Цепи алых песков (СИ)

Небом гонимый в тень, нечисти слов миг

Его новое тело прекрасно во всём, от цвета глаз, так и кричащем о пустынном прошлом, до фигуры, идеально выточенной бесконечными тренировками. И пусть одноручное лезвие не так привычно лежит в руке, как собственный тяжёлый меч, символизирующий его силу и власть, но в то же время обещающий защиту всем верным, обещающий дарить погибель лишь тем кто этого заслуживает и никогда не пачкаться в крови невинных, оно тоже вполне себе адекватное оружие.

Короткий взгляд в зеркало — уголки губ быстро приподнимаются, бледным светом режет глаз отблеск акаши — сердце богини, что пала, пытаясь защитить людей от прошлого него, того, кто видя в произошедшем свою вину добровольно положил на алтарь небесам свою жизнь, желая порождённое им же безумие прекратить.

Его жажда запретных знаний однажды породила элеазар, болезнь что в своё время сгубила многих, и продолжает обрывать чужие жизни сейчас. Гордыня ли тому была причиной, или что-то ещё, он не помнит. Зато сейчас лишь криво усмехается, зачёсывая серебристые пряди назад. Ловкие движения пальцев вытаскивают терминал из уха, и он тихо смеётся. Разве богиня мудрости, умирая, могла себе представить то, как будут использовать сердце её наследницы? Он качает головой, опуская взгляд в воду.

Он сам стал членом академии — людей, что причастны к медленной и болезненной казни нового божества. И не зародись он в этом теле, не думал бы о том, что именно делают люди. Не стал бы размышлять о смысле жизни божества, которое противно людям, которое людям не нужно, в котором не нуждаются, ведь… В какой-то степени, он сам прикладывает руку к тому, чтобы Нахида поскорее исчезла и сама сила, которая ей подвластна исчезла бы прочь с лица тейвата, и плевать, что тогда всё полетит в самые глубокие бездны, плевать, что обрушится гнев небес и сотрёт в пыль уже один из своих престолов.

Люди сумеру заслужили каждую пытку, что заставит их испытать небесный порядок и с губ слетает смешок, когда глаз цепляется за лежащий на его же одежде глаз бога. Глупое божество решило одарить своей силой одного из тех, кто вырвет ей глаза, и, тихо смеясь, разжевать заставит, наигранно и ласково шепча о том, что глаза больше не смогут солгать ей, ведь теперь у неё их нет.

И ни капли жалости не возникает, покуда мысли эти роем в голове учёного носятся. Он знает: история имеет свойство повторяться, вот только… Что именно он должен сделать, чтобы у богини вновь появилась необходимость идти на подобные жертвы? А может быть… Он теперь и не при делах?

Какая разница, если ему уже совершенно не хочется принимать в этом участия вновь. У него теперь есть лишь человеческое тело и знания, которые необходимо от смерти уберечь, и вроде бы, он в состоянии сделать это, нужно лишь сердце своё в песках отыскать, то самое, сожранное проклятием, но наверняка всё ещё горящее бледным пламенем где-то в глубине погребённых под толстыми слоями песка катакомб.

И кажется, что ничего не мешает в пустыню отправиться, зажмурить глаза и на зов собственного сердца пойти, совершенно точно зная, что никто не осмелится забраться настолько глубоко, никто не подумает присвоить себе то, что им не под силу понять. И всё же, досадное «но» существует.

Он теперь человек, учёный, подающий большие надежды, собирающийся выдвинуться на пост мудреца. Он человек, которому ныне не покоряются пески, человек, что скован правилами академии, за которым могут следить достаточно внимательно, и его внезапный поход в пески, если вдруг собственное сердце отыскать не получится, будет иметь слишком серьёзные последствия. И пусть где-то в объятиях бури, под стрекот скорпионов и одинокие песни пустынников сияют собственные надежды, шум порта заставляет отложить это прекрасное дело на некоторое время, тем более… Капсула с его собственными воспоминаниями всё ещё не поддаётся, проклятое человеческое естество, что нуждается во сне и отдыхе, и казалось бы, понять это стоило едва переродившись, но… что такое два десятка с хвостиком лет для бога, чьё существование почти вечно?

Ветер треплет плащ, осторожный зов отвлекает о мыслей. Что-то маленькое с разбегу врезается в ногу, заставив скривиться и всё-таки посмотреть под ноги.

Дитя одетое в алые одеяния застенчиво просит прощения, чуть опускаются острые ушки, прямо как у божества и ему хочется засмеяться, вот только голос чужой, мягко просящий у него прощения заставляет отвлечься от яркого всполоха, цепляясь глазами за синеву чужих волос, напряжённо посмотреть за тем, как ребёнка поднимут на руки, а после незнакомец мягко улыбнётся, блеснув единственным глазом со звёздочкой. Незнакомец Кэйей представится, спрашивая у него про одну очень ушлую торговку.

Он опешит, внимательно разглядывая стоящего перед ним человека, карамельный оттенок кожи приведёт к мыслям о том, что это один из пустынников, просто находится при исполнении, или не при делах, но странное одеяние, и оформление артефакта оставят его в сомнениях. Обрамление в виде крыльев заставит вспомнить о новорождённом боге ветров, которого он никогда не помнил в обыкновенном, приятном людским глазам, обличии.

Сам незнакомец — одно сплошное противоречие, и ему бы изначально расспросить о том, кто это и зачем ему понадобилась торговка, что ходит по очень тонкому лезвию, да только взор чужой мигом леденеет, стоит его отвести от ребёнка. Равнодушно блестит в глазу звёздочка, ожидая чужого ответа, и говорить больше решительно нечего. Ребенок довольно урчит у него на руках, любопытно озираясь по сторонам, и словно не чувствует опасности от человека, на чьих руках она находится.

— Где можно найти госпожу Дори? — ещё раз спросит он, прикрыв глаза и словно готовясь к тому, что адекватного ответа он не получит, чуть перехватывает ребёнка, готовясь искать кого-то другого, но…

Аль-Хайтам протягивает человеку лист, коротко объясняя как проникнуть к этому человеку, шутливо предупреждая о море. Чужой смех отдаёт чем-то надломленным и безумным, а потом ему отвечают что деньги не проблема, и оставляют его в одиночестве вновь.

Последний раз зацепившись взглядом за звёздочку, он понимает, что попал. Замечает тонкие тёмно-синие венки на скрытой части лица и что-то внутри ликует, довольным зверёнышем вьётся под рёбрами, заставляя того поискать тех, кто сможет ему рассказать об этом незнакомце, что явно не вчера под проклятие бездны попал и, судя по его состоянию, совершенно точно уживается с ним.

Тяга к запретному вновь раздирает внутренности, и словно забьётся позабытое в песках сердце. И кажется, что бездна чужая идеальным проводником станет, приведёт к такому же порочному созданию, а после… А после он станет богом вновь и тогда богине будет ради чего препарировать своё сердце, лишая его тепла не заслуживающих этого людей, и тогда он накличет новую беду на мир, которая совершенно точно уничтожит божество мудрости, а потом… А потом в руинах и пепле закружатся все и каждый, превращаясь в песок под которым погребено всё, что было ему дорого.

Навести справки оказалось делом нехитрым: если ты учёный, то за некоторые, не смертельно большие, деньги можно запросто узнать всё, ну или почти всё, что нужно в относительно короткие сроки. И сейчас он лишь усмехается уголками губ, смотря на папку в своих руках. Не сильно много, обычно об иностранцах вынюхивают всё до последнего, чтобы знать кому дают доступ в базу знаний, но ни на Кэйе, ни на сопровождаемом им ребёнке не было терминала, а значит они либо проигнорировали его установку, решив что для столь короткого срока их пребывания это бессмысленно, либо пришли с самыми тёмными намерениями, а ведь по внешнему виду и не скажешь.

Содержимое папки оказалось довольно скудным. Кэйа Альберих прибыл в порт по делам рыцарского ордена города ветров. Видимо, дела ордена совершенно точно идут в разрез с принятыми порядками что здесь, что в городе свободы, который кажется учёному совершенно невозможным к пониманию. Рядышком лежит досье на ребёнка, которому он является опекуном. Ещё больше смущает огромное количество вопросительных знаков на бумаге. Словно капитан является фигурой неизвестной, и вся добытая информация подлежит тщательной проверке. И ни одного слова про явно каэнрийский зрачок, ни единого слова о том откуда он взялся и кем является помимо капитана кавалерии. Слишком много несостыковок в представленных бумагах, но большего ему никто предоставить в обход академии не может.

Лёгкой поступью следуя к логову торговки, он замечает ещё одну женщину, очень похожую на ребёнка. И тихое восклицание, зов матери заставляет его улыбнуться. Кэйа забирает из рук женщины письмо и просьбу передать магистру, что она задержится ещё, но обязательно вернётся вместе с дочерью не позднее следующего фестиваля вина. Чужой мягкий смех успокаивает, а после Альберих удаляется прочь, в сторону местной таверны, явно с намерением выспаться перед дорогой.

Божество скребётся под рёбрами, требуя быстрым шагом продолжить преследование, обозначить бездну как лучшего проводника, а после… Он найдёт способ навязать свою компанию, вытащит человека к Хадж-Нисуту, он знает, именно там, на обломках собственного престола обронил он своё сердце, и бездны шепот приведёт их к нему, заставит почувствовать тепло своей крови, а что до проводника… Он был бы не прочь оставить его около себя чуть подольше.

Оставить маячок, чтобы тяга к тёмному и опасному сама привела его к этому человеку, что на самом деле оставит его совершенно ненадолго. Приближаясь, взглядом скользит по чужой фигуре. В полумраке можно было бы принять за девушку: белый мех накидки умело скрывает крепкие плечи, а сама одежда плотно облегает, явно давая каждому, кому предстоит встать у него на пути, на мгновение восхититься и расплатиться своей же жизнью за эту заминку. Прикусывая губу, он невольно вспоминает богиню цветов. Прекрасное и доброе создание, которому он без тени сомнения когда-то сердце своё отдал, ради которого согласился наложить на себя руки. Ради неё, не людей. Ради того, чтобы она жила в мире, где не лютуют пески и порождённая им болезнь не выкашивает людей сотнями.

