Цена

Действие второе

Уолтер. Как Эстер?

Виктор. Все в порядке. Она вот-вот должна прийти.

Уолтер (снимает пальто). Сюда? Отлично! А что делает Ричард?

Актер Артур Кеннеди в роли Уолтера Франца

Актер Дэвид Бернс в роли Соломона

Виктор. Он в Массачусетсском технологическом. Ему дали полную стипендию.

Уолтер. Смотри-ка. Ты можешь им гордиться.

Виктор. Да, пожалуй.

Уолтер. Здорово! Ничего, что я пришел?

Виктор. Я сам несколько раз звонил тебе.

Уолтер. Мне передавали. А чем Ричард интересуется?

Виктор. Наукой. Пока, во всяком случае. Как твои?

Уолтер. Лучше всего дела идут у Джин. Но ты, по-моему, ее ни разу не видел.

Виктор. Ни разу.

Уолтер. Прошлой осенью «Тайм» посвятил ей целый разворот. Она отличный дизайнер.

Виктор. Да-а? Это замечательно. А мальчики в школе?

Уолтер. Иногда бывают. Из всех неисследованных проблем нашего загадочного мира их интересует проблема гитары. И бог с ними! Я давно махнул на них рукой. (Проходит мимо Соломона и идет, оглядывая мебель.) Я и забыл, сколько тут всякого добра осталось от отца! А вон твое радио!

Виктор. Да, я его уже видел.

Уолтер (взглянув на Виктора с нескрываемой теплотой). Много воды с тех пор утекло.

Виктор (не давая прорваться ответному чувству). Как Дороти?

Уолтер. Вероятно, неплохо. (Идет дальше вдоль нагромождения мебели, внезапно оборачивается.) Говоришь, Эстер скоро придет? Давно не видел ее. Как ее стихи, все еще пишет?

Виктор. Бросила. Уже не помню когда.

Уолтер (снова оглядев мебель). Все та же старая рухлядь, верно?

Виктор. Зачем ты так? Здесь далеко не все рухлядь.

Соломон. Две-три вещи тут очень приличные, доктор. И мы уже заключили очень приличную сделку.

Виктор. Никак не думал, что ты все-таки появишься. Пожалуй, нам лучше будет начать все сначала.

Уолтер. Зачем? Это твои дела, и мне в них лезть ни к чему.

Соломон. Вы меня простите, доктор, но не лучше ли вам взять то, что вы хотите, сейчас, чем спорить потом. Что бы вы хотели?

Уолтер. Ничего. Я зашел повидаться, вот и все.

Виктор. Я решил избавиться от всего разом. Никак не ожидал, что ты появишься.

Уолтер О чем ты говоришь? Все правильно. А себе ты что-нибудь оставишь?

Виктор. Вряд ли. Может, Эстер захочет взять какую-то лампу или что-нибудь в этом духе.

Соломон. Вы понимаете, его это не интересует! Он современный человек. И тут ему уже ничем не поможешь!

Уолтер. Арфу тоже продаешь?

Виктор (чуть виновато). А кто на ней будет играть? Возьми ее себе, если хочешь.

Соломон. Извините меня, доктор, но арфа, видите ли, это совсем другое дело!

Уолтер (с привычной железной улыбкой). Если позволите, у меня есть одно предложение. Не волнуйтесь — пока что мы только разговариваем.

Соломон. Замечательно! Прошу прощения. (Садится, нервно теребит щеку.)

Уолтер (трогая арфу). Даже как-то жаль… Они говорили, что дед подарил им ее на свадьбу.

Виктор. Да, верно…

Уолтер (Соломону). Сколько вы ему за нее даете?

Соломон. Я не считал каждую вещь. Я дал цену оптом. Ну… триста долларов. Если вы заметили — у нее треснул резонатор.

Виктор (Уолтеру). Может, возьмешь ее себе?

Соломон (Виктору). Я вас очень прошу не брать у меня эту вещь. (Уолтеру.) Послушайте, доктор, я никого не хочу одурачить: эта арфа — изюминка всей покупки. Понимаю, она принадлежала вашей маме (кивнув на Виктора), но я уже говорил ему. когда вы имеете дело с подержанной мебелью, ваши чувства тут ни при чем.

Уолтер (Виктору). Собственно говоря, меня интересовало только одно: не сохранилось ли тут у отца каких-нибудь маминых вечерних платьев.

Виктор. Не знаю, я не лазил по шкафам.

Соломон. Погодите! (Идет к шифоньеру, в который уже заглядывал раньше, и вытягивает оттуда подол шитого золотом вечернего платья.) Вы это хотели?

Уолтер. Да, оно самое, какая красота! (Достает платье, разглядывает.) Слушай, по-моему, оно было на ней в день моей свадьбы!

Виктор. Что ты будешь с ним делать?

Уолтер (снимая с вешалки еще одно платье). А это — ты только посмотри! Из этого материала Джинни сошьет себе что-нибудь современное. Пусть на ней будет что-то мамино.

Виктор. Хорошо придумано! Пусть будет!

Уолтер (оглядываясь по сторонам). А где же пианино?

Виктор. Пианино продали, еще когда я учился. Мы довольно долго жили на эти деньги.

Уолтер. Не знал.

Виктор. И на столовое серебро.

Уолтер. Понятно. Ты стал ужасно похож на отца. Просто поразительно. Даже голос похож. Ты, наверное, и сам это знаешь.

Виктор. Да, пожалуй. Мне самому иногда так кажется. (Кивнув на Соломона.) Может, кончим с этим делом? Цена тебя устраивает?

Уолтер. Мне не хотелось бы вмешиваться, но когда в прошлом году мы с Дороти делили имущество и мне пришлось иметь дело с этими ребятами, я понял…

Виктор. Подожди, ты что — развелся?

Уолтер. Да.

Входит Эстер. В руках у нее костюм Виктора в целлофановом чехле.

Эстер. Боже мой! Уолтер!

Уолтер (вскакивает, бросается к ней, пожимает руку). Как поживаешь, Эстер?

Эстер (еще нельзя понять, какие чувства вызвало в ней его появление). Как, ты — и вдруг здесь? (Вешает костюм на ручку шкафа.)

Уолтер. А ты почти не изменилась. Чудесно выглядишь! Ах, черт! Если б знал с утра, что я тебя здесь встречу, захватил бы из дома дивный индийский браслет. Мне прислали их целую коробку из Бомбея.

Эстер. Из Бомбея? А какое ты имеешь отношение…

Уолтер. Оперировал одного из их главных текстильных боссов. И с тех пор он обрушивает на меня подарок за подарком — никак не может остановиться. Кстати, это пальто тоже оттуда.

Эстер. На пальто я обратила внимание. Прекрасный материал.

Уолтер. И всего-то навсего — два камня в желчном пузыре.

Эстер. Как Дороти? Я не ослышалась, когда входила, вы…

Уолтер. Да. Мы развелись. Прошлой зимой.

Эстер. Грустно слышать.

Уолтер. Все так давно шло к этому, что нам обоим сразу стало много легче. Мы почти подружились. (Смеется.)

Эстер. Я всегда — за женщин, так что на мое сочувствие-не рассчитывай. (Заметив в руках у Виктора деньги, обращается к нему.) Вы что — обо всем договорились?

Виктор. Почти.

Уолтер. Я как раз начал говорить Виктору: когда мы с Дороти делили имущество… (Соломону.) Вы когда-нибудь слышали о Шпитцере и Фоксе?

Соломон. Я тридцать лет знаю Шпитцера и Фокса. Берт Фокс работал у меня десять лет, если не двенадцать.

Уолтер. Вот они и были у меня оценщиками.

Соломон. Они хорошие ребята. Шпитцер похуже Фокса, но, между нами говоря, вы попали в приличные руки.

Уолтер. Мне тоже так показалось. Поэтому-то я и…

Соломон. Шпитцер теперь вице-президент Ассоциации оценщиков.

Уолтер. Понятно. Но я хотел сказать, что…

Соломон. А я был ее президентом.

Уолтер. Неужели!

Соломон. Вот именно! И профессиональная этика в нашем деле началась с меня!

Уолтер. С вас?

Виктор внезапно разражается смехом, ему вторят Уолтер и Эстер: этот общий смех над другим человеком словно сближает их.

Соломон. По-вашему, это смешно? Вы бы видели эти джунгли, которые были там до меня, вы бы не смеялись. Это я установил все тарифы, которыми сейчас пользуются, представьте себе. До меня это была не профессия, после меня — да! Как доктор или адвокат! Это было самое настоящее змеиное логово, а теперь вам не за что волноваться! У любого члена Ассоциации — этика на все сто, кого ни возьми!

Уолтер. Все это достойно всяческого уважения, мистер Соломон, но мне думается, на этой мебели можно заработать и немножко меньше, чем вы собираетесь.

Эстер. А сколько он дает?

Виктор (смущенно). Тысячу сто.

Эстер. По-моему, это… разве это не слишком мало? (Поворачивается в поисках поддержки к Уолтеру.)

Уолтер. Вы слышите, Соломон: слишком мало! А ведь он каждый день рискует ради вас жизнью. Я ждал большего великодушия!

Соломон. Вы можете позвать сюда, кого вы хотите: Шпитцера, Фокса, Джо Броуди, Поля Ковальо, Мориса Уайта — я знаю их всех, и я знаю, что они вам скажут.

Виктор. Не уверен, что он прав, но он говорит, что большинство этих вещей не влезает в новые квартиры.

Эстер. И ты этому поверил?

Уолтер. Во всяком случае, Шпитцер и Фокс говорили мне то же самое.

Эстер. Уолтер, в городе полно старых квартир любой величины!

Соломон. Будьте умницей, предоставьте это дело своим мальчикам!

Эстер. А вы, пожалуйста, не командуйте мной, мистер Соломон! Только эти два бюро стоят несколько сот долларов!

Соломон. Девочка моя, вы говорите без знания нашего дела…

Эстер. Может быть! Но мне не нравится, как вы делаете это ваше дело, мистер Соломон! Совсем не нравится! (Она готова расплакаться. Пауза. Она поворачивается к Уолтеру.) Эти деньги имеют для нас очень большое значение, Уолтер!

