Царь Сиона

Глава VI. Печальная масленица

Мирное вдовье жилище старой госпожи Вернекс наполнилось таким же гамом, какой стоял над всем взбудораженным Мюнстером. Всюду по комнатам хозяйки «Роз» валялись и громоздились лари и ящики, куда проворные руки прибирали вдовье богатство. Сама она, обессиленная годами и дородством, сидела в самой отдаленной запертой комнате со своей дочерью Штальгофен и племянницей Анжелой. Из рук кустоса Зибинга она принимала причастие и напутственную молитву, так как порешила навсегда распрощаться с родным городом.

Лишь только закончился священный обряд, сопровождавшийся обильными слезами, как прогремел пушечный выстрел; оконные стекла задребезжали, а сердца присутствующих учащенно забились.

— Что за новый ужас готовится нам? — спросила Вернеке, боязливо прислушиваясь.

Вошла Мета Михельсен, неутомимая ходячая сплетня. С побледневшим лицом — куда девалось ее злорадство! — сообщила она, что пророк Ян Маттисен только что дал знак к большой проповеди на рынке и что распространился слух, будто бы магистрат внезапно сместили и выбрали новый. Выселения приняли такие размеры, что анабаптисты хотят запретить отъезжающим брать с собой пожитки.

— Мне дурно! — простонала хозяйка «Роз». — Анжела, дитя мое, выгляни в окно, не подъехали ли наши повозки? Меннеман обещал прислать крепкую телегу и четырех лошадей. Теперь так трудно достать повозку, а мне не сидится на месте.

— Бедная женщина! — проронил Зибинг с искренним огорчением.

Но в глазах вдовы не заметно было угнетенного выражения, когда она взглянула на него и ответила:

— Вы больше моего вытерпели, дорогой пастор. Позавчерашний пожар, которым эти чудовища спалили ваш святой монастырь, мог стоить вам жизни. Простите, это я в суматохе еще не спросила вас: каким чудом вы спаслись?

— Действительно чудом. Я уже был окружен дымом и пламенем, мое платье начинало тлеть, чад душил меня; но ангел — увы, падший ангел! — вынес мое дряхлое тело из развалин. Ринальд был моим спасителем, да, Ринальд, отшатнувшийся от истинного Искупителя!

— Ринальд? Этот вероотступник? — спросили в один голос женщины; только Анжела продолжала упорно наблюдать из окна и не повернула головы.

Кустос подтвердил с сокрушенным сердцем: «Вы освободили меня от оков, — сказал молодой человек (нужно сознаться, страшная бородища анабаптиста очень идет к его исхудавшему лицу), — теперь мы в расчете. Пути наши расходятся, а потому прощайте навсегда, но бегите, бегите, как можно дальше!» Тут он покинул меня, и я его уже больше не видел.

— Телеги не видно и не слышно! — торопливо и в то же время испуганно проговорила Анжела. — А под нашими окнами народ идет толпами, кто просто с палкой, кто с узлами; дети, старцы, едва плетущиеся больные, женщины и мужчины, все сгибаются под ношей, точно вьючные животные…

Священник и женщины поспешили к окну. Одна только вдова не смогла тронуться с места. Богачи, столь же беспомощные, как и бедняки, покидали свою родину, а анабаптисты ударами подгоняли бегущих и грабили их еще на улицах.

— Обратитесь на путь истинный, собаки, или подохните! — раздавались время от времени злобные крики, а им вторили мольбы о пощаде.

Тут же среди беглецов толпились пришельцы из ближних и дальних городов, стекавшиеся со своим добром, детьми и слугами в город, где должны были собраться все праведники, как оповестили о том, в особом манифесте, пророки и Роттман.

Скорбь вдовы, возраставшая по мере того, как наблюдавшие в окно за происходящим на улице делились с ней впечатлениями, достигла предела, когда в комнату вбежал мальчуган Меннемана и оповестил, что пророки отняли всех лошадей и повозки и разрешили выселяться только пешком. «Язычникам подобает пресмыкаться в пыли»! — провозгласили они, как заметил насмешливо мальчуган, этот еще не созревший, но уже неукротимый еретик.

