Цена спокойной жизни

Утро наступает медленно

Утро наступает медленно. Первые проблески зари разливаются матовым светом на востоке и начинают одну за другой гасить небесные звезды. На горизонте заалела яркая полоса — рождается новый день. Игриво выглянуло яркое оранжевое солнышко и смело покатилось вверх, наполняя все вокруг своим радостным сиянием. Под его натиском ночной холод стал понемногу отступать, что пришлось весьма по нраву птицам, и они громко защебетали, радуясь наступлению нового весеннего дня.

Тяжелый, почерневший снег жадно поглощает первые солнечные лучи. Он уже не искрится как прежде, не играет холодными рождественскими бликами. Праздник снега уже позади. Грязная корочка льда плачет под нежным прикосновением первого тепла. На пустыре появились небольшие прогалины, и хрупкие зеленые лепесточки новорожденной травы затрепетали под сырым весенним ветром.

Март — время новых надежд.

По улицам побежали ручьи. Заторопились и люди. Это странные суетливые создания, которые ежедневно попадаются нам на пути, назойливо интересуясь, который час, какое сегодня число, сколько градусов на термометре и так далее. Мой дорогой читатель знает, о каких существах я говорю. Они толкают нас в троллейбусах, продают нам мороженое в киосках, учатся с нами в одном классе. Все они одинаковы, когда смотришь на них в общем, со стороны. Это живая горячая масса, способная любить и ненавидеть, радоваться и печалиться, верить, бороться, страдать, милосердствовать... Но стоит нам только сосредоточиться, присмотреться, как тут же начинают проступать определенные контуры, грани, характеры, поступки. Мы видим ситуацию, затем группу людей, потом личность и, наконец, поступок. Одно нам недоступно — видеть побуждения, мотивы, чувства. Но есть над нами Кто-то, Кому это возможно, потому что Он прежде всего, и все Им стоит.

Семья, как мы знаем, — ячейка общества. Группа близких, любящих сердец, живущих рядом с нами. У каждого из них могут быть свои интересы, но есть что-то, что связывает их тесными узами. А еще говорят: «В семье не без урода». Папа — пастор, мама — регент хора, младший сын — руководитель молодежи, дочь — преподаватель воскресной школы, старший сын — безбожник и кутила.

— Сеня, нам уже надо торопиться! Ты прогрел машину? — повелительным тоном произнесла Екатерина .Андреевна достаточно громко, чтобы услышал не только муж, но и все в доме.

Екатерина Андреевна — полная седая добрячка с зычным генеральским голосом и, несмотря на преклонный возраст, с довольно конопатым лицом. Медленно переваливаясь, спускалась она по парадной лестнице в прихожую, нетерпеливо сетуя на мужскую нерасторопность (по нашему мнению, довольно редкое качество).

Пока она надевала свое обширное драповое пальто, мимо нее стремительно промчался самый младший в семье человек.

— Игорь, ты повязал шарф? — крикнула она ему вслед, но он этого не услышал, потому что неудержимый темперамент молодости уже вынес его во двор.

Арсений Иванович, не менее тучный, чем его жена, показался на лестнице. Он спускался размеренно и степенно. Возле зеркала глава семейства остановился и рассеянно причесал свой редкий чуб.

Екатерина Андреевна увидела мужа и одобрительно крякнула.

— Вика уже готова? — поинтересовалась она.

— Она чистит зубы, — невозмутимо ответил Арсений Иванович.

— Как! Она до сих пор не почистила зубы?!

Арсений Иванович удивленно посмотрел на жену,

как бы не понимая, в чем дело, и добавил:

— Она уже собралась и оделась, но забыла почистить зубы. Ну что тут такого?

— В куртке и в сапогах?!

— И в шапочке, — добавил Арсений Иванович и направился к выходу.

Екатерина Андреевна ошеломленно посмотрела вслед мужу, всем своим видом показывая, что кто-то, должно быть, сошел с ума.

Наверху грохнула дверь.

— Вика, сколько раз тебе говорить, не хлопай дверью! — сокрушенно воскликнула мать и с досадой взглянула наверх.

На лестнице стоял ее старший сын. Слащавая улыбка обнажила все его зубы. Самодовольно ухмыльнувшись, он достал сигарету и, спускаясь, прикурил ее.

— Ну что, мать, надрываешься? С самого утра только и слышно, что твои выкрики.

Он остановился перед ней и выпустил облачко сизого дыма. Молодой человек, самодовольный и уверенный в себе, смотрел прямо перед собой надменным, насмешливым взглядом. Его привычка приподниматься на носочках придавала его облику элемент властности и превосходства. Он знал, что его манера держаться не нравится матери, однако демонстрировал ее всякий раз с каким-то садистским упоением.

Екатерина Андреевна, как обычно, стушевалась в присутствии сына и не нашлась, что ответить.

— А-а, этот бездельник уже поднялся, — заглянув в прихожую, сказал Арсений Иванович.

Тяжело дыша, он уверенно подошел к сыну, бесцеремонно вынул у него изо рта горящую сигарету и выбросил за порог.

— Сколько можно говорить, что курить в доме нельзя.

Его простодушие покоряло, и сын относился к его нравоучениям с большой долей снисхождения. Он даже не показал вида, что замечание касается именно его, только спокойно посмотрел на суетящегося над туфлями отца. Тот часто что-нибудь забывал. Вот и сейчас он вовремя вспомнил, что не переобулся, и чуть было не уехал в церковь в комнатных тапочках.

— А ты, Федор, разве с нами не едешь? — то ли наивно, то ли с умыслом поинтересовался Арсений Иванович.

— А разве мой вид предполагает поездку с вами? — вопросом на вопрос ответил ему сын.

Арсений Иванович внимательно взглянул на него и в сердцах покачал головой. Черная кожаная куртка и красно-черная бандана, наверное, не очень бы гармонировали с благоговейным интерьером церкви.

— Бог тебя примет такого, каков ты есть, — единственное, что мог ответить на это расстроенный отец.

— Ха, ваш Бог только для стариков и инвалидов, а я еще пожить хочу.

Дверь за ним закрылась. С некоторых пор его родители не знали, где бывает их сын и чем он там занимается. Они могли только молиться за него и надеяться, что когда-нибудь они вместе будут служить Господу, и не будет больше в их доме ни запаха сигарет, ни пьяной брани, ни томительного ожидания по ночам.

А остальные члены семейства отправились в церковь. Воскресный день, как всегда, был для них днем служения Господу. Утром — богослужение, днем — посещение, вечером — второе богослужение.

У Федора тоже были свои интересы, свои занятия. С утра — друзья и выпивка, вечером — дискотека и казино. В его представлении это и есть молодежный стиль жизни — единственный, который имеет право на существование в наш прогрессивный век. Хорошо отдохнуть, славно развлечься — вот чего не хватает человеку после тяжелой трудовой недели. Этой мысли он отдавался всецело и следовал ей с таким же неудержимым рвением, как его семья стремилась отдаться Богу.

Обычно по воскресеньям Федор очень редко рано возвращался домой. Поэтому и в этот раз, когда вся семья собралась за ужином после шумного дня, а его при этом не было, никто не удивился. Более того, они уже привыкли к его отсутствию, и хотя это всех огорчало, все же человек смиряется с неприятными моментами своей жизни, если они происходят с определенной регулярностью. Так было и на этот раз.

Федор, в свою очередь, тоже очень редко вспоминал о доме в моменты своих похождений и полностью отдавался развлечениям, когда, по его мнению, для них наступало самое подходящее время.

Но сегодня фортуна была явно не на его стороне. Нежданно-негаданно пришли неприятности. Федор случайно повстречал своих старых кредиторов, имевших дурную славу, которым он должен был довольно крупную сумму денег. Как обычно, Федор проводил вечер в казино. Из-за денежных затруднений он не мог играть в рулетку, поэтому коротал время у маленького карточного стола.

Их не было здесь давно, и многие их попросту не узнали, но не Федор. Когда они с грохотом ворвались в это тихое заведение, где люди обычно разговаривают шепотом, все сразу же обратили на них внимание. Некоторые тут же продолжили заниматься своими делами, некоторые вслух выразили свое недовольство таким поведением, а Федор без промедления встал и, стараясь держаться как можно более непринужденно, чтобы не привлечь к себе внимания, направился в смежное помещение, где находился бар для посетителей казино. Он не надеялся уйти незамеченным, просто поддался первому порыву, чтобы хоть на какое-то время скрыться от глаз непрошеных гостей, не вызывая при этом подозрения. Федор взял один коктейль, присел за самый дальний столик и предался мрачным размышлениям.