Уолтер. Что поделаешь, Эстер! (Осматривается.) Если б я был здесь хозяином…

Эстер. Ты здесь такой же хозяин, как и Виктор.

Уолтер. Нет, дорогая! Моего здесь ничего нет.

Виктор. Уолтер, половина всего, что здесь, — твоя.

Уолтер. И не думай об этом, Вик! Я просто зашел повидать вас.

Эстер (помолчав. Она очень тронута). Это так великодушно, Уолтер! Честное слово, я…

Виктор. Ладно, мы еще поговорим об этом.

Уолтер. Вик, все это по праву твое.

Виктор. Почему мое? Ты возьмешь свою долю…

Уолтер. Отложим этот разговор. (Соломону.) По-моему, речь должна идти минимум о трех тысячах долларов.

Эстер. Я так и думала. (Соломону.) У меня вертелось на языке сказать три пятьсот.

Виктор (Соломону). Что вы скажете?

Соломон (беспомощно заламывая руки, оскорбленный). А что я могу сказать? Это же просто смех! Почему он говорит вам: три тысячи? Почему он не говорит пять тысяч, десять тысяч?

Уолтер. Тебе надо было позвать других оценщиков, кроме него. Так всегда и делают.

Виктор. Как раз по этому поводу я и звонил тебе целую неделю, но ты ни разу не подошел к телефону.

Уолтер. Прости, но какая тут связь?

Виктор. Мне казалось, что я не имею права делать это в одиночку. Тебе ведь передавали, что я звонил?

Уолтер. Я был занят по горло. Кроме того, я ничего не собирался брать себе и поэтому решил…

Виктор. Откуда я мог знать, что ты решил?

Уолтер. Ты прав. Прости.

Соломон. Вы извините меня, доктор, но я вас не понимаю. Сначала говорится, что это рухлядь…

Эстер. Кто мог назвать это рухлядью?!

Соломон. Эстер, как только он вошел, он назвал это рухлядью!

Эстер оборачивается к Уолтеру, лицо ее вдруг становится озабоченным и сердитым.

Эстер. Уолтер, ты выбираешь какие-то странные слова!

Уолтер. Я сказал это совсем в другом смысле.

Соломон. Доктор, вы сказали то, что вы сказали, — рухлядь!

Уолтер. Я сказал это совсем в другом смысле, мистер Соломон! Когда вы слишком долго живете среди каких-то вещей, они вам рано или поздно надоедают. Вот и все, что я имел в виду.

Соломон. А я имею в виду, что если бы это был «Людовик Шестнадцатый, или „бидермайер“, или еще что-нибудь такое, они бы вам не надоели!

Уолтер. Кстати, вон та вещица в углу сделана под „бидермайера“.

Соломон. „Под „бидермайера“ — как вам это нравится! У меня шляпа под „борсолино“, но это еще не „борсолино“! (Виктору.) Если он хочет торговаться со мной только затем, чтобы показать себя, — лучше не надо!

Уолтер. Это еще что за тон?

Виктор. Из чего ты исходил, Уолтер?

Уолтер. Просто прикинул.

Эстер. А из чего исходил ты, мой дорогой, когда соглашался на тысячу сто?

Виктор. Мне показалось, что, наверное, так оно и есть.

Эстер. Старая песня! Так лучше вообще возьми и выкинь все это на свалку.

Соломон. Эстер, не надо так говорить! Как это он выкинет мебель на свалку? Он, слава богу, не дурак! (Уолтеру.) Вы меня извините, но зачем вы ставите его в такое положение — это неправильно!

Уолтер. Вы еще будете учить меня, что правильно и что неправильно!

Виктор. Мистер Соломон, может быть, вам лучше немножко посидеть в спальной, а мы пока поговорим сами?

Соломон. Как хотите. Пожалуйста. (Встает.) Но имейте в виду: вы заключили очень приличную сделку и вам нечего стыдиться. (К Эстер.) Извините меня, я никого не хотел обидеть.

Эстер (со злым смехом). Он бесподобен!

Виктор. Так вы идете?

Соломон. Я иду. Но я хочу вам сказать, что если бы это были не вы, а какой-нибудь другой человек (поворачивается к Эстер), я бы сказал так: он получил свои деньги, и делу конец — расчет!

Уолтер. Без меня, Соломон, не может быть и речи ни о каком расчете! Как-никак за мной право на половину.

Соломон. Ну? Что у вас спросил Соломон, как только вошел? Он спросил: кто владелец? Теперь видите?

Уолтер. Зачем вы передергиваете? Я ни на что не претендую, я просто…

Соломон. Так зачем же вмешиваться? Он получил свои деньги? Закон есть закон!

Уолтер. Вот что, прекратите болтать глупости! У меня лучшие адвокаты в Нью-Йорке. Пойдите в спальню и посидите там.

Виктор (поворачиваясь, чтобы проводить Соломона до двери). Что ты так разволновался, Уолтер? (Соломону.) А вы бросьте этот разговор, пойдемте!

Эстер. Уолтер совершенно прав!

Виктор (бросив на нее сердитый взгляд, идет с Соломоном в глубину сцены). Кстати, заберите свои деньги.

Соломон. Нет, это ваши деньги, вы их и… (Пошатнулся.)

Виктор подхватывает его под руку. Уолтер встает.

Уолтер. Вам нехорошо?

Соломон (у него кружится голова, он схватился за нее обеими руками). Ничего, ничего. Я…

Уолтер (подходя к нему). Дайте-ка мне взглянуть на вас. (Щупает Соломону пульс, заглядывает ему в лицо.)

Соломон. Я только чуть-чуть устал. Я не успел вздремнуть сегодня днем.

Уолтер. Идите и полежите немножко. (Поддерживая Соломона, направляется с ним к дверям спальни.)

Соломон. Зачем вы так беспокоитесь… (Останавливается и указывает на свой лежащий на столе портфель.) Доктор, пожалуйста, если вам не будет трудно — там плитка шоколада. Это мне помогает.

Уолтер подходит к столу и лезет в портфель.

Я очень здоровый человек, но мне каждый день нужно немножко подремать.

Уолтер вытаскивает из портфеля апельсин.

Апельсин не нужно — там на дне шоколад.

Уолтер вытаскивает плитку шоколада.

Вот умница!

Уолтер (возвращается к Соломону и помогает ему дойти до спальни). Пустяки, идите спокойно, не торопитесь…

Соломон. Со мной уже все в порядке, пожалуйста, не беспокойтесь — вы замечательно приличные люди!

Они скрываются в дверях. Виктор, взглянув на зажатые в руке деньги, кладет их на стол и поверх них кладет рапиру.

Эстер. Почему у тебя такой извиняющийся тон?

Виктор. Когда? С кем?

Эстер. С этим стариком. Он что, сразу же начал с тысячи ста? Виктор. А почему ты уверена, что прав Уолтер? Он просто сказал первое, что ему пришло в голову.

Эстер. Это пришло в голову не только ему, но и мне. Ты хоть пытался выторговать у старика лишнюю сотню?

Виктор. Я никогда не умел торговаться и не собираюсь учиться этому сейчас.

Эстер. Это ниже твоего достоинства. Знаешь, Виктор, хватит! Нам уже не двадцать лет! Нам нужны эти деньги!

Виктор. Продал и продал, и довольно об этом. Ты иногда начинаешь говорить со мной таким тоном, словно я вообще ничего не знаю и не понимаю.

Эстер. Ну, что ж, все-таки ты получишь целиком хотя бы эти деньги. А Уолтер очень изменился. Даже удивительно.

Виктор. Да, пожалуй.

Эстер. Просто ангел! Даже смеяться стал!

Виктор. Как он смеется, мне случалось слышать и раньше…

Эстер. По-моему, у тебя что-то на уме… Или мне это показалось?

Виктор. Мне надо еще подумать.

Эстер. Ты что, хочешь отказаться от его доли?

Виктор. Я же сказал: хочу подумать…

Эстер. Скажи мне прямо: ты берешь его долю или нет?

Виктор. Эстер, я звонил ему всю неделю без передышки. Он даже не соизволил подойти к телефону. А теперь является сюда, улыбается и, очевидно, ждет, что я упаду в его объятия. А я не могу вести себя так, словно ничего не случилось. И ты не будешь, слышишь? И нечего расстраиваться. Мы пока еще не умираем с голоду.

Эстер. Чего ради ты так упираешься, никак не могу понять!

Виктор. А ты думаешь, все уже списано и забыто? Слишком быстро, малыш! У меня на плечах лежат двадцать восемь лет всякой всячины, и я еще не скинул их за те десять минут, что он здесь.

Эстер. Вик, по-моему, все это — напрасное сотрясение воздуха.

Виктор. Половина от тысячи ста — как-никак тоже пятьсот пятьдесят долларов, дорогая!

Эстер. Я не о деньгах.

Из спальни слышны голоса.

Ему до того хочется сделать этот жест! Так хоть чуточку пойди ему в этом навстречу!

Виктор. Чему навстречу? Что он мне — Дед Мороз?!

Эстер. Люди меняются! Понимаешь, меняются! Он может очень помочь нам! И, пожалуйста, не считай это ниже своего достоинства. Я, например, не вижу ничего унизительного в том, что мне нужна его помощь.

Скрип стула в спальне. Появляется Уолтер.

Виктор. Ну, как он?

Уолтер. Думаю, что с ним ничего не случится! (С симпатией.) Нет, каков пират! (Садится.). Ему восемьдесят девять лет!

Эстер. Не может быть!

Виктор. Но это так. Он мне показывал свою…

Уолтер (смеется). Он и тебе показывал этот пергамент?

Виктор. Со штампом Британского королевского флота!

Эстер. Он? В Британском флоте?

Виктор. Да. И у него в кармане удостоверение о демобилизации. Так, что, видимо, не все в этом старике липа.

Уолтер. За это я бы не поручился. И все же, когда человеку чуть не тысяча лет и он, несмотря ни на что, лезет в драку… В этом есть что-то прекрасное.

