Царь-дерево

А Чэн ЦАРЬ-ДЕРЕВО

Перевод Г. Ткаченко

Трактор, тащивший прицеп с грамотной городской молодежью, въехал в распадок и остановился в низине. Осознав, что они у цели, молодые люди, вдоволь насладившиеся за время путешествия красотами дикой природы, совсем развеселились и стали выпрыгивать из кузова на землю.

В распадке лепились с краю несколько крытых соломой домиков, перед которыми кучками стояли местные жители, высокие и пониже, старики и молодые. Сопровождавший группу секретарь ячейки нетерпеливо выкрикнул: «А ну все сюда, встречать!», и тут из толпы вперед выступил невысокий человек. С застывшей улыбкой он принялся осторожно пожимать всем приехавшим руки. Однако, когда руки протягивали ему девушки, он лишь потирал ладони, не отвечая, и обменивался рукопожатиями только с мужчинами. Видя, как те, с кем он здоровается, меняются в лице, я поначалу не мог сообразить, в чем дело, пока очередь не дошла до меня. Глядя прямо в лицо этому невысокому человеку, я протянул ему руку: «Здравствуй!» И тут ладонь мою словно в дверях защемило, у меня перехватило дыхание, а невысокий товарищ уже здоровался с кем-то еще. Наши силачи-мужчины после обмена рукопожатиями примолкали и лишь трясли в воздухе правой рукой.

«Сяо Гэда! — обратился к встречавшему секретарь. — Хватит приветствий, помоги-ка ребятам с багажом!» И человек тут же перестал здороваться, пошел к тракторному прицепу принимать подаваемые сверху вещи.

Ли Ли отличался у нас любовью к чтению — в его багаже был огромный деревянный чемодан, доверху набитый книгами, до того тяжелый, что мы вчетвером едва сдвигали его с места. Поскольку все мы все-таки когда-то учились, уважение к этому чемодану с сокровищами у нас было большое, и взялись мы за ношу с известным трепетом, приговаривая: «Осторожней!.. Полегче, полегче!..» Когда же чемодан удалось дотащить до борта прицепа, оказалось, что принимать его снизу собрался один Сяо Гэда. «Зови еще троих!» — закричали из кузова, но чемодан как-то сам собой, словно не дожидаясь подмоги, переместился на плечо Сяо, и тот, чуть наклонившись и придерживая груз одной рукой, легко засеменил прочь. Все в кузове замерли, затаив дыхание. И когда, благополучно достигнув порога нашего будущего жилища, Сяо собрался опустить чемодан на землю, все опять закричали: «Осторожно!» Будто и не слыша, Сяо Гэда прихватил чемодан второй рукой, слегка подтолкнул плечом и, присев, четко приземлил литературный груз.

Мы рты пооткрывали, а Сяо Гэда тем временем уже вернулся к прицепу и похлопывал по борту, поторапливал, с недоумением взирая на стоявших без дела молодых людей. Придя в себя, мы кинулись перетаскивать к борту оставшиеся вещи. Сяо Гэда принимал их по одной в каждую руку и, напружинив грудь, шел, легко перебирая ногами. Когда мы загружались в автобус в провинциальном центре, а потом перекладывали багаж на трактор в уездном, все устали до изнеможения. Мы провозились целую вечность. А здесь в бригаде все получилось быстро и как бы само собой.

Сгрузив вещи, все отправились в дом, обстановку которого составлял бамбуковый лежак из длинных, тридцатиметровых, расщепленных стволов; в изголовье лежали плетеные подголовники — бамбуковые; за перегородкой было такое же помещение — для девушек. Лежак, как выяснилось, распространялся и за перегородку, так что всего на нем могло расположиться человек двадцать, а то и больше. Удивляясь размерам здешнего бамбука, молодые люди устраивались на лежаке, стелили матрасы, разбирали чемоданы. Ли Ли пришлось звать троих, чтобы взгромоздить на лежак свой «книжный шкаф». После того как дело было сделано, Ли Ли, глядя на чемодан, произнес в пространство, имея в виду Сяо Гэда: «Ну и малый! Сколько же у него силы-то?» Все обступили этот чемоданище, словно увидели его новыми глазами.

Он был покрыт темным лаком, на крышке лучилось солнце, а над ним полукружьем надпись: «На широких просторах нас ждут великие дела!» Кто-то из ребят спросил: «Ли Ли, что у тебя тут за книжные сокровища?» И тот с готовностью захлопал по карманам в поисках ключа.

Смеркалось, но никто не замечал этого — все с нетерпением ожидали, когда чемодан будет открыт. Вошел секретарь с небольшой керосиновой лампой в руках. «Устроились? — спросил он. — У нас не город, электричества нет, придется обходиться этим». Только тут до всех нас дошло, что за окном уже вечер, а в помещении нет электрических лампочек, и мы наперебой принялись благодарить секретаря. Лампу осторожно водрузили на пирамиду из чемоданов. Ли Ли, нашедший наконец ключ, склонился над замком.

Видя, что все сгрудились вокруг Ли Ли, подошел и секретарь: «Что, пропало что-нибудь?» Ему объяснили, что у Ли Ли целый чемодан литературы, очень интересной. Секретарь тоже стал с любопытством следить за действиями Ли Ли. Распахнулась крышка, и в тусклом свете предстали книги. Они лежали вровень с краем чемодана, и мы потянулись за ними, подносили к свету, стараясь разобрать названия. Оказалось, что вся литература — политическая; разумеется, там был четырехтомник великих статей[61] и толстый том «Избранного» Ленина в темно-синем матерчатом переплете, набранный, как выяснилось, полными иероглифами и вертикальной строкой. Тут же была объемистая книга «Спутник кадрового работника», «Капитал», «Избранные труды» Маркса и Энгельса, полный набор отдельных изданий «Девяти критических статей» и цитатники председателя Мао и заместителя председателя Линя всех форматов. Все дивились полноте книжного собрания Ли Ли — можно было открывать библиотеку. Довольный произведенным эффектом, Ли Ли произнес: «Это все родительские. Когда меня направили сюда, мама отдала мне свою литературу, а отцовская осталась в доме: старшим тоже еще нужно овладевать кое-какими знаниями. Конечно, главная надежда на нас, будущее зависит от того, каковы будут наши успехи на практическом поприще». Вокруг вздохнули. Внимательно слушавший секретарь, видно, все же не совсем уловил, о чем речь. «А если прочесть все это, нужно будет изучать еще и партийные документы?» — спросил он. «Разумеется», — важно ответил Ли Ли. Секретарь выудил из кипы книжку: «А это о чем? Я возьму почитать?» Всем смешно стало, но виду не подали, лишь заметили, что это «Избранные труды» Мао Цзэдуна. Секретарь сказал, что «Избранное» Мао у него уже имеется в двух комплектах, хотелось бы чего-нибудь поновее. Ли Ли ему дал какую-то книгу.

После того как мы устроились, помылись-почистились, стало потише — все ждали, когда в бригаде поспеет ужин. У дверей столпилась детвора, и городские полезли за конфетами, чтобы угостить малышей. Те, расхватав сладости, разбежались с криками по домам, но через некоторое время вновь собрались у дверей, громко причмокивая конфетами во рту: страху в их глазах поубавилось, они осмелели, повеселели и держались теперь к нам ближе. Секретарь тем временем приводил то бригадира, то кого-нибудь из кадровых работников знакомиться, разговоры велись о том о сем, и запас конфет понемножку таял. Взрослые осторожно разворачивали бумажки, но сами не ели, а отдавали сладкое ребятишкам. А те то и дело вынимали изо рта полуобсосанные леденцы, сравнивая цвета своих конфет.

Среди всей этой суматохи подоспел и ужин. Еду принесли на площадку перед домом: луна в полсерпа уже встала из-за гор и освещала все вокруг, было довольно светло. Ребята подходили к котлу, накладывали себе рис в миски, а затем располагались вокруг миски с овощами. Вдруг послышались восклицания тех, кто уже успел попробовать овощей. Я тоже зацепил палочками из общей миски и отправил в рот порцию — по языку будто кнутом хлестнули, показалось, что он вспух и одеревенел, и я поскорее выплюнул непривычное кушанье. Рассматривая при свете луны содержимое миски, я ничего особенного не обнаружил. Взрослые и дети, обступившие нас, развеселились. Посыпались вопросы: «А что, в городе перец не едят?» В ответ поинтересовались наши девушки: «У вас всегда так остро готовят?» Секретарь, высказавшись по поводу тяжелых времен, добыл себе палочки, запустил их в овощи и отправил в рот порцию из общего котла. Пожевав, он устремил взор на луну и произнес: «Да не остро вроде…» Почти плача, девушки затараторили: «Как это — не остро?!» Остальные же стали налегать на рис, так что котел с овощами остался нетронутым. После ужина за ним пришли и унесли под крики прыгавших от радости ребятишек: «Завтра утром будет мясо!» Тут только до нас дошло, что в овощах присутствовала какая-то мясная добавка.

После ужина выяснилось, что еще нет восьми. В комнате горела только одна керосиновая лампа; света было мало, лучше было посидеть на улице. Ли Ли внес предложение устроиться у костра. Секретарь заметил, что хвороста полно, и кликнул Сяо Гэда. Тот прибежал откуда-то, узнал, что требуется, притащил из темноты огромный ствол и принялся разделывать его топором. Ли Ли отобрал у него топор, заявив, что он сам нарубит. С первого же удара топор отскочил, содрав лишь кору, куда-то отлетевшую. Ли Ли плюнул на ладони, повертел топорище в руке, прилаживаясь, и занес топор высоко над головой: «Хэк!» Лопасть топора врубилась в ствол, на этот раз засев под сук. Вытащить топор Ли Ли никак не мог, и народ обступил его — каждому не терпелось себя показать. Ствол, словно приклеенный к топору, крутился и так и этак, а топор будто ожил и вцепился в дерево — вынуть его никак не удавалось. На помощь подоспел Сяо Гэда. Ногой он наступил на ствол, рука легла на топорище, и инструмент послушно освободился. Сяо Гэда, высоко не замахиваясь, заработал топором, и ствол стал разваливаться, как будто он был из соевого творога. Через минуту он лежал, разрубленный на несколько частей. Тут все увидели, что дерево все как-то перекручено. Некоторые заметили, что это, мол, «Баодин разделал бычью тушу»[62], кое-кто возразил, что слабосильному Баодину с такой «деревянной тушей» нипочем не справиться. Сяо Гэда тем временем принялся ломать только что нарубленное, по горам эхом пошел треск, будто рвались новогодние петарды. То, что не поддавалось, Сяо Гэда ломал ударами о землю, и через четверть часа саженное кривое дерево превратилось в сложенный костер. Ли Ли побежал в дом за бумагой для растопки. Но Сяо Гэда вытащил спички, присел на корточки, чиркнул и просунул серный огонек в середину костровища. Сначала занялся дюймовый язычок, но он тут же, словно под порывом ветра, взвился аршинным пламенем. Пока появился с бумагой Ли Ли, огонь уже пылал вовсю. Все приободрились, и кто-то даже полез поправлять костер. Он тут же завалился, огонь стал на глазах чахнуть, среди девушек раздались возгласы разочарования. По-прежнему не говоря ни слова, Сяо Гэда слегка шевельнул длинной палкой где надо, и ожившее пламя вновь с треском заплясало на дровах.

Я сказал: «Сяо, посиди с нами». С какой-то неловкостью Сяо Гэда ответил: «Да вы развлекайтесь». Он произнес только это, ничего не добавил, но произнес так тихо, что мне показалось, будто этих трех слов я вообще не слышал.

Секретарь заговорил: «Сяо Гэда, имей в виду, завтра на сорок человек больше кормить». Сяо Гэда, ничего не сказав, уселся на корточках неподалеку на косогоре. Отблески костра не достигали его, только в лунном свете обозначался контур его некрупной фигуры.

Костер все разгорался. Искры путаными дорожками летели вверх, нагретый воздух стягивал кожу на лицах, изменяя облик сидевших, и те, кто был напротив, казались незнакомцами. Все разглядывали друг друга, находя новые, неузнаваемые черты. Ли Ли вдруг поднялся: «Ну вот, начинается боевая жизнь. Встретим ее песней!» Внезапно я почувствовал, что долгий путь, приведший меня сюда, ничего общего не имеет с нашими поездками на сельхозработы в школьные годы. Какая это будет жизнь, что ждет нас? Я не знал. Этот костер вдруг вызвал у меня чувство ирреальности, приобщения к тайне, я непроизвольно встал — мне захотелось побродить под лунным светом, исследовать здешние места…

Все решили, что встал я для того, чтобы запеть, и уставились на меня в ожидании. Когда до меня дошло, в чем дело, я второпях выпалил причину: «Где здесь отхожее?» Все грохнули, а секретарь махнул рукой в не-ком направлении, и я действительно пошел туда, куда он указал. На пути моем сидел Сяо Гэда.

Внимательно взглянув на меня, он осведомился: «Оправляться?» Я кивнул, и Сяо Гэда, тут же поднявшись, двинулся впереди меня. Глядя на маленькую тень, которую отбрасывала его фигура, трудно было понять, как это он легко смог нарубить дров на такой большой костер, да еще сумел развести огонь в считанные минуты. Так я размышлял, пока мы не дошли до околицы. Указав на крытое соломой строение, Гэда проговорил: «С левого конца». Но мне абсолютно было туда не нужно, я остановился и устремил взор в сторону гор.

Бригадный поселок лежал в распадке у подножия большой горы. С того места, где я стоял, мне почудилось, что лес по ее склонам валится на меня сверху, в свете луны он казался какой-то чудовищной тушей. Я спросил: «Это что, первозданные дебри, что ли?» Напряженно вглядываясь в меня, Сяо Гэда задал вопрос: «Не будете оправляться?» Я сделал вид, что не расслышал: «Послушай-ка, лес-то старый, а?» Вдруг Сяо Гэда насторожился, к чему-то прислушиваясь. «Кабарга», — произнес он через мгновение. Только сейчас я услышал далекий звук и, напрягшись, спросил: «Тигры водятся тут?» Сяо Гэда провел рукой по животу:

— Тигры? Нет. Есть медведь, лесной кот, кабан есть, дикий буйвол.

