Царь своих гор

Аврам Дэвидсон Царь своих гор

В кукольном театре — пик напряжения. Публика, в основном из детей, бедняцких — самих по себе, мещанских — в сопровождении нянь-крестьянок; селян-середнячков, выбравшихся в город продать корзинку залежалых яиц; престарелых слуг, потративших грош на Молодого Хозяина и зауряднейших чернорабочих, пропахших рыбным рынком или конюшней — публика в кукольном театре застыла на самых краешках скамей, гадая, съест ли Славного Мальца Гансли Людоед. Славный Малец Гансли тоже гадает.

— Кто спасёт мя от съедения Людоедом? — выкрикивает он (или, по крайней мере, голос из-за кулис, который считается его собственным), позволяя своим подвешенным ножкам подкоситься, а подвешенным ручкам умоляюще вздёрнуться вверх; — кто спасёт мя или нихто не спасёт мя, или хто-то спасёт мя, или хоть хто спасёт мя, и если да, то кто? — Уместный вопрос. Всё это время марионетка покрупнее — получеловек-полузверь, клацает челюстями, выставляет чудовищные клычищи и зубищи, ням-нямкает, потирает брюхо, подпрыгивает, угрожающе машет руками и издаёт знаменитое булькающее рычание, общеизвестное[1], как «Людоедское хихиканье» — КТО спасёт мя? — В этом месте тринадцатилетняя няня начинает хныкать, её четырёх- пяти- и шестилетние подопечные тут же разражаются громкими рыданиями. — Спасите! КТО? — выкрикивает кукла Славного Мальца Гансли; затем на ноги вскакивает помощник конюха, как видно, не очень смышлёный, но приятели оттаскивают его назад, смутно разумея, что в действительности такого делать не следует. Отчаянный крик Славного Мальца Гансли: — Ктооо? — звенит во всех грязных ушах и нескольких чистых…

…но вот, внезапно с правой стороны появляется воистину удивительно разряженная марионетка и выкрикивает: — Я спасу тебя, Славный Малец Гансли! — Гром аплодисментов. Эта фигура носит высокую, лишённую полей, чёрную парчовую шляпу с крестом, сильно смахивающую на архаичный головной убор гиперборейского униатского горного протоиерея, шляпа эта высовывается из большой и погнутой короны; одежды на фигуре — неубедительная смесь военного и духовного облачений. — Я спасу тебя от того, чтобы Людоед набил тобою брюхо, ведь я — ДЖОННИ-ПРОВИЗОР, Истребитель Французов, Людоедов, Монголов и Турков!... вот тебе, Людоед, вот! и вот, и вот, и… — Много-много аплодисментов. Выкрики.

Немного позже, за пределами кукольного театра: — У нас в Гааге и вправду нет ничего подобного — замечает доктор философии, хранитель судебных архивов ван дер Клустер, директор Губернаторской Коллегии в голландской столице.

— Нет. Это уникальная часть нашего собственного богатого культурного наследия, если это можно так назвать — подтверждает доктор Энгельберт Эстерхази, обременённый множеством степеней и титулов, представляющий город Беллу, столицу Тройственной Монархии Скифии-Паннонии-Трансбалкании (четвёртой по величине Империи Европы [Россия, потом Австро-Венгрия, потом Германия; турки, чьи европейские территории уменьшились до Албании, Фракии и части Македонии, были пятыми]). Доктор философии ван дер Клустер, объезжая весь Старый Свет, ненадолго остановился в Белле; и Эстерхази знакомил его с достопримечательностями. — Надеюсь, вы ничего не подхватили в том вертепе. Я вас предупреждал. Но вы всё равно захотели пойти

— Я обсыпался порошком от насекомых. Но, однако, скажите мне, собрат — хранитель судебных архивов, доктор ван дер Кл. был собратом по Поистине Благородному Ордену Святой Бригитты Шведской[2] (Секция Учёных Мужей) — кто и что значит: «Джонни-Провизор»?

— Иоанн Пресвитер[3], — кратко отвечает его собрат.

— Ах-ах-ах! — восклицает голландец в полном восторге: — Иоанн Пресвитер! — будто выразительность избавляла от путаницы с какими-нибудь Джейн Пресвитером, Уильямом Пресвитером, или (скажем), Ольгой Пресвитером. — Я посчитал, что обычному провизору весьма необычно достигнуть прославления…

— Весьма необычно — соглашается доктор Эстерхази. Он подумывает, не упомянуть ли британский метод переименований в Индии, согласно которому незнакомые этнически-экзотические слова преобразовались в что-то, этнически знакомое — как предположение, что имена внуков Пророка — Хасан и Хуссейн, в действительности звучали Хобсон и Джобсон[4]. Он решает к подобному не прибегать. Ван дер Клустер весьма эрудирован, но также (довольно часто) и очень дотошен. К примеру, если бы кто-то упомянул «песни Гомера», то ван дер Клустер принялся бы уточнять, имеется ли в виду Гомер — эллинский сказитель или Гомер Родхивер[5] — американский евангелист-гимнопевец. По дороге дальше Эстерхази разглядывает бесспорно колоритное население, кишащее в Южном Конце; но на сей раз (только на сей?) рассматривает без энтузиазма.

— Скажите, дорогой собрат — огибая расположенный на дороге лоток торговца вегетарианскими «сосисками», — как вы думаете, Иоанн Пресвитер действительно существовал? — ван дер Клустер.

Неподалёку раздаётся послеполуденный перезвон часовой башни, музыкально сообщая им не-самые-новые-новости, а именно, что Мальбрук в поход собрался[6]. Короткий, но бодрящий порыв ветра разметал по Южному Концу обычные старые бумажные обрывки, старые фруктовые огрызки и пыль, подсушил конские яблоки; и прогнал рваные облака, явив лоскутья голубых небес и открывая вид на горы.

Возможно, кто-то и мог неустанно выполнять одни и те же задачи, день за днём, месяц за месяцем, год за годом: к примеру его Верховное Высочество Наследник никогда не уставал ни охотиться, ни командовать войсками на манёврах; если на то пошло, Бетти и Борри Кратт, что скатывали мясные рулеты в каморке в переулке с Нижней Улице Хуньяди, никогда не уставали смешивать муку и воду или возиться с тестом. Разве доктора Эстерхази никогда не утомляло чтение книг, беспрерывное изучение и изучение, день за днём, месяцами и годами?

Что ж, иногда утомляло.

— Как вы думаете, кто же тогда написал знаменитое, так называемое «Письмо Пресвитера Иоанна», утверждавшего, что он и король, и священник, этим заставив средневековый христианский мир взирать на него, как на возможного спасителя от монгольских орд; кто?

За играющим на дудочке пастухом протопало стадо бело-бурых молочных коз, готовых выдать свежайшее молоко сразу же, как только оно потребуется; прошло мимо; осмотрительно ступая, Эстерхази избегал последствий их прохождения. — Кто? — не эхо ли возгласа Славного Мальца Гансли? — Можно лишь предполагать. Моё предположение — его написал некий средневековый монах с горы Афон, в приступе скуки и принимая желаемое за действительное.

Ван дер Клустер оспаривал это предположение, пока они не добрались до следующего пункта маршрута — Архиепископального Музея; а после этого зашли в «Знаменитые Мидии Рудля» и в «Домик Свежего Масла». А потом отправились в гостиничный номер доктора ван дер Клустера, за голландским джином. А затем учёному мужу пришла пора собираться, чтобы успеть на поезд до Загреба. Ах, Загреб! Чарующий, блистательный, великолепный Загреб! Э? Ну хорошо, может и нет.

Текущее исследование — паровая техника, в последнее время изрядно поднадоело, возможно от излишнего усердия; Эстерхази наполовину стремился к геологии; наполовину желал изучать симпатическую этнологию, (т. е. магию) в среде Народа Гор. А, пока он сомневался, духовный глас прошептал ему на ухо: — Почему бы не заняться и тем, и этим?

Геологи — и любители, и профессионалы, исследовали скалы и камни Гипертракийских Холмов, и, не обнаружив залежей золота, серебра, драгоценных камней или угля, отбыли восвояси. Ботаники, вооружённые сачками для бабочек, прочесали холмы, не обнаружили интересных новых экземпляров и тоже отбыли. По слухам, на каждой горе (и в каждой долине) имелся собственный эксцентричный граф или князь — и, по слухам же, некоторые из них были в самом деле довольно эксцентричны. Такого представления о тамошнем дворянстве придерживались и в Белле, и в Авар-Истре, что, возможно, выдавало не лучший вкус. «Если у тамошнего уроженца есть одна корова, он — граф» — говаривали в тех городах. «Если две — князь». В любом случае, князья были гордыми, хоть и бедными; значит, они не по нраву Белле и Авар-Истру? Неважно, им тоже не по нраву Белла и Авар-Истр. Вот так-то. Они оставались в своих далёких пределах и глухих уголках, по слухам, босиком гоняясь за сернами, от скалы к скале, пользуясь jus primae noctis[7] и верша в своём краю бесцеремонное правосудие, нечасто обращаясь за помощью к громоздким и медлительным правительственным структурам.

Многие считали настолько мелких вождей забавными, но Эстерхази не входил в число этих многих. В первом классе Геологической Школы лектор, стараясь излагать доступнее и не злоупотребляя в самом начале излишними техническими терминами, объяснил, что горы можно разделить на две категории: «Юные, изрезанные… и старые, сглаженные горы». И объяснение это осталось раз и навсегда. По крайней мере, Эстерхази никогда его не забывал. Получается, Гипертракийские Холмы — это старые, сглаженные горы. И их незначительная аристократия тоже была старой и сглаженной, восходящей к временам царя Самуила[8], Болгарских Войн и последовавшей эпохи смут. И кто же тогда правил в Малой Византии и Гипертракийских Холмах? кто спасал от огня бедняцкие посевы и вдовью скотину? и кто защищал тюки и лотки торговцев? когда константинопольская династия Палеологов вконец прогнила; а Османская империя ещё не достигла такого расцвета, чтобы позволить путешественнику, даже в завоёванных краях, безопасно пройти по дороге хотя бы лигу? Сказать, кто баламутил воду, было и просто, и сложно: конечно, разбойники: не только природа не терпит пустоты, пустота образовывалась и в лабораториях, и во власти; разбой зарождался, как пена на стоячей воде. Кто — в тогда ещё безымянных горах и глухих краях, позже названных Великой и Малой Византией — кто заполнил ту пустоту, кто своей властью установил Естественное Право и Общественный Договор?

Мелкие князья, но не такие уж мелкие; незначительная аристократия, но не такая уж незначительная.

Не сказать, что они правили так уж замечательно, поскольку иногда кое-кто из них правил отвратительно. Но, как в древности говорил некий раввин (Эстерхази не помнил его имени): «Молись за благополучие правительства, ибо, если бы не страх перед ним, люди пожрали бы друг друга»[9].

Ну, разумеется, подумывал Эстерхази, рассматривая эти официальные структуры, кто же в наши дни станет доверять таким принципам, как Конституционная Монархия, Парламентское Правление и Самоотверженное Государственное Служение. И — да возьмите любое другое место в мире — о Боже! любое окажется лучше!

