Цена соли

I

Обеденный час в кафетерии для сотрудников «Франкенберга» достиг своего пика.

Ни за одним из длинных столов места больше не было, а люди всё прибывали и прибывали и оставались ждать за деревянной перегородкой у кассы. Те, кто уже получили свои подносы с едой, бродили между столами в поисках зазора, куда можно было бы втиснуться, или освобождающегося места, но ничего не было. Грохот посуды, стульев, голоса, шарканье ног и тр-р-реск проворачивающихся турникетов в помещении с голыми стенами сливались в нестихающий гул единого громадного механизма.

Терез ела нервно, уткнувшись в прислонённую к сахарнице брошюру «Добро пожаловать во «Франкенберг». Эту пухлую книжицу она прочла от корки до корки ещё на прошлой неделе, в первый же учебный день, но ничего другого для чтения у неё с собой не было, а в этом служебном кафетерии, она чувствовала, ей необходимо на чём-то сосредоточиться. Поэтому она снова стала читать об отпускных льготах, трехнедельном отпуске для проработавших во «Франкенберге» пятнадцать лет, и есть дежурное блюдо – сероватый кусок ростбифа с облитым коричневой подливой шариком картофельного пюре, горкой горошка и хреном в крошечном бумажном стаканчике. Она попыталась представить себе, каково это – проработать пятнадцать лет в универмаге «Франкенберг», – и не смогла. «Отработавшие двадцать пять лет получают четыре недели оплачиваемого отпуска», – говорилось в брошюре. «Франкенберг» также предоставлял лагерь для отпускников зимой и летом. Им бы следовало ещё завести свою церковь, подумала она, и больницу для рождения детей. Своим устройством магазин настолько напоминал тюрьму, что временами ей становилось страшно от осознания своей к нему причастности.

Терез быстро перевернула страницу и увидела напечатанное крупным чёрным рукописным шрифтом на весь разворот: «Годитесь ли вы для работы во "Франкенберге"?»

Она взглянула на окна в противоположном конце зала и попыталась подумать о чём-то другом. О красивом чёрно-красном норвежском свитере, который видела в «Саксе» и, возможно, купит Ричарду на Рождество, если не найдёт кошелёк посимпатичнее тех, за двадцать долларов, что попались ей на глаза. О том, что сможет поехать в следующее воскресенье с супругами Келли в Вест-Пойнт на хоккей. Большущее квадратное окно в другом конце зала напоминало картину… чью же? Мондриана. Из маленькой квадратной форточки в углу открывался вид на белое небо. А птиц не было – ни одна не влетала и не вылетала. Какие декорации можно было бы сделать для пьесы, действие которой происходит в универмаге? Она вернулась к тому, от чего пыталась уйти.

– Но с тобой-то всё совсем иначе, Терри, – сказал Ричард. – Ты можешь быть абсолютно уверена в том, что через пару недель оттуда вырвешься, у других же этого нет.

Ричард сказал, что этим летом она сможет быть в Париже. Будет там. Ричард хотел, чтобы она поехала с ним, и ничто, на самом деле, не мешало ей это сделать. А друг Ричарда Фил Мак-Элрой написал ему, что в следующем месяце, возможно, сумеет устроить её на работу в театральную труппу. Терез пока ещё не была знакома с Филом, но очень слабо верила в то, что он сможет устроить её на работу. Она прочёсывала Нью-Йорк снова и снова, начиная с сентября, но так ничего и не нашла. Да и кто посреди зимы станет нанимать подмастерье сценографа, к тому же ещё только начинающего? Столь же нереальной казалась ей и мысль о том, что следующим летом она сможет быть в Европе с Ричардом, сидеть в летних кафе, гулять по Арлю, отыскивать места, которые писал Ван Гог, вместе выбирать городки, где они будут на какое-то время останавливаться и рисовать. А в последние дни, с тех пор как она начала работать в магазине, всё это стало казаться ещё менее реальным.