Но сейчас она мертва, и преданы забвению её алтари, стёрто имя её, вырван лик её, такой светлой и ласковой, что променяла любовь его на людей, что глазами своими — бесконечно глубокими омутами, просила его не делать этого, что руку его сжимала, отвергая кровоточащее сердце, но грусть в её взгляде добивала окончательно, заставляя кивнуть ей, а после добровольно уйти, беря с неё обещание, что если она не пустила его в своё сердце, то пусть оставит ему уголок в памяти, и плевать каким он будет в её голове, обезумевшим и злым ли, тем ли, что стоит перед ней на смертном одре или всё ещё окрылённым светлой любовью, ещё не вкусивший запретного знания и отторжения, которого так боялся…

И разве сейчас это имеет хоть какое-то значение? Разве будет ли цикл повторён в этот раз? Кэйа — тварь бездны, но в отличии от богини, едва ли сумеет противиться некоторым вещам. Как он знает из книг, Каэнрию сгубила гордыня, не отсутствие веры, а желание прикоснуться к жизни, создать её собственноручно. Они создали и тут же поплатились за это. Нужна ли небесам их вера? Ничуть, архонтам не было никакой необходимости брать на себя ответственность за них. Бессмысленно и жестоко, небу проще наказать архонта, чем людей, но если такового у них не имеется, приходится обрубать им земные артерии. О, он видел как шип небесный падал на людей Виндагнира, зрелище завораживающее, а ведь это было тогда, когда, именуемые всеми, величайшие грешники едва принялись возводить свою цивилизацию. Каэенрию тоже сгубили знания, только страдают от них не только они, и в благородство остатки смертельной гордыни играть не желают, разносят свою заразу с псинами разрыва и прочими тварями, что вышли из неравной схватки живыми.

Хватая того за запястье у самых дверей, он лишь радуется полумраку, что позволяет скрыть плотоядную улыбку от чужого глаза. Сейчас, когда на руках чужих нет ребёнка, а вокруг лишь суетливые торговцы, сворачивающие свои прилавки, бездна ощущается лучше. Он едва удерживает себя от того, чтобы сдвинуть чёртовый мех, оставить неприметный след на карамельной коже, и, едва придёт время, прийти в город ветров за ним. Ветер растормошит чужой лёд, он уверен, его прохлада гораздо больше по душе этому человеку, чем палящее солнце и…

Когда Кэйа оборачивается, желая вырвать руку из его хватки, тот опустит её самостоятельно, представляясь и желая с потенциальным собеседником обсудить одно предложение, от которого глупо будет отказаться. Он кривится, натыкаясь на отработанную улыбку и мягкий отказ, и внутри божества что-то встаёт на дыбы, заставляя вцепиться в руку чужую, ведь он не может позволить тому уйти просто так, без возможности оперативно отыскать его среди ветров.

— А рыцари знают, что у них на службе регент падшего королевства, несущий с собой потенциально опасную заразу, сравнимую с элеазаром? — с единственного козыря заходит учёный, наспех перебирая всё, что знает об истории того, что сейчас называется бездной.

Собеседник засмеётся, называя его шутником, но проблески страха отразятся в чужих глазах, заставив его вздрогнуть. Аль-Хайтам не собирается отступать, склоняя голову на бок. Спрашивает тихо и вкрадчиво, знают ли они об этом, не боится ли что всё вскроется, что годы верной службы ветру окажутся бессмысленными и…

— Что вы хотите? — холодно спросит капитан, зло прищуривая единственный глаз, осматривая учёного, словно выискивая в нём, хоть какой-то намёк на порочные связи, от которых ему никогда не избавиться.

Внутреннее ликование прерывается раздражённым вздохом гостя. Интересно, все рыцари так выдрессированы, или он особенный от того, что постоянно скрывает от лишних глаз то, что для них не предназначено.

Предложение обсудить это нечто у него дома выходит совершенно легко, не смотря на некоторое сомнение в том, что в ему стоит вести этого человека в дом, а не напроситься в номер, но после ещё раз оглядывает потенциального спутника, решаясь что это идеальное решение.

Так он точно сумеет оставить маячок, и быть может… Разглядит то, с чем ему предстоит иметь дело. Крепкий чай и усталость сделают своё дело, быть может не позволив ему получить всё и сразу, хотя… Он бы не стал оттягивать неизбежное, ведь если ему нужна тьма чужого сердца, то без этого ему не обойтись от слова совсем. И закусывая губы, он не спеша ведёт спутника к дому. Жарко, чужое одеяние наверняка совершенно не предназначено для их тёплых краёв, а потому…

Собеседник молча заходит в жилище, следуя за хозяином. Оглядывается по сторонам, а потом всё же осторожно, словно прощупывая почву, спрашивает о том, что именно он от него хочет. Учёный улыбнётся, кивая на стол, а после зажигает небольшую лампу. Её тусклый свет сделает атмосферу чуть более уютной и спокойной. Растерев лепестки випариса, прекрасного афродизиака, сбросив его в чашки и размешав, Аль-Хайтам ставит одну из них перед Кэйей, а после садится напротив, несколько мгновений откровенно разглядывая чужой глаз, а после, позволяя себе полноценно улыбнуться, явит свой горящий в темноте зрак, свои глаза бога, те, по которым его узнавала милая возлюбленная и проклятая богиня мудрости. Альбериху они ничего не скажут, ведь тот и сам… Самую малость старше Нахиды, но наверняка… Нет, свой возраст Кэйа точно знает, но его величия он совершенно точно не застал. Люди падшего королевства жили отдельно от тех, кто был под покровительством небесного престола, а потому…

— Мне нужна тьма твоего сердца, Кэйа… — в лоб отвечает он, протягивая руки к чужому локтю. — Оно знает где находится то, что принадлежит мне по праву.

Собеседник опешит, чуть дёргаясь, но рука божества плавно переместится на его пальцы, не скрытые перчатками. Пара секунд, соприкоснувшись с чужими подушечками пальцев, Кэйа вздрагивает и болезненно шипит, смотря капельку остервенело, и, пользуясь чужим замешательством, учёный стаскивает повязку с глаза, видя лишь чернь и золото обрамлённое шрамом. Кто-то знает ещё? Это его рук дело? Как расточительно так поступать по отношению к человеку, что может одним желанием растерзать каждого до неузнаваемой кучи мяса.

— Проведи меня к моему сердцу, что приняло на себя большую часть проклятия. Позволь мне вернуть то, что должно принадлежать мне, то, что должно биться здесь, а не среди мертвецов и песка… — склоняя голову набок, зная, что едва губы чужие прикоснутся к напитку, по чужому телу разольётся приятная слабость, когда боль немного стихнет, а тот наверняка откинется на спинку стула, чуть прикроет глаза, и не станет сопротивляться, позволяя тому прикоснуться к себе, например зарыться носом в чужие волосы, чтобы окончательно убедиться в том, что более идеальной кандидатуры не существует.

Кэйа фыркает, посмотрев на свои пальцы. А потом переводит взор на него, и выражение его лица такое странное, заставляет его улыбнуться. Кэйа выглядит таким растерянным, словно котеночек, которого принесли в дом с улицы. Он прищуривается, смотря как чужие губы касаются чашки, и кончик языка зачерпывает жидкость, осторожно приближая его к желаемому.

— Вы бредите… — тихо скажет он, сглатывая чай, и устало прикрывая глаза. — Я не знаю как вы это себе представляете. Хотите, чтобы я вырвал для вас своё сердце?

— Вы меня неправильно поняли… — довольно улыбается Аль-Хайтам, поднимаясь на ноги, заходя к гостю за спину и укладывает руки на чужие плечи, подмечает что те идеально ложатся, словно судьба решила дать ему шанс, создав для него идеального проводника к собственному бессмертию и власти. — Я хочу чтобы вы позволили мне остаться, вот здесь… — рука тянется к чужой груди, осторожно проводя по её оголённой части.

— Я… отказываюсь… — шепчет он, а после закидывает голову, чувствуя как руки чужие пробираются под одежду, чуть сжимая соски и хочется наглеца оттолкнуть, схватить за запястья и отстранив от себя спросить, что этот человек, с которым они по сути и не знакомы, себе позволяет, но… — Для вас там нет места, оно занято, другим учёным, и я… — он слышит напряжённое дыхание, чувствует как короткие ногти принимаются расцарапывать кожу вокруг ореолы, тихо вздыхает, и чуть подняв руки, оказывается поднят на ноги.

Рычание учёного оглушает, стул отодвигается куда-то в сторону, а сам капитан оказывается вжат в стену. Бог утыкается носом в чужую шею и жалеет о том, что ещё не время. Кем бы ни был тот человек, он обязательно заплатит за то, что присвоил себе это сердце. И зубы чуть царапают загривок, он сдерживается, заламывая руки чужие за спиной. Не сейчас, но потом обязательно. Он вгрызётся в его шею, а после… Когда сердце окажется в его руках, он не отпустит этого человека. Положит под себя, чувствуя себя куда более сильным, чем кто-либо ещё. Кэйа — не богиня цветов, его можно подчинить силой. У него более нет людей, нет тех, ради кого нужно жертвовать своими чувствами.

Родной элемент связывает чужие руки, он принимается разбираться с чужой одеждой. Такая странная и интересная, что он невольно усмехается, проводя по оголённым участкам тела.

— Прекрати, — шипит он, пытаясь разбить льдом шипы, что образовались от чужих попыток вырваться из его хватки.