Направляясь домой с чересчур переполненного вокзала, Эстерхази, зажатый фургонами и каретами в обычной дорожной пробке и беспомощно глазеющий по сторонам, заметил лёгкое ландо последней модели (с королевским гербом на дверце), где кучер довольно опрометчиво хлестал бичом — как видно, не очень-то беспокоясь, на чьё тело или лошадь попадут эти удары. В экипаже сидел молодой человек, чьи благородно-хрупкие черты узнавались сразу же: и не только потому, что он очень походил на Славного Мальца Гансли; это вызывало другие, но схожие размышления.

Август Сальвадор Фердинанд Луи Мориц был сыном Игнаца Сальвадора Самуэля, Наследника Тройной Короны: вкратце — наследником Наследника. Коронный Наследник недавно перевалил на третий десяток лет и некоторые говорили, что его румяное лицо украшали лишь бакенбарды и хрупкая миловидность; а некоторые, что бы они ни думали, так не говорили. Действительно, хоть и не было ни lettres de cachet[10], ни Бастилии, ни её подобий: однако же, зачем мутить воду?

Барон Бургенблиц из Блиценбурга знал, зачем — ему нравилось мутить воду. — Говорю вам, в вопросах наследования мы могли бы перенять у турок парочку вещей, — заявлял он. — Выбрать самого перспективного парня среди ближайших родственников, а прочих — удавить всем скопом! — Этого ершистого барона не принимали во многих домах Беллы; но ему было наплевать.

Когда Буммшкейер, крупный торговец тканями с улицы Аустерлица, выставил на витрину свои первые восковые манекены, это вызвало значительный ажиотаж. Пока в витрине красовался женский манекен, им весьма восхищались за парижский стиль. Но когда зеваки Беллы заметили мужской манекен, с его почти невероятно-правильными выгнутыми бровями, яркими голубыми глазами, вишнёво-красными губами, изогнутыми луком Купидона, бледно-розовым, словно земляника, лицом, чудесно вьющимися бакенбардами и безукоризненно выбритым подбородком — немедленно появилось убеждение, что на самом деле манекен изображал Коронного Наследника.

И что ещё можно было сказать о Коронном Наследнике?

Игнац Луи, король-император, не являющийся увлечённым последователем Песталоцци или какого-нибудь другого профессора образовательных теорий, не раз заявлял: «Пока парень зубрит катехизис и умеет ездить верхом, кого заботит, искусен ли он в математике и игре на гитаре?» В нескольких случаях, когда они — кратко-неофициально — встречались, Коронный Наследник называл Короля-Императора «Дедулей», а Король-Император называл Коронного Наследника «Малышом».

Что касается просто Наследника — он был всегда очень занят, свежуя вепрей и оленей, на которых охотился под звуки барабанов и труб, согласно обычаям древнего искусства battue[11], а если нет, то муштровал полки. К офицерам и солдатам своих полков он более-менее применял те же стандарты, какие его государь применял к Коронному Наследнику, разве что довольно либерально относился к катехизису. «Имейте в виду, — говорил он, — В моих войсках не будет явной ереси; никаких там дакианцев[12], сифилитиков или педагогов, как бы там их не называли. Но я не такой уж твердокаменный; если человек немного путается в разнице между смертными и сладострастными грехами, так я и сам в этом не очень разбираюсь». Как говорили, это были лишь некоторые из вещей, в которых Наследник не очень разбирался; впрочем, не суть.

— Но не терплю людей, которые не умеют сидеть на коне. Выпорите парня несколько раз и, представьте себе, он тут же сядет прямо и поскачет по-настоящему хорошо, уразумеет он это или нет. — говорил Наследник.

Пожалуй, при таких обстоятельствах не стоило ожидать, что Коронный Наследник будет в точности следовать какой-либо учебной программе; но это было только к лучшему (как считал Эстерхази), потому что, несомненно, ничего такого ему не предстояло. Он вырос, вполне недурно обучившись сидеть на коне во время парада, и охотиться на оленей и вепрей; его часто замечали в легкомысленных театриках, варьете, кабаре и на ипподромах; а, кроме этого, о нём больше никто ничего не знал.

Если бы на престол открыли свободный конкурс, то Игнац Луи, Король и Император (Король Скифии, Король Паннонии, Великий Гетман Гипербореи, Император Скифии-Паннонии-Трансбалкании) не выиграл бы и поощрительного приза. Но пробелы в остроумии он восполнял своей невероятно отеческой личностью, в то время как Наследник восполнял свои пробелы безапелляционным упрямством, которое, хотя бы, достигало цели. Но чем поддерживал баланс наследник Наследника, Август Сальвадор, Коронный Наследник? По счастью, этот вопрос задавали редко, ибо, как видно, на него редко отвечали.

Что же, пусть так! Король-Император пребывает в добром здравии, Наследник пока ещё здоров, как бык, будем молиться о долгих летах для них обоих — и для прочих, доверять принципам Конституционной Монархии, Парламентского Правления и Самоотверженного Государственного Служения…

О Боже! Да что угодно оказалось бы лучше!

В последний раз Эстерхази видел Королевских и Имперских Отпрысков на последнем ежеквартальном придворном приёме. Присутствовал весь дипломатический корпус, включая его высочество Шри Джем Джем Бахадур Бхопа, Номинального Личного Представителя Великого Могола. Сам Великий Могол обитал в изгнании, в Бирме, отнюдь не купаясь в роскоши, согласившись (весьма опрометчиво) — и не он один — что англичане, появившиеся в Индии — это все англичане, которые там будут… и время от времени он раздражённо жаловался на скверный опиум; но эти факты до сих пор весьма смутно понимались в Скифии-Паннонии-Трансбалкании, где британский представитель, сэр Август Шпик-Пьянкс, не видел причин поднимать данный вопрос. Всякий раз он очень вежливо раскланивался, сталкиваясь с Шри Джем Джемом — девяностолетним старцем, который в основном питался рахат-лукумом. Американский же посланник, генерал Хайрам А. Аберкромби, отнюдь не ярый поборник этикета, полагал, что старый Шри Джем Джем — это и есть Великий Могол, и всегда отдавал ему честь. В свою очередь, старик, заметив, что Аберкромби (по демократически-республиканскому обыкновению) не носит мундира, считал его одним из дворецких и всегда давал ему на чай. Чаевые генерал всегда принимал. Ковры Номинального Личного представителя регулярно (и бесплатно) вычищались Малой Армянской Купеческой Гильдией, до сих пор хранившую потускневшую, но заветную память о защите, которую Великий Могол давным-давно предоставлял их торговым судам в Индийском океане, когда им весьма досаждал некий У. Кидд[13], судовладелец, с довольно своеобразными представлениями о сути понятий «моё» и «твоё».

Присутствовал и считающийся просто аккредитованным участником, но на самом деле — дуайен или высший сотрудник Дипломатического Корпуса, Благороднорождённый Представитель Верховного Великого Мастера Суверенного Ордена Мальтийских Рыцарей; время от времени в Белле расходились слухи, во всех языцех расписывающие, что Мальтийские Рыцари давно уже не суверенны[14]; но Министр Иностранных Дел и без того был завален работой, чтобы уделять внимание слухам. «Да что такое со всеми этими местами в Южной Америке? — однажды в смятении спросил он у доктора Эстерхази. — Что ещё за Аргентинская Республика? Раньше тут была Конфедерация Ла-Платы; почему я не нахожу её на карте? Императоры Гаити и Бразилии[15] не отвечают на послания. И ещё — эта Конфедерация Ла-Платы — то же самое, что Конфедерация Штатов или всё-таки нет? Мы признаём эти Американские Штаты или признаём лишь некоторые из них, а если да, то какие? Что и где эта пресловутая Республика Техас[16]? Согласитесь, Энгельберт, ведь до Бонапарта всё это было гораздо проще?» Доктор Энгельберт Эстерхази заметил, что всё редко становится проще и здесь исключения тоже не будет.

— Однако — прибавил он, — нам следует принимать вещи такими, какие они есть. Я пришлю вам заметку по американскому вопросу. [ «О, благодарю, Энгельберт!»]…к тому же, разве нам не нужно ответить на запрос из республики Сан-Марино, о снижении акцизных сборов на пасту… или пиццу?

— Понятия не имею, я так давно штудировал Данте — жалобно ответил министр Иностранных Дел.

Именно тогда — то есть, на дневном приёме — Его Младшее Высочество Коронный Наследник, в ответ на вопрос, считает ли он, что Иоанн Пресвитер жил в Абиссинии, объявил, что никогда не слыхал про Иоанна Пресвитера. Или, если на то пошло, про Абиссинию.

— Это ведь вроде Абсентии?

— О, Ваше Младшее Высочество! Конечно же, вы помните [вкрадчивым голосом], что Иоанн Пресвитер — это загадочный и, скорее всего, мифический король, который, как питали надежду, спасёт мир от монгольской Орды? Такого места, как Абсентия, не существует!

— Ну и что с того? Белиберда. Значит, он туда сбежал. Помните, этот, как-его-там, который проиграл полковую казну и сбежал из страны? Его ведь осудили заочно, разве нет?

— О, Ваше Младшее Высочество! Монгольская Орда. Чингисхан и Тамерлан! Башни из черепов, как вы помните.

— Что-то вроде «Туннеля Любви»?

По счастью, в тот миг ближайший и недавно прибывший эмиссар (Сё-гун из Эл-Ита или кто-то такой откуда-то там) спросил, не может ли он услышать какой-либо пример исконной музыки Скифии-Паннонии-Трансбалкании. Доктор Эстерхази немедленно завёл тенором рефрен популярной мелодии, которую Благородный Инфант явно слыхал; и, через мгновение, баритон Коронного Наследника с энтузиазмом подхватил:

пей, пей, пей и…

пей, пей, пей, о,

хей-хо и веселись,

О, пей, пей, пей!

Если бы Европейским Конгрессом можно было руководить, как хором в песенном клубе, то Скифия-Паннония-Трансбалкания несомненно преуспела бы.

Между тем, Эстерхази явно подошёл срок отправиться на вакации — или, как говорят американцы, в отпуск.

Наследник считал, что в Великой Византии вепри мелковаты, а оленей маловато; к тому же, рельеф не подходит для кавалерийских атак; эти воззрения он распространял и на прилегающие области Гипертракийских Гор. Наследник туда наезжал, но нечасто. А Коронный Наследник вообще никогда не ездил туда, где отсутствовали легкомысленные театрики, кабаре, ипподромы и мюзик-холлы. Но, каждые семь с половиной лет, пусть даже случится засуха, наводнения или что-то ещё, король-император отправлялся туда; и, несколько лет назад, при одном таком визите, встретились Эстерхази — как королевский служитель и Йохан Попофф — как князь-хозяин: и вот так зародилась эта необычная дружба.

И поэтому, вскоре после того, как ван дер Клустер отбыл в Загреб, доктор Эстерхази отложил разработку паровой техники ради визита в Гипертракийские Холмы, дабы убить двух зайцев одни выстрелом.

