Цель и смысл жизни

ГЛАВА ПЕРВАЯ. Духовная жизнь. Иисус Христос. Покаяние

I

В человеке различается жизнь душевная и жизнь духовная, плоть и дух, человек внешний и человек внутренний.

Жизнь душевная — это лично-человеческая жизнь, обнимающая душевно-телесные потребности и стремление к счастию и совершенствованию и преимущественно выражающаяся в том особом направлении душевно-телесной жизни, которое называется личною жизнью. Характер личной жизни определяется сознанием: это моя природа, мое достоинство, мое счастье, мое совершенство. Личная жизнь тесно связана с внешнею ограниченностью: моим может быть только внешнее, видимое, ограниченное. Поэтому душевно-личная жизнь в слове Божием называется внешним человеком, видимою жизнью. Впрочем, в исторической действительности лично-человеческая жизнь не дана в своей природной непосредственности, но известна в определенном направлении — не только как природное стремление к счастию и совершенствованию, но как самолюбивое стремление к личному счастью и абсолютному совершенству, как стремление к самодовольству и самоправедности. Так жил весь мир до Христа, так живет все человечество вне христианства. Посему душевная жизнь в священном Писании называется мирскою. Личность, или самосознание, имеет великое религиозное значение: силою свободного самоопределения человек может отречься от себя и чрез то сделать свою жизнь орудием божественной деятельности; но вместе с тем она заключает в себе момент усвоения. Поэтому, хотя все от Бога, однако душевно-личная жизнь, не освященная самоотречением, есть собственно жизнь человеческая в противоположность жизни божественной, — есть жизнь в отчуждении от жизни Божией (Ефес. IV, 18). В этом своем значении душевно-телесная жизнь называется в слове Божием плотью. Таким образом, душевная, иначе мирская, плотская, жизнь характеризуется в общих чертах похотливостью на зло и самоправедностью. Все, что в мире, — по словам апостола, — похоть плоти, похоть очей и гордость житейская (1 Иоан. II, 16).

Душевная жизнь в Священном Писании называется призрачною, скоропреходящею, только видимою, кажущеюся и даже прямой смертью. И это не только потому, что она ведет к смерти и оканчивается смертью, но и потому, что она по существу, по основному характеру своему, есть жизнь призрачная. Послушайте, — пишет апостол, — вы, говорящие: сегодня, или завтра отправимся в такой-то город, и проживем там один год и будем торговать и получать прибыль, — вы, которые не знаете, что случится завтра: ибо что такое жизнь ваша? пар, являющийся на малое время, а потом исчезающий (Иак. IV, 13, 14). Помышления плотские, — пишет другой апостол, — суть смерть, а помышления духовные — жизнь и мир: потому что плотские помышления суть вражда против Бога; ибо закону Божию не покоряются; дай не могут (Римл. VIII, 6, 7). Все, что в мире, похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, но мир проходит (ср. 1 Кор. VII, 31), проходит и похоть его, а исполняющий волю Божию пребывает во век (1 Иоан. II, 16, 17). Однажды один из учеников Господа Иисуса Христа сказал Ему: Господи! позволь мне прежде пойти и похоронить отца моего. Но Иисус сказал ему: иди за Мною, и предоставь мертвым погребать своих мертвецов (Мф. VIII, 21,22).

II

Кроме жизни душевной, плотской, есть в нас жизнь духовная. Она прежде всего и вообще есть царствование Божие внутри нас, — она состоит в том, что воля Божия исполняется людьми, как на небе ангелами. Более существенно она определяется, с отрицательной стороны как отречение человека от самого себя, от своей личности, от себялюбивого стремления к личному счастью и абсолютному совершенству, как невозлюбление им души своей даже до смерти (Апок. XII, 11), а с положительной, — как откровение в человеке жизни божественной. Подобно тому, как иногда человек ненавидит свою внешность, так он может ненавидеть все свое, включая сюда свой ум, свое сердце, свою волю, — ненавидеть самого себя. Конечно, в известном смысле никто никогда не имел ненависти к своей плоти, но питает и греет ее (Ефес. V, 29): природное стремление к счастью и совершенствованию в человеке неискоренимо. Но он может подавить в себе самолюбивое стремление к счастью и абсолютному совершенству, так чтобы, между прочим, и попечение о плоти не превращалось в похоти (Римл. XIII, 14). Есть различие между любовью матери к своему красивому и умному ребенку, который составляет ее гордость, и любовью матери к ребенку безобразному и больному: в последнем случае любовь есть жалость, но не самолюбивое пристрастие... Возненавидеть душу свою — это не значит просто питать отвращение к жизни, но это значит не дорожить своею жизнью (Деян. XX, 24), признавая однако за нею значение как за орудием божественной деятельности, — не дорожить своим счастьем и своим достоинством; это не есть просто ненависть к душе (жизни) своей, но это есть ненависть к душе своей в мире сем (Иоан. XII, 25). Если кто, — говорил Господь Иисус Христос, — приходит ко

Мне, и не возненавидит отца своего, и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником... Всякий из вас, кто не отрешится от всего, что имеет, не может быть Моим учеником (Лук. XIV, 26, 33). Эта свободная душевно-личная смерть приносит удивительный плод — жизнь. Образ такого возрождения — смерть всякого плодоносящего зерна. Истинно, истинно говорю вам, — сказал Спаситель, — если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода. Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем, сохранит ее в жизнь вечную (Иоан. XII, 24, 25); кто станет сберегать душу свою, тот погубит ее; а кто погубит ее (ради Меня и евангелия), тот оживит ее (Лук. XVII, 33 и пар.). Жизнь человеческая есть божественный дар, который обращается в ничто, если человек хочет воспользоваться ею для себя, но приобретает великое значение, если он возвращает ее Богу. Та же самая человеческая жизнь становится иною жизнью; из жизни по плоти нарождается жизнь по духу, из человека, ходящего своими путями, нарождается Божий человек (I Тим. III, 17).

Однако духовная жизнь не покрывается смертью лично-человеческою и не из нее возникает всецело; душевно-личная смерть есть только свободное условие нарождения духовной жизни, а ее действительный источник в Боге, — она есть царствие Божие, или небесное, она есть жизнь божественная. Царством Божиим был в древности еврейский народ, избранный из всех народов для того, чтобы быть ему народом Божиим: Господь царствовал над Израилем (Исх. XV, 16—18; Суд. VIII, 22—23). Это было внешним царствованием Господа, выражением его был внешний ветхозаветный закон, исполнение которого давало еврею чистоту телесную и служило ручательством за его принадлежность к целому народу, но не давало чистоты душевной. Когда евреи избрали себе царя по подобию других народов, они тем самым отвергли Господа, чтобы Он не Царствовал над ними (1 Цар. VIII, 4—8). Таким царем по подобию языческих царей был Саул. Впрочем, в царствование Давида, признававшего себя носителем власти Господа, Бог милостиво относился к еврейскому царю и придал этому земному царству высокое значение символа грядущего царствования семени Давидова — Сына Божия (2 Цар. VII, 12—13,16). Когда с разрушением царств израильского и иудейского прекратилось и такое посредственное царствование Божие над евреями, тогда через пророков и яснее и полнее было предсказано, под символом восстановленного престола Давидова, грядущее царствование семени Давидова как Божие царствование духовное, внутреннее (Мих. IV, 7—8): «и дам вам, — предрекал Господь, — сердце новое, и дух новый дам вам; и возьму из плоти вашей сердце каменное, и дам вам сердце плотяное. Вложу внутрь вас дух Мой, и сделаю то, что вы будете ходить в заповедях Моих, и уставы Мои будете соблюдать и выполнять» (Иез. XXXVI, 26, 27; Иол. II, 28—32). Эти слова вложу внутрь вас дух Мой напоминают нам первое сотворение человека Богом: «и создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душою живою» (Быт. II, 7). Это два творческих акта. То первобытное вдуновение жизни выделило человека из внешней природы и сделало его душою живою (душевная жизнь), а это позднейшее излияние духа Божия в сердца людей (Иол. II, 28—32) выделяет царство Божие из царств человеческих (Дан. VII) и создает внутри человека духовную жизнь. Как получивший от Бога дыхание жизни, человек есть образ Божий; воспринимая в себя дух Божий, он становится по подобию Божию. «Все мы люди по образу Божию есьмы; быть же по подобию Божию есть принадлежность одних тех, которые по великой любви свободу свою поработили Богу. Ибо когда мы не бываем своими самим себе, отвергаемся себя, тогда бываем подобны Тому, Кто по любви Своей примирил нас с Собою; чего никто не может достигнуть, если не убедить души своей не увлекаться прелестями жизни самодовольной и самоугодливой» (Блаж. Диадох). Духовный человек есть новая Божия тварь (2 Кор. V, 17; Гал. VI, 15), новый человек (Еф. II, 15; IV, 23; Кол. III, 10); он рождается свыше (Иоан. III, 3) от Бога, подобно как душевный человек рождается от крови, от похоти плоти (Иоан. 1,13).

Духовная жизнь это не сам человек, который говорит о себе: «это я; это мое»; нет, духовная жизнь есть божественная жизнь в человеке. Она нарождается в нем, подобно как в матери нарождается жизнь ребенка. Как мать чувствует в себе нарождение новой жизни, но не знает, как она зародилась и как растет, — так бывает духовное рождение человека. Или: дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким рожденным от Духа (Иоан. III, 8). Внутреннее царствие Божие подобно тому, как если человек бросит семя в землю; и спит, и встает ночью и днем; и как семя всходит и растет, не знает он. Различие между естественным материнством и духовным рождением то, что нарождающаяся в матери жизнь, созревая, отделяется от нее, а народившийся в человеке дух становится его жизнью, так что он живет духом (Гал. V, 25), — живет божественною жизнью. Зерно, пустив росток, само умирает, а человек, умерши для лично-душевной жизни, обретает действительную жизнь в жизни божественной, которая в нем. Поэтому царство небесное подобно сокровищу, скрытому в поле, которое, нашедши, человек утаил, и от радости о нем идет, и продает все, что имеет, и покупает поле то.

Духовно возрожденный человек подобен дереву, к которому, подрезав его, сделали прививок, так что растет этот последний на старом дереве. Он как бы глиняный сосуд, в который положено сокровище (2 Кор. IV, 7).

Отрекаясь от себя, человек в Боге приобретает для себя действительную жизнь. Бог есть дух (Иоан. IV, 24), и рожденный от Него есть дух, как и рожденный от плоти есть плоть (Иоан. III, 5, 6). Дух есть дух, а дух — жизнь (Иоан. VI, 63), истинная вечная жизнь в противоположность временной призрачной. Дух есть жизнь, потому что он истина и свобода. Посему рожденный от духа имеет жизнь. Сеющий в плоть свою от плоти пожнет тление; а сеющий в дух от духа пожнет жизнь вечную (Гал. VI, 8). Духовная божественная жизнь, будучи противоположна всему, что человек может назвать своим, что он может видеть, осязать, отделить от других, как свою собственность, и предполагая смерть лично-душевную, есть жизнь невидимая, внутренняя. Жить по духу — это значит смотреть не на видимое, а на невидимое, ибо видимое временно, а невидимое вечно, — это значит ходить не видением, а верою (2 Кор. IV, 16—18; V, 7). Мир не может принять дух истины, потому что не видит его (Иоан. XIV, 17).

III

Духовную божественную жизнь мы получили чрез посредство Господа Иисуса Христа (1 Иоан. IV» 9).

Какое дело совершил Господь Иисус Христос для людей? На этот вопрос дают много разнообразных ответов — отвлеченных, схоластических, запутанных... Результатов дела Иисуса Христа, Сына Божия, нужно искать в действительности нашей религиозной жизни. Мы, христиане, живем духом (Гал. V, 25). Духовная жизнь составляет наш внутренний опыт. Откуда же в нас эта духовная жизнь? От Иисуса Христа. Вот истинное дело нашего Спасителя. Он есть начальник нашей духовной жизни (Деян. III, 15), Он есть наша жизнь (Кол. III, 4). Как наша душевно-телесная жизнь ведет свое начало от Адама, так наша духовная жизнь ведет свое начало от Господа Иисуса Христа. Первый человек Адам стал душою живущею (Быт. П, 7); а последний Адам есть дух животворящий. Первый человек из земли перстный; второй человек — Господь с неба. Каков перстный, таковы и перстные; и каков небесный, таковы и небесные (1 Кор. XV, 45—48). Наша духовная жизнь — это жизнь в нас Христа (Гал. II, 19—26), в Которого мы облеклись (III, 27). Бог обильно излил на нас Духа Святого чрез Иисуса Христа (Тим. III, 6), Сына Своего, ибо это дух сына, который в нас становится духом усыновления и которым мы взываем: Авва, Отче! (Гал. IV, 6; Римл. VIII, 15).

Господь Иисус Христос дал людям вечную жизнь, потому что Он Сам был от высших, а не от мира сего (Иоан. VIII, 23): Он был Сын Божий, — в Нем явилась жизнь, которая была у Отца (1 Иоан. I, 2; Иоан. XIV, 6; 2 Тим, I, 10). Но жизнь, которая была у Отца, во Христе открылась миру не в форме божественной (******), а в форме человеческой (64******). Откровение в Нем божественной жизни было делом Его снисхождения (Фил. II, 5—9). Чтобы проявить божественный дух в человеческой жизни, Ему надлежало Самому пережить божественную жизнь ь условиях человеческого существования; чтобы проявить в людях дух и сделать их сынами Божиими, Ему надлежало принять на Себя их плоть, подверженную страданиям (Евр. II, 10 сл.); чтобы породить в них божественную любовь, Он должен был возлюбить их человеческою любовью с дружеским самопожертвованием (Иоан. XIII, 34; XV, 12—14); чтобы сделать их верующими, Ему Самому надлежало быть начальником и совершителем веры (Евр. XII, 2); чтобы даровать им надежду упования, Ему, хотя Он был сын, следовало страданиями навыкнуть послушанию и быть услышану за благоговение (Евр. V, 7, 8).

В противоположность Адаму, который пожелал самовольно стать богом (Быт. III, 5), Господь Иисус Христос вместо предлежавшей Ему радости, претерпел крест, пренебрегши посрамление (Евр. XII, 2); Он, будучи в образе Божием, не отнесся своекорыстно к Своей божественной славе, но уничижил Себя Самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам; и по виду став как человек, Он смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной (Фил. II, 6—8). Он не искал Своего, Своей славы, но искал славы Божией (Иоан. VIII, 50); Он с богосыновнею покорностью исполнил всю правду Божию о человеке (Мф. III, 15). В Нем было именно то настроение, иначе те чувствования (******), которых желает Бог от человека. Он исполнил назначение человека. На вопрос, достигнута ли в действительности цель, назначенная Богом человеку, мы, христиане, с полною уверенностью отвечаем: достигнута в Господе Иисусе Христе, Сыне Божием. Вся мировая жизнь, вся человеческая история Имеет смысл, потому что жил на земле Господь Иисус Христос. Он — смысл мира и истории. Так как в Его лице человек исполнил то, что от него требовалось правдою Божиею, то Бог превознес Его, и дал Ему имя выше всякого имени, дабы пред именем Иисуса преклонилось всякое колено небесных, земных и преисподних, и всякий язык исповедал, что Господь Иисус Христос в славу Бога Отца (Фил. II, 9—11), Бог дал чрез Него всем людям Свою вечную жизнь. Ибо как Отец имеет жизнь в самом себе, так и Сыну дал иметь жизнь в Самом Себе (Иоан. V, 25, 26), дал Ему власть над всякою плотью, да всему, что дал Ему, даст Он жизнь вечную (XVII, 2). Ибо если преступлением одного, первого Адама, подвергались смерти многие, то тем более благодать Божия и дар по благодати одного человека, Иисуса Христа, преиз-быточествуют для многих. Если преступлением одного смерть царствовала посредством одного, то тем более приемлющие обилие благодати и дар праведности будут царствовать в жизни посредством единого Иисуса Христа (Римл. V, 15,17).

Цель мировой и человеческой жизни исполнена Господом Иисусом Христом. Чтобы жизнь каждого из нас имела смысл, ее нужно приобщить Христовой жизни. Нам нужно усвоить жизнь Христа, Его дух. «В вас, — пишет апостол, — должны быть те же чувствования, какия и во Христе Иисусе» (Фил. II, 5). Чтобы иметь истинную жизнь, нам нужно иметь в себе Сына (I Иоан. V, 12), дать в себе Ему место, чтобы Он жил в нас (Гал. II, 19—21),

IV

Нарождение духовной жизни в человеке совершается чрез крещение духом, которое символизируется крещением водою.

В области сознания нарождение духовной жизни начинается покаянием и верою. Покайтесь; ибо приблизилось царство небесное (Мф. III, 2), проповедовал Иоанн Креститель. Исполнилось время, и приблизилось царствие Божие; покайтесь, и веруйте в Евангелие (Мр. I, 15): так начал проповедовать Господь Иисус Христос (ср. Мф. IV, 17). Призывом к покаянию начали свою проповедь и апостолы (Деян. II, 38).