— А змеи?

Сяо Гэда перестал прислушиваться, присел на корточки:

— Змеи? Змей полно. Еще есть фазан, бамбуковая крыса, олень, расса. Много…

— Столько зверья, небось бьете на мясо?

Сяо Гэда встал и повернулся туда, где вдалеке горел костер. Потом вздохнул:

— Скоро ничего не будет…

— Почему же? — удивился я. Не глядя на меня, Сяо Гэда потер руку.

— Что это они поют? — полюбопытствовал он, и только тут я услышал хоровое пение наших девушек, доносившееся от костра. Прослушав пару куплетов, я сообщил:

— Поют, что на лодке, мол, мы катаемся, на лодочке гребем…

— Рыбалка, что ли?

Мне стало смешно:

— Да нет, не рыбалка, просто прогулка по реке…

Вдруг Сяо Гэда пристально посмотрел мне в лицо в лучах лунного света:

— Вас специально прислали на рубку леса?

Пораскинув умом, я ответил:

— Да нет. Велели учиться у бедняков и низших середняков. Строительство и защита родины. Борьба с отсталостью и бедностью.

Сяо Гэда проговорил:

— Для чего ж тогда рубить деревья?

К моменту приезда мы уже в общих чертах представляли характер предстоящей работы, и я сказал:

— Бесполезные деревья вырубим, посадим полезные… А легко деревья рубить?

Опустив голову, Сяо Гэда вымолвил:

— Да они ведь не прячутся, не убегают…

Он прошел несколько шагов вперед и там с шумом освободил мочевой пузырь. «Оправляться не будете?» — снова спросил он меня. Я покачал головой и побрел за ним назад, к костру. У костра засиделись допоздна. Уже выпала роса, от дров остались лишь красные угли, только тогда все наконец отправились спать. Ночью кто-нибудь все время поворачивался во сне, и бамбуковое ложе ходило ходуном. Мы все просыпались, так и проворочались всю ночь напролет.

На следующее утро, поднявшись и приведя себя в порядок, мы, гремя чашками, ложками и палочками, приготовились к завтраку. Тут пришел старший из группы обслуживания и выдал каждому по продуктовой карточке, где в лянах были проставлены месячные нормы по каждому виду продовольствия — сколько съедим, столько повар и вычеркнет. Всем было понятно, что бумага эта драгоценная, и мы бережно упрятывали ее в свои сумки. Старший посоветовал наклеить карточки на плотную бумагу — так легче сохранить. Тут же начались поиски плотной бумаги и клея, затем наклеивание, а уж потом поход на кухню на раздачу. Овощи были все такие же острые, поэтому все по-прежнему ели один рис. Люди из бригады охотно забирали оставшееся. Некоторые присылали за овощами ребят; те на обратном пути вылавливали из овощей ниточки мяса, поедая на ходу.

Покончив с раздачей пищи, бригадир принялся выдавать мотыги и тесаки. Получавшие крутили их в руках и так и этак, сгорая от нетерпения: всем хотелось поскорее в горы на работу. Бригадир, улыбаясь, сообщил: «Сегодня работать не будем, просто подниметесь в горы, оглядитесь». И все отправились вслед за ним вверх по склону.

Оказалось, что на гору нелегко взобраться. Бригадир повел нас по дороге, извивавшейся вдоль подошвы горы. Вдалеке видны были поля, на которых то там, то тут росла белокочанная капуста — ее внешние зеленые листья разрослись вширь. Все они были дырявые — поедены кем-то. Мы как раз гадали, отчего это капуста растет так плохо, когда со стороны капустных гряд показался Сяо Гэда. В руке он держал тесак. Бригадир поздоровался с Сяо, и тот спросил: «В горы?» Бригадир ответил: «Да вот веду ребят наверх осмотреться». Сяо Гэда взглянул на нас и, присев на корточки, стал обрубать вокруг кочана капустные листья. Несколько ударов тесака — осталась лишь голая капустная голова. Сяо Гэда собрал валявшиеся на земле листья и засунул их в корзину. Один из нас авторитетно заметил: «Это свиньям на корм». Бригадир удивился: «Свиньям? Да это же хорошая еда, их квасят, как капусту, с рисом хорошо идет». Народ заволновался, заговорил, что, мол, грязно, это отходы. А Сяо Гэда, ничего не говоря, продолжал заниматься своим делом. Бригадир опять спросил: «Сяо, браток, на гору с нами не смотаешься?» Но тот ничего не ответил, занятый по-прежнему своим. И тогда бригадир повел нас дальше.

В гору, как выяснилось, идти было трудно. Деревья, травы, лианы — все переплелось, образуя заросли, то и дело приходилось прорубать путь в преграждавших дорогу сетях, пробираться сквозь высокую траву. Девчонки боялись змей и ступали осторожно, неуверенно. Парни старались продемонстрировать свою силу и с треском рубили все, что попадалось под руку, сначала с азартом, не замечая жары, но вскоре поумерив пыл — притомились. К тому же в воздухе повисали тучи насекомых; от них все отмахивались как сумасшедшие. Бригадир посоветовал не рубить все подряд: мошки будет меньше. После этого совсем почти угомонились, только с трудом продирались сквозь заросли, тяжело дыша. В пути были уже больше часа, когда бригадир остановился, и мы перевели дух, озираясь. Оказалось, мы уже на вершине горы. Крытые соломой дома бригадного поселка внизу, в распадке, казались не больше фасолин, среди них была заметна постройка кухни, над ней, извиваясь и редея, поднимался дымок. Дальние горы воспринимались лишь как цветовые пятна — голубые цепи хребтов тянулись друг над другом, каждая следующая светлее предыдущей. Все стояли молча, переводя дыхание, то и дело кто-нибудь глубоко вздыхал, но никто не произносил ни слова. Неожиданно мне подумалось, что извивы гряды напоминают извилины человеческого мозга, неизвестно лишь, что за мысли текут в этом мозгу. Еще мне подумалось, что, если бы целая страна состояла из одних гор, ее фактическая площадь намного превосходила бы площадь такой же страны на равнинах. Так что поговорка «Царство Елан кажется себе большим», возможно, не так уж несправедлива в отношении царства Елан: может, и не зря там считали свою страну большой, ведь Елан находилось в горных районах — Сычуани и Гуйчжоу.

Бригадир сказал: «Теперь, когда вы приехали, рабочих рук у нас прибавится. В этом году нам нужно освоить еще десять тысяч му гор, засадить их полезными деревьями». Говоря это, он указал на противоположную гору, и тут мы заметили, что склоны ее покрывает лишь трава, а деревьев там уже нет. Только пристально всматриваясь, можно было обнаружить бесчисленное множество тоненьких стволов, ими в ряд были засажены все склоны. И лишь на вершине одиноко возвышалось большое дерево. Ли Ли, широким жестом обводя все вокруг, спросил: «Эти горы все будут засажены полезными деревьями?» Бригадир подтвердил. Ли Ли, подперев тыльными сторонами ладоней поясницу, набрал воздуху в легкие: «Великолепно! Преобразование страны великолепно!» Все согласно закивали. «Гора, на которой мы стоим, — сказал бригадир, — будет очищена от деревьев. Потом срубленное сожжем, сделаем террасы для полей, утрамбуем площадки для полезных деревьев, засадим. Наш госхоз как раз этим и занимается». Кто-то спросил, указывая на дерево на вершине противоположной горы: «А это почему не срубили?» Бригадир чуть помедлил с ответом: «Это рубить нельзя». Мы заинтересовались. Бригадир прихлопнул на щеке какую-то мошку: «Это дерево непростое. Кто отважится рубить, на того порча найдет». Все, конечно, стали допытываться, что за порча. «Помрет», — сказал бригадир. Мы засмеялись — как такое может быть? Бригадир сказал: «Отчего же, все может быть. Вон мы уж сколько лет тут, и всякое такое дерево не рубим, тем более «царь-дерево», а уж приезжие и подавно не смеют рубить». Конечно, все стали переговариваться и посмеиваться, что, мол, за дерево такое особенное, «царь» какой-то… Ли Ли сказал: «Суеверия. Жизнь и рост растений зависят от обмена веществ, это закон природы. Но слишком крупные и матерые деревья человек наделяет магической силой. Думает, что в них дух есть, и суеверно поклоняется таким деревьям… А что, никто так никогда и не пытался рубить?» Бригадир проронил: «Когда очищали ту гору, я пробовал. Рубанул-то всего пару раз, и прямо дух из меня вон, на ногах не стою. И говорит мне „царь леса“: „Не можешь, не берись и впредь!“» «А что это за „царь леса“?» — заинтересовались мы. Вдруг бригадир смутился: «Да это царь, ну, лесной…» Рукой он крепко потер голову и заключил: «Ладно, пошли, вниз пора. Теперь всем все понятно, будем работать». Никто не двинулся с места, все наперебой допытывались, что за «царь» такой. Бригадир, со страдальческой гримасой, только отмахивался на ходу: «Да хватит, хватит…» Мы сообразили, что этот «царь», наверное, из тех, кого теперь записали в контрреволюционеры, о таких в городе тоже предпочитали не упоминать вслух. Ли Ли высказался: «Дело ясное, распространение религиозных предрассудков. Неужели в госхозе так низок уровень сознания рабочих? Говорят им, нельзя рубить, так и не смеют?» Но бригадир больше в разговор не вступил и молчал до самого низа.

По возвращении в бригаду все то и дело посматривали на необычное дерево, испытывая жгучий интерес. Поэтому, когда стало известно, что после обеда будет личное время, некоторые решили отправиться на ту гору и посмотреть на дерево вблизи.

Полуденное солнце пекло немилосердно. Трава на склонах никла, листья сворачивались, то там, то тут раздавался сухой треск, как от хлопушек. После еды, наметив маршрут, мы двинулись наверх.

Шли в гору, высоко задирая ноги, пригнувшись, поэтому мальчишку заметили неожиданно: голая спина его загорела до черноты, на ней блестел пот; мальчуган что-то выкапывал маленькой мотыгой. Все остановились, переводя дух. «Что копаешь?» Мальчишка оперся на свое орудие и ответил: «Горный плод». Ли Ли изобразил руками округлый предмет: «Картошку?» Глаза у мальчишки лукаво прищурились, он сказал: «Горный плод — это горный плод». Кто-то спросил: «Можно есть?» «Можно, — ответил пацан. — Очень рассыпчатый». Мы окружили его, но не увидели ничего, кроме вырытой на склоне горы узенькой канавки. Видя наше недоумение, мальчишка распахнул лежавшую на земле одежку: там было несколько продолговатых сплющенных цилиндриков, снаружи желтоватые, на изломе они светились белизной. Мальчишка сказал: «Попробуйте». Каждый из нас отколупнул по кусочку, пососал — ощущение во рту было, как будто мыло жевал, вкуса плод не имел. Мы решили, что толк от него небольшой. Мальчишка рассмеялся: «Ничего, сварить его на пару, так будет вкуснее». Мы тем временем успели отдохнуть и спросили: «Как нам пройти к вершине?» Мальчишка указал: «Прямо». Ли Ли попросил: «Дружок, проводи-ка нас туда». «Мне еще накопать надо», — ответил мальчишка, но, подумав немного, добавил: «Да тут легко, пойти, что ли? Правда, пошли». Подхватив свою куртку с «плодами» и водрузив на плечо мотыгу, он зашагал вверх по косогору.

Шел он на удивление быстро, и нам пришлось подтянуться: было уже не до того, чтобы глазеть по сторонам, все силы сосредоточили на ходьбе. Минут через пятнадцать пот стал заливать лоб, глаза защипало, рубахи промокли и приклеились к спинам, штанины тоже липли к ногам. И когда сил уже, казалось, не осталось, сверху послышался крик мальчишки: «Ну, вы сюда хотели?» С усилием сделав последние шаги, мы поняли, что добрались.

Оглядевшись, мы не могли сдержать изумления. Дерево, которое утром мы видели издали, вблизи оказалось гигантским зонтом стометровой высоты; казалось, он уходил прямо в самое небо. Последние разсохи густой кроны покрывали площадь в целый му. Осторожно приблизившись, двигаясь как во сне, мы стали ощупывать ствол. Кора была совсем молодой, а проведешь ногтем — остается нежно-зеленый след, погладишь ладонью — ощущаешь под рукой что-то теплое, живое, словно у дерева под корой пульсирует кровь. Ли Ли разок обошел дерево кругом и вдруг заорал как сумасшедший: «Вот оно-то и есть царь леса! Это вовсе не человек!» Все рты поразевали и, задрав головы, смотрели на дерево. Листва была густой и пышной, и, когда налетал порыв ветра, шум и движение начинались в одной стороне кроны и только потом переходили на другую, в просветах, между листьями, тогда виднелось глубокой синевы небо, солнечные лучи простреливали сквозь листву вниз пятнистыми бликами, похоже было, что тебе подмигивают мириады глаз.

Сроду я не видал такого большого дерева. На какое-то время мысли из головы совершенно улетучились; я стоял подавленный, словно виноватый в чем-то, с разинутым ртом, не сказать все равно ничего бы не смог — доведись, так из меня, наверное, исторглось бы животное, нечленораздельное.

Прошло какое-то время, прежде чем мы будто впервые посмотрели друг на друга; потом мы, словно опоенные каким-то зельем, с трудом возвращались на землю, задвигались, стали переговариваться.

Мальчишка, так и державший на плече мотыгу, вдруг запрокинул свою тонкую руку, оглянулся на нас, и глаза его блеснули. Никто ничего не успел сообразить — видно было только, как он сжимает рукоятку мотыги, выгибается в замахе, выпрямляет спину, а затем внезапно швыряет мотыгу изо всех сил куда-то вперед. Она переворачивается в полете несколько раз и падает далеко в траву, а из травы выныривает желтоватое облачко и летит, распластавшись над землей… Раздается общий крик — оказывается, это олень!

