Царь Аттолии (ЛП)

Глава 11

Костис проснулся оттого, что вздрогнул на узкой скамье и упал на колени рядом с ней. Полусонный, он изо всех сил пытался вернуться в реальный мир. Он спал час или около того, и, в общем, с момента покушения на царя проспал не больше пяти часов. Кто-то кричал. Его разбудили именно крики. Потирая глаза и пошатываясь, он побрел через караулку к дверям царской спальни и уткнулся в спины стоящих перед ней людей. Все они почему-то торчали перед дверью, как истуканы, и не спешили войти внутрь. Только когда Костис подошел к двери и изо всех сил дернул ее на себя, он понял причину. Дверь была заперта. Царь кричал у себя в комнате, а они не могли войти к нему. Костис постучал кулаком в дверь, но она даже не дрогнула. Он повернулся и крикнул в лицо придворному, беспомощно топтавшемуся рядом:

— Ключ! Где ключ!

— У нас нет ключа, — ответил Клеон.

Костис потер голову руками. Цепким взглядом он оглядел комнату и выхватил пистоль из рук ближайшего охранника. Положив дуло на локтевой сгибе, он рванул крышку кожаного патронташа. Зарядить пистоль он мог, даже не проснувшись. Все движения были отработаны до автоматизма. Он зубами сорвал бумажную оболочку патрона, насыпал немного пороха на полку, а остальной порох вместе с пулей высыпал в ствол, утрамбовал с помощью пыжа и шомпола и поднял пистоль.

— Разойдись! — гаркнул он людям, в замешательстве наблюдающим за его действиями. — Ррразойдись! — крикнул он громче, так как они не двигались.

Только когда он приставил дуло пистоля к замку, они поняли и нырнули в укрытие. Последовала вспышка и громкий треск. Костис помахал ладонью перед носом, чтобы развеять пороховое облачко, и посмотрел сквозь дым. В двери образовалась дыра размером с кулак, достаточная, чтобы просунуть туда руку, но замок еще держался. Костис перезарядил оружие. Все вокруг кричали, но никто не пытался его остановить. Он снова поднял пистоль. На этот раз он отвернулся, прежде чем выстрелить. Когда он оглянулся, замок валялся на полу и дверь немного приоткрылась. Он выдохнул с облегчением. Хорошо, потому что стрелять в третий раз совсем не хотелось. Костис чувствовал, что отскочившая рикошетом пуля просвистела у самого его уха.

Царь сидел на кровати среди сбитых простыней. Он поднял пенек правой руки и смотрел на его окровавленный срез. На ночной рубашке расплывались красные пятна. Комната казалась совершенно пустой, но Костис проверил каждый угол и все защелки на окнах, чтобы убедиться, что сюда не мог проникнуть ни один злоумышленник. Когда Костис вернулся к царю, его колени начали слабеть, а руки дрожали от пережитого волнения, но царь уже был окружен слугами, которые наперебой высказывали свои предложения.

— Глоток воды, Ваше Величество.

— Может быть, лучше вина?

— Уйдите, — сказал он голосом, хриплым ото сна.

Они еще никогда не казались так похожи на тявкающих болонок, подумал Костис, хотя винить их он не мог. За исключением Сеана, все они казались перепуганными насмерть.

— Один глоток, Ваше Величество, — говорил один из них, предлагая стакан.

— Это просто кошмар.

— Чистой воды…

— Уйдите! — крикнул Евгенидис. — Все вон!

Придворные на мгновение отступили, но потом снова придвинулись. Они уже открыли рты, чтобы заговорить, но тут из-за двери раздался голос царицы.

— Я думаю, что пожелания Его Величества необходимо выполнять.

Слуги в ужасе повернулись к ней. Царица посмотрела на них.

— Подите, — сказала она, — прочь.

Все бросились к дверям.

Костис, стоявший в изножье кровати, попытался удалиться с достоинством и добрался до двери последним. Он посмотрел назад. Царица стояла у кровати, неловкая в своей нерешительности и в то же время изысканная, как белая цапля. Сам того не замечая, он замер на месте.

Она протянула руку и коснулась лица царя, приложила ладонь к его щеке.

— Это просто кошмар, — сказал он все еще хриплым голосом.

Голос царицы звучал безмятежно.

— Как неловко, — сказала она, глядя на его искалеченную руку.

Царь поднял голову и проследил за ее взглядом. Царица произнесла эти слова так, словно ее разбудил ребенок, заплакавший от страшного сна, а не собственный муж, который кричит от ночных кошмаров по ее же вине. По лицу царя промелькнула быстрая улыбка.

— Ой, — сказал он, глядя ей в глаза. — Ой, — сказал он снова, когда царица коснулась его руки.

Костис в растерянности стоял среди замерших на месте придворных. Он чувствовал, что они поражены не меньше него, но в любом случае, им незачем было наблюдать, как царь с царицей решат свой спор. Это вообще их не касалось, поэтому он протянул руку к двери. Просунув руку в отверстие, где находился замок, он потянул дверь на себя и тихо прикрыл ее.

Придворные посмотрели на него с возмущением, но никто не произнес ни слова, боясь привлечь внимание царицы. Костис посмотрел через их головы и встретил взгляд одного из охранников.

— Очистить помещение, — приказал он.

Слуги в ответ загудели тихо, но яростно. Сквозь возмущенный ропот прорвался голос Сеана.

— По какому праву ты отдаешь здесь приказы, командир?

Костис не ответил. Сеанус был прав, его звание и должность не имеют здесь значения. Даже в чине лейтенанта он не мог отдавать распоряжения приближенным царя.

— Каким образом ты собираешься добиться их исполнения? — поинтересовался Сеанус.

Он имел привычку растягивать слова в состоянии бешенства, но Костис решил не церемониться.

— Под дулом пистоля, если понадобится, — сказал Костис.

Рука Сеана потянулась к ножнам кинжала на поясе. Без малейшего колебания половина охранников в комнате положила ладони на рукояти мечей, а вторая половина, ударив прикладами в пол, приступила к заряжанию пистолей.

Костис не отводил глаз с Сеана. Остальные слуги, как овцы, сбились у него за спиной. Было ясно: они ждут, когда Сеанус поведет их к дверям; и когда он приподнял одно плечо и презрительно вздохнул, Костис понял, что выиграл.

— Я уверен, что никто из нас не хочет беспокоить Их Величества, — сказал Сеанус.

Костис расставил охранников в коридоре за дверью караулки. Сам он проверил гардеробную и остальные помещения и, убедившись, что они пусты, занял пост у наружной двери. Придворные царя и служанки царицы толпились в коридоре. Кто-то принес скамьи из зала и несколько стульев из соседних комнат. Костис подавил зевок и приложил ладонь к уху, в котором начинала пульсировать боль. Оно было покрыто коркой засохшей крови, и когда он повернул голову, то увидел пятна крови и на плече. Очевидно, вторая пуля, отлетев рикошетом, все же зацепила его. Подошла служанка царицы, и он замер на месте. Это была Фрезина, старшая из женщин, с аккуратно уложенными вокруг лица седыми косами. Она улыбнулась ему и пододвинулась ближе, чтобы вытереть его ухо белым платком. Ткань была влажной и пахла лавандой.

— Так будет лучше, лейтенант, — пробормотала она, осторожно стирая кровь.

Закончив, она еще раз улыбнулась и уселась на скамейку невдалеке.

Ее поддержка приободрила его после мрачных взглядов придворных, и Костису было жаль, когда она чуть позже удалилась. К ней подошла другая служанка, Лурия, и когда они обменялись шепотом несколькими словами, пожилая женщина встала. Она кивнула остальным служанкам, и все женщины скользнули прочь, оставив придворных и охранников в обществе друг друга.

Это была долгая ночь.

Царские слуги играли в кости и карты, кое-кто спал. Костис и его команда стояли на посту. Костис предпочел бы, чтобы придворные убрались куда подальше вслед за служанками царицы, но, наверное, они должны были находиться под рукой, если царь вдруг позовет их, хотя это было маловероятно. Наконец, большая часть придворных угомонилась и заснула.

Охранники сменились в час собаки. Костис отослал своих людей в казармы, но сам остался на посту. Только командир мог отпустить его из караульного помещения. Новый капитан, Энкелис, предпочел не появляться около царских апартаментов, хотя наверняка уже слышал о стычке между охраной и придворными. Костис не сомневался, что тот счел более безопасным оставить решение этого вопроса на усмотрение лейтенанта и избежать ответственности за результат.