Покаяние (*****65), как покаяние в жизнь (*******, Деян. XI, 18), в отличие от Иак. V, 16 (признавайтесь друг перед другом в проступках), как начало духовной жизни, есть полная перемена в человеке мыслей или чувствований, внутреннего настроения ifpovtjms), так что человек становится другим. Это перемена стремления к самодовольству и самоправедности на сознание своего материального ничтожества. К сознанию своего материального ничтожества, своей беспомощности, тленности и ничтожности всего мирского человек может прийти сам по себе, может быть доведен страданиями и неудачами своей мирской, лично-человеческой жизни. Но это сознание само по себе совершенно пусто и ведет или к отчаянию, или к нирване, в основе которой то же отчаяние. Это сознание обращается в плодоносящую смерть, когда оно становится отречением от себя ради жизни для Бога (Римл. VI, 11; XIV, 8; 2 Кор. 5, 15; 1 Пет. IV, 2), когда оно соединяется с верою в евангелие, в наступление царствия Божия: исполнилось время, и приблизилось царствие Божие; покайтесь и веруйте в Евангелие» (Мр. 1,15). Поэтому лишь предтеча Христа — предварительно и Сам Христос подлинно могли проповедовать покаяние в жизнь.

Проповедь Иоанна Крестителя о покаянии была, по справедливому замечанию одного из позднейших богословов, комментарием на Римл. III, 20: «делами закона не оправдается пред Богом никакая плоть; ибо законом познается грех». Ветхозаветный закон был дан евреям для того, чтобы породить в них сознание своей греховности, своего нравственного бессилия. Между тем евреи, за исключением небольшого «остатка», во всем своем объеме, а преимущественно в тех частях, которые сами себя считали высшими, видели в ветхозаветном союзе с Богом основу своего достоинства, а в исполнении закона находили источник своей самоправедности. Вот на эту-то национальную гордость и были направлены обличения Иоанна Крестителя. Он ясно и, что особенно важно, с указанием на приблизившееся царствие небесное, говорил то, что символически выражал ветхозаветный закон. Проповедь Иисуса Христа о покаянии стоит в связи со всем Его учением о царствии небесном, о царствии кроткого Сына человеческого, и особенно уясняется первыми так называемыми заповедями блаженства: призывая к покаянию, Он призывал к нищете духовной, плачу, кротости и пр. Его проповедь о покаянии сводится к Его наставлению: «истинно говорю вам, если не обратитесь, и не будете как дети, не войдете в царство небесное» (Мф. XVIII, 3).

Покаяние заключает в себе сознание полной бессмысленности личной жизни, полного бессилия придать своей жизни абсолютное значение личными усилиями, крушение всех мирских идеалов, — кратко сказать, оно есть ощущение голода в стране мира и устремление души к Богу как единственному истинному благу. Человек приходит в себя и говорит: сколько наемников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода! Встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою, и уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих...

ГЛАВА ВТОРАЯ. Молитва. Пост. Христа ради юродство

I

Духовная жизнь есть наслаждение Божие в человеке. Это наслаждение нуждается в соответствующем питании и надлежащем укреплении особенно в начале, когда оно бывает нежно и легко подвержено действию противных влияний. Таким питанием и укреплением служат молитва, пост и Христа ради юродство.

Что для растения свет и воздух, то молитва для духовной жизни. Молитва — это мысленное общение человека с Богом, «беседа ума к Богу, — по словам препод. Нила Синайского, — восхождение ума к Богу». С точки зрения истинной цели человеческой жизни как откровения славы Божией в уничижении, последнею ступенью в достижении человеком своего назначения служит богообщение. Действительное явление в человеке божественной духовной жизни — это и есть богообщение. Человек предназначен к общению с Богом истинному, — к тому, чтобы стать причастником божеского естества (2 Пет. I, 4), быть своим Богу (Ефес. И, 19), быть духовно и телесно жилищем Богу (Ефес. II, 22; 1 Кор. VI, 19). Господь Иисус Христос пред отшествием Своим на небо молился Отцу о верующих в Него так: да будут все едино: как Ты, Отче, во Мне и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино (Иоан. XVII, 21) и далее. Это богообщение имеет различные степени, но во всяком случае, чтобы быть действительным и истинным, оно предварительно должно быть мысленным. Это и есть молитва. «Молитва настраивает нас на собеседование с Богом и долговременным навыком вводит с Ним в содружество» (преп. Нил Синайский).

Молитва есть существенное выражение того, что называется религией и что есть отношение человека к безусловному Началу жизни. Бог есть наивысшее благо, и человек, познавший ничтожность внешней мирской жизни и сродство свое с божественным духом, устремляется к Богу, подобно тому как растение восклоняется к солнцу. Это устремление души к Богу и есть молитва. Она свойственна христианину, как дыхание необходимо для его телесного организма. Молитва — непрерывное состояние христианина. Молитесь во всякое время духом (Ефес. VI, 18), непрестанно молитесь (1 Фесе. V, 17), заповедал апостол.

Когда человек сознал тленность всяких внешних благ, ничтожность личного существования, то молитва прежде всего дает положительное содержание его новому существованию, наполняет пустоту его личной смерти. Чрез нее человек отрешается от своего собственного ничтожества; чрез нее он выделяется из внешнего мира и возвышается над ним. «Пришедши в себя, он говорит: встану, пойду к отцу моему»: и действительный первый шаг в исполнении этого решения есть молитва. Новорожденный младенец инстинктивно тянется к груди матери, — и духовно-возрожденный так же слаб и одинок в «мире сем» без Бога.

Молитва питает духовную жизнь, дает ей силы. Молитвенное состояние есть бодрствование духа, трезвенность, собранность ума, внутрь-пребывание. Похотливая забота о мирских делах — то же, что сновидение. Паутина мирских помышлений опутывает наш ум, и он живет, принимая грезы за действительность, внешний призрак за истину. Встань, спящий, и воскресни из мертвых, и осветит тебя Христос (Ефес. V, 14). Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение. Дух бодр; плоть же немощна (Мф. XXVI, 41). Этим определяется характер христианской, духовной молитвы. «Истинное основание молитвы, — по словам св. Макария Великого, — таково — быть внимательным к помыслам и совершать молитву в великом безмолвии и мире. Человеку молящемуся надобно все усилие свое обращать на помыслы, и что служит пищею лукавым помыслам, то отсекать, а устремляться мыслью к Богу, и хотения помыслов не исполнять, но кружащиеся помыслы собирать отовсюду воедино, различая естественные помыслы от лукавых. Душа под грехом уподобляется как бы большому лесу на горе, или тростнику на реке, или какой-нибудь чаще терний и дерев; посему намеревающиеся проходить сим местом должны протягивать вперед руки и с усилием и с трудом раздвигать пред собою ветви. Так и душу окружает целый лес помыслов, внушаемых сопротивною силою; посему потребны великая рачительность и внимательность ума, чтобы человеку отличать чуждые помыслы, внушаемые сопротивною силою. Внимательные к помыслам весь подвиг в молитвах совершают внутренне Таковые своим разумением и рассудительностью могут преуспевать, отражать восстающие помыслы и ходить к воле Господней». Молитва есть только «умное делание» и не может заменить христианской жизни. Не всякий, говорящий Мне: Господи! Господи! войдет в царство небесное, но исполняющий волю Отца Моего небесного (Мф. VII, 21). Но это умное делание совершенно необходимо, чтобы сохранить, возрастить и воспитать тот начаток духовной жизни, который положен покаянием и верою в Евангелие. Без молитвы заглохнет этот начаток, погаснет народившийся Дух...

С молитвою тесно связано душеполезное чтение. «Прекрасны молитвы и чтение; они прекращают суетное скитание мыслей, связуя помысл кружащийся, над чем не должно, и с пользою удерживая его при себе нимало не развлекаемым в сем прекрасном занятии» (преп. Нил Синайский).

II

Семя духовной жизни, которое сеет Сын человеческий в сердцах людей, падает иное при дороге, куда налетают птицы и поклевывают его, иное — на места каменистые, где, скоро взойдя, скоро засыхает от палящих лучей солнца, иное — в тернии, которыми заглушается. Птицы — это лукавый, который приходит ко всякому слушающему слово о царствии и не разумеющему и похищает посеянное в сердце его; терние — это наша плоть, заботы века сего и обольщение богатства; каменистая почва — это мир, которым причиняется скорбь, или гонение за слово, соблазн. Лукавый, враг Сына человеческого, сеет плевелы между добрым семенем, «когда люди спят»: он изгоняется молитвенною бодрственностью; плоть побеждается постом, а мир — юродством о Христе.

Пост необходим для христианина; эта необходимость определяется законом, по которому внутренний человек обновляется под условием, если внешний тлеет (2 Кор. IV, 16). Дух и плоть враждуют между собою. Хождение по плоти прямо противоположно хождению по духу (Римл. VIII, 4—5), Плоть желает противного духу, а дух — противного плоти (Гал. V, 17). Чтобы дух жил для праведности, тело должно быть мертво для греха (Римл. VIII, 10). Начало этого плотского умерщвления есть пост — воздержание как в области питания, так и по отношению к половой функции.

По пути в царство Божие «мытари и блудницы» идут впереди «первосвященников и фарисеев» (Мф. XXI, 31); но в самом царствии Божием нет места блудникам (1 Кор. V, 10; Ефес. V, 5). Мытари и блудницы предваряют постников и девственников только в определенном направлении — в направлении к тому смирению, которое, в противоположность самоправедности и самодовольству, есть условие веры в Господа Иисуса Христа, пришедшего призвать не праведников, но грешников к покаянию (Мф. IX, 31). Мытари и блудницы предваряют тех постников и девственников, которые в воздержании видят добродетель, ведущую к совершенству и к заслуге пред Богом, к самодовольству приточного фарисея. Но когда определенное направление пройдено, тогда какое же оправдание для беззакония? Теперь уже путь изменился: что было впереди, теперь стало сзади. Для уверовавшего во Христа жить по плоти то же, что: пес возвращается на свою блевотину, и вымытая свинья идет валяться в грязи (2 Пет. II, 22). Ибо, если, избегши скверн мира чрез познание Господа и Спасителя нашего Иисуса Христа, опять запутываются в них и побеждаются ими; то последнее бывает для таковых хуже первого. Лучше бы им не познать пути правды, нежели познав возвратиться назад от преданной им святой заповеди (20—21). Почему, хотя закон был дан евреям для познания греха, хотя язычники были предоставлены своим путям, чтобы познали свое бессилие, хотя вообще наша неправда открывает правду Божию, хотя верность Божия возвышается моею неверностью к славе Божией, но это еще не значит, что и христиане должны делать зло, чтобы вышло добро. Праведен суд на тех, которые так говорят (Римл. III, 5—8). Ведь мы умерли для греха: как же нам жить в нем? Итак, да не царствует грех в смертном нашем теле, чтобы нам повиноваться ему в похотях его (Римл. VI). Потому-то апостол различает блудников мира сего, с которыми дозволяет христианам общение, «ибо иначе надлежало бы им выйти из мира сего», от тех, кто, называясь братом, остается блудником или лихоимцем, или пьяницею и пр., повелевая извергать таковых из среды христиан и даже не есть с ними (1 Кор. V, 9— 13).

В направлении к духовной жизни, в некотором смысле, безразличны оба пути — путь зла и путь естественного добра: они оба приводят ко Христу, если и тот и другой доводят человека до сознания своего материального ничтожества; они оба отклоняют от Христа, если один приводит к отчаянию или совершенно потопляет самосознание в чувственности, а другой — к самоправедности, так что даже может приводить ко Христу путь зла, которым, по притче Христа, шел младший сын, расточивший свое имение на дальней стороне, в распутной жизни, а путь законни-ческой праведности, на котором стоял старший брат, — отклонять от него. Они только в соединении дают благие результаты: только ощущение естественной немощи и сравнение ее с высотою любимого идеала дают человеку спасительное познание своего материального ничтожества. Посему с нарождением в человеке духовной жизни удерживается значение того и другого пути: духовно-возрожденный не освобождается от своих естественных немощей, но он не освобождается и от требований доброй жизни. Но действие естественных немощей в духовно-возрожденном уже не есть услаждение похотью, а предполагает в нем отвращение к ней, и исполнение требований нравственного закона не есть следствие его,стремления к самоправедности, к самоуслаждению своим совершенством, а имеет совершенно иное значение как средство охранения духовной божественной жизни, этого врученного Богом человеку сокровища.

Христианский пост не есть добродетель, ведущая к совершенству и заслуге пред Богом. Сам Христос учил: не то, что входит в уста, оскверняет человека: но то, что выходит из уст, оскверняет человека (Мф. XV, 11). Апостол разъясняет: для чистых все чисто (Тит. I, 15); всякое творение Божие хорошо и ничто не предосудительно, если принимается с благодарением (1 Тим. IV, 4); пища не приближает нас к Богу: ибо едим ли мы, ничего не приобретаем; не едим ли, ничего не теряем (I Кор. VIII, 8); и всякий поступай по удостоверению своего ума. Кто различаem дни, для Господа различает; и кто не различает дней, для Господа не различает. Кто ест, для Господа ест; ибо благодарит Бога. И кто не ест, для Господа не ест, и благодарит Бога... Царствие Божие не пища и питие, но праведность и мир и радость во Святом Духе (Рим. XIV, 5, 6, 7, 17). Свободу от немощных стихий мира апостол считает великим даром христианства: к свободе призваны вы, братья (Гал. V, 13). Если вы, — писал он колоссянам, — со Христом умерли для стихий мира, то для чего вы, как живущие в мире, держитесь постановлений: не прикасайся, не вкушай, не дотрагивайся (что все истлевает от употребления), по заповедям и учению человеческому? Это имеет только вид мудрости в самовольном служении, смиренномудрии и изнурении тела, в некотором небрежении о насыщении плоти (II, 20—23).

Христианский пост не есть добродетель, ведущая к совершенству и не есть заслуга пред Богом: он имеет иные основания. Мы призваны к свободе; только свобода наша не должна быть поводом к угождению плоти (Гал. V, 13). Все мне позволительно, но не все полезно; все мне позволительно, но ничто не должно обладать мною (I Кор. VI, 12). Неужели вы не знаете, что кому вы отдаете себя в рабы для послушания, того вы и рабы, кому повинуетесь, или рабы греха к смерти, или послушания к праведности (Римл. VI, 16)? Пост христианину необходим потому, что он ограждает духовную жизнь от захватов плоти. Смотрите за собою, — заповедал нам Христос, — чтобы сердца ваши не отягчались объядением и пьянством (Лук. XXI, 34). Духа не угашайте (1 Фесс. V, 19), — наставляет апостол. А невоздержание угашает дух. По этому основному характеру, христианский пост не имеет определенных границ. Касательно образа воздержания в пище, или постничества, не мажет быть постановлено одинаковое для всех правило; потому что не у всех тел одинакова крепость, добродетель же сия соблюдается не одною силою души, но должна соразмеряться и с силою тела. 'Почему мера воздержания должна быть определяема судом совести каждого. Общий принцип христианского поста выражает апостол в словах: попечения о плоти не превращай в похоти (Римл. XIII, 14). «Течение нашей жизни должно установить таким образом, чтобы ни в какое время не отвлекаться от духовных занятий, разве только когда слабость тела побудит снизойти к необходимому о нем попечению», — так наставляет св. Иоанн Кассиан. Тем же принципом свободы духа должно определяться отношение мужа к жене. Брак честен и сам по себе не есть блуд или прелюбодейство (Евр. XIII, 4). Людей, воздерживающихся или учащих воздерживаться от брака, как от скверны, апостол называет сожженными в своей совести (1 Тим. IV, 2). И в отношении к браку воздержание христианину предписывается только ради духовной жизни, ради царства небесного. И здесь последний судья — природа и совесть каждого, причем нужно различать физическое воздержание и душевное целомудрие. В первом отношении воздержание может быть безусловным, в отличие от поста в собственном смысле, но оно не для всех возможно: кто может вместить, да вместит (Мф. XIX, 12). Непосильное бремя и неразумная ревность в этой области и природа карает и слово Божие сдерживает: лучше вступить в брак, нежели разжигаться (1 Кор. VI, 9). Душевное целомудрие христианину предписывается безусловно, и им равно должны определяться как безбрачное состояние, так и брачная жизнь христианина, т.е. отношение мужа ко всякой жене: всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем (Мф. V, 28). Вот это смотрение с вожделением и есть собственный враг духовной жизни. Вино, как и «всякое творение Божие, хорошо и не предосудительно, если принимается с благодарением»; но опьянение с духовною жизнью не совместимо (Ефес. V, 18; 1 Кор. V, 11). Христианские подвижники заповедуют также воздержание по отношению ко сну. «Должно строго соблюдать время и меру сна. И этого рода похотения с таким же рвением надобно отсекать, с каким должны мы отсекать движения блудной страсти» (св. Иоанн Кассиан). Наконец, как с молитвою чтение, так с постом должен быть тесно связан телесный труд. Если кто не хочет трудиться, тот и не ешь, заповедует апостол (2 Фесс. III, 10). «Избери себе труд, и он, вместе с постом, молитвою и бдениями, избавит тебя от всех скверн, потому что телесный труд приносит чистоту сердца» (св. Антоний Великий).