— Боже мой, мне не выбраться отсюда! — стонала хозяйка гостиницы «Розы». — А я еще обещала взять с собой вас, Кустос, тебя, моя дочь, и тебя, дорогая Анжела! О, зачем увлекла я тебя из-под охраны твоего отца! Хоть он и еретик, но ведь он не позабыл бы, что ты его дитя, его единственное дитя!

— Я по собственному желанию рассталась с отцом, — с воодушевлением произнесла Анжела, — раз он открыто стал на сторону анабаптистов моя судьба и ваша — неразлучны, дорогая бабушка!

Кустос склонил голову и проговорил:

— Наша жизнь в руках Божиих. Я был бы бесполезным гостем в этом доме, а потому намерен отправиться пешком, хотя бы мне и угрожала опасность!

— Матерь Божья! — пронзительно вскричала Мета. — Что такое с Гардервикшей? Она как ураган несется по лестнице!

Влетела Елизавета, воплощение ужаса и гнева.

— На помощь! — вопила она, врываясь. — Спрячьте меня. Я подняла нож на чудовище, моего мужа. Я задней дверью бежала из дома. Вернеке, Анжела, помогите мне!

— Несчастная! — воскликнули женщины. — Ты пролила кровь?

— Нет… Он успел вовремя отстранить удар. Он вернулся с одной из омерзительных попоек. В то время как несчастных изгнанников гонят теперь в стужу, грязь и голод, когда епископ окружил наш город своим лагерем, он, негодяй, пирует и притаскивается домой с награбленным в соборе добром: они разграбили собор. Я защищалась от его пьяных ласк. Спрячьте меня, возьмите меня с собой, госпожа Вернеке! Я, как собака, лягу в солому ваших повозок; я готова быть скамейкой для ваших ног, только вытащите меня из этой срамной лужи!

На неотступные просьбы красивой, разгневанной женщины оставалось ответить только мучительным отказом. Отчаянию несчастной Елизаветы не было границ; она убежала бы, если бы ее не удержали хлынувшая в дом вдовы толпа людей и происшествие совершенно особого рода.

Окруженный своими клевретами, стремительно и бесцеремонно вошел Бернгард Роттман; следом за ним величественно выступал тучный мужчина, в длинном, шутовски сшитом священническом одеянии. Оборванный мальчишка нес за ним наполненный водой котелок, другой — огромное кропило, выкраденное из собора. Почетную стражу составляли вооруженные всяческим оружием граждане, с тупыми взорами и важной осанкой. Толстый, изумительно одетый человек был Юлиус Фризе, только что наспех выбранный анабаптистами епископ нового Израиля, — пугало, которое приверженцы Роттмана всюду таскали за собой, дабы придать своим действиям известную долю торжественности.

— Пришел мой последний час! — простонала Вернеке. — Убийцы! Мы пропали! Боже, сжалься над нами!

Зибинг мужественно бросился навстречу вломившейся толпе, забыв свой преклонный возраст.

— Что нужно вам здесь? Оставьте женщин! Вы перешагнете только через мой труп! — восклицал он.

— Поп, поп! — забушевал скорняк Зюндерман, самый ярый мятежник из шайки. — Хватайте его, братцы!

Роттман сам ухватил несчастного кустоса за грудь и бросил его в руки своих.

— Так-то платишь ты за мои благодеяния, Берендт? — грустно спросил увлекаемый Зибинг.

— Я не знаю тебя, служитель Ваала, — высокомерно отвечал Роттман. — Выведите его из города, друзья мои. Посадите его на свору с лютеранским проповедником и бросьте их перед лагерем Олоферна.

— Хоть вы все и заслужили смертную казнь, — кричал в ухо хозяйки «Роз» Страпедиус, — как требовал того пророк Маттисен, но бесконечное милосердие братьев снизошло на просьбы Книппердоллинга и Тильбека: вы останетесь в живых, если примете веру нового царства.