Эстер. Уолтер, как же нам быть? Что ты думаешь?

Уолтер. Есть способ получить за все это куда больше. Например, не продавать мебель, а подарить. Старик оценит нам эту мебель тысяч в двадцать пять…

Эстер. Ты что, серьезно?

Уолтер. Вполне. Это делается сплошь и рядом. На первый взгляд, неправдоподобно, но вполне законно. Он оценивает каждую вещь по самой высокой розничной таксе, и в сумме это дает примерно столько, сколько я сказал. Затем я жертвую всю эту мебель Армии спасения. Надо, чтобы пожертвовал именно я, потому что мой налог много выше вашего, и если такой благотворительный жест сделаю я, это покажется вполне естественным. С меня берут налог около пятидесяти процентов. Значит, включив в свой годовой баланс необлагаемое пожертвование на сумму в двадцать пять тысяч, я сэкономлю при уплате годового налога около двенадцати тысяч, которые мы поделим по вашему усмотрению. Если пополам, то я выплачу вам шесть тысяч долларов. Реально глядя на вещи, это — единственный разумный путь.

Эстер. А тебе это ничего не будет стоить?

Уолтер. Наоборот. Для меня это тоже лишние шесть тысяч. (Виктору.) Я только что сказал ему об этом.

Виктор. А он?

Уолтер. Все зависит от тебя. Дадим ему полсотни за составление описи, только и всего.

Виктор. И он готов на это пойти?

Уолтер. Конечно, он предпочел бы все это купить, но мало ли что!

Эстер. Не пойму, кто здесь решает — он или мы?

Виктор. Но ты можешь понять, что мне неловко перед ним. Мы ведь уже вроде бы договорились…

Уолтер. На твоем месте я не стал бы так горевать: он получит свои пятьдесят — шестьдесят монет.

Эстер. Попробуй заработать это за день!

Виктор. И все же я хотел бы подумать.

Эстер. Думай, но не слишком долго. (Кивает на дверь спальни.) А то как бы нам не пришлось искать другого оценщика.

Виктор. Несколько минут — мне больше не нужно.

Уолтер. Если тебя волнуют законы, то имей в виду, в этом нет ничего противозаконного.

Виктор. Хорошо, а как я внесу полученные от тебя деньги в свою налоговую декларацию?

Уолтер. Внеси их как подарок. Я не говорю, что это подарок, но так удобнее записать. И никто тебе не может запретить.

Виктор. Понимаю. Мне было просто любопытно, как же я…

Уолтер. Напишешь просто: подарок! И никаких проблем. (Впервые почувствовав рождающийся в брате еще неосознанный протест, Уолтер отводит глаза. Берет со стола рапиру.) Все еще фехтуешь?

Виктор. Когда мне? Для этого надо вступать в клуб и тому подобное. А я даже в субботу и воскресенье то и дело на службе. Просто увидел ее здесь.

Уолтер (словно желая смягчить атмосферу). Мама очень любила смотреть, как он фехтует.

Эстер (хотя и удивлена, но ей это приятно). Правда?

Уолтер. Еще бы! Она не пропускала ни одного его боя!

Эстер (Виктору). Ты ни разу не рассказывал мне об этом.

Уолтер. Мама и заставила его этим заниматься. Она считала, что это благородный спорт!

Виктор. А что, разве нет?

Уолтер. И он это здорово умел! У меня до сих пор синяки от его уколов! (Виктору, который рассмеялся.) Ты был особенно хорош в тех французских фехтовальных перчатках, которые она тебе…

Виктор (вспоминая). Слушай! (Осматриваясь.) Погоди, где же они, черт побери… (Идет к бюро.) Если у меня не отшибло память, они всегда были здесь…

Эстер (Уолтеру). Французские перчатки?

Уолтер. Она привезла их из Парижа. Со сногсшибательной вышивкой. Он был похож в них на одного из трех мушкетеров.

Виктор. Вот они. (Достает из ящика пару украшенных гербами фехтовальных перчаток.) Подумать только!

Эстер. Ой, какая прелесть!

Виктор. А я совсем забыл про них. (Надевает одну перчатку.)

Уолтер. Рождество, тысяча девятьсот двадцать девятый.

Виктор (двигая пальцами в натянутой на них перчатке). Смотрите — до сих пор не ссохлась! (Уолтеру — задавая этот вопрос с некоторым чувством неловкости.) Как ты все это помнишь?

Уолтер. Я? А ты? Разве ты не помнишь?

Эстер. Он не очень хорошо помнит вашу маму.

Виктор. Ее-то я помню. (Задумчиво разглядывает перчатку.) Но ее лицо… Пытаюсь представить себе и почему-то никак не могу.

Уолтер (тепло). Это даже странно, Вик! (К Эстер.) Она его обожала.

Эстер (ей приятно). В самом деле?

Уолтер. Кого? Виктора? Если, не дай бог, начинался дождь, она летела за ним в школу с галошами. Ее Виктор! Он еще спичку о коробок не умел чиркнуть, а был уже Луи Пастер!

Виктор. Как нелепо… Смотрю на эту арфу и почти слышу, как она играет. А ее лица никак не могу себе представить.

На мгновение в комнате воцаряется тишина, Виктор смотрит на арфу.

Из спальни появляется Соломон. У него глубоко несчастный вид.

Соломон. Пожалуйста, доктор, если только вы не возражаете, я бы вас попросил… (Умолк, жестом призывая Уолтера пройти к нему в спальню.)

Уолтер. Что такое?

Соломон. Пожалуйста, сюда на минуту.

Уолтер встает. Соломон, скользнув взглядом по лицам Виктора и Эстер, скрывается в спальне. Уолтер поворачивается к Виктору.

Уолтер. Я сейчас.

Уходит в спальню.

Эстер. Почему ты не способен принять его таким, какой он есть? Понимаю, что это трудно, но ведь он изо всех сил старается проявить широту. По-моему, так.

Виктор. Похоже на то. Странный он парень.

Эстер. Почему?

Виктор. Потому что вошел сюда так, будто ничего и не было.

Эстер. Ну и что из этого?

Виктор. По-твоему, я могу промолчать?

Эстер. А что ты можешь сказать ему?

Виктор. Значит, по-твоему, я просто должен взять у него деньги и заткнуться?

Эстер. А какой смысл копаться в прошлом?

Виктор. Ты говоришь так, словно начисто все забыла. Еще немножко, и может показаться, что я все выдумал. Ты иногда совершенно выбиваешь меня из колеи — да, вполне серьезно! — когда, например, начинаешь твердить о пенсии. Так, словно у нас всю жизнь только и было света в окошке, что эта пенсия!

Эстер. Хорошо, но при чем все это сейчас?

Виктор. Я не возьму этих денег, не поговорив с ним.

Эстер. Тебе неприятно, что он оказался порядочным человеком?

Виктор. Да, мне неприятно думать, что он порядочный.

Эстер. Если ты откажешься от этих денег, тебе придется хотя бы объяснить мне почему! Легче всего валить наши беды на него, на систему, еще бог знает на что. Даже когда ты можешь поступить, как тебе вздумается, — ты ни на что не способен решиться, вот что меня бесит! (Молчание. Она тихо добавляет.) Ты возьмешь эти деньги.

Он молча смотрит на нее.

Слышишь?! Ты возьмешь эти деньги! А иначе — хватит с меня, ты понял? Если ты не способен с места сдвинуться, это не значит, что и я должна застрять вместе с тобой! Вот теперь я сказала тебе все, что думала!

Из спальни доносится какой-то шорох. Она выпрямляется и застывает. Виктор приглаживает волосы медленным выжидательным движением, как человек, готовящийся к схватке. Уолтер выходит из спальни, улыбаясь и покачивая головой.

Уолтер. Ну, ребята, это тигр! И как вы с ним спелись? Ты что, знал его раньше?

Виктор. Откуда? А что он говорит?

Уолтер. Он все еще норовит купить все разом! (Смеется.) Он говорит, что ты добавил ему пять лет жизни тем, что позвонил. (Садится. Небольшая пауза.) Мы, кажется, друг друга не совсем понимаем, а?

Виктор. Да, Уолтер. Я, как бы это сказать… В общем, мне не все ясно…

Уолтер. А что такое?

Виктор медлит с ответом.

Выкладывай! Нам не так уж много осталось жить!

Виктор. Хорошо. Обойдусь одним примером. Когда я звонил тебе и в понедельник, и во вторник, и опять — сегодня утром…

Уолтер. Я ведь уже объяснил.

Виктор. Я звонил тебе не от нечего делать. Но твоя больничная сестра разговаривала со мной так, словно я осатанел вам своими приставаниями. Это унизительно.

Уолтер. Мне очень неловко, ей не следовало так говорить с тобой.

Виктор. Я верю, что тебе неловко. Но я не верю, что такой тон разговора со мной появился у нее ни с того ни с сего.

Уолтер. Ты ошибаешься. С ней это вообще бывает. Я никогда не говорил при ней о тебе в таком тоне. Можешь мне поверить. Мне это ужасно неприятно. Я просто был занят по горло, вот и все.

Виктор. Ну что ж, ты спросил, я тебе объяснил.

Уолтер. И правильно сделал! (Короткая пауза, напряжение возросло, но Уолтер рискнул улыбнуться.) Так как же насчет этого фокуса с налогом? Он готов оценить все в двадцать пять тысяч. (Сделав усилие над собой.) Если бы ты согласился, я охотно, с радостью отдал бы тебе все деньги, которые сэкономлю на этом деле.

Эстер. Двенадцать тысяч?

Уолтер. Сколько бы ни было!

Пауза. Эстер смотрит на Виктора.

По-моему, тебе уже недалеко до пенсии?

Эстер. Срок уже вышел, но он все никак не решит, что ему делать дальше.

Уолтер (смущение его все заметней). Тогда тем более деньги тебе будут кстати. А мне они не нужны, вот и все. По правде говоря, я уже давно собирался позвонить тебе.

Виктор. Зачем?