Кэйа дёргается, пытается вырваться из захвата, шипит, когда растения забираются в рот, и ухмыляясь, учёный всё-таки стаскивает слои одежды, на пару мгновений застывая в восхищении. Земли ветра взрастили идеальное оружие, но ему предстоит стать лишь ключом, а после…

Дёргающиеся плечи и тихий всхлип кажутся ему желанной наградой, подпитывающей не хуже самого действа. Он сжимает чужие бёдра, сминает их, довольно зажмуривается, оставляя несколько поцелуев на плечах, разводит чужие ягодицы, а потом, когда он попытается отстраниться вновь, пальцы быстро проникнут вовнутрь. И не хочется ему думать о чужом комфорте, не хочется думать ни о чём кроме скорейшего получения желаемого. Но…

Он дёргается, пытается наступить ему на ноги, за что его тут же осторожно отставляют от стены, но продолжают вжимать в неё голову, чуть отводя задницу на себя. Да, Кэйа действительно прекрасен, будь на его месте кто-то другой, он бы тоже не отказался от ночи с этим человеком.

Трогать чужое нутро так приятно и странно… Он улыбается, облизывается, чётко понимая что ему хочется его без остатка. Присвоить себе и никогда более не позволять хоть кому-то прикоснуться к нему помимо его.

Цветок медленно начинал действовать, сводя чужое сопротивление на нет. Он улыбается, чувствуя как размякает чужое тело. Учёный удовлетворённо урчит, когда Альберих выгибается в спине, позволяя тому устроиться капельку удобнее. Он продолжает растягивать его, проводя носом по чужим лопаткам. И чешутся дёсны от невозможности вонзить в плоть чужую зубы.

Учёный усмехается, прощупывая чужое тело, словно запомнить пытаясь то, куда ему нужно надавить. Кэйа останется с ним. Не сейчас, нет, но как только утихнет буря. И он прижимается пахом к чужим бёдрам, шепчет о том что Кэйа прекрасен, шепчет что это его, целиком и полностью…

И кажется, не понимает этого капитан, лишь шумно дышит, пытается наигранно вырваться, сковывая льдом лозы, что разбивают его, стоит ему попытаться. Он давит, вытягивая из собеседника тихий стон. Да, это именно о что нужно ему.

Медленно входя в чужое тело, он невольно вздыхает, осознавая то, насколько идеально Кэйа чувствуется на нём. И он на пару мгновений жалеет о том, что заткнул чужой рот, о, он бы с радостью услышал чужие всхлипы, услышал признание его прав на него, но…

Кэйа в его руках идеален. Он выжидает, медленно проникая вовнутрь, чуть сжимая зубы. И ему хочется резко продолжить, вот только… Сухо. Двигаться тяжело, и он замирает, давая Альбериху привыкнуть. Да, ещё немного и он получит своё.

Он поскуливает, заставляя Аль-Хайтама мысленно биться в восторге. Да, именно так, пусть Кэйа покажет ему себя полностью, пусть даст насладиться собою, пусть отдастся ему без остатка. И он сжимает чужие бёдра, царапает их, медленно начиная двигаться. И тот вздрогнет, закинет голову, заставляя того притянуть капитана к себе, прижать затылок к своему плечу, оставить невесомый поцелуй на щеке, а после… Едва тот расслабится, начать двигаться капельку быстрее, всё ещё тесно, но, бездна, как же в нём хорошо. И кажется, что мир схлопнется, что забудутся навсегда чувства к милейшей богине, что не приняла его. Быть может, не удерживай он свою ярость, не будь его чувства чистыми, он бы поступил с нею так же. Но она, к своему счастью мертва, и вся его ярость обрушилась на принца, что кажется, совершенно не желает связи своей с бездной признавать.

Лозы вылезают из чужого рта, позволяя ему услышать хриплый голос капитана. Ему нравится, этот голос куда приятнее того, каким с ним разговаривали минутами ранее или днём. И тихие мольбы о большем, позволяют расслабиться, расставить ноги чуть шире, самостоятельно пытаясь заполучить желаемую разрядку.

И пусть тело чужое отзывает на ласку, ластится под поглаживания по животу и бёдрам, вздрагивает от сжатия и выкручивания сосков, трётся спиной о его грудь, скрытую привычной одеждой. И почему-то хочется содрать с себя всё, кожа к коже прикоснуться, чтобы окончательно потерять голову и…

Понять что стон чужой переходит на крик болезненный, что плоть всё ещё сопротивляется, не проминаясь под его напором, становится немного неприятно, и он царапается, недовольно шипит на него, а после кончиками зубов проводит по плечам чужим и надломлено его просят не метить. И что-то внутри протестует, не хочет уступать, но… Кэйе предстоит уйти сейчас…

И он уступает, изливаясь в чужое нутро. Уступает, шепча о том, что отпускает его, но только сейчас. Сжимает бёдра и понимая, насколько сильно ему понравилось, касается чужой шеи, оставляя ещё один маячок. Он найдёт его снова и тогда… Он окажется в тени его трона, самым прекрасным цветком в пустыне.

Уставшее тело падает ему в руки. Кэйа недовольно фыркает, стоит ему высвободить руки из цепких объятий растений. Аль-Хайтам улыбается ему в глаза. Мягкая постель заставляет на пару мгновений забыться, и… учёный оставляет поцелуй над коленом, после чего стаскивает оставшиеся элементы одежды и обувь. Одеяло захватывает в объятия, и пусть он отодвигается от него, божество всё равно устраивается рядом, оставляя осторожный поцелуй на щеке.

— Ты привыкнешь ко мне, принц… — шепчет божество, прижимаясь к чужой спине и тихо смеясь от того, что лёд кончики пальцев сковывает, пусть будет так, наличие зубов у любви это прекрасно, но тут же недовольно фыркает, когда от него отстраняются.

— Я никогда не встану на её престол, не стоит обращаться ко мне таким образом… — лениво потянет Кэйа, заворачиваясь в одеяло и прикрывая тяжёлые веки, кажется это из-за страной трухи в чае, от которой он позволил эту близость, не сказать что ему было неприятно, но где-то на задворках сознания, он чувствует себя мерзко, потому что дома, там, в ордене, остался Альбедо, которому он не колеблясь сердце своё отдал и менять этого не собирается. — Не думаю, что произошедшее можно рассматривать как нечто большее, чем разовую случайность.

Божество недовольно фыркнет, притягивая партнёра к себе вновь. Прячет нос в изгибе шеи капитана и прикрывает глаза, жадно вдыхая запах чужой кожи. Капитан Кэйа так сильно ошибается, ведь совершенно точно знает что вернётся домой ровно через столько времени, сколько занимает пеший ход отсюда до здания ордена. Аль-Хайтам поднимает уголки губ, да, он вернётся и наверняка забудет о нём, наверняка сотрёт из своей памяти как что-то постыдное, недостойное позорное… Да, он услышал его, знает что кто-то другой сердце чужое в крепкой хватке удерживает и ни за что ему не уступит. Люди глупы, особенно когда жертвуют слишком многим ради своих чувств. Но тут же осекается, ведь…

Ради богини цветов он ступил на эшафот, ради неё удерживал свою тягу, а не сдержавшись, пытался всеми силами вину свою искупить. И всё ради её фантомной любви, которой ему так и не досталось. Она отдала свою любовь людям, тем, кто предал её забвению! И чем же он тогда лучше их? Чем он отличается, если сам же пожертвовал всем ради тени её грустной улыбки? Она хоронила близкого друга, а не любовь, её сердце обливалось кровью, но та боль легко утихла, он уверен, уверен что ничего та кроме сожаления не испытывала… И на мгновение становится мерзко, на мгновение хочется впиться в чужое плечо, чтобы знать, знать что ему в этот раз не откажут, не заставят жертвовать всем, ведь…

Кэйа — не любовь всей его жизни, Кэйа — ключ к былому бессмертию и власти, Кэйа — инструмент, который он не отвергнет, едва достигнет желаемого. Слишком безрассудно это, отказываться от ключа от почти всех дверей. Он не сможет привести его к небу, но оно и не нужно, когда есть сердце. Опороченное, изувеченное, но живое.

И выдыхая вновь, он видит как тянется чёрная нить куда-то в сторону пустыни, чувствует как замирает Кэйа, понимая что он тоже видит её, и всё внутри ликует, радуется, заставляя прижаться плотнее, осторожно пробираясь под одеяло, желая притронуться к коже чужой вновь.

— Именно об этом я и говорил, — шепчет божество, оттягивая на себя край одеяла и щекой прижимаясь к загривку чужому, спокойно закрывает глаза, тихо-тихо напевая под нос почти позабытую колыбельную, когда встанет солнце, он уверен, Кэйа вывернется из его рук змеёй и исчезнет, словно его никогда здесь и не было.

И осторожным поцелуем между лопаток, он заранее прощает ему это, прежде чем погрузиться в спокойный сон. Он найдет его позднее, когда придёт время. Когда стихнут беспокойства академии, уйдут фатуи, и сойду на нет споры о его возвращении. Он вернётся и тогда… Каждый из них поплатится жизнью. Все они умрут, как только руки его вновь коснутся проклятого сердца, а сам он займёт свой престол. И тогда взбесятся пески, унося жизнь каждого, кто окажется в их объятиях, и перелезут они через стену, но лишь ради того, чтобы засыпать Караван-Рибат, а после, едва поселение под толстым слоем песка окажется, выпустить собственное проклятие в мир снова, выкосить всех, кто смел богине мудрости поклоняться, и насытившись их кровью, надменно улыбнуться, снова ощущая себя собой. Но всё это будет потом, а пока… Кэйа отправится домой, чтобы совершенно точно не пасть в этом неспокойном водовороте событий.

Кэйа покидает порт спустя два дня. Учёный почти не сводит с него глаз, наблюдая за тем, как тот проводит время с той девочкой, чья мать какого-то чёрта тесно работает с наглой торговкой, знает что тот всегда отказывается от ночлега у них, хотя ему это кажется максимально глупым решение, смотрит на натренированную улыбку, что совершенно точно бьёт в цель, располагая к себе, а после стремительно покидает их, уходя всё в ту же таверну, на ночлег, спокойный и безмятежный.