— Топор занесен над деревом и не минует его! — голосом проповедника заговорил опять Роттман. — Разве есть выбор между блаженством и вечным проклятием? На колени, женщины!

Вернекс, всхлипывая, простирала вверх руки; Анжела всячески старалась ободрить ее; Елизавета застыла, как изваяние.

— Если так должно быть, то да будет воля Господня! — проговорила Стальховен, опускаясь на колени.

Мета прибегла, для собственного спасения, к отважной лжи.

— Я уже крестилась! — вскричала она, не задумываясь.

Услышав ее слова, Елизавета вышла из оцепенения и со своей стороны добавила:

— Я тоже крестилась, да и Анжела также.

— Не лги! — вскричала та гневно, но ее слова были заглушены объятиями Гардсвикши, которая шептала ей, прижимая ее к своей груди:

— Овечка моя чистая, пусть ни одно пятнышко срама не запятнает тебя!

Между тем неистовые просветители все упорнее наступали на безутешную старушку, требуя, чтобы она покорилась и тем избегла и земной, и вечной смерти.

В конце концов доведенная до отчаяния вдова, чувствуя, что последние силы оставляют ее, вскричала вне себя:

— Мне не уйти от вас, исчадья ада, но пусть ваши руки не прикасаются ко мне! Обещайте мне что я, и мой дом, и имущество мое останемся в безопасности и нетронутыми.

— Наше слово крепко, даем подписку и клятву, — промолвили торжественно проповедники.

— Так крести же меня, баранья башка, — заикаясь от гнева и огорчения, продолжала кричать Вернске. — Крести меня во имя дьявола: во имя Господа я уже крещена!

С поразительной расточительностью вылил Юлиус Фризе целую чашу воды на голову Вернеке и пробормотал обычную формулу:

— Да возродишься вновь Христовым крещением! Един Бог, едина вера, едино крещение!

Роттман обнял упорствующую вдову, как сестру во Господе, а свидетели пропели подходящий стих из сборника песнопений Нового Иерусалима.

— Тронемся и пойдем из дома в дом спасать язычников! — предложил затем Роттман.

И просветители, с той же смехотворной кичливостью, с какой вошли в дом, высыпали на улицу.

Старушка была ни жива, ни мертва; ее спутницы, видя, как сильно потрясена она, не посмели проронить слова. Казалось, сам дьявол только что покинул комнату и адский чад еще спирал дыхание.

По лестнице между тем взад и вперед сновали толпы народа; незнакомые лица заглядывали в дверь и даже в конце концов бесцеремонно ввалились в комнату. Какой то толстяк и с ним долговязый детина, с желтым оттенком кожи и черными, прямыми прядями ниспадающими волосами, одетый в платье духовного лица; потом несколько старых и молодых женщин, подростков и малолетних детей; конюхи и служанки с тюками на плечах, с узлами на головах, — все они предстали перед владелицей дома.

— Ты одна в этом этаже? — спросил толстяк в полудворянском, полукрестьянском платье. — Отвечай: ты здесь одна живешь?

— С племянницей, — отвечала удивленная Вернеке, забыв про свое горе. — Я вас не знаю. По какому праву вы задаете мне такие вопросы?

— Я гограф[39] Шоппингена! — с важным видом отвечал вопрошавший. — А это мой двоюродный брат Берендт Крехтинг, пастор из Гильдегауза. Мы намерены всей компанией поселиться в твоем доме: тебе ведь с девчонкой достаточно места и в этой комнате.

Слуги сбросили поклажу на пол, а пришлые женщины и дети шумливо размещались по комнатам. Вернеке и ее приятельницы не верили своим глазам.

— Разве вы имеете какие-либо права на мой дом? — спросила Вернеке.