— И что ты собираешься делать с этими кусочками самоцветов, которые насобирал? — спрашивает князь Попофф за столом. Своим столом.

— А, пустое, вставлю некоторые из них в брошки и раздарю моим тётушкам, — поспешно отвечает Эстерхази — не желая надоедать своему хозяину скучными описаниями порошкования, спектроскопического анализа и тому подобного…

…к тому же, он действительно намеревался вставить некоторые из них в брошки и раздарить своим тётушкам.

— Прекрасно, — замечает хозяин. — Значит, ты не будешь раскапывать огромные ямины и развращать моих людей деньгами. В огромные ямины иногда падают козы, если эти ямины новые. А мои люди видят деньги, только когда какие-нибудь проезжающие останавливаются на развилке дорог и платят пошлину за товары и имущество. Что случается не так часто, поскольку имеются пути полегче этого, чтобы выехать из Австрии. Если на то пошло, и попасть в Австрию тоже…

Эстерхази знал об Австрии не так уж много, кроме того, что грядущий Европейский Конгресс пройдёт в Вене. В основном доктор размышлял, как же приятно находиться в этой горной твердыне, вдали от Беллы (и от Вены, если на то пошло) и её треволнений, как спокоен и надёжен ещё не старый Попофф, и как просто и отрадно он выглядит. В этот момент входит кто-то незнакомый — старуха, которая не разделяла это мнение. Ни капли.

— Да что же такое, на тебе ни рожи, ни кожи, — напускается она на князя. — Смотри, смотри! в усах крошки, дышишь вудкой, на жилете винные пятна, волосы как разворошённая копна, рубашка с прошлой недели; что за вид для горного князя и потомка Его Преподобия — прямо не знаю — вся моя жизнь прошла впустую, выплеснута, как смывки; чтоб у тебя ячмень вскочил, выкормыш сивой свиньи; где свежий хлеб к зупу, свежий хлеб к зупу? Праведники во Чистилище, на кухне хоть кто-то занимается делом? — Не прекращая вопить и браниться, она уковыляла прочь; дряхлая и тощая, ничуть не живописная, костлявая и с крысиными зубами, оставив за собой отзвуки голоса — словно затёртый цилиндр одного из новомодных фонографов: эдисонолы, как их называли — и благоухание лука и подмышек.

Эстерхази предположил, что это мать, тёща или, возможно, бессменная особенная тётка; будь она любовницей или женой, её давным-давно скинули бы с Утёса Медвежьего Клыка с парочкой чугунных чушек (которые позже принесли бы обратно) на каждой ноге. Но…

— Она была моей кормилицей, — поясняет князь Попофф, чьи скрытые таланты, как видно, включали и телепатию; — теперь, конечно, кормилица мне требуется, как второе отверстие в седалище, но я никак не могу её выгнать.

— Без сомнения, она очень преданна, — бормочет в ответ Эстерхази.

Попофф с басовитым кряхтением чешет лохматую грудь. — Ты так думаешь? — интересуется он после. — Говорю тебе, она бы мне зуп отравила, если б посчитала, что сможет вертеть моими сыновьями так, как вертит мной. Смоем это вином, — предлагает он, проливая на скатерть изрядную лужу и лишь чуть больше — в бокал гостя. Такая старинная возвышенная учтивость, по обычаю гор, видимо, должна была успокоить Эстерхази и избавить его от смущения, если он сам немножко прольёт мимо; как тактично, верно? Но не по мнению Униатского экзилиарха, преподобного Иоахима Уззии, док. теол. из Иллинойса, который объявил это языческим возлиянием и написал обличительный памфлет. Этот Униатский экзилиарх никогда не отваживался приблизиться к горным княжествам и на сотню миль, поскольку князья определённо сожгли бы его заживо на общих и традиционных основаниях, прежде чем вмешалось бы правительство; возможно, выказывая учёность, а, возможно, из благоразумия, преподобный опубликовал памфлет на древнеармянском языке, несомненно, ради наставления и просвещения любых древних армян, которым попадётся эта книга. Армяне современные, тактичнейшие из всех живых людей, переплели подаренный им экземпляр в тиснёный сафьян и поместили его в зарешёченный книжный шкаф, в своей Гильдии, в Белле, а ключ от шкафа тут же потеряли. И мирно продолжили заниматься помолом и обжаркой кофе лучших сортов, промыванием ковровой шерсти, козьей шерсти и свиной щетины; чисткой ковриков всех лучших домов Беллы (в худших почитали за счастье два-три раза за всё царствование покрывать затоптанные полы свежим камышом), включая дом Сахиба Джем Джема; и выращиванием определённого сорта проса, которым городские татары любили кормить своих домашних певчих птиц— но, наверное, теперь уже не осталось таких армян, столь замечательных людей; вряд ли их вообще кто-то заносил в торговый баланс. Прежде — быть может. А может быть и нет.

— Вот как? — отзывается Эстерхази, тут снова заходит нянька, со свежим хлебом и снова выходит, потому что его недостаточно. — Разумеется, ведь говорят, что слуги этого древнего дома…

— …остаются таковыми навеки, — машинально договаривает князь Йохан; — или, во всяком случае, очень надолго.

— …славятся своей верностью и услужливостью.

— Древнего дома, — уточняет князь, принимаясь за свой зуп. — А не какого-то определённого его члена. Постой! Дай-ка, я растолку тебе несколько перцев, а то зуп будет пресным, как кукурузное толокно — он проделывает жест — даже несколько жестов — и малахитовый пестик заскрежетал в халцедоновой ступке (возможно, оба этих предмета когда-то украшали стол Великого Комнина в Трапезунде, прежде, чем кони и всадники Османской Турции налетели с востока… и налетели опять… и опять… и опять…) — ступка и пестик грохочут: ни одна видимая и телесная рука их не касается. И уж явно не те, что принадлежат князю, облокотившемуся о стол поодаль. Он ждёт изумлённого возгласа своего гостя, доктора Эстерхази.

Возгласа не последовало.

Разумеется, магическая слава подобных малых полумонархов была известна. Даже общеизвестна.

— Возьми, — потчует князь Йохан, скрывая своё разочарование, если таковое возникло. — Возьми немного на ложку и размешай в зупе. — Его взгляд ползает по сидящему за столом Эстерхази. — Как! — восклицает князь. — Они не положили тебе ложку? Скоты! Мой отец посадил бы их на кол… ладно, мой дед… точнее, прадед…

Князь принимается свистеть, щёлкать пальцами, топать ногой. — Умоляю, Ваше Могущество, не утруждайтесь, — замечает доктор Эстерхази.,

— Но тебе же требуется ложка!

— Определённо. И, поскольку вы достаточно часто говорили мне, что ваши гости в вашем царстве вольны во всём, я осмелюсь взять вашу. — Эстерхази указывает. Своим собственным пальцем. Манит ли он пальцем? Что-то такое он проделывает. И его Могущество, Йохан, князь Попофф, угрюмо наблюдает, как его ложка скользит по столу, забирается в ступку, до половины загружается измельчённым перцем и проскальзывает по остальной части стола, удачно остановившись прямо у руки Эстерхази. Который преспокойно размешивает содержимое ложки в зупе, затем подносит миску к губам и осушает её до дна.

— Превосходно! — восклицает он. — Восхитительно! Ах, нет ничего лучше старой доброй миски зупа!

Хозяин, наконец-то поймав взгляд Эстерхази, произносит: — Ты многому учён.

— И всё ещё остаётся многому научиться, — последовал ответ.

Князь снова кряхтит, на сей раз потише. — Ну, раз ты слыхал, что я говорил, то и ты, и мы оба вольны во всём… Посмотрим, что можно сделать… Читаешь ли ты руны секеев[17], о гость мой?

— И их, и прочие.

— На древних и мёртвых языках?

— И на тех, и на тех.

— Впечатляет. А на арамейском?

— Да. Хотя это значительно зависит от используемых символов. Еврейские я читаю довольно легко. Несторианские — похуже. А что до яковитских[18] — их сначала приходится транслитерировать. Тогда мне сравнительно нетрудно.

— Хорошо. Уверен, что насчёт средневековой латыни и греческого не стоит и спрашивать. Итак. Утром…

— Если ты до тех пор не окочуришься в собственной грязи, — прерывает старая кормилица, войдя с прижатым к лифу подносом. — Некоторые ночные горшки не опорожнялись с тех времён, как Собеский[19] был польским королём, а Тесси — венгерским; так-то ты убираешься. Вот. Кисло-сладкая свинина. Уж конечно, я собственными пальцами выбрала все изюминки. Кто ж ещё это сделает? Уж не те чванливые девки, которые с грязными ногами скачут туда-сюда по кое-чьей постели. Ах…

— Ставь сюда, няня, — распоряжается князь. — И, как тебе прекрасно известно, можешь уйти хоть завтра, с полным пенсионом.

Может, ей и было прекрасно известно, но, так это или нет, она не отвечает, а следующее замечание обращает к гостю своего бывшего питомца.

Старушка ставит на стол другое блюдо, по всей видимости, макаронный пудинг с жиром, мёдом и приправами; упирает руки в боки и глазеет на Эстерхази. — Вот скажи мне, господин Филозоф, — спрашивает она через минуту, — это правда, что некоторые мудрилы, вроде тебя, так они пытаются сделать машину, которая сможет летать?

Пудинг, за который доктор в детстве готов был убить, выглядит невероятно жёстким и, возможно, теперь сам может убить его. Он окаймлён маленькими яблочками; одно из них можно будет попробовать на десерт; и, всё же, чем дольше Эстерхази сумеет уводить разговор от пудинга, тем лучше. — Да, матушка, — отвечает он — и каким же взором она его прожгла! Ему лучше запомнить, что не стоит обзывать её «матушкой» снова… — это правда. Некоторые из них пытаются.

Она интересуется, по виду совершенно искренне: — Почему ж они не изучают деревья? Кусты?

Немного удивившись, Эстерхази переспрашивает: — Почему? Разве деревья и кусты здесь летают? — Она коротко кивает, словно это было известно всем и не слишком интересно. — О. Как же их распознать… то есть, что?

— Иди и изучи, — отзывается она. Князь Попофф безмолвно ест. — Можно распознать… ох, по тому, как сучья выглядят… например… и по тому, как деревья тянутся к небу. И как колышутся ветки кустов.

Кусочек румяной подслащенной макаронины выпадает изо рта князя на жилет. Князь поднимает его и снова отправляет в рот.

— Манеры, как у паршивого пса, — комментирует старуха.

— Ну, тогда не научите ли меня? Я бы дал…

— Нет, — обрывает она. — Я не могу тебя учить. Ты не готов. Скажу лишь… — она вытягивает палец с длинным (и давно не чищенным) ногтем и на миг касается точки между его бровями… — …посмотрим. Может, когда-нибудь.

Её взгляд, отвлечённый и рассеянный, теперь вновь сосредотачивается. Она быстро оглядывает стол, затем снова устремляет взор на гостя. — И, думаю, зуп не пришёлся по вкусу. Уверена, в Белле его готовят лучше.