Всё внутри скребётся и злится, требуя схватить инструмент прямо сейчас и уйти в пустыню. Но он переждёт пока путешественница покинет пески. Он знает, она сильная, знает что её удалось одолеть бога молний, двух предвестников и привести в чувства дракона ветров. Он подождёт, пока след её простынет, а потом… А потом сам придёт на закланье к ветру, прося у него позволения забрать одного-единственного человека. Он знает, ветер благосклонен ко всем, ветер услышит, и поступит так, как посчитает нужным. Но есть ли у него причины для отказа? Едва ли… И он улыбается вслед, провожая Кэйю взглядом, когда тот покидает порт. Время вернуться к проблемам, стоящим перед ним здесь и сейчас. А таковых имеется ровно две штуки.

Самой первой и важной оказывается академия. Орден — не рынок, как бы ни была грандиозна цель, нужно оформить необходимые документы так, чтобы ни у кого не возникло к нему вопросов. И если на академию наплевать, они всё равно все погибнут едва он достигнет желаемого, то орден…

Орден — зона ответственности бога ветра, орден может придраться, а ветер спросить с него, если что-то пойдёт не так. А оно обязательно случится, ведь… По истечению срока, который будет прописан в бумагах, они хватятся за пропажу одного из капитанов, и не получив в течении длительного времени ответа, придут в Сумеру сами. И что дальше, когда они увидят пустующие земли, когда след от элемента чужого глаза бога приведёт их в пески? Что ему делать? Он может погнать их прочь, но люди упрямы. Он может их погубить, и тогда ветер придёт к нему сам. Что скажет он богу ветра, когда тот перед ним явится и спросит за этого человека?

Аль-Хайтам уверен, лорд ветров знает о том, кем Кэйа является, а потому его появление здесь будет более чем оправдано… Стоит ли ему отдать человека, или быть может начать за него поединок? Он сплевывает, пряча терминал в складках плаща. Сейчас эта штука будет только мешать.

Привычный ветер куда радостнее палящего солнца. Кэйа улыбается, ступая к зданию ордена. Его поездка закончилась успешно. Кли отдана матери, письма от неё, для Варки и Альбедо лежали в сумке, а самому ему безумно хотелось лечь в ванную, а после на несколько дней уснуть.

Инцидент с учёным медленно забывался, становясь чем-то похожим на недоразумение. Пара дней с ребёнком ли, или же недельный путь пешком с периодическими ночёвками в поле сделали своё дело, не имеет значения. Всё это продолжает восприниматься глупостью, которую он сам же и допустил. Что ж, теперь он будет иметь ввиду то, что учёные совершенно не похожи на тех, кому его описывала Лиза. Однако, сейчас это совершенно не имеет значения, ведь…

Город кишит радостью, магистр вернулся из своего похода. Не то чтобы это вызывает у него восторг, скорее спокойствие и радость, ведь… Вместе с ним в город вернулись лошади по которым, если говорить откровенно, Кэйа безумно скучал. Их возвращение безмерно радовало, заставляя где-то внутри ликовать. Он улыбается, медленно распахивая тяжёлые двери, и позволяет себе спокойно выдохнуть. Без Кли гораздо спокойнее, и… он бы предпочёл, чтобы они никогда не возвращались.

Письма на стол магистра ложатся без лишних слов. Короткое проявление вежливости, он устало улыбается, кивая Варке, здоровается с Джинн и Эолой, и после непродолжительного обмена репликами, оставляет их, намеренно ступая в казармы. Тесная пыльная комната встречает его духотой, и он разочарованно вздыхает, открывая окно выходящее на восток. Раннее утро всегда беспощадно режет глаза первыми солнечными лучами, и никак от них не укрыться, но… Иного варианта у него нет, не так уж и щедро его жалование, чтобы перебраться куда-то в более уютное место, хотя… Всегда, ну или почти, можно напроситься к Альбедо. Ему комнату выделили в алхимическом блоке, помещении полуподвальном, где солнце можно лишь в зените застать. Он немного завидует, но… Разве можно завидовать любимым, особенно когда он сам добровольно сердце своё в руки ему вложил?

Меняя привычное одеяние на затасканные вещи, идеальные для того чтобы копошиться в своём жилище, Кэйа принимается наводить маломальский порядок, чтобы хоть немного отвлечь себя от ощущения близости чего-то не очень хорошего и молить небо о том, чтобы алхимик оказался здесь, а не в объятиях метелей хребта.

Порою, в голове отчаянно бьются мысли о том, что не нуждается алхимик в чувствах его, что приходит лишь по зову плоти, да из интереса научного, и совершенно ничего не чувствует, лишь удивленно разглядывая эмоции на чужом лице, вслушиваясь в слова, и наблюдая за действиями. И казалось иногда, что целует тот лишь потому, что запомнить движения с ощущениями хочется, и выглядит он максимально скучающим, слушая его слова, что кажутся таким неважными и пустыми, что с бредом сравнить их хочется, и порою… Что греха таить, Кэйа боится. Боится что грубо впихнут сердце ему в руки обратно, оборвут связывающие их нити, говоря что это совершенно ему не нужно, и пусть Альберих дальше сам что хочет с этим куском мяса, то и делает.

Тихий стук в дверь оторвёт от чёрных мыслей и уборки. Он обернётся, замечая алхимика и расплывётся в довольной улыбке, поднимаясь на уставшие ноги. Сделает пару шагов навстречу, раскрывая тому объятия, и спустя пару вздохов, прикроет глаза, крепко обнимая Альбедо.

Он скучал, а потому, сейчас ему наплевать на то, что выглядит он не самым лучшим образом. Надо бы отдохнуть, но сейчас он так счастлив, что готов прямо так пойти разговаривать с Варкой или приниматься за очередное задание. Альбедо оставит короткий поцелуй на его линии челюсти, и лишь после Кэйа предложит ему присесть на кровать, ибо большего тут не имеется.

Выпустив алхимика из объятий, Кэйа закроет дверь на ключ, оставляя тот в скважине, а после… Плюхнется рядом с Альбедо, уложив голову тому на плечо. С Альбедо уютно и спокойно. Особенно когда он находится рядом, когда сам осторожно обнимает за талию, спрашивая о том, как всё произошло и точно так же искренне радуясь тому, что малышка теперь забота её непутёвой мамаши. И Кэйа расслабленно прикрывает глаза, медленно перемещая голову на чужие колени, и довольным котёнком улыбается, едва почувствовав как пальцы чужие вплетаются в его волосы. Нежные поглаживания расслабляют, позволяя тому на пару минут выпасть из реальности, а после, чуть повернуть голову, чтобы потереться щекой о чужие бёдра.

Это его родной Альбедо, тот самый, которого он любит больше собственной жизни. Он целует чужие коленки и чувствует себя самым счастливым на свете. Чуть сжимает, а потом, приподнимается, цепляясь за руки алхимика.

— Я хочу тебя прямо сейчас… — шепчет Кэйа, перемещая руки на чужие щеки, чуть притягивая к себе, а потом оставляет короткий и ласковый поцелуй на чужих губах, и это так успокаивает. — Прости, я так скучал по тебе, моя звёздочка…

И Альбедо слышит его, проводит кончиками пальцев по щеке и склонив голову набок, внимательно заглядывает в чужие глаза, словно ожидая какого-то сомнения или чего-то ещё. Но Кэйа выглядит уверенным и это заставляет его улыбнуться. Чуть сжимает плечи, проводя носом по щеке, а после, недолго думая прикусывает губу чужую, медленно разводя в стороны полы рубашки, чуть приспускает её с плеч чужих, и после прислоняется ухом к плечу капитана. Он тоже скучал, и тихо смеясь, Кэйа обнимает его, оставляя невесомые поцелуи на чужой макушке.

И собственные чёрные мысли испаряются, бьются об отчаянную хватку, которой тот за него цепляется. И всё встаёт на свои места вновь. Забываются слова чужие о том, что он должен остаться с кем-то другим, что должен стать проводником и помощником в поисках какого-то сердца. И всё это кажется бредом, почти нереальным. Но о том что всё это было напоминают лишь несколько чёрных черточек на подушечках пальцев, маленьких, почти неприметных на карамельной коже, но всё же, это, как ему кажется, единственное напоминание о том, что кое-что между ним и человеком, бредящем о боге и его сердце всё-таки произошло. И он надеется, те сойдут, сойдут, окончательно пуская в забвение всё, что было связано с этим странным инцидентом. Кэйа обожает Альбедо и никаким более учёным в его жизни места не найдётся.

— Я схожу за маслом, — спокойно говорит алхимик, поднимая глаза на капитана, что оживится, и едва он выпустит его из объятий, с облегчением выдохнет, падая в постель, и он так довольно на него смотрит, словно выжидает.

И он облизывает губы, с вызовом смотря на него. Прикрывает глаза, руки в стороны расставив, и ему ничего не остаётся кроме того, как уйти прочь. Альбедо знает, Кэйа сейчас такой откровенный и искренний, что невольно что-то тёмное внутри разливается, ведь он весь такой обнажённо-честный лишь для него, и никто более не удостаивался того, чтобы видеть его в подобном состоянии. Никто более не владел его сердцем, не держал его так крепко… И он усмехается, быстро передвигаясь по ступеням. И сердце, точнее то, что создано вместо него, бьётся в ушах, заставляя его бежать как можно скорее. И хочется ему уделить ещё больше времени. И он почти не способен сопротивляться этому желанию.

Возвращаясь, Альбедо в спешке закрывает дверь, а потом усаживается на постель, позволяя обнять тому себя ногами. Кэйа раздет, и он цепляется за него, сжимает плечи и алхимик позволяет тому сбросить с себя плащ и после, он опускается, мягко целуя искусанные губы, и кажется ему что того давным-давно никто не трогал. И это ему льстит. Льстит то, что его безумно любят, не позволяя никому более к себе прикоснуться. И ему хочется зарычать, но вместо этого он проникает языком в чужой рот, принимается вылизывать нёбо, язык, протискивается в глотку, чувствуя как мелко дрожит под ним Кэйа, стискивая край его перчаток. Дрожит, и стоит ему оторваться, часто-часто принимается хватать ртом воздух. И алхимик довольно облизывается, смотря на растерянного капитана. И затуманенный взгляд и приоткрытый от возбуждения рот, кажутся ему прекрасной картиной, заслуживающей зарисовки, но он себя одёргивает. Никто не должен видеть его таким, а потому, более ни о чём не думая, Альбедо припадает губами к шее чужой, знает что это самое чувствительное местечко у его милого.