Уолтер (внезапно со странным коротким смешком протягивает руку и хлопает Виктора по колену). А ты подозрительный!

Виктор. Я просто пробую понять что к чему.

Уолтер. Да, конечно. Ясно. А я просто считаю, что наступило время возобновить наше знакомство. Только и всего.

Виктор. Послушай, Уолтер. Я ведь несколько раз звонил тебе и раньше, до всей этой истории с мебелью — года три назад…

Уолтер. Я был болен.

Виктор. Вот оно что… Я много раз просил передать тебе, что я звонил.

Уолтер. Я был очень болен. Лежал в больнице.

Эстер. А что случилось?

Уолтер (короткая пауза. Словно колеблясь, стоит ли это говорить). Сильное нервное истощение.

Виктор. Я об этом понятия не имел.

Уолтер. Собственно говоря, я еще только возвращаюсь к делам. Перерыв был почти в три года. Но я начинаю думать, что мне это пошло на пользу. Мне еще никогда не жилось так хорошо.

Эстер. Ты очень изменился, я сразу заметила.

Уолтер. Мне тоже так кажется, Эстер. Иначе живу, иначе думаю. Живу в небольшой квартире; от своих богаделен я тоже отказался, и…

Виктор. От каких богаделен?

Уолтер. У меня было три дома для престарелых. На стариках зарабатывают большие деньги — это не трудно понять: дети не знают, что делать, дети в отчаянии — куда им сбыть престарелых родителей? Но с этим делом я тоже покончил. И бросил играть на бирже. Теперь половину времени я провожу в городских больницах. И представьте себе — ожил. Впервые в жизни чувствую себя человеком. Я врач, и я лечу — больше ничего. (Пытается заговорщически улыбнуться.) Конечно, иной раз и теперь выдоишь кого-нибудь побогаче, но только так, чтоб самому хватало на жизнь — не больше.

Он говорит так, словно только ради этой исповеди и шел сюда, и теперь ждет, что ему ответит Виктор.

Виктор. Что ж, очевидно, все это здорово…

Уолтер. Вик, всего, что мне надо сказать тебе, не переговоришь и за месяц! У меня никогда не было друзей — это для тебя не новость, а теперь они есть. Да, есть, и хорошие. Слишком многое в жизни приходит не сразу. Начинаешь жизнь, желая быть первым, а чтобы быть первым, надо быть фанатиком, это закон — и против него не попрешь. Тебе надо все больше и больше знать, а у тебя все меньше и меньше времени. И ты беспощадно выпалываешь из своей жизни все лишнее, включая людей. Но когда-нибудь все равно наступает момент, когда ты понимаешь: нет, не ты сделал все, что хотел в жизни, а жизнь сделала с тобой все, что хотела, превратив тебя — человека — в еще одно приспособление для извлечения денег из других людей. И постепенно все глупеешь. Каких только фокусов не проделывает с человеком чувство власти над ближним. Тебе кажется, что страх, который ты вселяешь в людей, заставляет их любить тебя. И ты в ответ на это сам начинаешь любить их. А потом все рассыпается и остается один страх. Однажды я обнаружил себя в собственной гостиной, пьяного, с ножом в руке и твердым намерением убить собственную жену.

Эстер. О боже!

Уолтер. Да, да, и я чуть не сделал этого. Но когда человек спятил — если, конечно, не навсегда, — в этом есть свой плюс. Ты начинаешь видеть этот ужас, не тот, когда волосы дыбом, а тот медленный, ежедневный страх, в котором разом все — и честолюбие, и осторожность, и жажда денег. И главное, что мне хотелось сказать тебе, когда я думал о встрече с тобой, — это что именно ты помог мне понять самого себя.

Виктор. Я?

Уолтер. Да. Тем, что ты сделал. Я долго не мог этого понять, Вик. Ведь если по совести, ты был способнее меня. И когда ты столько лет продолжал тянуть свою лямку в полиции, мне казалось… Понимаешь, пока я не заболел, мне даже не приходило, не могло прийти в голову, что ты просто сделал выбор.

Виктор. Выбор? Какой?

Уолтер. Ты хотел жить настоящей жизнью. А это дорого обходится! (Он заметил, что, наконец, затронул в Викторе какую-то струнку.) Представь себе, я дошел до страха перед собственной работой. Под конец я не мог оперировать. Бывают случаи, когда, оставь человека в покое — и он может прожить еще год-два, а положи его на стол — и он может умереть у тебя под ножом. Практически решение зависит от тебя. И случается, что вытаскиваешь пустой номер. И на это можно идти, если твердо знаешь — ради чего. Или, наоборот, — если вообще об этом не думаешь. Так я и делал. До поры до времени. Потом у меня пошли неудачи, одна за другой, и за всеми ними стояло одно и то же — люди поступали ко мне от других специалистов с диагнозом: неоперабелен. И мне вдруг сделалась ясна цепь причин, заставлявших меня браться за это дело. Я трижды шел на риск, имея минимум шансов, и трижды терпел поражение. Но если так — спрашивается: как я могу идти на риск там, где умывают руки даже самые компетентные люди. Самый простой ответ: иду на риск, чтобы добиться невозможного, чтобы посрамить конкурентов. Ну что ж, великолепно! При одном условии: не углубляться и подавить в себе потребность узнать, что же лежит там, за этим? Но я углубился. И понял: там, глубже, лежит страх. Он лежит в самом центре моего существа и все эти тридцать лет направляет мои руки хирурга, и мой разум, и мое честолюбие.

Виктор. Страх перед чем?

Уолтер. Перед тем, что когда-нибудь со мной может стрястись (бросает взгляд на центральное кресло)… то же, что с ним. Однажды вечером узнать, что просто так, вдруг, ни с того ни с сего ты сбит с ног, раздавлен, унижен. Ты ведь знаешь, о чем я говорю? И не поэтому ли ты выбрал другой путь?

Виктор. Да, и поэтому. Хотя были и другие причины.

Уолтер. Вик, мне казалось, что главное — забраться на самую верхушку, а кончилось тем, что я завяз в болоте успеха и чековых книжек. Я стал неприкасаемым, я рисковал жизнью других людей, чтобы снова и снова доказывать самому себе, что обладаю сверхчеловеческой силой. Разница между тобой и мной в том, что ты никогда не утверждал себя за счет других людей. И я научился уважать это в тебе, Вик. Ты просто старался быть полезным людям.

Виктор поднял глаза, он колеблется, еще не зная, как отнестись к словам брата.

И разве не странно, что только недавно, на больничной койке, впервые с тех пор, как мы были мальчишками, я обнаружил в себе… братское чувство. Такое, каким оно когда-то было. И мне кажется, я даже знаю, как нам снова стать друзьями.

Виктор. Что ж, очень рад.

Уолтер. И я знаю, почему у тебя все так сложилось в семье — хотя в наше время это редкость. И почему твой парень в полном порядке. Вы правильно жили, вы счастливые люди, и вы сами это знаете.

Эстер. Ах, Уолтер! Я и сама не знаю — что я знаю!

Уолтер. Мне не дает покоя одна идея, пусть она покажется тебе нелепой, но прежде чем отвергать ее, очень прошу тебя — все-таки подумай. Насколько я понял, ты еще не решил, что делать дальше. Когда ты собираешься в отставку?

Виктор. Это решится на днях. Я еще думаю.

Уолтер. Так подумай и над тем, что я хочу тебе предложить. Мы ищем людей для нового дела. Работа административная — нечто вроде бюро связи между учеными и правлением фирмы. Мне уже несколько раз приходило в голову, что такая работа как раз для тебя.

Эстер. Лучше и не придумать!

Виктор. А что я там мог бы практически делать?

Уолтер. Идея пока еще существует в общей форме, но там понадобятся люди с определенными знаниями, которые…

Виктор. У меня нет диплома.

Уолтер. Но ты же когда-то занимался аналитической химией, математикой и физикой, и этого как базы тебе должно хватить. А если тебе захочется что-то освежить, походишь на вечерние лекции. Так как же?

Виктор. Хотелось бы узнать обо всем этом поподробнее.

Эстер. Если бы он наконец мог заняться наукой, это было бы так замечательно. Ведь это единственное, чем ему по-настоящему хотелось заниматься.

Уолтер. Я знаю. Очень жаль, что из этого ничего не вышло. (Повернувшись к Виктору.) А устроить тебя ничего не стоит! Я председатель комиссии, я могу сделать это запросто.

Входит Соломон, все с удивлением поворачиваются к нему.

Соломон. Простите, не обращайте на меня внимания, я сожалею, что вас перебил. (Он достает из портфеля апельсин и, уже направившись обратно в спальню, останавливается и обращается к Уолтеру.) Об этой арфе. Если вы решите продавать мне все на круг, я, пожалуй, рискну набавить еще пятьдесят долларов. Хотя резонатор у нее треснул и ее надо позолотить заново, и, кроме того, я же ее буду продавать не кому-то с улицы, а отнесу в магазин, и там мне дадут за нее хорошо если триста семьдесят пять и ни центом больше. Вы меня понимаете? Или вы думаете, что у меня есть время сидеть и ждать на нее покупателя? Значит, все это вместе будет стоить тысяча сто пятьдесят, и никто из нас никому не будет делать одолжения.

Уолтер. Смотрите-ка, лед тронулся!

Соломон. Я честный человек! И вам не придется возиться с разными оценками и скидками. Хорошо? И можете не торопиться. Я подожду. Я к вашим услугам. (Он быстро и озабоченно исчезает в спальне.)

Эстер (начиная смеяться, Виктору). Где ты его откопал?

Уолтер. Он просто великолепен! С него началась профессиональная этика!

Эстер заливается смехом, Уолтер вторит ей. Наконец, и Виктора начинает разбирать. Перестав смеяться, Уолтер поворачивается к Виктору.

Так как же, Вик? По рукам?

Смех затих. Только на лице Виктора еще тают остатки улыбки. Он смотрит в пустоту, словно силясь что-то решить.

Начинает казаться, что он вообще никогда не заговорит. Наконец он поворачивается к Уолтеру.