Тут требовались чрезвычайные меры, иначе она могла спросить насчёт пудинга. — Зуп был первоклассным, мадама. Нет, лучше не готовят. И вот кое-что в подтверждение. — И кое-что тут же находится, выскакивает из докторского кармана и описывает над столом параболу. Оно обладает размером, формой и блеском золотой кроны, так что, возможно, это она и есть — хотя, кто сумел бы такое определить, ибо это упокаивается за левым ухом мадамы, куда никто не пожелал бы последовать и исследовать. Явно не ощущая подобного нежелания или сомнения, она изучает монету, немедленно прячет её за пазуху, исполняет старинный книксен (при котором, как минимум, семнадцать костей заметно щёлкают, трещат и стучат) и покидает обеденную залу в такой спешке, будто подозревает, что Эстерхази может и передумать.

Эстерхази уже выкурил трубку местного, дьявольски крепкого дабага, как его тут называли; теперь у него возникло желание выкурить сигару, но помягче и послабее. Ещё он желал удалить следы пищи с лица и пальцев. Так что, оставив своего хозяина с его собственной трубкой, ногами в камине и продымлённого различными дымами, Эстерхази мерным шагом отправляется наверх, в свои покои.

В залах замка Попоффа обнаружилось множество парадоксов. Когда Эстерхази отправился вымыть руки и лицо, то увидел, что тазик был из мрамора, а рукомойник — из оникса; но когда, постепенно накидав уйму сигарного пепла, доктор стал искать метёлку, чтобы его смести, то обнаружил не обыденный городской предмет из жёлтой соломы, которую татары или цыгане собирали в пучок и привязывали к устройству, смахивающему на огромный камертон, нет: он увидел пучок жёстких веток, грубо примотанных к концу палки; словом, дрянное помело, каким провинциальные слуги смахивают с крыльца засохшую грязь. Эстерхази решил лучше оставить пепел там, где он лежит. В сигару была вставлена соломинка; вытащив её перед курением, доктор мог прекрасно затягиваться, причём, кончик сигары тоже не требовалось откусывать или отрезать: занятно, что пепел падал на тёмный половик колечками, с пустотой на месте, где была соломинка; это выдавало его происхождение из манильской сигары[20], понятное даже тому, кто не читал никаких монографий по данному предмету.

Следующим утром, проходя по Большому Залу в надежде отыскать что-нибудь на завтрак, кроме того, что принесли ему в прихожую — кружки кофе, достаточно крепкого, чтобы дубить шкуры, горшка совершенно остывшей кукурузной тюри и маринованной головы здоровенной озёрной рыбины — проходя по Большому Залу, уставленному грубой и массивной мебелью, на или в которой великаны могли сидеть, хоть скрестив ноги, а люди размером поменьше — даже лагерь разбить; увешанному ржавыми и не очень ржавыми дротиками на оленей и на кабанов, пружинными ружьями и капканами, истрёпанными и изодранными с давних времён знамёнами, косматыми и полысевшими шкурами, которые запросто могли бы оказаться (как подумал доктор после) содранной с врагов кожей — проходя по Большому Залу, Эстерхази услышал низкий бубнящий голос, как видно, исходящий из комнаты с открытой дверью; он машинально заглянул туда и замер.

Это явно была часовня (или явная часовня), а внутри, перед скудной паствой, кто-то отправлял Божественную Литургию. Или, воспользовавшись распространённым в другом аспекте Единой Святой Соборной и Апостольской Церкви выражением, кто-то служил мессу. Ну что ж, у Дома Попофф имелся свой капеллан, хотя князь и не казался особо набожным. И этот капеллан ежедневно отправлял службы. Ну, почему бы и нет. Хотя немного удивляло то, что дверь часовни почти тут же притворили перед его, Эстерхази, лицом. Тем не менее…

На необъятной кухне, где немного удивлённые работники выдали доктору такую городскую снедь, как сковороду, бекон и яйца, обжаренный хлеб с гусиным жиром (он отказался от шкварок, по крайней мере, на завтрак), и чашку «слабого» кофе — он был достаточно крепким, чтобы прийтись по вкусу Гусарам Смерти[21], чей кофе славился крепостью — в уголке этой огромной кухни доктор Эстерхази позволил своему уму вернуться к сцене в маленькой комнате. Возможно, капеллан — какой-то безграмотный поп сомнительной квалификации и вот почему было нежелательно, чтобы гость его увидел или даже невзначай о нём упомянул. Что ж, вполне понятно — но, в таком случае, раз Эстерхази не знал этого клирика, отчего же чувствовалась такая уверенность, что священник, по крайней мере, частично знаком ему, хотя лица его разглядеть не удалось.

Вдобавок, доктор — несмотря на краткость наблюдения — был совершенно уверен, что проводимое богослужение не являлось ни римско-католическим, ни православным; определённо оно не было и униатским (или восточно-католическим); побывав на множестве англиканских воскресных служб, доктор понимал, что и англиканским оно не являлось: но, тогда, каким же?

Легче спросить, чем ответить.

Казалось, оно немного походило на малабарский обряд[22]. Но малабарский обряд был упразднён. Не так ли? И, в любом случае, это выглядело иначе. Итак, несомненно, это было что-то иное. Вот как. В таком случае, что же?

Эстерхази рискнул спросить у поварёнка: — Они что, заперлись там и проводят римскую службу?

Ответ поварёнка ничем не напоминал догмат Никейского Собора[23] и in toto[24] сводился к: — Вам что, барчук, яичница не по вкусу?

На догмат Трентского Собора это тоже ничуть не походило.

— Уверен, она мне по вкусу. Принеси-ка кусочек бекона, вот…

— Бекон сюда нести далековато, барчук…

— …а я угощу тебя настоящей доброй понюшкой Свартблоя, лучшего в Белле. — Заблестев глазами и задёргав ноздрями, поварёнок быстрым шагом удалился. Вскоре он возвратился, принеся доктору Эстерхази тарелку с чем-то, смахивающим на сушёного нетопыря.

— Кухарка заперла кладовку, барчук, и она держит ключ промеж сам-знаешь-чего; но я упёр засоленного голубя, барчук, из подпола для прислуги; и я пообещал подпольничему, что поделюсь с ним табаком.

В любом случае, «барчук», Энгельберт Эстерхази, бакалавр искусств, бакалавр филологии, магистр искусств, магистр наук, доктор медицины, доктор горного дела, доктор философии, доктор теологии, доктор наук и прочая, и помыслить не мог о засоленном голубе; но, в любом случае, понюшку он отдал. И, как только появился хозяин, они сразу же отправились в Старое Книгохранилище в Южной Башне и полюбовались на уйму древних книг. А после этого направились в горы и попытались — словом, песней, жестом и кое-чем ещё — передвинуть уйму древних валунов.

Некоторые они и правда сдвинули, а некоторые — нет.

А пока происходило то да сё, сцена в полутайном святилище совсем вылетела у Эстерхази из головы. И вспомнилась вновь лишь через немалое время.

Землю на Красной Горе[25] (не так далеко находилась Чёрная Гора, Черногория — независимая страна, князья-епископы которой не так давно были королями) — землю на Красной Горе весенний дождь превратил в красную грязь, и Эстерхази двигался не очень грациозно.

— Меня, в принципе, не смущает стрелять по птицам из арбалета, — поведал он в горном лесу своему наставнику; — но, полагаю, в принципе смущает стрелять из арбалета по бескрылой гагарке[26], потому что мне отлично известно, что они вымерли; а, кроме того, никогда здесь и не водились.

— Меньше болтовни, — отвечал ему наставник: — или я заставлю тебя стрелять по дронту. Немного правее и дальше.

Эстерхази видел, как бескрылая гагарка упала; но, когда он подошёл, чтобы её поднять (гончая упиралась всеми лапами), птицы там не оказалось. Однако, через несколько дней, он заметил её в витрине комнаты трофеев. В ящике рядом Эстерхази увидел гнездо со страусиными яйцами. А в следующей витрине — дронта. Лапы обеих птиц были вымазаны чем-то, похожим на высохшую красную грязь.

Однажды, несколько дней спустя, когда они стояли у открытого окна, князь Йохан внезапно воскликнул: — Ха! Вот время для ясновиденья. Прекрасное время для ясновиденья, о да!

Эстерхази, глубоко заинтересованный, спросил: — С чего вы это взяли?

Князь Попофф обратил к нему слегка удивлённое лицо. — С чего взял? Ну… сейчас время Тельца, на куспиде[27] Овен — для ясновиденья лучше выбирать это куспидное время, не знаю, почему…И, вдобавок, присмотрись к погоде! Воздух не мёртвый и недвижный, так что живые образы не лежат тихонько, как опавшие листья, о нет: как видишь, ни буйного ветра, ни бури, толку в них нет, они рвут все живые образы и рассеивают их вокруг, видишь ли.

— Но посмотри теперь. Видишь, воздух ясен и чист; видишь — по небу несутся облака и ветер свеж. Это значит, живые образы движутся довольно верно, это значит, их можно увидеть весьма ясно и чисто, в предсказательных чернилах или в зри-камне, или в зорком стекле. Знаешь ли, не всякий раз удаётся воспользоваться чернильной лужицей.

Эстерхази сказал, что знает. — Есть те, кто пользуется хрустальными шарами, — прибавил он.

На этот раз выражение князя Попоффа было удивлённым больше, чем слегка. — Есть и такие? — вскричал невероятно поражённый князь.

Вскоре, оправившись от удивления, он отвёл гостя во внутреннюю комнату, куда они прежде не заходили. Она была оштукатурена, но не так уж недавно и кусочки стародавней штукатурки тут и там крошатся и отпадают, являя — под теми местами, где была смесь извести, песка и воды — поверхность стародавних каменных стен этой палаты. На стенах висят (зачастую довольно криво) ужасного качества гравюры нынешнего императора, всяческих королей и подобных личностей; а также ксилографии разнообразных воевод, графов, бояр, мухтаров и мамелюков, митрополитов и инпретов[28], патриархов и князей — упаси Боже! — и кто знает, кого ещё? Эстерхази, который, по общему мнению, знает всё, узнал не всех — включая изображение хмурого, задумчивого, меланхоличного лика, изображение (сопровождаемое именем, нацарапанным в уголке этого [вероятно] наброска), которое, по его мнению, могло представлять Юхана, не только последнего католического короля Швеции (тяжёлые времена, Юхан) и врага известного (печально известного?) Густава Тролля[29], но ещё и последнего шведского короля Польши (тяжёлые времена, Польша) — хотя, может, это был и не он.

Там была и копия карты Мартина Бехайма[30], с клиньями, представленная английскому королю Генриху VIII, как предполагаемое веское доказательство первоначального открытия Австралии; вот только Генриха не заинтересовало открытие Австралии (его гораздо сильнее интересовали открытия того, что он называл «милочками» Анны Болейн[31]), да и никого больше в Скифии, Паннонии, Трансбалкании, как и в Великой или Малой Византии. Как она попала сюда? Да чёрт его знает; там, где карту не покрывала паутина, её засидели мухи. Там были старинные глобусы, чуть ли сочащиеся пеной гибельных морей позабытых волшебных царств, и тут и там висели диковинные черепа туров, зубров, диких венедских мулов и — быть может, быть может — единорога: если это не единорог, тогда что? носорог, орикс[32] или нарвал? Чепуха. Что делать черепу носорога, орикса или нарвала на стене древнего шлосса Скифии-Паннонии-Трансбалкании? Ха! Вот так-то!