Маленький олешка взбегает на самую вершину горы и там застывает как вкопанный. Он поворачивает голову к нам, одно ухо подрагивает. Зверек стоит там как на снимке — не шелохнувшись. Люди приходят в себя и поднимают крик; олененок, собравшийся было бежать, вытягивает короткий хвост, неуверенно переступает копытцами и вдруг, тряхнув головой, исчезает, мелькнув как желтый блик — кажется, олешка приснился.

Мальчишка смеется и идет искать в траве свою мотыгу. Начинается разговор: «Да разве в оленя попадешь?» И мальчуган отвечает: «Да это кабарга, а не олень». Я вспоминаю звуки, которые слышал вчера вечером, — оказывается, их издавал вот этот обитатель гор, — и говорю: «Странно они кричат». Это вызывает у других недоумение: откуда мне это знать? Я рассказываю, как слышал звериный крик вчера вечером и как Сяо Гэда сказал мне, что это — кабарга. Мальчишка говорит очень серьезно: «Раз папа сказал, что кабарга, значит, это кричала кабарга. Тут в горах еще бывает такой крик — «гу-га». Это жабы, очень вкусные». И нам всем сразу становится ясно, что перед нами сын Сяо Гэда.

Я на всякий случай спросил: «Как тебя звать?» Мальчишка вздрогнул, вдруг убрал одну руку за спину и с каким-то вызовом прищурился: «Сяо… Шестой Коготь…» Никто не понял сразу, что за имя у него, но мне мгновенно стало понятно — шестопал. «Дай-ка поглядеть». Шестой Коготь помедлил минутку, а потом с безразличным видом протянул руку тыльной стороной вверх, и все увидели, что рядом с мизинцем у него растет маленький шестой палец. Шестой Коготь оттопырил его и повертел им отдельно, потом сжал кулак — шестой пальчик остался торчать. Мальчишка исследовал им ноздрю, затем стремительно высморкался. Кто-то от неожиданности зажмурился, и все рассмеялись. Гордый собой, Шестой Коготь заявил: «Этот палец у меня что надо, совсем не лишний: когда плетенку делают, я с ним быстрее других управляюсь…» Никто, конечно, не знал, что значит «делать плетенку», и Сяо с видом бывалого человека пояснил: «И вам придется плести, крышу-то на доме менять надо…»

Я потрепал мальчишку по голове: «Отец у тебя сильный». Шестой Коготь расставил пошире тощие ноги и весь как-то напрягся: «Мой папа был в армии разведчиком, он даже за кордоном был. Мой папа говорит, что там, как здесь, горы, на горах деревья растут». Я прикинул про себя и спросил: «В Корее?» На мгновение Шестой Коготь замер, потом покачал головой. «Там», — показал он рукой. Все уже знали, что тут неподалеку граница, и непроизвольно посмотрели в ту сторону. Но ничего особенного, кроме гор вокруг, не увидели.

Возвращались медленно, нет-нет да и оглядываясь на то дерево. «Царь леса» спокойно высился на горе, словно беседуя с самим собою и в то же время как бы забавляясь видом сотни маленьких человечков: в шуме его листвы почудилась нам насмешка… Внезапно Ли Ли остановился: «Сколько же места занимает это дерево? Заслоняет свет, из-за него и саженцам трудно расти!» Эта истина заняла наши умы на время, но никто так и не понял, к чему он клонит. Кто-то произнес: «Царь-дерево!» Ли Ли молчал всю дорогу, вышагивая рядом со всеми.

На третий день мы отправились на работу в горы. Задание, понятно, заключалось в валке деревьев. Тысячелетия никто не прикасался к этому девственному лесу, и он превратился в чащобу. Деревья словно бились друг с другом, стремясь отвоевать пространство для жизни, но кроны их сплелись и чуть не срослись, сверху донизу не было просвета. Лианы перекидывались с одного ствола на другой, в них было что-то от сплетниц, спешивших от одних дверей к другим; даже извивы их напоминали тела старух. Трава была невероятно густая, годами умирали здесь травы, образуя слой за слоем, но молодая зелень прорастала сквозь панцирь старой. Топнешь ногой, и раздается: «пах!» — то басовито, то дискантом. Валить деревья было мучением. Даже срубленные совсем, стволы продолжали наклонно висеть в воздухе, удерживаемые лианами, повисающие в ветвях ближайших деревьев. Сотня людей трудилась над расчисткой огромной горы уже больше месяца, но выглядело все так, будто еще и не начинали. На госхоз все это время то и дело сваливались задания, полные воодушевляющих призывов; в них требовали не бояться трудностей, не бояться смерти, работать больше и быстрее. На всех участках, в каждой бригаде почин следовал за почином. Об успехах рапортовали ежедневно, и каждый день вывешивали сводки, в которых замелькали и имена передовиков — на них призывали равняться. Среди таковых фигурировал только один представитель городских — Ли Ли.

Ли Ли не отличался богатырской силой, но был лютым в работе, другим было за ним не угнаться. Поначалу никто не рвался вкалывать; после каждого часа работы то и дело останавливались, чтобы утереть пот и передохнуть, эти перерывы становились все длиннее. Следовательно, появлялось больше времени поглазеть по сторонам и обнаружить немало такого, что казалось занимательнее валки деревьев: например, проплывало облако, и все в оцепенении следили за тем, как перемещается его тень по склону горы; или вдруг стремительно пролетал, таща за собой длинный хвост, фазан, и казалось совершенно необходимым мысленно прикинуть, каков он на вкус по сравнению с домашней курицей; или обнаруживалась змея, и ее надо было окружить и убить. Часто попадались дикие плоды, и поначалу никто не решался их есть, но потом находился кто-нибудь, готовый взять на себя бремя первооткрывателя: под внимательным взглядом многочисленных глаз он стоически пережевывал нечто, пока остальные судорожно сглатывали слюну. Но все это никак не касалось увлекшегося Ли Ли. Он знал одно — самозабвенно рубить и рубить, и тогда, когда дерево падало, он позволял себе взглянуть на небо. Наблюдая такое усердие, некоторые начинали испытывать неловкость, брались за работу всерьез и постепенно втягивались.

Мало-помалу и мне захотелось рубить все, что я видел на этой горе. Я полагал поначалу, что рубить можно топором, и ничем иным. Тесак первое время казался мне для этого непригодным. Но скоро стало ясно: если бы на горе росли одни деревья, удобнее топора ничего нельзя было бы придумать. Но как топором рубить траву? Тесаки же, которые выдали в бригаде, весили килограмма по три; при определенном усилии таким можно было рубить деревья, лиана перерубалась начисто одним ударом, о высокой траве нечего и говорить — снопами валилась от одного взмаха. В городе, когда я жил с родителями, главным по кухне у нас был отец. И он говорил, подняв назидательно палец: «Чтобы приготовить настоящую еду, нужны, во-первых, острый нож, во-вторых, огонь». Нередко он собственноручно точил нож, а потом, поставив лезвием вверх и слегка поворачивая, смотрел — нож считался хорошо наточенным, когда на лезвии не было бликов. Таким ножом можно было нарезать мясо прозрачными ломтиками, овощи — тонкими, как лапша, нитями. Когда к отцу приходили на обед коллеги по работе, они охотно шли помогать ему на кухне и обычно даже не замечали сразу, как отхватывали себе кусок ногтя, и, только когда капуста краснела от крови, они с причитаниями бросали это занятие. Со временем обязанность точить ножи легла на мои плечи, и в конце концов я пристрастился к этому делу. Я клал волос на лезвие, как когда-то вычитал в книжке, и дул; увеличивал силу выдоха, только если волос не разваливался пополам сразу, — то был уже своего рода спорт. Поэтому, когда в бригаде выдали тесаки, я в первый же день потратил три часа на то, чтобы наточить их до остроты бритвы. Когда у человека в руках острый предмет, он легко свирепеет. Поднимаясь на гору, мы рубили все, что попадется под руку, чувствуя себя при этом героями. Но в результате, когда доходили до работы, лезвия тесаков оказывались уже выщербленными.

Через месяц рубки дело это, однако, приелось. Работа, конечно, шла, но отдых стал выходить на первое место. В перерывах я часто всматривался в даль и почти всегда находил взглядом «царь-дерево». Тут неизбежно возникала дискуссия о том, как можно было бы свалить «лесного царя», когда деревья вокруг него еще стояли на той горе нетронутыми. Проекты возникали во множестве, а на деле оказалось, что нам самим предстоит срубить такое же громадное дерево на вершине нашей горы.

Это дерево тоже стояло на самом верху, но поначалу было незаметно среди других. Однако по мере того, как мы поднимались снизу вверх и оставалось очистить только макушку горы, мы оценили его размеры. Случайно я обнаружил, что опытные лесорубы стали переходить на другой склон горы и работали там. Когда все наши заметили это, возникла очередная дискуссия: причину искали в трудозатратах.

Дело в том, что каждый день в конце рабочего дня нормировщик рулеткой обмерял площадь, очищенную работником за день. Объем работ оценивался именно по этому принципу. На первый взгляд — чем больше дерево, тем больше занимаемая им площадь. Но так обстоит только до известного предела, после которого усилия, необходимые для того, чтобы срубить дерево, начинают намного превосходить результат, затраченные силы и освобождаемая при этом площадь становятся несравнимыми. Люди опытные поэтому стараются найти любые предлоги, чтобы уклониться от рубки особенно больших деревьев, предпочитая им развесистые кроны, несомые нетолстыми стволами. Поэтому, как только стало ясно, что кому-то придется рубить большое дерево, люди решили отправиться на расчистку других участков.

В тот день, поднявшись на гору, мы для начала уселись на земле, чтобы перевести дух. В разгар пустячного разговора Ли Ли встал и, сжимая в руке тесак, медленно направился к тому дереву. Все замолчали, глядя, как Ли Ли обходит дерево кругом, потом, подняв перед глазами тесак, зажатый в обеих руках, примеривается, ища, откуда бы начать, замахивается, останавливается, скользит взглядом вверх по стволу, выбирает другое место и наконец наносит первый удар. Все становится ясно: дело решенное. И уступая ходу событий, мы порознь встаем и приближаемся к большому дереву, чтобы понаблюдать за работой Ли Ли.

Когда рубишь большое дерево, нужно врубаться в ствол треугольником — его угол тем больше, чем толще дерево. Дерево, которое взялся рубить Ли Ли, было таково, что между верхним и нижним краями зарубки получалось метра полтора. Кто-то из ребят прикинул, что для того, чтобы свалить такое дерево, нужно вырубить не меньше кубометра древесины — на это уйдет дня четыре. Но нас уже охватил азарт, так что решили рубить все вместе, не считаясь с индивидуальными трудовыми затратами, а меня общим решением назначили ответственным за точку инструмента. Разумеется, я охотно согласился, взвалил на плечо четыре тесака, спустился с горы и пошел в бригаду.

Время близилось к полудню, когда я добросовестно навострил три из них. Трудясь над четвертым, я ощутил, как на меня упала чья-то тень. Подняв голову, я обнаружил Сяо Гэда, стоявшего рядом. Руками он обхватил плечи крест-накрест. Увидев, что я прекратил работу, он наклонился, поднял с земли один из наточенных тесаков и попробовал большим пальцем правой руки остроту лезвия; потом, словно целясь из винтовки, глянул на него вдоль и, кивнув, присел на корточки. Изучая точильный камень, он спросил: «Учился точить?» Понятно, я был польщен и, слегка поигрывая очередным тесаком, кивнул: «Есть немного». Сяо Гэда, ни слова не говоря, выбрал один из уже наточенных мной тесаков и, найдя взглядом пень неподалеку, отправился к нему. Ловко держа тесак двумя руками, он несильно замахнулся и со свистом рубанул по пню; затем правым плечом повел назад, и тесак легко высвободился из дерева. Поднеся его к глазам, Сяо Гэда глянул на лезвие и на этот раз одной правой рукой с размаху вогнал тесак в пень. Отпустив рукоятку, он поманил меня к себе: «Вытащи и посмотри на острие». Я не понял, к чему это он, но подошел и двумя руками вытащил тесак. Взглянув на лезвие, я изумился: на нем были зазубрины. Сяо Гэда между тем вытянул руку и поставил ладонь вертикально, поясняя: «Если рубить по прямой и возвращать тесак по прямой, лезвие не пострадает. Но сталь на них перекаленная, и, если при ударе лезвие заваливается, оно тут же крошится. Поэтому и точить все время приходится. Так что учился ты, можно сказать, без толку». Мне стало не по себе, и я спросил: «Сяо Гэда, ты когда последний раз брился?» Сяо Гэда машинально потер подбородок: «Да вроде давно». Я сказал: «Выбирай любой из этих четырех тесаков, и, если будет при бритье больно, можешь отрубить мне левую руку. Правая мне еще пригодится, когда надо будет писать». Глаза Сяо Гэда засмеялись, он плеснул воды на точильный камень и принялся сам точить тесак. Всего десяток движений, и вот он уже обтер нож от воды и пошел с ним в сторону пня. «Ну-ка здесь вот рубани разок», — обратился он ко мне, показывая на комле место на полметра ниже того, где он только что сделал зарубку. Я подошел, взял у него тесак и рубанул — неожиданно из-под лезвия вылетела щепка почти с ладонь. Кувыркнувшись несколько раз в воздухе, она приземлилась в траве белой птичкой. За все время, что я занимался рубкой леса, мне ни разу еще не удавалось всего одним ударом оттяпать такой большой кусок древесины, и на радостях я парой ударов еще отхватил большой кусок. Сяо Гэда потер руки и сказал: «Взгляни-ка на лезвие». Я поднес тесак к глазам — зазубрин не было. Зато мне стал виден на одной из плоскостей неширокий след новой заточки. Начиная понимать, в чем тут хитрость, я закивал головой. Сяо Гэда сложил ладони вместе: «Тонкое лезвие, конечно, острее, что и говорить». Он слегка приоткрыл ладони, образовав из них клин. «Но когда врубаешься клинообразным лезвием, оно давит в обе стороны. Древесина одновременно и прорубается, и спрессовывается. Даже если тесак немного поведет, клинообразное лезвие не пострадает… Слушай, тебе голову побрить не надо? А то лезвие еще острое». Я улыбнулся: «Если мне будет больно, на сей раз отрубим правую руку тебе». Глаза Сяо Гэда смеялись: «Ну и крутой ты парень».