Виктор. Я никак не пойму, чего ты от меня хочешь?

Эстер. Зачем ты так! Ты к нему несправедлив!

Виктор. При чем тут справедливость? Мы говорим о достаточно важных вещах. (Уолтеру.) Не подумай, что я не ценю всего сказанного тобой, Уолтер. Но наши отношения давно сложились так, а не иначе. И поэтому мне странно, что мы так вот вдруг начинаем говорить о…

Уолтер. Я сам люблю брать быка за рога, но, может, не надо сразу за оба? Наши отношения так запутаны, что для начала, может быть, стоило бы просто попробовать…

Виктор. Попробовать можно. Но не кажется ли тебе, что это будет трудновато для нас обоих??

Уолтер. Странно ты рассуждаешь, Виктор! По-моему, нелепо надеяться после стольких лет молчания выяснить все разом, за один разговор. Мне просто казалось, что если проявить хоть чуточку доброй воли, то мы… мы… А, к черту. (Хватает пальто.) Вытряси сколько сможешь из этого старика, мне ничего не нужно. (Он протягивает руку Эстер, силясь улыбнуться.) Извини, Эстер, так получилось, но я все равно рад был тебя видеть… Может быть, как-нибудь увидимся, Вик. Всего доброго! А за этими платьями я завтра пришлю. (Он направляется к двери. В глазах у него слезы.)

Эстер. Уолтер!

Уолтер останавливается и вопросительно смотрит на нее. Она беспомощно оглядывается на Виктора.

Уолтер. Ты обижен на меня, а я не чувствую за собой вины. И это сбивает меня с толку. Я не понимаю, в чем дело. И хочу, чтобы ты это знал.

Эстер. Дело не в обиде, Уолтер.

Виктор. Просто мне показалось немного странным твое предложение. За последние двадцать пять лет я не открыл ни одной научной книги. Как я войду после этого в исследовательскую лабораторию?

Эстер. Но Уолтер считает, что у тебя достаточная база для того, чтобы…

Виктор. Любой школьник знает сейчас химию лучше меня, Эстер. Физику тем более. Бог с тобой, Уолтер, можно подумать, что ты вчера родился.

Уолтер. Я уверен, что ты сумел бы найти себя в этом деле.

Виктор. В каком? Таскать бумажки из одного кабинета в другой?

Уолтер. Это несерьезно.

Виктор. Почему несерьезно? То, что я твой брат, рано или поздно перестанет играть роль. Я двадцать восемь лет ходил на полицейские дежурства, и это вряд ли прибавило мне данных для научной работы. Зачем ты завел этот разговор?

Уолтер. Сколько раз нужно объяснять тебе это? Я абсолютно откровенен с тобой!

Виктор. Думаю, что это не совсем так.

Уолтер. Почему? Неужели ты считаешь, что я…

Виктор. Когда человек говорит то, что ты сказал всего несколько минут назад…

Уолтер. А что я такого сказал?

Виктор. Тебе очень жаль, что „ничего не вышло из моих занятий наукой“ — примерно так?

Уолтер. Да, а что в этом дурного?

Виктор. Ну, знаешь, это уж ни в какие ворота…

Уолтер. Но мне действительно жаль. И всегда было жаль.

Виктор (указывая на центральное кресло). Было время, когда тут сидел один человек, сидел, уставясь в пространство. Ты еще помнишь это?

Уолтер. Помню и очень хорошо. Я посылал ему деньги каждый месяц.

Виктор. Верно. Каждый месяц. По пять долларов.

Уолтер. Я не мог посылать ему больше пяти долларов. Но при чем тут ты?

Виктор. То есть как при чем тут я?

Уолтер. Вот именно, при чем?

Виктор. А как ты думаешь, откуда брались деньги, на которые он жил?

Уолтер. Виктор, ты сам так решил, тебя никто не заставлял. Я, во всяком случае!

Виктор. Я решил!

Уолтер. У пас однажды был длинный разговор с тобой в этой самой комнате.

Виктор. Какой разговор?

Уолтер. Разговор вскоре после того, как вы с отцом перебрались сюда. И мы с тобой прекрасно поняли друг друга. Я сказал тогда, что закончу образование, пусть хоть земля треснет, и советовал тебе сделать то же самое. Больше того, я предупреждал тебя: не дай ему сломать твою жизнь! (Обращаясь к Эстер.) И, по-моему, на вашей свадьбе я говорил вам то же самое.

Виктор. Но кто-то же должен был позаботиться о нем!

Уолтер. Он не был болен и прекрасным образом мог работать.

Виктор. Работать? В тридцать шестом? Без денег, без профессии?

Уолтер. В крайнем случае мог жить на пособие! Кто он такой был, в конце-то концов? Король в изгнании, что ли? А что делали тогда, в тридцать шестом, остальные сто пятьдесят миллионов? Как-нибудь не пропал бы! Надеюсь, что ты хоть теперь это понял?

Виктор. Хватит с меня. Опять та же старая песня. Пошли отсюда, Эстер. (Быстрыми шагами направляется к спальне.)

Уолтер. Вик, погоди. (Пытается остановить Виктора, тот отдергивает руку.) Я вовсе не хочу унизить его. Я его тоже любил по-своему.

Эстер. Послушай, Вик, может, вам в самом деле стоит поговорить об этом?

Виктор. Не думаю. Мне совершенно все равно, что он может мне сказать. (Снова поворачивается, чтобы идти в спальню.)

Уолтер. Он тебя эксплуатировал!

Виктор останавливается и поворачивается к Уолтеру с искаженным злобой лицом.

Это тебе тоже все равно?

Виктор. Договоримся раз и навсегда: я не был ничьей жертвой.

Уолтер. Именно это я и пробую тебе объяснить. Я вовсе не пытаюсь смотреть на тебя сверху вниз.

Виктор. Нет, пытаешься! Ты и не подумал бы говорить мне все это, если бы у меня был достаточно толстый бумажник! Прости, но этот разговор мне не по душе. У меня не было выбора. В холодильнике— хоть шаром покати, а он сидел вон там с отвалившейся челюстью. Не я завел этот разговор. Но когда ты начинаешь твердить о свободе выбора и о том, что мне следовало заниматься наукой, приходится отвечать.

Уолтер. Понимаю. По-твоему, все было иначе. Допустим, но как — иначе? Объясни.

Виктор. Ты только недавно выздоровел. Может, не стоит растравлять себя этими разговорами?

Уолтер. Стоит. Это важно для меня!

Виктор. Не думаю. Все давно прошло и забыто.

Эстер. Я верю, что Уолтер пришел сюда от чистого сердца, а ты даже не желаешь подумать над его предложением.

Виктор. Я уже сказал, что подумаю.

Эстер. Заранее зная, что откажешься! А по-моему, гораздо лучше прямо сказать ему всю правду. Хуже, чем есть, все равно не будет.

Виктор. Какую правду? О чем ты…

Внезапно из спальни появляется Соломон.

Эстер. Боже мой, что вам еще надо?!

Соломон. Я просто хотел, чтобы вы не подумали, что я не согласен сделать вам оценку. Если вы настаиваете, я могу.

Эстер. А вы не могли бы оставить нас в покое?

Соломон (неожиданно ткнув пальцем в Виктора). Что вы все к нему пристали? Он полицейский! Я — оценщик, он — доктор, а он — полицейский. Что вы думаете, кому-нибудь станет хорошо, если вы разорвете его на куски?

Эстер. Виктор, я тебя прошу: или он или мы, но кто-то должен уйти из этой комнаты!

Соломон. Не надо волноваться, Эстер, разрешите, я… (Быстро подойдя к Уолтеру.) Доктор, слушайте меня, я дам вам совет: вы оставьте это с налогом! Я вам скажу, что может получиться: вы получите скидку в этом году, но откуда вы знаете, что они не перерешат все дело через два-три года и вам не придется доплачивать вашу разницу? Не мне вам говорить, что на федеральное правительство никогда нельзя положиться. Я очень хорошо вижу, что вы хотите оказать им любезность (к Эстер), но пройдет два-три года, пока вы узнаете, во что ему может обойтись эта любезность. Другими словами, я хочу сказать вам, дети мои, что…

Эстер. Что вы хотите сами заполучить эту мебель?

Соломон (кричит на нее). Эстер, если бы я не хотел эту мебель, я бы не покупал эту мебель! Ну, что они могут здесь решить? Все это будет еще зависеть не от них, а от федерального правительства, как вы не понимаете? А раз они сами не могут все решить, так лучше пусть бросят это занятие! И, пожалуйста, послушайте меня и сделайте, как я вам говорю! Я не такой уж дурак! (Дрожа от возбуждения, уходит в спальню.)

Уолтер. Пожалуй, то, что он сказал, разумно. Возьми и продай ему все это на корню, Вик! Может, после этого нам удастся сесть и нормально поговорить. А то обстановка действительно не очень подходящая. Я позвоню тебе на днях?

Виктор. Конечно, звони.

Эстер. Вы оба сошли с ума! Мы отдаем мебель задаром только потому, что ни у кого не повернулся язык сказать самые простые вещи. Гляжу на вас и не верю глазам своим!

Уолтер. Не так все это просто, Эстер.

Эстер. А, какого черта! Тогда скажу я! Так вот, когда он пришел к тебе, Уолтер, попросить пятьсот долларов, которые были ему нужны, чтоб дотянуть до диплома…

Виктор. Эстер! Зачем ты…

Эстер. Затем, что это стоит между вами! И, может, Уолтер объяснит тебе, как это вышло? То есть я хочу сказать, что… Господи, да будем мы, наконец, говорить начистоту?! (Без паузы обращаясь к Уолтеру.) Потому что это его ошеломило, Уолтер, он никогда в этом не признается, но он шел к тебе, не допуская мысли, что ты откажешь. И когда ты отказал…

Виктор. Эстер, он же тогда только начинал…

Эстер. По твоим рассказам это выглядело иначе! Не перебивай меня! (Уолтеру.) У тебя уже был дом в Гринвич-вилледж, ты был уже вполне устроен, разве не так?