— Господь призвал сюда потомков Иакова, — отвечал пастор Крехтинг, — и все в Новом Иерусалиме должно быть разделено между ними поровну. Разве они для того пришли сюда из Брабанта и Фландрии, из Фрисландии и Оснабрюка, из Саксонии и Франконии, чтобы не иметь ни кола ни двора? Они найдут здесь все, что покинули в землях Исава. Так значится в воззвании.

— Здесь и на двадцать человек хватит места, — тараторили женщины пришельцев.

— Шоппингенцы остановились внизу, в гостинице, и выбросили хозяина за двери, потому что в новом Сионе должно царить благоговение, а не обжорство и пьянство, — сказал гограф, приведший в Мюнстер чуть не все население своего городка.

Вдруг двери прихожей раскрылись с таким треском, точно их сорвали с петель, и целая свора огромных охотничьих собак ворвалась в комнату; за ними появился Герлах фон Вулен под руку с каким-то незнакомым дворянином; каждая складка лица его выдавала беспутного кутилу и мота. Шествие замыкали несколько негодных слуг в железных панцырях, с самострелами и орудиями для охоты.

— Здесь ты будешь жить! — кричал Герлах, точно полный хозяин дома. — Этот дом обширен и, насколько я знаю, в нем живет только одна старая матрона, а с нею нечего церемониться.

— Однако зачем тут эти люди? — спросил чужестранец, Вернер фон Шейфорт. — Здесь стоит гуденье, точно в улье.

— Дорогу, вон отсюда, к черту всю шайку! — наскочил Герлах на гографа и схватился за широченный меч, торчавший наподобие метлы.

— Я гограф из Шоппингена! — заорал в свою очередь полукрестьянин. — А это мой двоюродный брат, пастор Крехтинг…

— Молчать, разрази меня гром! Прах побери гографов, прах побери проповедников! — кричали дворянчики. — Нам нужно место, к черту!

Слуги с треском бросили на пол оружие и охотничьи приспособления.

— Мы не уйдем; мы первые заняли место. Попробуйте-ка нас выгнать, нимвродовы дети и отпрыски дикого Исава! — гремел, точно с проповеднической кафедры, Крехтинг.

— Образумьтесь, болваны! — высмеивал их Вернер. — Я сын Иакова в той же мере, в какой и вы его дети. Что я потерял из моего рыцарского имущества, то трижды возместится мне здесь. А потому я хочу, я должен поселиться тут. На поверку выходит, что все углы заняты. Монастыри полны, дома патрициев и изгнанников набиты до коньков крыши, в жилищах духовных лиц царствуют девчонки и слуги, одним словом — мужичье. Там не место дворянину, и если мой друг привел меня сюда…

Я поклялся, что ты будешь здесь жить, и сдержу свое слово! — вскричал Герлах. — Выбирайтесь, язычники, не то я доберусь до ваших спин и отмолочу вас так, что только мякина полетит.

И с этими словами он стал размахивать арапником под носом пастора, а мечом — перед гографом. Те приготовились к обороне. Псы завыли, залаяли и хватали зубами и своих, и чужих; пришлые женщины взывали в окно о помощи.

— Боже, порази его, испепели это нахальное отродье! — молилась в припадке жгучей злобы Вернеке, а ее подруги хранили молчание.

Хоть и сомнительная, но помощь явилась. В разгар сумятицы нежданно-негаданно показался в дверях Бернгард Книппердоллинг. Его глаза светились чувством самоудовлетворения, в каждом слове, в каждом движении проглядывала неуклюжая величавость. За ним шла толпа гильдейских мастеров и городских прислужников, и среди них даже городской палач в зеленом одеянии; их сопровождала галдящая кучка черни и солдат.

— Что такое? Кто кричит? Кто умоляет о помощи? — разразился громом Книппердоллинг, а городские прислужники кричали, расчищая дорогу:

— Господин бургомистр! Вновь избранный бургомистр! Начальство!

