Цепи алых песков (СИ)

Пеплом молчать всем, чёрной землёй стыть

Комментарий к Пеплом молчать всем, чёрной землёй стыть

Вопреки обновлению, Нахида мертва, элеазар не изведён, аранары осиротели.

Божество, позорно побеждённое тем, кому даровало свой глаз бога, человеку, что оказался сосудом для бога более злого, более могущественного, ослеплённое местью и сейчас… Сейчас победитель медленно ходит вокруг, молчит. Молчит, наматывая круги, вышагивая почти неслышно, и каждое движение его заставляет богиню дёргаться, слепо направляя голову на шум, поднимая веки, словно это хоть как-то поможет ей. А после, насмешливо улыбаясь, меч из ножен вытаскивает, касаясь его концом. И звук противный режет по ушам юной богини, заставляет уши закрыть, да веки опустить, скрывая глазницы пустые. И хочется ей заорать, молить о погибели скорой, да только знает она, не исполнит тот её просьбы. И рёбра её что-то сжимает отчаянно, заставляя колени к груди прижать, и уткнуться в них носом.

Так гадко и мерзко, что она хочет заплакать, да только глаз больше нет. Этот человек, что со спины нанёс ей удар, возродившись, едва сердце её увезли в стану вечных снегов. И дёргается, постоянно оборачиваясь на противный писк. Ждёт своей казни, стискивая подол затасканного платья.

Но тот лишь смеётся, убирает оружие своё, голову набок склоняет, преклоняет колено, обманчиво-мягко уложив руку на светлую макушку. Криво усмехается, чуть притягивая ту к себе за волосы. Мелкое недоразумение, не чета своей предшественнице. Слабая и жалкая, совершенно ненужная даже своим людям. И Аль-Хайтам наматывает волосы её на кулак, а после лбом об пол ударяет, хищно облизывая клыки.

Бить Нахиду приятно. Так весело, что хочется расхохотаться, но он молчит, слыша лишь её писк. Приятный, до довольного урчания под рёбрами и широченной улыбкой. В следующий раз он приведёт сюда Кэйю, заставит его вкусить кровь ничтожной богини, ощутить на языке горькую мерзость, узнать каковы на вкус поверженные боги.

И поднимаясь на ноги, он оставляет её в одиночестве вновь. Смотрит с презрением, и не говорит ничего. Не хочется, не заслуживает она этого. Ничего кроме боли более ей не светит, а как надоест ему эта дрянь поганая, так пустит он ей под рёбра свою болезнь, посмотрит как схватит чешуя нежную детскую кожу, а потом она, как и все её люди, умрёт. Рассыпется полупрозрачным белым пеплом и более никто не вспомнит о ней.

Нахида болезненно стонет, тянет руки к нему, словно прикосновение к нему хоть как-то поможет немощному созданию. Но тот надменно молчит, смотря на её нелепые попытки дотянуться до сапог его. Такая забавная, на что она надеется? На то, что касание даст ей что-то облегчающее её страдания? Нет, он лишь заразу скорее впустит, а потом с грустью пронаблюдает за её скорой болезненной гибелью. А страдания этой малявки хочется продлить, и после… Смотреть, смотреть как она бьётся в агонии, той самой, что прервёт её страдания навсегда. Но пока… ей рано заканчиваться. Нужно пролить больше её отвратительной крови, заставить почувствовать боль скорейшего забвения, а после… позволить один единственный свободный вздох, прежде чем ело её рассыпется пеплом.

Но сначала кое-кто вкусит её плоть и кровь. Проглотит её, и едва стечёт мерзкая жидкость в его глотку, он прикончит жалкое создание. Даже небо оставило её, а если она не нужна порядку, то кто вообще скорбеть о ней станет? И рассыпется пеплом создание рождённое для позорной богини.

— Твоей предшественнице должно быть за тебя стыдно. Ты не заслуживаешь даже того чтобы стоять на её месте, что уж говорить о титуле, — и губы его искривятся в кровожадной улыбке, потянутся руки к рукоятке меча, но он тут же одёрнет себя, пока ещё нельзя. — Но ты не переживай, совсем скоро твои страдания прекратятся.

Он уходит, не слыша задушенных всхлипов. Ему уже наплевать, нет никакой ценности жизни этого создания. Пусть доживает свои дни здесь, в месте своего заключения с самого первого дня, когда её глаза раскрылись.

Прикосновения бога ласковы, но тверды. Кэйа чувствует это, когда тот опускает их ему на плечи, осторожными круговыми движениями разминая те. И капитан прикрывает глаза, чуть голову назад откидывая, глаза от удовольствия прищуривая. Попытки бога закрасться в сердце его, приходится оценивать по достоинству, и бьётся в голове отчаянная мысль о том, что он всё-таки сдастся окончательно. Алый король прикладывает неимоверное количество усилий, пытаясь во льду, сковавшем его сердце, отыскать трещину или самостоятельно растопить его. И как бы Альбериху не хотелось, оно оттаивает, нехотя подпуская поближе. И уже не кажутся такими противными поцелуи, спокойнее даются объятия в постели, и утихает беспокойное сердце, лишь задней мыслью ругая его за слабость. Оно во всей красе напоминает о себе, когда он остаётся наедине с самим собой, и тогда он калачиком сворачивается на постели, позволяя себе жалкие слёзы, позволяя мыслям о том, насколько он отвратителен сжать глотку и погрузиться в липкий кошмар из которого вытаскивает лишь выспавшийся организм или же осторожные касания короля пустыни. В эти моменты он отчаянно за руки его хватается, прижимается к ним лбом и тихо-тихо благодарит за освобождение от нитей кошмара. И всё встаёт на свои места, не поднимает он на бога заплаканных глаз, прячет лицо своё в плече, подушечками пальцев в предплечья впиваясь. И как же гадко осознавать, что он так позорно сдаётся, неумело и болезненно препарируя своё сердце, едва ползя на коленях, неуверенно, впиваясь потерянным взглядом в бога, дрожащими от страха руками, протягивает ему своё сердце истерзанное, из которого он не решается выкинуть Альбедо полностью, ведь…

Он наивно позволяет мысли о том, что Альбедо преодолеет пески, вырвет его из их объятий и уведёт домой, к привычному ветру и зелени, остаться. Она теплится где-то на самом дне, собственноручно истерзанного сердца, в самой глубине прогнившей души, в самых отчаянных и сокровенных мечтах, от которых он не готов избавиться. И пусть реальность так и кричит, что творение алхимии не одолеет его воли, хочется верить в то, что его не ждёт вечное существование здесь.

Но руки божества осторожно и ласково гладят его по спине, прогоняя прочь мысли об алхимике и доме. И ладони его, такие огромные в сравнении с Альбедо, действуют так успокаивающе, позволяя почувствовать пустоту в голове. И ничего не остаётся кроме того как покрепче ухватиться за руки бывшего учёного, закрыть глаза и беспорядочно шептать о тварях из сна.

Однажды они придут за ним, придут, чтобы вырвать ему сердце и никакое бессмертие ему не поможет. Наоборот, сделает ещё хуже, он превратится в бесчувственную куклу и всё напрасным окажется. И смерть уже окажется таким желанным событием… Кэйа знает, сердце своё нельзя оставлять открытым, орден бездны быстро почувствует его, и явится на сочащуюся тьму, а ему не хочется, не хочется чтобы они вообще вспоминали об этом. И отрываясь от крепкого плеча, беспокойно в глаза разноцветные заглядывая, шепчет:

— Я не хочу чтобы они приходили. Закрой моё сердце, чтобы они никогда не пришли… — И взгляд его напуганный, ослабевает хватка и ладони к локтям скатываются, бог не услышит его, без сомнений отдаст на растерзание, если посчитает нужным, незачем им грешников слышать, Кэйа знает, небо глухо к нему, а глаз бога — насмешка, испытание, слишком высокой ценой ему достался артефакт, что сейчас бесполезен.