Тот заурчал, а потом принялся выводить языком по тому, после нарочно поддувая, на вылизанное место. И Кэйа задрожит под ним, сожмёт бёдрами его, давая тому понять, что ему не хочется более терпеть. И всё летит в бездну, когда он вонзает зубы свои в шею чужую, когда Кэйа сдавленно стонет под ним, лаская уши его тихим звуком, что заставляет внутри всё сжаться и тут же приняться укус зализывать. Он прекрасен, прекрасен абсолютно всегда.

Альбедо совершенно точно любит его. И потому именно он сейчас проходится губами по груди чужой, оставляя несколько синеющих меток на чужом теле. Это он вылизывает чужие соски, чувствуя как напрягается чужое тело, как вплетаются пальцы в его светлые волосы, растрепав его причёску. И он прикусывает чувствительную горошину, сжимает бока и после снова принимается вылизывать тот, опускаясь ладонями к бёдрам.

Альбедо нравится чувствовать власть. Нравится удерживать Кэйю в руках, зная что никто более не коснётся его подобным образом. А потому, потираясь щекой о чужую грудь, вслушиваясь в биение сердца, он понимает, в его руках находится самое ценное сокровище, которое только существует в этом мире. И плевать на закрытой ото всех глаз, плевать на чужой титул принца для тварей, что давным-давно мир этот кошмарят без зазрения совести. И кажется ему, что всё это правильно, что иначе и быть не может, а потому, осторожно проведя по животу чужому, Альбедо нехотя отстраняется, слыша недовольный скулёж от разморенного незамысловатыми ласками Кэйи. Ему хочется большего, хочется вкусить его вновь, чтобы снова и снова убеждать себя в том, что он сделал совершенно верный выбор, приняв чужое сердце в свои руки. Да, с ним капитану будет безумно хорошо. Потому что более никто не потянется к его сердцу, никто не позаботится о нём лучше, хотя… Тут он ошибается, ведь… Порою он забывает даже о себе, и Альбериху приходится самому напоминать Альбедо о том, что он всё ещё человек.

Масло открывается легко, в этот раз спокойное, отдающее лёгкой ноткой яблока. Он щедро выливает его на пальцы, прося Кэйю на время выпустить его из объятий, а после осторожно разводит чужие ноги, принимаясь осторожно водить вокруг колечка мышц. Обычно ему по вкусу долгие прелюдии и доведение капитана до неадекватного состояния, но в этот раз от отступится, ведь…

Кэйи так давно не было с ним. Подумаешь, чуть больше двух недель, но всё же… Он понял свою привязанность в полной мере лишь прямо сейчас, зная, что его звёздочка где-то не здесь, где-то во владениях богини мудрости и он не сможет в скорейшие сроки узнать что именно с ним. Отчасти, где-то под рёбрами скреблась ревность. Кэйа обожает флирт, особенно выводить им на чистую воду преступников и доводить его до отчаянного желания вытряхнуть из капитана всю дурь, чтобы тот даже не смел думать о ком-то ином в столь близком плане.

Да, это ревность, такая мерзкая, но в тоже время позволяющая уберечь себя от многих глупостей, например почаще спускаться с хребта, чтобы Кэйа знал, что Альбедо живой и нет никакой необходимости искать ему замену. И пусть он знает, что Кэйа этого не сделает, а если и сделает, то всё это будет скрыто так, что никто и никогда, если он не пожелает рассказать сам, о том никогда не узнает.

Осторожно растягивая чужое нутро, алхимик ласково оглаживает чужую грудь, довольно урчит, умоляя Альбериха ещё немножечко потерпеть, аккуратно зализывает собственные укусы, покрывает их мелкими поцелуями, ведь не смотря ни на что, он всё так же любит этого человека, даже если тот срывает его важное исследование, или бросает что-то неуместное при Кли. Плевать, ведь мягкое пламя чужого сердца всё ещё обжигает вечно холодные руки Альбедо. И трогать его изнутри так спокойно и правильно. Ощущение полного доверия, ведь сам он лишь тихо поскуливает, чуть притягивая лицо алхимика к своему. И тот не отказывает, ласково и любяще прикасаясь к его губам, сначала вылизывая их кончиком языка, проводя по собственному укусу, а потом мягко накрывая за ними, снова переплетая языки. И кажется, что в этом поцелуе всё, и безумная ласка и пышущая искренность и пошлая страсть. Он один — и в нём абсолютно всё. Всё, что делает их любимыми, всё, что позволяет им называть друг друга влюблёнными, а не любовниками. Хотя, признаться честно, ему не нравятся оба слова. Они отвратительно откровенные и чувственные одновременно, а мешать с чистой любовью желание — мерзость, слишком характерная для людей.

Добавляя пальцы и медленно ими двигая, он не отрывается от Кэйи. Слишком сладок он, так манит, не оставляя иного выхода кроме как забрать себе без остатка и ни минуты не сожалеть о том. Он их разводит, смотря за тем, как выгибается в спине его звёздочка. И становится так спокойно, что он решает не спешить, продолжая целенаправленно давить на одну и ту же точку. И змеёй изовьётся в руках его личное солнце, попытается пяткой ударить по спине, злобно шипя, но всё ещё глядя на него любяще.

И Альбедо сдаётся, на мгновение покидая чужое тело, чуть приспускает шорты, выливая остатки масла на член, выжидает пару секунд и плавно вовнутрь толкается, губами поймав задушенный вздох.

Он довольно улыбается, заглядывая в приоткрытый глаз своей дорогой звёздочки… О, как же он рад, что Кли отправилась к матери и более не сможет им помешать. Он урчит, принимаясь снова покрывать чужое лицо мелкими поцелуями. Медленно проникая чуть глубже, он оглаживает чужие бока, медленно опускаясь губами на шею. О, его милое создание, так спокойно и доверчиво раскрывается перед ним, позволяя прикоснуться тому к своей душе, которую он с гордостью забирает в свои руки, зная, что любовь чужая слепит не только самого алхимика, но и Кэйю, что не обращает внимания на его скверну, что любит его таким же, и примет даже потерявшим контроль, ведь… Ослепнув от желания разрушать, Кэйа всё ещё останется с ним. Будет сидеть рядом, мягко прижимая к себе и… Он простит ему эту слабость, простит всё, что он натворит в своём безумстве, но…

Альбедо урчит, медленно принимаясь двигаться в чужом теле. Зажмуривается, стискивая его бога и вслушиваясь в тихий сдавленный стон с его стороны. Альбедо знает, Кэйе с ним хорошо, настолько, что руки чужие руки царапают его плечи. Алые борозды будут потом зудеть, но оно того стоит, как и все остальные, не очень приятные последствия их близости.

Алхимик облегчённо выдыхает, чувствуя как поддаётся чужое нутро. Он снова вгрызается в чужое плечо, зная что Кэйа не будет возражать, зная что тот носит его метки с самой светлой улыбкой, которая красуется на мордах довольнейших котов, что только что наелись сметаны. И он усмехается, отрываясь от него. Откидывает голову, позволяя тому устроить руки на своём животе. Холодные руки заставляют вздрогнуть, словно тот дразнится, чуть примораживая свои пальцы. Облизывает губы, хитро прищуривая глаза. И словно прислушиваясь к своим странным желаниям, переплетает свои пальцы с чужими. И кажется, в этом появляется какая-то особая нотка нежности и искренности посреди пошлости.

Он принимается двигаться, чуть скорее. И капитан снова позволит себя услышать, позволит утаить от лишних ушей его стоны. И Альбедо отпускает руку чужую, опуская её на низ живота, чуть оглаживает выпуклость и снова царапает кончиками зубов губы капитана. Руки тут же переходят на внутренние стороны бёдер, немного грубо разводя те ещё шире, чтобы прижаться своими бёдрами к его. Замереть, зная, что тот дрожит, слыша учащённые вздохи, а потом прижимается ухом к груди его, вслушиваясь в судорожное биение сердца. Кэйа, милый Кэйа, что без остатка отдаёт ему себя целиком полностью.

Медленно-медленно, вслушиваясь в успокаивающееся дыхание, он резко меняет темп, отстраняясь от груди чужой и тут же смуглую шею осторожно сжимая. Да, его звёздочка любит это, а потому он осторожно подглядывает за зажмуренными глазами, и тем как пальцы чужие проводят по его рукам, осторожно впиваясь короткими ногтями, прося остановиться. И считая до трёх, он ослабляет хватку, заменяя его осторожными касаниями, что заставят его осторожно улыбнуться, мягко касаясь губами своими следов от пальцев. И снова он резко ударится бёдрами о чужие, замечая как тот выгнется в спине, и внезапно обмякнет. И он мягко улыбается, принимаясь методично выбивать рваные вздохи из чужой груди. И кажется, что это так правильно, что иначе и быть не может.

И снова пачкая чужое нутро, он мягко проводит по члену чужому, усмехается, чувствуя дрожь возлюбленного, но большего не даёт, зная, что тот справится без помощи рук. Он облизывается, наблюдая за недовольным, но спокойным покусыванием губ и выражением лица. Альбедо принимается гладить его живот, склоняя голову набок. Урчит довольно, мелко толкаясь в чужое тело. Иначе он ему помогать не станет, ведь… Это так приятно. Что владеть Кэйи, что наблюдать за его эмоциями, от неудовлетворения, до экстаза.

И стоит Кэйе испачкать собственный живот, тот покидает его, цепляясь глазами за полотенце. Остаётся лишь позаботиться о нём и закрыв шторы, уложить Кэйю спать. Тот тихо просит его остаться, зная, что в этот раз этому не суждено сбыться, но… Всё равно шепотом просит желаемое, как только Альбедо его оботрёт, а после укроет покрывалом. Он стиснет руку алхимика, мягко целуя чужие пальцы, но после отпустит, кутаясь в одеяло.