В атриуме в конце коридора уже брезжил жиденький серый свет, когда Фрезина вернулась. Остановившись прямо перед Костисом и стоя спиной к остальным людям в коридоре, Фрезина подняла перед ним золотой перстень с резным рубином.

— Следуйте за мной, лейтенант, — сказала она.

Костис удивленно покачал головой. Он не мог оставить царя. Она серьезно посмотрела на него и подняла перстень чуть выше. Это была личная печать царицы Аттолии. Держа ее в руках, Фрезина говорила от имени царицы. Ослушаться ее, значило не выполнить приказ государыни.

Костис через плечо оглянулся на дверь за спиной. Потом снова посмотрел на царскую служанку. Она не собиралась ничего объяснять. Он понимал, что переданный ему Энкелисом приказ охранять царя днем и ночью, на самом деле исходил от царицы. Он снова оглядел толпу в коридоре, пытаясь представить себе, что заставило царицу оставить царя без охраны.

— А мои люди? — спросил он.

— Оставьте их здесь, если хотите. Они больше не нужны.

— Очень хорошо.

Царя все-таки не бросят одного. Он приказал начальнику караула не впускать никого в царские апартаменты, пока их не вызовет царь или царица. Потом он последовал за Фрезиной.

В роскошном караульном помещении перед покоями царицы он оставил у охранника свой меч и позаимствованный пистоль. Никто не задал ему ни единого вопроса. Он проследовал за своей сопровождающей через коридор и анфиладу смежных комнат в небольшое помещение, судя по всему, прихожую с диваном и столиком в углу и закрытой дверью за парчовой гардиной. Фрезина тихо постучала, а затем осторожно повернула ручку и открыла дверь. Она была невысокой и хрупкой, и через ее голову Костис мог сразу оглядеть всю комнату. В позолоченном кресле, ожидая его, сидела царица.

Костис моргнул.

Он машинально сделал несколько шагов вперед, лихорадочно пытаясь понять, где находится. Трех шагов было достаточно, чтобы увидеть всю комнату, обшитую деревянными панелями, с большим шелковым ковром, позолоченным комодом и стульями, а так же со стоявшей на возвышении кроватью. У кровати не было ни спинки, ни балдахина с занавесками, чтобы скрыть спящего на ней человека.

Костис узнал его еще до того, как разглядел темные волосы на подушке. Наверное, он даже удивился бы, если бы не устал так сильно. Евгенидис давно доказал, что может перемещаться по дворцу Аттолии, как ему заблагорассудится. Очевидно, что и он и царица могли проходить в ее комнату в частном порядке.

— Три часа назад он принял несколько капель опиума, так что нет особой необходимости соблюдать полную тишину, — сказала царица.

Костис повернулся к ней и поспешно вытянулся по стойке «смирно». Его лицо предательски покраснело до самой кромки волос надо лбом. Она удивленно приподняла бровь.

— Я хочу, чтобы ты оставался здесь, пока он не проснется.

— Да, Ваше Величество.

— Ты можешь сидеть.

— Спасибо, Ваше Величество.

Костис не двигался.

— Позови служанку, когда он проснется.

— Да, Ваше Величество.

Когда она вышла, и дверь бесшумно затворилась, Костис испустил дрожащий вздох и еще раз оглядел комнату. Ступая как можно тише, он подошел к кровати. Лицо царя было повернуто к стене. Костис наклонился и внимательно посмотрел на него. Лицо Евгенидиса очень изменилось во сне, он казался моложе и — Костис попытался подобрать подходящее слово — мягче. Костис никогда не думал, насколько напряженным выглядит лицо царя, пока не увидел, как оно расслабилось под воздействием нескольких капель макового сока.

Озадаченный, он отступил от кровати. Рядом стоял низкий мягкий табурет. Костис нерешительно присел на край. Пряжки нагрудника впились ему в бока, напоминая, что все это происходит не во сне.

Утренний свет все еще был тусклым, а небо оставалось серым. Костис зевнул. Как бы в ответ на его мысли, в дверях появилась Фрезина с подносом в руках. Он мгновенно захлопнул рот и вскочил, чувствуя вину за то, что поддался слабости.

Она улыбнулась, ставя поднос на легкий столик.

— Я подумала, вам следует позавтракать, — сказала она.

— Спасибо, мэм, — прошептал Костис. — Но я не уверен, что должен.

— Конечно, должен, — возразила она. Ее голос звучал тихо, но она не перешла на шепот. — Вы здесь не в карауле. За дверью достаточно охраны, чтобы обеспечить его безопасность. Вы здесь на случай, если… ему станет плохо, когда он начнет просыпаться.

Она передвинула поднос ближе к Костису, а потом подошла к кровати и положила ладонь на лоб царя. Он не шевелился. Она осторожно подсунула ладонь ему под щеку и наклонилась, чтобы поцеловать в лоб, как мать целует ребенка.

Костис уставился на нее. Фрезина улыбнулась.

— Что взять со старухи, — сказала она. — Даже царь позволяет мне маленькие вольности.

Она скользнула за дверь, оставив Костиса наедине со своими мыслями.

Спальня царицы казалась золотой, как пчелиные соты, и безмолвной, как могила. Хотя до Костиса иногда долетали отголоски суеты из дальних комнат, тишина в спальне действовала на него, как снотворное. Чтобы не заснуть, он встал и прошелся по ковру, с интересом, но издали, посмотрел на письменный стол с аккуратным рядом чернильниц и пучками перьев, на резные бусины-печати и ассортимент маленьких амфор на полке. Затем снова сел и оглянулся проверить, не потревожил ли он царский сон.

Через некоторое время Евгенидис повернул голову на подушке и приоткрыл один глаз. Он с равнодушным удивлением оглядел комнату. Затем его взгляд остановился на Костисе. Костис наклонился вперед на своем пуфике и сказал:

— Надо спать.

Евгенидис послушно закрыл глаза. Костис улыбнулся. Кто-то хихикнул у него за спиной, и он быстро оглянулся. Это была Илея, одна из младших служанок царицы, несколько прядей ее темных волос выбились из-под серебряной сетки и струились по шее. Она стояла, прислонившись к дверной раме и скрестив руки.

— Я не надеялась, что он может кого-нибудь послушаться, — сказала она улыбаясь.

— Я всего лишь сказал то, что он и сам собирался сделать, — ответил Костис.

— Это был ловкий трюк, — согласилась Илея.

Позже, когда Евгенидис снова зашевелился, Костис с облегчением подумал, что на этот раз царь наконец просыпается. Костис чувствовал себя отупевшим от усталости. День тянулся ужасающе медленно, а его глаза просто слипались. Даже когда он держал их открытыми, они, казалось, не могли сосредоточиться на увиденном, поэтому Костису понадобилось некоторое время, чтобы понять, что царь не просыпается, а мечется в кошмарном сне. Костис упал на колени рядом с кроватью.

— Ваше Величество?

Царь вздрогнул, как будто укушенный язычком пламени, но не проснулся. Внезапно он вытянулся и оцепенел. Его глаза распахнулись, но он ничего не видел перед собой. Он с хрипом пытался втянуть в себя воздух, и Костис, чтобы предотвратить крик, схватил царя за плечи и сильно встряхнул.

Мгновением позже царь уже сидел в дальнем углу кровати с широко раскрытыми глазами и шестидюймовым ножом, неизвестно как оказавшемся у него в руке. Костис поднял над собой раскрытые ладони, чтобы их хорошо было видно, и заговорил очень тихо и очень спокойно:

— У вас был кошмар, Ваше Величество.

— Костис, — сказал царь, словно изо всех сил пытаясь узнать его.

— Да, Ваше Величество.

— Командир отделения.

— Вы произвели меня в лейтенанты, Ваше Величество, — осторожно напомнил Костис.

Царь сосредоточился.

— Да, точно.

Он опустил острие клинка. Оно дрожало, но краска начала возвращаться на его бескровное лицо.

— Ирина, — тихо позвал он.

Костис обернулся и увидел в дверном проеме царицу. Когда он снова посмотрел на царя, его румянец снова исчез.

Царица прошла через комнату, села на край постели и обняла его за шею. Царь прислонился к ее плечу и сказал извиняющимся тоном:

— Я собираюсь поболеть еще немного.

— Положи это, — попросила царица, вынимая нож из его послушных пальцев и бросив его на покрывало. Все еще обнимая его одной рукой, она потянулась к полотенцу в миске с водой, стоящей на столике рядом с кроватью. Она бережно обтерла лицо царя и отвела мокрые пряди с его лба.

— Боже мой, как это унизительно, — сказал царь, ложась на подушки.

— Не так уж и страшно, — возразила царица.