И пусть божество его не услышит, пусть засмеётся, шепча о его ничтожности, пусть делает всё что захочет, оно уступит однажды, как уступил он, позволяя прикасаться к себе ласково, так, как ранее было разрешено лишь Альбедо, но теперь… Он и сам ластится к его рукам, не думая об этом. Так гораздо проще, уступить, почти не веря в то, что алхимик вытащит его. Никто не вытащит, если бог не пожелает его отпускать.

И тихий смех Дешрета заставит Кэйю вздрогнуть, чуть отстраниться, на сколько позволят руки, на спине лежащие. Капитан посмотрит на него с опаской, чувствуя что-то неладное, да только взгляд напротив так спокоен, что кажется, что что-то определённо не так.

— Я закрыл его, едва выпустил заразу в мир, неужели ты ничего не почувствовал? — и увидев, как тот мотнул головой, расплывётся в довольной улыбке. — Ты и правда слишком человечен для принца бездны.

Кэйа не знает как реагировать, прикусывает губу, внимательно смотря на него. Аль-Хайтам слишком много знает, для божества ушедшего в мир иной раньше, чем начал своё существование его родной край. Становится спокойнее. Он снова прислоняется лбом к груди бога, и закрывает глаза. Безмятежное спокойствие притупляет беспокойство. И почему-то вновь хочется крепко обнять того и забыться, совершенно не заботясь о том, что произойдёт дальше.

— Ты можешь видеть моими глазами? — срывается с его уст вопрос, прежде чем он осознает, что вообще ляпнул.

— Конечно могу, к чему такой вопрос? — спокойно ответят ему, талию окольцовывая и к крепко к груди, вынуждая носом в изгиб шеи уткнуться.

Бог пахнет костром, как его сводный брат, и он невольно улыбается, мысленно смеясь с собственных сравнений. Крепкие объятия усилят это ощущение, заставляя невольно зажмуриться. Бог не обидит его, бог не демон — это выдумки его сопротивляющегося сознания, цепляющегося за образ Альбедо, как единственно верного для нахождения рядом человека. Костер ласково обогрел его, но едва узнав правду чуть ли не сжёг заживо. И на секунду он распахивает глаза, отстраняя лицо от шеи бога.

— И ты можешь видеть то, что мне снится, мои кошмары? — спрашивает Альберих, ласково оглаживая чужую щёку, нет смысла играть холодного и неприступного принца, когда исход предрешён, и его слои льда будут растоплены, а укрытое в надёжных руках алхимика сердце, почти без проблем выдернуто, ведь как бы ни было сильно дитя кхемии, не тягаться ему с настоящим богом, древним и могущественным.

Мягкая улыбка ослепит Кэйю вновь. Как сопротивляться ему, когда он ласковым котом у него под боком устраивается, тихим мяуканьем обещая, что всё будет хорошо. И в пепельные волосы руки свои запуская, пропуская мягкие пряди сквозь пальцы, он откидывает голову, позволяя божеству лицо в его шеи спрятать.

— Нет… — негромко ответят ему, мягко проводя по спине. — Когда ты спишь, я вижу лишь темноту, ведь… ты сны видишь не глазами, сны в твоей голове, а я туда залезть не способен, хоть мне, порою, очень хочется.

И оставит царь богов на плече его осторожный поцелуй, да отстранится, позволяя слезть с себя. Он видит, что-то терзает душу Альбериха, и даже прекрасно знает что именно. А оттого, очень сильно жалеет о том, что предоставил ему выбор, что показал что за ним шли, что дал ему призрачную надежду на освобождение. Но он видит, принц медленно, но верно поддаётся ему, его движения и слова не выглядят скованными, касания перестают напрягать, да и сам он в руках божества стал гораздо мягче. Осознание ли это, или смирение — не имеет значения. Он медленно подступается к кровоточащему сердцу, чтобы вытащить мысли о старой любви, чтобы залечить его. Дешрет внимательно следит за тем, как тот упадёт обратно в постель, но рядом не ляжет, внимательно смотря в лицо Кэйи. Ночь не закончилась, и он может спокойно спать до рассвета, а потом… Нужно завершить пару дел.

Он укрывает капитана, оставляет тому поцелуй в лоб и скрывается из виду, намереваясь вновь заглянуть в око песков. Он знает, проворный лесной страж ушёл в город ветров совсем незадолго до того, как они прибыли сюда, знает что академия как раз хватилась об его отсутствии, знает, что в деревне их цепных псов повели по ложному следу, они не были ни в каком Караван-Рибате, и Пардис-Дъях обошли стороной. Знает, что те потеряли время, но, стоит признать, совсем немного, ведь их жизни оборвались спустя несколько часов, когда стена песка на него обрушилась. Знает, что ушастое создание видело как действует проклятие и вовремя удрало прочь. Искать его он не собирается, слишком много чести для этого создания, слишком сильно мешавшего ему в человеческой жизни.

Аль-Ахмар уверен, дитя алхимии совершенно точно не сдастся, и пусть он с капитаном Джинн покинули это место, спустя несколько неудачных попыток, он уверен, Альбедо обязательно вернётся, попытается побиться сквозь непробиваемые стены головой вновь и вновь, а не получив желаемого, уйдёт, но совсем ненадолго, чтобы снова вернуться и не получить ничего. Альбедо настойчив, как все, кому даровано благословение Моракса. И ему хочется засмеяться. Око пустует, говоря о том, что никого ныне нет, ни в лесах, ни песках. Это успокаивает. Никто не осмелится войти сюда, кроме настырного алхимика. Пусть попробует, и если тот сумеет пробраться к дверям, он откроет ему их, заглянет в чужие глаза, а после усмехнётся, щелчком пальцев отправляя того к границам песков.

Интересно, продолжит ли тот после этого приходить, или всё же бросит эту идею, показывая Кэйе то, что его надежды на побег тщетны? На губах расцветает едкая усмешка. О, он даже представить себе не может, что почувствует он, ведь… Прекрасно понимает, что слова этого человека лишь отчасти правдивы, что сердце его, всё ещё хранит надежду и преданность гениальному алхимику, и если тот покинет его самостоятельно, он рискует сломать это создание, да так, что потом ни за что не собрать воедино. Но ничего, он будет терпелив, приложит все усилия, чтобы инструменту и возлюбленному было хорошо в объятиях песка. И пусть более дверей ему открывать никаких не потребуется, кто знает, чего можно ожидать от жизни, особенно бесконечно долгой и непредсказуемой. И хочется засмеяться с самого себя, ведь, в какой-то степени, он тоже остался человеком, и лишь поэтому не ломает грубой силой лёд, не впивается ногтями в трепыхающееся сердце, не вырывает из него соперника самостоятельно. Лишь капля человеческого естества позволяет ему оставить это самому Альбериху и с наслаждением наблюдать то, как он капитулирует, безумный мяса кусок преподнося ему. И всё от действа подобного внутри сжимается, не оставляя ни единого шанса. Кэйа сдастся и это вполне логично.