Порядок наконец был восстановлен. Обе партии жаловались и выгораживали себя. Книппердоллинг глубокомысленно выслушал их и возвестил:

— В доме Отца моего жилищ достаточно. Легче тысяче нищих найти место под одной кровлей, чем богачу войти в Царствие Небесное. Любите друг друга, ладьте друг с другом, живите в мире, пока Господь не скажет вам: «Весь мир принадлежит вам, его наследуют смиренные».

Заметив, однако, что его мудрые речи возбуждают во всех неудовольствие, он добавил, яростно потрясая своей цепью:

— Кто не повинуется, будет наказан плетью. Ты слышишь, Марк?

Зеленый кафтан поклонился, и Книппердоллинг продолжал:

— Все равны перед Богом; он не знает ни дворян, ни слуг, а ведает лишь христиан и язычников.

Угроза заставила умолкнуть глухой ропот. Глава города устремил на старую хозяйку гостиницы «Роз» и ее спутников пронзительный взгляд. Затем он продолжал:

— Едва успел народ Израилев удалить слабого Тильбека от кормила правления, злого Юдефельда отправить в ссылку, а верных мужей, Книппердоллинга и Киппенбройка избрать в свои представители, как уже меня оглушают шумными, терзающими мое родительское сердце бесчисленными жалобами. Изгнанные язычники бесовским колдовством смутили дух и разум народа. Да пропадут они! Разве я не вижу перед собой дочь, отрекающуюся от своего отца, жену, гнушающуюся мужем и поднявшую на него руку? Анжела, Елизавета Гардевик, вернитесь к исполнению ваших обязанностей, я вам приказываю это! Ваш отец, ваш муж простят вас, только вернитесь. Я не потерплю, чтобы там царила вражда где место единению.

— О, моя Анжела, о Елизавета! — стонала Вернеке, обнимая их. — Последуйте их призыву, оставьте меня. Пусть ваша жизнь и ваша свобода не попадут во власть этих жестоких людей!

Книппердоллинг обратился к своим телохранителям:

— Торрентин, отведи эту раскаявшуюся грешницу к ее мужу! Герлах фон Вулен, будь спутником этой сокрушенной дочери до дома ее отца!

Торрентин, еще сравнительно молодой горожанин с грубыми манерами, приблизился к госпоже Гардевик. Она оттолкнула его руку. Торрентин шепнул ей:

— Могу вас заверить, что ваш муж из-за последствий гнева и прошлого кутежа лежит пластом, и даже нет надежды на выздоровление. Что же, вы и теперь не последуете за мной?

Елизавета удивленно и дико уставилась на него и сказала без колебаний:

— К смертному одру чудовища? С радостью. Идите вперед!

Пока оба быстро удалялись, Герлах фон Вулен также перекинулся словами с хорошенькой соседкой и получил короткий отказ.

— Сударыня, вы рискуете получить в спутники весьма нежелательного компаньона, — сказал раздосадованный дворянчик, намекая на палачей и гражданских прислужников.

Взоры девушки с томительным беспокойством блуждали кругом, пока не остановились на бледном, неподвижном лице, видневшемся в самых задних рядах толпы. Радость наполнила ее сердце, и все страхи отлетели.

— Я не пойду с вами, — коротко и презрительно ответила она молодому человеку, отталкивая его от себя затем крикнула звучным голосом:

— Ринальд, Ринальд! Выходи, проведи меня к мастеру Людгеру, моему отцу!

Тот, кого звала она, повиновался милому, давно знакомому голосу и, забыв скорбь и сомнения, протискивался сквозь солдат.

— Я здесь, Анжела, к вашим услугам, — сказал он, хватая ее руку.

— Анжела, не верь отступнику! — предостерегла ее Вернеке и попыталась удержать племянницу.

— Как смеешь ты, анабаптистка, осуждать возродившегося? — напустился на нее скорняк Зюндерман.

Ринальд едва сдерживал сумасбродов, угрожавших несчастной муками и смертью.