Мне стало весело, и я сказал: «А с моей заточкой хорошо овощи крошить». На это Сяо Гэда спросил: «А что, в горах овощи растут?» «Ладно», — ответил я. «Как хочешь, но признай — что касается остроты, то я точу здорово». Сяо Гэда подумал и молча вытащил из-за спины тесак на короткой ручке. Он подал его мне. Я взял инструмент в руки и обнаружил, что от ручки тянется тонкий плетеный шнур, закрепленный другим концом на поясе за спиной у моего собеседника. «А зачем на веревку-то привязывать?» — «Ты на лезвие посмотри, я потом объясню». Я перевернул нож и обнаружил, что он обоюдоострый — с одной стороны лезвие тонкое, с другой — заточено точно так же, как теперь на моем тесаке. Вся поверхность была наточена так, что казалась хромированной, она была настолько гладкой, что мое лицо отражалось в ней практически без искажений. И мне стало ясно, что довести лезвие до такой ширины заточки, сохранив его при этом строго ровным, мне с моим умением не по силам. К тому же, присмотревшись, я разглядел на лезвии сложный темный узор. «Булат?» — спросил я. Сяо Гэда кивнул: «Из рессоры ковал, вязкая сталь». Я легонько провел большим пальцем вдоль полотна и тут же почувствовал боль: лезвие сразу же впилось в кожу. Я не удержался от вздоха и сказал: «Сяо, старина, продал бы ты мне этот тесак, а?» И посмотрел ему прямо в лицо. Он опять улыбнулся, и тут я обнаружил странную штуку — верхняя губа у Сяо Гэда всегда была поджата. В общем, это не было даже заметно, но, когда он улыбался, верхняя губа оставалась неподвижной: просто лицевые мускулы растягивались и губы превращались в тонкую полоску. Я спросил: «Сяо, старина, тебе губу не оперировали?» Все еще улыбаясь, Сяо Гэда ответил, почти не шевеля губами: «Губу я расшиб, после операции плохо двигается». Я спросил: «Где ж ты ее так?» Сяо Гэда уже не смеялся, слова выговаривал четче: «По кручам лазил». Я вспомнил, что он был солдатом. «В разведке?» Он взглянул на меня: «Кто тебе сказал?» Я ответил: «Шестой Коготь». Он слегка смутился: «Вот паршивец! Что он еще наболтал?» «Ну а что такого? Сказал, что ты служил разведчиком». Он помолчал, потом глянул на свою руку и протянул мне ладонь: «Трудно там. Вот пощупай. Большие учения — это трудно». Я пощупал его ладонь, она была до того твердая, что, наткнувшись на нее в темноте, вряд ли можно было догадаться, что это человеческая рука. А пальцы на руке были короткие и толстые. Сяо Гэда перевернул ладонь тыльной стороной вверх — ногти у него оказались маленькие, тыльная сторона ладони походила на каменный панцирь. Сяо Гэда сжал пальцы в кулак, кожа на суставах слегка побелела. Я толкнул кулак рукой, и сердце у меня екнуло. Сказать я ничего не решился.

Неожиданно Сяо Гэда вытянул руки по швам, весь выпрямился, замер неподвижно, подтянул к груди подбородок — будто приклеил к шее. Затем строевым сделал два шага вперед и одновременно с постановкой ноги на землю замер, выпятив подбородок. Голос его стал странным и хриплым, он резко выкрикнул: «Есть выйти из строя!» Глаза его смотрели прямо перед собой, но казались ничего не видящими; выкрикнув команду, он вновь прижал подбородок к груди. Я смотрел на него как завороженный, и вдруг тело его как-то обмякло, осмысленное выражение вернулось, глаза сузились, он странновато, но как-то симпатично заулыбался: «Во как! Учение!» Заинтересованный, я спросил: «Учение чему?» Сяо Гэда стукнул правым кулаком по левой ладони: «Ну там, захват, горная подготовка, рукопашный бой, стрельба, работа с ножом». Я никак не мог себе представить Сяо Гэда в рукопашной и спросил: «Ты что, и драться умеешь?» Сяо Гэда смерил меня взглядом и, не говоря ни слова, крепко обхватил левой ладонью правый кулак. Внезапно он присел, причем кулак его оказался поднятым до уровня плеча, и в тот самый момент, когда он присел совсем низко, кулак его обрушился на точильный камень. Он не крикнул, ударяя, просто встал и указал на точило. Когда я взглянул туда, челюсть у меня отвисла: камень был расколот на две половины. Я взял Сяо Гэда за правую руку и внимательнейшим образом осмотрел кожу его руки: никаких следов. Сяо Гэда высвободил руку и вытянул указательный и средний пальцы: «Нужно подряд разбивать двадцать». «Ну и дела в Освободительной армии», — только и сказал я. Сяо Гэда потер пальцем нос. «Пошли, зайдем ко мне, я тебе дам хороший камень для точки».

Я пошел за ним к его халупе, крытой соломой. Когда вошли, в комнате стоял полумрак; Сяо Гэда, опустившись на колени, как-то всем телом сунулся под лежанку, вытащил оттуда какой-то камень, потом опять пошарил внизу и вдруг громко заорал: «Шестой Коготь!» Циновка у входа зашуршала и дернулась, я обернулся — Шестой Коготь уже успел проскользнуть в помещение. Он был босой… «Чего тебе?» — спросил мальчишка. Стоя на коленях, Сяо Гэда поинтересовался: «Где черный камень, а? Найди-ка дяде, ему нужно тесаки точить». Шестой Коготь глянул на меня и прищурил один глаз. Рукой он поманил меня к себе, и я нагнулся. Лица наши сблизились. Приложив ладошку лодочкой ко рту, он тихо шепнул: «Конфеты есть?» Я выпрямился: «Нету. Завтра схожу куплю тебе». Шестой Коготь громко осведомился: «Значит, точило только к завтрому нужно?» Мне и в голову не приходило, что он может оказаться таким расчетливым, я чуть не расхохотался, но Сяо Гэда, успевший встать, занес над сыном правую руку: «Ах ты, паршивец, получить хочешь?» Шестой Коготь моментально отскочил к дверям, шмыгнул носом и обиженно забормотал: «Коли такой сильный, дядю вон бей! Черный камень-то я мигом притащу, а вот дядя-то завтра принесет ли конфеты? В уезд пути целый день, да обратно еще целый день. А там в городе всякие развлечения, что ж, дядя там всего день пробудет? Вот и считай, самое меньшее — четыре дня!» «Я тебе сейчас затрещину дам», — закричал Сяо Гэда, но мальчишка — фьють! — и след простыл.

Мне стало неловко, и я сказал: «Сяо, старина, не тронь парня; я там спрошу у своих, может, у кого осталось». Глаза Сяо Гэда потеплели, он вздохнул и завернул на лежаке край простыни: «Садись! Ребенку тоже нелегко. Откуда у меня деньги конфеты ему покупать? Да он уже большой, в горах вон полно съестного, мог бы и сам о себе позаботиться».

Сяо Гэда не любил говорить о себе, но бригадный поселок невелик, кто как живет, выяснилось быстро. В семье Сяо было трое — кроме Шестого Когтя, была еще жена Гэда, она получала юаней двадцать с чем-то. Вдвоем у них в месяц набегало юаней семьдесят — на троих, если говорить о питании, вроде должно было хватать без напряга. Сидя на лежанке, я обратил внимание, что край простыни протерт местами чуть не до дыр, а приглядевшись получше, сообразил, в чем тут дело: простыня была перешита так, что край был переставлен в середину, а середина пошла на края, чтобы можно было пользоваться подольше. На лежаке было еще тонкое одеяло, местами на нем проступали сине-зеленые пятна: одеяло явно армейского происхождения. Подушки были необычной формы, и не требовалось больших умственных усилий, чтобы сообразить, что они сделаны из рукавов рубашки. Стола в помещении не было, самодельный деревянный «комод» возвышался на подставке из саманных кирпичей, занимая угол у стены. Кроме этой обстановки, в наличии был только лежак. Судя по всему, нехитрые пожитки семьи содержались в неуклюжем «комоде», но замка на нем не было, что заставляло предположить, что там не много добра. Я спросил: «Сяо, старина, ты сколько уже в госхозе?» Сяо Гэда, все это время суетившийся с кипятком внутри и вне дома, подал мне кружку с чаем. Услышав мой вопрос, он задрал голову в задумчивости, слегка шевеля короткими пальцами. «Вот, — сказал он, — девять лет уже будет». Я принял у него кружку и сдул плававшие на поверхности чаинки. Кипяток был крутой, и я, понемногу прихлебывая, спросил: «Тут же дерева полно, чего ты мебель себе не сделаешь?» Сяо Гэда потер руки, поглядел туда-сюда, с шумом втянул в легкие воздух, ничего не сказал и выдохнул.

Тут Шестой Коготь притащил черный камень. Сяо Гэда составил вместе квадратный камень из-под лежанки и черный, велел Шестому Когтю принести воды, выбрал один тесак из четырех и сначала провел им несколько раз по квадратному камню, затем глянул и осторожно, но с усилием довел его на черном. После нескольких движений он попробовал пальцем лезвие, положил тесак на землю и хотел было приняться за следующий, как вдруг спросил: «А зачем тебе целых четыре?» Я объяснил ему, как обстоят дела на горе, и он, перестав точить, замер на корточках и вздохнул. Решив, что Сяо устал, я поставил кружку, присел рядом с ним, навострил оставшиеся тесаки и объявил: «Ну я пошел обратно в горы». Попрощавшись с Сяо, я вышел наружу. Под дверью Шестой Коготь ковырял в носу своим лишним пальцем; он тихо позвал: «Дядя…» Я понял его, потрепал по голове, и он, очень обрадованный, скрылся за пологом.

Я возвращался, издалека было уже заметно, что на стволе дерева-гиганта появилась большая неглубокая зарубка. Я закричал, подражая уличному торговцу: «Тесаки острые!» Все ринулись ко мне и, расхватав инструмент, направились к дереву. Один я зажал в руке: «Глядите, как надо». И стал рубить под углом — раз сверху, раз снизу. Я постарался принять вид бывалого лесоруба, не напрягался чрезмерно, но огромные щепки так и летели; народ устроил мне овацию. Довольный собой, я прервался и стал показывать тесак: никто не мог взять в толк, что в нем особенного. Я объяснил: «Посмотрите на лезвие. Оно не зазубрено. Посмотрите внимательнее и еще обратите внимание на угол заточки. После первой надрубки при второй с ударом одновременно возникают две силы и векторная сила выталкивает щепу из ствола. Такова теория». Ли Ли взял нож и внимательно его осмотрел, после чего заключил: «В этом что-то есть, я попробую». Он взялся рубить, остальные следили за ним как завороженные. В четыре тесака при сменяющих друг друга рубщиках дело пошло споро.

К вечеру дерево перерубили почти до половины. Ли Ли с веселым видом заявил: «Сегодня свалим это дерево — будет рекорд!» Всех охватило воодушевление. На волне успеха я вызвался сбегать вниз с двумя тесаками и наточить их еще раз.

Спускаясь с горы, я увидел далеко на капустных грядках Сяо Гэда и заорал ему издали: «Сяо, старина! Сегодня свалим то дерево!» Сяо Гэда спокойно поджидал, когда я подойду. Он не сказал ни слова. Я хотел продолжить, но тут заметил, что Сяо Гэда смотрит на меня как-то чересчур внимательно, и слегка умерил свой пыл: «Не веришь? Это все благодаря твоей заточке!» Блеск в глазах Сяо Гэда погас. Так ничего и не сказав, он присел над своей капустой. Я направился в бригаду и, когда точил тесаки, видел, как Сяо Гэда прошел вдалеке с коромыслом, неся в корзинах овощи.

Рабочий день кончался, солнце садилось за дальние горы, но было по-прежнему светло: луна поднялась с противоположной стороны горизонта; она была огромной и мутно-желтой. Кое-кто из членов бригады уже потянулся вниз по дороге, когда Ли Ли сказал оставшимся: «Возвращайтесь домой. Я вернусь, когда свалю это дерево». Но поскольку было ясно, что дерево скоро будет свалено, то все мы решили подождать этого события, а уж потом отправиться домой. Так что работа по очереди продолжалась. Зарубка на теле дерева была уже широкой и глубокой, в сумерках она казалась даже светлее. Я прикинул, что рубить осталось совсем немного, к тому же мне нужно было отойти по нужде, так что я отделился от остальных в поисках укромного места. В горах уже наступила тишина, постепенно становилось прохладнее. Я отошел на два десятка шагов в сумрачном лунном свете, скрылся в траве и совсем было приготовился к своему делу, как вдруг сердце мое сжалось: я разглядел в зарослях напротив невысокую фигуру человека. Лунный свет падал ему только на плечи, а весь силуэт уходил в темноту. Я внутренне подобрался и, окликая человека, двинулся в его сторону.

Это был Сяо Гэда.

Я ощутил некое превосходство над ним: ведь он всегда работал на капусте, в горы не ходил… «Сяо, старина, а работа уже вся сделана…» Сяо Гэда повернул голову и спокойно посмотрел на меня. Он ничего не сказал. Отвернувшись от него, я справлял нужду, когда издали донеслось дружное «ухнем». Сообразив, что дерево свалят с минуты на минуту без меня, я выскочил из зарослей и ринулся на крик.

Все уже сгрудились с одной стороны у дерева, которое будто припало на ногу, но все еще стояло прямо, не падая, незыблемо. Было уже совсем темно, и листва кроны слилась в темное пятно; дерево стояло неподвижно, будто изумленное или охваченное столбняком. Я с удивлением взирал на него, когда раздались два громких хлопка — «пах-пах». Дерево продолжало стоять, все так же неподвижно, потом опять — «пах-пах-пах», три раза подряд, и еще, но дерево не падало — только листва слегка вздрагивала. Ли Ли шагнул было к нему ближе, но все так заорали, что он остановился. Какой-то миг дерево оставалось совершенно без движения, только огромная зарубка, как белок гигантского ока, словно бы пристально высматривала что-то во тьме. Ли Ли опять шевельнулся, двинулся вперед, но тут раздался дикий треск ломающегося ствола, как будто гора закашлялась. Макушку дерева слегка повело; мне показалось, что это покосилось небо, и я непроизвольно расставил пошире ноги. Полет вершины все убыстрялся, листья и тонкие ветки стали вытягиваться, как под ветром, в одну сторону, дерево, казалось, била дрожь. Стало как-то светлее.