Альбедо нервно кусает ногти, прислушиваясь к собственному ощущению. Пропадает куда-то тревожное предчувствие, скверна чуть успокаивается, словно сердце чужое закрыли, словно более не стоит об этом тревожиться, но… От этого совершенно не становится легче. Да, твари из бездны не почувствуют его присутствия, но… Он вздрагивает, картинка складывается в голове. Божество. Всё это задумано самим богом, который воскрес в стране богини мудрости. Боги, чёртовы боги! Вцепиться бы зубами в чужую шею, вырвать бы ему кадык и просить на пол, сплёвывая мерзкую кровь.

Он должен был почувствовать, среагировать на пронзительный взгляд в их сторону, когда Кэйа мягко гладил его по волосам, обещая в скорейшее время вернуться. И взгляд переводится на расшифрованный текст. Ключ, ключ которым отперли саркофаг смертельной болезни, и пусть та не чета проклятию бездны, она убивает сразу, подчиняясь воле своего прародителя. Но пески их не тронули, хоть они и видели краем глаза, как фатуи кружат в смертоносном вихре, в нём же и погибая, а они с Джинн шли, лишь в каком-то моменте пути, снова и снова оказываясь принесёнными к границе пустыни.

Кэйа… Он более чем уверен, что это он выпросил у жестокого божества их жизни, уверен, тот точно предложил что-то взамен, свободу ли, или сердце своё? Какая разница, если всё плохо? Он помнит, капитану, в некоторые моменты, себя совершенно не жалко, знает, что тот способен пойти на жертвы, что ради него, что ради города, и от этого ему ещё хуже становится. Хочется начать рвать волосы да только толку в этом нет никакого. Со слов стража, тот запоминает, что возлюбленный остановку в деревне, что недалеко от Сумеру находится делал, а потому, когда ему позволят отправиться туда вновь, он обязательно заглянет туда, быть может он хоть что-то оставил там, быть может, догадался раньше, что ему не выбраться и обронил для тех, кто станет его искать записку, что хоть как-то отыскать его поможет.

Альбедо снова пусто смотрит на руки свои, на остатках выдержки не позволяя себе обратиться своим отвратительным видом, и разнести тут всё к чертям, выспрашивая у безалаберного бога о том, как тот вообще это допустил. И пусть немо останется к нему божество, пусть будут последствия от внезапной вспышки гнева. Ему станет легче, и быть может… Он придумает хоть что-нибудь для спасения капитана.

Но нельзя, поэтому в голове неприятно пусто. Никто не подскажет ему каким образом можно вытащить звёздочку из плена песков. И хочется заорать, обвиняя всех и каждого, да только винить кроме себя некого, точнее… Он и сам не виноват, но… Злость захлёстывает с головой, когда Варка предлагает забыть о нём. И всё внутри вспыхивает, хочется вырвать старику язык, чтобы более он такого не говорил. И Джинн осторожно напомнит о том, что однажды они уже замолчали и предали забвению, и ничем хорошим это не закончится. И в отличии от того случая, у всех возникнут вопросы о пропаже Кэйи, больно ярким он был, слишком запоминающимся. И на мгновение он успокаивается, надеясь, что прошлое хоть чему-то научило великого магистра. Но взгляд его омерзительно упрямый, он не хочет уступать. И кажется алхимику, что у него глаз от этого всего дёргается, что ещё одно предложение о забвении и он придушит всех, кто согласился на это.

Мысленный счёт до пяти не помогает, заставляя стиснуть зубы и пусто, озлобленно сверлить магистра глазами. Пусть поёжится, хоть и не почувствует и капли его беспокойства. И если этот старик действительно решит предать Кэйю забвению, если решит похоронить его заживо, он заживо вскроет его прямо здесь, едва все присутствующие уйдут. И никто не успеет записать решения по этому делу. Никто не посмеет так поступить с ним, после того всего, что он сделал ради этого места.

Варка соглашается отсрочить принятие подобного решения, и алхимик криво усмехается. Он выбил себе несколько недель жизни, и быть может, очередную поездку в тропический лес.

Аль-Хайтам выводит его в лес, во владения доживающей свои дни богини. Ведёт куда-то вглубь, отвечая поверхностно, но давая представление о том, что именно от него хотят. Немного некомфортно, но что поделать. И кажется, белое одеяние совершенно не подходит для передвижения по этому месту, но выбирать не приходится. Хочется покрепче вцепиться в руку чужую, и просто идти за божеством, не смотря по сторонам. Зелень немного пугает своей живностью. Видимо, влияние пребывания в пустыни, где можно было лишь скорпионов встретить. А здесь их нет, зато есть другая живность, и она шумит, заставляя чуть прижать голову к плечам, уцепившись за край зелёного плаща.

Аль-Хайтам смеётся, останавливаясь у водоёма. Кэйа мельком глядит на него и вздрагивает. Крокодилы. Опасные твари, оставят калекой, если сделать один неправильный шаг. Но если присмотреться внимательнее, он понимает, существа они, в какой-то мере, красивые. Это признавать странно. Он переводит взгляд на бога, что усаживается на берегу, и хочет сесть рядом, думая, что тот ждёт, пока он повторит за ним, но…

— Разденься и войди к ним… — спокойно говорит бог, протягивая руки к узлу под грудью, и принц сдаётся, позволяя тому лишь себя одежды.

Кэйе страшно. Сделать шаг в воду к этим созданием кажется выше его сил, но взгляд чужой ласков, он кивает ему, улыбается, всем своим видом показывая, что бояться здесь нечего. И ему хочется поверить, да только глаза крокодильи блестят угрожающе, не позволяя спокойно ступить к ним. И первый шаг, осторожны, маленький, едва запустивший на воде круги, он делает спустя пару минут. Но видя, что те не обращают на него никого внимания, медленно идёт к середине, туда, куда кивает ему бог, негромко подбадривая из-за спины. Но кажется, плавают те спокойно вокруг, не реагируют, но страх не уходит. И едва вода достаёт до подбородка, он останавливается, не решаясь заходить дальше. Оглядывается по сторонам, вс ещё не понимая, зачем он это делает, и замечает. Эти хищные создания круги водят вокруг него, случайно задевают кончиками хвостов и лапами, сверкают своими глазами жёлтыми. И Альберих не понимает, каким образом всё ещё не закричал. А кольцо сужается, и словно хвосты их обвили ноги и талию его, словно присматриваются они к новой добыче, клацают зубами, но не кусают, принюхиваются, специально когтистыми лапами плечи задевая, довольно щурятся, чувствуя Кэйин страх, а после, словно по безмолвному приказу короля пустыни, ткнувшись носом между лопаток отступают, уходя к противоположному берегу, заниматься своими крокодильими делами дальше.

Несколько минут Кэйа просто стоит в воде, смотря вслед рептилиям. Что это было? Его хотят запугать или показать что будет, если он попытается предать бога? Его тогда загрызут эти создания? И правда, достойная смерть для недостойного ничего грешника. Дрожь пробирает тело, заставляя сделать несколько шагов вперёд. Он уверен, жаркое солнце быстро его высушит, ведь едва ли кто-то из них вообще задумывался взять полотенце. Ничего, это будет причиной провести здесь чуть больше времени.

Где-то внутри истерично бьётся о рёбра сердце. Страх заставил его сова засомневаться во всём. В том, что бог жесток, и Кэйа лишь инструмент, который выбросят, когда от него получат всё, что хотят, что Альбедо наверняка похоронил его заживо, как и все остальные, что более нет причин ломать своё сердце, ведь вся ласка Дешрета — наглейшая ложь, что после он сам отдаст его ордену бездны, а там всё закончится. Вырвут сердце его, и во имя мести порядкам неба, пустят его в расход, используя как лучшую батарейку для одного из многих удачных устройств гениальной создательницы Альбедо. И хочется успокоить себя тем, что это не так, что не лжёт божество пустыни, что за улыбкой мягкой не кроется усталости, испытываемой мри ласковом обращении с человеком, который решительно не нравится.