Виктор. При чем тут дом? Не дал — значит не мог…

Уолтер. Нет, нет… Я… я все же мог бы наскрести эти деньги. (Он медленно опускается на стул, не снимая пальто.) Вик, сядь на минуту.

Виктор. Не понимаю, зачем тебе понадобилось…

Уолтер. Раз уж мы начали этот разговор, лучше его не откладывать. Мы никогда не говорили об этом. А поговорить, наверное, стоит. Да, это было подло, но, признав это, я не могу поставить точку. Через три дня после того… как ты приходил, я все-таки позвонил, чтобы предложить тебе денег. Ты знал об этом?

Виктор. Куда ты звонил?

Уолтер. Сюда. Я говорил с отцом, и он мне сказал, что ты пошел служить в полицию, а я ему сказал, что он не должен был этого допускать. Я сказал, что у тебя хорошая голова и если тебе хоть немного повезет, ты можешь чего-то достичь в науке, а пойти в полицию— значит попусту растратить свои силы! Он ответил: „Виктор хочет мне помочь, как я могу помешать ему в этом?“

Виктор. Ты сказал ему, что готов дать мне деньги?

Уолтер. Виктор, ты помнишь эту беспомощность в его голосе? Как раз в то время? Когда только что умерла мама и почва ушла у него из-под ног?

Виктор. Постой, дай мне разобраться. Ты сказал ему…

Уолтер. Бывают такие разговоры — сам знаешь, — что потом, вспомнив их, никак не можешь объяснить, почему ты одно сказал, а другого не сказал. Вы с отцом были нужны друг другу гораздо больше, чем я вам, а вы мне. Это так, хотя я иногда и ругал себя за недостаток сыновних чувств. И когда он сказал, что ты хочешь ему помочь, мне стало неловко влезать в это, я понял, что не имею права становиться между вами. Навязываться.

Виктор. Тогда все ясно. Он несколько раз говорил о звонке и ни разу о деньгах.

Уолтер. Ты никогда не был безразличен мне. Я позвонил сюда, чтобы одолжить тебе эти деньги, но неужели ты сам не понимаешь, что после разговора с ним это стало невозможно?

Виктор. Я же сказал: все ясно.

Уолтер. А я прошу тебя сказать то, что ты думаешь.

Виктор. Что я думаю? Думаю, что все вышло… очень удобно для тебя. Если ты считал, что отец так много для меня значит — а это так и было, — почему ты решил, что нас разлучат с ним какие-то пятьсот долларов? Я бы продолжал его содержать. А твои деньги просто помогли бы мне закончить колледж. Так что не вижу смысла в твоем объяснении.

Уолтер. А в каком объяснении ты видишь смысл?

Виктор. Ты не дал мне денег, потому что не хотел их дать.

Уолтер. Не слишком ли просто?

Виктор. По-моему, все сводится именно к этому. Я вовсе не считаю, что ты был обязан это делать. Но когда хотят кому-то помочь, то помогают, а не хотят — не помогают… Не понимаю, зачем ты вообще завел этот разговор.

Уолтер. А тебе хоть изредка разве не хочется вытащить старые занозы?

Виктор. Хочется. Но, судя по началу, мы вряд ли эти старые занозы вытащим.

Эстер. Виктор, мне кажется, Уолтер достаточно ясно дал понять, что он хочет твоей дружбы.

Виктор. Предлагая мне работу и двенадцать тысяч долларов в придачу?

Уолтер. А что в этом плохого? Что еще я могу тебе предложить?

Виктор. Ас какой стати ты вообще должен мне чго-то предлагать? Что меня надо — спасать? Что, собственно говоря, случилось?

Уолтер. Просто я думал: раз есть работа, которая тебе по плечу, которая может прийтись тебе по душе, то я…

Виктор. Уолтер, у меня нет образования. О чем ты говоришь? Думаешь, взял нырнул — и двадцать восемь лет как волной смыло! В жизни платишь за каждый шаг. Я заплатил за все, и кончено! Мне платить больше нечем. И ты за свое, как видно, рассчитался сполна. Жены у тебя нет, семьи у тебя нет. Есть дом, где ты бродишь как неприкаянный. Но разве ты мог бы сейчас пойти домой и начать все сначала, на голом месте? В этом все дело! Об этом мы и говорим с тобой сейчас, здесь, на этом чердаке. О чем же еще? И уж раз зашел разговор, позволь тебе напомнить, что мужчине не говорят таких вещей при жене.

Уолтер. Каких вещей?

Виктор. Нас не нужно спасать, Уолтер! Я делал дело, которое считал нужным, и делал его честно. Ты говорил, что покончил с мышиной возней. Но, по-моему, ты с ней не покончил, ты увяз в ней. И может быть, еще глубже, чем раньше.

Эстер. Виктор, я хочу уйти.

Виктор. Подожди, прошу тебя. Он хотел высказаться — и он высказался. Теперь я отвечу. Я не могу ему не ответить.

Эстер. А какой в этом прок?

Виктор. Какой прок? Неужели ты вдруг вообще перестала хоть что-нибудь понимать? (Он поворачивается к Уолтеру, дрожа от гнева.) Что ты пытаешься мне доказать, Уолтер? Что все в моей жизни было зря? В этом ты хочешь меня убедить? Чего ты хочешь?

Уолтер. Я хотел быть тебе полезен. Я думал, что смогу тебе помочь. Стоит ли жить, если снова и снова повторять старые ошибки? Я решил не упустить случай хотя бы сейчас, раз упустил его раньше. И если окажется, что ты не способен разговаривать со мной по-другому и вообще не представляешь себе других отношений между нами, то этим ты накажешь только самого себя.

Виктор. Как это уже было однажды? Ты это хочешь сказать?

Уолтер. Ну что ж, да. Я хочу сказать именно это.

Виктор. Я так и предполагал. Иначе говоря, никакой проблемы нет и не было. Я ее выдумал.

Уолтер. Виктор, не мои пятьсот долларов виной тому, что ты не получил диплома! Ты мог преспокойно оставить отца и учиться дальше. Ничего бы с ним не случилось!

Виктор. А двенадцать миллионов безработных — это что, плод моего больного воображения? А то, как я по ночам заставлял себя таскать прелый салат в греческом ресторанчике на углу, — это мне приснилось? А то, как мы в поисках съедобных кусков копались в гнилых грейпфрутах?

Уолтер. Я не собираюсь отрицать…

Виктор (прямо в лицо Уолтеру). Мы здесь питались отбросами, понимаешь, ты, чистоплюй!

Эстер. Но какой же смысл…

Виктор (к Эстер). И ты туда же? Хочешь убедить меня, что ничего этого не было? (Уолтеру.) А как быть с тем, что он пережил? Человек стыдился выйти на улицу!

Эстер. Но, Виктор, его уже нет.

Виктор. Бросьте твердить мне, что его уже нет! Ведь тогда-то он был— и не где-нибудь, а здесь. А то, что тогда вдруг ушло из-под ног все, на чем мы стояли, это тоже я выдумал?

Эстер. Нет, дорогой, но теперь ведь все по-иному..

Виктор. Теперь по-иному? Взятки и вымогательство везде — сверху донизу, в школе царит черт знает какой дух, тысяча взрослых остолопов спускает в ночных клубах больше денег, чем целый квартал зарабатывает за год! Я целыми днями — на улице, у таких, как я, нет времени читать о том, как мы хорошо живем! По мы, черт бы нас драл, та самая сила, которая еще держит этот город в узде. И когда он однажды снова сорвется с цепи, благодарите бога, если у вас останется крыша над головой! И ты говоришь мне, что я мог оставить его здесь на твои пять долларов в месяц? Извини, но это слишком крепко засело у меня в мозгах — не вытряхнешь. Когда хотят мириться, не приходят дурить людям голову. Здесь, в этом доме, на тебе лежала ответственность, но ты ушел от нее. И теперь иди. Я пришлю тебе твою долю. (Направляется в спальню.)

Уолтер. У него были деньги!

Виктор останавливается и поворачивается к Уолтеру, словно не расслышав.

Эстер (пораженная). Как?

Уолтер молчит, он не может сразу найти слова.

Виктор. Что ты сказал?

Уолтер. У него были деньги. Остались после кризиса.

Виктор. О каких деньгах ты говоришь?

Уолтер. У него было почти четыре тысячи долларов.

Эстер. Когда?

Уолтер. Когда они тут питались отбросами.

1

$

Молчание.

Виктор. А ты откуда знаешь?

Уолтер. Он просил меня куда-нибудь их пристроить.

Виктор. Их пристроить?

Уолтер. Да, незадолго до того, как он отправил тебя ко мне. (Помолчав.) Ты помнишь, что я тебе тогда сказал? „Спроси у отца“. Помнишь?

Виктор молчит.

Поэтому я и посылал ему столько, сколько посылал, и ни цента больше. А если бы хватило последовательности, вообще бы не посылал ничего!

Виктор садится. Долгое молчание. Ему становится стыдно, он ни на кого не смотрит.

Виктор. Значит, у него на самом деле были деньги? Лежали в банке?

Уолтер. Вик, он же в основном на них и жил до самой смерти. Ему не хватало того, что давали мы, ты сам знаешь.

Виктор. Но он несколько раз поступал на службу…

Уолтер. Которая мало что приносила. Он жил на свои деньги, можешь мне поверить. Я тогда же сказал ему, что если он даст тебе закончить колледж, я возьму на себя половину его расходов. Но он преспокойно смотрел, как ты носишься с работы на работу, чтоб прокормить его! И, глядя на это, я, черт меня побери, не хотел еще и себя приносить ему в жертву! Можешь ты это понять или нет?

Виктор, глядя на центральное кресло, вздыхает изумленно и гневно.

Тебе нет смысла задним числом сердиться на него, ты же помнишь, в какую дрожь его бросало при одной мысли, что он уже никогда ничего больше не заработает. И уже никто не мог его образумить!

Виктор. Но он же видел, что я с ним?

Уолтер. А откуда он мог знать, надолго ли это?