— Можешь забрать половину моего царства, — усаживаясь, заявил князь Попофф, — но мой стул ты не получишь. Пододвинь другой. — И, пока его гость пододвигал другой стул, князь открыл маленький эбеновый сундучок, вынул оттуда что-то, завёрнутое в немного запачканный белый аксамит и извлёк из свёртка блестящий чёрный камень. Возможно, доктор Ди считал это углём, возможно Эдвард Келли считал это углём и, возможно, Хорас Уолпол[33] считал это углём; но доктор Энгельберт Эстерхази не считал это углём. Князь Попофф очень осторожно взял вещь в руки; и, пояснив: — Это держат вот так, — стал держать это вот так.

Через несколько мгновений он добавил: — Не обязательно, но помогает — повторять то, что произносил епископ Альберт из Ратисбоны[34] — а, ладно, пусть из Регенсбурга — которого называли «Великим» — Альберта, я хочу сказать, не город… — и он повторил несколько фраз на том, что некоторые могли бы счесть весьма вульгарной латынью швабского пошиба; с другой стороны, иные могли бы посчитать её «человеческой» и ничуть не вульгарной.

Эстерхази внимательно всматривался, иногда даже прищуриваясь, он повторял фразы настолько хорошо, как запомнил (а запомнил он довольно хорошо); а затем…

— Гм, — промычал князь Йохан. Сверху на поверхности камня, явно некогда тщательно отшлифованной и до сих пор остающейся довольно блестящей, если не сказать сверкающей, внезапно показалось лицо. Человеческое лицо.

Поначалу Эстерхази никак не удавалось его рассмотреть. Казалось, лицо скользило по камню — или, быть может, так виделось доктору — словно оттиск на шёлковом лоскуте, который двигался, мелькал, под необычным углом, так что лицо можно было распознать лицо не лучше, чем недавно увиденный портрет. Тем не менее, как видно, князь Йохан испытывал меньше затруднений. Но и опыта у него было побольше. — Кто этот сущий ребёнок, с мужчину ростом и, полагаю, возрастом тоже? — спросил он. Разумеется, Эстерхази не сумел ответить, хотя попытался вернуть изображение в фокус, ибо хозяин держал камень немного косо.

— Должно быть, это важная персона, — продолжал князь, уставившись на поверхность камня, — иначе, с чего бы Псалманаццару его показывать?

— Псалманаццару?

— Да. Псалманаццар. Это имя камня. У кораблей же есть имена, так ведь? И у зри-камней тоже. Зри-камень моего дяди-кузена, барона Большого Бориса, зовётся Агаг[35], потому что он тонко действует. Метафора, разумеется. Ну, что касается этого юнца, я вижу на его лице явную пылкость… просто смазливый тип? нет: вот ещё… вижу перемешанные страсть и решимость, и колебание…. Скажи мне, учёный муж, кто же это?

И Эстерхази ещё раз глянул в зри-камень и ещё раз на мгновение увидел лицо, прежде, чем его унесло течением, и тут же громко вскрикнул и ответил: — О Боже! О Сын Божий и Человеческий! Это же Август Сальвадор, Коронный Наследник! О!

В последовавшем недолгом молчании доктор заметил, что комната пропахла плесенью. Затем Эстерхази спросил: — Что он делает здесь? Я имею в виду — там? И он близко — или далеко?

Горный мудрец изрёк: — Ни далеко, ни близко. И приближается сюда. Что?…

Эстерхази ответил, что скоро они увидят это «что». И: — Как быстро я могу отправить сообщение в ближайшей телеграфной конторе? — спросил он.

— Напиши. И увидим, как быстро. — отвечал князь Попофф. Он подвёл Эстерхази к другому столу, убедился, что бумага там пригодная, чернила не слишком вязкие, имеется ручка со стальным пером, которое он быстро лизнул, проверяя, удержит ли оно чернила и толчёная кость каракатицы, чтобы просушить написанное. Потом он зарявкал, призывая посыльного. К тому времени, как Эстерхази дописал сообщение и стряхнул с бумаги порошок —

ФОН ШТРУМПФУ. ДЕПАРТАМЕНТ КОРОЛЕВСКОЙ КАЗНЫ, гласило оно. СОБЛАГОВОЛИТЕ СООБЩИТЬ МЕСТОНАХОЖДЕНИЕ Е. В. КОРОННОГО НАСЛЕДНИКА. Э. ЭСТЕРХАЗИ —

— кто-то уже ждал, чтобы принять послание здоровенной и косматой ручищей. Горный пони, осёдланный, взнузданный и лишь чуть-чуть более косматый, ждал во дворике, чтобы везти посыльного.

— Дождись ответа, — проинструктировал его Попофф. — И, констебль — если кто-нибудь попытается остаться в конторе, чтобы подсмотреть это сообщение или ответ, убеди его или их этого не делать, понимаешь? И всё это под незримой печатью молчания; иди!

По дороге в спешке процокали копыта. Затем: — А пока мы ждём, — промолвил князь; — покажу-ка я тебе, как держать зри-камень, чтобы лучше с него читать — это, словно держать медицинский градусник.

— Аксиллярно[36] — не вижу затруднений. — отзывается Эстерхази. — Орально — вижу маленькое затруднение. Ректально…

— Ха! — откликается князь Йохан. — Итак… иногда нужно сначала встряхнуть его…

ИМПЕРСКИЙ ПРИКАЗ — начинался ответ. НЕ ПРОПУСКАЙТЕ, ПОВТОРЯЮ, НЕ ПРОПУСКАЙТЕ ВЫСОКУЮ ПЕРСОНУ, О КОТОРОЙ ВЫ ЗАПРАШИВАЛИ. ОСОБЫЕ ПОДРОБНОСТИ ОСОБЫМ ПОЕЗДОМ. ЦЕЛУЮ, ФОН ШТРУМПФ.

— «Целую»? — не поверил князь. — Целую?

— Вне сомнения, это сокращённая телеграфная идиома и, разумеется, она означает «ЦЕЛУЮ ВАШИ РУЧКИ И НОЖКИ» и так далее.

— А, ну конечно, весьма надлежаще, — промолвил князь. — Ну, констебль говорит, что отправил наблюдателей на железную дорогу в Цлинк и дал им инструкции, что, если особый поезд подъедет и не остановится, они должны выстрелить по машинисту с кочегаром шрапнелью. Кроме того, мы завалим рельсы брёвнами милей дальше, прямо перед тем, что мы зовём Мостом Ущелья Мертвеца…

— Да уж, понимаю, почему вы это делаете, — пробормотал гость.

— А пока мы ждём этого, давай-ка попробуем немного щековины с прошлонедельного кабана, а пока ждём её, давай-ка попробуем по кружечке кофе Мокха, с каким-то я-май-кайским ромом. А?

— Попробуем. — согласился Эстерхази.

Как оказалось, «особые подробности особым поездом» заключались не в каком-либо письменном документе, но в сведениях, хранившихся у двух выдающихся персон; поскольку тот же особый поезд доставил и их экипаж с лошадьми, в конце концов въехавший во двор замка. Там они и вышли из кареты. Они знали Эстерхази. Эстерхази знал их. Он представил новоприбывших остальным.

— Князь, — произнёс доктор, — позвольте представить вам фон Штрумпфа — резерв-капитана, сержанта-камергера, церемонимейстера Палаты Пэров и исполняющего обязанности Казначея Департамента Королевской Казны; капитан — мой благородный хозяин, Его Могущество, князь Йохан Попофф. — Обе персоны заявили, что они восхищены; и Эстерхази перешёл к представлению дружин-майора Штруввельпейтера, Главного Секретаря Министерства Иностранных Дел. По исключительному совпадению оные персоны тоже оказались восхищены. Не стоило и говорить, что члены Королевской и Императорской Фамилии выше того, чтобы официально подчиняться любым Правительственными Департаментам. (Пересёкший Ирландское море, чтобы подписать смертный приговор Карлу I, вынесенный так называемым Высоким судом Парламента, полковник Геркулес Ханкс[37] — да, именно такой[38] — прямо заявил Кромвелю: — Милорд генерал, две вещи несомненны. Первое — этот суд не может судить людей. Второе — ни один суд не может судить короля. — Кромвель, не имевший обыкновения придерживаться этикета, ответил: — Ну и сварливый же и упрямый ты малый, полковник Ханкс. Иди-ка ты отсюда. — Келейно Кромвель признал, что, возможно, формально Ханкс был прав. Но всё равно отрубил голову королю Карлу. Вот так уж.). Однако королевско-имперские толстосумы С.-П.-Т. являлись такими типами, каких ещё поискать. Поэтому тому, что корректно именовали Департаментом Королевской Казны, были предоставлены действительно немалые полномочия.

К примеру, можно было сказать: «Разумеется, чувство достоинства и долг Вашего Младшего Высочества, удержат Ваше Младшее Высочество от выбора подобного курса»; но чувства достоинства и долга Его Младшего Высочества не могли удержать его от выбора какого-то ни было курса. Однако, если сказать ему (к примеру): «Увы, в настоящее время на счету Вашего Младшего Высочества в Казначействе осталась одна-единственная копперка. Тем не менее, если Ваше Младшее Высочество сочтёт целесообразным председательствовать на церемониях открытия нового Механического Разводного Моста через Истр и нового Городского Смирительного Дома (несомненно, унылых, как и все подобные церемонии), то, без сомнения, в Департамент Королевской Казны может поступить авансовая субсидия, за счёт Общественных Сооружений»; то можно было им управлять, если и не полностью, то достаточно полно. Во всяком случае, некоторое время.

Следовательно…

— Где он, Энгельберт, где он?

— Энгли! Ты его задержал?

— «Он»? «Его»? Кого я задержал?

— Малыша! — в один голос ответили оба чиновника ответили.

— А, Королевский Инфант. Коронный Наследник, — промолвил Эстерхази. — Нет, я его не задержал. Однако, могу вам сказать, в присутствии местных властей, что он ни далеко, ни близко и приближается. Но… почему вы спрашиваете?

В эту минуту они сидели на истёртом старинном парадном крыльце Дворца Попоффа или как там его бы ни называли. Прямо перед ними простирались необозримые виды: не просто голубеющие вдали, но уходящие за пределы голубого, серого и бурого, и даже нескольких неописуемых и, пожалуй что, неописанных цветов.

— Почему мы спрашиваем?…

— Это такая нелепая история…

Как вскоре поведали доктору, эта нелепая история ещё не закончилась. В ней фигурировал не только Коронный Наследник — кому конституционно воспрещалось жениться на «подданной», потому что, как понимал любой дурак, если бы он так поступил, то мог впасть в Крамолу — мало того, что Коронный Наследник всё равно замыслил подобное, так ещё и «подданная» оказалась замужней; цыганская плясунья, она уже была замужем за цыганским скрипачом-танцмейстером. Более того, она сбежала от него и жила под крылышком (то есть на содержании) мастера-мясника («У него одна из крупнейших лавок на Бычьем Рынке, Энгли»). А что же думал Его Дурачество про такие пустячки? Что всё это просто так. «Любовь не замечает мелочей» — по слухам, утверждал он. Разве любовь не замечала Конституции и двоебрачия? Как видно, ничуть.