— Ты придёшь на ночь? — лениво спрашивает он, прикрывая глаза и ластясь под мягкие поглаживания по голове, и слыша утвердительный ответ, довольно фыркает, окончательно проваливаясь в сон.

Альбедо замечает чёрные черты на смуглых подушечках пальцев, узнаёт в них символы, что кажется похожи на древнее наречие из Сумеру, кажется пустынное… Прищуривается, проводя по ним, но понимая, что те не стираются, хмурится, обещая себе обязательно во всём разобраться.

Спустя пару месяцев, на пороге ордена оказывается учёный, являющий магистру официальный запрос академии. Аль-Хайтам терпеливо ожидает, пока те прочитают всё внимательно, пока зададут свои вопросы, а потом… А потом в его руках снова окажется желанный ключ, который никогда не вернётся в эти стены. И он надменно смотрит на них, отвечает на каждый тупой вопрос, который только они задают ему.

Диалог прерывается внезапно вошедший в кабинет алхимик. Аль-Хайтам оборачивается, и замирает. Он чувствует желанную тьму, почти видит следы чужих рук, чувствует чужой запах и зубы невольно стискиваются, заставляя его отвернуться. Это ему отдал Альберих своё сердце? Как иронично. Он чувствует, это творение, одно из тех, за которое Каэнрия была наказана. Искусственный человек, удачный эксперимент гениального алхимика. И он невольно улыбается. Бездна тянется к бездне, рискуя слиться в одно отвратительное тёмное нечто, что заставит многих страдать, но…

Взгляд чужой так спокоен, улыбка мягка, движения плавны, и бумаги мягко ложатся на стол к капитану Джинн, и… Та поднимается, стоит алхимику уйти, магистр велит позвать капитана Кэйю и всё внутри начитает восторженно хлопать в ладоши. Варка соглашается, позволяя ему присесть на диван. Он ждёт.

Ждёт, пока капитан приведёт своего коллегу. А стоит тому зайти, встречается с удивлённым взглядом единственного глаза, прикусывает губу, а после направляет все своё внимание на магистра. Кэйа противится, заставляя божество встрепенуться, побуждая желание подняться и резким движением притянуть за руку грешника, прижаться к чужой спине и вгрызться в чужой загривок, говоря всем и каждому, что никто не посмеет встать между ними, ведь…

Под суровым взглядом магистра тот соглашается, соглашаясь выйти с ним завтра. Ему уступают, и учёный прищуривается, но всё-таки успокаивается. Он смотрит в чужую спину и… Кэйа уходит, оставляя ему неопределённый, но явно нерадостный взгляд. Но Аль-Хайтам остаётся довольным, покидая кабинет, желая встретиться с ним в чуть более приватной обстановке. Но вместо этого, видит лишь то, как желанный ключ оставляет осторожные поцелуи на чужой макушке, и тот обнимает его, говоря, что будет скучать.

Чёрной слизью разольётся под рёбрами зависть, граничащая с ревностью. И хочется ему подойти и разлучить влюблённых, но… он себя от этой глупости удерживает. Лишь смотрит злобно, а после разворачивается, намерваясь уйти в отель, или же другое место, где можно ему переночевать. Он подождёт до рассвета, а после… Крепко-накрепко схватит чужую руку, и уведёт в проклятые пески, из которых не будет ему выхода. Он спрячет его в оазисе где-то внутри своего полуразрушенного дворца. Спрячет там, где никакая смертная душа не посмеет его искать. И он довольно усмехается, смотря на часы. Подождать ночь и ещё немного до и… Он наконец достигнет желаемого, получит своё сердце обратно, осуществит месть и присвоит себе принца бездны, спрячет в тени своего трона.

Кэйа выглядит искренне обеспокоенным, и Аль-Хайтам это чувствует, чувствует как тихо капитан нашёптывает Альбедо о том, что он обязательно скоро вернётся, как мягко зацеловывает чужое лицо и позволяет прижимать себя. И всё так и кричит о том, что это и есть от самый человек, что забрал сердце Альбериха.

С рассветом его не останется в жизни принца. С рассветом пески будут покорно ждать бездну чужого сердца, с рассветом он вновь придёт к тому, от чего отрёкся сам когда-то ради богини. И он подождёт, уходя в сторону собора, где надменно возвышается статуя бога ветра. И не смотрит на них божество, закрыты его глаза, а руки тянутся куда-то к бездне. Оно и видно, раз тот спрятал у себя под крылом принца и мел, смертельно опасных людей, что если и догадываются об этом, то никогда никому о том не проболтаются.

С первыми лучами солнца, Кэйа ждёт его на ступеньках ордена. Смотрит спокойно, наигранно беспечно кривит губы, оборачивается, солнечно улыбаясь стоящим в дверях Джинн и Альбедо, а потом следует за ним, и тут же слетает с его лица любое добродушие. И Аль-Хайтам довольно улыбается, хватая чужое запястье, стоит ему уйти за ворота города. И хочется Альбериху из захвата вырваться, да только тот непреклонен, удерживает, чуть ускоряя шаг. Он хочет добраться до пустыни как можно скорее. И кажется, собственное безумие снова беспощадно бьёт в голову, возбуждая желание крови, желая обрывать жизни вновь, задушить их своим проклятием. И Кэйа дрожит, пытаясь хоть на пару секунд вразумить учёного, и тот сдаётся, отпуская руку чужую. Но взгляд довольный бросает, заставляя Кэйю поёжиться, от недоброго блеска жёлтых зрачков на зелёной радужке. Он бог, и глаза его должны говорить об этом. А потому, он ни разу не сомневается, когда наклоняется к нему, осторожный поцелуй на щеке чужой оставляя. Кэйа всё ещё инструмент, но это не значит что он не будет его любить, не значит что отпустит его, едва снова почувствует себя богом, он поставит его на место богини, облачит его в белое и запрёт в оазисе, что всё ещё не высох под действием проклятия. Он знает, но если ошибается, волей одной его восстановит, прогонит прочь пески, высвободит родник, что стоит под несколькими лучами солнца, пробивающимися через трещины в толстых каменных стенах.

В конце пути, на самой границе Ли Юэ с Сумеру, он чуть успокаивается, уводя того вглубь тропического леса. Жадно вдыхает, не решаясь остановиться у лесного дозора. Ушастый лесной страж слишком бдителен, будет задавать наводящие вопросы, а после почти в течении ночи, расскажет о том кому надо. Потому, они остановятся в деревне Вимара. Там никто не станет спрашивать о том кто они, а на ответ о том, что они следуют в Караван-Рибат, успокоятся. Кто знает, зачем путники идут в город на границе с пустыней. За товарами ли или наёмниками, для чёрных дел, никого это не будет волновать, особенно если говорить о том, что он учёный, а вдела учёных никто лезть без весомых причин и выгоды не станет.

Кэйа лишь оглядывается по сторонам, но вопросов принципиально не задаёт, лишь ласково благодаря старушку за предложенный ужин. На лице его расцветает та самая лучезарная улыбка, трогающая морщинистое лицо, заставляя ту ответить ему тем же. И он смотрит влюблённо на капитана, ласково улыбается, наблюдая за заинтересованным взором на пищу. В городе ветров не готовят такой еды, и она кажется ему забавной, непонятной… Кэйа смеётся, мягко улыбаясь обитателям дома и всячески избегает пересечения взглядов с ним. Это немного задевает, но… Это неважно, ведь спустя несколько дней пути, в его окружении кроме него никого не останется. И Аль-Хайтам прикрывает глаза, устраивая голову на чужом плече. Кэйа вздрагивает, но не отстраняет его, одаривая лишь равнодушным взглядом. Чёрная нить ведёт прямо в пустыню, но кроме них этого никто не увидит.

Но доев, и проследив за тем, что старушка оставила их на ночлег, погасив светильник, позволяет себе осторожно ткнуть кончиком пальца в щеку. То ли смягчившись, то ли из вредности, не имеет значения. Самое главное, что это для него, что Кэйа на секунду позволяет себе оттаять, мягко проводя по щеке, но после, отстраняется, переползая на расстеленное на полу спальное место. Отстёгивает меховую накидку, расшнуровывает корсет, снимает сапоги, а после укладывается на пол с постеленной простынёй, тут же закрывая глаза. Кэйа — рыцарь, выучен засыпать в любых условиях, и через пару минут до его ушей доносится мирное сопение, заставляющее божество улыбнуться.

Он позволяет себе минутную слабость, сползает с постели, и наклонившись к спящему Кэйе, осторожно целует того в лоб, проводит пальцами по щекам, да отстраняется, возвращаясь в постель. Не стоит никому видеть то, что станет причиной их гибели. Ах, если бы эта очаровательная старушка знала, что его милый спутник погубит их всех, ни за что бы не стала предлагать им ночлега, но теперь это совершенно не имеет значения, ведь дальше путь лишь в пустыню. Можно потратить четыре дня пешим ходом до Караван-Рибата, а после, ещё три дня до Хадж-Нисута через деревню, или же столько же через Пардис-Дъях, а после сквозь суровые песчаные бури, минуя пустынников и излишне любопытных людей. Он уверен, именно там лежит его сердце, именно там он его оставил, прежде чем наложить на себя руки в прошлом. Более того, тот путь выйдет на пару дней короче, что для захлёбывающегося от желания отомстить становится весьма убедительным аргументом. Сон приходит внезапно и он спокоен. Настолько, что он лишь довольно улыбается, чувствуя себя безумно счастливым.

Минуя пески, учёный стискивает запястье чужое, чтобы ни за что на свете в родной стихии его не потерять. И Кэйа так органично в них смотрится, что хочется прижаться носом к загривку, окольцевать соблазнительную талию и закружить среди песка, на костях чужих танцуя. Но он сдерживается, ведя его вслед за нитью, прямо к руинам своего престола. И расплываясь в довольной улыбке, удерживает руки чужие, притягивает к себе, а после к себе прижимается, едва виднеются на горизонте руины трона его.