— Легко тебе говорить, — ответил царь. — Тебе не снятся кошмары.

— Что же тогда я должна сказать?

Царь вздохнул. Забыв, что Костис стоит рядом, что кто-то вообще существует в мире, кроме них двоих, царь дрожащим голосом попросил:

— Скажи, что ты не вырежешь мой лживый язык, скажи, что не вырвешь мои глаза, что не проткнешь раскаленной иглой мои уши.

После кратких мгновений неподвижности, царица наклонилась и поцеловала мужа сначала в одно закрытое веко, потом в другое.

— Я люблю твои глаза, — сказала она. Она поцеловала его в обе щеки рядом с мочками ушей. — Я люблю твои уши, и я люблю, — она остановилась, чтобы нежно поцеловать его в губы, — все твои нелепые выдумки.

Царь открыл глаза и улыбнулся царице своей доверчивой и непостижимой улыбкой. Шокированный Костис, ставший свидетелем такой глубоко интимной сцены, в надежде на побег бросил взгляд на дверь, но путь к свободе был отрезан двумя служанками, неподвижно стоящими около косяков и внимательно глядящим в пол у себя под ногами. Ему оставалось только мечтать, что земля под ним расступится и поглотит его вместе с пуфиком и маленьким трехногим столиком. И желательно, чтобы это произошло совершенно беззвучно, чтобы не привлечь внимания царя и царицы.

— Здесь Костис и Иоланта с Илеей, — напомнила Аттолия.

— Костис, — неопределенно произнес царь. — Молодая версия Телеуса? Без чувства юмора?

— Тот самый, — согласилась царица с легкой нотой насмешки в голосе.

Евгенидис лежал неподвижно, но румянец постепенно возвращался на его щеки, а дыхание становилось более размеренным. Он открыл глаза и посмотрел на царицу, все еще склоненную над ним.

— Мне очень жаль, — сказал он.

— Ты был прав, — сказала она.

— Да? — в голосе царя звучало недоумение.

— Извинения звучат слишком скучно.

Евгенидис усмехнулся. Он снова закрыл глаза и несколько раз повернул голову на подушке, изгоняя остатки сна. Обретя свой привычный вид, он сказал:

— Ты просто сокровище.

Теперь его голос тоже звучал привычно, и Костис понял: то, что он принял за хриплый со сна голос, на самом деле было акцентом. В полусне царь говорил с эддисийским акцентом, чего, собственно, и можно было ожидать, но Костис никогда не слышал его и не смог распознать сразу. Проснувшись, царь заговорил как настоящий аттолиец. Это заставило Костиса задуматься, что еще царь мог скрывать так хорошо, что никому в голову не приходило искать его секрет.

— Если ты уже чувствуешь себя более уверенно, то не стоит откладывать решение наших проблем, — напомнила царица.

— Прямо в неглиже? — царь спорил, кажется, только из привычки к сопротивлению.

— Твои придворные. Я уже поговорила с ними. Тебе следует сделать то же самое.

— Ну да. Они уже видели меня в ночной рубашке. — он посмотрел на рукава, вышитые белыми цветами. — Но не в твоей.

Теперь он полностью проснулся.

— А ты не думаешь, что мы должны сначала узнать, какая новость вертится на кончике языка у Иоланты?

Царица оглянулась, и терпеливо дожидавшаяся Иоланта доложила:

— Врач Вашего Величества здесь.

— Ничего страшного, он тоже видел меня в ночнушке, — пробормотал царь.

Петруса к двери сопровождали два гвардейца, при этом он выглядел так, словно может передвигаться исключительно с их помощью, но не на собственных ногах. Он закрепил это впечатление, упав на колени, как только солдаты отступили назад. По знаку царицы они вышли из комнаты, а она повернулась к врачу.

— Ваше Величество, прошу вас… — он закашлялся, прежде чем она прервала его.

— Значит, ты нашел что-то в опиуме? Что это было?

— К-конопля, — сказал он. — В опиум царя была подмешана пыльца конопли. — Он нервно сжал свои длинные пальцы. — Ваше Величество, конечно, знает, что она используется в храмах, чтобы открыть разум оракулов для божьих голосов. Но не имеющего привычки человека они могут привести к смерти. Даже маленькие дозы опасны в руках неопытного лекаря.

— Она может вызвать кошмары? — предположил царь.

— Да, Ваше Величество.

Царица оценивающе посмотрела на врача. Если царь даже на троне походил на ученика писца, то царица способна была превратить мятое покрывало в царский престол.

С усилием, которое Костис признал героическим для такого робкого человека, Петрус взял себя в руки.

— Ваше В-величество, — сказал врач более спокойно, — я не могу доказать свою невиновность. Единственное, что я могу сказать в свою защиту, это то, что я не храбрец и не глупец. Я ничего не подмешивал в лекарство царя. Наверное, на этой земле нет ничего, что заставило бы меня это сделать.

— Я не уверена, что могу согласиться на такой риск, — ответила Аттолия.

Петрус вспотел.

— Больница… — сказал он. — Мои пациенты и научная работа… они зависят от меня. Прошу вас, Ваше Величество…

Царица резко вскинула подбородок.

— Хорошо, — решила она.

Врач вздохнул с облегчением. Он сделал попытку восстановить потерянное достоинство.

— Опиум скрывает вкус конопли. Второй врач, возможно, не смог распознать ее присутствия.

— Даже несмотря на ночные кошмары? — сухо поинтересовался царь.

— Да, Ваше Величество. Может быть, мне следует осмотреть Ваше Величество?

Ответом ему был мрачный взгляд царя, затем кивок царицы позволил врачу удалиться. Когда он исчез за дверью, царица потянула одеяло и расправила его вокруг царя.

— Ты ему веришь? — спросила она Евгенидиса.

Костису показалось, что между ними двумя проскочила искра.

— Я знаю то, чего не знает он, — ответил ей царь.

— И кто положил коноплю в опиум?

— И это тоже.

— Ты должен поговорить со своими слугами. Они давно ждут тебя.

— Я очень устал, — патетически воскликнул Евгенидис.

— Не откладывай.

Она встала и вышла.

Царские слуги сбились тесной кучкой в пространстве между кроватью и окном. Разговор с царицей явно был не из приятных, Костис им не завидовал. Он все еще сидел на пуфике у изголовья царской постели и мечтал оказаться в любой другой точке мира, лишь бы подальше отсюда, но ни царь ни царица не отпускали его. За исключением одного упоминания, промелькнувшего в словах царицы и замечания царя об отсутствии у него, Костиса, чувства юмора, ни один из них не дал ему понять, что вообще помнит о его существовании.

— Я не сомневаюсь, что Ее Величество недвусмысленно дала понять, что недовольна вашей службой, — начал царь.

— Да, Ваше Величество.

— И она оставила вопрос о вашем наказании на мое усмотрение?

— Да, Ваше Величество.

— Ну, тогда поднимите головы и перестаньте разыгрывать из себя преступников. Раз Ее Величество лично устроила вам разнос, я считаю, вы уже достаточно наказаны.

Костис подавил дрожь. Он мог бы пожалеть придворных, униженных выговором царицы, но не мог простить их и не ожидал, что царь проявит такое неслыханное великодушие. Пожалуй, Евгенидис мог противостоять своей жене лучше, чем можно было ожидать, но совершенно неверно оценивал своих придворных. Они дружно подняли головы и уставились на него с различной степенью триумфа на лицах. Привычная ухмылка мгновенно вернулась на физиономию Сеана.

Один Филологос не желал отделаться так легко.

— Ваше Величество, — строго сказал он. — Мы вели себя непростительно. Вы не должны упускать это из виду.

— Не должен? — Царь выразил вежливое удивление.

— Нет. — Филологос был все так же тверд.

— Тогда скажи мне, — попросил царь, — что мне следует сделать?

Филологос даже не улыбнулся.

— Нас необходимо уволить, если вообще не изгнать из страны.

Его коллеги посмотрели на него, как на буйно помешанного.

— Это несколько жестоко, ты так не считаешь? — спросил царь. — Лишить твоего отца наследника из-за детских шалостей?

Может быть, эта мысль не приходила Филологосу в голову, но он не дрогнул. Изгнанный, он все же мог наследовать землю и имущество отца, но вряд ли мог управлять ими из-за пределов Аттолии. Его отцу, скорее всего, придется в интересах семьи лишить молодого человека наследства и выбрать себе другого наследника, кого-то из племянников, например, если у него нет второго сына, или его дочь не сможет выйти замуж за человека, способного управлять семейными землями.