Учение священного Писания о посте заключим замечанием об отношении к этому учению церковных предписаний о посте. Церковный пост не имеет единственным своим принципом воздержание, иначе эти предписания о временах и родах пищи противоречили бы учению слова Божия; но в нем к этому принципу привходит другой принцип повиновения Церкви, упражнения воли в послушании ей. Этот последний принцип происхождения монастырского и в монастырях находит свое полное применение по правилу: «все предать в волю духовного отца своего, как в руку Божию, есть дело совершенной веры. Даже глотка воды проглотить не проси, хотя бы случилось тебе быть палиму жаждою, пока духовный отец твой, сам в себе подвигнут будучи, не велит тебе это сделать» (преп. Симеон Нов. Богосл.). Церковный пост имеет дисциплинарно-воспитательное значение. Для всякого ясно, что, соблюдая внешне предписания Церкви о временах и родах пищи, можно проводить невоздержную жизнь, как почти всеми проводится у нас, напр., масленица; но на первых шагах духовной жизни, когда совесть или немощна, или груба, церковный пост, во всяком случае, есть школа воздержания.

III

Смотрите за собою, — заповедал нам Господь, — чтобы сердца ваши не отягчались объядением и пьянством, и — добавил — заботами житейскими (Лук. XXI, 34). Кроме невоздержания плоти, врагом духовной жизни являются житейские заботы, требования мира сего.

Вникните, чем всецело поглощен мирской человек. Посмотрите на его жизнь внимательно, и вы согласитесь, что его внешние заботы и чувственные попечения гораздо шире, чем требования его плоти. Напр, внимание, которое мирской человек уделяет половой любви, требущей больших затрат и времени, и душевных сил, и материальных средств, далеко не покрывается запросами плоти. Самое похотливое животное не так требовательно в этом отношении, как бывает требователен человек, который при возможности, к счастью чрезвычайно редкой, окружает себя десятками и даже сотнями жен. У человека к половой похоти присоединяются социальные чувства гордости и ненависти, которые и доводят чувственную похоть до громадных размеров. Мольеровский Дон-Жуан, это олицетворение половой любви, смотрит на свои любовные похождения как полководец на военные походы. «Все наслаждение любви, — говорит он, — состоит в перемене. Чувствуешь непостижимое удовольствие, когда всевозможными уверениями покоришь сердце молодой красавицы... Но раз остался победителем, больше желать нечего; вся прелесть страсти исчезла, и мы засыпаем в спокойствии такой любви, если новый предмет не возбудит наших желаний и не представит нашему сердцу обольстительной прелести новой победы. Словом, нет ничего восхитительнее, как восторжествовать над сопротивлением красавицы. Тогда я чувствую в себе честолюбие завоевателей, которые одерживают одну победу за другою». Вполне справедливо замечает Руссо («Эмиль»): «самолюбие более производит распутников, нежели любовь». Поэтому, конечно, физиологическое удовлетворение похоти без удовлетворения самолюбия не дает удовлетворенности, и ее не чувствовал Марк Волохов, герой «Обрыва», выйдя из беседки. Также одежды и жилище мирского человека изысканнее, его стол обильнее, чем сколько нужно для похотливых потребностей, не говоря уже о скромности требований нравственно-здорового тела. Светская дама наряжается не по одной склонности к изяществу и красоте, а чтобы не уступить одним и превзойти других. Все наше излишество для мира. Мы одеваемся и живем в возможной для нас степени роскошно, потому что «по платью встречают», а мы желаем, чтобы нас встречали хорошо, — мы желаем импонировать. Мы стараемся, поэтому, не только быть, но и казаться, а иногда не столько быть, сколько казаться сытыми, богатыми, учеными, знатными. А между тем, какою обузою ложится на человека это служение миру!... Он работает ради требований «света», который есть тьма, до истощения, его мысль занята мирскими заботами непрерывно, ради мира он попирает высшие запросы духа. Эта власть мира начинается с мелочей, с модного фасона платья, а доходит дело до того, что человеку некогда Богу помолиться, нет времени почитать хорошую книгу и нет возможности уделить из большого дохода или жалованья рубля на нищих; начинается с соблюдения правил вежливости, как будто совпадающих с нравственностью, а кончается нарушением ради требований мира самых существенных правил нравственности. Стыдно, имея большой чин и одеваясь по-модному, заняться ручным трудом; стыдно, живя в «свете», отказаться от убийства на дуэли. Велика эта власть князя мира сего: люди безумны, нет места свободной мысли, царствуют шаблон и мода. Действительность свидетельствует, что нужно быть героем, чтобы иметь силы противостать обычаям мира. И у гения не всегда достает для сего силы. Великий Пушкин был рабом «света», презирая его в душе: это составляло горькую трагедию всей его жизни. Силы для борьбы с обычаями мира сего дает юродство Христа ради. Юродство — это добровольно принятый уничиженный образ жизни, отличный от обычного, иной (= инок). В таком добровольном, а если недобровольном, то благодушно переносимом уничижении выражается то, что человек ничего лично себе не ищет, ни на какое достоинство не претендует. Такое юродство дает человеку силы противостоять обычаям мира. Сам мир, который не может простить кому-нибудь из своих отступления от его обычаев, прощает такое отступление человеку не от мира сего, признает за ним право на такую свободу. Вот как это поясняется историей молодости старца Зосимы («Братья Карамазовы»). Попав в молодости в Петербург, он стал таким же, как и все другие: «лоск учтивости и светского обращения вместе с французским языком приобрел, а служивших нам в (кадетском) корпусе солдат считали мы все, как за совершенных скотов, и я тоже... Когда вышли мы офицерами, то готовы были мы проливать свою кровь за оскорбленную полковую честь, о настоящей же чести почти никто из нас и не знал, что она такое есть». И вот наш молодой офицер оскорбляет ничем невиноватого пред ним помещика и вызывает его на поединок. «Тогда хоть и преследовались поединки жестоко, но была нз них как бы даже мода между военными, — до того дикие нарастают и укрепляются иногда предрассудки». Но накануне дуэли с ним совершился переворот, «нечто как бы роковое». С вечера он избил своего денщика, и в нем проснулась совесть, которая с вечернего буянства перенеслась на предстоящее зверство. Он стал размышлять: «что я иду делать? Иду убивать человека доброго, умного, благородного, ни в чем предо мною неповинного». Утром, попросив прощения у денщика и сделав пред ним земной поклон, он отправился на поединок с созревшим решением и, выдержав выстрел противника, отказался от своего выстрела. «Сам я, — говорил он тому, — хуже вас в десять крат, а пожалуй еще и того больше». Такой христианский поступок его вызвал единодушное осуждение. Все товарищи собрались его судить в тот же день: «Мундир, дескать, замарал, пусть в отставку подает». И вот тут-то он объявил им о своем решении итти в монастырь. «Как только я сказал, расхохотались все до единого: — да ты бы с самого начала уведомил, ну, теперь все и объясняется, монаха судить нельзя, — смеются, да и не насмешливо вовсе, даже самые ярые обвинители»... Этот правдивый рассказ подтверждается ежедневным наблюдением. Достаточно мирским людям убедиться, что известный человек не является их соперником в мирских стремлениях, что он не от мира сего, и они прощают ему духовную жизнь.

Христа ради юродство имеет большое значение для роста духовной жизни человека. Тот переворот в человеке, который служит условием нарождения в нем духовно» жизни, прежде всего заключает в себе сознание человеком своего ничтожества пред Богом. Но чувства человека в отношении к Богу получают полное значение, приобретают надлежащую силу, лишь будучи проявлены в отношениях его к другим людям. Так смирение. Его истинный смысл — в сознании человеком своего материального ничтожества в отношении к идеалу безусловного совершенства; но оно становится чувством надлежащей силы, лишь становясь смирением человека в отношении к другим людям, как пишет апостол: «все, подчиняясь друг другу, облекитесь смиренномудрием, потому что Бог гордым противится, а смиренным дает благодать. Итак, смиритесь под крепкую руку Божию, да вознесет вас в свое время» (1 Петр. V, 5, 6). Смирение человека в отношении к людям и есть юродство. Христианину надлежит добровольно отказаться от всего, что ставит его внешним образом впереди других в направлении мирской жизни — в направлении к идеалам естественного достоинства и благосостояния, от власти, нарядной внешности, от репутации умного человека, от всего, что импонирует, и, напротив, стремиться к тому, что обезличивает его, уничижает. Если Я, — говорил Спаситель по умовении ног ученикам, — Господь и учитель, умыл ноги вам; то и вы должны умывать ноги друг другу (Иоан. XIII, 14); кто хочет между вами быть бóльшим, да будет вам слугою. И кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом (Мф. XX, 26, 27); если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в царство небесное. Итак, кто умалится, как дитя, тот и больше в царстве небесном (Мф. XVIII, 3, 4). В этом же настроении смиренномудрия христиане должны «признаваться друг перед другом в проступках» (Иак. V, 16). Конечно, и юродство, как и пост, не подлежит определенной регламентации, — оно не состоит в определенной внешности. Во всяком случае, лохмотья и кривлянья не составляют нормы христианского быта, хотя и могут быть понятны как добровольный подвиг по исключительности душевной природы того или другого лица, подобно чрезвычайным приемам умерщвления плоти, как-то вериги и пр. Особенно в некоторых случаях может быть полезна практикуемая при пострижении в монашество перемена имени, так как с именем связана вся человеческая гордость. Норма же в рассматриваемом отношении определяется средою. Быть без всяких претензий на внешнее достоинство, быть униженнее тех, с которыми живешь и которые тебя знают, и, что то же, не выделяться из толпы — вот норма; быть свободным от оков мира, жить так, чтобы внешний быт не препятствовал исполнению существенных требований христианской нравственности, совмещался с христианским духом, питал его — вот цель христианского юродства. Мера здесь та же, что и в посте: каждый живи по удостоверению своего ума. В начале духовной жизни имеют значение и мелочи. Все, что ни питает мою житейскую гордость, втягивает меня в путы светской жизни, — все это заслуживает внимания с точки зрения духовной жизни, хотя бы то были модные перчатки, незначительное импонирующее другим внешнее удобство, небольшое начальствование. Равным образом, как бы ни было незначительно само по себе обстоятельство, в котором выражается протест духовной свободы против светской мертвенности, хотя бы то было незначительное отступление от моды в одежде, от принятых обычаев в быте — и это есть уже победа.

Юродство имеет и более важное значение. Мы сказали: достаточно мирским людям убедиться, что известный человек не является их соперником в мирских стремлениях, что он не от мира сего, и они прощают ему духовную жизнь. Это несомненно. Однако в этом не вся правда. С указанным явлением совмещается другое, ему, по-видимому, противоположное. Прощая, с одной стороны, юродивым духовную жизнь, мирские люди, с другой стороны, питают ненависть собственно к духовной жизни. Мир ненавидит людей не от мира сего. Они чувствуют и рассуждают так: «Устроим ковы праведнику, ибо он в тягость нам, и противится делам нашим, укоряет нас в грехах против закона, и поносит нас за грехи нашего воспитания; объявляет себя имеющим познание о Боге, и называет себя сыном Господа; он пред нами — обличение помыслов наших. Тяжело нам и смотреть на него; ибо жизнь его не похожа на жизнь других и отличны пути его; он считает нас мерзостью, и удаляется от путей наших как от нечистот; ублажает кончину праведных и тщеславно называет отцом своим Бога. Увидим, истинны ли слова его, и испытаем, какой будет исход его; ибо если этот праведник сын Божий, то Бог защитит его, и избавит его от руки врагов. Испытаем его оскорблением и мучением, дабы узнать смирение его и видеть незлобие его; осудим его на бесчестную смерть, ибо, по словам его, об нем попечение будет» (Прем. С. II, 10—20). Юродство, освобождая человека от оков светской жизни, подставляет его неприкрытым под удары этой ненависти, делает для него возможными и необходимыми, в противоположность мирским, Христовы страдания, дает ему соучастие в страданиях Христа, по словам апостола: «только бы не пострадал кто из вас, как убийца, или вор, или злодей, или как посягающий на чужое; а если — как христианин, то не стыдись, но прославляй Бога за такую участь» (1 Пет. IV, 15—17; ср. Мф. V, 11—12). А участие в страданиях Христовых — необходимое условие участия в Его слове: «как вы участвуете, — пишет апостол, — в Христовых страданиях, радуйтесь, да и в явлении славы Его возрадуетесь и восторжествуете. Если злословят вас за имя Христово, то вы блаженны; ибо Дух славы, Дух Божий почивает на вас. Теми Он хулится, а вами прославляется» (1 Пет. IV, 13, 14; также Мф. V, 11, 12; Иоан. XV, 18-20; Римл. VIII, 17, 18; Фил. III, 10, 11; 2 Тим. И, 11, 12). Насколько желательно для христианина участие в Христовой славе, которая есть истинная жизнь, насколько для него необходимо юродство.

Чтобы открылась в нас слава Христа, или, что то же, Его истинная жизнь, мы должны носить в теле своем мертвость Его (2 Кор. IV, 10; 2 Тим. II, П, 12; Фил. III, 10). Эта мертвость в теле, это тление внешнего человека — пост и юродство.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Любовь. Вера. Надежда

I

Истинная, духовная жизнь — это есть жизнь человека для Бога (Римл. XIV, 8; 2 Кор. V, 15). Основное правило этой жизни, ее основной мотив выражается так: живи не для себя, а для Бога. Сия есть жизнь вечная, да знают Тебя, единого истинного Бога, и посланного Тобою Иисуса Христа (Иоан. XVII, 3). Знать только одного Бога и не ставить для себя богами ни чрева, ни своего самолюбия, ни князя мира сего — это и значит жить вечною жизнью. Этот закон духовной жизни апостол в применении к своим отношениям определяет так: я рассудил быть у вас, коринфян, не знающим ничего, кроме Иисуса Христа и притом распятого (1 Кор. 11,2).

Но вечная жизнь не есть только жизнь человека для Бога: более существенное ее определение в том, что она есть божественная жизнь в человеке. Живи истинною жизнью — это значит: живи жизнью божественною.

Что же такое духовная жизнь как божественная жизнь в человеке по существу?

Это любовь.

Божественная жизнь — это любовь, и потому пребывающий в любви в Боге пребывает. Возлюбленные1. — пишет апостол, — будем любить друг друга, потому что любовь от Бога; и всякий любящий рожден от Бога, и знает Бога. Кто не любит, тот не познал Бога; потому что Бог есть любовь (1 Иоан. IV, 7, 8). Бога никто никогда не видел. Если мы любим друг друга, то Бог в нас пребывает, и любовь Его совершенна есть в нас (12). Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем (16). Кто имеет заповеди Мои, — сказал Господь наш Иисус Христос, — и соблюдает их, тот любит Меня; а кто любит Меня, тот возлюблен будет Отцем Моим; и Я возлюблю его, и явлюсь ему Сам. Кто любит Меня, тот соблюдет слово Мое; и Отец Мой возлюбит его, и мы прийдем к Нему, и обитель у Него сотворим (Иоан. XIV, 21, 23). «Если Бог любовь есть, то имеющий любовь Бога имеет в себе» (св. Феодор Едес-ский). «В человеке всего более божественно то, что он может благотворить. Ты можешь стать богом, ничего не сделав (кроме благотворении): не пропускай случая к обожению» (св. Григорий Богослов).

Любовь есть истинная жизнь, и потому пребывающий в любви имеет жизнь в себе и живет во свете. Мы знаем, — пишет апостол любви, — что мы перешли из смерти в жизнь, потому что любим братьев; не любящий брата пребывает в смерти. Всякий ненавидящий брата своего есть человекоубийца; а вы знаете, что никакой человекоубийца не имеет жизни вечной, в нем пребывающей (Иоан. III, 14, 15). Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всею крепостию твоею, и всем разумением твоим, и ближнего твоего как самого себя... Так поступай, — сказал Христос, — и будешь жить (Лук. X, 27). Кто говорит, — пишет апостол, — что он во свете, а ненавидит брата своего, тот еще во тьме. Кто любит брата своего, тот пребывает во свете (1 Иоан. II, 9, 10).

II

Какие свойства христианской любви?

Первое свойство христианской любви есть то, что она от Бога. В том любовь, что не мы возлюбили Бога, но Он возлюбил нас. Мы любим Его потому, что Он прежде возлюбил нас (1 Иоан. IV, 10, 19). Его любовь излилась в сердца наши, согрела нас, оживила — и живет в нас. Христианская жизнь — это откровение в нас божественной любви, — той любви, которою нас возлюбил Бог. Христианская любовь — это отражение в нас любви Божией, это ответ наш на любовь Отца небесного.