Кэйа мрачнеет, глядя вдаль, на секунды замирает, заглядывая в чужие глаза цветные, вздрагивает, но не отстраняется. Он здесь один. И никуда более бежать ему, заплутает в песках и погибнет, если захочет сбежать, а жить хочется, до боли под рёбрами трепыхания сердца, что терзают сомнения, ведь… Где-то там в городе ветров его ждут. Ждут рыцари, и один гениальный алхимик, о котором сердце отчаянно бьётся, противится участи игрушки в руках жестокого бога.

Но он уже здесь, уже почти привёл обезумевшее божество к своему сердцу, и… Прекрасно понимает, что то его не отпустит, что мёртвая хватка усилится, а если он вырваться попытается, то удерживать уже будет жгучий песок, а не лозы. Гневить богов — страшно, особенно всеми позабытых и более никому ничего не обязанных. А потому он пытается быть спокойным, заходя в око песков, что отзывается на присутствие своего бога, чуть сжимается, но следует за тянущейся нитью. Под рёбрами бунтует сердце, прося его остановиться, отступить, пока ещё можно, и бежать прочь на север, обратно во влажные леса, а после в родной город ветров. Забиться под бок к Альбедо и никогда более не переступать его границы.

Но массивные двери захлопываются за божеством, отрезая Кэйе пути отхода. И ничего не остаётся, кроме того как сделать шаг вперёд, следуя за ним. В этих лабиринтах он потеряется и отставать очень плохая идея. Его снова берут за руку, уводя куда-то вглубь. От шагов чужих строение словно оживает, и ранее невидимые плиты, внезапно материализуются перед глазами, позволяя без проблем подняться к чужому трону. Песок оседает на ресницах, заставляя чуть тряхнуть головой, а после остановиться, едва полузабытый престол окажется перед глазами. Массивный трон, явно созданный для кого-то, кто куда крупнее обычного человека.

Но спутник лишь оживляется, кидаясь к обломкам около одной из стен. И капитан следует за ним. Нить натягивается, почти физически начиная тянуть к опороченному сердцу, и с трудом, но он всё-таки останавливается в паре шагов, смотря из-за спины на бледно-желтую шахматную фигуру, на которой проступают чёрные полосы, так похожие на те, что скрывает он под своей повязкой.

Учащённое и громкое дыхание спутника заставляет его сделать шаг назад, а после и вовсе прикрыть глаза, чтобы не ослепнуть от яркой вспышки, кажется, именно так выглядит процесс воссоединения бога с собственным сердцем. И едва свет спадёт, Кэйа с опаской посмотрит на учёного, которого по-прежнему будет называть человеческим именем.

— Полагаю, что теперь мы в расчёте? — осторожно спросит он, а потом вздрогнет, когда тот обернётся, блеснут зло зрачки жёлтые, потечёт из глаз его нечто сине-зелёное, и он отступит, смотря за тем как поднимается фигура бога, как необратимо она приближается, останавливаясь в одном единственном шаге от него.

Руки чужие обманчиво-мягко лягут на талию, резко притягивая ключ к себе. Глупо отпускать такой инструмент, глупо возвращать его богу ветра, если пожелает, сам явится, а нет, так оставаться ему здесь вечным пленником.

Кэйа упирается руками в его грудь, хочет отстранить от себя проклятого бога, а тот смеётся в лицо ему, горят азартом глаза чужие, ведь… Снова он к чему-то запретному тянется. Он не помнит, что из его грехов послужило началом элеазару, но сейчас он вновь прикасается к тому, что трогать не стоит. К бездне, брошенному ею сердцу, что в полной мере осознаёт, что его оставили, а потому к тьме в лице алхимика, ребёнку кхмемии тянется, чувствуя себя дома в объятиях такой же брошенной тьмы.

Целовать бездну, даже когда она противится, бьёт его в грудь, а оказавшись прижатой к стенке, пытается пустить в ход ноги, приятно, приятно даже когда она пытается язык его укусить, который он почти что в горло принцу запихивает, приятно мёрзнуть, от танцующих призванных льдин. И пуще прежнего божество негодует, бёдра чужие хватая и отрывая те от пола. Принц — не очаровательная богиня, и пусть с сердцем возвращается память, пусть он осознаёт, что отчасти сам же и погубил её, плевать, Кэйю можно подчинить силой. Бездна — причина гордыни, ослабнет, если её сломать.

А потому, закидывая ноги капитана на свои бёдра, он хватает принца за волосы, голову чужую заставляя закинуть, чтобы сию же минуту зубы свои вонзить в шею чужую, чтобы почувствовать запах крови пьянящий, чтобы заставить того от него зависеть, а он в свою очередь, подарит ему бессмертную жизнь среди песков и редких оазисов.

И пусть противится Альберих, слишком юн он по мере богов, слишком человек по мере бездны. Не имеет значения, ведь… Отныне он вручит ему белые одежды, что были созданы для прекрасной богини цветов. И пусть он на неё ни разу не похож, сердце его уже в крепких руках песчаного бога. И пусть он дёргает его за волосы, пусть шипит недовольно и пытается вырваться, никто, никто более не прикоснётся к нему так откровенно.

И Аль-Хайтам, о господи, чёртово человеческое имя, стоит признать, в какой-то мере оно ему… не противно, сдёргивает проклятый мех, скидывая его в песок. Без проклятой накидки капитан выглядит куда более хрупко. И тот нервно смеётся ему в лицо, пытаясь хоть каким-то чужом не сорваться на отчаянный крик, ведь…

Собственное сердце оказывается разодранным почти в клочья. Оно противится, не хочет идти в руки жестокого бога, ведь даже сквозь толстые стены, он слышит, слышит как гудит буря песчаная, видит как зло горят глаза божества, видит блеск от слюны и не понимает… Суждено ему стать его подношением, или игрушкой, которой отныне светит лишь на всю свою жизнь в тени трона остаться? И он вспоминает, вспоминает бред чужой и распахивает широко глаза, не удивляясь тому, что в какой-то момент божество успело повязку с глаза стянуть.

— Сдайся, принц… — смеётся оно, методично расшнуровывая корсет, прекрасное одеяние, совершенно не заслуживает того, чтобы быть порванным, но более не будет нуждаться в нём он, пусть остаётся приятным воспоминанием. — Тебе без меня не выбраться, — врёт он, ведь Кэйю никуда не отпустят, и капитан об этом, вообще-то знает.

И вздох его, едва спадёт корсет, позволяя быстро расстегнуть полы рубашки, оголяя живот чужой, чтобы провести к краю брюк пальцами, чуть сдвинуть их вниз, нащупывая молнию. Он желал пометить его, с тех самых пор, как нить чужого сердца раскрыл и теперь… Быть символу пустыни на чужом лобке, и пусть никто того не увидит, сам Кэйа будет знать о том, что им владеют. Будет знать от кого он зависим и сотрутся символы с его пальцев, отныне он не просто ключ, он прекрасный цветок падисары в царстве вечного песка и зноя.

Буря берёт своё, забирая каждую жизнь на своём путь. Буря взбунтуется, пока кружа в своих объятиях путников, что никак не ожидали её, она ждёт, ждёт большего чтобы пойти к границе, чтобы завалить стену богини мудрости, чтобы показать всем, кто здесь отныне самый главный. Момент ему кажется самым идеальным. В академии ещё не хватились о его пропаже, Нахида не оправилась от изъятия сердца, а люди не пришли в себя от выходок фатуи и… Их спасает лишь сопротивление принца. Как только тот пустит его вовнутрь, в пустыне не останется ни одного живого человека, а едва это всё закончится, он выпустит запертую своей погибелью заразу и тогда не останется никого… Никого, ко мог бы ему помешать. И скидывая собственный плащ, с треклятым глазом бога, он знает, сначала Нахида умрёт, пытаясь защитить людей от песка, а после погибнут и те, кто прикладывал руки к её скорейшей погибели.

Чуть сдвигая брюки чужие, чувствуя как впиваются ногти принца в его плечи, и позволяя себе тень улыбки, проводит пальцами по сжатым губам. Кэйа противится, и это уже забавно.

— Позволь мне облегчить твою участь, принц… — и это “принц” звучит так издевательски, ведь, он сам говорил что ему не светит престола бездны, сам говорил что никогда не станет в её главе, ну что ж, пожалуйста, он мог бы взять его на собственном троне, но оставит это на потом.

И тот сдаётся, осторожно приоткрывая рот. Зажмуривается, даже не пытаясь пальцы его укусить, лишь лениво обводит языком их. Знает, что то не отступит, и плевать на бьющееся в ушах сердце, что кричит о том, что надо бежать, что оно отдано другому человеку, и тому будет больно узнать обо всём. Но и ему самому от этого очень плохо. Он уверен, Альбедо, милый Альбедо, увидел надпись, оставленную им, расшифровал ей и ему совершенно точно не понравилось написанное там, но… Кэйе тоже плохо, ведь пускать в сердце божество он не хочет, но то сейчас над ним возвышается, надавливает пальцами на напряжённые мышцы, и как бы ему того не хотелось, снова проникает вовнутрь, заставляя сдавленно зашипеть, ведь тот наверняка не намерен с ним церемониться, движения чужие резкие и грубые, словно он берёт то, что принадлежит ему по праву и обсуждению это не подлежит. Пальцы ощущаются максимально неправильно и неприятно. И пусть тело отзывается мелкой дрожью от давления на правильные точки, а сами движения не вызывают болевых импульсов ведь… Тот слишком аккуратен, груб, быстр, но не калечит, и на живот падает чужая капля слюны, заставляя того сжаться, перехватить плечи чужие и тяжело выдохнув, тот удерживает себя от едкого комментария, ведь тот не остановится, и лишней провокации ему совершенно не простит.