— В любом случае, мы собираемся пожениться в другой стране, так что всё в порядке, — заявил Коронный Наследник. Это вызывало желание постучать его красивой и пустой головой о скотовозку.

Оставалось только надеяться, что он, лишь в двух шагах от Престола, поумнеет, когда станет старше — достаточно старше, чтобы принять три короны, которые только и удерживали воедино три страны. Тем не менее, путешествуя под другим именем, царственный остроумец принимал меры предосторожности; а потому, визитница этого вундеркинда была битком набита визитками на имя БИЛЛА САЙЛАСА СНИДА, АМЕРИКАНСКОГО ТОРГОВЦА ДЖЕМОМ И ДЕРМАНТИНОМ.

Поразительно!

Одна из трёх вышеупомянутых стран — Скифия, где, в единственном из государств индоевропейских языков, говорили на современном диалекте готского; другая — Паннония, где говорили на аварском — языке, даже не индоевропейском; а третья — Трансбалкания, строго говоря, вообще не страна и не государство, но конфедерация, народы которой говорили на множестве языков. И каждое из этих государств, стран или наций сильно недолюбливало всех прочих.

Лишь Тройная Корона Тройственной Монархии удерживала их вместе. И наследник Наследника собирался заключить незаконный, неконституционный, непозволительный и абсолютно невозможный брачный не-союз, неприемлемый ни для одного из его народов. Вот так уж.

И, вдобавок, ещё кое-что.

Мог ли Коронный Наследник не знать, что город, где он запланировал свое безумное бракосочетание, а именно Вена, собирается принять Европейский Конгресс — на котором Скифия-Паннония-Трансбалкания попытается наконец исправить почти неисправимые границы — и что после такого С.-П.-Т. станет посмешищем? Не мог. (Разумеется, не мог). Беспокоило это его? (Не нужно глупых вопросов). И, вдобавок, плесневой коркой на этом, изрядно протухшем, пироге — вроде того, как Мария Антуанетта не хотела бежать из Франции, пока ей не соберут инкрустированный бриллиантами дорожный чемоданчик (из-за чего бегство откладывали… а, пустяки, не берите в голову. Вот так уж.), так и Август Сальвадор не хотел отправляться в не-совсем-морганатический медовый месяц без своего гардероба. И, дабы при пограничном досмотре багажа, не обнаружили его расшитое гербами исподнее, он додумался до блестящей — для него — идеи скрыть всё это под Печатью Дипломатической Неприкосновенности. И какому же Неприкосновенному Дипломату принадлежала эта Печать?

Номинальному Личному Представителю Великого Могола.

Вот так уж.

Попофф притащил карты; их сравнили с теми, что привезли с собой фон Штрумпф и Штруввельпейтер. По какой же из паутины дорог (видимо, сплетённой изрядно наклюкавшимся пауком), пролегающих между Беллой и этим пограничьем, Его Младшее (если не сказать инфантильное) Высочество, мог бы предположительно двигаться?

К единому заключению они не пришли.

Попофф явно не смущался показывать, что использует зри-камни; то есть, он повернулся, вопросительно глянул на Эстерхази, который ему кивнул. Для Попоффа этого было достаточно. Фон Штрумпф пожелал убедиться, что здесь не заключается никакое ведьмовство; доктор Эстерхази продемонстрировал ему снятое с одной из княжеских полок печатного вида доказательство, что последний Церковный Собор Истра, крайне порицая обрядовое поедание конины во время церковных праздников «по образу и подобию язычников и проклятых сарматов, на чьи, так называемые, священные места позволительно и даже похвально мочиться»; совершенно ничего не указывает на предмет ясновидения: это вполне удовлетворило фон Штрумпфа. А Штруввельпейтер припомнил, что он «как-то что-то про это читал, во французской или немецкой газете — страсть, какие учёные эти французы и немцы, не так ли, Энгельберт?» — и это вполне удовлетворило Штруввельпейтера. Так что Попофф снова раскрыл свои зри-камни. Псалманаццар. И Агаг.

Псалманаццар, кратко и довольно смутно, показал лицо Коронного Наследника в окне кареты; Агаг (присланный кузеном князя, бароном Большим Борисом), оказался немного точнее насчёт Коронного Наследника: тот ковырялся в своём изящном носу.

— По цвету грязи, попавшей на окно кареты, — предположил Эстерхази, — могу сделать вывод, что карета сейчас движется по Государственному Дальнему Северному Пути.

— И, если это так, то он уже почти наказан за свои грехи! — вскричал Штруввельпейтер. — Тамошние обладатели избирательных прав так редко выбирали решение уплатить весьма умеренный подушный налог, что, в результате, дорогу там так и не замостили, с тех пор, как… как… хорошо, с давних пор. Или так мне рассказывали. Я там никогда не бывал.

— Я бывал, — откликнулся Попофф. — Полагаю, Его Младшему Высочеству не стоит даже заезжать на любой из тамошних постоялых дворов. Говорят, что блохи там такой величины, что сходят за конное ополчение.

Однако фон Штрумпфа такие вопросы не интересовали. — Если эту неразумную затею Августа Сальвадора не пресечь на корню, — угрюмо заявил он, — наши внуки будут платить подушные налоги Австрии или России или — спаси Боже! кто знает, какая страна или страны смогут нас захватить, если мы, как Польша, останемся без вменяемого государя — может, Болгария — или даже Граустарк[39] — в любом случае, я скорее уеду в Египет, чем покорюсь им. Очень хорошо, если это «хорошо», Его Болванейшество находится на Государственном Дальнем Северном Пути: что дальше? — И, прежде чем кто-либо ответил, добавил, что возможна участь и похуже, чем быть искусанным блохами, хоть и здоровенными.

Эстерхази потёр лоб костяшками пальцев. — Хотя электромагнитный телеграф и обесценивает человеческий язык, — произнёс он, — всё же, он быстрее любой лошади или паровоза. В сущности, ту телеграмму, что прислали мне, отчего бы не отправить её на станцию, где железная дорога пересекается с Государственным Дальним Северным Путём?

Согласились так и поступить; сообщение переписали и вручили констеблю, либо тому же самому, либо другому, оказавшемуся под рукой; как видно, людей такого звания в области Красной Горы было предостаточно; который забрал сообщение с запросом, составленным доктором Эстерхази. После этого возник вопрос — а что, тем временем, делать им самим?

Фон Штрумпф решил произнести речь. — Лишь существование единого государя, — произнёс он, — удерживает вместе фламандцев и валлонов Бельгии. То же верно и для Скандии и Фрорланда. Австро-Венгрии. И Скифии-Паннонии-Трансбалкании. Пусть достойный государь уйдёт и что же получится в результате? Хаос. Вот что.

Эстерхази, чуть раздражительнее обычного, ответил: — И вдобавок, я облысею. Есть что-нибудь поновее?

Попофф, редко выказывающий интерес к любым политическим событиям современнее Прагматической Санкции, которая утвердила Марию Терезию[40] (среди прочих пунктов) «королём» Венгрии — древний обычай той страны не позволял царствовать королеве — заметил, что Швейцария остаётся единой республикой, несмотря на разнообразие её языков и народов. В ответ ему заметили, что Швейцария свыкалась с таким союзом больше столетий, чем насчитывается десятилетий в истории С.-П.-Т.; на минуту он умолк. Затем…

— Вот идея, чем нам заняться! — воскликнул он. — Все вы знаете о загвоздке с кабаньим копьём — что движущая сила нападающего кабана иногда несёт его, то есть, кабана, прямо по копейному древку, так, что иногда перед смертью он успевает пырнуть охотника клыками. Ну, на новые кабаньи копья я поставил крестовины, чтобы такое предотвратить. Теоретически. Почему бы, пока мы ждём, не выйти прогуляться и посмотреть, сработает ли это? А?

Штруввельпейтер отозвался — без спешки, но и без промедления — что, увы, его подагра…

А фон Штрумпф заявил, что, будучи слугой Августейшего Дома, не имеет права рисковать своей персоной нигде, кроме службы этому Дому. — Хотя, конечно, мне бы очень хотелось, да. Заманчиво.

Поэтому, в конце концов, сошлись на том, что они пожарят немного щековины с прошлонедельного кабана (к настоящему времени сильно потерявшего в щековине), а, пока что, распробуют чуточку доброго горячего кофе Мокха с чуточкой доброго я-май-кайского рома. И с этим согласились все.

Перед и после жаркою отбивных и их поеданием, сыграли партию в вист, потом в бостон, затем опять в вист; потом собравшихся одолело беспокойство. Фон Штрумпф вернулся к своей теме, хотя, казалось, душа у него к тому не лежала. — И что удерживает вместе валахов и молдаван в Румынии? — риторически вопросил он.

— Дотации, выплачиваемые им царём России, — кратко ответил Штруввельпейтер. Поскольку это был не тот ответ, что ожидал фон Штрумпф, он последовал общему примеру и пропустил его мимо ушей.

— Отчего тот малый задерживается? — спросил он. — Может, он где-нибудь остановился промочить горло?

Князь Попофф не выглядел встревоженным. — Ничто его не задержит, кроме отсутствия крыльев у лошади. И уж с таким поручением, он, конечно, не станет останавливаться, чтобы где-нибудь промочить горло. Верный и неудержимый народ эти констебли из горных районов. Через минуту он будет здесь.

С пунктуальностью, возможно, чуть большей, чем приличествует гостю, фон Штрумпф вытащил свои массивные золотые часы и с щелчком открыл их. — Минуту? Поглядим. — Какое-то время было слышно лишь урчание отменно прожёванной щековины прошлонедельного кабана, пока та путешествовала по чьим-то животам и кишкам. Потом во дворе замка загремел цокот копыт.

— Вот и он, — заметил Попофф. — Сколько времени прошло?

— Вот же Сатана-в-аду-прикованный!..РОВНО одна минута! — Фон Штрумпф взглянул на своего хозяина с изрядным уважением.

Заходит, ещё потный и исходящий паром от скачки, типичный сельский констебль, то бишь, типичный горец, с кожаной повязкой на правой руке; на повязке сильно истёртый символ, знак, или герб и сильно истёртый номер. Этот человек держит в руке свёрнутый листок бумаги и тут же вкладывает его в протянутую руку князя Попоффа. Который быстро просматривает его и чертыхается.

— Вот же Сатана-в-аду-прикованный, на самом-то деле! О, Благой Крест! Но это же сообщение, которое мы велели тебе отослать. Где ответ?

Тот человек утирает пот с щетинистых щёк, подбородка и огромных вислых усов. — Тама ответа нет, Моё Почтение, — говорит он. — Тот клерк — он трясётся, как заяц и теребонит по маленькой пикалке; и, он говорит… говорит, что снурок лопнул.

— Что-что он говорит?