Сердца наши тоже падали вслед за этим падением, но внезапно все стихло, пришло полное безмолвие. Дерево упало, в этом не могло быть сомнений, но падение его было почти беззвучным. Казалось, все происходит во сне, мы в растерянности стали подвигаться ближе к месту действия, но в этот момент за спиной раздался короткий окрик: «Эй!»

Обернувшись, мы обнаружили тихо стоявшего позади нас Сяо Гэда. Было даже непонятно, он ли это крикнул мгновение тому назад. Убедившись, что все остановились, Сяо Гэда пошел через травяные заросли, высоко поднимая ноги, и, ни на кого не глядя, направился прямо к дереву. Народ было потянулся за ним, но Сяо Гэда, резко обернувшись, предостерегающе поднял руку; всем стало ясно, что впереди опасность, и люди замерли на местах.

Сяо Гэда шел к дереву один; с каждым шагом двигался он все осторожнее, почти бесшумно. Ли Ли шагнул за ним, остальные, разбираемые любопытством, с опаской двинулись следом.

Оказалось, что гигантское дерево висит наискось почти над самой землей. Присмотревшись, можно было обнаружить бесчисленные лианы, что тянулись к удерживавшим их соседним деревьям. Лианы оплели весь ствол падавшего дерева и теперь были натянуты, словно тетива лука; в опускавшейся тьме эти тяжи гудели, как потревоженные струны. Вдруг в воздухе раздался звук разрыва, одна из лиан лопнула, конец ее взлетел высоко в воздух, чтобы затем медленно упасть, извиваясь, дерево вздрогнуло, мы в испуге отскочили, готовые спасаться бегством. И отбежали-таки подальше, а когда обернулись, оказалось, что дерево вновь висит неподвижно; рядом с ним, совсем близко, стоял в одиночестве Сяо Гэда. Остальные больше не смели приближаться, даже заговорить боялись, будто звук голоса мог поколебать равновесие огромного дерева и обрушить его на стоявшего почти под ним Сяо.

А Сяо Гэда, спокойный, оставался там. Постояв, он, мягко ступая, двинулся в обход и наконец в одном месте остановился, медленно потянул из-за пояса за спиной тесак… Я узнал его — это был тот самый обоюдоострый, что висел на шнуре у пояса. Сяо Гэда согнул правую ногу в колене — всем корпусом подался вправо вниз; потом тело его разогнулось, как пружина, и в этот момент тесак, холодно блеснув, ушел вверх и где-то там в высоте будто задержался на секунду перед падением. Никто еще ничего не успел толком рассмотреть, как ввысь взвилась лиана и медленно поплыла к земле по параболе. Едва мы успели услышать характерное «пах!», как вся гора сотряслась. Мы отпрянули; издали донесся нарастающий треск, лиана за лианой взмывали в воздух. Дерево ударилось о землю, оттолкнулось от нее в пружинистом прыжке, потом вновь удар, прыжок, и еще прыжок, пока ствол не улегся окончательно и не покатился в темноту, а там замер неподвижно в разом замолкшем мире.

Мы оцепенели, молча ища глазами Сяо Гэда и нигде его не находя. Напряжение наше спало, только когда мы увидели его поднимающимся с земли в нескольких метрах от того места, где он прежде стоял. У всех вырвался крик, и мы было кинулись к нему, но обернувшийся к нам Сяо остановил наш порыв коротким возгласом. Он медленно подбирал шнур, возвращая тесак из мешанины листьев и ветвей, и осматривал дерево со всех сторон еще раз. Порой он взмахивал рукой, и всякий раз, когда тесак опускался, слышался звук лопнувшей лианы. Дерево еще несколько раз дернулось и успокоилось наконец.

Вдруг я почувствовал, что ветер стал холодным. Будто возвратившись из забытья, я ощутил, что весь покрыт холодным потом. Да и другие стали втягивать головы в плечи и поеживаться; переговаривались только вполголоса. Сяо Гэда спрятал тесак за пояс, глянул на нас и скомандовал: «Спускаемся!» Он шел впереди, а остальные за ним, постепенно оживляясь, с ахами и охами расписывая пережитую опасность, посмеиваясь друг над дружкой, — все вниз по дороге. Стало совсем темно, желтый лик луны побледнел, она светила теперь голубовато-серебристым светом. Причудливо-таинственную картину создавал этот свет, изливаясь на хаос покрывающих склоны поваленных стволов.

Сяо Гэда ничего не говорил ни в пути, ни внизу. Мы еще подходили к поселку, когда завидели вдали двери его дома — в комнате горел керосиновый фонарь, и в освещенном проеме явственно вырисовывался силуэт ребенка. Конечно, это был Шестой Коготь. И пока Сяо медленно шел к дому, крохотная фигурка на пороге метнулась и скрылась в глубину жилища.

Мы вернулись к себе и, когда мылись и переодевались, всё говорили о том дереве. Я вспомнил про конфеты, которые обещал Шестому Коготку, и поинтересовался у ребят, не осталось ли у кого. Но нет, ребята, по их словам, все подъели, а я в свою очередь стал объектом их насмешек — вот, мол, сладкоежка, пристрастился к вкусненькому. Не обращая на шутки внимания, я крикнул девчонкам, что мылись за перегородкой, но ответом мне был лишь плеск воды. Парни тут же уселись на нового конька — стали высмеивать мое крайнее бесстыдство. Мне пришлось давать разъяснения: «Сын Сяо Гэда, Шестой Коготь, просил у меня конфет. Я обещал ему, и если у кого есть — бросьте трепаться и гоните сюда!» На какое-то время воцарилось молчание, но потом ребята заверили меня, что у них всех конфеты кончились. Я горько пожалел о том, что решился просить. За этот месяц ребята успели хлебнуть жизни, и теперь перченые овощи ели все как миленькие, да еще ругались, что мало дают. Вздыхали, что нет масла. Девчонки быстро научились собирать на закуску дикий щавель, а городские продукты, чудом уцелевшие, уже давно превратились в обменную валюту. Те, у кого они были, старательно это скрывали. Иногда ночью кто-нибудь украдкой совал под язык леденец, а через пяток минут, оторвав голову от подушки, потихоньку сглатывал слюну. Но крысы — существа сообразительные, и, конечно, для них не составляло труда найти «сладкого» человека. Так что, если кто среди ночи начинал орать и проклинать крыс, все только посмеивались про себя или с преувеличенной заботливостью уговаривали пострадавшего класть за щеку кусочек перца — и никаких забот! В городе наша семья жила плохо, и ничего особенно деликатесного я с собой не прихватил; оставалось только, глотая слюнки, уплетать то, что приносили с кухни. Это меня не особенно тяготило, но теперь, когда ко всему прочему меня стали еще и поддразнивать как сластену и бесстыдника те, кто сами были таковы, я твердо решил взять отгул и поехать в уезд за конфетами для Шестого Когтя.

Приведя себя в порядок, ребята отправились за едой на кухню. После ужина расселись вокруг керосиновой лампы; завязался разговор о том о сем, подошли некоторые девчонки. Стали вспоминать виденные фильмы, особенно картины о любви. Подсели еще девчонки. Я как раз раздумывал — под каким предлогом попросить отгул, как вдруг почувствовал, что кто-то потянул меня за рукав. Оглянувшись, я увидел Ли Ли, который указал мне на дверь и вышел. Не зная, в чем дело, я поднялся и пошел следом. Ли Ли, освещенный лунным светом, отошел на некоторое расстояние от дома и там поджидал меня, изучая лунный диск. Когда я приблизился, он, не глядя на меня, спросил: «Это правда, что конфеты тебе нужны для Шестого Когтя?» Я почувствовал, как дыхание у меня перехватило, и медленно выдохнул, чтобы успокоиться, затем с безразличным видом повернулся и пошел назад, ни слова не говоря. «Постой!» — крикнул мне вслед Ли Ли. «А чего мне тут делать?» — проронил я, но Ли Ли догнал меня, схватил мою руку, и я почувствовал, как в ладони моей появились два твердых квадратика.

Я взглянул на Ли Ли. Он слегка смутился: «Не мои, вообще-то говоря». Обычно Ли Ли держался неприступно: бывало, задумается, только вздыхает время от времени; потом сглотнет, обведет всех загоревшимся взором и неторопливо выскажет какую-нибудь глобальную мысль. Например: «Сила — в стойкости и непоколебимости». Или: «Стойкость и непоколебимость — от идейной чистоты», «В великих испытаниях рождается великий характер». В такие минуты на Ли боялись взглянуть: каждый чувствовал, что ему следует стать строже и собраннее. Особенно почтительно относились к Ли Ли девчонки. Не зная, как привлечь его внимание, некоторые пускались на всякие ухищрения, переходя от строгости к непосредственности. Я уже интересовался девчонками, иногда пытался даже заводить разговоры на эти темы, но мне всегда ставили в пример Ли Ли, намекая, что женская половина нашей команды именно ко мне-то и не испытывает никакого интереса. Это меня огорчало. В результате я тоже решился практиковать минуты глубокой погруженности в размышления — и действительно почувствовал, что это имеет успех. Правда, я быстро уставал, так что чаще эффект бывал обратным.

Решив, что эти конфеты — скорее всего, знак расположения со стороны какой-нибудь нашей девчонки, я не стал ничего говорить, повернулся и зашагал к видневшемуся вдали дому Сяо Гэда.

Земля в лунном свете казалась мертвенно-белой, все было видно как на ладони, но тем не менее я то и дело спотыкался о камни, а когда приблизился к дому, обнаружил, что внутри горит свет. Подойдя к двери, я заглянул внутрь — Шестой Коготь, опершись на маленький квадратный столик, что-то читал, склонив голову к самой керосиновой лампе, отбрасывая позади себя огромную тень. В потонувшем во мраке углу смутно виднелись две сидящие фигуры. Услышав шорох, Шестой Коготь взглянул в сторону двери и сразу же меня узнал. Под его радостный крик: «Дядя!» — я переступил порог и разглядел, что в комнате сидели бригадир и жена Сяо Гэда. Бригадир, увидев меня, тут же стал прощаться: «Ну я пошел, а вы уж тут без меня посидите». Жена Сяо тихо сказала: «Оставайся, куда спешить?» Я пробормотал: «Да я так, попроведать». Не глядя на меня, бригадир произнес нечто невнятное и уселся снова. Я вдруг почувствовал, что в доме что-то не так и что явился я некстати, но, вспомнив про конфеты в руке, опустился на корточки перед мальчуганом и спросил: «Шестой Коготок, ты что читаешь?» Шестой Коготь смутился, высунул маленький язычок и, облизав губы, подтолкнул книжку ко мне. Увидев, что я сижу на корточках, жена Сяо Гэда мигом вытащила из-под себя крохотный табурет и протянула мне его со словами: «Садитесь, садитесь». Я отказался и принялся рассматривать книжку Шестого Коготка. Жена Сяо Гэда, продолжая уговаривать меня взять табурет, лихорадочно искала глазами, куда бы еще можно было присесть. Она засуетилась, и от ее поспешных движений лампа зашаталась, язычок пламени в лампе задрожал. Наконец все как-то разместились, и я выяснил, что книжка Шестого Когтя — роман в картинках с подписями. Страницы были перепутаны, где начало, где конец — неизвестно. Шестой Коготь попросил: «Ты мне перескажи». Перелистнув несколько страниц и внимательно изучив надписи к картинкам, я сообразил, что это «Речные заводи», а именно тот эпизод, где Сун Цзян убивает Си[63]. Усердно тыча пальцем в картинку, Шестой Коготь любопытствовал: «А что тут делают эти дяденька и тетенька?» Мне ясно было, что этот дяденька убивает эту тетеньку, но вот как объяснить — за что? В городе такая литература давно уже была зачислена в «четыре старых»[64], ее и след простыл, а тут вот в глухом углу неожиданно всплыла эта вредная книжка; в неярком свете лампы она казалась каким-то далеким воспоминанием. Неожиданно я почувствовал, что за годы революции все до того настрадались, что такая вот старая-престарая история нехитрого убийства может показаться чуть ли не убаюкивающей душу сказочкой. Пока я думал, что бы ему порассказать, Шестой Коготь вдруг прищурил один глаз, положил руку на мой сжатый кулак и лукаво спросил: «Дядя, а хочешь, угадаю, что у тебя там?» Только тут я вспомнил, что у меня в руке, и, смеясь, сказал ему: «Ну ты хитер, прямо как мышь». При этом я разжал руку и показал ему, что в ней. Шестой Коготь вздернул плечом и уже было потянулся обеими ручонками, но вдруг отдернул их, обхватил коленки и оглянулся на мать. Бригадир и жена Сяо Гэда, улыбаясь, смотрели на конфеты, но ничего не говорили. Я сказал: «Шестой Коготок, это тебе». Жена Сяо быстро возразила: «Ох, да вы сами ешьте». Мальчик глянул на меня и повесил голову. Я бухнул конфеты на стол, лампа даже подпрыгнула. «Шестой Коготь, бери!» Но он по-прежнему смотрел на мать. Жена Сяо Гэда тихо сказала: «Да уж бери, ешь». Шестой Коготь уверенно протянул руку и взял конфеты. Он поднес их к свету и стал рассматривать, нюхать, одну конфету крепко зажал в левой руке, другую осторожно развернул; лишний палец на правой руке при этом топорщился, чуть-чуть подрагивал. Мальчишка положил конфету в рот, плотно сжал губы, уставившись на огонь; вдруг он повернул лицо ко мне, глаза его просияли.