Глаза бога радостно блестят. Кэйа медленно выходит, намереваясь спросить о том, что это было. Зачем он так поступает, это же… Бессмысленно и жестоко. Он и так безоговорочно верит в том, что он здесь хозяин, зачем было показывать это снова?

— Зачем это всё? — тихо спросит он, выходя из воды и смотря на бога немного устало, чтобы тот точно не увидел страха его, чтобы не питать его своими сомнениями, чтобы не сталкивать себя к самому краю самостоятельно…

— Хотел, чтобы ты познакомился с моими давними спутниками, они есть у любого бога, например у великой властительницы, это была армия аранар… — Альберих вздрогнет, и облегчённо выдохнет с чужих слов, но тут же широко раскроет глаза, на груди руки сложив.

Знакомство с питомцами? Серьёзно? Мог бы просто представить, а не заставлять иди его в воду к ним! Он уже подумал, что от него собираются избавиться, а это просто… У него не хватает злости, он хмурит брови, но тут же приходит в себя.

— Ты мог бы нас просто представить… — тихо скажет он, смотря как высыхают капли на его руках. — И незачем было вести меня к ним, я, вообще-то, испугался…

— Они бы тебя не тронули, у тебя моя метка на животе.

И разговор оказывается исчерпан. Кэйа успокаивается, вновь принимая светлое одеяние из его рук. Такое непривычно открытое, словно он блудница, в одном из местных публичных домов, но… Разве это имеет смысл, когда более никто его не увидит? Тяжело вздохнув, капитан опускается рядом, роняя голову на плечо Аль-Хайтаму. Осторожное касание к талии успокоит, и Альберих прикроет глаза, глубоко вдыхая. Шум в ушах отвлекает, не оставляя места для тяжёлых мыслей. Он всё ещё грешник, и если вечно быть рядом с восставшем богом его наказание, то он готов лишь поблагодарить то, за столь милосердную участь. Это лучше болезненной гибели в давно позабытом доме, что скрыт от взора ярких звёзд, лучше молчаливого осуждения алхимика ведь… Тот не колеблясь вырежет из своего сердца всё, что его касается, а его кинет к на пол, потопчется, и оставив взгляд, полный презрения, уйдёт прочь.

И тогда он в полной мере почувствует всю боль кровоточащего куска мяса, согнётся под её силой, упадёт на колени, заплаканными глазами смотря на его растерзанные остатки, и ничего кроме смирения не останется. Бесполезно будет цепляться за прошлое, когда он взашей гнал мысли о том, что его не любят. И резко распахивая глаза, Кэйа успокаивается. Даже если Альбедо предаст его, он простит. Простит, потому что так будет правильно, потому что ничто не стоит боли его, такого светлого и самого лучшего, и если для того чтобы сердце чужое билось нормально, придётся отдать его в руки хозяина и лицезреть возвращённое, истерзанное, изломанное, он согласится. Как бы ни было больно, своего сердца всё ещё не жалко. Пусть бьётся через раз, пусть травит душу бесконечной болью, пусть сжигает её дотла, всё это будет заслужено.

И если к тому моменту бог не отвернётся от него, если небо не передумает, он всё ещё будет под боком Дешрета, позволит тому создать из себя то, что он хочет. Видит в нём замену прекрасной богини цветов? Пусть так и будет.

Губы трогает несмелая улыбка. Всё будет в порядке, ведь самые страшные мысли всегда оказываются материальными. Несправедливо. Он не хочет быть брошенным и разбитым, не хочет чувствовать разочарование, особенно от самого себя, не хочет пробовать горечь потери вновь, как в тот день, когда почувствовал ярость огня приёмного брата, как во время той самой грозы, когда орден решил отправить в изгнание ненужного регента, подбросив его людям с земель свободы. И глубокая трещина, залитая наспех всем, что находилось под рукой, снова даёт о себе знать, заставляя обнять себя за плечи.

Пусть всё остаётся на своих местах. Пусть никто не видит его таким, жалким и ни на что не способным. Пусть никто не узрит его позора, пусть не увидят последствий… Но разве не поздно молить о пощаде, когда цепи уже скованы? И хочется засмеяться до сорванного голоса, а после упасть в грязь, кропить её слезами своими, и окончательно признать своё поражение.

Кажется, слетавшее ранее признание, когда он умолял бога не обрывать жизни Джинн и Альбедо в песках, становилось всё менее лживым. Если алхимик пожелает разорвать связь, скрипя сердцем, Кэйа поддержит его. Проводит его силуэт жалобным взглядом, до тех пор пока тот из поля зрения не исчезнет, и готовым на всё что угодно, стыдливо уложит у ног бога сердце своё. Пусть забирает, добровольно отданное, без тени сомнений. Но как же хочется верить в то, что любимые глаза смотря на него вновь, будут вс такими же ласковыми, как же хочется чтобы слова чужие не оставляли зарубок на сердце, чтобы всё вернулось на круги своя, но так больше никогда не будет. И если его не простят, он осуждать не посмеет. Пусть выливает всю свою грязь, пусть кричит, называя последними словами, это будет совершенно заслужено, он даже ответить ничего не попытается, лишь позволит себе немые слёзы, на которые у него совершенно точно не будет права, которые выжгут ему глаза и едва тот закончит, едва надменным взглядом пройдётся по его фигуре и развернётся, обратится кровью прозрачная солёная вода, и от привкуса её металлического тошнить будет, в глаза заплаканные он въестся, но всё это будет заслуженно, всё это будет правильным.

Дешрет тихо зовёт его, вырывая из нерадостных мыслей, и он словно проснётся, смотря на него как на самую яркую звезду в небе. Нефрит и золото переливаются, не позволяя отвести взгляда, и он не противится, сильнее стискивая руку бога. Быть может, ему никогда не стоит и грезить о возвращении?

Наверное, услышь он его мысли, тот согласился бы. Сказал о том, что рад его прозрению. И пусть это будет предательством, самого себя ломать не жалко, перестраивать тоже. Самого себя предавать больно, но гораздо лучше, чем тех, кому он добровольно отдал своё сердце. И быть может ему стоит обращаться к нему на “милый”, а не по имени, точнее, по именам, которых у него бессчётное множество? Легко улыбнувшись, он отстраняется и поднимается ноги. Кажется, им пора возвращаться в пески.

Аль-Хайтам выглядит безумно довольным. Капитан это подмечает и успокаивается. Гнев бога ему совершенно точно не нужен, достаточно того, что есть. Он позволяет взять себя за руку и переплести плацы. Такой простой жест греет душу, выбивая невольно улыбку, самую нежную, на которую он только способен. И кажется, что слово возлюбленный действительно подходит ему куда больше, чем любовник. Переводит в разряд чего-то нежного, лишённого страшного животного начала, такого возвышенного, о котором в книжках про любовь пишут, которые обожает милая Джинн. Это кажется таким очевидным и простым… Новый дом впервые не кажется темницей.

— Испей её крови, принц… — ласково говорит Дешрет, едва Кэйа наклонится над изувеченной, но живой богиней.