Юноша вспомнил тот день, когда два года назад впервые встретил этих молодых людей. Это была всего одна встреча, но на следующие полгода его жизнь превратилась в настоящий ад. В страхе, что он может встретить кредиторов, Федор не хотел выходить на улицу. Он перестал посещать все клубы, дискотеки и игорные дома. Бывало, что по дороге на работу он как будто узнавал одного из тех людей в случайном прохожем, и его бросало от этого в жар. Ночью он просыпался в холодном поту и прислушивался: не стучит ли кто в двери их дома. Ему казалось, что эти люди рано или поздно обязательно найдут его, что это лишь вопрос времени, и тогда ему несдобровать. Кто были эти люди? Он толком даже не знал этого. Его всегда привлекали сильные мира сего. Крутые парни, замысловатые наколки, оружие, много денег — все то, чего он не видел в доме верующих родителей и что как-то особенно возбуждало и манило его к себе. Конечно же, он и не задумывался над происхождением этого влечения, все казалось и так ясно: ему просто хотелось быть сильнее многих из тех, кого он знал с детства, сильнее своих родителей. Он мечтал иметь власть, хотя бы такую, что имеет вор в законе. Ему мерещились большие деньги, которые достаются просто и без особенных трудов. Ему так хотелось, чтобы с ним считались и почитали его. Однажды он до самого утра засиделся в игорном доме и познакомился там с крутыми ребятами. Казалось, для них не существовало никаких правил и норм поведения, потому что их уважали, у них были деньги, власть и множество замысловатых татуировок, рассказывающих об их «веселом» прошлом. Это были как раз те люди, дружбы которых ему так не доставало. После закрытия казино они пригласили его продолжить развлечения.

Они обещали, что будет весело: девочки, травка, картишки... Это приглашение одновременно и внушало страх, и было заманчиво. Он боялся оказаться белой вороной и разочаровать своих новых друзей. Но надо же когда-нибудь начинать. Кто-то сказал, что в жизни надо попробовать все. К тому же отказаться — значит признать, что ты тюфяк, маменькин сынок и так далее.

Это было мрачное место, непривычное и пугающее. Но в нем была какая-то особенная прелесть, какая-то новизна, которая делает человека значительным в собственных глазах. Старый, подготовленный под снос дом принял его почти приветливо.

Внутри все было сыро и мрачно, но откуда-то сверху доносилась музыка, шум и хохот. Они поднялись и оказались в квартире без дверей и обоев, без стекол в окнах, но со множеством людей.

Он сел за игральный стол и был удивлен размером ставок. Но кто-то пояснил, что понизить ставки — значит утратить свое мужское достоинство. Ему тут же предложили кругленькую сумму, которую, по словам благодетелей, он непременно вернет, как только отыграется. В это утро Федор в первый раз попробовал анашу, что лишило его возможности поближе познакомиться с «красотками», как их тут называли. С непривычки он перебрал, и ему стало плохо: предметы и лица стали расплываться, комната закачалась, в глазах потемнело. Потом его куда-то возили; он долго лежал в сточной канаве, пока не пришел в себя. Была уже ночь. Грязный, оборванный и подавленный Федор поплелся домой. В кармане он не нашел ни копейки денег, но зато там была записочка, которая напоминала ему, сколько он занял в тот вечер, сколько проиграл и сколько нужно вернуть, если ему дорога его жизнь. На трезвую голову он понимал, что это немыслимая сумма, в их семье нет и никогда не было таких денег.

И вот сегодня, через два года, он сидит в баре и дрожит всем телом при мысли о том, что его могут узнать и потребовать долг. Конечно, в глубине души он надеялся, что эти люди не задержатся долго в казино и покинут игорный дом, даже не заметив его, но мрачные предчувствия сотрясали его изнеженную душу. Временами ему становилось противно от собственного бессилия перед ними, но он ничего не мог с собой поделать.

Вдруг в бар с шумом вкатилась группа людей, в которой он узнал своих недоброжелателей. По крайней мере, двое из них были ему знакомы. Имени одного он не знал, а вот другого, по имени Гарри, в свое время великодушно занявшего ему денег, он узнал сразу. Как только Гарри появился на пороге, его меткий взгляд тут же уловил одинокого юношу за последним столиком. «Кредитор» сгреб со стойки несколько кружек пива и, махнув головой своему товарищу, прямиком направился к столику Федора.

Существует одна интересная поговорка: «Если может случиться что-то ужасное, оно случится».

Федор, уставившись в бокал, боялся поднять глаза. На его стол грохнулись кружки с пивом.

— Ну, что приуныл, кореш? — услышал он адресованный в его сторону вопрос, однако промолчал.

Гарри как будто не заметил этого и продолжил:

— Давай знакомиться. Как ты смотришь на то, чтобы заплатить за вот это пиво?

Федор, не шелохнувшись, продолжал тупо смотреть в бокал.

— Какой-то ты мутный малый, холодный. Уж не мертвец ли ты? Я думаю, что мертвец не боится пера? — с этими словами он сунул руку за пазуху. В воздухе блеснуло лезвие ножа и глубоко вонзилось в стол радом с рукой Федора. Он вздрогнул и поднял на Гарри испуганный взгляд.

— О-хо-хо, дружище, да я тебя знаю! — воскликнул Гарри. — Чудесно! Ты пришел вернуть мне мои бабки?

У Федора закружилась голова, и ноги стали ватными. В животе появилась холодная тяжесть. Он пытался что-то сказать, но в горле так пересохло, что ему удалось только дважды глотнуть воздух.

— Ну-ну, смелее, мой милый друг. Ты, кажется, хочешь мне кое-что сказать? — необыкновенно искренне поинтересовался Гарри, расшатывая нож, чтобы вынуть его из деревянного стола. Когда эта процедура успешно завершилась, а нож был сложен и отправлен в карман, «общение» сразу потекло легче.

— У меня пока еще нет этих денег, — скороговоркой пытался оправдаться Федор, — но они у меня будут очень скоро, — последние слова он произнес как-то неуверенно.

— О, я уверен, ты будешь хорошим мальчиком и не станешь огорчать дядюшку Гарри! — он встал, наклонился к Федору так близко, что тот почувствовал неприятный запах перегара, и доверительно сказал: — Пойдем на свежий воздух, прогуляемся.

Он взял оторопевшего Федора под руку и быстро повел его к выходу. Его дружок, увидев, что происходят интересные вещи, бросил горсть скомканных купюр на стойку бара и поспешил вслед за ними.

Федор ничего не мог сделать. Он чувствовал, что эти ребята сильнее его, и сопротивляться совершенно бесполезно. «Лучше не сердить их лишний раз, — решил Федор, — может, и пронесет».

Втроем они вышли на людную улицу. Было уже довольно поздно, но в этой части города всегда было хорошее освещение. Место это весьма оживленное, что сразу же не понравилось Гарри. Федор почувствовал это по тому, как грубо его поволокли в ближайший переулок. Они миновали гаражи и оказались в старом районе пятиэтажных домов. Тут было так темно и тихо, что мурашки побежали по спине несчастного. Но Гарри, видимо, был тут не один раз. Он уверенно шагал во тьме к одному из домов. Они поднялись на пятый этаж и остановились у чердачного люка.

— Лезь! — приказал Гарри голосом, не терпящим возражений.

Сердце Федора дрогнуло, но он не решился ослушаться. Юноша оказался в маленькой будке на крыше дома. Крыша была плоской с шуршащим и хрупким смоляным покрытием. Он осторожно ступил на ее поверхность, как будто боялся провалиться. Метрах в двадцати от себя Федор увидел еще одну такую же будку. Он подумал: «А что, если попробовать бежать через другой подъезд?» От этой мысли ноги его стали ватными и непослушными. Мозг тут же выдал ему с десяток возможных вариантов того, что будет, если люк другого подъезда окажется запертым, и он будет пойман. Все это пронеслось в голове быстро, но не достаточно быстро, чтобы осталось еще время на размышление.

Гарри вновь крепко схватил его за руку и потащил к краю крыши. Ноги Федора оказались на самом краю, где старые перила уже совсем проржавели и развалились. Гарри скомкал черную кожаную курточку на его груди. Он собрал ее в свою огромную пятерню так, что стало трудно дышать. Федор, боясь сорваться с крыши, судорожно вцепился в руку Гарри. Тот приблизил к нему свое зловещее лицо и зашипел:

— Я искал тебя долго и все же нашел. Мне нужны мои деньги. Ты за два года не нашел моих денег?! — он сделал паузу и заглянул Федору прямо в глаза. — Как ты думаешь, нужен ли мне такой неспособный должник, за которым я буду бегать годами, который меня не уважает и держит за идиота? — с этими словами он стал нажимать рукой Федору на грудь.