Она знала, что ей досаждает в магазине. О таком она даже и не пыталась бы заговорить с Ричардом. Магазин усиливал то, что ей всегда, сколько она помнила, досаждало – пустые действия, бессмысленную рутину, которые, казалось, не дают ей заниматься тем, чем она хотела бы, чем могла бы заниматься. И вот пожалуйста, тут-то оно всё и было – мудрёные процедуры с инкассаторскими сумками, проверки верхней одежды, табельные часы… процедуры, не дававшие людям даже работу свою в магазине выполнять настолько продуктивно, насколько они могли бы. Было ощущение, что все находятся в изоляции друг от друга и живут в совершенно неправильной плоскости, и оттого смысл, идея, любовь, да что угодно, из чего состоит каждая человеческая жизнь, не могут найти своего выражения. Ей это напоминало разговоры за столами, на диванах с людьми, чьи слова будто зависают над неживым, над вещами, которые невозможно расшевелить; эти люди никогда не прикасаются к звучащей струне. А если кто-то попытается этой живой струны коснуться, они посмотрят на него – вечные лица-маски – и отпустят реплику, настолько совершенную в своей банальности, что и не поверишь, что это может быть уловка. И ещё одиночество, усугублённое тем, что день за днём видишь внутри магазина одни и те же лица, совсем небольшое количество людей, с которыми можно было бы заговорить, да так и не захотелось. Или не смоглось. Это не то что лицо в проезжающем автобусе – лицо, которое, кажется, обращено именно к тебе… его ты, по крайней мере, видишь лишь раз, и оно исчезает навсегда.

Каждое утро, выстаивая в подвале очередь к табельным часам – в то время как её глаза бессознательно сортировали работников, отделяя постоянных от временных, – Терез задавалась вопросом, как это её угораздило здесь очутиться. Конечно, она откликнулась на объявление, но это не объясняло фатума. Она размышляла о том, что ждёт её дальше вместо работы сценографа. Её жизнь представляла собой серию зигзагов. Ей было девятнадцать лет, и она тревожилась.

«Ты должна научиться доверять людям. Помни об этом, Терез», – часто повторяла ей сестра Алисия. И часто, очень часто Терез старалась этот совет применять.

– Сестра Алисия, – бережно прошептала Терез. Свистящие слоги её успокаивали.

Она снова выпрямилась и взяла в руки вилку – мальчик-уборщик двигался в её сторону.

Перед глазами возникло лицо сестры Алисии – костистое и красноватое, как розовый камень, когда на него падает солнечный свет, – и голубая крахмальная волна её бюста. Крупная костлявая фигура сестры Алисии, появляющаяся из-за угла в вестибюле, проходящая между эмалированными столами в трапезной. Сестра Алисия в тысяче мест; небольшие голубые глаза, всегда отыскивающие её среди других девочек, видящие её иначе – Терез это знала, – чем всех остальных, при этом тонкие розовые губы неизменно сложены в одну и ту же прямую линию. Вот сестра Алисия протягивает ей завёрнутые в папиросную бумагу вязаные зелёные перчатки, протягивает без улыбки, просто передаёт из рук в руки без лишних слов в подарок на её восьмилетие. А вот сестра Алисия говорит ей – тот же прямой рот, – что она должна сдать арифметику. Кому ещё было дело до того, сдаст ли она арифметику? Терез хранила эти зелёные перчатки на дне жестяного шкафчика в школе ещё долгие годы после переезда сестры Алисии в Калифорнию. Белая бумага сделалась дряблой и больше не хрустела, она превратилась в древнюю тряпку, но перчатки Терез так и не надела. В конце концов они стали ей малы.

Кто-то сдвинул сахарницу, и брошюра шлёпнулась на стол.

Терез увидела напротив себя пару рук – пухлых, стареющих женских рук, размешивающих сахар в кофе, а теперь с дрожащим нетерпением разламывающих булочку, жадно макающих одну из половинок в коричневую подливу блюда, точь-в-точь такого же, как ела Терез. Кисти рук были потрескавшиеся, грязь в параллельных складках на сгибах пальцев, но на правой руке бросалось в глаза серебряное кольцо филигранной работы с прозрачно-зелёным камнем, на левой – золотое обручальное, а в уголках ногтей виднелись следы красного лака. Терез наблюдала, как рука подносит ко рту вилку с горкой горошка, и ей не нужно было видеть лицо, чтобы знать, какое оно. Такое же, как у всех работающих во «Франкенберге» пятидесятилетних женщин, – поражённое вечным изнеможением и ужасом, с искажёнными за стёклами очков глазами, либо увеличенными, либо уменьшенными, со щеками в пятнах румян, ничуть не освежавших серость кожи. Терез не могла на это смотреть.