Нахида дёргается, чувствует бездну, хоть та и заперта, хочет отползти, но рука восставшего бога крепко-накрепко вцепилась в волосы светлые, не позволяет никуда отодвинуться от него. И руки регента на руки малышки ложатся, ничего лицо его не выражает, а богиня дёргается, тот пальцами раны свежие тревожит, раздвигает их, то ли специально, то ли сам того не ведая. И хочется ей запищать, умолять темноту сжалиться над ней, но вместо этого касание зубов его чувствует, и попадает в ранку слюна, сводя писк на более высокий тон, бьёт она обнажёнными пятками по каменным плитам, и вскрываются загноившиеся корки, пачкая кровью её пол вновь.

Кэйа нехотя кровь её сглатывает, морщится, смотря на потрёпанную богиню, и что-то внутри ликует, отмщение. Когда-то из-за богов он потерял слишком многое, а теперь может немного отыграться, и плевать что она была рождена после катастрофы.

— Тебе не понравилась её кровь? Ты мог бы просто сплюнуть её, — мягко скажет божество, заставляя Нахиду голову откинуть назад.

— Не припомню, что могло бы сильнее отдавать гнилью, — ответит он, замечая как кривится лицо павшей богини, как она хочет возмутиться, пытается пнуть его, но её конвульсии прерываются чётким попаданием клинка куда-то под рёбра.

Её хрип теряется в мягком смехе божества и принца. И подобно своим подданым, она рассыпается пеплом, оказываясь пустым местом между ними. Аль-Хайтам успокаивается, пряча запятнанный клинок в ножнах. А после устраивает окровавленные руки в синеве его волос. И это кажется таким правильным, что за осторожным касанием к губам он тянется сам. И устраивая руки свои на плечах палача, он позволяет тому продолжить, вылизать свой рот, изучить его повнимательней, переплести языки, а после затащить к себе на колени, крепко-накрепко прижимая того за талию. И всё это так правильно и естественно, что хочется опорочить место гибели недостойной богини. Но это слишком даже для Дешрета. Небо всё видит, и плевать, что Кусанали перестало быть её дитём, на его могиле подобным не занимались, и он ответит тем же. И пусть очень хочется уложить принца прямо в не засохшую кровь, он не станет этого делать. Оторвётся от принца, внимательно заглядывая в разные глаза-звёздочки.

— Помолчим о её смерти?

— Помолчим.

Альбедо решается на новый поход, отказываясь брать с собою в сопровождение кого-либо. Он должен сходить туда сам. Найти хоть что-нибудь, что может указать ему на Кэйю. И двигаясь вновь в сторону Сумеру, он сглатывает, обещая себе обязательно найти его. Он справится, обязательно найдёт его и вернёт домой. Больше никогда не отпустит, и никому не позволит обидеть, или увести. Если в этот раз он ничего не добьётся, то ему придётся прибегнуть к помощи хранителя ветви. И тому совершенно точно будет под силу вернуть Кэйю.

И пусть ему придётся рассказать всё от и до, пусть придётся сознаться в том, что привязался к нему, сознаться в чувствах, а это хуже погибели. Позорно. В Каэнрии никогда не признавали чувства. И ему ни в коем случае нельзя было чувства человеческие в себе будить. Он должен был присмотреть за ним, просто убеждаться в том, что тот всё ещё жив. Чувства — запретная слабость, которую он себе позволил. И тяжёлый взгляд рыцаря он уже почти чувствует его кожей. И хочется взвыть, ведь он потребует разорвать любые отношения. Проследит за тем, чтобы они совершенно точно сожгли все чувства, что между ними возникли, и ему становится очень плохо.

Едва выбравшись из объятий песка, ему предстоит получить своё сердце обратно. И верность, которую тот совершенно точно сохранит ему до последнего, окажется напрасной. Он знает, Кэйа будет смотреть на него стекленеющим глазом, а потом, в пыльной и маленькой комнате свернётся калачиком на постели, и даже не пойдёт пить, слишком сильным потрясение будет. Он позволит себе выплакаться, а дальше… Лишь взглядом влюблённым провожать будет. Кэйа не творение алхимии, Кэйа живой, чувства его внезапно отвергнутые сожрут его целиком и полностью.

И кажется Альбедо сейчас, не стоило подходить к разбитому нему в тот злополучный день, не стоило позволять прижиматься к себе и гладить по волосам. Стоило пройти мимо, оставив его наедине со своим горем, но… Сердце Кэйи было таким желанным, закричало что-то тёмное, сжало его лёгкие и он было оно таким сильным, так и хотело лечь в его руки, и как тут противиться? Как отвергнуть его? Как не сжать, и обещать никогда не выпускать? И ведь он промолчал, ни разу не сказал капитану о том, что нельзя им любить друг друга, что всё это плохо закончится, что сердца друг дружки открыв, они навлекут на себя беду ещё большую, чем просто стайку магов бездны.

Но он так к нему ластился, словно подобранный с улицы щеночек. И он ласково улыбается, надеясь отыскать его своими силами, ведь тогда не придётся рвать Кэйино сердце. Собственное охладеет быстро, забудет, ведь он немного не человек. И эта часть позволит безболезненно усмирить чувства свои, пропадут, словно никогда не было, и эта быстрая смена состояния разольёт под рёбрами солнышка не злость, нет, отчаяние. И оно сожрёт его, заставит погаснуть, куклой с пустыми глазами стать.

Кэйа человек, и чувства его, такие сильные и искренние, позволяют ему оставаться тем, кем он на самом деле является. Отвергни он их, и он сломается, упадёт и не сумеет самостоятельно встать на ноги. И некому будет привести Кэйю в чувства вновь, никто не решится прикоснуться к нему. И он знает, перестанет звёздочка ценить свою жизнь, пожелает себе смерти скорейшей, и будет всяческими способами пытаться её достигнуть. Альбедо понимает, ему придётся это сделать. Больше ничего не будет хорошо. Сердца его препарировать не хочется, не хочется лишать его опоры, не хочется сталкивать с края, в самую тёмную бездну.

Его нужно найти своими силами. Ни в коем случае не привлекая хранителя ветви. Тогда он сумеет сохранить его. Тогда всё будет хорошо, он снова крепко прижмётся к его груди и ни за что более не выпустит из своих крепких объятий. Его милое солнце останется с ним, и не придётся раскрывать маленького секрета, продолжить наслаждаться своими чувствами и больше не отпускать.

И словно услышав его, виднеется в далеке силуэт до боли знакомый. Альбедо замрёт на несколько мгновений, словно глазам своим не в силах поверить. Продолжит приближаться к водоёму, всем сердцем надеясь на то, что это действительно его солнце, что судьба усмехнулась, и решила над ними сжалиться, мягко подталкивая к друг другу. Весть о том, что Кэйа хотя бы жив, греет сердце. Он невольно улыбается, по мере приближения, понимая, что это действительно тот, кого он ищет. Что не показалась ему знакомая синяя шевелюра разбросанная по карамельной коже. И алхимик на бег срывается, желая как можно скорее оказаться подле капитана, снова в объятиях того сжать, и успокоиться.

В десятке шагов он замедлится, замечая странное одеяние, закрадётся сомнение в груди его, и всё станет снова тревожным. Он осторожно подойдёт, заглянет из-за плеча, проследит за движением чужой руки. Пальцы человека мягко проведут по ложбинке между глазами крокодила, и поведут чуть ниже. Животное довольно закатит глаза, и он услышит смех. Кэйа. Это он сидит спиной к нему, спокойно поглаживая рептилию. Момент, и тот вскрикнет, ведь крокодил, заметив алхимика, мигом кинется к нему, задевая плечо Альбериха и роняя того на землю. Смуглые руки быстро обнимут животное, и капитан развернётся, с облегчением выдыхая. Оттащит животное в воду, и поползёт к нему на коленях, голову набок склонив, чуть сожмётся, словно ожидая упрёка.