Любовь Божия открылась нам чрез Господа Иисуса Христа, Сына Божия. Любовь Божия к нам открылась в том, что Бог послал в мир единородного Сына Своего, чтобы мы получили жизнь чрез Него. В том любовь, что не мы возлюбили Бога, но Он возлюбил нас и послал Сына Своего в умилостивление за грехи наши (1 Иоан. IV, 9, 10). Господь Иисус Христос открыл нам любовь Отца в том, что положил за нас душу Свою (III, 16; Римл. V, 8). И Он заповедал нам любовь, но Он не просто заповедал любовь, а дал заповедь о любви, возлюбив нас Сам, — дал нам заповедь любить именно Его любовью. Заповедь новую^даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга (Иоан. XIII, 34); как возлюбил Меня Отец, и Я возлюбил вас; пребудьте в любви Моей (XV, 9); сия есть заповедь Моя, да любите друг друга, как Я возлюбил вас (12). Христианская любовь — это имено любовь Христова в нас; мы, христиане, любим друг друга любовью Иисуса Христа (Фил. I, 8). Источник нашей любви — любовь Иисуса Христа к нам. Мы любим, потому что возлюблены Им. Эта связь нашей любви с любовью Иисуса Христа не прерывается протяжением веков. Любовь Христа передается из поколения в поколение (разумеем духовные поколения) непрерывно. Апостолы были непосредственно возлюблены Христом и возлюбили Его; посланные Им на проповедь, они возлюбили своих учеников любовью Иисуса Христа (Фил. I, 8) и породили в них эту христианскую любовь. Их ученики продолжали их дело по отношению к следующим поколениям. И каждый христианин нашего времени непрерывно связан такою преемственною любовью с любовью Иисуса Христа. Кто не был возлюблен чрез кого-нибудь любовью Иисус Христовою, в том не может быть любви; кто действительно живет христианскою любовью, тот сам был возлюблен. «Все святые (христиане) последовательно составляют некую златую цепь, каждый будучи особым звеном сей цепи, соединяющимся с предыдущим посредством веры, добрых дел и любви, — цепь, которая, утверждаясь в Боге, неудоборазрываема есть. Кто не позволяет со всею любовью и желанием в смиренномудрии соединиться с самым последним (по времени) из всех святых, имея к нему некое неверие, тот никогда не соединится и с прежними и не будет вчинен в ряд предшествовавших святых, хотя бы ему казалось, что он имеет всю веру и всю любовь к Богу и ко всем святым. Он будет извержен из среды их, как не изволивший в смирении стать на место, прежде век определенное ему Богом, и соединиться с тем последним (по времени) святым, как предопределено сие ему Богом» (преп. Симеон. Нов. Богосл.).

Так как духовная жизнь, или, что то же, духовное совершенство, не есть всецелый результат человеческого дела, но состоит в приобщении человека к божественной любви, в черпании из источника, уже текущего, так что от человека требуется прежде всего только согласие почерпнуть из этого источника, то духовная жизнь, которая есть божественная любовь, прямо предписывается человеку во всей своей действительности. Христос сказал нам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас; да будете сынами Отца вашего небесного; ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных... Итак, будьте совершенны, как совершен Отец ваш небесный (Мф. V, 44—48). Не сказано: становитесь совершенными, постепенно приближайтесь к бесконечному совершенству, которое от вас будет всегда одинаково далеко, — но сказано: будьте совершенны, т.е. будьте милосерды, как и Отец ваш милосерд (Лук. VI, 36, пар. Мф. V, 48), живите божественною жизнью. Конечно, в духовной жизни возможно и требуется от человека возрастание; и первоначальное приобщение ей и это возрастание предполагают усилие человека, на которое указывается и в приведенных словах преп. Симеона и будет указано ниже; однако духовная жизнь дана человеку в любви Божией и его первоначальное усилие сводится лишь к согласию жить этою любовью, а возрастание в ней — к тлению ветхого человека, к полноте ее обнаружения в природе человеческой, но уже первое приобщение к ней есть участие в вечной божественной жизни, в духовном совершенстве. «Будьте совершенны»!..

Христианская любовь есть любовь Иисуса Христа. Первое проявление в нас этой любви есть наша ответная любовь к Иисусу Христу. Отсюда понятно, сколь великое значение имеет для нас представление образа Господа Иисуса Христа. Мы должны представлять себе Иисуса Христа, носить в себе Его образ, чтобы любить Его. Личное общение наше с Иисусом Христом, общение любви — это основа христианства.

III

Христианская любовь как божественная по своему характеру совершенно противоположна нашей земной, плотской любви. Наша естественная любовь представляет собою видоизменение эгоизма, она всегда есть только пристрастие. Мы естественно любим свое — своих детей, родителей, благодетелей, соотечественников, всякую свою собственность. Мы любим то, на чем лежит наша печать, что доставляет нам удовольствие. Любя, мы всегда преследуем свое наслаждение или пользу, а не любимого, заботимся о любимом лишь настолько, насколько его благосостояние или радость доставляют нам приятность или устраняют от нас страдание. Наша любовь не есть наше свободное самопожертвование, а требует жертвы любимого: любя, мы уничтожаем. «Мы то всего вернее губим, что сердцу нашему милей»... Кажущиеся случаи самоотверженной естественной любви всецело объясняются (несвободным) инстинктом, свойственным человеку в некоторых отношениях наравне с животными. Во всяком случае, действительное общежитие людей не создается собственно любовью, но общественным инстинктом, весьма сильным, кроме человека, у некоторых видов животных и насекомых, нуждою и рассудком. Естественная любовь, хотя и исходит всецело из сердца самого человека, однако не находится в его власти: чувство естественной любви не может быть предписано человеку по отношению к тому или другому объекту. Христианская любовь противоположна естественной по своему характеру. Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего. А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас... Ибо, если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники (Мф. V, 43-47) ? В духовной любви нет пристрастия: она есть любовь ко всякому человеку. Это потому, что христианская любовь по своему содержанию есть прежде всего любовь к Богу и к другим только в Боге. «Что мы любим детей Божи-их, узнаем из того, когда любим Бога и соблюдаем заповеди Его» (1 Иоан. V, 2). Но любовь к Богу исключает совершенно самолюбие и любовь к миру. «Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей» (II, 15). Духовная любовь обусловливается невозлюблением души своей даже до смерти, душевно-личною смертью. Именно душевно-личная смерть делает возможною любовь в Боге ко всякому человеку. «Тот любит всех человеков, кто не любит ничего человеческого» (св. Максим Исповедник). Любить мир и то, что в мире, а вместе любить в Боге всякого человека — невозможно. Вот почему, хотя духовная любовь дана человеку в любви Господа Иисуса Христа, однако она может быть предписываема человеку, она есть его свободное дело, поскольку смирение и самоотречение в его власти. И обратно, ничем иным не искореняется из сердца человеческого пристрастие к миру, ни страхом пред Богом, ни стремлением к абсолютному естественному совершенству, как любовью к Богу чрез Христа. Личную любовь к Сыну человеческому так и нужно понимать по подобию чувственной влюбленности. «Люди, на которых уканула роса духа божественной жизни и уязвила сердце божественною любовью к небесному Царю Христу, привязуются к оной красоте, к неизглаголанной славе, к нетленному благолепию, к недомыслимому богатству истинного и вечного Царя-Христа. Они отдаются в плен вожделению и любви, всецело устремляясь ко Христу, и вожделевают улучить те неизглаголанные блага, какие созерцают духом, и ради сего ни во что вменяют всякую на земле красоту, и славу, и благолепие, и честь, и богатство царей и князей; потому что у язвились они божественною красотою, и в души их уканула жизнь небесного бессмертия. Посему и желают единой любви небесного Царя, с великим вожделением Его единого имея пред очами, ради Него отрешаются от всякой мирской любви и удаляются от всяких земных уз, чтобы возможно им было сие одно желание иметь всегда в сердцах, и не примешивать к нему ничего иного» (св. Макарий Великий). Достойно особого примечания то обстоятельство, что духовная любовь не отвлеченно противоположна мирской любви, но крепнет и растет в сердце человеческом именно на счет его естественных пристрастий. «Любите врагов ваших» — это не значит: любите не только своих братьев, но еще, сверх того, любите врагов ваших. Любовь к врагам не есть высшая ступень любви, после любви к своим. Но это значит, что духовная любовь действует прямо против естественного пристрастия и ненависти. Заповедь о любви ко врагам не есть расширение естественной любви к своим, но имеет своею об-ратною стороною заповедь о ненависти к своим. «Если кто, — сказал наш Спаситель, — приходит ко Мне, и не возненавидит отца своего, и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, а притом и самой жизни своей; тот не может быть Моим учеником» (Лук. XIV, 26). Поэтому христианская любовь, которою мы естественно любим своих: это любовь к ним в Боге, как к детям Божиим. Христианская любовь производит коренное изменение в самой личности человека, в его самочувствии, в его отношении к своему и не-своему. Это различие своего и не-своего изменяется так, что свое исчезает в Божием, а Божиим обнимается все не-свое (и, конечно, свое, ставшее сначала не-своим). По этому же самому и различие между братом и врагом не есть безусловное, но, основываясь на естественном пристрастии и ненависти, оно падает вместе с ними. Как христианин, я не могу любить своих только потому, что они свои, и ненавидеть врагов только потому, что они враги; но, очевидно, от меня не требуется, чтобы я любил врагов только потому, что они враги, и ненавидел своих безусловно. От меня требуется, чтобы я любил врагов, как детей Божиих, а равно и своих, не как уже своих, а как тоже детей Божиих. Естественный порядок снова как бы вос-становляется: «если кто о своих, и особенно о домашних не печется, тот отрекся от веры, и хуже неверного» (1 Тим. V, 8), но это у же обновленный порядок. Христианин заботится о своих, но желает он им того же, чего желает врагам как детям Божиим. В этом основной нерв христианской любви. Он уже не может желать им красоты, богатства, почестей; он желает им духовных благ, честности, правды, мира, чистоты, святости. Естество не искореняется, но обновляется. Как ап. Павел любил своих евреев, но по тому-то самому он желал им не национальных благ, но желал их привести вместе с язычниками к единому Христу! Так всякий христианин должен любить свою семью, свой народ! Тот же ап. Павел в словах, вдохновенно-прекрасных, описывает и значение любви для христианина и свойства христианской любви, в противоположность плотской: Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я медь звенящая, или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви; то я ничто. И если я раздам все имение мое, и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. Любовь дол-готерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не безчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит (1 Кор. XIII, 1-6).

Духовная любовь противоположна плотской и растет на ее счет. Однако естественная любовь служит предуготовительною формою любви духовной, подобно как язык человеческий служит предуготовительною формою божественного Откровения. Все, что ни говорит человек сам, не есть истина, однако ему может быть открыта божественная истина только на его языке, причем для восприятия божественной истины ему нужно отказаться — не от своего языка, а от своей лжи. Так и любовь божественную мы можем восприять, потому что естественно знаем любовь, — можем восприять своею естественною способностью любви. Вот почему теплохладность далека от царствия Божия. Ты не холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден; то извергну тебя из уст Моих (Апок. III, 15, 16). Сильный в естественной любви и ненависти силен и для духовной любви. Но сила любви должна очиститься от естественных пристрастий, чтобы стать любовью духовною. Здесь энергия одна и та же, но направление другое. Это своего рода превращение силы. Но при этом превращении удерживается общее у любви духовной с любовью естественной. Духовная любовь есть так же сила, как и естественная любовь, достигающая высшего напряжения в влюбленности. Духовная любовь есть сила, ею человек живет, она в нем действует, растет, крепнет, зреет; при достаточной крепости, она владеет им, он не может ей противиться... Подобна духовная любовь естественной также своею непонятностью для рассудка, своею свободою от законов логики. Нельзя ее породить одним рассуждением, склонить к ней убеждением; нельзя ее действительности ни оправдать, ни опровергнуть логически. Она порождается любовью, она воспринимается верою и доказывается свидетельством собственного опыта, она оправдывается собственною деятельностью человека. И возможность духовной любви объясняется лично теми средствами, которыми она в действительности возгревается и которые придают ей иные, кроме указанных, неотъемлемые свойства.

IV

Духовная любовь есть любовь к Богу; но любовь к Богу, подобно всем религиозным чувствам, приобретает в сердце человеческом действительное значение, лишь становясь любовью в Боге к людям. Кто говорит: я люблю Бога, а брата своего ненавидит; тот лжец: ибо нелюбящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, которого не видит? И мы имеем от Него такую заповедь, чтобы любящий Бога любил и брата своего (1 Иоан. IV, 20, 21). Любовь познали мы в том, что Сын Божий положил за нас душу Свою: и мы должны полагать души свои за братьев. А кто имеет достаток в мире, но, видя брата своего в нужде, затворяет от него сердце свое: как пребывает в том любовь Божия? Дети мои! станем любить не словом или языком, но делом и истиною (III, 16—18).

Вот свойство христианской любви к Богу, ясно указывающее на средство, которым она может быть возгрета в сердце: она есть любовь деятельная. Помогай бедным, благотвори, сострадай несчастным, упражняйся в добрых делах — и божественная любовь воплотится в твоем сердце, из отвлеченной мысли сделается действительным чувством, пустит корни, укрепится и принесет плоды. Вместе с тем истинная любовь к Богу необходимо порождает любовь к ближнему. «Когда кто начинает богато ощущать любовь к Богу, тогда в чувстве духовном начинает он и ближнего любить, и начавши не перестает: такова любовь, о коей говорят все святые писания. Любовь плотская, не будучи связана духовным чувством, как только представится какой даже незначительный повод, очень легко испаряется. Любовь же духовная не такова: но, хотя случится потерпеть какое огорчение, в душе боголюби-вой, состоящей под воздействием Божиим, союз любви не пересекается: ибо возгревши себя теплотою любви к Богу, она тотчас возвращается к благому настроению и с великою радостью восприемлет любовь к ближнему, хотя бы и немалое от него получено было оскорбление или понесен большой вред; потому что тогда сладостью Божиею совершенно поглощается горечь разлада» (блаж. Диадох).

Будучи деятельною любовью к ближним, христианская любовь поэтому есть необходимо исполнение закона. На вопрос: какая наибольшая заповедь в законе? Иисус Христос ответил: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею, и всем разумением твоим. Сия есть первая и наибольшая заповедь. Вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя, и непосредственно добавил: на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки (Мф. XXII, 36—40). Это значит, что все существенные нравственные требования закона и пророков обнимаются любовью. Любовь есть исполнение закона. Не оставайтесь, — заповедует апостол, — должными никому ничем, кроме взаимной любви: ибо любящий другого исполнил закон. Ибо заповеди: не прелюбодействуй, не убивай, не кради, не лжесвидетельствуй, не пожелай чужого, и все другие заключаются в сем слове: люби ближнего твоего, как самого себя. Любовь не делает ближнему зла; итак любовь есть исполнение закона (Римл. XIII, 8—10)». Напр. заповедь «не прелюбодействуй» вполне обнимается любовью, и нарушение ее есть нарушение закона любви. Любовь к женщине как сестре в Боге исключает возможность животной страсти к ней. Также все другие заповеди. Из такого отношения любви к закону вытекают два следствия. Во-первых, требование любви есть именно требование соблюдения заповедей. Этим указывается как на свойство христианской любви, так снова на средство, каким можно возращать в себе любовь. Кто имеет заповеди Мои, — сказал Господь Иисус Христос, — и соблюдает их, тот любит Меня... Кто любит Меня, тот соблюдает слово Мое (Иоан. XIV, 21,23). Кто, — пишет апостол любви, — соблюдает слово Иисуса Христа, в том истинно любовь Божия совершилась... Это есть любовь к Богу, чтобы мы соблюдали заповеди Его; и заповеди Его не тяжки (1 Иоан. II, 5; V, 3). Итак, если хочешь иметь в сердце любовь Христову, упражняйся в исполнении Его заповедей. Во-вторых, если, с одной стороны, нужно исполнять заповеди Христа, чтобы иметь Его любовь, то, с другой стороны, закон христианский есть только форма любви. Живущие по духу, по любви, не подлежат закону (Гал. X, 22, 23) во внешнем «законническом» смысле. Посему в духовной жизни восстановляется закон, но уже в обновленном смысле, не дающем места законническому самодовольству и самоправедности. Возрастание в христианской праведности не есть естественное совершенствование, которым питается самодовольство.

Затем, духовная любовь стоит в неразрывной связи с страданиями и уничижением. Это, может быть, закон, которым управляется не одна духовная любовь; страдания и естественной любви придают свойства христианской, поднимают ее до этой высоты. Мать, любящая своего больного, доставившего ей много беспокойств ребенка, любит в нем свои страдания. Когда Пилат сидел на судейском месте, жена его послала ему сказать: не делай ничего праведнику тому, потому что я ныне во сне много пострадала за Него (Мф. XXVII, 19). Страдания даже во сне сделали для нее близким этого праведника. Вот путь, каким христианин может возрастить в себе любовь к Богу, ко Христу. Нужно «пострадать за Него», — потерять ради Него так много, чтобы уже не к чему было возвратиться назад в мир, — порвать с миром все связи. Христианин в себе бесприютен: он умер для мира, и жизнь его сокрыта со Христом в Боге (Кол. III, 3), подобно тому как для зерна, давшего росток и сгнившего, вся надежда — в этом ростке. Все помыслы христианина в области невидимого, божественного. Там его сокровище (Мф. VI, 21). Он становится участником дела Христова, Его другом, — у него со Христом, если можно так выразиться, «общие интересы»2, он продолжает Его дело, он, как сказал о себе апостол, «восполняет недостаток в плоти своей скорбей Христовых за тело Его, которое есть Церковь» (Кол. I, 24). Такая именно общность дела и ожиданий слышится в словах апостолов, оставивших все ради Христа (Мф. XIX, 27 пар.), — и того, который удерживал Его от страданий и говорил Ему: «будь милостив к Себе, Господи, да не будет этого с Тобою» (Мф. XVI, 22), и того, который говорил другим ученикам: «пойдем и умрем с Ним» (Иоан. XI, 16), и того, который пишет: «кто отлучит нас от любви Божией: скорбь, или теснота, или гонение, или голод, или нагота, или опасность, или меч?» (Римл. VIII, 35). Пожертвовав всем миром, уж нет смысла остановиться пред новыми жертвами. Поистине, никто возложивший руку свою на плуг, и озирающийся назад, не благонадежен для царствия Божия (Лук. IX, 62)...