— Из-за детских шалостей? — повторил царь.

Филологос облизал внезапно пересохшие губы.

— Змея была не просто…

— Филологос, — перебил его Иларион. — Перед тем как обсуждать решения нашего господина, тебе стоит понять, что они продиктованы не менее благородным порывом, чем твой собственный. Однако, вы можете, — обратился он к Его Величеству, — Изгнать тех из нас, кто ответственен за наиболее тяжкие преступления, а Филологоса просто отправить к отцу.

Царь, казалось, растерялся.

— Мне приятно наблюдать, Иларион, как ты демонстрируешь высокое понятие о чести, но я не собираюсь изгонять никого из вас. Даже из-за змеи. Думаю, следует оставить этот эпизод в прошлом. Давайте забудем о нем.

— Ваше Величество, по крайней мере, мы все должны быть уволены со службы, — продолжал настаивать Филологос. — Я хочу сказать, что это именно я…

— Подложил змею в мою постель, — закончил за него царь. — Да, я знаю. Иларион попытался спасти тебя от себя самого, но ему не следовало это делать. Я знал, кто принес змею и сыпал песок в мою пищу. Кто отправил беднягу Аристогетона с запиской на псарню и кто регулярно заливал чернилами мои любимые кафтаны.

Он по очереди переводил взгляд с одного придворного на другого, и они не посмели отрицать, что ему известна вся подноготная их проделок. Если прежде царские слуги выглядели огорченными, то теперь они смотрели на царя с выражением священного ужаса. Кроме Сеана, который пытался сохранить насмешливое и самодовольное выражение. Наконец царь повернулся к нему.

— Мне так же известно, кто добавил коноплю в мой опиум, Сеан.

Сеан только улыбнулся себе под нос.

— У вас нет никаких доказательств, Ваше Величество.

— Я не нуждаюсь в доказательствах, Сеан.

— Нуждаетесь, если не хотите, чтобы ваши бароны восстали против вас. Не говоря уже о том, что любой член Совета баронов может потребовать проверки ваших слов. Большинством голосов Совет сможет отменить ваше решение, и он обязательно это сделает, если вы не предъявите доказательств.

— Правда, если обвиняемый к тому времени уже будет казнен, вопрос сведется всего лишь к обсуждению размера компенсации.

Сеанус внимательно посмотрел на царя.

— Я не думаю, что вы зайдете так далеко, Ваше Величество. Для баронов было непростой задачей принять в цари аутсайдера. Они могут возмутиться гораздо сильнее, чем вы рассчитываете, и восстать, не обращая внимания на присутствие эддисийского гарнизона.

— О, я могу зайти куда угодно, не возмутив совершенно никого. Скажи мне, твой отец действительно не ударит палец о палец, чтобы помочь Дитесу?

— Дитесу? — Сеанус казался ошеломленным.

— Кого же еще мы обсуждаем? Вчера я допустил его в мою комнату. Я оказал ему доверие, а он попытался отравить меня. Кто еще это мог быть? Леди Фемида? Или, может быть, ее сестра? Хейро несколько молода для участия в политических убийствах, не правда ли? Мне не требуется больше доказательств, чем у меня есть, Сеанус. Я могу арестовать его прямо сейчас, и я это сделаю. Я могу приказать четвертовать его сегодня же вечером. И мы посмотрим, как весело он запоет без языка и без рук.

Сеанус все еще недоверчиво качал головой из стороны в сторону.

— Твоему отцу будет все равно. Он даже поблагодарит меня за то, что я избавил его от нежеланного наследника и дал законный повод назначить наследником тебя. — Евгенидис улыбнулся. — Ведь ты не будешь возражать? Мы все знаем, насколько ты ненавидишь своего брата. К тому же, ты, Сеанус, мой лучший друг, которого я не захочу отпустить, даже если уволю всех остальных слуг.

Сеанус побледнел. Его пренебрежительная улыбка испарилась.

— Это я отравил опиум, — внезапно заявил он.

— Что? — Царь приподнял бровь, словно не расслышал.

— Я подмешал коноплю в опиум. У меня есть друг среди жрецов. Он дал мне порошок, а я вчера подсыпал его в опиум.

— Почему ты сделал это? — спросил царь.

— Потому что ненавижу вас, — Сеанус отвечал уверенно, словно читал свою роль в пьесе. — Вы не имеете права на престол Аттолии.

Царь удивленно моргнул.

— Очень сожалею, что не убил вас, — ядовито произнес Сеанус. — Я думал, что этой дозы достаточно, чтобы прикончить лошадь.

— Не путай коноплю с никотином, друг мой. Впрочем, полагаю, в таком случае мне следует арестовать тебя.

— Вот именно, Ваше Величество. — в голосе Сеана опять звучало презрение.

— И твоего брата.

— Нет!

— Ты признался. Мне кажется, после недолгого убеждения ты сознаешься и в вашем сговоре.

— Мой брат не имеет ничего общего со мной. Я действовал один. Я сам все решил.

Царь посмотрел на покрывало, провел рукой по вышитой ткани, но ничего не сказал. Молчание затягивалось. Сеанус сглотнул. Казалось, он пытается проглотить свою гордость. Повергнув придворных в еще большее недоумение, он сказал:

— Ваше Величество, я готов признаться в любом преступлении по вашему выбору, но мой брат невиновен.

— Ты уже признался в покушении на цареубийство, — напомнил Евгенидис. — В чем еще ты предлагаешь признаться?

Он перестал рассматривать покрывало и поднял голову. Увидев его лицо, Костис ощутил нечто похожее на удар под ложечку. Если Аттолия умела выглядеть истинной царицей, то Евгенидис внезапно превратился в божество на убранном золотой тканью алтаре, бесстрастное и несокрушимое.

— Ты думаешь, я намерен оставить твоему отцу хоть одного наследника?

Боги в небесах, подумал Костис, значит, у барона Эрондитеса всего только два сына?

Однажды во время землетрясения он видел, как рушится храм. Сначала между камнями появились тонкие трещины и они стремительно расширялись, пока каждый из камней не закачался на своем месте. Сначала обрушились колонны, поддерживавшие портик, а затем обвалились стены. Вот так шаг за шагом царь заставил Сеана осознать чудовищность катастрофы, обрушившейся на его Дом.

— Твой отец лишил наследства твою сестру и ее детей, когда она вышла замуж против его воли. Он сделал это официально. Вот почему он не мог лишить наследства Дитеса. Мудрый человек не оставляет только одного наследника. Он должен был мириться с Дитесом, потому что существует множество вещей, способных убить человека: болезни, войны… яд, например. Кроме того, не следовало упускать шанс, что Дитесу удастся жениться на царице. Это вознесло бы Дом Эронтидесов до небес. Но Дитесу не повезло: на царице женился я. Глупый, бесполезный Дитес. И сегодня ваш отец потеряет обоих своих сыновей. Он мог бы избавиться от вашей матери, вступить в новый брак и получить еще одного наследника, но ему не нужен младенец. Он нуждается во взрослом наследнике, способном защитить себя и поддержать отца.

— У вас нет доказательств против Дитеса. Я ничего не скажу.

— И мои бароны не смогут вытащить доказательства из твоего кричащего рта? — спросил царь.

— Я отказываюсь от своего признания. Я буду все отрицать.

— Это серьезный аргумент. Впрочем, у меня он тоже есть. Несколько сыновей и племянников баронов стоят здесь, ожидая изгнания за проступки, которые сочтут вопиющим преступлением даже самые чувствительные из моих баронов. Как ни парадоксально, они попали в эту неприятную ситуацию по твоей вине. — он улыбнулся придворным. — Как ты думаешь, они встанут на твою сторону, Сеан? Они не так великодушны, как я, и они теперь ненавидят тебя. А их семьи ненавидят твоего отца. Он подкупал, шантажировал и убивал их на пути к власти. Хотя, в основном, шантажировал. Ни один барон не может позволить себе противостоять ему, но если найдется способ сбросить его вниз без риска для своей шкуры, каждый из баронских Домов набросится на него.

— Я не дам вам ни одного доказательства против Дитеса. Вам не в чем будет обвинить его. И тем более, казнить.

— Мне не нужно его казнить, Сеан. Достаточно изгнать его за оскорбление престола. А для этого все необходимые доказательства имеются.

Та глупая песенка, подумал Костис. Вероятно, Сеанусу пришла в голову та же мысль, потому что он грохнулся перед царем на колени, как разрушенный храм, как марионетка с оборванными ниточками, так, что даже зубы лязгнули у него во рту.

— Он не сможет прокормить себя, — прошептал Сеанус.