Но мел сам опустится, в то же мгновение крепко потеряшку обнимая. Живой, целый, невредимый. Осталось только домой вернуть и всё будет прекрасно. Альбедо ухом к груди его прислоняется, и ничего кроме размеренного ритма сердца не чувствует. Оно закрыто, Дешрет, получив своё, не стал оставлять всё как есть. Он невольно усмехается, тут же отстраняясь и ладони укладывая на щёки. Кэйа, милый Кэйа, что в снова находится в его объятиях. Он безумно скучал, беспокоился, готов был обезглавить магистра, но теперь это останется лишь в мыслях, над которыми они от всей души посмеются. Беспокойство улетучивается почти мгновенно, и дрожащими руками он притягивает лицо своей звёздочки к себе, мягко накрывая любимые губы своими. Продолжения не следует, слишком мерзко будет потянуться за большим прямо сейчас.

Альбедо осмотрит его вновь, не замечая ничего кроме части символа, выглядывающего из под светлых одежд, и самого одеяния, такого откровенного, но невинно белого. У алхимика невольно сжимаются кулаки. Он стискивает зубы, касаясь тканью перчатки угла, окрашенного в желто-зелёный. Чуть оттянет край вниз, встречаясь со взглядом разноцветных глаз, полных горького сожаления. И невольно злость подступает к горлу. Что всё это значит? Как капитан это объяснит?

Хочется сплюнуть, намотать на кулак длинную синюю прядь и добиться признания в том, что это нелепая и несмешная шутка. Но Кэйа молчит, позволяет осмотреть символ, и руки невольно к планшету тянутся. Он узнает что это такое, чем-то отдалённо напоминающее звёзды погасшей гордыни.

— Это… — тихо начнёт он, проводя по метке, пытаясь вспомнить для чего они нужны, и ответ ему покажется отвратительно мерзким. — Что это, Кэйа?

— Цена вашей жизни в песках… — спокойно ответят ему, укладывая руку на плечо Альбедо. — Я не мог позволить ему оборвать твою жизнь, как и жизнь Джинн… Я бы не простил себе этого, не простил, зная что вы бы погибли из-за него, из-за меня…

Он вздрагивает, притягивая Кэйю к себе, принимается гладить того по спине, понимая, что ревность разливается под рёбрами, и хочется ему прямо сейчас взять и вгрызться в шею его, разложить прямо здесь, и, на глазах полчища крокодилов, напомнить о том, что Кэйа принадлежит ему, что его сердцу место только в одних руках, и более никто не должен к тому прикасаться. И он утыкается носом в волосы своей звезды, сдерживает себя, зная, это напрасно. Кэйа отдался богу из-за желания спасти их. Он позволил владеть собой кому-то другому, потому что это было необходимо, и обвинять его в измене уже кажется глупым и бессмысленным. Иначе он бы не сидел рядом со своим возлюбленным.

Алхимик зацеловывает макушку капитаном, гладит по спине, по бёдрам, зная что ничего не было зря. Он увидел его, почувствовал, и это уже успокаивает его, позволяя прикрыть глаза и пальцами впиться в рёбра. Звёздочка отвечает ему аккуратным поцелуем в плечо, и решается продолжить, не желая слушать чавканье крокодила и ощущать давление тишины.

— Он может видеть моими глазами, если пожелает того… — продолжает Альберих, поднимая голову, заглядывая в лазурь чужих глаз, а потом мягко касается пальцами линии челюсти, смотря мягко и ласково. — Знаешь, я уже почти потерял веру в то, что я тебя не увижу, но ты здесь. Я был в шаге от того, чтобы сдаться. Стоит признать, Дешрет весьма убедителен. Мне казалось, что ещё немного, и он заставит меня позабыть о тебе.

Альбедо осмотрит его звёздочку снова, посмотрит на едва видимые следы чужих зубов, что частично вылезают из под одеяния в районе груди. Алый король прикасался к нему, владел им, о том говорят следы рук на запястьях, и он зажмуривается, не желая этого видеть. Нет, он не хочет представлять это, не хочет думать о близости божества с Кэйей. Нет, это отвратительно, это недостойно бывшего регента, которого отвернула даже бездна, что его породила. Ах, если бы только Дайнслейф узнал об этом, наказал бы обоих, заставив пожалеть о каждой ошибке.

— Я не могу уйти, милый мой… — опустив голову и отстранившись, ласково шепчет Кэйа, стискивая полы плаща алхимика и зажмурив глаза, опускается лбом на колени возлюбленного. — Я хочу домой, но не смогу, я не хочу гневить его, не хочу чтобы он навредил тебе.

И алхимику ничего не остаётся кроме того как провести по затылку, забраться пальцами в синие волосы, и мягко помассировать голову любимого. Его глупое солнце, отдало слишком многое ради него, почти всё. Свободу в обмен на жизнь алхимика. И хочется разозлиться, да только не получается. Кэйа чуть приподнимает голову, поднимаясь чуть выше.

— Знаешь, ты, наверное, думаешь что пришёл зря, и ты на меня злишься, но я так рад увидеть тебя… — он тянется к краю брюк алхимика, тяжело выдыхая, и высвободив чужой орган из объятий одежды, наклоняется к нему, останавливаясь в паре сантиметров от него. — Я сделаю тебе хорошо, милый мой. Слышишь, я оставил несколько записок в Вимаре, в первом доме на берегу со стороны академии. Тот учёный действительно оказался богом, для которого я теперь ключ и кто-то ещё, я не знаю, любовник или возлюбленный… Но разве это важно, если тот меня не выпустит?

Альбедо вздрагивает. Ему никогда не нравилось, когда во время близости принц начинает говорить о чём-то подобном. Руки ложатся на голову, и хочется надавить, заставить того взять, но спешить не хочется. Пусть выговорится, пусть успокоится, и так хочется пообещать ему, что он вернётся к Альбериху, что снова прикоснётся к нему, снова прикоснётся к нему, не даст позабыть о себе…

Язык Кэйи мягко обводит головку, заставляя Альбедо отвлечься, опустить взгляд на макушку, снова принимаясь перебирать синие пряди. Мягко улыбнуться, чувствуя как тот медленно облизывает его по всей длине, как приподнимает лицо, позволяя увидеть дрожащие ресницы, и хочется, хочется ещё сильнее надавить, ворваться в желанную глотку, напомнить звёздочке о том, что место его подле творения алхимии, а не бога, что им воспользовался, что поработил, почти что заковывал в тяжелые кандалы. Потемнеет его взгляд, когда губы осторожно прикоснуться плоти, а после, примутся вылизывать ту, не жалея смачивая слюной. Руки чужие обовьются вокруг талии, для удобства своего, и медленно тот начнёт опускаться, рот раскрывая, и вздох шумный заставит чуть в спине выгнуться, но ни за что не раскрыть глаз. Нет, он не позволит богу увидеть происходящего, не позволит себе дать лишнего повода для того, чтобы Альбедо пострадал от его глупости. Так непривычно, член Альбедо гораздо меньше чем тот, которым обладает божество, и он чуть дёргает бровями, принимая тот вовнутрь. Ведёт языком по поверхности, часто-часто, и едва ощутив хватку на своих волосах, тихо стонет, приятной вибрацией отзываясь в паху. Альбедо зажмуривается, и что-то внутри трясётся, ему хочется отстранить Кэйю, хочется уложить его на лопатки, запачкать одежды семенем своим, а после разорвать белую ткань, взять того почти грубо, а после оставить думать над своим поведением. Вот только бог придёт, когда почувствует что-то неладное, узнает где находится его звёздочка, и более никогда не позволит ему увидеть его. А потому он продолжает въедаться взглядом в копошащегося Кэйю, и на движения его плоть отзывается приятным напряжением, он прикусывает губы, осторожно надавливая на макушку, выжидая пару мгновений, после чего дёргается бёдрами сам, заставляя Кэйю уткнуться носом в его лобок. Он довольно улыбается, чувствуя как тот задёргается, ногтями впиваясь в копчик ему. Раз, два, Альбедо позволит тому отстраниться лишь после того, как глотка сожмёт его, как капитан начнёт задыхаться, и едва он позволит себе закончить, чуть за волосы приподнимет того, отстранит, закрывая рот чужой своею ладонью.