— Что лопнуло?

— Кака-то ликтрическа проволочна струна, по которой, значит, сообщения проходят, там сказали, — продолжает констебль, явно не поклонник чуда магнитного телеграфа. — Порвалась она.

Потребовалась минута, чтобы уразуметь этот курьёзный образ; затем, почти одновременно, четверо прочих вскричали: — Линия оборвалась!

Констебль кивнул косматой головой. Потом провёл тыльной стороной косматого запястья по губам — жест, явно замеченный и понятый Его Почтением. — Ступай-ка на кухню, — распорядился князь Йохан, — и скажи, чтобы тебе выдали большую чарку из бочонка со вторым сортом. — Человек тут же просиял, отвесил глубокий поклон и немедленно удалился. Как видно, там были бочонки и похуже, наверное, гораздо похуже, чем даже второй сорт. — Что ж, вот и славно, как-вас-там, — сказал князь. — Никакая телеграмма не дойдёт на станцию, где железная дорога пересекается с Государственным Дальним Северным Путём.

Снаружи моросил тихий и мягкий весенний дождик. В комнате четыре человека обдумывали новые обстоятельства. — Это возмутительно, — заметил Эстерхази, — что в стране, где полным-полно древесины, телеграфные провода тянут с ветки на ветку и с куста на куст! Неудивительно, что линия оборвалась… опять. Удивительно, что её вообще восстанавливают. Что ж…

Но фон Штрумпф, всё ещё двигаясь по рельсам своего одноколейного ума, печально промолвил: — Не только хаос. Неизбежна гражданская война. Разве что… разве что… это не измена, просто предположение, но — если не наследник Наследника — тогда кто?

И, действительно — кто.

Минута тишины. Затем: — У королевы Виктории много сыновей, — сказал Штрувельпейтер, словно обсуждая погоду.

На эту тему беседовали нечасто, но, возможно, майор — всё-таки главный секретарь Министерства Иностранных Дел, сумел бы раскусить такой орешек. О Сальвадоре Самуэле, самопровозглашённом «Государе скифов и паннонийцев», сохранилось не так уж много сведений, но знали, что он был женат на Магдалене Стюарт, прозванной «Безумная Мэгги», которая, тем не менее, принадлежала к роду Стюартов (или Стьюартов) и, притом, Британских Стьюартов (или Стюартов): а, вдобавок — к предкам британской королевы, хотя и очень отдалённым. И не единожды не одна голова в Скифии-Паннонии-Трансбалкании подумывала (причём, вовсе не с одним-единственным чувством) о почти бесконечной веренице поднимающихся по Истру кораблей, несущих названия, вроде: Корабль Её Величества «Захватчик», «Трофей», «Повеса», «Хват», «Хапуга» и так далее, и так далее; и, по крайней мере, на одном из них мог бы находиться принц Альфред, принц Артур, принц Леопольд или принц Кто-то-там, со своим зонтом, крикетной битой и короной…

— Австрия и Россия никогда такого не допустят, — объявил фон Штрумпф. — Разве они смогут? — нас же всех заставят пить чай! — воскликнул он.

Но у Эстерхази было на уме кое-что ещё, кроме возможного навязанного употребления Оранж-пеко, лапшанг-сусонга или улуна. — Предлагаю вам, двоим придворным вельможам, поразмыслить, не сумеете ли вы придумать что-то получше; тем временем мы с нашим хозяином удалимся, чтобы вам не мешать.

Они вышли в приёмную, открытые двери которой выходили на необъятной ширины лестницу, — Весьма тактично, — заметил князь Йохан. — Весьма тактично. А теперь, когда мы с тобой остались с глазу на глаз, что ты хочешь предложить? А?

— Вы ведь не очень жаждете присягнуть на верность, — спросил Эстерхази, — какому-нибудь, скажем, королю Алджернону или королю Арчибальду?

Князь уставился на промокший пейзаж. — Нет, не очень, — согласился он. — Не стану упоминать о собственных наследственных претензиях, они имеются у каждой семьи — думаю, этот твой король Алгеброн или король Архибард были бы получше какого-нибудь короля Владимира или короля Отто — король-бревно всегда лучше короля-плахи… но… что?…

Эстерхази коротко махнул туда, где на предгорьях, грядах и склонах Красной Горы росла редкая хилая зелень. — Именно это я и хотел предложить, — отозвался он. — Поскольку Его Младшее Высочество, Коронного Наследника, телеграфированными приказами не удастся удержать от въезда в Австрию по Государственному Дальнему Северному Пути, его следует удержать некоторыми иными средствами; вкратце — ему нельзя позволить покинуть страну, пока его обуревает эта неразумная страсть.

— И, значит?… — Йохан взглянул на Эстерхази.

Эстерхази взглянул на Йохана.

— Мне напомнить Вашему Могуществу древнюю притчу о Магомете и горе? — поинтересовался он.

Они находились снаружи. Их никак нельзя было наблюдать из любой части замка, как, впрочем, и стоя перед самим замком. — Некоторые говорят, что эти горы истёртые и ничуть не изрезанные, — сказал князь Попофф.

— Да, некоторые говорят, — пробормотал Эстерхази.

— Но кое-где они достаточно изрезаны, так что нужно знать горные перевалы, если хочешь перевести армию здесь…

— Действительно.

— Вот, прямо тут… тут… по этим откосам и между теми пиками, как видишь…

— Вижу.

— Вот, где ему надо было бы идти, то есть Старине Рыжему, как видишь.

— Вижу, — пробормотал Эстерхази. Старина Рыжий. Какое замечательное прозвище для императора Священной Римской империи во время Третьего Крестового похода: Старина Рыжий. Это значит (или значило) — Фридрих Барбаросса. Конечно, Барбаросса являлось настоящим его именем не более, чем Старина Рыжий. Или, если на то пошло, Хобсон или Джобсон. Однако, пережиток был любопытный, такой Эстерхази ещё не попадался.

Здесь, среди народа гор, было подходящее место для старинных пережитков; ибо он и сам был весьма старинным пережитком. Действительно, если припомнить другую древнюю легенду, ту, где они босиком гонялись за сернами, от утёса к утёсу, то, по мнению доктора, эти люди и сами уподобились сернам, поселившись там, где никто прочий не жил; а потом, приспособившись, там, где никто прочий не выжил бы. Чванливое, офранцуженное буржуазное дворянство Беллы и Авар-Истра свысока взирало на горцев — поскольку горцы сторонились городов, хотя, если бы им пришлось перебраться туда, они бы выжили… они бы справились… если бы ему пришлось, князь Попофф возил бы туши на Бычий Рынок… и наоборот, если барону Такому-то из Беллы или графу Сякому-то из Авар-Истра, пришлось бы перебраться на Красную Гору, они никак не сумели бы там выжить. Без сомнения, они бы погибли.

— Ну, хватит болтать. За дело, за дело… Думаю, нам не стоит скакать прямо по склону утёса, словно тяжконогие мулы у Гомера. Вот, прямо здесь; — в задних воротах возникла фигура женщины и чуть ли не бегом направилась к ним; — это тут, обнажение породы прямо тут, конечно, такое — обычное дело в этих горах… — Женщина замахала им передником. Эстерхази в удивлении уставился на неё. — Это явно ваша старая кормилица, — заметил он. — Мадама. Интересно, что ей нужно.

— Уверен, ей нужно сунуть свой волосатый нос в то, что её никак не касается. Выкинь её из головы. Тут. Прислонись спиною к этому большому обломку скалы, смотри, так же, как я сам. Потянись назад и ухватись за неё, просто ткни пальцами, так…

Эстерхази последовал указаниям. Но, прежде следующей их охапки, налетела бывшая кормилица, воплощение самой ярости.

— Нет! — возопила старуха, скривившись так, что стала куда отвратительнее обычного. — Нет! Нет! Это неправильно! Его Преподобие мог такое проделывать; с другой стороны, мог и не проделывать. У него могла быть серьёзная причина — у тебя её нет! Это неправильно, неправильно! — и она сжала челюсти, перекосилась и закатила глаза, несколько секунд демонстрируя «сцену», которая могла затянуться на несколько минут, четверть часа или ещё дольше.

Его Могущество, князь Йохан Попофф, со сдержанным гневом отвечал: — Склочная баба! Нянька! Не лезь! Нишкни…

— Нет! — вопила она. — Нет! Я не замолчу! Это не правильно! Это не в обычаях наших гор! Это…

— Ах ты подлая старушонка, — выкрикивал её давнишний питомец. — Да что ты вообще знаешь про «обычаи наших гор»! Сгинь, говорю! Уйди! Или я отошлю твоих сыновей в города! Никакой закон не обязывает меня держать их здесь, на жалованье, только потому, что когда-то я сосал титьку их мамочки! Хватит, говорю! Уйди!

Она ушла.

По княжьему велению нянька ушла и они опять подступили вплотную к скальной громаде. — Вспомни, — твердил Попофф, — что тот римлянин, Лукреций[41], говорил про атомы. Ты должен представить их настолько явственно, как только сможешь. Представь себя самого, будто бы среди атомов этих скал. Потом представь, как ты двигаешь их — атомы скал, холмов и гор. И, если поверишь, что это можешь, толкни, пихни и сдвинь атомы A и B — тогда атомы A и B сдвинут атомы C, D, E и F — и, если ты не отступишься, атомы C, D, E, и F сдвинут атомы G, H, I, J и K…

— Сдвинься! Сдвинься! Сдвинься! Сдвинься!

Эстерхази думал и представлял, стремился и верил. Он подталкивал. Он толкал. Он подпихивал. Он пихал. Он сдвигал. Он двигал. А скалы, двигались ли они? Двигались и скалы.

Двигались ли валуны? Валуны дрожали и тряслись; кажется, двигались. А двигались ли горы?

И горы двигались.

(Давным-давно, путешественник, в целости и невредимости вернувшийся из Африки, как благодарственную жертву повесил на золотой цепи у главного алтаря часовни Гильдии Армянских Купцов Беллы страусиное яйцо в оправе из золотой филиграни. Однажды, ни с того, ни с сего, оно принялось медленно раскачиваться, словно маятник. Этот феномен исправно занесли в архивы конгрегации; изучая его, Эстерхази провёл некоторые исследования и переслал результаты некоторым из своих корреспондентов; так почему же мы не называем сейсмограф эстерхазиографом? кто ответит?)

Сейчас Грампкинская Теснина, долго не считавшаяся тесниной, где проходил Государственный Дальний Северный Путь из (и в) Австрии, была перекрыта. Справедливости ради, перекрыта не полностью. Отдельные личности, в личном порядке, может, и прошли бы через неё, осторожно выбирая дорогу. Но толпа или группа людей не сумела бы теперь быстро миновать теснину. И, разумеется, по этим поросшим лишайником кручам, сложенным из сланца, гранита и ещё чего-то-там никоим образом не могли проехать ни пассажирские, ни грузовые экипажи.

В результате в данной части страны — кроме тех, кто из багажа оставлял лишь альпеншток — проезжим оставался лишь Государственный Дальний Южный Путь из Австрии.

Из Австрии и в неё.