Я спросил у него: «А когда мы только приехали, тебе сколько конфет досталось?» Шестой Коготь тут же выплюнул конфету на бумажку: «Мне отец не разрешает просить у чужих». Жена Сяо Гэда улыбнулась. «У его отца нрав крутой, не помрет, видать, своей смертью…» Бригадир не отрываясь глядел на мальчика, потом вздохнул и встал: «Ладно, когда старина Сяо вернется, скажи, чтобы зашел ко мне». Я спросил: «А где старина Сяо?» Шестой Коготь радостно объявил: «Мой отец ушел на промыслы, забьет зверя, отправит с кем-нибудь в город на продажу, деньги будут». Говоря это, он осторожно завернул конфету в ту же бумажку и вместе с другой зажал в левой ладони. Жена Сяо Гэда провожала бригадира, уговаривая его еще посидеть. У двери бригадир задержался и вдруг спросил: «Старина Сяо с вами ни о чем не говорил?» Я заметил, что бригадир пристально смотрит на меня, но не задумался, почему он задал этот вопрос, и машинально покачал головой. И бригадир ушел.

Шестой Коготь весело болтал всякие пустяки, но у меня все не шли из головы слова бригадира, я не слушал и, распрощавшись с Коготком и его матерью, вышел.

Луна по-прежнему ярко светила; я без дела стоял на улице перед домом, озираясь по сторонам. На горах, куда только достигал взгляд, деревья были всюду повалены, они походили на мертвые тела. Ощущения тайны, которое охватило нас в день приезда, как не бывало. Откуда-то издалека, из мрака и пустоты, донесся крик кабарги, потом еще и еще. Я подумал, слышит ли его сейчас Сяо Гэда, и представил себе горы, где все теперь так изменилось. Сяо Гэда небось и не узнать знакомых троп, видно, тяжко ему в темноте приходится. Мало-помалу прохладный воздух стал забираться под штанины, и я отправился спать.

И вот все деревья на горе повалены. Утреннее солнце теперь нестерпимо слепит глаза. Работы в бригаде намного меньше, и я, отпросившись, отправляюсь в уезд — за конфетами, а заодно и проветриться. Еще темно, когда я встаю и бегу за пять километров на главную усадьбу госхоза, чтобы там поймать попутку до города. Потом на тракторном прицепе трясусь пять часов до уездного центра. Вдоль дороги тянутся лысые горы, лишенные деревьев, словно некая рука прошлась по их макушкам бритвой; все выглядит уже совсем не так, как в день нашего приезда. Люди в прицепе поговаривают о том, что недели через две начнут жечь поваленный лес — в этом году, не в пример прошлым, зрелище ожидается грандиозное. В уезде я, само собой, первым делом отправляюсь за конфетами. И не удерживаюсь — сразу съедаю несколько штук. Странно, но во рту у меня пересыхает, как будто ел я не сладкое, а что-то другое, и я ищу, где бы попить. Затем я тщательно обследую несколько столовок, а уж потом покупаю билет в кино. Показывают экранизацию «образцовой» пекинской оперы, тексты всех арий уже давно известны чуть ли не наизусть, и во время исполнения кто-нибудь подпевает с места. Неожиданно я обнаруживаю, что конфеты и впрямь вкусная вещь, и в темноте лопаю одну за другой, пока не соображаю, что это просто смешно и что надо же приберечь это сокровище. Больше я к конфетам не прикасаюсь. Проболтавшись два дня, я на тракторе возвращаюсь в горы.

Еще издали, приближаясь к бригадному поселку, я вижу вооруженных тяпками людей, занятых каким-то странным делом. Вблизи оказывается, что это наши роют мотыгами противопожарные полосы. Меня с порога встречают вопросом: «Чего купил поесть?» «Конфеты!» — отвечаю я с гордостью, и все тянутся за угощением. «Это для Шестого Когтя», — отнекиваюсь я, и тут кто-то говорит: «У Сяо Гэда неприятности». В страхе я спрашиваю, в чем дело, что произошло, и народ с удовольствием, отложив мотыги, предается повествованию.

Выясняется, что Сяо Гэда родом из Гуйчжоу, то есть житель гор. В молодые годы прямо из родного угла попал в армию. В части быстро оценили его твердый характер, выносливость, его умение лазать по горам и отправили в разведку. В шестьдесят втором во время больших учений, когда проверяли часть, Сяо Гэда отличился, его назначили командиром отделения разведчиков. Как раз в этот период власти соседней страны, будучи не в состоянии справиться с бандитами в приграничном районе, и обратились с просьбой к нашим дислоцированным с этой стороны границы войскам. Остатки мятежников между тем были обучены и хорошо вооружены, так что без боев, и серьезных, обойтись не могло. Самым подготовленным считалось отделение Сяо Гэда, ему и поручили войти первым в занятый мятежниками район. Сяо Гэда, взяв человек восемь и просочившись в суточном марш-броске между порядками противника, обнаружил штаб мятежников. Он располагался на круче и усиленно охранялся, но горная подготовка всегда была коньком Сяо Гэда. Со своими бойцами он без альпинистского снаряжения прошел пятидесятиметровую скалу, чего, конечно, в штабе противника никак не ожидали. Штаб был взят с тылу без единого выстрела. Сяо Гэда приказал подчиненным установить с помощью захваченной у мятежников рации прямую связь со своей частью. Приказ командования был — взяв рацию, возвращаться в расположение войск назад через границу, не ввязываясь в дальнейшие боевые действия. Сяо Гэда потащил рацию на себе. С ним был еще один боец родом из Сычуани. Рация вещь тяжелая; разумеется, они выбились из сил, их томила жажда. Но, как назло, по пути не попадалось ни одного ручья. Искать воду, тем самым уклоняясь от маршрута, не решились, можно было опоздать. Но тут, на счастье, встретилась им мандариновая плантация. Для сычуаньца мандарины еда привычная, и он попросил Сяо Гэда разрешить ему съесть парочку. Сяо Гэда сначала не соглашался, считая это нарушением дисциплины. Но потом подумал, что его подчиненному и впрямь тяжело приходится, и сказал: «Ладно, возьми один, деньги положи под дерево». Мандарин был съеден, и тут они сообразили, что наши деньги за границей не ходят, а оставить вместо них было нечего. В конце концов, поразмыслив, решили, что один мандарин — небольшой ущерб, и поспешили дальше. Операция завершилась полным успехом. В части на построении действия отделения Сяо Гэда получили соответствующую оценку, отделение было названо отличным. Еще не стряхнувшие походную пыль бойцы стояли чумазые в первой шеренге на смотре, устроенном по случаю приезда начальства. Начальство примчалось на машине и сразу направилось к бойцам с приветствием. Те гаркнули в ответ так, что содрогнулись небо и земля. Бойцов начальство любило отеческой любовью, всем жало руки и хлопало по плечу. А на солдатах из отделения Сяо Гэда оно принялось даже самолично обдергивать форму. Оглаживая и похлопывая того самого сычуаньского бойца, начальник натолкнутся на круглый предмет в кармане и весело осведомился, что, мол, это такое. Сычуанец побелел как полотно, но Сяо Гэда велел ему отвечать на вопрос. Боец медленно вытащил предмет, оказалось, что это мандарин. Кровь бросилась Сяо Гэда в голову, и, не дожидаясь объяснений, он подскочил и пнул того по ноге. Сами понимаете, что за удар у разведчика — сычуанец рухнул тут же, нога сломана… Начальник не стал даже разбираться, что к чему, — дикое поведение Сяо Гэда привело его в ярость, и он тут же лишил Сяо Гэда звания отличника за староармейские замашки. Когда же стали известны обстоятельства дела, в назидание всей армии и отделение лишили звания отличного. Сяо Гэда был вне себя, у него прямо дым из ушей валил. Считая, что его обидели, и притом не по делу, он подал прошение об увольнении в запас. Дисциплина в части соблюдалась строго, и удерживать его не стали. Правда, просьбу Сяо Гэда, чтобы его не отправляли по месту прежнего жительства, удовлетворили. Имея за плечами взыскание, Сяо Гэда не мог показаться на глаза старикам в своей горной деревушке; так он и очутился в госхозе и здесь пропадает в горах с утра до вечера, благо местность была ему знакома. Однако мало-помалу он перестал понимать, для чего это хороший лес сводят и выжигают, заменяя «полезными деревьями» ничуть не «вредные»; такая арифметика казалась ему непонятной, и, само собой, он высказывал некоторые сомнения в разумности этих мероприятий. Когда началась «культурная революция», Сяо Гэда тут же «разоблачили» как «среднего элемента», и это стало одной из первых мер преобразователей-цзаофаней. Его послали на капусту, лишив тем самым возможности ставить палки в колеса делу окультуривания природы. Несколько дней тому назад, когда мы рубили то большое дерево, Сяо Гэда, спустившись вниз, пошел к секретарю и сказал, что учащимся нельзя разрешать одним валить деревья, иначе могут быть несчастные случаи. На это секретарь ответил, что, мол, наши маленькие генералы[65] сами рвутся в бой, к тому же показатели у них неплохие, и наверху сейчас их как раз ставят в пример, так что нечего Сяо Гэда вылезать со своей заботой. Тут секретарь и вспомнил, что обязан следить за процессом исправления Сяо Гэда, и написал наверх; в донесении слова Сяо Гэда расценивались как новая вылазка.

Я вздохнул и сказал: «Ну ясно, Сяо Гэда додумался в глаза заявить секретарю, что тот своих прямых обязанностей не выполняет, кто ж такое стерпит — это же вопрос престижа…» Кто-то другой заговорил: «Ли Ли тоже сбрендил… Говорит, что надо срубить еще и то дерево, что на горе напротив, то есть «лесного царя». Искореним, мол, суеверия…» Многие были недовольны, что Ли Ли, мол, лезет не в свое дело; мне тоже так показалось. За разговорами подоспел конец рабочего дня, все пошли домой, продолжая по пути болтать, спрашивали меня, как я провел время в городе; с тем и добрались до бригадного поселка.

Придя в общежитие и даже не почистившись с дороги, я схватил конфеты и отправился к Шестому Когтю. Шестой Коготь, увидев конфеты, пришел в неописуемый восторг, засуетился, затормошил мать — ему нужна была какая-нибудь емкость, куда бы он мог спрятать свои конфеты; он вытащил две конфетные обертки и показал их мне — на каждой было по дырке, и я не мог сообразить, что к чему, пока Шестой Коготь не объяснил сердито: «Крысы! Крысы!» Вдоволь обругав крыс, он тщательно расправил конфетные бумажки и аккуратно заложил их между страницами своей книжки с картинками. При этом он уверял, что эти «серебряные» бумажки с металлическим блеском останутся красивыми, даже если их прогрызут еще и в других местах, и что, когда он вырастет большой и станет рабочим, он обклеит этими обертками ручку тесака, который у него к тому времени заведется, и это будет самый красивый тесак во всем госхозе. Жена Сяо Гэда нашла для мальчика коробку из бамбукового ствола, но Шестой Коготь решил, что она совершенно не годится — крыса своими зубами прогрызает даже деревянный чемодан, а бамбук ей и вовсе нипочем. Неожиданно я обнаружил, что в помещении есть пустая бутылка, и высказал соображение, что крысе не прогрызть стекла. Хваля меня за сообразительность, Шестой Коготь запихал конфеты, одну за одной, в бутылку. Бутылка заполнилась, но на столе оставалось еще три конфеты. Шестой Коготь медленно двинул одну по столу, пока она не оказалась передо мной. Потом он молниеносно заменил ее на зеленую. Вторую конфету он так же медленно передвинул по столу к матери, объявив, что это — ей. Жена Сяо Гэда подпихнула конфету Шестому Когтю; подумав, тот передвинул ее в самый центр стола, сказав, что она оставляется отцу. Одну конфету мальчик оставил себе. Вслед за ним передвинул на центр свою конфету и я. Посмотрев на это дело, Шестой Коготок заключил: «Отцу — две?» «У тебя же целая бутылка», — сказал я. Поразмыслив над этим, Шестой Коготь и свою конфету поместил в центр маленького столика. Глядя, как мальчуган собирает со стола шестым пальчиком оставшиеся крошки леденцов и отправляет их в рот, я спросил: «А где папа?» «На капусте», — не прекращая своего занятия, сказал Шестой Коготь. Попрощавшись с матерью и сыном, я вышел под настойчивые расспросы жены Сяо Гэда о цене конфет. Деньги я взять отказался, и она все причитала: «Отец узнает, ругаться будет… Хоть бамбуковых побегов сушеных возьмите…» Это лакомство я тоже не взял, и жена Сяо смотрела мне вслед опечаленно.

Когда я получил на кухне свою порцию еды и вернулся в общежитие, на меня снова накинулись со всех сторон с вопросами, как там в городе. За два с лишним месяца все порядком опростились, теперь им представлялось, что там, за горным распадком, жизнь выглядит как сплошной рай, где только и знают, что пьют да едят. То и дело слышались предложения: вот обожжем гору и все вместе отправимся встряхнуться. Ли Ли в эти разговоры не вступал; доел он первым, вымыл свою миску и палочки, положил их на место и уселся на лежак, упершись в него руками. Вдруг он прервал всеобщий гомон: «Наточил бы еще несколько тесаков, а?» Я посмотрел на Ли Ли. Он изменил позу: теперь он сидел, поставив локти на колени и рассматривая свои руки. «Я договорился с секретарем, — сказал он. — Сегодня вечером пойдем рубить „царь-дерево“». Кто-то возразил: «Вечером нужно еще рыть противопожарные полосы…» Ли Ли ответил: «Много народу не понадобится. Когда наточим тесаки, нужно будет позвать с собой Сяо Гэда, он умелец, что ни говори». Я нехотя пробурчал: «Наточить недолго… Но почему непременно нужно рубить „царь-дерево“»? Ли Ли ответил: «То, что о нем говорят, научно не обосновано». «Обосновано, не обосновано, но дерево-то отличное, не жалко?» Кто-то заметил: «А чего жалеть-то, если каждое дерево жалеть, то и работы не станет…» Я подумал и сказал: «Может быть, местные не хотят его рубить, а то давно бы срубили». Ли Ли это не убедило, он поднялся: «Просвещение и воспитание крестьян — важная задача, отсталые представления нужно ликвидировать на конкретных примерах. В конце концов, неважно, рубить или не рубить «царя». Но вместе с его падением падут устаревшие взгляды, и даже не это самое важное — главное, полностью обновятся взгляды и утвердится мысль, что в наше время человек сам преобразует мир, очистится наконец сознание людей». Больше он ничего не сказал, но атмосфера стала натянутой, и мы предпочли сменить тему разговора.