Когда Федор понял, что он висит над пропастью, у него внутри все похолодело, и он еще сильнее вцепился в руку бандита.

Гарри удивлено уставился на него.

— Ты что, сынок, не доверяешь мне? Думаешь, я хочу покончить с тобой? — он грозно глянул на руки Федора, грязно выругался и закричал: — Руки убери, я тебе сказал!

Федор конвульсивно разжал пальцы.

— Гуд бай, — шепнул громила и ослабил хватку.

Кожа скользнула по его пальцам, и Федор удивился,

как быстро он стал удаляться от него. Какие-то ветки хлестнули по щекам, он услышал глухой удар, в спине что-то хрустнуло, в глазах вспыхнуло адское пламя, и все померкло.

Старость. Порой это возраст печали и скорби. Физические недуги гнетут тело, а грехи — душу. И те, и другие не дают вам спать по ночам. Вы подолгу не можете заснуть, а когда заснете, то спите неспокойно, чутко.

Старый лифтер проснулся среди ночи. Опять эта ноющая боль в спине. Он знал, что стоит ему проснуться, как он не сомкнет глаз уже до утра. Вечером усталость сваливает его с ног, и он засыпает, несмотря на боли. Но если он немного поспал и проснулся, то жди долгой, томительной ночи. Старик не вставал и не шел пить чай, не включал свет, чтобы не будить свою старуху. Единственное, что ему оставалось делать — вспоминать и думать.

Вдруг ему показалось, что он слышит тихие стоны. Поначалу это представилось ему маловероятным. Но затем он услышал еще стон и еще, более отчетливый. Сомнений не оставалось, где-то за окном в палисаднике стонет человек. Он затормошил свою старуху.

— Галь, слышь, Галь.

— Ну что еще?!

— Галя, проснись.

— Который час? — старушка подняла седую голову и взглянула на будильник. Некоторое время сосредоточенно смотрела на светящиеся во мраке цифры и стрелочки.

— Ты че, старый, спятил?! Три часа... — она вновь плюхнулась лицом в подушку и замерла.

Старик полежал еще немного. Но стоны не давали ему покоя, и он поднялся. За окном была непроглядная тьма. Ничего не видно, только стоны не прекращаются. Что делать? Вызвать «скорую» или милицию, а может, и то, и другое? Он взял телефон и стал набирать номер ближайшего участка.

Старуха села на кровати, включила ночник и надела халат.

— Алло! Милиция?..

— Ну вот, еще один тяжелый случай, — услышал Федор сквозь звон в ушах. — Мы сделали все возможное, но надежды мало. Вот снимочек, пожалуйста. Спинномозговая травма.

Этот странный разговор как будто звучал у него в голове. Постепенно сознание возвращалось к нему. Что с ним произошло? Где он? Вдруг он услышал возню за спиной и чей-то шепот. Кто-то кашлянул в тишине. Так значит, этот голос принадлежал не ему, а кому-то, кто стоит позади него.

— Прочитайте, здесь написано — «падение с крыши». Могло быть и хуже.

— Да куда уже хуже? — вмешался другой голос. — С таким диагнозом, как у него, очень немногие выживают.

— А если и выживают, то можно ли назвать это жизнью? — сказал третий голос.

Федор почувствовал, что его обступили со всех сторон. С каждой минутой сознание становилось все более ясным. Неожиданно к нему вернулась память. Он вспомнил все, что с ним произошло: Гарри, темный двор, крышу дома. Воспоминания буквально потрясли его душу. Он вспомнил длинный путь до земли и этот странный хруст в спине.

Какое-то непонятное, доселе незнакомое ему чувство беспокоило его. У него не было боли, но тело словно заледенело. Он открыл глаза, и яркий свет ударил ему в лицо. Он тут же попытался прикрыть глаза рукой, но ни один его мускул не пошевелился. В недоумении он попробовал еще раз, но и эта попытка не увенчалась успехом. Руки и ноги отказывались повиноваться, вселяя холод в душу и наполняя смятением разум. Что это? Чем меня накололи эти типы? Почему они не радуются моей жизни, как радуюсь ей я? Они, наверное, и не подозревают, из какой переделки я выкарабкался.

Тем временем группа врачей тихо покинула палату, и Федор остался наедине с собой. Он не мог повернуть головы, но взглядом обвел все помещение, чтобы больше узнать о том, где он находится. Честно говоря, он мало что понял, потому что в палате не было на чем остановить свой взгляд. Единственный предмет, который бросился ему в глаза — капельница, вероятно, подключенная к его левой руке. Пара табуреток, тумбочка, вешалка с белыми халатами у входа — вот все, что попало в поле его зрения.

После того, как волнение от пережитого пробуждения утихло, он смог серьезно задуматься над своим положением. Что-то там говорили врачи о его диагнозе? Он стал вспоминать, но кроме смутного недоброго предчувствия, в его голове ничего не возникло. Что же я мог так сильно поломать, что меня так крепко приковали? Он захотел посмотреть, чем связаны его руки и ноги, но так как голову он поднять тоже не мог, то увидел только свою грудь. Она равномерно вздымалась и опускалась при вдохе и выдохе.

Вдруг снаружи послышался какой-то шум. Постепенно он приближался. Металлический лязг, возбужденные голоса и топот торопливых ног становились все отчетливее. Федор обратил внимание на входную дверь как раз в тот момент, когда группа людей с бряцающей каталкой стремительно промелькнула за матовым стеклом двери. Среди общего шума и возбужденных голосов Федор ясно различил несколько фраз:

— Остановка сердца!

— Закрытый массаж! Готовьте дефибриллятор!

Громыхнули двери. Голоса стихли. Наступила зловещая тишина. Казалось, стены замерли, прислушиваясь к происходящему. Тетушка Смерть заглянула в это заведение. Там, за двумя дверями, врачи пытались выяснить, явилась ли она, как хозяйка, или вошла незваной гостьей, но здесь, в одноместной палате, живое существо трепетало от одного сознания ее присутствия рядом.

Прошло несколько минут томительного ожидания. Наконец за дверьми раздались медленные шаги и приглушенные голоса.

— Может быть, это и к лучшему, — сказал кто-то, проходя за матовым стеклом.

Утро наступает медленно 33

— Да, иногда смерть более милосердна, чем жизнь...— ответил ему другой голос.

— Но все же надо признать, что одному Богу известно, что с ним было бы, если бы он остался в живых, — прокомментировал третий.

Последнее замечание повергло Федора в состояние потрясения. «А если он и выживет, то можно ли назвать это жизнью?» — эти слова всплыли из глубин его памяти, как демоны из преисподней. Леденящая душу догадка забилась в голове горячим пульсом. Силы быстро покидали его. В глазах потемнело, и Федор потерял сознание.

Екатерина Андреевна мужественно держалась до самых дверей палаты, но, войдя в светлое помещение и увидев на кушетке неподвижно лежащего человека, она громко вскрикнула и упала на колени, сотрясаемая рыданиями. Она узнала сына, но не могла поверить в то, что ей сообщили медицинские работники. Ум отказывался принимать ужасающий диагноз.

Отец стоял у кровати бледный и безмолвный, теребил угол простыни дрожащими пальцами, а по его щеке стекала тяжелая мужская слеза.

Федор лежал неподвижно, слепо глядя в потолок и не обращая ни на кого внимания. Его мрачный, пустой взгляд леденил душу всякого, кто подходил к кровати. Казалось, из этих двух черных бездонных пещер веет могильным холодом. «Этот человек не будет жить», — сказала как-то себе сестра-хозяйка, протирая влажной тряпочкой подоконник и с содроганием посматривая в сторону Федора.

Прошло несколько дней. Родные и близкие ежедневно посещали Федора, подолгу разговаривали с ним, приносили вкусные угощения, но никаких изменений не было. Он все так же слепо глядел в потолок, не обращая абсолютно никакого внимания на то, что происходило вокруг него. Федор ничего не ел, отчего стремительно худел и слабел. Глядя в пустоту, он засыпал, чтобы ничего не видеть.

— Юноша потерял смысл жизни, — заявил главврач его родителям. — Я очень сожалею, но если в ближайшее время он не выйдет из этого шокового состояния, то жить не будет.

— Может быть, он просто не слышит или не видит, а может, просто не может жевать? — сквозь слезную пелену пытался прояснить обстановку Арсений Иванович.