Тогда вновь раздался голос Книппердоллинга:

— Оставьте в покое эту столетнюю, выжившую из ума старуху! Разве вы не видите, что она от страха лишилась рассудка? Слушайте, слушайте меня, граждане, так говорят пророки: по воле Господней все в Сионе должно быть общим достоянием, никто не должен превозноситься над ближним. А потому бедным приложатся избытки богатых. А потому избраны дьяконы, которым вверен надзор за движимым и недвижимым общим имуществом и забота о грядущем добросовестном разделе его. Сдайте же, дети Авраама, все ваши избытки. Не скрывайте вашего достояния, дабы Отец Небесный не покарал вас! Пока не придет час, мы будем заботиться о ваших одеждах, о вашей пище. Дьякон Гейтерман, ты тотчас же отбери все, что найдешь здесь и что не служит к удовлетворению первой необходимости.

Этот странный указ, пришедшийся по вкусу только что состоявшемуся народному собранию, поразил слушателей удивлением, которого они, по крайней мере в первую минуту, не могли преодолеть. Дьякон Гейтерман, мужичонка из пришельцев, возведенный в сан дьякона, набросился со своими помощниками на лежащие кругом пожитки Вернеке и пришельцев из Шоппинсена, Зеста и Гамма.

— Господи, помилуй! Еще и это!.. Где же ваши обещанья? — спросила убитая горем и обессиленная хозяйка «Роз».

— Что значат обещанья? — насмехался Книппердоллинг. — Разве я обещал, или пророки? Дай-ка лучше твои сокровища, накопленные ростовщичеством, старая брюзга.

— Разве мы, — кричали в свою очередь пришельцы, — для того пришли сюда чтобы быть ограбленными? Нам обещали совершенно иное!

Тут Книппердоллинг совершенно рассвирепел и спросил сурово:

— Что нужно вам, ленивые брюханы и прожорливая саранча? Отца Небесного взыскуете вы или ада? Преклоняетесь перед советом Господа или заветом Ваала? Меч да падет на вас, если вы согрешите хотя одним звуком. Разве вы не делите с нами свободу, воздух, жизнь, воду и пламя, соль и землю? А мы не смеем поделить с вами ваши проклятые, заплесневелые деньги? Бойтесь, безумцы, меча, говорю я вам.

Угрозы подействовали, и грабеж беспрепятственно продолжался своим порядком.

— Время не терпит, — промолвил Ринальд, обращаясь к Анжеле. — Пора, если вы намерены спасти что-либо из добра мастера Людгера.

Помня свои обязанности по отношению к отцу и сознавая, что она не в силах помочь бабушке, Анжела последовала за Ринальдом.

Медленно и молча двигались они по улицам, содрогаясь при виде попадавшихся им на глаза картин.

Время масляничного угара приближалось к концу. И раньше, с давних лет, эти дни года отличались в Мюнстере безудержным разгулом; теперь же, под влиянием происходящих бесчинств, они приняли особенно разнузданный, нахальный характер. По улицам шатались взад и вперед уже не отдельные замаскированные бездельники: грязные шутки черни нашли многочисленных выразителей. Все, что почиталось до сих пор священным или достойным уважения, сделалось теперь мишенью для самого беспощадного глумленья. Целый город обратился в сумасшедший дом.

Кузнец Губерт Рюшер напялил на себя одежды каноника и запрягся в плуг, а гогочущие шуты гнали его по мостовой и скакали по сторонам.

Шутовское общество молодых людей, известное в народе под кличкой «шинкари», соорудило на этот раз отвратительную, горбатую, в человеческий рост куклу — подобие епископа — и возило ее среди бела дня по городу, с факелами, при трубных звуках и взвизгиваниях флейт. На рынке состоялось торжественное заседание уголовного суда, и подсудимого приговорили, как языческого епископа, завзятого пьяницу и позор человеческого рода, к смертной казни через сожжение на костре.

Еще не потухло пламя костра и голубоватые искры бегали по обратившейся в пепел кукле, когда задыхающаяся Анжела добралась с Ринальдом до дома отца.