Тесаки мне точить, конечно, нравилось, и я быстро наточил их как надо. Когда после обеда все вышли на работу, я отправился вместе с группой ребят за Ли Ли на ту, противоположную, гору — рубить «лесного царя». Я зашел за Сяо Гэда, но жена сказала, что он куда-то отлучился, даже не поел, — она понятия не имеет, где он может быть. Шестой Коготок спал на лежанке и во сне прижимал к груди заветную бутылку с конфетами. Когда мы проходили через центр поселка, то заметили, что многие жители и служащие бригады стоят у порогов своих жилищ и спокойно за нами наблюдают. Ли Ли позвал с собой секретаря; тот пошел, но тесака не взял. Позвал и бригадира; и тот согласился, но тесака тоже не взял. Все двинулись в гору.

Солнце пекло по-прежнему, над горой стоял раскаленный воздух, от нагретой травы шел густой запах. Когда поднялись до половины, секретарь остановился и заорал вниз в сторону поселка: «На работу идите, всем на работу!» Мы посмотрели вниз — люди все еще стояли на солнцепеке, наблюдая за нами, и задвигались, только когда услышали окрик секретаря…

«Царь леса» был виден издалека: под жарким солнцем листья его поникли, но по-прежнему слабо шелестели, солнечные лучи, проникавшие в щели между ними, мерцали. Какая-то птица приблизилась к дереву, стрелой метнулась в крону и пропала там. Через мгновение оттуда выпорхнула целая стая — птицы закружились вокруг дерева, крики их словно тонули в зное — так резки и коротки они были. Громадная, в целый му, тень дерева позволяла родиться ветерку у самой земли — здесь был отдельный свой мир, жара отступала от его границ подальше, не смея приблизиться. Неожиданно бригадир в нерешительности остановился; заколебался и секретарь, но мы прошли мимо них и двинулись к большому дереву. И, только подойдя, мы обнаружили у огромных корней скромную фигурку. Человек медленно поднял голову, сердце у меня екнуло — это был Сяо Гэда.

Сяо Гэда не встал нам навстречу, локтями он уперся в колени, взгляд его был устремлен прямо на нас, на лице застыло напряженное ожидание. Ли Ли поднял глаза на дерево и непринужденно спросил: «Сяо, старина, и ты здесь? Скажи-ка, с какой стороны, по-твоему, его рубить?» Но Сяо Гэда лишь неподвижным взором смотрел на Ли Ли, не говоря ни слова; губы его напоминали узкую щель. Ли Ли махнул рукой, подзывая нас: «Сюда давайте». Потом он обогнул Сяо Гэда, подошел к «лесному царю» с другой стороны, смерил его взглядом и поднял зажатый в руке тесак.

Вдруг Сяо Гэда заговорил, голос у него был слабый и какой-то незнакомый: «Не туда нацелился, студент». Ли Ли повернул голову, посмотрел на Сяо Гэда и опустил тесак. На лице его появилось любопытство: «Ну так скажи, откуда надо?» Сяо Гэда сидел по-прежнему не двигаясь, только левую руку поднял и тихонько похлопал себя по правому плечу: «Вот сюда». Ли Ли, не разобрав, в чем дело, двинулся было на поиски. Сяо Гэда, раскинув руки, твердо встал на ноги; выпрямившись, он правой рукой показал себе на грудь: «Можно и вот сюда». Люди, смотревшие на них, не могли взять в толк, в чем дело.

Ли Ли побледнел, я тоже почувствовал, как у меня забилось сердце; ребята застыли на месте, разом ощутив, как греет несильное солнце.

Ли Ли дважды собирался что-то сказать, но так ничего и не произнес, и, только взяв себя в руки, он сглотнул и наконец проговорил: «Сяо, старина, к чему такие шутки?» Сяо Гэда опустил правую руку: «Я и не думаю шутить». «Так где же рубить?» — спросил Ли Ли. Сяо Гэда опять показал на грудь: «Здесь, студент, здесь».

Ли Ли даже разозлился, но, поразмыслив, вроде миролюбиво спросил: «Это дерево нельзя рубить, что ли?» Не опуская руки, Сяо Гэда спокойно проговорил: «Здесь можно». Ли Ли разозлился уже не на шутку и в запальчивости произнес: «Это дерево должно быть срублено! Оно занимает слишком много места. Это место необходимо полностью использовать — здесь будут расти полезные деревья!» Сяо Гэда осведомился: «А это дерево разве бесполезно?» Ли Ли ответил: «Конечно, бесполезно. Что с него толку? На дрова? На мебель? На кровлю? Его экономическая ценность невысока». Сяо Гэда возразил: «А мне думается, оно полезно. Я обыкновенный человек и не могу сказать, чем оно полезно. Но оно выросло такое большое, а это непросто. Оно как дитя, и тот, кто его взрастил, не стал бы его убивать». Ли Ли нервно дернул шеей: «Это дерево никто не сажал. Таких диких деревьев полно. Если бы не эти деревья, мы уже давно решили бы задачу окультуривания нашей земли. На белой бумаге хорошо пишутся красивые новые слова. А эти дикие деревья мешают, их нужно вырубить, это и есть революция, а всякие там дети тут ни при чем!»

Сяо Гэда вздрогнул и, опустив глаза, сказал: «У вас столько деревьев, можете рубить, я не вмешиваюсь». Ли Ли вспылил: «Ничего себе „не вмешиваюсь“!» Сяо Гэда, по-прежнему не поднимая глаз, произнес: «Но это дерево нужно оставить. Даже если все вырубите подчистую, одно дерево нужно оставить. Как свидетельство». — «Свидетельство чего?» — «Свидетельство дел божиих». Ли Ли засмеялся: «Человек сильнее природы! Разве твой бог придумал поле? Нет, его распахали люди, чтобы прокормить себя. Разве твой бог выплавил железо? Нет, его выплавил человек, чтобы создать орудия труда, преобразовать природу вместе с этим твоим богом».

Сяо Гэда молча стоял между корнями дерева. Ли Ли, ухмыльнувшись, кликнул нас. Выйдя из оцепенения, мы двинулись к дереву. Ли Ли, воздев тесак, произнес: «Сяо, старина, давай помоги нам валить это „царь-дерево“, а?» Сяо Гэда застыл на месте, глядя на Ли Ли. Он как будто на минуту заколебался, но потом вновь взял себя в руки.

Ли Ли высоко поднял тесак, крутанулся всем корпусом в замахе, лезвие блеснуло над его плечом как молния, но мы, словно во сне, звука удара о дерево не услышали. Народ заморгал глазами, убеждаясь, что лезвие тесака Ли Ли, как в тисках, зажато в сдвинутых ладонях Сяо Гэда. Оно было в полуметре от ствола. Ли Ли рванулся. Но мне-то ясно было, что лезвие тесака он и на сантиметр не вырвет.

Ли Ли заорал как бешеный: «Ты что это?» Он задергался всем телом, но тесак по-прежнему покоился в ладонях Сяо Гэда. Губы его были плотно сжаты, лицо пошло белыми пятнами, желваки на скулах напряглись. Мы, охнув в один голос, попятились и замерли в ожидании.

В нависшей тишине вдруг прозвучал голос секретаря: «Сяо Гэда! Ты что, с ума сошел?» Все обернулись — оказалось, секретарь подходит к нам, а бригадир остался стоять там поодаль, челюсть у него отвисла, взгляд колючий. Секретарь приближался. Сяо Гэда тесака не выпускал по-прежнему, ничего не говорил и стоял не двигаясь. Секретарь сказал: «Ну все, Сяо Гэда, хорош. Хочешь, чтобы я собрание по тебе провел? Ты забыл, кто ты такой? Смерти ищешь?» С этими словами он протянул руку: «Дай сюда тесак». Сяо Гэда не смотрел на секретаря. Взгляд его то загорался, то гас, лоб блестел от пота, этот блеск постепенно распространялся до переносицы и на щеку, брови мелко подрагивали, уголки глаз дергались, в них стояли слезы.

Секретарь пошел прочь, но обернулся. Голос его стал мягче: «Сяо, старина. Ты же неглупый мужик. Те твои дела, если честно, я тебе спускал, покрывал тебя, можно сказать. Сажаешь свою капусту, и сажай, чего ты в лес-то лезешь? Госхоз решает, государство решает, тебе-то что за дело? Я уж на что бугор, и то не лезу. А тебя из-под моей задницы-то не видно, и ты еще чего-то выеживаешься. Студенты, они преобразования делают, хоть император, хоть кто — с коня тащат; такие головы летят — сказать страшно. А твоя башка слетит, никто и не заметит. А и заметят, так что с того, а? Дурость! Сяо, старина, ты в госхозе по рубке первый, и я это знаю. Недаром прозвали тебя «лесным царем». И в жизни ты хлебнул, это мне тоже известно. Но я же секретарь, я должен об этом думать. И ты мне кончишь тут выступать или нет? Учащаяся молодежь делает революцию, она в коммунизм идет, а ты им поперек дороги».

Сяо Гэда обмяк. Лицо его просветлело, кадык заходил, как будто он все не мог что-то проглотить. Мы замерли, глаза нараспашку — забыли, как ими моргают. Оказывается, этот невысокий человек, закрывавший собой комель, и есть «лесной царь»! Сердце у меня в груди ударило, как камень об стену, и затылок, казалось, окаменел.

Подлинный «царь леса» стоял неподвижно. Не шевельнувшись, он медленно разжал ладони — тесак с глухим стуком упал на корень. Эхо от удара понеслось вверх по стволу, замирая, и вдруг, как будто с плачем, десятки птиц, что-то горланя, вылетели из ветвей гигантского дерева; в полете птицы выстелились вниз вдоль склона горы, потом вновь взмыли вверх — крылья трещали, — потом птахи сбились в черный клубок, уносящийся вдаль, — он становился чем дальше, тем меньше…

Ли Ли, не трогаясь с места, смотрел на ребят, духу у него заметно поубавилось. Народ переглядывался. Секретарь, ни слова не говоря, подошел, поднял тесак и подал Ли Ли. Но тот не двигался, тупо на него взирая.

Сяо Гэда медленно отлепился от комля и со все еще поднятыми ладонями отошел от дерева метра на три; там он остановился. Народ даже не заметил, как он туда переместился.

Секретарь приказал: «Рубите. Все равно рубить. Правильно, студенты, — не сломаешь, не построишь. Рубите». Он обернулся и позвал: «Бригадир, иди сюда». Бригадир остался стоять где стоял, поодаль. «Пусть сами рубят, студенты пусть рубят», — сказал он. И к нам не пошел.

Ли Ли поднял голову. Ни на кого не глядя, он спокойно замахнулся тесаком.

Большое дерево рубили четыре дня, и все четыре дня Сяо Гэда не отходил от него. Он не говорил ни слова, только неподвижным взглядом следил за тем, как поднимались и опускались тесаки. Жена Сяо Гэда приготовила еду и послала ему на гору с Шестым Когтем, но Сяо Гэда глотнул несколько раз и бросил. Шестого Когтя он попросил только принести что-нибудь из одежды. Утративший былой веселый вид, Шестой Коготь вернулся в бригаду озабоченный. Когда темнело, мальчик с матерью садились перед домом и смотрели вверх на гору. Луна с каждым днем выходила на небо все позже и была день ото дня все ущербнее. В бригаде люди, спеша по делам, часто останавливались и прислушивались к доносящимся до них слабым ударам тесаков. Потом шли дальше и, если сталкивались друг с другом, поспешно расходились, опустив глаза.

У меня сердце было не на месте, я пытался разобраться в себе: нужно ли было рубить? Единственное, что я решил для себя, — это: на гору не ходить, а с Ли Ли не разговаривать. Из ребят лишь несколько человек проявляли особую активность — всякий раз, спускаясь с горы, они громко болтали и смеялись, держались как ни в чем не бывало. Ли Ли только с ними и переглядывался; все они хохотали по поводу и без повода. Остальные, напротив, глухо молчали и избегали взглядами тех, кто принимал участие в рубке.

На четвертый день к концу рабочего дня рубщики, спустившись с горы, объявили во всеуслышание: «Свалили! Свалили!» Что-то внутри у меня отпустило, я понял, в каком напряжении я прожил эти четыре дня. Ли Ли вернулся в общежитие, отыскал ручку и написал несколько иероглифов, бумажку с надписью он прилепил сверху на свой «книжный шкаф». Я приподнялся на лежаке и издали разобрал слова: «Мы — надежда». Другие тоже прочитали, но никто не произнес ни слова, каждый, не реагируя, занимался своим делом.

Вечером я отправился к дому Сяо Гэда. Тот неподвижно сидел на низеньком табурете; он перевел взгляд в мою сторону. Глаза у него были пустые, жизнь ушла из них, взор стал мутный. Мне было невесело, вид Сяо мне совсем не нравился. За эти четыре дня волосы у Сяо Гэда здорово отросли; какого-то неопределенно-серого цвета, они топорщились на голове, на лице залегли морщины — ближе ко лбу и к ушам их сеть была гуще. Верхняя губа запала, нижняя отвисла. Кожа на шее висела складками. Он исхудал, сила, казалось, уходила из его тела. Сяо Гэда медленно опустил взор и опять молчал. Я присел на край лежанки: «Сяо, старина…» Оглянувшись, я увидел стоящих у дверей Шестого Коготка и его мать. Я поманил мальчишку к себе, и он, не спуская глаз с отца, тихо подошел и стал рядом со мной. Он слегка привалился ко мне и все смотрел на отца.

Сяо Гэда неподвижно сидел, потом медленно задвигался и, осторожно повернувшись, открыл чемодан. Из лежавшего в чемодане барахла он вытащил порванную тетрадку и стал внимательнейшим образом ее изучать. Издалека я мог разобрать только, что там какая-то цифирь. Увидев, что Сяо Гэда достал эту тетрадку, мать Шестого Коготка медленно вышла за порог повесив голову. Я посидел еще малость, но, видя, что Сяо ни на что не реагирует, побрел потихоньку к общежитию.