— Боюсь, что дело не в этом, он видит, это точно, да и слышит почти наверняка. Если он вздумает поесть, то и жевать у него получится. Больной, по-видимому, решил оставить этот мир. Нам, полноценным людям, порой просто невозможно представить, как невыносимо тяжело сознавать, что всю оставшуюся жизнь тебе придется провести в инвалидной коляске. Теперь ты никому не нужен, а для близких ты — обуза. Мечты, планы, стремления, будущее — все потеряло смысл. Образование, карьера, женитьба, тихая старость, многие радости будущего превратились в мираж. Это, должно быть, невыносимо, — доктор с сожалением посмотрел на мокрые лица родителей.

Екатерина Андреевна, как и раньше, не могла произнести ни слова. Горе убивало и ее. За несколько прошедших дней ее голова побелела, под глазами и у губ появились новые морщинки. Она постарела на несколько лет.

Арсений Иванович не терял надежды возвратить себе старшего сына и упорно не желал мириться с участью, которую ему пророчили доктора. Ведь он верил во Всемогущего Господа Бога, Который исцелял прокаженных, поднимал на ноги расслабленных и давал жизнь мертвым.

— Что мы можем сделать для нашего сына?

— Ему нужны любовь и внимание. Он должен поверить, что и в таком состоянии он кому-то действительно нужен, что жизнь на этом не кончается. Ему нужно общение.

— Но какое же может быть общение, если он ни на что не реагирует?

— Он слышит, видит и чувствует заботу, при всей его отрешенности все равно когда-нибудь придется обратить внимание на окружающий мир. Главное, чтобы в тот момент, когда это придет ему в голову, рядом оказалось любящее сердце.

— Хорошо, мы постараемся не оставлять его без внимания, — сдавленно проговорил отец и стал прощаться с доктором.

Последующие несколько дней Арсений Иванович провел в глубоком раздумье. Его жена захворала от пережитых потрясений и совсем слегла. К постоянным переживаниям о сыне на его плечи тяжким бременем легла забота о любимой жене. Отягощалась она и его общественными пасторскими обязанностями, которые кроме него никто понести не мог.

На воскресном богослужении, когда вся молодежь церкви была в сборе, он смиренно попросил помощи. Откликнулось более двадцати человек. Молодые люди разбились на группы и решили по очереди развлекать больного, устраивая для него сценки, общения, дискуссии, чтобы он чувствовал себя в центре событий, волей или неволей участвовал в жизни людей, ощущал их внимание и любовь.

Новое утро опять и опять, словно черная туча, вползает в мою жизнь. Сколько можно? Это яркое, радостное солнце сегодня вновь пришло, чтобы издеваться надо мной.

Зачем мне оно? Почему я не могу уснуть и не просыпаться? Во сне я, по крайней мере, могу шевелиться. Во сне я могу жить жизнью настоящего человека. Я не хочу жить в этом мире. В мире, где ты бессилен что-либо сделать, где миллионы людей, но никто не может тебя понять, где много душ, но никто не полюбит тебя. Родители? Что может быть хуже осознания того, что ты обуза для самых дорогих тебе людей? Что может быть хуже, чем чувствовать себя предметом бесконечной печали и несбывшихся надежд? Нет, уж лучше не жить совсем, чем жить впустую.

Федор устал думать. Ему был противен свет и невыносима тьма. Он не желал никого видеть, слышать, не хотел ни с кем разговаривать. Он ждал одного — смерти. Ему надоело, что всякий, кто входит к нему в палату, тут же лезет в душу. Федора удручали горестные излияния родственников у его кровати. Эти чопорные фразы деланным участливым тоном — «мои соболезнования», «какое горе», «мне так его жаль» в этой палате звучали, как «я давно говорила, что такая жизнь до добра не доведет» или «что посеет человек, то и пожнет».

Он мысленно уходил от людей и много думал об этом наедине. Но кому нужна эта голая правда? «Святые» приходили в его палату толпами, они приближались к кровати и подолгу стояли над ней с мрачными лицами. Так люди приходят к памятнику «воинам-освободителям», стоят, о чем-то думают, могут даже пустить слезу, но стоит им отойти от памятника, как они тут же забывают о нем и включаются в обычный ритм своей жизни. Это называется «минутное сострадание». Так соболезнует могильщик, пока закапывает умершего, а на поминальном обеде он уже забывает по какому поводу застолье.

Сегодня уже в третий раз приходила группа молодежи. Он не знал почти никого из них, поэтому это были совершенно чужие ему люди. Федор догадывался, что это отец попросил их навещать его, потому что он сам слишком занят в церкви, чтобы уделять достаточно внимания старшему сыну. Ему было обидно и противно от этого.

Эта группа молодых людей постоянно пыталась привлечь к себе его внимание. Что они только ни делали! И пели, и стихи рассказывали, и кривлялись так, что порой это было даже забавным. Но все это было как-то наигранно, неестественно, поэтому Федор решил не обращать на них внимания и проверить, надолго ли их хватит.

Через некоторое время он заметил, что «работает» не одна группа, а несколько, и что с каждым разом ряды их редеют. Как-то раз он услышал за дверью негодующий шепот:

— Ну, сколько можно?! Мы тут перед ним в лепешку расшибаемся, а он даже внимания на нас не обращает.

— Тише, он может услышать, — зашептал другой.

— Ну и что, что услышит? — уже тише возмущался первый. — Мы тоже люди, у нас свое личное время есть, мы к нему с любовью, а он презирает нас.

Когда в длинном коридоре стихли их голоса, Федор нервно ухмыльнулся, и по его щеке потекла невольная слеза.

День ото дня Федор становился все слабее и слабее. Он больше спал, чем бодрствовал, по-прежнему ничего не ел, ни на кого не обращал внимания.

Постепенно посещающих становилось все меньше. Мама уже давно не приходила. «Наверное, уже и позабыла обо мне», — думал он с горечью в сердце. Отец, несмотря на все сложности, ежедневно навещал сына и подолгу молча простаивал у его кровати.

Группы молодежи редели прямо на глазах. Очень скоро осталось человек шесть-семь, которые поочередно по двое или трое продолжали навещать его, стараясь чем-то занять больного. Иногда это делалось так, как будто Федора вовсе не было в палате. Временами он ловил себя на мысли, что прислушивается к их разговорам и мысленно в них участвует. Это всегда раздражало его, потому что мешало исполнению его замысла — умереть.

Наконец он обратил внимание на то, что одна девушка, в отличие от других, регулярно проведывает его. Группы меняются, но она приходит ежедневно. Одна особенность отличала ее от всех остальных — пассивность. Она не участвовала в общих дискуссиях, сценках и так далее. Чаще всего она стояла у окна и печально смотрела на него. Порой это было приятно, порой невыносимо. Иногда ему казалось, что он нуждается именно в таком молчаливом присутствии, иногда его раздражала эта бездейственность, тогда он закрывал глаза и делал вид, что засыпает. Это действие всегда имело один и тот же эффект на окружающих — они тихо удалялись, чтобы не мешать больному отдыхать.

Прошло две недели с тех пор, как на Федора обрушилось несчастье. Унылый пасмурный день уже подходил к концу. Сегодня Федора посетил только отец. Что бы это значило? Почему молодежь задерживается? Он постоянно ловил себя на этой мысли, что стало причиной его ужасного настроения. Он говорил себе, что не желает видеть никого на свете и мечтает, чтобы его оставили в покое. Но проходило немного времени, и он вновь прислушивался к шагам в коридоре. Шаги появлялись, приближались, но неизменно либо проходили мимо, либо терялись до того, как могли остановиться у дверей палаты.

Смеркалось. Сине-зеленые тучи уносились на восток и терялись в вечернем сумраке. Еще голые, совсем озябшие деревья принужденно махали ветвями им вслед. Их кроны раболепно сгибались под неистовыми порывами жестокого ветра. Казалось, сама зима решила вернуться в этот край.

Федор задумчиво смотрел в окно, прислушивался к монотонному завыванию ветра, и душа его все глубже погружалась в уныние. Вокруг все замерло, коридоры наполнились тишиной.

В больнице включили освещение, и в глаза ударил яркий свет. Несколько мгновений глаза привыкают, а потом вы видите, как светло бывает в помещении с белыми стерильными стенами от ламп дневного освещения. Но в этот раз все было иначе. Федору показалось, что в его палате светлее не стало. Из окна своими глубокими пустыми глазницами на него смотрела тьма. День, уже угасающий, но еще трепещущий, живой, был уничтожен включением лампы. Все, что жило за окном — деревья, птицы, тучи — погрузилось во тьму и перестало для него существовать. Даже ветер, который еще мгновение тому назад оживлял все за окном, озвучивая природу ранней весны и придавая ей движение, теперь как-то по-особенному одиноко завывал и бился в стекло.