Наконец, возможною христианскую любовь делает еще одно ее свойство — она есть любовь верующая. Христианин любит невидимую божественную жизнь, потому что верует в нее: ода для него действительна и даже более действительна, чем этот внешний мир. Он любит своего ближнего, безобразного и so внешнем и в нравственном виде, потому что верует в его прекрасный божественный дух, созерцает очами веры его внутреннего человека. Без веры нет христианской любви...

1 Русский перевод не вполне передает мысль апостола. По мысли апостола любовь есть более, чем исполнение закона (75*******). Требование любви состоит из двух частей: отрицательной («не делай ближнему зла») иположи-телъной (собственно: люби ближнего). Нравственный закон («не прелюбодействуй» и пр.) заключается в той части {*************) заповеди о любви к ближнему (*******.), которую мы назвали отрицательной («любовь не делает ближнему зла») и которая не исчерпывает всего объема требуемой любви, так что любовь есть восполнение закона (**********). Но для нашей цели достаточно мысли русского перевода.

2 Пусть погрешу грубостью аналогий, но так выражаю свою мысль: христианин в дело Христа внес весь свой капитал (ср. Мф. XIII, 44,46).

V

Веру часто понимают как акт исключительно теоретический, умственный, созерцательный, параллельный познанию и отличающийся от познания своим предметом. Такое понимание ошибочно. Подобно тому как желание не то же, что представление желаемого, хотя желание, или стремление, невозможно без представления желаемого, — так и вера в существе своем есть акт воли, хотя в полное понятие веры входит и момент теоретический: «вера принадлежит сердцу, хотя начинается в мыслях».

Как христианская любовь имеет в сердце человеческом естественную предуготовительную форму, по аналогии с которою понимается и которою воспринимается с заменою старого содержания новым, так и вера христианская имеет свою естественную предуготовительную форму в сердце человеческом, и эта форма не познание, которое и в христианстве остается познанием, а уверенность человека в себе самом. Известно, что успех человеческого дела зависит от уверенности человека в себе: самая эта уверенность и есть действующая воля, освященная сознанием. Вот эта-то самоуверенность и служит предуготовительною формою христианской веры. Но как при замене естественной любви христианскою, так и при переходе личной уверенности в христианскую веру происходит существенная перемена, совершенно изменяющая содержание этого акта. Личная уверенность в христианине заменяется уверенностью в силе Божией, совершающейся в немощи. Это и есть вера. Что она соединяется в человеке с сознанием своей материальной ничтожности, что ей предшествует крушение земных надежд и самоотречение, что она есть одна из двух возможностей наряду с отчаянием, это достаточно уяснено выше. И опять, как сильный в естественной любви и ненависти способен и к сильной христианской любви, так и самоуверенный более способен к христианской вере, хотя и достигает ее чрез самоотречение.

Христианская вера — это уверенность человека, обращенная не на самого себя, не на волю в отношении к видимому миру, а на мир невидимый. Для верующего мир невидимый, духовный, божественный, — бытие Божие и нравственный миропорядок (Евр. XI, 6) есть действительность, как для всякого человека действителен видимый мир. Вера есть видение невидимого (Евр. XI, 27). Она есть «уверенность в невидимом, как бы в видимом». Но сущность веры не в одном только признании, что Бог существует, а в уверенности, что этот невидимый мир существует для меня, что он для меня, в этой жизни, может стать действительностью, что я могу жить в этом мире. Дело в том, что для человека, в земной жизни, мир духовный или может быть призраком, чистою мыслью, или может стать для него действительностью; действительностью для него он становится силою самого человека, — он берется им с усилием (Мф. XI, 12; Лук. XVI, 16): эта сила и есть вера. Она есть осуществление ожидаемого и обличение невиди-мого (*****************76 ********77 Евр. XI, 1). Кто верует, что он есть сын Божий, тот действительно становится сыном Божиим. Верующий уже имеет жизнь вечную (Иоан. III, 15; V, 24; VI, 40, 47). По вере человека действительно осуществляется в его жизни желаемое. Такова была вера жены хананеянки, кровоточивой, слепого Вартимея, жены-грешницы, много возлюбившей... Для верующего нет ничего невозможного (Мф. XVIII, 20; XXI, 22 пар.). Вера есть акт творческий. Впрочем, веру нельзя назвать в собственном смысле творческою потому, что творить свойственно только Богу. В какой бы то ни было области творчество человека ограничивается восприятием, воспроизведением и воображением, материализацией, воплощением идеи. Такому же ограничению подлежит и творчество веры. Существующее вне человека, невидимое божественное силою веры становится действительностью для него. Веровать исключительно может человек как существо духовно-телесное, в котором божественный дух соединен с уничиженною плотью. Вера есть сила, осуществляющая духовно-божественное во внешнем уничижении. Она поэтому неразрывно связана с внешним уничижением, с сознанием материального ничтожества; она утверждается на самоотречении. В противоположность самоуверенности человека она есть вера Божия (********, Mp. XI, 22). Вот где разъяснение того, почему нераздельны вера и крест. Не будучи вполне творческою, вера, однако, совершенно свободна. Она свободна потому, что ее сущность не в одном только признании невидимого, а в отношении человека к невидимому божественному. Вера есть признание невидимого божественного, соединенное с радостью и желанием. И бесы веруют, т.е. признают божественное бытие, но трепещут (Иак. II, 19). Поэтому чудеса не могут порождать веры и тем менее могут принуждать к вере. Они вынуждают признание божественного бытия, но оставляют свободу отношения к нему, до возможности ненависти и гонения, как это и было в отношении к Иисусу Христу Его врагов. Соединенная, с одной стороны, с крестом, христианская вера, с другой стороны, неразрывно связана с любовью. Я верую в невидимое духовно-божественное бытие — это значит: я признаю действительность этого бытия, считаю его своим действительным благом, желаю его для себя всем сердцем и всею мыслью, уверен в том, что этот духовный мир действителен для меня, что я в нем живу, — и, наконец, осуществляю для себя и в себе этот божественный миропорядок. Признавать божественное бытие своим благом и желать его — это значит любить его. Я люблю, потому что верую, и верую, потому что люблю. Христианская любовь есть любовь верующая; христианская вера есть вера, действующая любовью (Гал. V, 6).

В отдельности от любви вера не имеет значения (1 Кор. XIII, 2); в сравнении с любовью вера и надежда имеют преходящее значение. Теперь пребывают три сии: вера, надежда, любовь; из них только любовь никогда не перестает, — из них любовь больше (1 Кор. XIII, 8,13). Именно любовь составляет божественную жизнь. Божественная любовь существует вне человека. Но потому-то любовь не может составить сама по себе полного смысла нашей жизни: она для этого слишком духовна. Любовью для человека, для нашего уничиженного мира, она становится чрез веру. Дает смысл нашей жизни верующая любовь. Любовь — это дух; вера — тело. Вера без любви, как тело без духа, мертво (Иак. II, 26); любовь без веры, как дух без тела, для мира недействительна. В вере любовь как бы воплощается. Любовь дает нам общение с Богом; но побеждает она мир, проникает в нашу жизнь, верою (1 Иоан. V, I—4).

VI

Как любовь наша от Господа Иисуса Христа, так от Него же и вера наша: Он начальник и совершитель нашей веры (Евр. XII, 2). Чтобы породить человеческую любовь и веру, Ему надлежало претерпеть подвиг любви и веры3.

3 Об этом автор подробно говорит в своих исследованиях об искушении Господа Иисуса Христа (М. 1892 и 1900).

Наша вера есть вера в Господа Иисуса Христа: верую, что Иисус Христос есть Сын Божий (Деян. VIII, 37). Эта вера в Иисуса Христа есть прежде всего вера в то, что Иисус из Назарета, Сын человеческий, не имевший, где приклонить голову, гонимый, страдавший и распятый на кресте, есть Сын Божий. «За кого люди почитают Меня, Сына человеческого? Вы за кого почитаете Меня?—спрашивал Господь Иисус Христос Своих учеников. На ответ Петра: «Ты (Сын человеческий) Христос, Сын Бога живого», — Он сказал: «блажен ты, Симон, сын Ионин, потому что не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой, сущий на небесах. И Я говорю тебе: ты — Петр, и на сем камне (т.е. веры) Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее» (Мф. XVI, 13-18). Затем это есть вера в любовь Божию, явленную чрез Сына Божия Иисуса Христа. «Любовь Божия к нам открылась в том, что Бог послал в мир единородного Сына Своего, чтобы мы получили жизнь чрез Него (1 Иоан. IV, 9). В Нем мы познали любовь, которую имеет к нам Бог, и уверовали в нее» (16). Во всяком случае вера в Господа нашего Иисуса Христа есть вера в Бога, в Его Откровение. «Верующий в Меня, — сказал Он, — не в Меня верует, но в Пославшего Меня. И видящий Меня видит Пославшего меня» (Иоан. XII, 44, 45). В Нем явилась жизнь, которая была у Отца, так что люди могли видеть ее своими очами, рассматривать и осязать руками своими (1 Иоан. 1,1—3). Но этим не исчерпывается содержание христианской веры. Вера в Иисуса Христа есть, наконец, вера человека в свое собственное богосыновство. Если мы веруем, что в уничижении Сына человеческого, не имевшего, где приклонить голову, открылась божественная слава, если мы веруем в божественную любовь к нам, излившуюся чрез Него, то мы тем самым веруем, что и наше уничижение служит той же божественной славе, что и мы — дети Божий. Признать, что Иисус Христос есть Сын Божий, для нас значит признать, что Бог и наш Отец; отрицать богосыновст-во Христа для нас значит отрицать свое собственное богосыновство. «Всякий, отвергающий Сына, не имеет и Отца; а исповедующий Сына имеет и Отца» (1 Иоан. II, 23). А так как вера в свое богосыновство дает человеку действительное богообщение и жизнь вечную, то «кто исповедует, что Иисус есть Сын Божий, в том пребывает Бог, и он в Боге» (IV, 15); «имеющий Сына имеет жизнь; не имеющий Сына Бо-жия не имеет жизни» (V, 12). Таким образом, верою Христос вселяется в сердца наши (Бфес.Ш, 17).

Веруя в Господа Иисуса Христа, я верую и в свое собственное богосыновство. Но вера христианская приобретает в сердце человека действительное значение, только становясь его верою в богосыновство всякого другого человека. Вот закон духовной жизни: «кто принимает пророка во имя пророка, получит награду пророка; и кто принимает праведника во имя праведника, получит награду праведника. И кто напоит одного из малых сих только чашею хЬлодной воды во имя ученика; истинно говорю вам, не потеряет награды своей» (Мф. X, 41, 42). Награда пророка, праведника, ученика Христова есть достоинство пророка, праведника, ученика Христова. Если я подаю чашу холодной воды ученику Христову как именно ученику, если я принимаю пророка, праведника как именно пророка и праведника, то он для меня становится учеником Христовым, пророком, праведником. А это, во-первых, значит, что он действительно становится пророком и праведником, подобно тому как, учась у кого-нибудь, я делаю то, что он действительно становится учителем, ибо не может быть учителя без ученика, не может быть пророком никем не признанный за пророка; во-вторых же, это значит, что и во мне самом проявляется достоинство пророка, праведника, ученика Христова: принимая пророка, праведника, ученика Христова как пророка и праведника, я в себе утверждаю достоинство пророка и праведника. Подобно как в физическом мире действие равно противодействию, так что чем ударяем, то самое получает равный удар; тело, возбуждающее электричество, само электризуется, так и в духовном мире оскверняющий человека, унижающий его, говорящий брату своему рака или безумный, сам оскверняется и унижается, а признающий или возбуждающий в другом богосыновнее достоинство утверждает его в себе. Принимающий ученика Христова верою принимает в себе Христа так же, как, принимая Христа, принимает Пославшего Его (Мф. X, 40 пар.). На этом основании вера в Господа Иисуса Христа требует как своего следствия и веры христианина в свое богосыновство как своего утверждения признать всех гонимых за правду, уничиженных и страдающих братьями Иисуса Христа. Как любовь к Богу становится действительною в любзи к людям, так и вера в Господа Иисуса Христа становится для человека спасительною лишь чрез служение меньшим братьям Христа. «Когда приидет Сын человеческий во славе Своей и все святые ангелы с Ним: тогда сядет на престоле славы Своей; и соберутся пред Ним все народы; и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов; и поставит овец по правую Свою сторону, а козлов по левую. Тогда скажет Царь тем, которые по правую сторону Его: приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте царство, уготованное вам от создания мира. Ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне. Тогда праведники скажут Ему в ответ: Господи! когда мы видели Тебя алчущим, и накормили? или жаждущим, и напоили? когда мы видели Тебя странником, и приняли? или нагим, и одели? когда мы видели Тебя больным, или в темнице, и пришли к Тебе? И Царь скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне. Тогда скажет и тем, которые по левую сторону: идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его. Ибо алкал Я, и Вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня; был странником, и не приняли Меня; был наг, и не одели Меня; болен и в темнице, и не посетили Меня. Тогда и они скажут Ему в ответ: Господи! когда мы видели Тебя алчущим, или жаждущим; или странником, или нагим, или больным, или в темнице, и не послужили Тебе? Тогда скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы не сделали этого одному из сих меньших; тоне сделали Мне. И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную» (Мф. XXV, 31-46).

Веруя в Господа Иисуса Христа, мы должны веровать в богосыновство свое собственное и других людей. Но меньшие братья Иисуса Христа — это алчущие, жаждущие, нагие, больные, заключенные; но мы сами, следуя Иисусу Христу и беря на себя Его крест, подвергаемся ненависти и гонениям мира. Дети ли Божий эти несчастные? Сын ли я Божий? Таково искушение нашей веры.

Наши искушения подобны тем, которые ради нас претерпел и победил Господь Иисус Христос. Его победа — наша победа... Как любовь воплощается чрез веру, так сама вера побеждает мир чрез борьбу с искушениями, чрез победу над ними.

VII

Вера утверждает только внутреннее богосыновнее достоинство человека. Но пока человек пребывает в этом мире как существо духовно-телесное, для него богосыновнее достоинство, как только внутренее, не полно. Равным образом богосыновнее достоинство христианина ограничивается царством мира сего, которым не признается это достоинство. Посему, страдая как существо духовно-телесное от мира за Христа, участвуя в Христовых страданиях, христианин, хотя уже и теперь имеет в себе вечную жизнь и участвует в Христовой славе, однако только ожидает полного участия в славе Христа (1 Пет. IV, 13 и др.). Наконец земная слава христианина ограничивается со стороны внешней природы, которая также только ожидает откровения славы сынов Божиих. Все это не значит, что слава должна стать внешне-видимою, внешне проявиться в теле, природе и мире: это противоречило бы самому существу божественной славы, так как божественная жизнь по существу духовно-невидима. Не слава Божия, для полноты нашего участия в ней, изменится в своей природе, но изменимся мы и наше положение в видимом мире, — изменимся так, что уже вполне будем участвовать в славе Христовой. Посему вера в нас становится надеждою: надежда — это вера, победившая искушение. «Смотрите, — пишет апостол любви, — какую любовь дал нам Отец, чтобы нам называться и быть детьми Божиими. Мир потому не знает нас, что не познал Его. Возлюбленные! мы теперь дети Божии; но еще не открылось, что будем. Знаем только, что когда откроется, будем подобны Ему, потому что увидим Его, как Он есть. И всякий, имеющий сию надежду на Него, очищает себя, так как Он чист» (1 Иоан. III, 1—13). «Думаю, — пишет другой апостол, — что нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с тою славою, которая откроется в нас. Ибо тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих: потому что тварь покорилась суете не добровольно* но по воле покорившего ее, в надежде, что и сама тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих. Ибо знаем, что вся тварь совокупно стенает и мучится доныне; и не только она, но и мы сами, имея начаток духа, и мы в себе стенаем, ожидая усыновления, искупления тела нашего. Ибо мы спасены в надежде. Надежда же, когда видит, не есть надежда: ибо если кто видит, то чего ему и надеяться? Но когда надеемся того, чего не видим, тогда ожидаем в терпении» (Римл. VIII, 18-25).

«Должно христианину иметь упование, радость и чаяние будущего царства и избавления, и говорить: если не избавлен я сегодня, буду избавлен на утро. Если не будет у человека пред очами радости и надежды, что приимет избавление и жизнь, то не возможет стерпеть скорбей и принять на себя бремя и шествие тесным путем. А сопровождающие его надежда и радость делают, что он трудится, терпит скорби, и принимает на себя бремя, и идет тесным путем» (св. Макарий Великий).

