, даже сильнее. Мы назовём её Айви, хотя ты будешь настаивать на имени Амбр. Через год у нас родится сын, Брэндон, а ещё через два дочь, которой всё же достанется имя Амбр. И у нас будут ещё дети, кроме этих. Много детей. А в Айви нет и не должно быть моей крови, потому что она уже есть в нём, — с этими словами он поворачивается в сторону залы с гостями и смотрит на Алекса, который, несмотря на то, что пьёт какой-то зелёный коктейль из высокого бокала, не сводит с нас глаз.

Я не понимаю, о чём он.

— И я имею в виду не отца, а того человека, который в данный момент находится у него на руках!

И только в это мгновение я переключаю своё внимание на спящего малыша, расслабившегося в больших и надёжных руках своего отца.

— Бесконечный цикл жизни! В отличие от нас эти двое встретятся уже совсем скоро! Это будет самая удачливая пара в нашей семье! — улыбается до ушей. — Поэтому я не опоздал, а пришёл вовремя — ни секундой раньше, ни секундой позже.

С этими словами Эштон прижимает меня к себе и, обхватив моё лицо обеими руками, дарит самый горячий, самый долгий и самый сладкий поцелуй в моей жизни. Я растворяюсь в нём, теряюсь, не веря в происходящее, отдаюсь целиком, хотя и не должна бы.

Эштон с трудом отрывается от меня, чтобы сделать последнее на сегодня заявление:

— Я люблю тебя, Софи! Давай дадим нашим детям шанс родиться!

И я, словно в беспамятстве, в каком-то блуре, вижу рассерженное лицо Антона, руку Алекса, останавливающую его, Алёшу, преграждающего ему путь… Мой несостоявшийся муж залепляет брату кулаком, опрокидывается стол, звенит разбившееся стекло… И я только успеваю увидеть, как мама выхватывает ребёнка у Алекса, который держит уже Антона свободной рукой за горло, как тут же захлопывается дверь, и я осознаю, что давно уже в руках Эштона, уносящего меня из родительского дома в наш, которого, возможно, ещё и вовсе нет, а может быть он существует только в проекте, в каком-нибудь из многочисленных планшетов Алекса…

В этот момент я понимаю, что моя семья — самая лучшая в мире, самая крепкая, самая любящая. Что нет проблем и невзгод, которые не были бы нам по плечу, нет событий, способных разрушить наш счастливый мир любви, понимания и заботы друг о друге.

Не имеет значения, где мы встречаем дорогих нашему сердцу людей — на другом континенте или в своей собственной семье, главное — мы находим их, отыскиваем среди тысяч других, иногда сразу понимаем, что встретили свою судьбу, иногда нет, но в конечном итоге всегда находим единственно правильное решение. Потому что мы умеем любить, и любить по-настоящему. Кто были те люди, которые положили начало нашей семьи? Где и как они жили? Теперь уже не имеет значения.