А буря побирается ближе, угрожающе гудит, предупреждая о неизбежном, но остаётся на месте, пока тот всё ещё готовится. И стоит божеству между бёдер чужих удобнее устроится, осторожно толкнуться, вслушиваясь в придушенный сон, обрушится она на людей, наивно думающих что стены домов спрячут снова, думающих что те не падут под напором песка. Они унесут их в могилу быстрее. И буря движется подобно ему в чужом нутре. И пусть он позволяет себе подождать, до тех пор пока чужие глаза посмотрят на него убито, до тех пор пока не увидит стиснутых зубов. Кэйа противится, не на физическом, на эмоциональном уровне. Это немного расстраивает, но почувствовав, что давление стенок капельку ослабевает, принимается медленно в нутре его двигаться, он обязательно сдастся, не сейчас, так в самом конце, когда будет не в состоянии думать о чём-то ином, кроме его рук.

И бог наклоняется, мягко губ капитана касаясь, стискивает желанную талию, зная, что пески надвигаются на проклятую стену, зная что они своего достигнут, а после… Он вылизывает щеки смуглые, касается кончиком языка уголков глаз, слизывая невыплаканные обидные слезы. Творение гордыни людской больше к принцу не прикоснётся, и кажется, тот это осознаёт, похвально, безусловно, но ненедостаточно. И он позволит себе ускориться, зная что Кэйа стерпит. Он мог бы взять его насухо, совершенно ни о чём не думая, просто совершить желанную месть, а после бросить в руинах, ведь бездна никогда не оставляет своих детей, даже если ранее отвергла их. Она безболезненно оборвала бы жизнь ненужного регента, оставив его гниющим мясом где-то в коридорах дворца, но он будет милостив к ключу, что верно привёл его, позволив взойти на престол вновь. И отплатой тому будет вечная жизнь, в обмен на вечное пользование. Кэйа откроет ему ещё несколько дверей, а после целиком и полностью возьмёт на себя роль богини цветов. Он отпустит её, похоронит в памяти, как и её люди, позволит ненужному принцу заменить её, а там глядишь, и уступит ему чужое сердце, немного побитым и растрёпанным, словно в спешке препарированном вручит в руки ему, смотря примирительно. Сдастся.

Не сейчас, так после. И тело чужое в руках его обмякает, смыкаются на бусине соска зубы, выбивая вздох лишённый раздражения и злости, чистая реакция тела на ласку, невольное разрешение получить большее, направить бурю дальше, заявить о своём главенстве, провожая людей в небо, свалившись на них толстым слоем. И он чувствует как противится божество, видит краем глаза как мерцает её глаз, словно ищет тех, кому она дала доступ к силам своим, тех, кто способен помочь ей.

И ударяясь бедрами о чужие в последний раз, слыша искренний стон, глядя на приоткрытый рот, он останавливается, обманчиво мягко проводя по низу живота. Одно рефлекторное действие, и вырвется зараза из его гробницы. И поделом этим людям, пусть умирают, не жалко. И Нахида упадёт первой, ведь запирать теперь некого…

Он пачкает чужое нутро, но не спешит его покидать, с довольной улыбкой смотря за чужими эмоциями, от разочарования и равнодушия, до злости, что на него, что на себя. И надо бы хоть что-то сказать, разрядить давящую тишину, вот только… Взять осторожно его на руки, и отвести в новый дом кажется куда более удачной идеей.

Когда Тигнари со своей ученицей решаются навестить город ветров, чтобы обсудить один аспект и решить вопрос, касаемый девушки, буря ещё не доходит до стены. Он внимательно осматривает шрам от чужого льда. Вокруг него болезнь отступила, являя всем чистую, незапятнанную заразой кожу. Быть может, определи они источник, и её можно будет вылечить окончательно? Так будет гораздо больше пользы, и он уверен, в городе ветров не возникнет проблем, тот радушно встретит каждого, кто придёт с добрыми намерениями.

Но они возникают. Разыскиваемый ими капитан оказывается посланным в Сумеру, и ему показывают официальный на то запрос. Страж просит прочитать бумагу самостоятельно и не встречая возражений, пробегается глазами по содержимому. Это же полная туфта! Он понимает, рыцари не разбираются в этих мутных научных понятиях, а после замечает имя, которым эта бумага подписана. Академия давно его ищет, ведь тот уже около трёх недель как пропал с радаров, а последние данные были получены от деревенских жителей, около недели назад. Он действительно был со спутником, глаз бога которого был обрамлён крыльями, и те действительно направлялись в Караван-Рибат. А оттуда обычно уходят в пустыню. Мог ли он быть причастен к слухам о возращении Алого короля?

Альбедо отрывает от размышлений, присаживаясь рядом. А после протягивает ему бумагу, с просьбой расшифровать написанное. Людям, даже умнейшим неподвластен язык пустыни, на котором ныне никто не разговаривает, но академия упорно продолжает настаивать на том, что его надо учить. И скрипя мозгами, он выводит под фразой то, что написано.

Ты — ключ от всех дверей.

И Альбедо хмурится, явно занервничав, а на вопрос откуда такой вопрос, отвечает, что увидел эту надпись на кончиках пальцев капитана, того самого, что они искали. И всё внезапно укладывается. Пустыня. Кэйю увели в пустыню чтобы вскрыть нечто способное вернуть божество к жизни. И он бледнеет, заглядывая в глаза алхимика.

А после сдвигает одежду ученицы, задавая один единственный вопрос. Под силу ли ему вылечить это. Кивок сначала заставляет растеряться, а после задаться вопросом о том, что всё это значит. Чем может являться обычный капитан рыцарского ордена, что ему под силу гнать взашей смертельную заразу и быть ключом к чему-то тёмному и опасному. Тот качает головой, говоря что это навсегда останется между ним и Альберихом, и никого более он в это посвящать не будет, и помочь им более ничем не может.

Они вернутся ни с чем лишь ради того, чтобы увидеть как медленно все и каждый рассыпаются в пыль от старого проклятия. И прежний город выглядит заброшенным, страшным, словно то самое проклятие алого короля из старой легенды решило воплотиться вновь. И небо в стороне пустыни горит грозным пламенем, обещая лишь смерть, которую они принимать не желают, да только дитя на глазах его со страхом смотрит на то, как чернеют руки её, и лишь умоляет того бежать. Тигнари уходит прочь, но лишь её тело, истерзанное болезнью испарится в воздухе без остатка.

После визита учёного, у рыцарского ордена оказался ряд вопросов касаемого официального запроса. Из страны мудрости не приходило гонцов, хотя те не имеют привычки задерживать ответы, особенно когда те касаются академии. И Альбедо злится, смотря на юго-восток. Орден отпустил его с чёрт знает кем и этот кто-то осведомлён о его принадлежности к бездне. Этот кто-то знает слишком многое. И кажется, будь его воля, он бы кинулся туда сам, раскрыл бы всё своё естество, но обязательно бы нашёл его. Силы Кэйи — запретная вещь, что никто не должен использовать. Они погибель, необратимая и беспощадная для всего, что уязвимо перед бездной и эрозией. Да только рассказать о том никому нельзя.

Вести из Сумеру вернутся вместе с лесным стражем, что расскажет о том что видел, что подтвердит его опасения, заставив спрятать лицо в ладонях. Люди действительно идиоты, раз посчитали что вернуть бога к жизни с помощью тёмной силы — отличная идея. Во истину редкая глупость.

Им с Джинн разрешают отправиться туда, чтобы найти капитана, разрешают, поставив условие, что они обязаны вернуться живыми. Он обещает, в первую очередь Кэйе, чьё сердце необходимо как можно скорее закрыть ото всех, вернуть в свои руки и следить гораздо внимательнее. И пусть непреклонны пески, он найдёт его и больше никогда не выпустит с земель ветра.

В тёмном оазисе, скромном доме рядом с родниковым ключом, Кэйа равнодушно смотрит в золото обрамлённое нефритом, а после опускает глаза на шар в руках бога, присвоившего его себе.

— Они идут за тобою, как думаешь, как скоро пески погребут их? — и он вздрагивает, прикасаясь к стеклу.

И всё внутри обрывается. Они погибнут из-за него. Милая Джинн и сердце, душа, все самые светлые чувства его, всё заберёт жестокое божество, лишив любых причин убегать, а сдаваться так позорно и неправильно. И бьётся растерзанный кусок мяса о рёбра, дрожат его пальцы, а взгляд обеспокоенный возвращается к Аль-Хайтаму.

— Что ты хочешь за то, чтобы сохранить их жизни? — шепчет он, ласково проводя по стеклу, нервно прикусывает губы, словно его эшафот ждёт, а от смеха его вовсе сжимается, готовый к расправе, такой же, как какой его заставили лицезреть над юной богиней, и правда, глаза не солгут ей более, если их нет.

— Ты знаешь ответ… — отстраняя шар, и прикасаясь к гуди его, шепчет он, довольно улыбаясь. — Пусти меня в своё сердце, и они останутся живы…

Альберих позорно капитулирует, позволяя тому всучить треклятое бессмертие. Лучше он предаст себя, чем кого-либо из них. Он переживёт, задавит собственное сердце, удавится от ненависти к себе, но так они останутся живы, и этого ему будет более чем достаточно…

Ветер деланно мягко относит их к границе песка, словно прося уйти прочь, словно ласково закрывая дверь, говоря что оно того не стоит. И яростью загораются глаза Алхимика, что зверем рвётся в пески вновь, не слыша крика Джинн, не обращая внимания на то, что та не может догнать его.

Каменный цветок и одуванчик не погибнут в объятиях песка, но никогда не достигнут своей цели.

— Займи своё место, возле меня, — надменно говорит божество, завязывая белые одежды на принце бездны. — Забудь кем ты был, прими свою новую участь…

И Ничего кроме того как согласиться не остаётся. Он принимает его руку и склоняет голову, пытаясь не плакать.

— Я тоже люблю тебя… — срывается с его губ наглейшая ложь, а тело пробивает дрожь от осторожного поцелуя в щеку.

Он никогда не предаст Альбедо, а себя — совершенно не жалко. И пусть теперь ему светит лишь участь чужой игрушки и инструмента, его свобода не стоит жизни самого дорогого его сердцу человека.

— Скажи это снова.

— Я люблю тебя…