– Вы новенькая, да? – голос прозвенел в нестихающем гуле, почти мелодичный голос.

– Да, – ответила Терез и подняла глаза. Она вспомнила это лицо. То самое, измождённость которого заставила Терез увидеть все остальные лица. Как-то раз, примерно в полседьмого вечера, когда магазин был пуст, эта женщина еле-еле сползала по ведущим вниз из мезонина мраморным ступеням. Руки скользили на широких мраморных перилах, перенимая часть тяжести с шишковатых ступней. «Она не больна, она не нищенка, она просто здесь работает», – подумала тогда Терез.

– Справляетесь?

И вот она, эта женщина, – улыбается ей, и те же ужасные морщины лежат под глазами и вокруг рта. Впрочем, глаза её теперь были живыми и, пожалуй, даже ласковыми.

– Справляетесь? – повторила женщина, потому что вокруг стоял дикий галдёж и звон посуды.

Терез облизнула губы.

– Да, спасибо.

– Вам здесь нравится?

Терез кивнула.

– Закончили? – Молодой человек в белом фартуке ухватил тарелку властной рукой.

Женщина сделала отпускающий жест дрожащей ладонью. Она придвинула к себе блюдце с нарезанными консервированными персиками. Персики, как склизкие оранжевые рыбки, соскальзывали с ложки всякий раз, когда женщина её поднимала, и лишь одну дольку ей удавалось донести до рта и съесть.

– Я на третьем этаже в отделе джемперов. Если захотите о чём-либо попросить, – сказала женщина с нервной нерешительностью, будто пыталась донести до неё мысль, пока их не оборвали или не разлучили, – подходите как-нибудь, поговорим. Меня зовут миссис Робичек. Миссис Руби Робичек, номер пять сорок четыре.

– Спасибо большое! – ответила Терез. И внезапно уродливость женщины исчезла, потому что красновато-карие глаза за стёклами очков смотрели на Терез по-доброму и с интересом. Сердце забилось, будто ожило. Терез смотрела, как женщина встаёт из-за стола, как её низенькая, плотная фигура удаляется, пока она совсем не пропала в ожидающей за перегородкой толпе.

Терез не стала заходить к миссис Робичек, но каждое утро высматривала её, когда работники магазина стекались в здание примерно без четверти девять, выглядывала её в лифтах и кафетерии. Ей так и не удавалось увидеть миссис Робичек, но было приятно знать, что есть кто-то, кого можно искать в магазине. Это полностью всё меняло.

Почти каждое утро, придя на работу и поднявшись на седьмой этаж, Терез на минутку останавливалась понаблюдать за одним игрушечным поездом. Поезд располагался обособленно на столе рядом с лифтами. Он был не таким шикарным и большим, как другой – тот, что катался по полу в глубине отдела игрушек. Но было в его крохотных, ходящих туда-сюда поршнях неистовство, каким не обладали большие поезда. Эта ярость и отчаянная безысходность на замкнутом овале рельс завораживали Терез.

«А-а-р-р-р-р-р!» – неслось из него, когда он слепо катил колёса в сделанный из папье-маше тоннель. И «у-р-р-р-р-р-р!» – когда вновь возникал оттуда.

Маленький поезд всегда был в движении – и когда Терез по утрам выходила из лифта, и когда заканчивала работу по вечерам. Ей казалось, он проклинает руку, ежедневно переводящую его стрелку. В рывках носом на поворотах, в бешеных бросках по прямым участкам дороги ей виделась безумная и тщетная погоня за деспотичным властителем. Локомотив тянул за собой три пульмановских вагона, в окнах которых можно было разглядеть кремнистые профили крошечных человеческих фигурок. За этими тремя шёл открытый товарный вагон с настоящим миниатюрным строительным лесом, за ним – грузовой с ненастоящим углем, и наконец – служебный вагон, который подпрыгивал на поворотах, крепко держась за убегающий поезд, как ребёнок за материнскую юбку. Поезд был похож на существо, свихнувшееся в заточении, уже мёртвое, но чьи силы всё никак не иссякнут – как у тех изящных, на пружинящих лапах, лис в зоопарке Центрального парка, с их замысловатой траекторией бега, всё повторяющейся и повторяющейся, когда они кругами носятся по своим клеткам.