Царь согласился.

— У него нет денег. Твой отец не давал ему ни гроша в течение многих лет. Он жил на благотворительность царицы и тратил все, что она давала ему. Через месяц он будет просить милостыню где-нибудь на углу, через два пресмыкаться в грязи ради куска хлеба, а через год умрет от голода. С другой стороны, если ты откажешься свидетельствовать против него, я прикажу палачу вытащить из него признание раскаленными щипцами, а потом четвертую его. Решай сам, что более предпочтительно. В конце концов, он мог бы зарабатывать на жизнь, сочиняя эпитафии и поздравления в стихах где-нибудь на Полуострове.

Сеанус закрыл лицо руками.

— Твой отец не станет поддерживать его. — царь словно забивал последний гвоздь в крышку гроба. — Зачем ему наследник, который не может управлять имуществом семьи из ссылки? Твой отец мгновенно лишит его наследства и выберет другого наследника. Только… если выбранный наследник не является родным ребенком, он должен получить одобрение престола. Мое. Мое согласие.

Сеанус впился ногтями в щеки.

— Все твои кузены, дяди, незаконные братья начнут карабкаться вверх. Все они будут готовы воткнуть нож в спину друг другу, чтобы оказаться рядом с бароном Эрондитесом. Они будут искать его расположения, ведь он должен будет выбрать одного из них. А еще они будут нуждаться в моем одобрении, поэтому будут заискивать передо мной. Если я не соглашусь, а твой отец умрет, все его имущество отойдет трону. И тогда я сам выберу наследника.

Царь посмотрел на Сеануса с высоты своей кровати.

— Дом Эрондитесов, — пообещал он, — падет.

Костис слышал, как хриплые вздохи прорываются через холеные пальцы Сеануса.

— Ваше Величество, — он опустил руки, но говорил, не поднимая головы.

Он сосредоточенно смотрел в пол, словно в поисках последнего, самого убедительного довода.

— Мой брат служил царице верой и правдой. Он будет так же служить вам. Он никогда не испытывал к престолу ничего, кроме преданности. Прошу вас. Прошу вас, пусть ваша месть обрушится на того, кто действительно ее заслуживает. Не на мой Дом. Не на моего брата. Позвольте мне признаться в любом преступлении по вашему выбору и понести назначенное вами наказание. — он облизнул губы. — Я прошу вас.

— Это не месть, Сеанус, — произнесло это новое воплощение царя. — Я не собирался истребить весь Дом, чтобы уничтожить одного человека. Но я готов уничтожить человека, чтобы уничтожить Дом. Твой брат будет выслан, твой Дом падет не потому, что я вдруг возненавидел тебя, а потому, что Эрондитес контролирует больше земель и людей, чем любые четыре барона вместе взятые, и становится все опаснее с каждым днем. Само его существование является угрозой для трона. Этот Дом обречен.

Царь дал Сеанусу время обдумать свои слова, чтобы найти какой-нибудь контраргумент, но такового не нашлось. Сын барона бросил короткий взгляд на придворных, но они вышли из-под его власти. Даже если он откажется от своего признания, он сделал его перед слишком многими свидетелями. Они были младшими сыновьями и племянниками самых могущественных в стране баронов, и они обязательно повторят все, что услышали здесь, своим дядям и отцам. Совет баронов никогда не поддержит того, кто признался в покушении на цареубийство. И Евгенидис был прав: у барона Эрондитеса слишком много врагов, которые будут рады падению Дома. Сеан был не в силах спасти свой Дом, но судьба Дитеса по-прежнему находилась в его руках.

— Я не откажусь от признания, — сказал Сеанус. — Я предоставлю вам любые необходимые доказательства, кроме порочащих Дитеса, если вы согласитесь заменить его казнь изгнанием.

— Спасибо, — согласился царь.

Сеанус поднял голову и посмотрел на него. Затем с небольшим усилием он пожал плечами, как человек, потерявший ставку на бегах или при игре в кости. Приняв сокрушительное поражение со спокойным достоинством, он казался симпатичнее, чем когда-либо. Костис почти почувствовал жалость к нему.

Сеанус приветствовал царя.

— Базилевс, — сказал он, используя архаичное обращение к легендарным князьям древнего мира.

Он оглянулся через плечо, словно вызывая охранников, которые шагнули вперед, чтобы поднять его на ноги, и он покинул комнату, не сказав больше ни слова.

После его ухода слуги переглянулись в молчании, но никто не посмел заговорить. Царица вошла и опустилась в кресло. Царь болезненно поморщился и откинулся на спинку кровати. За креслом царицы встали две ее служанки: Хлоя и Иоланта. Все слуги царя, кроме Сеана, оставались в комнате, а Костис словно прирос к своему неудобному мягкому пуфику. Спальня была заполнена людьми.

— Девяносто восемь дней, — сказала царица, складывая руки на коленях. — Ты говорил, что потребуется шесть месяцев.

Евгенидис расправил покрывало.

— Я хотел оставить небольшой запас времени. На случай непредвиденных осложнений.

— Я тебе не верю, — призналась царица с тонкой улыбкой.

— Тем лучше для тебя.

Царь улыбнулся в ответ. Они словно забыли обо всех присутствующих в комнате.

Внезапно царица повернула голову и прислушалась. Кто-то кричал в караульном помещении. Костис напрягся. Его рука потянулась к поясу в поисках меча.

— Кажется, это Дитес, — сказал царь. — Он должен был ждать в одной из приемных. Я могу поговорить и с ним тоже.

Царица поднялась и шагнула за вышитую ширму перед камином. Ее служанки последовали за ней. Придворные царя остались стоять на своих местах, пытаясь осмыслить тот факт, что их беспомощный, бестолковый царь обещал своей жене уничтожить Дом Эрондитесов за шесть месяцев, а сделал это за девяносто восемь дней.

Дитес, стоящий в дверях между двух охранников, был бледнее своего брата, покинувшего комнату несколько минут назад. Он тоже опустился на колени у постели царя, но не смотрел в пол. Он глядел в лицо царя в поисках ответов.

— Я тебя предупреждал, — сказал царь ровным голосом.

— Да, Ваше Величество.

— И я велел тебе предупредить твоего брата.

— Да, Ваше Величество. Я предупредил его. Наверное, вы мне не скажете, но почему мой брат пытался отравить вас?

— Он не пытался, — сказал царь, и когда Дитес в недоумении уставился на него, пояснил. — Он признался, чтобы защитить тебя. Он думал, что это ты положил коноплю в опиум.

— Но я этого не делал! — запротестовал Дитес.

— Конечно, нет, — согласился царь. — Это сделал я.

— Почему? — беспомощно спросил Дитес. — Почему?

— Я не принимаю наркотики, — резко сказал царь. — Дитес, мне не нужна конопля, чтобы видеть кошмары, они приходят сами собой. Боги посылают их мне, чтобы напомнить о скромности.

Тем не менее, сейчас в голосе Евгенидиса не было ни капли смирения, и если Костис когда-либо мечтал увидеть его более похожим на царя, теперь его желание осуществилось в полной мере. Правда, теперь Костис находит это зрелище весьма пугающим.

— Значит, мой брат не виноват ни в каком преступлении?

— О, он виноват, Дитес. Просто не виновен в том, в чем признался. Он виновен в том, что изо дня в день подстрекал моих слуг к дурному поведению. — Евгенидис небрежно махнул рукой в сторону придворных. — А так же в сговоре со своим отцом, имеющим целью добиться увольнения всех, кроме самого Сеануса, чтобы в дальнейшем я мог выбрать новых слуг, которые будут больше устраивать барона Эрондитеса. По настоянию Сеана и фаворитки, которую барон уже выбрал для меня, хотя я упорно продолжал танцевать с ее младшей сестрой, которая, кстати, носит прекрасные серьги.

— Понимаю, — неуверенно сказал Дитес.

— Нет, ты не понимаешь. И я тоже. Потому что, развращая моих слуг, Сеанус должен был стать незаменим для меня, что ему, бесспорно, удалось сделать. Ваш отец желал, чтобы меня аккуратно подцепили на его крючок. Но твой брат почему-то захотел меня убить. С балкона с видом на сад он указывал убийцам, где они могут найти меня.

— Но у вас не было доказательств?

— Ни одного, которое я хотел бы обнародовать.

— И тогда вы положили коноплю в опиум и заставили его признаться в этом?

— Вот именно. А ты бы предпочел, чтобы я арестовал его за действительно совершенное преступление?

Дитес безнадежно развел руки.

— Вы казните его?

Царь покачал головой.