Надежда дается терпением, которым и побеждает искушение веры. «С великою радостью, — пишет апостол, — принимайте, братья мои, когда впадаете в различные искушения, зная, что испытание вашей веры производит терпение; терпение же должно иметь совершенное действие, чтобы мы были совершенны во всей полноте, без всякого недостатка» (Иак. I, 2—4). «Оправдавшись верою, — пишет другой апостол, — мы... хвалимся и скорбями, зная, что от скорби происходит терпение, от терпения опытность, от опытности надежда, а надежда не постыжает, потому что любовь Божия излилась в сердца наши Духом Святым, данным нам» (Римл. V, 1—5). Нам заповедано терпение: «терпением вашим спасайте души ваши» (Лук. XXI, 19 ср. VIII, 15);« претерпевший до конца спасется» (Мф. X, 22; XXIV, 13; Мр.ХШ, 13). Это—терпение Господа (2 Сол. III, 5; Апок. 1,9).

Чего же мы ожидаем? Не видимого тысячелетнего царства Христова над всем миром мы ожидаем, не телесного благосостояния, не внешней чудесной власти над природою, но мы ожидаем того царства, в котором Бог уничтожит пищу и чрево (1 Kop. V, 13), мы ожидаем духовного тела (XV, 44), нового неба и земли (2 Пет. III, 13). Мы ожидаем не материализации духа, а одухотворения природы. Наше жительство на небесах (Фил. III, 20—21). Наша надежда в том, что смертное будет поглощено жизнью, временное вечным, видимое внутренним и невидимым, плоть духом.

Каким же путем будет достигнута каша надежда? Духовная божественная жизнь прежде всего проявляется в мире как внутренняя жизнь христианина. И вот чрез него-то дух должен проникнуть в природу и мир и подчинить их себе. Почему Господь наш Иисус Христос не молил Бога, чтобы Он взял Его учеников из мира, но только чтобы сохранил их от зла? Он хотел, чтобы они были не от мира, как и Сам Он был не от мира, но Он послал их в мир, как и Его Самого послал Бог в мир (Иоан. XVII, 15—18). Царство небесное подобно закваске, которую женщина, взяв, положила в три меры муки, доколе не вскисло все: таково действие христианского духа по отношению к природе и миру. Это действие совершается чрез Церковь благодатью.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Церковь. Природа. Мир

I

Выше сказано, что составляющие основу духовной жизни божественная любовь и вера, чтобы быть действительными в христианине, должны быть его любовью к другим людям и его служением меньшим братьям Христа. Но в этом еще не вся связь христианина с братьями по вере. Не только христианин должен любить других людей и признавать их братьями Иисуса Христа, но для действительности его духовной жизни необходимо также, чтобы его любили люди верующею любовью Иисуса Христа. Христианин может истинно жить духовною жизнью только в обществе христиан, как человеческою жизнью он может жить только в человеческом обществе. Христос сказал: «где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди их» (Мф. XVIII, 20). Это собрание людей во имя Христа, общество избранных из мира Его учеников (Иоан. XV, 19) есть Его Церковь. Только о Церкви Своей, а не об индивидуальной духовной жизни Христос сказал, что врата ада (т.е. все враждебные силы) не одолеют ее (Мф. XVI, 18). Вне Церкви христианское спасение для человека невозможно. Здесь уместно снова припомнить приведенные выше слова преп. Симеона о том, что христиане между собою составляют некую златую цепь, что каждый христианин — особое звено в этой цепи, соединяющееся с другими посредством веры, добрых дел и любви.

Основной характер христианской Церкви состоит в предании и единстве. Под преданием разумеется непрерывность христианской жизни, имеющей свое начало в Иисусе Христе. Это общий смысл церковного предания; в частности оно есть непрерывная преемственность христианского учительства — предание в учении1. Предание потому выражает основной характер Христовой Церкви, что духовная жизнь имеет свое начало во Христе. Но поэтому же все христианские общины, как имеющие единое начало, как утверждающиеся в одном корне, родственны между собою: в них одна жизнь, один дух. Это — церковное единство. Между собою отдельные христианские общины, как « христиане одного общества, должны блюсти общение любви, которая возрастает в них только чрез общение. Разделение не может быть безвредным ни для одной из общин, отделяющихся от церковного единства. Отсюда видно, какую чрезвычайную важность имеет для нашего времени вопрос о соединении Церквей...

1 Есть еще третий, менее важный, собственно уже богословский, шкальный, смысл предания, под которым разумеют устную передачу христианского учения в противоположность письменной.

Христианин живет только жизнью Господа Иисуса Христа. «Как ветвь, — сказал Он Своим ученикам, — не может приносить плода сама собою, если не будет на лозе, так и вы, если не будете во Мне. Я есмь лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне и Я в нем, тот приносит много плода; ибо без Меня не можете делать ничего» (Иоан. XV, 4—5). Но это общение со Христом, вопреки лжи протестанства, возможно для христиан лишь чрез их взаимное общение, в Церкви Христовой. По употребительному сравнению, Христос — центр, мы — радиусы. Не можем мы ни между собою истинно соединяться, не приближаясь к центру, ни соединиться с центром, не сближаясь между собою. Это единство Церкви во Христе, создаваемое единым для всех христиан крещением, как един Сам Господь, укрепляется приобщением всех христиан от единого хлеба и чаши благословения (1 Кор. X, 16—17), которое совершается в воспоминание Господа нашего Иисуса Христа и Его смерти (Лук. XXII, 19; 1 Кор. XIX, 24— 26) и которое соединяет нас в единое тело Христа (1 Кор. X, 17), так что мы порознь то же, что члены в одном теле (Римл. XII, 5).

II

Подобно тому как чрез химическое соединение тела приобретают новые свойства, так и церковная жизнь, не будучи лишь суммою индивидуальных жизней, имеет особенности, совершенно немыслимые в индивидуальной христианской жизни. Эта особенность церковной жизни — благодать Св. Духа. Сказав Своим ученикам: «где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди их», Господь Иисус Христос обещал им умолить Отца Своего, чтобы Он дал им, по Его отшествии из мира, Утешителя? Духа истины (Иоан. XIV, 16—17; XV, 26). По своем воскресении и пред вознесением на небо «Он, собрав учеников, повелел им: не отлучайтесь из Иерусалима, но ждите обещанного от Отца, о чем вы слышали от Меня. Ибо Иоанн крестил водою: а вы, чрез несколько дней после сего, будете крещены Духом Святым» (Деян. I, 4—5). И вот, действительно, по вознесении Господа на небо, при наступлении дня Пятидесятницы, все они были единодушно вместе, — исполнились все Духа Святого (Деян. II, 1—4). С сего дня Дух Святый непрерывно пребывал в Церкви Христовой. Каждый новый член Церкви должен не только, уверовав во Христа, духовно возродиться, при символическом погружении в воду, в крещении во имя Его, но и принять еще Духа

Святого2 (Деян. VIII, 15—16). В установившейся церковной практике дары Св. Духа сообщаются верующим — общие чрез символическое миропомазание, а частные чрез другие таинства.

Церковь есть сокровищница даров Св. Духа. Это отражается на строе церковной жизни. Как утверждающаяся на предании, Церковь имеет духовных отцов и учителей; как община, она имеет предстоятелей, а как сокровищница даров Св. Духа, Церковь управляется предстоятелями, освящаемыми благодатью. Это церковная иерархия. Церковное предание состоит в непрерывности как духовных рождений, так и иерархического рукоположения. Крещение может быть совершено каждым христианином, а миропомазание только иереями. Церковное единство различием даров Св. Духа и служений церковных не нарушается, а единством Св. Духа вполне утверждается, ибо дары различны, но Дух один и тот же, так что Церковь есть тело с различными членами (1 Кор. XII).

2 В исключительных случаях принятие Св. Духа предшествовало крещению водою (Деян. X, 47).

III

Действие Св. Духа в верующих называется благодатию. В широком смысле благодатию называется все, даруемое нам Богом: Бог дарует нам разумение, сердце и волю, Он производит в нас и хотение и действие по благоволению (Филип. II, 13). Вся наша духовная жизнь как имеющая начало в Господе Иисусе Христе есть дело благодати. В телесном смысле благодатию называется содействие Св. Духа нашим естественным силам: благодать делает в нас то, чего мы сами естественными силами сделать не можем. В этом смысле благодать есть действие Св. Духа в нашей природе, в отличие от нашего свободного настроения. Необходимость благодати вызывается ограниченностью нашей воли в ее действии на природу. Если бы природа подлежала действию исключительно нашей воли, то, даже при наилучшем направлении нашей воли, она в течение бесконечного ряда тысячелетий не подвинулась бы ни на шаг if тому царству, в котором Бог уничтожит пищу и чрево. Ожидать этого царства, ожидать воскресения мертвых, духовного тела, нового неба и новой земли, и в то же время не верить в действие благодати Божией можно только по недоразумению. Как образование мира и человека, — все космогоническое и биологическое прошлое выступает за пределы личной ограниченной воли и совершилось и совершается по действию Духа Божия (Быт. I, 2), так и будущее преображение (********81) нашего тела и всей природы сообразно славному телу Христа (Филип. II, 21) может быть совершено только действием Св. Духа. Лишь та разница между космогоническим и биологическим действием Св. Духа и христианскою благодатью, что благодатное действие Св. Духа стало возможным вследствие нравственного подвига Христа, после Его прославления — воскресения из мертвых и отшествия к Отцу (Иоан. VII, 39; XVI, 7), и осуществляется чрез Церковь, которая есть тело Христа.

Церковь благодатью действует, в частности, на наше тело и внешнюю природу и, затем, на «мир сей».

Прежде всего благодатью Церковь действует на наше тело и душу. Человеку не дано достигнуть естественного совершенства; даже неуспешность его стараний в этом отношении, — известное «не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю», — имеет высшее религиозное значение: она порождает в человеке смирение, которым человек приводится к Богу. Однако наша плоть не есть только случайный придаток к нашему духу: соединение в нас божественного духа с перстью указывает наше призвание в том, чтобы была прославлена эта персть, чтобы жизнью был побежден прах. В этом своем значении наша природа есть душа и тело, которые мы должны прославить. «Тела ваши, — пишет апостол, — суть члены Христовы. Тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа. Почему прославляйте Бога и в телах ваших и в душах ваших, которые суть Божии. Едите ли, пьете ли, или иное что делаете, все делайте в славу Божию» (1 Кор. VI, 15, 19, 20; X, 31). «Наше жительство на небесах, откуда мы ожидаем и Спасителя, Господа нашего Иисуса Христа, Который уничиженное тело наше преобразит так, что оно будет сообразно славному телу Его, силою, которою Он действует и покоряет Себе все» (Филип. III, 20—21).

Согласно с этим назначением человека, для христианина, во-первых, восстановляется общечеловеческий долг жизни, полного естественного развития; во-вторых, ему даруется благодать,« преобразующая его тело сообразно славному телу Христа». Кроме того, христианин действует на свое тело постом. Однако христианский пост как, с одной стороны, не есть сокращение естественной жизни и вполне мирится с полнотою естественного развития, так, с другой стороны, не дает человеку естественного совершенства и потому ни в какой степени не ограничивает потребности в благодати. Чрез пост христианин ограждает свою духовную жизнь от захватов плоти, побеждает плоть свою, но плотью не исчерпывается все содержание естественной жизни, — нет, нашею греховною плотью прикрывается созданное Богом естество, призванное к полной жизни и имеющее из душевного стать духовным; христианский пост не препятствует, а даже способствует полноте естественного развития, но преобразования этого естества из душевного в духовное пост не может производить: тление такой же удел аскета, как и невоздержного, — не плоть, но тело съедается червями. Пост только способствует действию благодати: он очищает плотяную кору, чтобы благодать могла действовать на самое естество. Пост — это вскапывание, духовная жизнь — сеяние, которое может произрасти только от благодатного оживотворения. То, чего не может сделать сам человек, совершается благодатью. «Земледелец, потрудясь и вложив семена, должен еще ждать свыше дождя. А если не явится облако и не подуют ветры, труд земледельца не принесет ему никакой пользы, и семя будет лежать без всего. Если человек ограничится только собственным своим и не приимет необычайного для своей природы, то не может принести достойных плодов Господу. В чем же состоит делание самого человека? В том, чтобы отречься, удалиться от мира, пребывать в молитвах, во бдении, любить Бога и братии — пребывать во всем этом есть собственное его дело. Но если ограничится он своим деланием и не будет надеяться приять нечто иное, и не повеют на душу ветры Духа Святого, не явится небесное облако, не снидет с неба дождь и не оросит душу, — то человек не может принести достойных плодов Господу» (св. Макарий Великий).

Благодать действует на нашу природу невидимо, ее действие скажется только в воскресении мертвых. Поэтому и христианин продолжает жить в таких естественных условиях, которые непрерывно питают его смирение и требуют его аскетических подвигов. Благодать «приосеняет душу только отчасти, так что внутри ее остается еще великая пажить пороку» (св. Макарий Великий). Только иногда дается человеку предварять, конечно не вполне, будущее состояние воскресения, подобно как воскресение Господа Иисуса Христа было предварено Его преображением. Подобное же предварение будущего состояния в жизни христианина называется на языке святоотеческой письменности временем «упокоения благодати».

Вместе в этим само собою устраняется недоумение, будто христианское учение о благодати ослабляет волю. В широком смысле вся наша духовная жизнь есть дело благодати, но это, конечно, вполне в том же значении, как все наши естественные способности от природы. Как то обстоятельство, что наш ум, сердце и воля даруются нам природою и что наше естественное развитие совершается по необходимым законам, не устраняет наших личных усилий в деле приобретения знаний и развития сердца и воли и не освобождает нас от долга жизни и развития, — так и то обстоятельство, что наша духовная жизнь от Господа Иисуса Христа, что без Него человек не может ни любить, ни веровать, вполне согласуется с тем, что черпать из этого духовного источника человек может только свободно, что духовная жизнь есть его свободное настроение и совершается его личными усилиями. В тесном смысле благодать действует в той области, которою ограничивается действие на природу нашей воли, имеющей для себя свой уголок, и даруется лишь под условием, что воля в своем уголке делает все, что может, — она даруется лишь тому, кто чувствует отвращение к злу, кто аскетическими подвигами расчищает плотяную кору для действия благодати на природу. Ослабеть в надежде на благодать может только тот, кто должен быть вполне уверен, что он не имеет благодати; действительно, благодать действует в том, кто усилиями достигает ее. Благодать не действует в тех, кто любит зло, а утешает лишь тех, которые любят нравственную чистоту, но сознают свое бессилие, у которых, по словам препод, аввы Исаии, «остен грехов непрестанно уязвляет сердце и бремя грехов тяготеет над ними». Даже самое участие в благодати ставит человеку с особою силою долг личных усилий воли. «Всякий раз, — наставляет апостол относительно евхаристии, — когда вы едите хлеб сей и пьете чашу сию, смерть Господнюю возвещаете, доколе Он приидет. Посему, кто будет есть хлеб сей или пить чашу Господню недостойно, виновен будет против тела и крови Господней. Да испытывает же себя человек, и таким образом пусть ест от хлеба сего и пьет из чаши сей. Ибо кто ест и пьет недостойно, тот ест и пьет осуждение себе, не рассуждая о теле Господнем. От того многие из вас немощны и больны, и не мало умирает» (1 Кор. XI, 26—30).

Благодать христианства действует не только собственно на нашу душу и тело, но и на всю внешнюю природу. Вся тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих и своей свободы от рабства тлению. Благодать идет навстречу этим ожиданиям. Она приуготовляет из всей природы храм Божий, новое небо и новую землю. В этих-то ожиданиях твари глубочайшее основание церковных освящений воды, полей, жилищ...

Наряду с существенным невидимым действием благодати на природу она еще видимо проявляется в особом воодушевлении христиан — в частности, в чрезвычайных духовных дарованиях, каковы дар пророчества, дар языков, и в христианском искусстве3. Это воодушевление, вместе с упомянутым «временем упокоения благодати», служит предварением будущего состояния воскресения. С внутренней стороны оно есть то «предвкушение сладости жизни по Боге», которое даруется человеку в начале его обращения ко Христу, привязывает его ко Христу и укрепляет его на то время, когда благодать «потом скрывает от него свое присутствие, оставляя его действовать как бы одного, среди трудов, потов, недоумения и даже падения». Как оно бывает в начале личного обращения ко Христу, так оно было обильно в первое время христианства, — время чрезвычайных духовных дарований. С внутренней стороны воодушевление, таким образом, имеет значение для самих одушевленных. С внешней стороны, проявляемое в чрезвычайных дарованиях и искусстве, оно служит символическим предварением будущего откровения сынов, ожидаемого тварью, и, в этом своем значении, оно является то знамением для мира (83***************н), то назиданием для верующих.

3 О связи между тем и другим видами христианского воодушевления автор говорит в критических очерках «По вопросам гомилетики».

IV

Другою средою для действий Церкви, кроме природы, служит мир.

На мир Церковь также действует, отчасти, благодатью. Действие благодати на природу есть уже ее действие на мир, который живет при родною жизнью. Особенно в этом отношении важно освящение церковного благодатью семейной жизни, которая лежит в основе жизни общественной и государственной. Ближайшим образом Церковь действует благодатью на государство чрез миропомазание монархов и чрез освящение молитвою разных общественных и государственных начинаний.

Однако, как мир только живет природною жизнью, но не совпадает всецело с данною природою, поскольку в его жизни участвует личное человеческое начало, так и действие Церкви на мир выражается не только в благодатном воздействии, но и преимущественно в свободных отношениях Церкви к миру, которые составляют или условие для действия благодати, или же то, что можно назвать символическим освящением мира.

