Известия. 1966. 12 февр. Общесоюзный выпуск
Давно замечено, что, если преступник исчерпал все возможности отрицать сам факт содеянного им, он ищет пути объяснить это в выгодном для себя свете. Мне вспоминается не один процесс, когда подсудимый, прижимая руки к груди, истово заклинал:
– Виноват, граждане судьи, полностью осознаю свой проступок. Но… пьян был, ничего не помню. А так, разве ж бы я посмел!
Сейчас перед судом (о процессе мы начали рассказ в предыдущем номере) – люди, которые оперируют литературными терминами, эстетическими категориями, «умными» словами. Но слушаешь ход судебного следствия и понимаешь: те же методы – идти на все, лишь бы вывернуться, лишь бы представить все не так, как было на самом деле.
– Скажите, Даниэль, – задает вопрос прокурор, – какие идеи хотели выразить вы в повести «Говорит Москва»?
– Я заинтересовался анализом психологии людей, попавших в необыкновенные обстоятельства. Никаких политических мотивов у меня не было. Чисто психологизм. <…>
– Но почему бы вам тогда не избрать местом действия, скажем, древний Вавилон? Почему вы допускаете фантастические гнусности по отношению к своему народу?
– Это художественный прием, – твердит Даниэль уже в который раз и пытается свести диалог к проблемам теории литературного творчества.
На суде, однако, идет речь не об эстетических особенностях произведений Даниэля, а об его уголовных деяниях. <…>
Нет, все это далеко не так невинно, как пытается представить Даниэль. Перед судом предстает преступник. Не противник, который открыто, в честной дискуссии отстаивает свои взгляды, а злобный враг. Он кусал исподтишка, тайком пересылая рукописи в явно антисоветские издательства и редакции. Факты свидетельствуют об этом неопровержимо.
Столь же убедительно разбивают факты и позиции Синявского. Он выстроил, как ему кажется, неуязвимую линию обороны. Собственно, она состоит из тех же факторов: не ведал, что творил.
– Да, перечисленные произведения, изданные за границей, писал и посылал туда я, – поглаживая большую рыжую бороду, говорит он.
Разбирается клеветническая повесть Синявского «Суд идет». И вновь знакомые, уже набившие оскомину слова о «праве художника на самовыражение», об условностях, гиперболах и т.д.
– Допустим. Но давайте, подсудимый, обратимся к вашим собственным мыслям, высказанным уже не в художественном произведении, а в литературных, как вы выражаетесь, размышлениях. Вам знакомо произведение «Мысли врасплох»?
– Да, это мое произведение.
– Оно издано за границей?
– Да.
– Позвольте процитировать. <…>
«Пьянство – идея фикс русского народа… – «размышлял» Синявский. – Нация воров и пьяниц не способна создать культуру…»
Как же нужно было низко пасть, чтобы так написать о народе, поражающем и восхищающем мир своими свершениями!
– Что вы скажете на это, подсудимый?
После долгого молчания Синявский говорит:
«Видите ли, я люблю русский народ… (Председательствующий успокаивает зал). Меня не упрекнешь в пристрастии к Западу, меня даже славянофилом называли…
Отпираться от цитат невозможно [75]. <…>
– Подсудимый, а может быть, мы оставим теорию литературы, – замечает председательствующий. – Все-таки у нас не диспут на литературные темы, а уголовный процесс. Вы о советских людях говорите, что это «твари из крови и грязи». Как сочетать это с вашими словами о любви к коммунистическим идеалам?
– По-моему, это не точный перевод, – под смех зала заявляет подсудимый.
– С какой целью вы отправляли на Запад эту чудовищную клевету?
– Я хотел сказать о духовных потребностях народа (смех в зале).
Они тщатся представить себя оригинально мыслящими личностями, употребляют высокие слова. А суд, срывая словесную мишуру, обнажает их вражескую сущность.
Судебное следствие продолжается. Так и хочется сказать: хватит, ведь ясно, облик двух отщепенцев не вызывает сомнений. Но суд внимательно выслушивает пространные сентенции подсудимых. Они вольны «обосновывать» свои писания, разглагольствовать о Непричастности к антисоветской пропаганде, прикидываться непонимающими. Их никто не прерывает.
Но их неотразимо бьют факты.