В это утро Терез быстро отвернулась от поезда и пошла дальше, к отделу кукол, в котором работала.

В пять минут десятого большущий идеально квадратный отдел игрушек оживал. С длинных столов стягивались зелёные скатерти. Механические игрушки принимались подбрасывать в воздух и ловить мячи, в тирах выставлялись и начинали двигаться по кругу мишени. Стол с живностью скотного двора крякал, кудахтал и кричал «иа-иа». За спиной у Терез раздалось утомлённое «тра-та-та-та-та» – барабанная дробь гигантского оловянного солдатика, который воинственно встал лицом к лифту, чтобы весь день бить в барабан. От стола декоративно-прикладного искусства исходил запах свежей модельной глины, напоминающий о художественной комнате в школе, когда Терез была совсем маленькой, и ещё – о склепе на школьном дворе. О нём ходили слухи, будто это была чья-то настоящая могила, и Терез имела обыкновение просовывать внутрь нос сквозь железные прутья решётки.

Миссис Хендриксон, заведующая секцией кукольного отдела, тащила кукол со складских полок и рассаживала их с ногами враскоряку по стеклянным прилавкам.

Терез поздоровалась с мисс Мартуччи, которая стояла за прилавком, пересчитывая купюры и монеты из инкассаторской сумки, и была так сосредоточена, что в ответ лишь чуть ниже опустила в кивке голову, продолжая кивать в такт своему счёту. Терез насчитала двадцать восемь пятьдесят в своей инкассаторской сумке, записала сумму на белой бумажной наклейке для конверта с квитанциями и переложила деньги, разделив их по достоинству, в ящик кассового аппарата.

К тому моменту из лифтов уже стали появляться первые покупатели. Они секунду медлили в нерешительности с растерянным, каким-то напуганным выражением лица, которое всегда бывало у людей, оказавшихся в отделе игрушек, затем начинали следовать каждый своим замысловатым курсом.

– У вас есть писающие куклы? – спросила женщина.

– Я бы хотела такую же, но в жёлтом платье, – сказала другая, подталкивая куклу к Терез. Терез повернулась и сняла с полки нужную куклу.

У женщины, заметила она, рот и щёки были как у её матери – рябоватые щёки под тёмно-розовыми румянами и разделяющий их тонкий красный рот, весь в вертикальных морщинках.

– А что, все куклы Дринкси-Ветси[1] – этого размера?

Искусство торговать тут не требовалось. Люди хотели куклу, любую куклу, для подарка на Рождество. Нужно было лишь нагибаться, выдвигать коробки в поисках куклы с карими глазами вместо голубых, звать миссис Хендриксон, чтобы та открыла ключом витрину, что она неохотно и делала, если была убеждена, что этой куклы не найти на складе. Нужно было лишь бочком пробираться через проход за прилавком, водружать куклу поверх горы коробок на упаковочном столе – а гора эта вечно росла, вечно готова была опрокинуться, сколь бы часто ребята-рабочие со склада ни подходили и ни уносили упаковки. Детей у прилавка почти никогда не было. Ведь кукол должен приносить Санта Клаус. Санта Клаус, представленный исступлёнными лицами и цепкими руками. И всё-таки должна же в них всех быть какая-то добрая воля, думала Терез, даже за неприветливыми напудренными лицами женщин в норке и соболях, женщин, которые обычно держались в высшей степени высокомерно и спешно скупали самых больших и дорогих кукол, кукол с натуральными волосами и сменной одеждой. В бедных-то людях безусловно была любовь. В тех, что ждали своей очереди, тихо спрашивали, сколько стоит та или иная кукла, и, с сожалением покачав головой, отворачивались от прилавка. Тринадцать долларов и пятьдесят центов за куклу всего-то в десять дюймов ростом!

«Возьмите её, – хотела сказать им Терез. – Она и правда чрезмерно дорога, но я дарю вам эту куклу. "Франкенберг" её не хватится».