— Нет.

— Спасибо, — выдохнул Дитес. — О, благодарю вас.

— Не за что, — сказал царь, поднимая руку. — Не благодари меня. Ваш отец станет более сговорчивым, пока перед ним будет маячить надежда когда-нибудь увидеть сына на свободе. Это единственная причина оставить Сеануса в живых. К сожалению, Дитес, это исключает вероятность, что твой отец простит тебя и будет поддерживать в ссылке.

Дитес опустил глаза, но жаловаться не стал. Медленно, опираясь на правую руку, царь дотянулся левой до ящика прикроватного столика. Вытянув ящик, он достал из него кошелек, а потом потянулся за сложенным вчетверо листом бумаги. Откинувшись, он бросил кошелек на край кровати и протянул документ Дитесу.

— Ты можешь использовать часть этих денег для решения… семейных дел. Остальных хватит, чтобы добраться до Полуострова. Эта бумага — рекомендательное письмо к князю Ферриа. У него есть для тебя должность придворного капельмейстера.

Дитес уставился на бумагу в своих руках.

— Ферриа… — пробормотал он в благоговейном изумлении.

— Мне очень жаль, Дитес.

Дитес покачал головой.

— Вы пощадили моего брата, когда могли бы казнить его самым жестоким образом. Вы помогли мне покинуть гадюшник моей семьи и выгребную яму этого двора. Вы знаете, что значит для меня писать музыку при дворе самого Ферриа! Вы вложили мне в руки мою несбыточную мечту. Я не понимаю, за что вы должны извиняться.

— За то, что изгоняю тебя, Дитес. Я намерен снести с лица земли твой отчий дом и посыпать это место солью. Тебе решительно не за что меня благодарить.

Дитес поднялся на ноги, чтобы поклониться царю. И все же, глядя на письмо и кошелек в своих руках, он спросил:

— Вы так и не сказали, почему Сеанус желал вашей смерти.

Царь грустно посмотрел на него и спокойно ответил:

— Ради твоей филии.[7]

Щеки Дитеса вспыхнули.

— А так же из братской любви. — царь пожал плечами.

— И вы сохранили нам жизнь и даже дали вот это? — он поднял бумаги и кошелек.

— Я думаю, мы избавились от наших разногласий, Дитес.

Дитес кивнул.

— К счастью для меня, это так. Я предупреждал его, как вы и просили.

— Не твоя вина, что он не поверил, — сказал царь. — Но он любит тебя так же, как ты его. Возможно это спасет его когда-нибудь. Когда меня уже не будет в живых.

Дитес посмотрел вверх.

— Я надеюсь, Ваше Величество. Благодарю вас. Он очень дорог мне.

— Ты должен быть на корабле к вечеру.

— Я буду, — заверил Дитес.

Он посмотрел на вышитую ширму перед камином, а затем снова перевел взгляд на царя. Наконец он произнес с поклоном и улыбкой:

— Будьте благословенны в ваших начинаниях.

Царь усмехнулся.

— Прощай, Дитес.

Когда он ушел, царица вышла из-за ширмы и заняла свое кресло. Она пожала плечами:

— Если он считает мой двор выгребной ямой, странно, что он задержался здесь до сих пор.

— Он был влюблен, — объяснил царь.

— В кого? — поинтересовалась Аттолия.

Царь рассмеялся.

— В тебя.

Царица ничего не ответила, но ее щеки медленно порозовели, пока она молча сидела у кровати.

— Это шутка? — наконец спросила она.

Весь двор был в курсе, что старший сын Эрондитеса влюблен в царицу. Это знала вся страна. Костис подозревал, что это было общеизвестным фактом даже в Сунисе.

— Смешно, — сказала она.

Царь согласился.

— Смешно, как попасть под снежную лавину. Одна ты умудрилась не заметить этого.

Она недоверчиво покачала головой и ждала, что он продолжит говорить. Но прежде она обвела взглядом лица всех присутствовавших в комнате и нашла на их лицах отражение правды. Ее щеки порозовели еще сильнее. Она повернулась к царю.

— Сеанус с братом делали вид, что терпеть друг друга не могут. Это поддерживало расположение отца к Сеану, а Дитеса избавляло от подозрений в связях с оппозицией и давало возможность сблизиться с тобой, по крайней мере до тех пор, пока не появился я со своими претензиями. Сеанус ревновал тебя от лица своего брата. Он надеялся, что в случае моей смерти, ты согласишься принять любовь Дитеса.

— Бедный Дитес, — задумчиво сказала она, все еще не в силах поверить. — А ты ревновал… к его филии?

Его Величество, полубог и вершитель людских судеб, на глазах всех присутствующих вновь превратился в человека, очень молодого и влюбленного. Еще раз расправив покрывало, он опустил глаза и признался:

— Ужасно.

Губы Аттолии искривились, ее глаза сузились, но даже ее самообладание внезапно подвело ее, и царице пришлось прикрыть рот рукой, чтобы скрыть улыбку, а затем смех. Ее плечи слегка дрожали.

— Я брошу в тебя подушкой, — предупредил царь. — Ты роняешь мой престиж перед лицом моих придворных.

Царица подняла голову, но ненадолго задержала ладонь у лица. Когда она опустила руку, ее лицо казалось почти безмятежным.

— Как будто тебя это беспокоит, — сказала она. Потом внимательно посмотрела в лицо мужу. — Ты устал, — добавила она.

— Да, — признался он, это было яснее ясного.

Его щеки горели сильнее, чем от здорового румянца. Она подняла руку, чтобы коснуться его лба, но он отстранился.

— Иди к себе, — сказал он.

— Хорошо, раз ты желаешь, — пробормотала она и встала. — Ты отпустишь слуг и будешь спать?

— Да.

Она наклонилась, чтобы поцеловать его, и ушла.

«Как будто тебя это беспокоит».

Если придворные и чувствовали огорчение, ужас или смущение, им не оставили времени вволю предаться своим чувствам.

— А теперь принесите мою одежду, — приказал царь.

— Вашу рубашку и халат, Ваше Величество. Сей момент.

— Я сказал, одежду. — царь вздохнул и вытер лицо. Он выглядел усталым. — Новый синий шелковый кафтан от портного. Подберите подходящий пояс.

В его словах звучало холодное предупреждение.

— Да, Ваше Величество.

Один из слуг склонил голову и направился к двери. Царь обратился к Костису:

— Предупреди охрану, мне понадобится сопровождение.

Филологос наивно попытался запротестовать:

— Вы сказали, что собираетесь отдыхать.

Царь бросил короткий взгляд в его сторону.

— Я солгал.

Костис приказал отряду сопровождения приготовиться и ждал вместе с ними в караульном помещении, пока мимо него не пробежал слуга с царской одеждой. Еще один направился куда-то с поручением. Вскоре появился сам царь во главе встревоженных придворных.

Иларион ускорил шаги и обогнал царя. Остановившись перед ним и повернувшись спиной к двери, он спросил прямо:

— Куда мы идем, Ваше Величество?

Царь наклонил голову к плечу и осмотрел его прищуренными глазами. Иларион сглотнул, но царь решил дать ему ответ.

— Сегодня странный день. Я простил людей, который предпочел бы изгнать, и отправил в изгнание единственного придворного, который был мне симпатичен; я заключил в тюрьму человека, которого желал бы казнить. А теперь я собираюсь прогуляться в тюрьму, чтобы решить старый спор. Думаю, я это заслужил. Вы можете остаться здесь.

— Нет! — слишком громко. — Я хочу сказать, прошу вас, нет, Ваше Величество. Мы должны идти с вами.

Или царица оторвет вам головы, подумал Костис.

— Со мной телохранители. Их вполне достаточно.

— Ваше Величество. — это был Филологос. — Мы ваши слуги, не так ли?

Его лицо одновременно выражало мольбу и безнадежность. Царь закатил глаза, но сдался.

— Трое из вас могут идти со мной.

Он оставил выбор на их усмотрение. Теперь, когда Сеанус выбыл из игры, Иларион и Сотис были очевидными кандидатами. Костис удивился, когда Филологос решительно шагнул вперед, и удивился еще больше, когда остальные придворные отступили. Все трое последовали за царем к двери.

Костис поколебался, а затем последовал за ними. Царица приказала ему оставаться с царем, и ни она, ни он не освобождали его от службы. Они достигли парадной лестницы, четыре пролета которой спускались до уровня земли. Царь посмотрел на ступени перед собой.

— Если мы можем помочь вам, Ваше Величество… — предложил Иларион.

— Не можете.