«Вот так и с моей жизнью, — размышлял Федор — кто-то думает, что я еще жив, потому что сердце бьется, и глаза видят, но пусть этот кто-то включит в своей жизни лампу, и тогда он увидит, как мало жизни осталось в моем теле».

Вдруг откуда-то издалека послышались неуверенные шаги. Сердце Федора от неожиданности екнуло. Он прислушался. Шаги приблизились и замерли у двери. Он не мог ошибиться, кто-то стоял у входа и почему-то медлил.

«Тук-тук-тук...» — неуверенно постучал этот кто-то.

Федор чуть было не ответил «войдите», но, вовремя вспомнив, что он ни с кем не разговаривает, осекся.

Дверь медленно открылась, и на пороге появилась незнакомка. Это была та самая девушка, которая ежедневно приходила его проведать. Глядя на пол, она тихо вошла и медленно прикрыла за собой дверь. Затем она так же тихо подошла к кровати и села на небольшой стульчик, так ни разу и не взглянув на Федора. Он, в свою очередь, смотрел на нее изумленно, словно на призрак, и, может быть, хорошо, что в тот момент она не подняла свое пунцовое лицо. В этом случае ей пришлось бы оправдываться, придумывать что-то наспех, а от совершенного наспех невозможно требовать качества.

Несколько минут тишины — это как раз то, чего так часто не хватает смущенной девушке, чтобы прийти в себя. Она порылась в своем пакете и вынула из него маленькое яблочко.

— Я не спросила, можно ли вам кушать яблоки, — начала она тихо оправдываться, — но это яблоко из бабушкиного сада, экологически чистое...

Девушка замолчала на середине фразы и аккуратно положила гостинец на тумбочку рядом с Федором.

У него внутри что-то перевернулось, и ком подкатил к самому горлу. Почему это скромное проявление заботы так тронуло его, Федор не знал, поэтому, уже готовый расчувствоваться, он подавил в себе «избыток» сентиментальности. Его взгляд вновь охладел и стал непроницаем.

Но незнакомка даже не подозревала, какую бурю чувств вызвала в сердце юноши. К счастью, не заметила она и перемен в его лице, потому что ни разу еще не посмотрела в его сторону. О, Скромность! Сколько мира ты даешь сердцам своих хозяев, как величественно ты разрушаешь холодные стены гордости, как легко ввергаешь в стыд амбициозность и попираешь ханжество и снобизм! Тебе не посвящают стихов, о тебе не поют песен, не придумывают легенд, но ты, оставаясь в тени, — верный спутник любви, верности и искренности — всегда заявляешь о себе в самые неожиданные моменты жизни.

После небольшой паузы гостья, как будто о чем-то вспомнив, вновь заглянула в шелестящий пакет. В руках у нее оказалась какая-то книжечка. Она бережно положила ее себе на колени и накрыла сверху белыми руками.

— Я не знала, что бы сделать для вас приятного, и подумала, что, возможно, вам очень одиноко, поэтому необязательно учить стих или готовить сценку. Может быть, вам просто не с кем поговорить...— она замолчала, видимо, вспомнив, что он ни с кем не разговаривает, и подумала, что сказала лишнее.

Федору почему-то стало стыдно от этих слов. «И откуда ты только такая взялась?» — с некоторым раздражением подумал он и стал ждать, что будет дальше.

— В общем, я решила просто почитать вам, — уже более решительно продолжила она.

Девушка медленно раскрыла книгу, немного полистала и, отыскав, что хотела, бросила робкий взгляд на Федора. Ситуация настолько заинтриговала его, что он настроился и готов был выслушать все, что бы ни прочитало ему это прелестное создание. Посетительница встретила внимательный взгляд юноши, и ее щеки вновь порозовели. Чтобы скрыть смущение, она напустила на себя деловой вид и с неожиданной серьезностью в голосе начала читать:

«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было — Бог...»

Она читала и читала. Уже с третьей строчки она так увлеклась чтением, что, казалось, не замечала ничего вокруг. Вид лица ее преобразился. На нем появилась какая-то особенная печать вдохновения. В глазах загорелся огонь, в голосе появились интонации, в жестах — уверенность.

Федор был поражен. Восхищению его не было предела. Разве он никогда не читал этих строк? Читал. Разве он не слышал ничего подобного? Нет, не слышал.

Когда он был еще совсем маленьким, эти строки читала ему мама. Когда он подрос, то читал их перед обедом за общим семейным столом. Однако он никогда не читал этого для того, чтобы пережить, и никогда не слушал, чтобы услышать. Оживленные нежным, бархатистым голосом, древние образы возникали в его воображении и жили своей самобытной жизнью: Иоанн, живущий в пустыне, выходит проповедовать при Иордане; рыбаки с Галилейского моря; бедные, богатые, мытари, фарисеи — «праведники»; больные, покалеченные, одержимые... И всюду — ИИСУС. Он появляется в каждой сцене, и Его Имя произносится как-то по-особенному значительно.

Два часа пронеслись как один миг. Девушка перестала читать так же неожиданно, как и начала. Вдруг она посмотрела на часы и удивленно вскрикнула.

— Ой, что же я так долго? Наверное, я слишком утомила вас сегодня? — спросила она и, не ожидая ответа, засуетилась. — Мне надо быть дома не позднее девяти, иначе мои родители будут очень волноваться, — пробормотала она, спешно засовывая книгу в пакет.

Прежде чем скрыться за дверью, она еще раз взглянула на Федора и, встретив его печальную улыбку, блеснула ему в ответ своими безупречно белыми зубами.

В палате вновь воцарилась тишина. Но это была особенная, какая-то благоговейная тишина. Это тишина сердца, которая просыпается, когда вы счастливы. Вы смотрите на первую распускающуюся почку, и эта тишина умиляет вас. Вы слышите нежную песнь соловья, и в тишине своего сердца почему-то плачете. Вы смотрите в ночное небо, а первые пушистые снежинки рождаются в глубокой темноте, опускаются на ваше разгоряченное лицо, и вы понимаете смысл слова «умиротворение».

Федор лежал и мечтательным взором глядел в потолок. О чем он думал? Он не знал этого. В жизни всякого человека бывают времена, когда его голова отдыхает, но сердце продолжает жить своей жизнью, и тогда рождаются стихи, песни, картины...

Его разбудил резкий стук падающей швабры. Он открыл глаза. За окном стоял новый день — яркий и солнечный. Он не помнил, когда заснул, и поэтому не мог определить, сколько времени проспал. На часах уже было начало десятого. Санитарка, которая ежедневно делала влажную уборку в его палате, яростно драила подоконник и мурлыкала себе под нос какую-то замысловатую мелодию.

Он стал вспоминать события вчерашнего вечера, но они так странно переплетались со снами, что Федор было подумал, уж не сон ли это был. Но вот его взгляд остановился на тумбочке, где с вечера осталось лежать яблоко. Сердце его вздрогнуло, когда он подумал, что она придет сегодня его проведать, (в этом он не сомневался), увидит, что он не притронулся к угощению, и это может обидеть ее. Но как же он его съест, если все знают, что он отказывается от еды? Что об этом подумают люди? А может быть, попросить, чтобы яблоко положили в тумбочку? Однако ведь все знают, что он ни с кем не разговаривает. Но она придет, и как он посмотрит ей в глаза? И, в конце концов, не глупо ли быть до такой степени принципиальным, ведь умирать ему почему-то совсем не хочется, во всяком случае, сегодня. Итак, я могу попросить эту санитарку спрятать яблоко в тумбочку. Всего несколько слов, которые не имеют никакого значения.

Федор набрал в грудь воздуха, чтобы заговорить с женщиной... «Стоп! — сказал он сам себе. — А если она принесет с собой еще что-нибудь, как делали многие другие, захочет положить все это в тумбочку и увидит там свое яблоко? Нет, в тумбочку нельзя. Тогда, может быть, выкинуть его? Но это уже кощунство. К тому же она может просто открыто спросить об этом, и тогда он сгорит от стыда. Неужели ему придется съесть это яблоко? Но, в конце-то концов, если уж я начну говорить, то есть ли смысл отказываться от пищи? »

Решение пришло само собой. Он даже не спросил себя, почему так важно съесть именно это яблоко. В его тумбочке лежало много гораздо более вкусных продуктов, но он даже и не подумал о них. Многие уговаривали его поесть хоть немного, но он игнорировал их просьбы. Юноша не спросил себя, куда девалась вся его принципиальность, и почему сегодня ему уже не хочется умирать. Он не сделал этого, потому что все эти вопросы были второстепенны, а главным был вопрос времени. Что же будет, если он не успеет съесть это яблоко до ее появления? Медлить было нельзя, надо было действовать.