Наконец противопожарные полосы были готовы. Бригадир объявил, что начинается пал, и велел всем следить в оба за своими домами — как бы пожар с горы не перекинулся в распадок.

Когда солнце уже почти завалилось за гору, все вышли и встали у своих порогов. Бригадир и несколько старых мастеровых с зажженными факелами в руках метались у подножия горы, поджигая участки через каждые три-четыре метра. Не прошло и четверти часа, как подошва горы опоясалась сплошной линией огня, начал распространяться сухой треск. Вдруг поднялся ветер. Повернув голову, я увидел, что солнце уже зашло в расселину между горами, так что его присутствие обозначал лишь светлый окоем неба. С порывом ветра охвативший подножие горы огонь занялся дружнее и быстро побежал вверх по склонам. И чем ярче разгорался огонь у подножия горы, тем темнее казалась вершина. Деревья лежали безучастные, представив людям заботу об их судьбе.

Огонь разгорался все сильнее, началось страшное гудение и треск, горячий воздух устремился вверх, гора задрожала. Дым стал отделяться от пламени, искры летели вслед ему, поднимаясь на десятки метров ввысь, кружась в беспорядочном танце. Бригадир со своими людьми обежал гору кругом и, вернувшись на эту сторону, стоял запыхавшись, следя за пожаром. Огонь еще вырос, теперь он гремел, земля пучилась, солома на крышах тревожно шуршала. Неожиданно раздался громовой удар и вслед за ним шипение и свист — языки пламени слились, потом вновь распались; все увидели, как объятое огнем дерево взлетело в воздух, зависло, рассыпая снопы искр, несколько раз перевернулось в воздухе и вновь полетело вниз, разбрасывая вокруг горящие факелы ветвей: крупные падали вниз, мелкие взмывали вверх на сотни метров и там еще долго парили; затем начиналось их медленное скольжение вниз. Кольцо огня уже приближалось к вершине горы: опоясанная огненным шнуром длиной метров в триста-четыреста верхушка была освещена заревом. Вдруг душа у меня дрогнула, и, оглянувшись, я посмотрел в сторону дома Сяо Гэда — издалека было видно, как вся его семья на корточках сидит перед входом. Поразмыслив, я направился к ним. В поселке в этот момент было уже светло как днем от красных отсветов на земле, казалось, будто люди ступают по раскаленным углям. Я медленно приближался к дому Сяо, но никто не обращал на меня внимания — все в неподвижности взирали на гору. Я остановился и, задрав голову, глянул на небо: оно стало багрово-красным, искры носились в вышине, как метеориты.

Вдруг резко вскрикнул Шестой Коготь: «А! Кабарга! Кабарга!» Я быстро перевел взгляд туда, где гудел огонь, и на освещенной как днем вершине горы схватил взглядом метавшуюся там маленькую кабаргу — она стрелой летала во все стороны, время от времени подпрыгивала, описывая в воздухе дугу, потом вновь опускалась на землю и снова металась как стрела. Люди в поселке тоже заметили кабаргу, раздались крики — они словно понеслись вверх вместе с потоками горячего воздуха. Огонь вот-вот должен был охватить вершину горы, и маленькая кабарга замерла неподвижно, потом медленно согнула передние ноги и потянулась шеей к земле. Дыхание у меня перехватило, люди следили за зверьком, но это были последние мгновения, потому что бедное существо вдруг вытянулось всем телом в струну, потом медленно выпрямило передние ноги, уперлось в землю задними и, не дожидаясь, пока зрители успеют что-либо осознать, стрелой ринулось прямо в костер, взметнув сноп искр, там высоко подпрыгнуло и, валясь на бок, рухнуло в пламя, теперь уже навсегда. В ту же минуту языки огня, подступавшие к вершине с двух сторон, сомкнулись и рванулись на сотни метров вверх одним столбом. Все задрали головы. Гигантский язык пламени лизнул багровое небо с исподу, и только тут я осознал, что никогда в жизни не понимал, что такое огонь, не был свидетелем конца, тем более — начала новой космической эры.

Теперь вся гора бушевала — десятки тысяч деревьев, охваченных пламенем, отрывались от поверхности земли и поднимались в воздух. Казалось, они и в самом деле готовы отправиться в полет; но они все же медленно спускались на землю, сталкивались в воздухе, разламывались и оттого взлетали еще выше, вверх, чтобы вновь поплыть вниз, потом вверх, вверх, вверх… Теперь жар обступал поселок с четырех сторон, волосы у меня на голове вдруг поднялись дыбом, но я не смел прикоснуться к ним рукой и пригладить — мне казалось, что они стали хрупкими и сломаются от прикосновения, разлетятся в воздухе… Вся гора была как ожоговая рана, и эта сплошная рана кричала — мироздание потрясалось.

Вдруг среди оглушающего гуда и стона я уловил человеческий голос: «Холодно… Холодает, пошли домой». Я оглянулся: мать Шестого Когтя поддерживала Сяо, с другой стороны Сяо опирался на плечо мальчика, и все трое медленно двигались к своему жилищу. Я бросился к ним, чтобы помочь, и внезапно ощутил, как под моей рукой вздымаются ребра Сяо. Тело его то казалось весом в тонну, то вдруг становилось легче пушинки; от этого голова моя шла кругом.

Опираясь на нас, Сяо Гэда вошел в комнату и медленно прилег на лежанку; огонь, бушевавший снаружи, проникал красными отсветами сквозь щели в бамбуковых циновках на окне, плясал на его лежащей фигуре. Я положил руку Сяо Гэда на лежанку: некогда крушившая камни ладонь с повисшими пальцами была бессильна, как связка лапши, и горяча, как отскочивший от костра уголек.

После той ночи Сяо Гэда больше не вставал. Я каждый день ходил проведать его и видел, как он день ото дня усыхает и истаивает. Этот сильный сдержанный человек напоминал прежнего только молчаливостью, жизнь постепенно уходила из его тела. Я пытался убедить его — не стоит неотступно думать об одном-единственном дереве, — и он медленно кивал мне в ответ, но пара горячечных глаз по-прежнему неподвижно смотрела в потолок, и было неизвестно, о чем он думает. Шестой Коготь больше не дурачился, весь день он помогал матери по хозяйству, а когда выдавалась свободная минута, медленно перелистывал рваную книжку, где Сун Цзян убивал Си; делал он это по многу раз с чрезвычайной добросовестностью. Иногда он молча стоял рядом с лежащим отцом и смотрел на него. Только в эти минуты на лице Сяо Гэда появлялась слабая улыбка, но он ничего не говорил, лежал неподвижно.

Люди в бригаде изменились, только Ли Ли и еще несколько человек по-прежнему шутили, но и в них постепенно происходила перемена. Бригадир тоже часто заходил к Сяо Гэда, но все больше молчал — постоит и уйдет. Старые рабочие из бригады присылали жен и детишек с какой-нибудь едой, иногда заходили и сами, произносили несколько слов, затем в молчании удалялись. Большой пал сжег у людей души, все чувствовали, что должно что-то произойти, что могло бы вернуть их к жизни.

Прошло недели две, и как-то я по болезни не вышел на работу. Меня охватил озноб, и я, притащив обрубок дерева, сел перед домом погреться на солнышке. Было десять часов утра, и солнце начинало припекать, так что, посидев немножко, я решил, что пора под крышу. Когда я уже входил в дом, послышался голос Шестого Когтя: «Дядя, вас папа зовет». Оглянувшись, я увидел Шестого Коготка на прогалине перед домом: шестым пальцем он теребил край одежки. Я пошел за ним к его дому. Войдя, я заметил, что Сяо Гэда сидит, слегка приподнявшись, на лежанке, опираясь на нее руками, и, обрадованный, машинально сказал: «Эй, дела-то лучше пошли у старины Сяо?» Сяо Гэда пальцем указал не лежанку рядом с собой. Я присел, разглядывая его: Сяо Гэда был по-прежнему худ и бледен. Медленно-медленно, почти без голоса он проговорил: «Я тебя попрошу об одном деле, сделаешь для меня?» Я кивнул. Сяо Гэда помолчал и снова заговорил: «Есть у меня боевой товарищ, он в Сычуани сейчас. У него инвалидность с армии, после демобилизации ему трудно пришлось дома. Это все по моей вине. Я ему ежемесячно посылал по пятнадцать юаней, всегда вовремя. А теперь вот не могу…» Я сообразил, в чем дело, и поспешно сказал: «Сяо, старина, не волнуйся. Деньги у меня есть, я ему пошлю…» Сяо Гэда не двинулся с места, и прошло довольно много времени, прежде чем он вновь собрался с силами: «Тебе не нужно посылать деньги… Просто жена и пацан у меня неграмотные, а я не в силах… Надо написать ему, что я в последний раз прошу меня простить, пусть не обижается, что я ухожу раньше…» Я замолк, сердце у меня сжалось, слова не находились. Сяо Гэда позвал Шестого Когтя и велел ему достать из «комода» конверт с листком желтоватой бумаги, разграфленной красным. На конверте стоял сычуаньский адрес. Я осторожно принял у него то и другое, кивнул и сказал: «Сяо, старина, не волнуйся, я все сделаю как надо». Повернувшись, чтобы взглянуть на него, я осекся.

Голова Сяо Гэда склонилась набок и замерла в этом положении, верхняя губа вытянулась в нитку, нижняя отвисла, обнажились зубы. В испуге я хотел поддержать Сяо, но рука его была холодна как лед. Я чуть было не кинулся звать жену Сяо Гэда, но сообразил, что так нельзя, и, прикрывая его своим телом, велел Шестому Когтю кликнуть мать.

Они появились быстро, Шестой Коготь с матерью. Жена Сяо Гэда не так уж перепугалась, только длинно вздохнула и с моей помощью уложила Сяо на спину. Мертвый Сяо оказался страшно тяжелым, я чуть не повалился вместе с ним. Женщина осталась неподвижно стоять рядом с лежанкой. Шестой Коготь не заплакал, только тесно прижался к матери. Рука его гладила руку отца. В какой-то момент я даже засомневался: да понимают ли они, мать и сын, что Сяо Гэда больше нет? Почему они не убиваются, не плачут?

Шестой Коготь постоял еще минутку, потом неловко повернулся и вышел. С улицы он принес свою рваную книжку, полистал ее и выудил заложенные между страниц две дырявые конфетные обертки. Он вложил их в ладони отца — в каждую по одной. Солнечный свет кое-где проникал тонкими лучами сквозь щели в соломенной кровле и светлыми пятнышками кропил лежанку. Самый яркий зайчик потихоньку двигался вдоль ложа, перетекая через лицо Сяо Гэда. Там, куда он падал, кожа, казалось, оживала и лучилась таинственным светом, чтобы вновь затем погаснуть.

Пришел секретарь, долго стоял рядом с телом, молча, ничего не говоря, потом быстро повернулся и вышел. Приходили и из бригады. Ли Ли со своей компанией тоже зашел; они больше не смеялись. Жена сказала в бригаде, где тело Сяо Гэда должно быть предано земле — такова была его воля.

Из бригады прислали мастера, он соорудил гроб из очень толстых досок. Сяо Гэда сказал жене, что похоронить его нужно в трех шагах от того большого дерева. Подняли гроб и понесли в гору, вырыли у корней могилу и закопали покойника. Дерево-гигант по-прежнему валялось там, зарубки от тесаков на его теле уже заветрились, ветки начали сохнуть, листья вянуть, но еще держались, не падали. Птицы всё искали пристанища в его поверженных ветвях. Шестой Коготь водрузил на могиле свою бутылку с конфетами; конфет осталось не больше половины, сквозь бутылочное стекло все они казались зелеными.

В тот день случился ливень. К вечеру он малость утих, но потом возобновился с новой силой и не прекращался ни на миг целую неделю. Золу на спаленной горе прибило дождем, пепелище покрылось толстой черной коркой. Вода в горной речушке приобрела кисловатый вкус; от нее пахло залитым костром так, что слезились глаза. Когда дождь прекратился, все опять отправились на работу. Гора теперь была лысой, обугленные сучья торчали вверх, будто из космоса кто-то пускал вниз истыкавшие гору черные стрелы, глубоко вошедшие в ее нагое тело. Всех охватила какая-то слабость — опершись на ручки мотыг, люди молча вглядывались в даль. После недельного ливня то тут, то там пучками пробивалась молодая трава; буро-зеленая, она стояла невысоко. Вдруг раздался чей-то крик: «Смотрите, там, на горе!..» Все глянули туда — и остолбенели.

Издалека было видно, что могила Сяо Гэда раскрыта, белое дерево гроба светилось в могильной земле — под ярким солнцем оно казалось полоской света. Люди кинулись вниз по склону, потом вверх, на ту вершину, и медленно приблизились… Бригадир сказал хрипло: «Не берет гора человека!» Кто посмелее, подошли к могиле, вынули гроб и поставили на землю, рядом. В разрытой земле, как оказалось, во все стороны растут в беспорядке какие-то дикие ветви… Судя по всему, мощная корневая система срубленного дерева под ливневым дождем выбросила новые сильные побеги, и там, где земля была разрыхлена, их рост, естественно, был особенно быстрым… Конфеты из бутылки исчезли, она была полна дождевой воды, в которой плавало полчище муравьев.

Бригадир предложил вдове Сяо Гэда предать останки огню, и в конце концов женщина согласилась. На вершине сложили костер в человеческий рост, водрузили сверху гроб и подожгли. Огонь лениво распространялся и, натолкнувшись вверху на гроб, задымил черным дымом. Ветра в тот день не было, и этот дым поднимался по прямой вверх метров до ста; вдруг он собрался черным клубом и, помедлив, пошел выше, вверх, истаивая по пути…

Пепел зарыли на том же месте. Оно мало-помалу заросло травой с белыми цветками. Знающие люди говорили, что эта трава целебна, особенно помогает от ран. Люди, работавшие в горах, порой, останавливаясь передохнуть, бросали взгляд в ту сторону, где виднелся пень от большого дерева. Там возле него белые цветы торчали, как кости из глубокой рваной раны.