— Глотай, звёздочка, не хочу чтобы ты забыл о том, кому ты принадлежишь на самом деле. Однажды я выпущу своё естество, вырву тебя из его крепких объятий, и более не позволю покинуть земель ветра. Я вернусь, и тогда ты станешь той самой принцессой из сказок, которые ты перед сном читаешь Кли. А я стану тем самым злым драконом, что никому не позволит тебя от меня забрать, — шепчет он, замечая как Альберих сглатывает, довольно улыбается, позволяя тому увидеть в своём взгляде уверенность в том, что он своё слово сдержит, что место его будет подле него, настоящего монстра созданного из гордыни и бездны. — Я загрызу бога, будь в этом уверен, а когда приду в себя, ты уже будешь дома, будешь на своём месте, среди рыцарского ордена. А если ты попытаешься убежать, Джинн будет давать тебе поручения лишь с поиском кошек, ты слышишь меня?

И увидев кивок, отпустит, оставляя осторожный поцелуй на щеке. Улыбнётся довольно, и поднимется на ноги, позволяя Кэйе провести своими руками по его одеянию. И ещё одним осторожным кивком попрощаться. Внутри что-то задёргается, заставляя вцепиться глазами в удаляющийся силуэт, и едва тот исчезнет, подойти к воде, и умыться. Позволить рептилиям приблизиться к себе вновь, и придя в себя, ласково погладить одну из них между глаз. Их урчание, до жути пугающее, почему-то успокаивает, он позволяет крокодилу уложить на коленях своих длинную морду и скривить губы в мимолётной усмешке. Это так странно и весело, что очень хочется расхохотаться. Альбедо, если тот вернётся за ним, станет хуже бога. Аль-Хайтам просто его контролирует, но он не надзиратель, ни в коем случае не тюремщик, от которого бежать со всех ног надо, нет… Дешрет никогда не имел ничего общего с драконами, а потому на драконий манер чувства его ни за что не обострятся. Хотя, гневе люди тоже очень страшны. И иметь с ними дел совсем не хочется.

Кэйа ждёт, почему-то думая о том, что стоит забыть о возвращении в город свободы. Альбедо не позволит себе потерять контроль, а вернуться за ним более некому. И хочется закричать ему, позвать бога к себе, залезть тому на колени и больше никогда не сомневаться в своих решениях. Тот Альбедо, что вернулся бы за ним, стал бы совершенно другим человеком, он бы потерял слишком многое из того, за что он добровольно сердце своё ему отдал. И если Альбедо готов позабыть об этом, если готов сам стать тяжёлыми цепями, и запереть Кэйю в своих объятиях, загнать того в клетку и накрыть плотной тканью, чтобы не видел никто, то к чёрту. Он полюбил относительно светлого и умного человека, к которому потянулся, который не оставил его в кромешной тьме, став путеводным светом, и если он готов погаснуть, окунуть его снова в тень, то лучше остаться здесь, у подножия трона, зная что не навредит себе Альбедо, в своём желании забрать его, что не обезумеет, что не заставит судорожно перебирать фолианты, в поисках способа сердце чужое закрыть.

Есть одно маленькое но. Мел — оружие, не списанное — сбежавшее, и участь, если орден бездны схватит его, поджидает инструмент более милосердная. Не вырвут ему сердца из под рёбер, не бросят гниющим мясом где-нибудь в тёмном углу, нет… Она примет его с распростёртыми объятиями, обнимет подобно любящему своё дитя родителю, и тот мигом позабудет про всё. И про город свободы, и про тех, кто верит в его защиту, но в первую очередь про него. Про чувства, которые спасли капитана в час перед рассветом, самый тёмный и тяжёлый, с которым бы он не справился, не окажись алхимика рядом.

И без сожалений бы вонзил бы любимый нож ему в грудь, прокрутил пару раз, деланно-ласково протягивая насмешливое “принц”, и вместо желанного облегчения, скорейшая погибель принесла бы лишь горечь. Горечь того, что все усилия оказались бы тщетны. И Альберих всей своей грешной душой надеется на то, что это будет не так. Что никогда её путы не возьмут верх над разумом учёного, что никогда не встанет он плечом к плечу с бездной, что сердце его останется целым, почти невредимым, но то лишь мечты, самые светлые, пугающие своей невинностью и почти невозможностью к исполнению. Но Кэйе хочется остаться хоть капельку наивным, чтобы не видеть своё будущее исключительно в чёрных тонах. Это слишком грустно и болезненно.

Касание к холодной крокодильей коже успокаивает, позволяя снова распахнуть глаза и заглянуть в их вертикальные зрачки. Альберих заметит, те скучились вокруг него плотным кольцом и невольно усмехнётся. Да, это не милейшие котята или щенки, но в своём спокойствии и довольном урчании, к тяге к ласке, они совершенно ничем не отличаются от привычных домашних животных. Он невольно умиляется, не слыша шагов бога. Рептилии тоже не двигаются, пригревшись на солнце, даже глаз не открывают чтобы поприветствовать бога.

И Дешрет усмехнётся, опускаясь на колено, касается крокодильих хвостов, и подобно выдрессированным псинам, те отступают обратно в воду, освобождая тому место рядом с избранником. Кэйа ласково приветствует его, позволяя тому уронить голову на своё плечо. Так спокойно, его присутствие ощущается так правильно. Смирение ли это, или понимание? Какая разница, если теперь выбора нет от слова совсем?

Альбедо находит обещанные записи. Но в них лишь уже известный факт о личности бога, да путь из деревни до места содержания. Он раскрывает карту, решая сравнить её с тем, что у него имеется. Тигнари говорил, что зараза была заперта в гробнице бога пустыни, но судя по записям Кэйи, отправились они к его престолу. Престол гораздо ближе к границе песков, а значит… Нет ничего удивительного, что смертоносный вихрь встретил их, едва они деревню покинули. Они уже были слишком близко, и песок бы оборвал их с Джинн жизни, не вымоли звёздочка пощады у Дешрета. Ценой слишком высокой, но всё же… Кэйа отчасти обвиняет в случившемся себя, ведь… Он позволил тому что-то заполучить, воспользоваться собой как ключом.