Как раз в это время уборка в его палате закончилась, и санитарка с ведром и шваброй направилась к выходу.

— Извините, — начал было Федор хриплым, едва слышным голосом.

Санитарка замерла, словно настигнутая пулей, и прислушалась. Видимо, подумав, что ей послышалось, уверенно двинулась дальше.

— Сестричка! — вновь собравшись с силами, уже громче воскликнул Федор.

Та вздрогнула и выпустила из рук ведро с водой. Оно глухо стукнуло о пол, покачнулось, но устояло. Вода плеснула на ноги перепуганной женщине. В течение более чем двух недель она исправно делала в этой палате уборку, но ни разу не слышала от больного ни единого звука. Она не воспринимала его как живого человека. Поэтому, когда больной решился заговорить с ней, это прозвучало, как гром среди ясного неба. Если бы ночью с ней заговорила ее собственная тень, она напугалась бы не меньше.

Женщина медленно повернулась к говорящему и вопросительно посмотрела на него, как бы спрашивая, не померещилось ли ей. Он же, в свою очередь, взглядом указал ей на лежащее рядом яблоко и произнес:

— Я хочу это яблоко.

Последовала долгая пауза, после которой санитарка опрометью кинулась из палаты и загрохотала каблуками по длинному коридору.

Федор хмыкнул. «Странная какая-то», — подумал он и стал ожидать дальнейшего развития событий.

Через минуту на пороге появился врач.

— Вы действительно сказали, что хотите есть? — спросил он Федора с большой долей сомнения в голосе.

— Нет, — резко ответил тот, — я хотел съесть только это яблоко.

Доктор удивленно уставился на больного. Какое-то время они смотрели друг на друга: доктор — недоуменно, а Федор — выжидающе. Тем временем в палату вошла медсестра и заглянула через плечо доктора.

— Ну что же, — словно очнулся врач, — покормите больного, сестра.

Он повернулся и вышел из палаты.

— Да, если больной захочет еще что-нибудь, сообщите мне, пожалуйста, — бросил он медсестре, закрывая за собой дверь.

Затем последовало долгое, утомительное кормление. Больной чувствовал себя чрезвычайно неловко, отчего все время раздражался и бранился. Женщина кормила его профессионально, сохраняя спокойствие и стойко перенося все грубости.

Когда Федор закончил еду, он снова остался один. «И как только таких неуклюжих берут на работу?» — думал он, негодуя. Что-то внутри у него еще кипело, но в целом он был даже рад своему решению. За последнее время он уже успел забыть, как вкусны бывают фрукты, и по этому поводу в его голову стали лезть разные мысли. Подумалось, что у него в тумбочке почти наверняка лежит что-то невероятно вкусное... Но об этом потом, — приказал он себе. Было бы стыдно показать людям, что с одним яблоком ты съел сразу все свои принципы.

Настроение у него становилось все лучше и лучше. Юноша думал о том, что теперь ему не стыдно будет посмотреть в глаза своей гостье... И с этими приятными мыслями он задремал.

Проснулся больной оттого, что кто-то взял его расслабленную руку. Он приоткрыл глаза и тут же закрыл их. У его кровати стоял отец. Он держал его руку и горячо молился. Федору почему-то было стыдно и неуютно радом с молящимся отцом, поэтому он решил пока не открывать глаз, пусть думает, что сын спит. Тем более врач, без сомнения, уже сообщил ему, что больной заговорил, и было бы стыдно в сложившихся обстоятельствах молчать в ответ отцу. Он хотел бы заснуть, но незримое присутствие кого-то рядом не давало ему сделать это. Федор слышал, как отец шептал слова молитвы, как он вздыхал. Юноша чувствовал, как слезы старика падают на его руку и обжигают омертвевшее тело.

Арсений Иванович простоял возле сына довольно долго, около часа. Федору уже надоело притворяться спящим, и он начинал серьезно подумывать о возможном «пробуждении», когда почувствовал, что его рука ложится на прежнее место. Потом он услышал тихие удаляющиеся шаги. Негромко стукнула дверь. Федор открыл глаза — в комнате не было ни души.

Отец ушел, но оставил после себя печаль. Юноша вновь ощутил одиночество и беспомощность.

Теперь у него было много свободного времени, но его возможности были весьма ограничены. Он понимал, что не может уже развлекать себя теми вещами, которые раньше доставляли ему немало удовольствия. Теперь он занимал себя размышлениями. Это занятие, само по себе было для него ново, и он с упоением предавался ему хотя бы для того, чтобы скоротать медленно текущие часы.

Нельзя сказать, что раньше его голова не соображала. Нет, думал он довольно часто: когда играл в карты, когда пытался заработать больше денег, когда хотел солгать, оправдаться, утаить или исчезнуть. Но размышлять — это нечто другое. Он начал предаваться размышлениям только тогда, когда «судьба» приковала его к постели. Только когда он оказался в этом карцере «провидения», он вынужден был признать, что вся его жизнь за стенами больничной палаты была суетой — гонкой за призраками. В пылу азарта или в погоне за сиюминутными удовольствиями он не в состоянии был подумать, куда он торопится, что значит для него этот жизненный миг. Его времени хватало лишь на то, чтобы обдумать окружающую его обстановку: если он пойдет туда, то проиграет, если сюда — выиграет. «Что меня ждет за этим поворотом?» — задавал он себе вопрос, находил ответ, альтернативы, предположения. Таким образом он рассчитывал всю свою жизнь: где он будет учиться, кем станет после учебы, как ему продвигаться по служебной лестнице, на что пустить накопления и так далее до самой пенсии. Бесконечная череда планов, предположений, надежд, иллюзий. Но последнее понимает только тот, кто начинает мыслить. Тот, у кого в наш технологический век хватает времени посмотреть на себя со стороны и спросить: «Кто ты? И куда идешь?» Однажды один мудрый человек поведал миру занимательную историю. Встретил как-то раз он копающего яму негра и спросил его:

— Что ты тут делаешь?

— Копаю яму, господин, — ответил тот.

— А зачем же ты копаешь ее?

— Чтобы получить немного денег за свой труд,

господин.

— А для чего тебе деньги?

— Чтобы купить немного еды, господин.

— А к чему тебе еда?

— Чтобы жить, господин.

— А зачем тебе жить?

— Чтобы копать яму, господин.

Этот мудрый человек понимал разницу между «думать» и «мыслить». Стал понимать эту разницу и Федор. После произошедшего он понял, что его жизнь не стоит того, чтобы ее продолжать. Он потерял свое будущее, он больше не видел впереди миража, к которому так стремился всю жизнь, в котором надеялся отдохнуть, утолить жажду и голод. Жестокая реальность внезапно встала перед ним, пугающая и безнадежная. Сначала она выбила у него почву из-под ног, а затем заставила мыслить. Часами он размышлял над прожитым, искал во всем этом смысл, спорил, доказывал, убеждал себя, и сам же разбивал свои аргументы. За этим занятием и застала его долгожданная гостья. Он так увлекся своими мыслями, что не заметил осторожных шагов за дверью, а знакомое ему «тук-тук-тук» было столь неожиданно, что он вздрогнул.

Дверь отворилась, и в палату осторожно вошла девушка. Все было как накануне: она подошла к кровати и села на стульчик. Но что-то сегодня было все же по-другому. Сегодня она была желанной посетительницей.

Федор поймал ее взгляд и улыбнулся блаженной улыбкой. Краска тут же залила все ее лицо. Она посмотрела немного в пол, но вскоре подавила смущение и взглянула на него серьезным и вместе с тем слегка наивным взглядом.

— Как вы сегодня себя чувствуете? — почти как врач спросила она.

Федор опять расплылся в радушной улыбке и хотел было ответить ей, но она, зная, что ответа ждать не стоит, не дала ему на это шанса.

— Это прекрасно! — искренне заметила она. — Я знала, что вам непременно станет лучше, ведь столько людей молится за вас.

Он нахмурился. Но она смотрела на него сегодня уже смелее и не могла не заметить перемены в его лице.

— Я понимаю, почему вам не нравится эта идея, вы ведь неверующий.

Он в ответ только удивленно заморгал.