Здесь мы подходим к излюбленному в последнее время вопросу об отношении Церквик миру, или, как обыкновенно говорят, к государству, которое является общею и устойчивою формою мирской жизни.

Это вопрос весьма сложный.

Известны два крайних решения его. По одному, человек все должен отдавать Богу и ничего кесарю, христианин безусловно не должен участвовать в жизни государства, уничтожение форм культурной государственной жизни прямо ведет к видимому водворению царства Божия на земле. По другому решению, государство есть организованное добро, оно есть собирательное воплощение добра, без которого субъективное добро недостаточно и бессильно, от его развития и совершенствования зависит универсальное воплощение христианского духа.

Предпосылки этих решений — воззрения на культуру и цивилизацию — рассмотрены нами выше; и наш взгляд на отношение Церкви к государству будет примыкать к раскрытому при рассмотрении этих воззрении взгляду на значение естественного развития. Там мы указали, какое дохристианское значение имеет культура; теперь мы покажем, как христианину относиться к миру, или государству, как мир относится к христианству и какое значение имеет христианская культура.

Сциллой и Харибдой при решении этого вопроса являются крайности или полного разобщения, или полного слияния Церкви и мира. Избежать этих крайностей — вот задача, требующая решения.

Начнем с того, что уже установлено раньше.

Природная мирская жизнь, с ее ограниченностью и страданиями, с ее естественным развитием и идеалами, имеет смысл в том самосознании, к которому приводит биологическое и историческое развитие и которое слагается из бесконечных стремлений и сознания наличной ограниченности. Но действительная историческая жизнь образуется из двух элементов — собственно естественного развития и определенного лично-человеческого настроения, именно самолюбивого стремления к самодовольству. Этому соответствует двоякое употребление в Священном Писании слова мир, как и слова плоть. То это есть мир, который Бог так возлюбил, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную (Иоан. III, 16), дабы мир был спасен чрез Него (17), дабы дать жизнь миру (VI, 33) и пр. То это есть мир, который не может принять духа истины (XIV ,17), который имеет своего князя, вполне враждебного Иисусу Христу (XII, 31), который возненавидел Христа (XV, 18) и пр.

Мир как область своего князя противодействует духовной жизни; от его духа христианин предохраняет себя постом и юродством. Иначе как аскетом и юродивым христианин не может быть в мире. Но этот же самый мир состоит из людей, которых христианин призван любить. С этой стороны деятельность христианина и его положение в мире в высшей степени определенны. Он кормит голодного, принимает странника, сидит при постели больного, посещает темницы. Этот христианский облик ныне всему миру хорошо известен. Известны миру единичные представители такой христианской деятельности4 и целые христианские общества и учреждения. Христианин должен быть там, где слезы, горе, раздоры, бедность. Это область деятельности, чрезвычайно широкая, — во всяком случае, достаточно широкая, чтобы вместить в себе всех христиан. Вне этой деятельности в мире христианина нельзя себе и представить.

4 Напр. сестра Варвара, о которой сообщалось в текущем году в Новом времени, в Женском деле, в Душеполезном Чтении (март).

Но юродством и любовью не исчерпываются отношения христианина к миру. Юродством отвергается князь мира сего, его дух, но не естественное развитие, полнота которого для христианина составляет общечеловеческий долг. Любовью не может быть наполнена вся жизнь человека-христианина в этой земной жизни, естественные запросы его природы и особенно потребности естественного развития нуждаются в естественном общечеловеческом удовлетворении. Это вполне согласно с призванием христианина — проявить духовную божественную жизнь в полноте естественной жизни. С другой стороны, такое отношение духовной жизни и естественного развития оправдывается самою живою действительностью. Высшею формою человеческой жизни, духовною жизнью, низшие формы и среди них форма естественного развития не исключается, но обнимается ею. То, что придает смысл жизни естественного человека, должно иметь место и в христианине, в противном случае его духовная жизнь является удаленною от жизни, а в меру удаления от жизни — недействительною. Конечно, отвержение князя мира сего значительно урезывает приемлемый для христианина мир. От христианина требуется мудрая рассудительность и постоянная бодрственность. Для христианина наука, искусство, государство уже не могут быть идолами, требующими жертв всесожжения. Воздавать кесарю только кесарево, а все Божие — Богу нам заповедано Самим Христом. «Должно повиноваться больше Богу, нежели человекам» — таков был принцип апостолов. Не ясно ли для современного сознания, что искусство, не подчиненное христианскому духу, служит разврату, что техническое развитие рассчитано на потребности богатых?... Особенно противны для христианина идолы безусловного прогресса, культурного совершенствования человеческого типа. Сверхчеловек, земной рай, водворяемый наукою и техническим совершенствованием — с христианской точки зрения не только мечты, но и безумные мечты. Однако отсюда еще не единственный выход — полное отвержение культуры. Разве искусство и наука не могут быть христианскими? разве технические приспособления не могут быть применены исключительно к уменьшению страданий? разве типографским станком, телеграфом, паровозом нельзя пользоваться для добрых дел? Безусловное отвержение человеческих средств такая же крайность, как и поклонение идолу прогресса. Законническая боязнь оскверниться естеством мира, обличающая привязанность к личному самоуслаждению духовною чистотою, наказывается своими следствиями. Это то же, что закапывание таланта в землю. Бесплодность такого приема легко обнаруживается. Не связанная с жизнью, с ее ограниченными формами, духовная жизнь гаснет. Что всего печальнее в таком случае, это то, что заглушаемые законные потребности приводят к аномалиям в их удовлетворении, явно вредным для жизни духа. Подобно как в известных сектах отвержение брака приводит к разврату, так пренебрежение к науке воспитывает, как это замечено уже блаженным Августином, веру в непрерывное чудесное просвещение, самодовольную самоуверенность: страх пред мерцанием науки сопровождается привязанностью к явным суевериям. Несомненно, что духовная жизнь прогрессировать не может, начало христианства есть его полный неиссякаемый источник, Начальник христианской любви и веры — наш идеал; но это не значит, что нет никакой связи между духовною жизнью и естественным развитием. Вся сила в том, что эта связь покоится на ограниченности нашей природы и жизни, а ограниченность познается в развитии. Ложно то, что будто историческое развитие есть непрерывный прогресс и что оно необходимо для христианского духа потому, что вовлекает его в этот прогресс; оно есть выражение нашей ограниченности и потому-то оно необходимо для христианства. Что при этом основном воззрении естественное развитие не останавливается, а развертывается шире, чем при стремлении к идеалам абсолютного совершенства, об этом уже указано выше.

Но даются ли вместе с этим совершенно определенные правили деятельности? Конечно, нет. «Будьте мудры, как змии, и просты, как голуби»: вот принцип, предполагающий личное благоразумие христианина. Во всяком случае некоторые стороны культурной жизни для христианина тяжелы как зло, напр., война. Христианство воспитывает в человеке отвращение к военной профессии; утверждать противное было бы очевидною нелепостью...

Но и сказанным еще нельзя ограничиться в вопросе об отношении христианства и мира. Было бы односторонним представлением дела видеть в этом отношении только отношение христианина к миру, тогда как в действительности имеет место наряду с этим отношение мирянина к христианству. Это последнее отношение может быть и враждебным и мирным. Мирное отношение мирянина к христианству вполне подобно с внешней стороны жизни христианина в миру; однако с внутренней стороны эти два образа жизни различны. Христианина иначе нельзя себе представить как человеком, пережившим полный внутренний переворот, возненавидевшим свою душу и подавившим всякое человеческое пристрастие: он ко всему относится по-божьему, он и в мире является человеком не от мира сего. Такие христиане, несомненно, существуют, но не все, именующие себя христианами, таковы. Чаще всего христианин — это вполне мирянин, всецело привязанный к миру, не порвавший с ним ни одной связи, не подавивший в себе ни одного пристрастия, но в то же время несколько расположенный к христианству. Он с радостью принял слово Евангелия, но оно не имеет в нем корня и бесплодно. Все расположение к христианству такого человека выражается в бесплодном сознании: «как было бы хорошо, если бы я был добрым христианином». В подлинно христианском смысле это сознание вполне бесплодно, но не бесплодно оно в мирском смысле, в смысле образного, символического освящения жизни. Такой человек по-своему может служить Христу, по-мирскому. Он воин; услышав слово Евангелия, он не возродился духовно, так чтобы получить нерасположение к военной профессии, но он вполне искренно может служить Христу оружием — защищать христианскую территорию против язычников, защищать полицейскими мерами слабых. Нельзя отрицать ни того, что такое настроение и психологически и по внешним целям деятельности значительно отличает христианского воина от римского легионера или морского разбойника, ни того, что такое настроение не вымысел, а действительно одушевляет тысячи людей5 Подобным образом может служить Христу судья, ученый, художник, чиновник, князь... В этом отношении мира к христианству замечаются две стороны: личное служение христианству мирскими средствами и, во-вторых, использование христианства в мирских интересах. Принимаемое не во всей полноте, христианство полезно для мирской жизни — полезно для общежития, науки, политики. Открывается широкая возможность для мира использовать христианство: вся история христианских народов есть история такого пользования христианством в различных отношениях. Это и есть христианская культура: в мирском использовании христианства все ее существо.

5 Ср. Три разговора. B.C. Соловьев (разг. 1-й).

В виду того, что христианская культура имеет две стороны — личное служение Христу и объективное использование христианства в мирских интересах, — в интересах культурного развития, — по отношению к ней возможны два вопроса: какое значение имеет такое служение для самого человека и какой объективный, исторический смысл имеет христианская культура? На второй вопрос мы ответим ниже, а теперь дадим ответ на первый вопрос. Христианекая культура есть подлинная духовная жизнь, успехи христианского оружия, христианской науки, политики не суть успехи христианства; она есть мирская жизнь. Но необходим ли отсюда вывод, что и лично такое мирское служение Христу не имеет положительного значения, что оно не дает личного спасения? Несомненно, что истинный христианин неспособен взяться за оружие, и ограничения, которым Церковь подчиняет «духовный» чин в сторону военного сословия, достаточно свидетельствует о ее взгляде по этому вопросу; но мирянин, служащий Христу оружием, делает доброе дело или злое? Не христианство era сделало воином; но оставаясь в миру воином, лучше ли он сделает, сражаясь за угнетенных и немощных, чем если бы он был пиратом? Вся наша природа, не колеблясь ни минуты, громко заявляет: такое служение добро, Господь примет благосклонно эту лепту! Разве только ум может смущаться таким вопросом: если христианская культура не есть подлинно христианское дело, а есть дело мирское, если мирское служение Христу не есть действительное, а только образное и может быть вполне уподоблено соломенной постройке, имеющей вспыхнуть от грядущего огня, то как оно может дать спасение человеку? На этот вопрос отвечает апостол: «Никто не может положить другого основания, кроме положенного, которое есть Иисус Христос. Строит ли кто на этом основании из золота, серебра, драгоценных камней, дерева, сена, соломы, — каждого дело обнаружится; ибо день покажет; потому что в огне открывается, и огонь испытывает дело каждого, каково оно есть. У кого дело, которое он строил, устоит, — тот получит награду. А у кого дело сгорит, тот потерпит урон; впрочем, сам спасется, но так, как бы из огня» (1 Кор. III, 11—15). Во всяком случае, последнее основание этого спасения в милосердии Господа, Который может дать по динарию и пришедшим около одинад-цатого часа наравне с теми, которые переносят тягость дня и зной.

Можно ли с полной определенностью провести границу между христианами, живущими в миру, но не по-мирски, и мирянами, служащими Христу по-мирскому? Внешняя жизнь одних может быть весьма подобна жизни других, но внутреннее настроение тех и других отлично. Во всяком случае Господь знает Своих (2 Тим. II, 19). Впрочем, в течение этой жизни и внутренее достоинство человека часто не вполне определяется. Духовная жизнь, как и душевно-телесная, подлежит закону относительности. С одной стороны, слово бывает бесплодно и у тех, которые вначале с радостью приняли его, т.е. христиане могут ослабевать в своей ревности, иногда только на время скорби, так что временем веруют, а временем отпадают: с другой стороны, в большом доме сосуды бывают не только золотые и серебряные, но и деревянные и глиняные, и последние, хотя находятся в низком употреблении, однако нужны в экономии дома. Посему и Сын человеческий, посеявший доброе семя на поле Своем, не позволил рабам выбрать плевелы, появившиеся между пшеницею, «чтобы выбирая плевелы, они не выдергали вместе с ними пшеницы». Он оставил расти вместе то и другое до жатвы, а во время жатвы скажет жнецам: «соберите прежде плевелы, и свяжите их в связки, чтобы сжечь их; а пшеницу уберите в житницу мою». Эта относительность духовной жизни поставляет человека в необходимость вычислять свои средства всякий раз, когда ему приходится делать выбор между божественными и человеческими средствами. «Кто, желая построить башню, не сядет прежде, и не вычислит издержек, имеет ли он, что нужно для совершения ее, дабы, когда положит основание, и не возможет совершить, все видящие не стали смеяться над ним, говоря: этот человек начал строить и не мог окончить?» (Лук. XIV, 23—30). Между добром и злом выбор не должен зависеть ни он каких расчетов, но между средствами духовными и естественно-человеческими не должны ли мы выбирать в зависимости от тех духовных сокровищ, которыми каждый из нас располагает? И, снова, относительно образа действий, строго определенного учением Христа для Его последователей, не может быть никаких колебаний, но в применении лично к себе не должен ли каждый человек рассчитывать по-человеческому? Если я желаю больному человеку добра, но знаю, что я не имею такой веры, чтобы, подобно апостолу Петру, сказать ему: «во имя Иисуса Христа Назорея встань и ходи», то не должен ли я помочь ему медицинскими средствами? Если я не могу силою' христианской любви обезоружить врага, преследующего беззащитную жертву, то в праве ли я отказаться от естественной защиты ее? Если я не обладаю духовным просвещением, то могу ли я отказаться от научного изыскания истины? Если я знаю, что я не перенесу по-христиански плена, то не лучше ли искать защиты у государства? Лучше делать добро естественными средствами, чем вовсе ничего не делать во избежание человеческих средств, ради самоуслаждения духовной чистотой. В этой именно связи мыслей должно решать вопрос о непротивлении злу в той постановке, которую дают ему сектанты. Непротивление злому (Мф. V, 39) настолько существенно для христианского настроения, что, если бы не было прямой заповеди Христа о непротивлении злому, она вытекала бы с необходимостью и полною очевидностью из всего Его учения; но и смысл ее в христианском настроении, а не в ее букве, тогда как сектанты, отрывая эту заповедь от всего учения Христа, обращают ее в законническую правду. Непротивление злу естественно вытекает из христианского настроения, но не может быть заповедью для того, кто христианского настроения не имеет. При условии христианского настроения она всегда обязательна, при последовательности духовной жизни исполнение ее всегда приносит добро; но делать из нее безусловную заповедь для всякого человека значит давать повод оправдывать неделание добра в тех случаях, когда его человек может сделать только естественными средствами. Нужно знать, с чего начинать и чем кончать: начать с того, что служит концом, хуже, чем совсем не начинать. «Не противиться злому» — золотое правило, но только для христианина, а не для мирского человека, который может сделать добро только естественными средствами, хотя в последнем случае делается не подлинно христианское дело и воздвигается лишь соломенная постройка, а сам человек спасается как бы из огня.

V

Доселе мы говорили о том, как христианство и мир соприкасаются в отдельном человеке, но собственно христианство действует на мир чрез Церковь. Соприкосновение христианства и мира в отдельном человеке образует лишь почву, на которой развертывается действие Церкви на мир.