Но женщины в дешёвых пальто и робкие, ёжащиеся в своих поношенных кашне мужчины уходили обратно к лифтам, по пути бросая тоскливые взгляды на другие прилавки. Если человек приходил за куклой, он не хотел ничего другого. Кукла была рождественским подарком особого рода, практически живым, почти ребёнком.

Детей почти никогда не приводили, но время от времени кто-то появлялся – как правило, девочка (очень редко – мальчик), крепко держащаяся за родительскую руку. Терез показывала малышке кукол, которые, как она полагала, могли ей понравиться. Она была терпелива, и в конце концов одна из кукол вызывала ту метаморфозу в детском лице, тот отклик на вымысел, ради которого всё и было задумано; обычно именно с этой куклой ребёнок и уходил.

И вот как-то вечером после работы Терез увидела миссис Робичек в кафе-пончиковой через дорогу. Терез частенько заходила туда выпить чашку кофе перед тем, как идти домой. Миссис Робичек была в глубине кафе, у конца длинной изгибающейся стойки, и макала пончик в кружку с кофе.

Терез стала проталкиваться и протискиваться к ней сквозь толпу девушек, кофейных кружек и пончиков.

– Здравствуйте! – выдохнула она, добравшись до локтя миссис Робичек, и повернулась к стойке, словно чашка кофе была единственной её целью.

– Здравствуйте, – ответила миссис Робичек с таким безразличием, что Терез почувствовала себя уничтоженной.

Она не осмеливалась снова посмотреть на миссис Робичек. И при этом плечи их вообще-то были прижаты друг к другу! Терез уже выпила половину своего кофе, когда миссис Робичек произнесла без выражения:

– Мне на метро «Индепендент». Интересно, выберемся ли мы когда-нибудь отсюда.

Голос её звучал вяло, не так, как в тот день в кафетерии. Сейчас она снова была сгорбленной, едва ползущей по лестнице старухой, такой, какой Терез её однажды увидела.

– Выберемся, – заверилаТерез.

Она с усилием проложила их путь к двери. Ей тоже нужно было на метро «Индепендент». Мало-помалу продвигались они в неповоротливой толпе ко входу в метро, пока их постепенно и неотвратимо не втянуло вниз по ступенькам, как частички отбросов в дренажную воронку. Оказалось, что обе они выходят на Лексингтон, хотя миссис Робичек жила на Пятьдесят пятой улице, чуть восточнее Третьей авеню. Терез зашла с ней в кулинарию, где миссис Робичек хотела купить себе что-нибудь на ужин. Терез бы самой тоже не помешало купить чего-нибудь для своего ужина, но почему-то в присутствии миссис Робичек она на это не решилась.

– У вас дома есть еда?

– Нет, я потом что-нибудь куплю.

– Почему бы вам не поужинать со мной? Я совершенно одна. Пойдёмте.

В заключение миссис Робичек пожала плечами, будто это было сделать легче, чем улыбнуться.

Желание вежливо запротестовать продержалось у Терез всего секунду.

– Спасибо! С радостью.

Потом она увидела на прилавке торт в целлофане – фруктовый торт, похожий на большой коричневый кирпич с красными черешнями сверху, – и купила его в подарок миссис Робичек.

Дом был такой же, как у Терез, только из песчаника и гораздо темнее и мрачнее. В коридорах было совсем темно, и когда миссис Робичек включила свет на третьем этаже, Терез увидела, что дом не особенно чист. Комната миссис Робичек также не блистала чистотой, и постель была неубрана. «Интересно, – подумала Терез, – она встаёт по утрам такая же уставшая, как ложится спать?» Миссис Робичек оставила её стоять посреди комнаты, а сама двинулась в маленькую кухоньку, тяжело ступая и унося пакет с продуктами, который забрала из рук у Терез. Терез чувствовала, что теперь, оказавшись дома, где её никто не видит, миссис Робичек дала себе волю не скрывать усталости.

Терез так и не смогла вспомнить, как это началось. Она не помнила разговора, который этому прямо предшествовал, да разговор, конечно, и не имел значения. А случилось то, что миссис Робичек стала постепенно отдаляться от неё, как-т…