— Да-да, не удивляйтесь моим словам, — сейчас она чем-то напоминала школьного учителя, — я, конечно, знаю, что вы выросли в семье верующих родителей, но у Бога не бывает внуков.

Его рот растянулся в ироничной улыбке. Она заметила и это.

— Напрасно вы смеетесь, — заметила девушка и надула свои алые губки. Вдруг в глазах ее блеснул озорной огонек.

— Будь вы поумнее, то сами бы учили меня веровать в Бога.

Теперь настала очередь обижаться Федору. Он отвел печальный взгляд в сторону, чтобы не смотреть в эти глубокие, как озера, глаза. Она почувствовала, что переборщила.

— Простите меня, я вовсе не хотела вас обидеть, я часто говорю всякие глупости, поэтому стараюсь больше молчать, — в ее голосе было столько раскаяния, сколько не было во всей жизни Федора. Это обстоятельство так тронуло юношу, что он чуть было не расплакался.

— Я еще совсем недавно в Господе, — тихо продолжала девушка, — поэтому не всегда делаю то, что хотела бы.

Федор отвернулся на случай, если непрошеная слеза предательски выкатится из глаз. Девушка, видимо, неверно истолковала этот жест и продолжила свои извинения.

— Я, правда, стараюсь, и скоро стану лучше. Господь каждый день изменяет меня, и это замечают все. Знаете, какая я была раньше? — она вздохнула.— Это хорошо, что вы не знаете.

Внезапно он повернулся к ней. Увидев в его глазах огонь, непонятной, испепеляющей силы чувство, она в страхе отпрянула. Федор смутился. Ее реакция обезоружила его. Он хмуро уставился в пол и произнес:

— Как вас звать?

— Таня, — словно во сне прошептала она.

— Вы удивлены, что я могу говорить?

— Да, — кивнула она головой.

— Мне приятно, что и я смог сделать вам приятный сюрприз.

— Почему же вы вчера со мной не говорили?

— Потому что вчера я еще не мог с вами разговаривать, — ответил он явно недовольный тем, что она задает такие вопросы.

— Но сегодня вы уже можете говорить?

— Да, — мрачно ответил он и нахмурился.

— Ну что ж, это сделает нашу встречу интересней,— удовлетворенно заключила она и стала рыться в своем пакете. На свет появилась уже знакомая Федору книжка, банан и литровая банка варенья.

—- Вот, — важно указала она на банку, — бабушка вам передала. Это клубника с ее участка.

— А банан тоже оттуда? — попытался сострить Федор.

— Нет, банан я купила по дороге, — не замечая подвоха, просто ответила Таня. — Я не поехала на автобусе и сэкономила вам на банан.

От этих слов Федор покраснел до ушей. Ему уже давно не было так стыдно.

Девушка опять истолковала это по-своему.

— Почему вы меня так смущаетесь? У меня уже такое чувство, что мы с вами давно знакомы, а вы все еще стесняетесь.

— Вы, кажется, хотели почитать мне Библию? — решил переменить он тему разговора.

Она, довольная таким вниманием к Слову Божьему, с готовностью открыла Евангелие на той странице, где они закончили читать вчера, и, сделав небольшую паузу, приступила к чтению.

Сегодня Федор не только слушал. Сегодня он восхищался чтицей. Он любовался ее длинными ресницами, которые трогательно вздрагивали над белой бумагой страниц; ее бледно-розовые губы выразительно проговаривали каждое слово, а тонкие темные брови то удивленно поднимались, то хмурились в зависимости от того, что происходило на страницах Библии. Он ловил себя на мысли, что любуется ею, и краснел, как мальчишка. Федор заставлял себя смотреть в потолок, чтобы она случайно не заметила его взгляда. Да, он боялся напугать ее, боялся, что она не придет больше. Но как только он отвлекался на какую-то интересную деталь, то сразу же забывал про самоконтроль и вновь следил за ее изящной рукой, переворачивающей страничку, за ее глазами или губами. Сегодня ему не хватало сосредоточенности, чтобы следовать тому, что читала ему Таня. Он то и дело отвлекался на что-то, о чем-то начинал мечтать, а когда возвращался в реальность, с трудом собирался с мыслями, чтобы через несколько мгновений опять потерять связь с происходящим.

Когда Таня ушла, она оставила частичку себя на тумбочке.- Это была ее Библия. Никто теперь не сможет сказать точно, было ли это сделано случайно или намеренно. В сущности, это не столь важно, ведь наше будущее более подвержено влиянию факта, нежели мотива. Возможно, это происходит потому, что все истинные мотивы и причины знает только Бог, а нам, людям, остаются лишь факты, и это печально, потому что первое всегда интересней и красочней второго.

Утро следующего дня было каторгой для дежурной медсестры. Первое, что спозаранку потребовал Федор, — завтрак. Он съел банан, отведал варенья, нашел все это превосходным и решил не ограничиваться только фруктами. Сестре пришлось греть куриный бульон, а потом в течение сорока минут кормить больного и переодевать его, потому что он, конечно же, весь испачкался жирным бульоном, так как отвык уже от кормления с ложечки.

Наивная женщина полагала, что едой все и закончится, но это было только началом. Федор решил восстановить в памяти то, что вчера читала ему Таня. Для этого потребовалось усадить его поудобнее, положить перед ним книгу, а потом через каждые пять минут спешить на его крик, чтобы перевернуть очередную страничку. В конце концов, сестре так надоело бегать из коридора в палату, что она решила сама почитать ему.

Федор слушал и удивлялся, насколько увлекательным может быть чтение этой странной книги. Никогда раньше он не находил ее интересной, хотя не раз был вынужден читать ее дома. Но сейчас она вызывала в нем странные чувства: то восхищение, то умиление, то сострадание, а то и вину. Он вдруг увидел в персонажах не сказочных героев, а настоящих людей с их переживаниями, горестями, ошибками... Только теперь ему становилось понятным, кто такой Христос, и почему так много людей стремится быть ближе к Нему. Он и раньше встречал фанатичных христиан и презирал их за то, что они могли, не задумываясь, отдать свою жизнь за одно только слово — «Иисус». Но теперь он стал понимать их и даже завидовал им. Если бы он повстречал на земле такого Человека, то тоже пошел бы за Ним, чтобы научиться быть настоящим христианином.

Если бы он был к Нему так близко, как двенадцать апостолов, то, безусловно, был бы предан Ему до смерти.

Встречал он раньше и таких, которые, будучи абсолютными безбожниками на деле, на словах были христианами. Он презирал таких. Что может быть низменнее, чем быть грешником и прикрываться Святым Именем? Но теперь Федор жалел их. Как они несчастны в своем безнадежном положении! Не зная нужды, они, конечно же, не станут искать ее удовлетворения.

Но была еще одна категория людей, к которой Федор причислял и себя. Эти люди пользовались особенным его уважением. Это были «умеренные идеалисты», как он их называл. Эта размытая масса людей — коммунистов, атеистов, плюралистов и так далее — придерживается определенной идеологии, но делает это разумно, так, чтобы верования их не мешали «нормальной» жизни. Федор тоже считал себя атеистом, но никогда не спорил с людьми о существовании Бога. Среди его друзей было несколько христиан, которые тоже никогда не спорили с ним об этом и принадлежали к тем самым «умеренным» или «думающим». Были среди его друзей и плюралисты, одобряющие все и в равной степени все критикующие, поэтому весьма удобные люди, ибо никто так не соглашается с тобой, как друг-плюралист, и никакой фанатик не чувствует себя уютно в присутствии твоего друга-плюралиста. Но теперь он не мог признать себя атеистом, более того, ему казалось, что и «умеренным» он назвать себя уже не может. Ему было мерзко от того, что он говорил, как мыслил и над чем смеялся.

Был ли он христианином? Он точно не знал. Но он знал, что ему нужно родиться от воды и Духа. Так сказал ему Иисус, когда Таня читала Евангелие. А потом он увидел много примеров, как люди крестились и становились христианами. Но он не мог принять крещение, и это обстоятельство погружало его в уныние.

Этим вечером они встретились, как давние друзья. Он поделился с ней, как провел день, и заметил, как обрадовалась она его интересу к Слову Божьему. Они поговорили о том о сем и приступили к чтению. Сегодня они читали Послание к римлянам. Когда дочитали до шестой главы, Федор не выдержал и прервал чтение.

— Таня, как ты думаешь, смогу ли я когда-нибудь принять крещение?

От неожиданности она даже не знала, что ответить. Палата погрузилась в тишину.

— Знаешь, — неуверенно начала девушка, — я думаю, ты сможешь креститься, но, насколько мне известно, истинное крещение доступно только верующему.