Виктор. Что ты хочешь этим сказать? Я же обещал ему, что я…

Уолтер. Знаю. Но он был уверен, что рано или поздно ты уйдешь.

Эстер. Я видела, он все время боялся, что Виктору это надоест.

Уолтер. Это можно назвать по-разному. Можно и так.

Эстер. Я знала это! Господи, когда же я, наконец, научусь верить тому, что вижу собственными глазами!

Уолтер. Больше того. Скажу тебе честно, Вик. Мне самому не приходило в голову, что тебя так надолго хватит… Теперь ты хоть видишь, какая это была нелепость — вся твоя преувеличенная возня с ним? Не говоря о том, чего тебе это стоило!

Эстер (печально). Теперь он видит.

Уолтер. Я пришел сюда, уверенный, что мы с тобой сможем работать вместе. Я бы очень хотел попробовать.

Виктор молчит и смотрит на центральное кресло.

Виктор. Почему ты не сказал мне, что у него были деньги?

Уолтер. Я сказал, когда ты пришел занимать их у меня.

Виктор. „Спроси у отца“?

Уолтер. Да.

Виктор. Но неужели бы я пришел к тебе за деньгами, если б хоть секунду думал, что у него есть четыре тысячи долларов? Что толку в намеках, которых я все равно не мог понять?

Уолтер. Постой, постой!

Виктор. Знаешь, Уолтер, кончим! Мне не пять лет, и незачем морочить мне голову! Ты знал, что у него есть деньги, ты приходил сюда много раз, ты сидел и видел, каково мне в этом мундире! А теперь ты считаешь, что я…

Уолтер. Но ты же не мог не знать, что у него есть кое-что?

Виктор. Чего ты от меня добиваешься?

Уолтер. Я хочу сказать, что я не сидел бы здесь и не ел отбросы, если бы у меня перед носом стояло это! (Показывает на арфу.) Она и тогда стоила несколько сотен, если не больше. Вот он твой диплом! Но если ты собираешься продолжать со мной эту игру в прятки, — пожалуйста, я не возражаю.

Виктор. Игру в прятки?

Уолтер. Да. Твой отец без гроша, твой брат сукин сын, а ты вообще ни при чем. Я сказал „спроси у отца“, потому что у тебя прямо под носом было доказательство того, что у него есть деньги. Ты знал это тогда и, уж конечно, знаешь сейчас.

Виктор. По-твоему, если у него оставалось несколько долларов, так я…

Эстер. Ты знал, что у него оставались деньги? Виктор!

Виктор. Я что, должен был припереть его к стенке? Он сказал мне, что у него ничего нет!

Эстер. Но ты-то думал иначе!

Виктор. Откуда я помню, что я тогда думал!

Эстер. Какая комедия! Ютиться в жалкой меблированной каморке, чтобы отдавать ему часть жалованья! Уже женившись, продолжать посылать ему деньги! Больше не иметь детей, жить, считая каждый цент! И все это время ты знал, что он просто цепляется за тебя? Ничего удивительного, что ты сам жил как парализованный. Ты сам не верил все эти годы ни одному своему слову!

Виктор. Не смей так говорить!

Эстер. Меня тошнит. От всей этой истории меня… (Плачет.)

Виктор. Но это тоже неправда.

Эстер. Лучше бы умереть — вот что правда!

Виктор (помолчав). Я вам скажу, что случилось. Хотите послушать? (Мельком взглянув на центральное кресло, поворачивается к Уолтеру.) Я передал ему твои слова, я сказал ему: „Уолтер посоветовал спросить у тебя“.

Уолтер. И что же он ответил?

Виктор. Он засмеялся, словно услышал глупую шутку. Потому что мы на самом деле ели с ним отбросы. И я так и не знал, как же я должен все это понять. Я говорю тебе правду. С тех пор не проходило недели, чтобы я снова и снова не слышал этого смеха… Я просто не знал, куда деваться. И вот однажды я вышел из дома и пошел в Брайант-парк, знаешь, за публичной библиотекой. Там сидело столько людей, что травы не было видно. Огромная ночлежка под открытым небом. На некоторых еще были начищенные туфли и приличные шляпы — обанкротившиеся бизнесмены, юристы, первоклассные инженеры. Я видел все это и раньше, но вдруг — ведь бывает так, — вдруг я это увидел. Увидел, что нет пощады никому, ни в чем. Сегодня — ты глава дома, глава фирмы, а завтра — превращаешься в ничто! За один день или за одну ночь. И тогда я, кажется, понял этот его смех. Не мог же он нарочно тянуть из меня жилы, ведь он любил меня!

Эстер. Любил!

Виктор. Он любил меня, Эстер! Он просто был в ужасе от мысли, что все может кончиться этой травкой. А тогда уже перестают думать о любви или нелюбви, думают лишь о том, чтобы выжить. И мы с тобой испытали это на собственной шкуре. Существует долг, и надо его выполнять, Эстер. А иначе — о чем мы тут говорим? И даже если у него что-то оставалось, то это…

Эстер. Если!..

Виктор. Да. А, впрочем, какая разница? Главное — что он больше никому и ничему не верил, и это было самое невыносимое! (В сторону Уолтера.) Этот плюнул ему в лицо. Моя мать… В ту ночь, когда он сказал нам, что разорен, моя мать… она сидела вон на том диване, в вечернем платье, собиралась на какой-то званый ужин, а на нем был смокинг. И когда он заставил всех нас сесть и сказал нам, что все кончено, ее вырвало, прямо ему на руки. Тридцать пять лет, а я вижу все, как сейчас. А он сидел, и у него появилось такое выражение… Я ни разу не видел у человека такого лица. (К Эстер.) Можешь не объяснять, согласен, это было нехорошо — то, как меня водили за нос. Но если тебя воспитали и приучили верить в людей и ты напичкан этой благоглупостью, ты за нее и держишься. Тут уж ничего не поделаешь. Я думал, что если я останусь с ним и если он увидит, что хоть кто-то относится к нему по-прежнему… я не могу этого объяснить, но я не хотел, чтобы все это рухнуло.

Уолтер. Что-то у тебя не сходятся концы с концами. И ты сам это видишь. Разве речь шла об этом? Так-таки все вдруг взяло и рухнуло. Да разве когда нас воспитывали, нас учили верить в людей? Чушь! Нас учили добиваться успеха, вот как нас воспитывали. Иначе почему он уважал меня, а не тебя? Что рухнуло? В этом доме любовь и не ночевала. Когда мать должна была поддержать его, ее рвало. А когда он должен был поддержать тебя, он смеялся. Невыносимо было не то, что дом рухнул, а то, что никакого дома никогда и не было.

Эстер. Да разве может человек признаться себе в этом?

Уолтер. Ничего не попишешь! И дело не в том, что в этом доме отсутствовали добрые чувства. Дело в том, что здесь не было любви. Не было верности. Здесь вообще ничего не было, кроме взаимного денежного соглашения. Это и было невыносимо. А ты всю жизнь пытаешься откреститься от того, что видел собственными глазами.

Виктор. Откреститься…

Уолтер. Вик, я на собственной шкуре знаю, как это тяжело. Я сам целых тридцать лет швырнул псу под хвост, я старался, чтоб со мной не повторилась та же катастрофа. И я начал жить, только когда наконец понял, что никакой катастрофы и не было, никогда не было. Они никогда не любили друг друга — она сто раз говорила, что замужество погубило ее музыкальную карьеру. Нет, здесь ничего не рухнуло. И я больше не склонен везде и во всем видеть чье-то предательство. Моя жизнь теперь не зависит ни от кого, кроме меня. И раз так, я даже не боюсь время от времени верить другим людям. Я всегда хотел только одного — заниматься наукой, а превратился в высококвалифицированную болезнеизлечивающую деньгоделательную машину. А ты, который всегда боялся вида крови, чем ты занимаешься? Ты полицейский — это самая собачья профессия, которую можно себе представить. Мы выдумываем самих себя, Вик, выдумываем, чтобы откреститься от той правды, которую мы знаем. Ты выдумал себе жизнь-самопожертвование, жизнь — долг, но нельзя защищать то, чего никогда не было. Ты ничего и не защищал, ты просто отвергал ту правду, которую ты знал о них. И о самом себе. Вот что стоит сейчас между нами. Иллюзия, Вик. Я плюнул им в лицо, а ты взялся защищать их от меня… Нет, я просто увидел еще тогда то, что ты видишь только сейчас, — вот и вся разница. Я не враг тебе. Это тоже иллюзия, и если ты сумеешь от нее избавиться, мы сможем вместе… по-моему, ты сам это чувствуешь, а?

Виктор (поворачивается, чтобы посмотреть Уолтеру в глаза). Уолтер… (Обрывает сам себя.) Теперь скажи мне.

Уолтер. Что тебе сказать?

Виктор. Не знаю. Скажи мне что-то такое, чего мы друг другу недосказали.

Уолтер. О чем ты?

Виктор. Я стараюсь поверить тебе. Я хочу тебе поверить… Ладно, я скажу сам… Бывают дни, когда я даже не могу вспомнить, что я имею против тебя. И это как камень. Я смотрю на себя в стекла витрин и вижу эти залысины, я хожу по улицам и ничего не могу вспомнить. Так недолго и с ума сойти, когда не можешь вспомнить, в чем же было дело. Когда даже ненавидеть уже не можешь.

Уолтер. Потому что все это абстракция, Вик, и ты сам знаешь, что эго так.

Виктор. Ну, что ж, тогда давай зацепимся за что-то реальное. Все, что я услышал здесь, свелось к тому, что нам не стоило ломать из-за них копья. Я кругом ошибался, а ты… выходит, ты что-то сделал? И черт с ним, кто прав, кто виноват— меня это уже не интересует. Но если мы собираемся быть друзьями… (Обрывает себя.) Скажи, но тебе, тебе это хоть что-нибудь дало? Пожалуй, об этом я и пытаюсь все время спросить. Ты говоришь о том, что ты сделал. Но как тебе это удалось?