Положив руку на мраморные перила, он начал спускаться вниз. Царь двигался медленно, не выказывая очевидных усилий, но Костис отметил, что царь сильно вспотел к тому времени, когда добрался до первого этажа.

Они прошли через дворец и кухни, чтобы выйти к лестнице, ведущей в дворцовую тюрьму. Тюрьма полностью располагалась под землей, как раз под конюшнями и псарней. Собаки, наверно, пахнут лучше, подумал Костис. Он терпеть не мог это место.

Под лестницей на трехногом табурете сидел охранник. Он не поднялся с места, пока не увидел царя, да и тогда сделал это с явной неохотой. Недовольный тем, что его отдых прерван, он направился в тюрьму. Начальник тюремной охраны вышел из караулки, поклонился царю, взглянул на крюк, выглядывающий из рукава и спрятал улыбку. Кажется, он знал, какого заключенного пришел навестить Его Величество.

— Прошу вас, Ваше… Величество.

Дойдя до конца коридора, тюремщик открыл дверь камеры. Костис заслонил царя, дождался, когда внутрь войдут двое его солдат, а потом вошел сам, но заключенный не представлял никакой опасности. Он был прикован к каменной скамье, на которой лежал, но цепи, как и охрана, были излишней мерой безопасности. В камере воняло мочой и рвотой, а заключенный не пошевелился, когда дверь распахнулась на всю ширину. Он даже не повернул головы. Всклокоченная борода скрывала его рот и подбородок, а синяки покрывали остальную часть лица. Его руки были сложены на груди, одна из них распухла и почернела. Пальцы казались багровыми колбасками, и Костис отвернулся. У стены лежал сбитый в комок плащ. Возможно, заключенный использовал его в качестве одеяла, но теперь он не был нужен. Узнав ткань, Костис почувствовал потрясение.

Он внимательнее посмотрел на лежащего на скамье человека. Даже зная теперь, кто он такой, Костис не способен был узнать под следами побоев знакомых черт лица Секретаря архива, но грязный комок ткани, лежащий рядом с ним, несомненно был лохмотьями элегантного плаща Релиуса.

Костис отступил в сторону, освобождая место для царя, и занял позицию в дверном проеме.

— Стул, — приказал царь.

Он посмотрел на заключенного и обратился к Филологосу:

— И немного воды. Принеси с кухни.

Филологос поспешил к двери. Принесли стул, и тюремщик с грохотом поставил его перед царем.

— Еще что-нибудь желаете, Ваше… Величество?

— Желаю. — царь посмотрел ему прямо в глаза. — Никогда больше не видеть тебя живым.

Самодовольное и снисходительное выражение лица тюремщика несколько полиняло, когда он начал пятиться к двери. Придворные обменялись понимающими взглядами. Евгенидис уселся на стул и с облегчением откинулся назад.

— Итак, Релиус, — произнес он наконец, — готов ли ты возблагодарить нашу царицу за ее милость?

Этот вопрос прозвучал, как далекое эхо. Словно Релиус уже однажды задал его царю, и теперь царь повторил его слова. Костис почувствовал, как холодок пробежал по его спине.

Цепи тихо звякнули.

— Я думал, что вы придете раньше. Чтобы отомстить, — прошептал Релиус.

— Я был нездоров.

— Я слышал. Новости доходят даже сюда.

— Помню.

Царь оглядел камеру, словно что-то припоминая.

— Очень похоже на мою камеру. Я не помню койку, но, наверное, я тогда просто ничего не видел. Она знает, что ты тогда вернулся, чтобы еще раз допросить меня?

Костис сглотнул, чувствуя себя с каждой минутой все более неловко. Царь затаил зло на Релиуса. Когда он сам был узником Аттолии, Релиус допрашивал его, чтобы получить сведения о царице Эддиса.

«Я собираюсь прогуляться в тюрьму, чтобы решить старый спор. Думаю, я это заслужил».

Костис переглянулся с гвардейцами. Они были ветеранами. Наверное, они видели вещи и похуже. Но все происходящее им тоже не нравилось.

Релиус почти незаметно покачал головой.

— Она не хотела это знать.

— И ты не был достаточно глуп, чтобы рассказать ей потом?

— Нет. Хотя она догадывалась.

— Я сказал тебе что-нибудь? — спросил царь непринужденно.

Костиса прошиб холодный пот.

— Нет, — сказал Релиус. — Вы умоляли кого-то на простонародном жаргоне. Что-то лепетали на архаичном. Я бы нажал на вас сильнее, но боялся, что вы умрете. Она не хотела вашей смерти.

Наконец Секретарь архива повернул голову и посмотрел на царя.

— Я жалею, что не убил вас.

— Храбрые слова, Релиус.

— Здесь невозможно быть храбрым. Только глупым. Вы пришли послушать, как я стану умолять? Я это сделаю. Я научился. Вы подсказали мне слова. — слезы выступили у него на глазах, и голос ослаб. — Пожалуйста, не мучайте меня больше. Пожалуйста. Не надо.

Царь отвернулся.

— Я не знаю, — прошептал Релиус, — был ли я когда-нибудь храбрым. Но если бы я знал, что вы вернетесь, я убил бы вас.

— Если бы ты знал, что я в конце концов окажусь здесь, а ты там? Это кажется тебе странным после стольких лет службы царице?

— Я не удивляюсь, что нахожусь здесь. Только тому, что вы отсюда выбрались. Думаете я не знал с самого начала, чем это может закончиться?

— Ты бы продолжал служить ей, если бы мог? — спросил царь.

— С радостью, — прорычал Секретарь и задохнулся от боли, пронзившей его тело.

Царь наклонился вперед, и Релиус вскрикнул, но царь просто просунул руку ему под голову и крюком подтащил плащ. Он опустил голову Релиуса на эту импровизированную подушку.

Филологос вернулся с небольшим бурдюком в руках. Сотис взял его и, выполняя указания царя, наклонился и просунул горлышко между губ Релиуса. Секретарь сделал глоток. Прежде чем, он успел сделать второй, царь уверенно сказал:

— Должно быть, ты сильно ненавидишь ее сейчас.

Глаза Релиуса налились кровью. Он посмотрел на царя и выплюнул драгоценную воду. Он изо всех сил пытался поднять голову, чтобы посмотреть в лицо своему врагу.

— Даже если бы я гнил здесь пятьдесят лет, — прохрипел он, задыхаясь, — а потом вышел на волю, я бы пополз к ней на брюхе и у ее ног умолял бы позволить служить ей.

Царь покачал головой, насмешливо и недоверчиво.

— Неужели? После всего того, что она с тобой сделала?

— Я сам научил ее этому.

— Значит, ты все еще желаешь служить ей.

— Да.

Все с той же недоверчивой улыбкой царь наклонился ближе.

— Как и я сам.

Он говорил так тихо, что Костису пришлось напрячься, чтобы услышать эти слова. Но Релиус был не готов к подобным откровениям. Он только молча смотрел.

— Чего вы хотите от меня? — прошептал он.

Слезы катились из уголков его глаз.

— Вы жаждете мести? Я не могу остановить вас. Так что приступайте. Вы можете делать, что хотите. Никто вас не остановит.

— Я хочу, чтобы вы поверили мне.

— Нет. — его дыхание прерывалось, он старался подавить рыдания, причиняя новую боль своему истерзанному телу.

Лицо Релиуса исказилось от боли. Царь передвинулся на край сидения и склонился к уху Секретаря. Костис не слышал, что сказал Евгенидис, но отлично расслышал, что кричал Релиус.

— Какая разница, поверю я или нет, если вы прикончите меня, как Телеуса?

Царь сел обратно, морщась от боли в боку.

— Оказывается, ты знаешь не все новости. Она помиловала Телеуса.

— Лжец, — воскликнул Релиус.

— Ну да, я такой, — согласился царь и повернул голову, прислушиваясь к звуку приближающихся шагов в коридоре. — Тем не менее, есть одна истина, которую я могу доказать прямо сейчас. Если не ошибаюсь, эти сердитые шаги принадлежат нашему капитану.

Царь не ошибся. Это был капитан с отрядом гвардейцев. Телеус вошел в дверь и остановился за стулом царя. Он не сказал ни слова, только наклонился над плечом царя и вручил ему сложенный лист бумаги.

— Дайте-ка угадаю, — сказал царь. — Моя царица отстранила Энкелиса и восстановила тебя. И твоим первым поручением является вернуть меня в постель?

Он развернул послание и, разгладив бумагу у себя на колене, прочитал сообщение. Потом улыбнулся.