— Что значит «верующему»?

— Тому, кто покаялся.

— Что значит «покаяться»?

Она опять задумалась.

— Это трудно объяснить. Это когда ты не знал, что Христос живой, и не желал слушать Его слов. Но когда узнаешь об этом, то становится стыдно, и ты больше не хочешь быть от Него далеко, хочешь слушаться Его.

Федор внимал каждому ее слову, стараясь не пропустить что-нибудь важное для себя.

— Я не знаю, как правильно сказать, это — чувство или состояние... Это не просто слова первой молитвы, которые ты выучил и произнес перед людьми. Это состояние души, когда уже не можешь не верить, когда Бог для тебя, как воздух.

— Откуда мы можем знать, что Христос жив?

— Откуда ты знаешь, что жив твой отец? — дерзко ответила девушка.

Федор закрыл глаза. Он вспомнил горячие слезы отца на своей руке, и сердце его как будто сдавило тисками.

— И ты веришь, что Христос сейчас жив и где-то ходит по Земле? — изумленно спросил он.

— Да, — уверенно ответила девушка, — но он не где-то, Он здесь, Он в моем сердце.

«Да, — подумал Федор, — я вижу это».

Эта ночь, ночь с субботы на воскресенье, была самой беспокойной ночью за все время его пребывания в больнице. Он думал, думал, думал... Он засыпал на несколько минут и просыпался вновь. Его мучили воспоминания, а поступки заявляли о себе и разбивали надежды. Федор спорил сам с собой, доказывая, что и для него еще возможно прощение, и тут же воспоминания убеждали юношу в обратном. Он вспоминал, как в детстве его учили молиться, он пытался подражать родителям, но получалось то слишком наивно, то очень сухо. Комок подступил к горлу, и Федор заплакал. Потом он просто лежал и бессмысленно смотрел в потолок. И только под утро ему удалось заснуть спокойным сном. Но когда Федор проснулся, то понял: он покаялся. Он чувствовал то, о чем накануне рассказывала ему Таня. Это было счастье. Много раз в доме своих родителей он слышал разговоры об этом, но никогда и представить себе не мог, насколько прекрасно это чувство.

Он теперь любил все: солнце и тучи, птиц за окном, паука в углу комнаты и санитарку с хмурым лицом, которая яростно натирала подоконник.

К обеду появились родители. После стольких дней пришла мама. Все долго плакали и обнимались. Слов не было. Это было время не для общения, а для посещения. Мама была еще слишком слаба, и отцу пришлось вскоре отвезти ее домой.

Пожаловала и молодежь. В этот раз парни и девушки решили устроить маленькое собрание с пением, стихами и длинной проповедью от руководителя «о терпении». Все это время Федор пролежал, молча улыбаясь, временами погружаясь в свои мысли о Боге или о предстоящей встрече с Таней. Иногда высокопарное словечко проповедника казалось ему менее содержательным, чем искренняя улыбка малообразованной девушки. Иногда рассуждения о терпении из уст крепкого и здорового молодого человека в этой палате звучали почти кощунственно, но Федор мог только удивляться своему необычному благодушию. Но когда молодежь ушла и оставила его одного, спустя некоторое время он начал терять терпение. Напряженно прислушиваясь к шагам в коридоре, Федор постепенно стал думать только о Татьяне. Время шло, но никто не стучал в дверь, и с каждой убегающей минутой утекало и его благодушие. Печаль снова стала запускать свои холодные пальцы в его душу. Лицо больного с каждой минутой становилось все более хмурым.

Ночь пришла, как непрошеная гостья. В коридоре смолкли голоса, за дверью не слышно было шагов... Федор не собирался спать. Ему нужно было дождаться девушку. Его разум понимал, что сегодня уже поздно, она придет завтра, но сердце отказывалось признавать это, и юноша тешил себя надеждой и отчаянно прислушивался, не идет ли кто по коридору.

Но и на следующий день никто не пришел. Напрасно он до боли в голове прислушивался к каждому шороху за дверью и вздрагивал всякий раз, когда входила или выходила медсестра. Федор отказался есть, не мог спать. Он лежал, глядя в потолок, и лелеял в душе надежду на встречу.

Следующий день он провел, как в бреду. Его посещали страшные мысли: «Ей не нужен был я, ей нужно было только мое покаяние. А я — идиот! Как я мог купиться на такое? Конечно, она молода, красива, зачем ей такой, как я? Она заботилась о моей душе! Сколько еще на свете таких людей, которые, заботясь о душах ближних, разрывают потом эти души на части и бросают на попрание судьбе?»

Приходил отец и был очень напуган такой переменой в сыне. Казалось, что больному стало хуже, чем было вначале. Федор лежал и тупо смотрел в белый потолок. Он не обращал ни на кого внимания. Ничто не могло вывести его из такого состояния: ни уговоры, ни слезы, ни обещания. Врач только разводил руками.

— Всякое бывает, — оправдывался он. — Сегодня нам может казаться, что больной пошел на поправку, а завтра какое-то осложнение — и все надежды прахом.

Отец уехал домой расстроенный, но дома вынужден был улыбаться и говорить, что дело идет на поправку. Он не хотел поразить свою жену ужасной новостью, к тому же все равно надеялся на лучшее.

К вечеру в палату Федора кто-то постучал, затем дверь приоткрылась, и в нее юркнул рыжеволосый подросток лет тринадцати. Он быстро подбежал к кровати больного и сунул ему в руку клочок бумаги.

— Это от Таньки, — прошептал он Федору в самое ухо и шмыгнул за дверь.

Эти слова громом ударили в голову юноши. Он был так потрясен этой неожиданностью, что до боли сжал в руке заветный клочок бумаги. Прежде чем Федор понял, что произошло, он уже трясущимися пальцами разворачивал записку. Ровным красивым почерком было написано:

«Мир тебе, мой дорогой друг!

Я пишу это письмо в воскресенье, но не знаю, когда ты его получишь, потому что нет человека, который мог бы передать его тебе.

Я заболела, и меня положили в больницу. Говорят, что у меня пневмония. Но это не страшно, поэтому тебе не стоит переживать за меня. Через пару недель меня выпишут, и я снова приду навестить тебя. Не скучай!

Пусть Бог благословит тебя!

Р.S: Пусть моя Библия пока побудет у тебя. Только, пожалуйста, не отдавай ее никому, она мне очень дорога. Таня».

Он уронил письмо на живот и уставился на свои руки. Они двигались очень даже неплохо. Он сжал пальцы в кулаки, разжал их, и слезы радости побежали по его щекам. Федор поднимал и опускал руки, брал и снова клал на тумбочку Библию. Никогда в жизни эти простые движения не доставляли ему столько счастья.

А еще он думал о своем друге, который, как и он, сейчас лежит в больнице, но непременно выздоравливает, и они скоро увидятся.

— Арсений Иванович, — как-то особенно официально начал доктор, — я должен вас обрадовать, к вашему сыну частично вернулись двигательные способности. Вероятнее всего, что вскоре его руки будут функционировать, как и до трагедии. Да, надо признать, что в моей практике подобного случая еще не было. Такое мог сделать только ваш Бог. И если это так, то вам надо еще усерднее молиться. Пока, к сожалению, он не может передвигаться, но ведь всего несколько дней назад он не мог двигать и руками.

Арсений Иванович стоял бледный, но чувство радости и благодарности Богу переполняло его сердце. Слова доктора были словно музыка для его ушей. Он думал о том, как обрадуется Екатерина Андреевна.

Два года спустя в небольшой сельской евангельской церкви были гости из города. Молодой человек в инвалидной коляске рассказывал свое свидетельство. Его история была потрясающа, и поэтому все, от мала до велика, слушали его, затаив дыхание. Он поведал людям все, о чем уже знает мой дорогой читатель, и завершил свою речь такими словами: «Когда-то я имел глупость заявить, что церковь — это место для стариков и инвалидов. Бог настолько любил меня, что принял мои условия и сделал инвалидом. Если бы не Его своевременное вмешательство, я бы уже давно сгнил в этой помойной яме, именуемой миром. Но Он дал мне все для счастья: прекрасную жену, добрых друзей и замечательное служение. И сегодня я призываю вас: придите к Господу своими ногами, поднимите к небу здоровые руки, прочитайте Библию видящими глазами.

Да благословит всех вас Господь. Аминь».

Молодая симпатичная женщина в белой косынке аккуратно свезла его со сцены. Зал утопал в тишине. Люди провожали Федора задумчивыми взглядами, размышляя о своих отношениях с БОГОМ.