Уолтер. У меня просто не хватило тогда духу сказать тебе про его деньги — этого ты добиваешься? Да, я не решился назвать его в лицо обманщиком. А ты — при всех своих подозрениях, — ты решился? Тогда почему моя трусость — это преступление?

Виктор. Я совсем не о том. Ты даже не догадываешься, о чем я…

Уолтер. Нет, я догадываюсь, но я не из тех, кто сознательно калечит жизнь другим людям. В этом я ни за что не признаюсь, не дождешься!

Виктор. Уолтер, это моя жена: ты уйдешь, а нам с ней надо жить и смотреть друг другу в глаза! Это были наши родители, это был наш дом, а звучит все это так, словно мы были кучкой совершенно чужих друг другу людей! Что ты делаешь? Ты берешь все, что было, выдираешь, словно это гнилые зубы, и швыряешь в плевательницу? Но ведь (нехотя, через силу)… ведь существую еще и я, Уолтер!

Уолтер. Ты хочешь, чтоб я сказал: да, я погубил твою жизнь? Нет, ты сам сделал этот выбор. Ты мог выбирать и выбрал то, что хотел. И я не стану называть себя чудовищем, чтобы утешить тебя!

Виктор смотрит на него, словно видит его с небывалой ясностью.

Что я могу для тебя сделать, Виктор, ради бога, что?

Виктор. Ничего ты не можешь для меня сделать, и я для тебя — тоже.

Уолтер молчит.

Господи, как странно… Словно я разговаривал с тобой все эти тридцать лет. Словно, что бы я ни делал, ты откуда-то наблюдал за мной. Я так давно пытаюсь за что-то взяться… Но мне нужен был толчок — как же я не понимал этого? Оказывается, я ждал тебя… чтоб ты пришел, и вот мы снова здесь, в этом доме, как тогда, раньше, когда для нас еще не было ничего невозможного, и чтоб вдруг опять что-то стало возможным. Мне кажется — я сам раньше никогда бы этому не поверил, — но мне кажется, что я смотрю на себя твоими глазами и целыми днями жду… день за днем жду… Чего? Не знаю… Какого-то знака, что ли, что я для тебя сделал что-то. Или хотя бы, что ты так считаешь. Но я ничего для тебя не сделал, ведь так? Получается, что я (он смотрит на кресло) не помог даже ему! (Оборачивается к Эстер.) Даже тебе.

Эстер (в слезах). Ты любил его. И тебе должно быть безразлично все остальное. И не смей больше об этом думать. Ты сделал то, что хотел.

Виктор. То, что хотел, — нет. Даже ничего похожего. Я сделал то, что я сделал. Но это сделал Я. (Уолтеру.) Так же как ты сделал то, что сделал ТЫ. И пора на этом успокоиться и быть, наконец, в расчете. Я не могу с тобой работать, Уолтер. Я тебе не верю.

Уолтер. Всю жизнь только одна мысль — отомстить!

Виктор. Если бы ты пришел и у тебя за душой было что мне отдать, я бы заметил. Это я бы заметил! Но ты пришел просто для того, чтобы старина Виктор пожал тебе руку. И одобрил все, что ты делал. И тогда у тебя кроме уважения, карьеры и денег было бы еще одно долгожданное признание — ради него и нужен я, потому что мне ты поверишь как никому другому, — мое признание, что ты в самом деле образцовый парень! Так вот, этого ты от меня не дождешься. Не могу.

Уолтер (к Эстер). На этот раз он решил пожертвовать своим будущим, чтобы отомстить мне. (Виктору.) Ценою собственного банкротства, но доказать, какая я вероломная сволочь! Повеситься на моей парадной двери — укором моей совести!

Эстер. Никаких жертв он не приносил! Никаких! Оставь его в покое. Пожалуйста. Замолчи.

Уолтер. Вы сдались. Оба. Подняли руки и капитулировали перед жизнью. Вот и вся ваша философия. В вас кипит зависть!

Входит Соломон. Он с тревогой переводит взгляд с одного брата на другого.

И у вас даже сейчас не хватает духу это признать! Но ваше банкротство еще не дает вам никаких моральных преимуществ! Передо мной во всяком случае! То, что у меня есть, я сам заработал — по улицам ходят люди, которых уже не было бы на свете, если б не я. Да! (Направляясь к двери, указывает на центральное кресло.) Он был умнее всех нас. Он понял, чего ты хочешь, и он дал тебе это. (Внезапно протягивает руки, сжимает ими лицо Соломона и смеется.) Давай, старый остолоп, грабь их подчистую, они это любят! (Отпускает руки и поворачивается к Виктору.) Тебе никогда больше не удастся заставить меня почувствовать стыд!

Быстрыми шагами идет к двери. По дороге на полу прямо у него под ногами оказываются вечерние платья. При виде их он резко останавливается.

Виктор (пораженный силою происшедшего взрыва). Я пришлю их тебе.

Уолтер внезапно наклоняется, хватает платья и бросается к Виктору с криком, тыча в него этими платьями. Виктор прижат к стене.

Уолтер!

Соломон (приближаясь к ним). Доктор, доктор!

Он с трудом отстраняет их друг от друга. По лицу Уолтера вдруг пробегает униженная улыбка. Кажется, он предпочел бы сейчас провалиться сквозь землю.

Он поворачивается, едва взглянув на Виктора, доходит до двери и, расправив плечи, перешагивает через порог.

Виктор (нерешительно делая вслед за ним шаг к двери). Ему, наверно, не стоило бы выходить на улицу в таком состоянии…

Соломон (останавливая его). Пусть идет, что вы можете сделать?

Виктор идет к столу, берет свой револьвер и прячет его в кобуру. Соломон подходит к столу и собирает оставленные там Виктором деньги.

Ну, хорошо, идите сюда и давайте кончим это дело. Значит… Вы здесь имеете семьсот (вкладывает деньги в руку Виктору)… а теперь я вам даю…

Эстер. То, что я вижу, да?

Соломон вопросительно смотрит на нее.

Скажите, вы ведь верите тому, что вы видите?

Соломон (думая, что она хочет его упрекнуть). Да, и что?

Эстер. Ничего, все прекрасно. Вот вы — вы верите собственным глазам и, наверно, благодаря этому еще живете и действуете. Когда я впервые поднялась по этой лестнице, мне было всего девятнадцать лет, представьте себе, если это еще можно представить. И у него был брат, самый умный, самый прекрасный молодой доктор в мире. И он сам должен был стать когда-то и кем-то. (Она поворачивается к центральному креслу.) И здесь сидел довольно приятный безобидный джентльмен, который всегда ждал каких-то новостей. А теперь не пройдет недели, и люди, которых мы никогда не видели и о которых мы никогда не слышали, придут сюда и разберут все это по частям и унесут прочь Почему конец всегда бывает такой нелепый? Сколько раз я думала, что ему больше всего в жизни хочется поговорить со своим братом и что если бы им это удалось… Но брат пришел и ушел. А это чувство у меня все еще осталось… Не правда ли, ужасно? Мне всегда кажется, что еще один крошечный шаг, и вдруг появится что-то не от мира сего и поднимет всех нас на небо. Когда же ты перестанешь быть такой… дурой?

Соломон. У меня была дочь, мир ее праху, она покончила с собой шестьдесят лет назад. И каждую ночь я ложусь спать, и она там сидит. И я вижу ее так ясно, как вижу вас. Но если бы случилось чудо и она бы снова стала жить, что бы я сказал ей? (Поворачивается к Виктору, протягивает деньги.) Значит, вы имеете семьсот, я даю вам восемьсот, девятьсот, тысячу, тысячу сто и еще пятьдесят за арфу. А теперь вы меня извините, у меня сегодня вечером много работы.

Соломон берет блокнот и карандаш и приступает к описи. Виктор складывает деньги.

Виктор (обращаясь к Эстер). Мы еще можем успеть в кино, если ты не раздумала.

Эстер. Пошли!

Виктор берет костюм и начинает вынимать его из чехла.

Не стоит, зачем?

Она поворачивается к Соломону.

Он смотрит на нее.

До свидания, мистер Соломон.

Соломон (поднимает голову). До свиданья, дорогая. Мне нравится ваш костюм. Он очень мил. (Возвращается к прерванной работе.) Эстер. Благодарю вас. (Выходит.)

Виктор. Когда начнете вывозить?

Соломон. С божьей помощью, если я еще немножко поживу на свете, так завтра прямо с утра.

Виктор. Я попозже зайду за костюмом. И здесь остаются мои рапира, маска и перчатки.

Соломон. Можете за них не беспокоиться.

Виктор. Я рад был с вами познакомиться, Соломон.

Соломон. Я тоже. И хочу вас поблагодарить.

Виктор. За что?

Соломон (взглянув на мебель). Э-э-э… Кто бы мог поверить, что я еще раз возьмусь за это дело?.. Идите уже. У меня еще так много работы…

Виктор (направляясь к двери). Желаю вам счастливо закончить все это.

Соломон. Счастливо или не счастливо — этого, мой мальчик, вы никогда не знаете до самой последней минуты.

Виктор (улыбается). Да, пожалуй. (Последний раз оглядев комнату.) Ну… пока.

Соломон (вслед уходящему Виктору). Пока, пока.

Теперь он совершенно один. Взяв блокнот и карандаш, чтобы снова приняться за работу, он смотрит по сторонам, и множество окружающих его вещей, бросающих вызов его старости, начинает действовать на него удручающе, он обеспокоен и даже испуган.

Рука его тянется к лицу, и он в растерянности теребит щеку. Потом замечает граммофон, поднимает крышку, отводит мембрану и нажимает кнопку пуска, чтобы проверить, работает ли пружина. Опускает мембрану на пластинку. Заиграла „смеющаяся пластинка“. Когда двое клоунов начинают свою болтовню, подавленность на лице Соломона уступает место удивлению. Теперь он улыбается. Он причмокивает и вспоминает. Потом он смеется и кивает в такт своим воспоминаниям. Потом хохочет и качает головой. Держится за голову и, не в силах унять смех, садится в центральное кресло. Откидывается на спинку и, развалившись в кресле, смеется до слез и беспомощно повизгивает.