— Я избавлю тебя, Телеус, от неприятной обязанности силой тащить меня в постель. Ты можешь закончить здесь то, что начал я.

Телеус содрогнулся от ужаса и отвращения. Он посмотрел на камеру, на Релиуса, и брезгливость на его лице уступила место горю. Релиус безнадежно смотрел на них со своей скамьи. Телеус был жив, потому что царь заступился за него, и он знал, в чем заключаются его обязанности.

— Я к вашим услугам, — сказал Телеус, пытаясь подавить дрожь в голосе.

Евгенидис встал со стула и выпрямился, чтобы видеть лицо Телеуса.

— Ты меня не понял, капитан. Я помиловал его.

Телеус, принявший жизнь из рук человека, которого он презирал, лицом к лицу столкнувшийся с падением и гибелью своего друга, исчерпал предел терпения. Он решился возразить царю.

— Ее Величество осудила его.

Евгенидис, усталый и раненый, подавленный зловонием и гнетущими стенами тюрьмы, где он потерял руку, ответил ему грозным рычанием:

— Я твой царь!

Его голос словно прорвал долго сдерживаемое напряжение; перед лицом потрясенных зрителей каменная маска капитана, скрывавшая его чувства, содрогнулась, пошла трещинами и внезапно лопнула от крика, становящегося все громче с каждым словом. Глаза Телеуса налились кровью, жилы на шее вздулись, он кричал так, что его должны были слышать в самых дальних камерах тюрьмы.

— Кто вы такой, чтобы командовать? — прогремел он. — Кто вы такой, чтобы отдавать приказы здесь?

Никто не успел разобрать, что еще успел он выкрикнуть, потому что царь закричал в ответ, не менее страстно и неразборчиво; их слова, отраженные от каменных стен, слились в бессмысленный вопль, заставивший Костиса зажать уши. Царь словно загорался гневом Телеуса. Несмотря на то, что Телеус был почти на голову выше царя, подавить его своим физическим превосходством капитану не удалось. Как бездомная кошка, случайно столкнувшаяся с собакой на скотном дворе, царь стоял, не двигаясь с места, и пронзительно вопил в ответ до тех пор, пока Телеус случайно не бросил взгляд на Секретаря архива. Релиус отвернулся и скорчился в углу в безнадежной попытке закрыть уши скованными руками. Внезапно Телеус замолчал, словно признав бесспорную правоту последних слов царя:

— Я могу делать все, что захочу!

Тюремщик выбрал неподходящий момент, чтобы появиться в дверях камеры. Его глаза встретились со взглядом царя, глаза Евгенидиса сузились, а тюремщика, наоборот, выпучились. Гневный румянец ушел со щек царя. Он выронил записку царицы, и его лицо стало белым, как бумага, на которой она была написана. Он потянулся к стулу, и его крюк неловко скользнул по спинке. Он покачнулся и повернулся, чтобы поймать опору здоровой рукой. Филологос стоял ближе всех и поднял было руки, чтобы помочь, но отступил. Все ждали. Царь сел на стул, посмотрел на что-то невидимое в пространстве перед собой, и постепенно его лицо снова приобрело здоровый цвет. Он дважды пытался говорить, но останавливался. Он сделал несколько поверхностных вздохов, потом вдохнул глубже и наконец заговорил, не поворачивая головы.

— Меня не волнует, чьи приказы тебе нравится выполнять, капитан, но ты проследишь, чтобы Релиуса перенесли в дворцовый лазарет, и его осмотрел врач получше тюремного мясника. Позови Петруса. Я забираю твой отряд. Справляйся сам. Отправь Костиса в постель, прежде, чем он свалится с ног.

Он подождал, словно желая посмотреть, посмеет ли Телеус возразить еще раз.

В ответ раздался голос с каменной скамьи, слабый, прерывающийся, но вызывающий. Это заговорил Релиус:

— Вы не сможете купить мою преданность.

Даже гвардейцы втянули головы в плечи. Смех царя, прозвучавший в сырой камере, был для всех полной неожиданностью. Он обошел вокруг стула и, опираясь на спинку левой рукой, наклонился к секретарю.

— Ты сказал, что никто не может быть храбрым здесь.

Он помахал крюком перед лицом Секретаря. Релиус плотно зажмурился, и царь с сожалением убрал руку. Он медленно присел, упершись коленями в грязный пол, а локтем в скамью. Он поднял здоровую руку, протянул ее к лицу Релиуса и, отведя прилипшие к его лбу мокрые пряди волос, сказал спокойно, чтобы измученный болью человек мог понять все его слова:

— Ты прощен, Релиус, потому что я так решил. А не потому, что мне нужна твоя преданность. — он подождал, давая время осмыслить его слова. — Ты можешь уехать на ферму в долине Геде, пасти коз и быть преданным кому угодно. Мне все равно. Ты прощен. Понимаешь?

Голова Релиуса безвольно дернулась. Евгенидис еще раз провел рукой по лбу Секретаря. Его голос все еще звучал мягко, и он улыбнулся, когда сказал:

— Не позволяй Петрусу накладывать слишком много швов. Это чертовски больно.

Царь поднимался на ноги медленно, но не издал ни звука. Его придворные дернулись, но не предложили помощи. Царь прошел через камеру к двери, его левая нога двигалась хуже, чем правая, что делало его походку неровной, левая рука была плотно прижата к боку. Проходя мимо Телеуса, он не взглянул на капитана.

— Ее Величество поручила мне доставить вас в постель, — сухо сообщил Телеус.

— Туда я и собираюсь. Можете так и передать Ее Величеству, но только после того, как обеспечите Релиуса удобной кроватью.

Когда царь исчез, начальник тюремной стражи потихоньку вернулся в камеру. Телеус сказал, что собирается забрать Релиуса.

— Куда забираете? — спросил тюремщик.

Из коридора он слышал каждое слово, ему не следовало задавать лишних вопросов.

— Туда, — коротко ответил Телеус. Он подошел к скамье Релиуса. — Ребра сломаны? — спросил он.

— Не думаю. Может быть, одно или два, — прошептал Релиус.

Телеус наклонился, чтобы приподнять голову Секретаря. Его сильные пальцы нежно поддерживали затылок друга, пока он вытаскивал из-под него грязный плащ. Он использовал плащ, чтобы обернуть бессильное тело Релиуса.

— Сними эти чертовы цепи, — приказал он, и тюремщик поспешил исполнить приказ.

Когда это было сделано, Телеус поднял друга на руки и понес из камеры. Тюремщик шел за ним.

— Вы не сможете нести его на руках до самого лазарета, — напомнил он.

— Тогда он отдаст его мне, — сказал следующий гвардеец, выходя из камеры.

— Или мне, — добавил второй, подходя к дверям и оставляя тюремщика одного в камере перед грудой цепей.

— Ваше Величество, — возопил Иларион.

— Я солгал, — прервал его царь, не поднимая головы и не останавливаясь во время мучительного подъема вверх по лестнице.

При отсутствии выбора, придворным оставалось только следовать за господином. Они замешкались на верхней площадке, когда отойдя от лестницы, по ошибке двинулись в сторону царских апартаментов.

Последний пролет лестницы вел на крышу дворца недалеко от башни Комемнуса. Все дворцовые башни имели имена, и Комемнус был самой высокой из них. Эта башня, построенная дедом нынешней царицы и богато украшенная мрамором двух цветов, а так же декорированная кирпичным кружевом, в свое время считалась весьма смелым архитектурным экспериментом. Царь на мгновение остановился перед нарядной стеной, как будто любуясь ею, а затем неспешно двинулся по фигурной кладке, словно по лестнице и скрылся за парапетом крыши.

Охранники и придворные посмотрели друг на друга. Получив осторожный толчок локтем в бок, Филологос позвал:

— Ваше Величество?

Ответа не последовало. Иларион положил руки на кирпичную кладку и начал осторожно подниматься, лихорадочно соображая, в какую сторону ему направиться за краем стены, над пугающей пустотой. Он так и не узнал этого. Он успел сделать всего несколько осторожных шагов, когда из-за парапета раздался голос царя.

— Я тебя сброшу, — тихо предупредил Евгенидис.

Не желая заканчивать жизнь на острых кольях решетки, Иларион поспешно отступил.

Когда примерно через час царь спустился назад, Релиус, перевязанный служащими лазарета, уже давно спал на больничной койке. Наконец стражники и придворные смогли доставить своего беспокойного государя в царские апартаменты.

Телеус отпустил Костиса на полпути к лазарету. Падая с ног от усталости, лейтенант доплелся до своей комнаты, освободился от пояса и брони и прямо в одежде повалился на кровать.