Пока Эстерхази толкал, силился, поднимал и «представлял», ему пришла мысль, что они двое смахивают на пару переносчиков фортепьяно: однако, думал доктор, двигались они не так уж piano. Его не удивляло, что время от времени обрушивался каменный ливень из небольших булыжников и скатывающихся валунов; но он не обращал на это большого внимания, пока не услышал, как его coтоварищ-переносчик, Попофф, вскрикнул от боли.

— Давай, давай, не прекращай, — гримасничая, проговорил князь.

Доктор Э. не прекращал; но, опустив взгляд и заметив какую-то большую тень, он посмотрел вверх. У него тут же возникло впечатление, будто над головой пролетела огромная птица. Почти сразу доктор осознал, что это вовсе не птица. Что бы там ни было, оно почти тут же пропало из виду — он едва не бросил своё занятие, чтобы выбежать вперёд и приглядеться получше. Но, в тот же момент, загадочная фигура показалась вновь. Старуха даже не посмотрела вниз, на него. Она ничего не произнесла. Эстерхази никогда не видел её прежде — или видел? — да, конечно, видел — но не в таком ракурсе. Она находилась прямо вверху, над головой и на чём-то ехала. Она сидела в дамском седле — как же иначе ехать женщине? — ибо, в противном случае, её юбки разлетелись бы и, не приведи Господь, чтобы при свете дня на глаза явилось то, чему полагается являться лишь ночью, да и то вслепую. Да, сидит она в дамском седле, на лице её свирепость; так кто же она такая и на чём разъезжает?

Она ещё несколько раз пролетела мимо — не пикируя на них, летая просто так, помилуй Боже, сидя на ветке от дерева, с примотанной к концу этой ветки связкой или пучком прутиков, палочек и веточек. Пока доктор наблюдал, запрокидывая голову или заглядывая вниз, то заметил, что скала начинает рушиться. И рушилась она не выше скального обнажения, где всё ещё надрывались двое мужчин.

Эстерхази почему-то вспомнились несколько слов из старинного текста, когда-то попавшегося ему на глаза — часть ответа тогдашнего монарха части того, что впоследствии станет Империей, как отклик на предполагаемые падения того, что теперь называют метеоритами — это начиналось так: «Мы, Исидор Сальвадор, Ревностно Христианский Король всея Скифии» и продолжалось тем, что «Сообщения о камнях, падающих с небес, предполагают, что в небесах имеются камни, а, поскольку общеизвестно, что в небесах никаких камней нет, Мы без раздумий отвергаем подобные сообщения»[42]…

Сейчас на него падали вовсе не метеориты; напротив…

— Нам нужно передохнуть, — сказал Попофф. — Тут. Помоги мне дойти назад. Ох.

Попофф лежит, вытянув перевязанную ногу. Фон Штрумпф и Штрувельпейтер играют в какую-то из своих нескончаемых карточных игр на двоих. Теоретически, все они ждут: но почти забыли, чего же именно… Входит ещё один неотёсанного вида тип с кожаной нарукавной повязкой.

— А, это констебль. Что там, констебль? Ещё одну отбившуюся корову нашли?

— …извольте, Ваша Княжесть, монголы на Луговом Пути, где конечная станция. Они говорят, что им позволено пройти и нам их нельзя задерживать. Поэтому тамошняя стража попросила нас известить вас, дабы разобраться с этим делом.

Картёжники подняли глаза от засаленных колод. — Монголы на лугу? — переспросил фон Штрумпф.

— О чём он говорит? — поинтересовался Штрувельпейтер.

Попофф, было приподнявшийся, со стоном осел назад. — Бесполезно — сказал он. — Я не смогу пойти. Так что, вам придётся идти втроём.

И они пошли.

Молодой человек на пограничной станции действительно немного походил на куклу Славного Мальца Гансли, и был крайне возмущён: — Что вы имеете в виду — без приказа не позволите мне пересечь границу? Как вы смеете меня останавливать? У меня Дипломатическая Неприкосновенность! — Его голос немного охрип, словно возмущался он уже некоторое время; но, с таким же успехом, можно было объяснять, что у него переломовывих Потта[43]. — «Приказа», какого ещё приказа? — кричал он, буквально топая ногой. — Да и чьего вообще приказа?

Эстерхази вышел вперёд; и, когда все глаза обратились на него, произнёс: — Этого приказа, сударь, — и вручил документ, который ему, в свою очередь, вручил князь Йохан — который скопировал его, невероятно вздыхая и фыркая, пока валялся на больничном ложе — скопировал с некоего старинного образца и подобия. Молодой человек принял бумагу, не без оскорблённой и возмущённой мины, и пробежал взглядом.

Документ начинался так:

МЫ, ЙОХАННЕС, обращаемся к нашим возлюбленным Кузенам и высокородным собратьям-Христианам, а именно Королям Греков, Франков, Бургундцев и Кастильцев, а такоже ко всем Гетманам, Воеводам, Вождям, Герцогам, Графам и Констеблям…

…и продолжался описанием титула, одежды и телесного облика (явленного Псалманаццаром и Агагом) Его Младшего Высочества, наследника Наследника, и т. д., и т. д., и заклинал ВСЕХ ВЫШЕПОИМЕНОВАННЫХ

…обращаться с оным со всем многопочтительным уважением — но не позволять ему пройти без дальнейшего известия и пропуска, а ежели в сем не преуспеют, то, во имя Гроба Господня и Благого Елея, да помрёте без покаяния и будете насажены на кол, и станете пищею свиньям и вранам…

Завершала всё дело подпись и очень большая печать.

Его Младшее Высочество, Август Сальвадор, наследник Наследника, не потрудился и далее играть неубедительную роль мистера Билла-Сайласа Снида, торговца джемом и дермантином. Он прочитал документ и, уронив бумагу наземь, засмеялся, по виду искренне. Хотя лицо его при этом выказывало раздражение и утомление, вновь оправдывая сходство со своим портретом (в соответственной рамке), на столиках приблизительно у полумиллиона горничных и лавочных приказчиков. Документ упал и один из дикого вида людей его поднял. В этом месте находилось множество людей дикого вида, многие с кожаными нарукавными повязками и кожаными кокардами. Может, они никогда и ничего не писали сами, но явно уважали написанное… живи они там, где пишут больше и чаще, то уважали бы меньше.

Коронный Наследник произнёс: — Должно быть, вы обшарили до дна сундучок моего Старикана, чтобы найти такие древние фигли-мигли. Окажись тут все эти короли, думаете, кто-то из них подчинился бы такому?

— Нет, — отвечал Эстерхази, — но тут оказались констебли и они подчинятся.

Так и случилось. Так они и сделали. Эта старинная должность, эти, вечно чему-то молча ухмыляющиеся служители графских конюшен, чьи обязанности теперь в основном ограничивались розысками потерянного, отбившегося или похищенного скота; эта старинная должность всё ещё считалась чиновничьей. Нескладные, косматые, топорные, дикого вида, замурзанные, с незатейливой служебной кокардой на нарукавной ленте, они передавали этот, чрезвычайно странный документ, из рук в руки; и те, кто умел читать, зачитывали его тем, кто не умел. Каждый раз указывая на печать. Каждый раз указывая на подпись.

И они всё выходили и выходили из леса. И понемногу они перекрыли весь путь. И понемногу Коронный Наследник сник. Его бравада и самоуверенность испарились. Так далеко его завели лишь юность, храбрость и страсть. Возможно, ему удалось бы, откажись он от сумасбродной затеи с маскировкой. Возможно, ему удалось бы, даже прибавив к сумасбродной затее безрассудство ложной дипломатической неприкосновенности.

С другой стороны, возможно и не удалось бы.

Быть может, на других пограничных пунктах, переездах, конечных станциях, никто и слыхом не слыхивал про Великого Могола; увидев дипломатическую печать, они просто пропустили бы багаж и его хозяина на территорию другой страны. Но тут…

Именно тут — лишь тут — и только тут, про него очень даже слыхали. То есть, не про него самого — последнего, умершего (после Мятежа сипаев) в убожестве и изгнании — но про его предков. Бабара? Акбара? Ну, в любом случае — Тамерлана. И Чингисхана.

И Чингисхана.

Что-то в последнем имени зацепило ум Эстерхази. Такое, но не в точности такое. Не было ли у него других форм? Разумеется. Цингис-хан — ему определённо где-то такое попадалось. Но это не то. Мелькнула вспышка озарения. Хингис-хан. Хорошо. И что из того?

Старина Рыжий. Вот оно. Эстерхази ошибался, посчитав это прозвищем Барбароссы. Вот, где он должен был идти, то есть Старина Рыжий… нужно знать горные перевалы, если хочешь перевести армию здесь… Хорошо… Эта прописная истина могла стереться в Восточной Европе, где когда-то ждали нашествия Золотой Орды. Но здесь эта прописная истина не стёрлась. И именно сюда заявился Август Сальвадор со своей несуразной «дипломатической неприкосновенностью» (скорее всего купленной его камердинером у камердинера еле стоящего на ногах Джем Джема Сахиба).

Грубые, архаично выглядящие и архаично думающие сельские констебли мрачно взирали на бедного, сбитого с толку, прогуливавшего школьные уроки Наследника.

— Монголы не пройдут, — сказали они.

Ещё долго после того, как Эстерхази вымолвил набившие оскомину, затасканно-сатирические слова — указав на фон Штрумпфа и Штрувельпейтера, он сказал: — Не изволите ли пройти с этими господами? — …а что ещё он мог сказать?…доктор снова взглянул на документ, запачканный честной грязью с грубых и мозолистых рук захолустных констеблей, последний из которых, прочитав, передал бумагу ему. Он посмотрел на печать. Она что-то значила для этих диких людей. Но для Эстерхази она не значила ничего. А подпись? Опять-таки — она много значила для людей этих полузатерянных, глухих гор, где прошлое жило, а настоящее ещё не появилось на свет; значила ли она что-нибудь для него, Энгельберта Эстерхази, Доктора Того и Доктора Сего?

Он проследил пальцем большие старинные буквы. Йохан Попофф. Хорошо, значит…

Не совсем так. Он прочитал то, что ожидал прочесть, а не то, что действительно было написано. Там стояло:

Йохан Поп

Йохан Поп, вот как на самом деле читалась подпись. Иными словами, словами, которые и озадачивали, и проясняли — Иоанн Пастырь. Теперь доктор понял, кто проводил в часовне тайное причастие; эту необычную божественную литургию или мессу.

— Энгельберт, мы ждём, — позвал кто-то из кареты.

Этот род «был с давних пор»? О, да, был. Он действительно был тут с давних пор. Действительно, с очень давних. «Потомок Его Преподобия»? Будьте уверены. Мог он тайно проводить божественную литургию, предлагать гостям полную волю в своём царстве? Конечно. Будьте уверены. Он был вправе. И он, и его люди до сих пор несли стражу против монголов. Иоанн Пастырь. О да.

Или, скажем чуть-чуть иначе, Иоанн Пресвитер.

Был тут с давних пор, верно?

Да, с весьма давних пор.

Поистине.

— Уже иду, — откликается Эстерхази.