Отношение Церкви к миру следует представлять так. Живя в мире, Церковь должна сохранять неизменным свой характер «не от мира», должна хранить себя святою и неоскверненного от мира. Прежде всего она не должна допускать, чтобы среди ее членов считался какой-нибудь язычник, не должна терпеть никакого лицемерия в индивидуальной жизни своих чад. Церковь должна ограничиваться числом действительных христиан. Конечно, здесь речь идет не о законнической святости, не о естественном нравственном совершенстве, которое христианину так же, как и язычнику, недоступно, а о настроении христианина. Членом Церкви может быть только тот, кто любит добро, правду, чистоту, кто если падает, падает с ненавистью к греху, не услаждаясь злом. Вот в этом смысле всякий, рожденный от Бога, не делает греха, потому что семя Его пребывает в нем; и он не может грешить, потому что рожден от Бога (1 Иоан. III, 9). Церковь должна строго следить, чтобы все ее члены были такими рожденными от Бога, и извергать из своей среды всякого, кто, именуясь братом, живет как язычник, как человек мира. Сам Христос сказал: «если согрешит против тебя брат твой — и не послушает Церкви, то да будет он тебе, как язычник и мытарь» (Мф. XVIII, 15-17). «Кто, — пишет апостол любви, — приходит к вам и не приносит учения (Христова), того не принимайте в дом, и не приветствуйте его» (2 Иоан. 10). «Я, — говорит о себе апостол Павел, — писал вам в послании, не сообщаться с блудниками; впрочем, не вообще с блудниками мира сего, или лихоимцами, или хищниками, идолослужи-телями, ибо иначе надлежало бы вам выйти из мира сего. Но я писал вам не сообщаться с тем, кто, называясь братом, остается блудником, или лихоимцем, или идолослужителем, или злоречивым, или пьяницею, или хищником; с таким даже и не есть вместе» (1 Кор. V, 9—11). Эти слова ап. Павла ясно показывают, что цель церковной дисциплины, по которой из области церковной извергается все нехристианское, не в мнимом оберегании самоуслаждающейся нравственной чистоты христиан, а исключительно в репутации Церкви. Само собою понятно, что принадлежность к Церкви не должна бы доставлять людям никакой материальной и мирских выгод. Затем, как святая, Церковь должна избегать всего мирского в своей общественной жизни, в своем устройстве: мирская власть, мирской суд, полиция, войско — в Церкви не должны иметь место в безусловном смысле. «Царство Мое, — сказал Господь, — не от мира сего: если бы от мира сего было царство Мое, то служители Мои подвизались бы за Меня: но ныне царство Мое не отсюда» (Иоан. XVIII, 36). Для церковной жизни нельзя ставить целью видимого водворения царства небесного на земле. В связь с этим должно быть поставлено то свойство Церкви, что она не определяется территориальными границами и не отделяется от мира видимым общественным устройством: ее члены входят в естественные формы общественной жизии, так что с этой стороны церковная жизнь состоит в общении между собою христиан, рассеянных в мире, а не в выселении их из мира. И святость Церкви, ее характер не от мира сего, в применении к индивидуальной жизни христиан означает лишь то, что христианам должен быть чужд дух князя мира сего, а не то, что они не могут входить в естественные нормы мирской жизни, — они не должны быть мирянами в смысле людей «от мира сего», но могут быть мирянами в смысле полноты естественной жизни, как это выяснено немного выше. Даже «если какой брат имеет жену неверующую, и она согласна жить с ним, то он не должен оставлять ее. И жена, которая имеет мужа неверующего, и он согласен жить с нею, не должна оставлять его». Вообще «каждый оставайся в том звании, в котором призван» (1 Кор. VII, 12, 13, 20).

Но будучи не от мира сего, Церковь должна действовать на мир. Какими же путями? Как чуждая в своем устройстве всего мирского, Церковь не может действовать на мир внешними мерами. К таким внешним мерам должно отнести как действие на мир чрез государство, так и отрицание форм культурной государственной жизни. Христианская культура, как сказано, вполне человеческое дело, и в этом достаточное основание не усвоять Церкви действия на мир чрез государство. Но это еще не ведет к противоположной крайности, к отрицанию форм культурной жизни. Отмена форм культурной жизни и нежелательна, и невозможна. Вопрос о том, в каких границах приемлем для каждого христианина мир, о чем сказано выше, нужно отделять от вопроса о значении культуры для мира. «Не судите, да не судимы будете» — это правило личной христианской жизни и церковнсго устройства йе может служить основанием для отрицания пригодности судов для мира. Отмена для мира форм культурной жизни нежелательна потому, что из мира человек приходит ко Христу только чрез естественное развитие, разумея вместе и душевно-телесное возрастание и специфически-религиозное значение естественного развития, которое раскрыто в своем месте. Нет никакого смысла ребенку проповедывать о евангельской ненависти к отцу и матери, о юродстве, говорить ему против идеалов естественного совершенства и пр. Одно только крещение восьмидневного ребенка не сделает из него христианина. Ко Христу можно приходить только из мира. Отмена для мира форм культурной жизни невозможна: не насильственно навязаны миру эти формы, а естественны для него, и потому они не могут быть уничтожены механически. Думать, что будто преступления существуют только потому, что существует в цивилизованном обществе суд, что будто вражда существует только потому, что существует в культурном государстве организованное войско и полиция, что будто с уничтожением форм культурной жизни уничтожится и зло в сердце человеческом, — есть явное заблуждение. Действительно ненужными суды и войско становятся только для духовно-возрожденных.

Положение Церкви в мире вполне определяется словами Христа: «Вы соль земли. Вы свет мира». Этим положением Церкви в мире, конечно, объясняется, почему Церковь должна строго следить за наличностью своих членов и объявлять непринадлежащим к ней всякого, кто, называясь братом, остается язычником, почему она должна воздерживаться в своем устройстве от всего мирского: соль должна быть действенна, и свет чистым и заметным для всех. «Вы соль земли. Если же соль потеряет силу — то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему негодна, как разве выбросить ее вон на попрание людям? Вы свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху горы. И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечник, и светит всем в доме» (Мф. V, 13—15 пар.). Отсюда же видно значение миссионерско-просветительной деятельности Церкви, как и обратно — заповедь Христа апостолам о проповеди евангелия всему миру (Мф. XXVIII, 19; Мр. XVI, 15; Лук. XXIV, 47) ясно обрисовывает положение Церкви в мире.

«Вы свет миру». Это двоякий свет. «На суд, — сказал Господь, — пришел Я в мир сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы» (Иоан. IX, 39). Церковь продолжает дело Христа.

Она просвещает мир прежде всего в том смысле, что приобретает из мира чад своих. Это есть ее подлинное действие на мир. Она не рождает чад своих из себя, она берет их от мира, она не только растет, но и живет на счет мира. Ее положение в мире то же, что отношение души к телу: как душевная деятельность сопровождается тратою тела, но осмысливает телесную жизнь, так Церковь живет на счет мира и освящает его. Ее чада, будучи не от мира сего, остаются однако в мире, не выделяются из него территориально: они проникают и оживляют его, как нервы и кровеносные каналы оживляют тело.

«Чтобы видящие стали слепы» — вот другая цель просвещения мира Церковью. Христианство есть свет, и его не может не видеть мир. С того времени, как светит христианство, мир уже не может жить по-прежнему, как будто бы не было света, не может жить без отношения ко Христу. Подобно тому как при ярком свете солнца человек не может спокойно продолжать дел ночи, как он, зная, что его видят люди, не может жить с тем равнодушием, которым сопровождается одиночество, — так и мир может различно относится ко Христу, враждебно или мирно, но уже не может жить без всякого отношения ко Христу. Вся история мира со времени проповеди Христа и Его апостолов есть история отношений мира ко Христу. Он сияет над миром, как солнце, Он висит над Ним, как меч, и мир не может забыть Его: в ослепительном свете является Он гонителю, победителем преследует совесть умирающего отступника. С тех пор как проповедан миру Христос, люди могут приносить добро только Ему, делать зло только в противность Ему, могут возмущаться только на Него. Злым смехом смеется французский отрицатель, но отрицает он Христа; в безумии провозглашает себя немецкий философ богом, но — только антихристом. Какой же смысл истории отношений мира ко Христу, или христианской истории мира? Мир может или враждебно относиться ко Христу, или мирно, служа Ему по-своему и стараясь использовать христианство в своих интересах. В начале христианской истории то и другое неопределенно, добро и зло в отношениях мира ко Христу перемешаны. Гонители христианства, римские императоры, часто не отличали его от иудейства и видели в нем нелепое суеверие, грозившее благосостоянию государства и их собственному могуществу; затем некоторые из христианских императоров едва ли более ясно понимали сущность христианства, принимая его внешне, иногда даже под влиянием борьбы политических партий: омирщение христианства начинается в римском папстве, в котором трудно отделить духовный меч от светского. Но затем с полною определенностью выступают в христианской истории с своими собственными, ясно сознанными интересами — государство, нация, разум, искусство, экономическое общество, определяются, наконец, в отношении ко Христу интересы чисто материальные. Наряду с этим растет в мире понимание христианства: современный отрицатель не по недоразумению оспаривает христианскую догматику, но ставит прямые вопросы о доброкачественности христианских принципов любви и смирения. Все менее и менее оказывается возможности удовлетворять людей символами и образами: и в положительном направлении сознательно требуют живой правды, и в отрицательном направлении уже не считают нужным прикрываться красивыми словами, потерявшими смысл, и хоругвями, не возбуждающими благоговения. Такому уяснению отношений мира ко Христу особенно в последнее время способствует расширение истории до пределов всемирной, в высшей степени сознательное столкновение культур христианской и языческой... Христианская история не есть прогресс христианства, не есть история постепенного расширения христианства в направлении к полной видимой победе Христа над миром, она совершается не одною Церковью, но Церковью и миром, она направляется к выделению пшеницы от плевел, к ясной постановке в сердцах человеческих вопроса: Христос или антихрист? Постепенно выделяется из мира и освобождается от образов и символов духовное христианство, которое к концу веков, может быть, будет очень незначительно по количеству верующих; постепенно определяется область князя мира как материал для мирового огня. Как в смерти сгнивают материальные элементы, не поддающиеся действию духа, чтобы затем воскрес человек духовно с духовным телом — так и христианскою культурою, под воздействием церковного просвещения и благодати, отделяются от пшеницы плевелы, уготовляемые огню, чтобы затем водворилось полное духовное небесное царство и Бог стал всем во всем.

ГЛАВА ПЯТАЯ. Воскресение из мертвых. Вечное блаженство. Царство небесное

I

Если мы созданы для того, чтобы смертное было поглощено жизнью (2 Кор. V, 4, 5), если дело Господа Иисуса Христа состояло в том, чтобы верующие в Него имели жизнь вечную, то, конечно, наш последний враг — смерть и последнее дело Иисуса Христа — победа над смертью. Воскресение Иисуса Христа из мертвых как начало всеобщего воскресения предполагается целями мирового творения, завершает все дело Христа и оправдывает нашу духовную жизнь. Если Христос не воскрес из мертвых, первенец из умерших, если мы, христиане, не воскреснем, то тщетна вера наша: и теперь, надеясь на Христа в этой только жизни, мы несчастнее всех людей, и умирая во Христе не погибаем. Только когда тленное сие облечется в нетление, и смертное сие облечется в бессмертие, тогда сбудется слово написанное: поглощена смерть победою (1 Кор. XV).

Мы живем в надежде воскресения. К чему же мы воскреснем? Не к земной жизни. Нет ничего противнее духу христианства, как думать, что загробная жизнь есть продолжение нашей видимой земной жизни с ее личными интересами и внешними благами. Плоть и кровь не могут наследовать царствия Божия, и тление не наследует нетления (1 Кор. XV, 50); в воскресении ни женятся, ни выходят замуж, но пребывают как ангелы Божии на небесах; мы — сыны воскресения в той мере, в какой мы — сыны Божии (Мф. XXII, 30; Лук. XX, 35, 36). Мы воскреснем с своими телами, но есть тела небесные, и тела земные, — тела духовные и тела душевные: в смерти и воскресении сеется тело душевное, восстает тело духовное (1 Кор. XV, 40, 44). Воскресение из мертвых стоит в связи с характером нашей духовной жизни: оно есть переход видимого в невидимое. Наша духовная жизнь есть жизнь невидимая, но она ограничивается природою и миром; в воскресении же наше тело и вся природа преобразуется сообразно нашей духовной жизни, которая поэтому станет полною или единственною действительностью. Посему залог воскресения, хотя оно совершиться силою Божиею, мы теперь уже носим в себе самих; жизнь загробная не есть продолжение нашей видимой жизни с ее личными интересами и временными благами, но она есть восполнение нашей духовной жизни, так что и теперь уже мы, хотя не вполне, живем вечною невидимою жизнью. Наша духовная жизнь — это небольшая искра, а жизнь загробная — это та же искра, но разгоревшаяся во всеобъемлющее пламя. «Посему, — наставляет св. Макарий Великий, — постараемся верою и добродетельною жизнью здесь еще приобрести себе оное одеяние, чтобы нам, облеченным в тело, не оказаться нагими: и тогда в день оный ничто не прославит плоть нашу. Ибо в какой мере сподобился каждый за веру и рачительность стать причастником Св. Духа, в такой же мере прославлено будет в оный день и тело его. Поэтому каждый нз нас должен подвизаться и трудиться, тщательно упражняться во всех добродетелях, веровать и просить у Господа, чтобы внутренний человек еще ныне соделался причастником оной славы». «Если, — пишет блаженный Диадох, — кто возможет еще в сей жизни посредством подвижнических трудов умереть, тогда он весь, наконец, делается домом Св. Духа; ибо такой прежде смерти уже воскрес».

II

Мы воскреснем для полноты духовной божественной жизни. Все, что теперь мы считаем своим, к чему мы пристрастны, что теперь разделяет нас между собою, придает кажущуюся действительность нашим мирским интересам, — все это станет чуждо для нас: мы будем жить только тем, что есть теперь в нас всех общего божественного. Уничтожится тогда иной закон, действующий в членах наших и противоюющий закону ума; наше тело, по очищении смертью, будет духовным. И отрет тогда Бог всякую слезу с очей Своих избранников, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо настоящее станет прошедшим (Апок. XXI, 4). Наша жизнь как будет вполне духовною, так будет и вполне блаженною.

Как вечная духовная жизнь начинается в нас теперь, так теперь же начинается наше вечное блаженство. Это блаженство ныне не полно. Христос не призывает нас к счастью, — Он зовет нас нести Его крест, взять Его иго, но иго Его благо, и бремя Его легко; Христос обещает покой душам нашим, но все же под Его игом, только под Его крестом, только в страданиях. Христианское блаженство во время сие, среди гонений, не полно: мы ожидаем полного блаженства и жизни вечной в грядущем веке (Мр. X, 30). Однако блаженство христиан во время сие, среди гонений, действительно. Это — блаженство молитвенного общения, воздержания и самоотречения; это — блаженство любви, веры, радость надежды; это — радость об утешителе Св. Духе О Петр. I, 8, 9;Рим. XIV, 17; XV, 13; 2 Kop.V, 7,8; Гал. V, 22; 1 Сол. I, 6; Деян. V, 41; XIII, 52). С таким же характером чисто духовной радости, чуждой примесей земного счастья, будет наше блаженство в загробной жизни. Кто не приобрел здесь радости о Св. Духе, тот является неспособным к блаженству загробной небесной жизни.

III

Когда истребится последний враг — смерть н все во Христе оживут, тогда настанет конец, тогда Христос передаст царство Богу и Отцу, и будет Бог все во всем (1 Кор. XV, 22—29). Тогда откроется царство Божие, царство небесное. Оно и теперь существует: оно основано для нас вместе с творением человека, оно восстановлено Господом Иисусом Христом, оно существует как наша духовная жизнь. Но ныне царство небесное — не единственная для нас действительность, а тогда она будет для нас единым и всем. Однако станет оно для нас в будущем единственною действительностью лишь под условием, если оно теперь для нас и в нас становится действительностью.

Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси, и на земли.

Примечания

Михаил Тареев. Цель и смысл жизни

Печатается по: «Вера и Церковь», 1901, кн. 2, с. 233—250; кн. 3, с. 383—402; кн. 4, с. 558—572; кн. 5, С. 725—748; кн. 7, с. 221—244; кн. 8, с. 405—426; кн. 9, с. 543—568.

В предисловии ко второму изданию (Свято-Троицкая Сергиева Лавра. Собственная типография. 1903, 160 с.) М.М. Тареев пространно цитирует положительный отзыв на свое сочинение, содержащийся в статье Л.[А.I Тихомирова] «Христианская психология» (»Московские ведомости», 1901, № 291, 22 окт.), а также указывает на краткий благоприятный отклик в «Богословском вестнике» 1902, январь (в разд. «Обозрение журналов»).

а Жить согласно своей природе (лат.).

6 Противоречие в определении (лат.).

в Отвращение к жизни (лат.)

г Книга английского эстетика и психолога Джеймса Сёлли (1842—1923) «Пессимизм. История и критика», русский перевод: СПб., 1893.

д Статья В.Д. Кудрявцева опубликована в «Прибавлениях к творениям свв. отцов в русском переводе», ч. XIX, 1860, кн. 1, с. 6—50.

е Как прежде работали порокам, так теперь — законам (лат.).

ж «Толикая любовь прождена в нас к знанию и наукам, что никто сомневаться не может, что природа человеческая оными и без побуждения корысти пленяется. Не видим ли, что отроки для смотрения и испытания вещей и побоев не страшатся? Какие делают пронырства, когда их прочь отгоняют? Как веселы, если что увидят? С каким радостным телодвижением [жестикуляцией. — Н.Г.] другим то рассказывают? Как великолепия, публичные игры и другие зрелища для них приманчивы, что голод и жажду для того претерпевают? Но что думать о тех, которые благородными науками и художествами увеселяются, не видим ли, что они для того здоровье и хозяйство оставляют в нерадении, и все претерпевают, пленившись учением и знанием, и великие свои тщания и труды награждают тем одним услаждением, которое они от учения получают». — Цицероновы размышления о совершенном добре и крайнем зле. Переведены с латинского в Полоцке И. Постниковым. СПб., 1774, с. 288—289.

з I Ин. 1,2; Евр. 12,2.

и Человеческая природа не может воспринять [естества 1 божественного (лат.).

к Цитата из оды Г.Р. Державина «Бог».

л Так у М.М. Тареева и во втором издании (с. 76).

м «... [которая] большинству стариков столь ненавистна, что они утверждают, что несут на себе бремя тяжелее Этны». — Цицерон. О старости. О дружбе. Об обязанностях (перев. с лат. В.О. Горенштейна. М.: Наука, 1974, с. 8). Согласно греческой мифологии, во время борьбы богов с гигантами один из последних оказался придавленным брошенным в него вулканом Этной.

н Знамение для неверующих (греч.).