Сердце. В записках возлюбленного слишком часто повторяется вопрос о том, каким образом ему по силам вернуть сердце бога, что давно предан забвению и считается мёртвым. О нет, Кэйа всё о своей силе знает, почти всё. И судя по бесконечному количеству знаков вопроса, дело было не в незнании, а недопонимании, ведь… Сердце бога — могущественный артефакт, связь с небом, что их, грешников, безусловно ненавидит. И сомнения его были оправданы. Бог мог бы просто получить желаемое и отправить на тот свет, но вместо этого зачем-то держит подле себя, то ли пользуясь, то ли искренне полюбив. И последнее заставляет его стиснуть зубы. Любовь бога может ослепить его звёздочку, привязаться к лживому существу и свести на нет любые мысли о том, чтобы вернуться домой.

Он этого не допустит, даже если придётся разрушить слишком многое. И не страшна бездна, он выжрет их, таких же живых, просто мясо их на вкус чуть менее приятное, в остальном — различия минимальны.

И вот она, причина по которой ему запретили в него влюбляться. Ревность, жажда вернуть его обратно, и готовность переступить через любые запреты. Он вздрагивает, пряча записи в сумку. Большего он не добьётся. Пора возвращаться домой.

И возвращаясь в орден, он вытаскивая текста, и складывает те на свой стол. Надо внимательно рассмотреть их снова. Это так странно, почему Тигнари вообще решил, что они ушли в самую массивную пирамиду?

И он подзывает коллегу по цеху. Хмурится, делясь с тем своими находками, и брови ушастого стража удивлённо поднимутся. Он внимательно разглядит аккуратные записи Кэйи, а потом вздрогнет, с подозрением посмотрев на Альбедо. Он уверен, тот точно что-то знает, как и пропавший капитан.

— Я видел его… — говорит алхимик, не поднимая взгляда от иных записей, страж вздрагивает, стискивает бумагу, медленно приходя к пониманию того, что этот человек действительно что-то скрывает, что это нечто серьёзное, о чём никому не стоит знать, и хочется закричать, о том, что скрывать более нечего, что надо сказать, дать им хоть какой-то шанс всё исправить. — Он жив, мне даже удалось поговорить с ним…

Обычно спокойный страж вспыхивает, недовольно размахивает хвостом, неодобрительно смотря на алхимика ордена. Почему он не начал с этого? Зачем эти бумаги, если их автор мог бы быть мёртвым. Да, факт того, что пропавший учёный и оказался реинкарнацией бога прекрасен, вносит некоторую ясность, отметает часть вопросов, но он всё ещё сгорает от нетерпения.

— И что он сказал тебе? Ты ведь не просто подошёл с ним поздороваться, вы всем орденом ломаете голову над тем, как его вернуть, ты попросту не мог отпустить его, ничего не узнав!

— Кэйа привёл бога к его сердцу, а после, выполнил свою функцию как ключа, если это даст тебе хоть какую-то ясность. И судя по тому, что он был в белых одеждах, а на теле его был этот символ, — алхимик протягивает стражу лист с наброском увиденной эмблемы, или же знака. — Алый король не собирается его отпускать.

Тигнари прижимает уши, с сожалением смотря на собеседника. Он знает, что этот символ означает. Знает, о чём говорят белые одежды, и глаза его расширяются, заставляя голову набок склонить. Богиня цветов. Возлюбленный. Что такого в их капитане, что для перерождения бога он стал его новым объектом любви. И он отстраняется от Альбедо, скрещивает руки на груди, и взгляд его становится куда более жалостливым.

— Не отпустит он теперь его, раз самостоятельно в сердце своё запихал, и судя по твоим словам… Ему весьма хорошо в его объятиях. Мы не вытащим его, какие бы усилия не прикладывали, а судя по тому, что зараза им порождённая сжирает каждого, кто посмеет явиться в старые владения великой властительницы, его вытащить почти невозможно, — Тигнари поджимает уши, с грустью смотря на зашедшую капитана Джинн, что руки к груди прижмёт, падая на диван, такая романтичная и потерянная, чем-то похожа на его ученицу. — Он не вернёт его вам, никто не способен потягаться с почти новорождённым богом. Да и судя по твоей речи, он не обижает его. Значит вцепится гораздо сильнее, и к тому времени сможет свести на нет его сопротивление, если он таковое оказывает.

Альбедо замирает, со злостью смотря на лесного стража. Возлюбленный. Крепко-накрепко привязанный к Дешрету лаской и нежностью. Кэйа не похож на пленника, ему хорошо в объятиях бога. И от этого всё внутри закипает, хочется пустить всё под откос, выпустить всю имеющуюся скверну, вылить её на бога, и вернуть солнышко домой. Ни за что не пускать в выделенную орденом убогую комнату, в которой он выглядит таким беспокойным и потерянным. Где первые лучи солнца беспощадно режут глаза, заставляя подняться, даже если он лёг всего несколькими минутами ранее. Нет, он больше не позволит себе забывать о заботе, устроит капитана подле себя, в своей небольшой комнате, где почти нет света. Но даже заставленной различным оборудованием, она казалась гораздо больше той, что выделена Альбериху. Издевательство ли это над ним, или более достойных вариантов действительно не было — уже не имеет значения. Едва солнышко вернётся, он более не отпустит его дальше своего лагеря на хребте.

Загорятся злые глаза, стиснет он зубы делая резкий шаг в сторону гостя. Как он смеет сомневаться в его способностях? Как может просить отказаться от своих чувств и предать забвению солнце, последнюю надежду человеческой гордыни, как язык его поворачивается сказать такое о его милом? Нет, он заставит его пожалеть об этих словах. И плевать на взволнованный вскрик Джинн, когда он замахивается, обрушивая ладонь на щеку лесного страха, когда притягивает за грудки злобно и ненавидяще смотря в чужие глаза, а после резко отталкивает от себя, почти что бросая на пол.

— Не смей даже думать о том, чтобы оставить его там. Я верну его, чего бы это мне ни стоило, — почти шипит алхимик, удерживаемый лишь руками Джинн, что тут же схватила его за плечи, боясь что он продолжит драку.

Тигнари лишь горько вздыхает, заглядывая в глаза собеседнику. Он бессмертный что ли, бросить вызов самому Дешрету? Невзаимная любовь к богине цветов породила элеазар, а капитан, скорее всего, удерживает этот мир от ещё одной заразы. Но разве он в силах объяснить это любящему человеку? Любовь… Вот она, такая светлая и настоящая, о которой грезит каждый. Вот она, любовь толкающая на самопожертвование и прочее, вот она, та самая, идеальная, которую рисуют все художники, о которой песни слагают барды и перешёптываются мудрецы. Вот что она делает, сводит с ума умнейшего человека, что снова и снова приходит в пустыню, собирает иголки в сене, детальки картинки или ключа, что приведёт его к возлюбленному.

И мысли сами бьются о черепную коробку. Искать любви в боге пустыни у Кэйи причины не было. Он просто стал ключом, просто привык к восставшему богу, просто сидит у того под боком, и кажется, ни о чём не жалеет. Страж бросает унылый взгляд на погасший глаз бога. Отныне он может лишь пускать пустые стрелы, и от осознания этого становится совсем печально.

Силуэт Альбедо пропадает из поля зрения. Кажется, тот снова ушёл в комнату Кэйи, в поисках хоть каких-то ответов. Он точно что-то знает, но умалчивает. И если это не прихоть, то за фасадами этих людей точно найдётся полный склеп. Что они прячут от чужих глаз? Почему в этом вообще есть необходимость? И так хочется заглянуть за их закрытую дверь…

В объятиях бога Кэйе тепло. Он довольно щурится, устраивая голову на плече Дешрета, а после цепляется за предплечья, чуть ёрзая на бёдрах его, чтобы устроиться поудобнее.

Это так странно, находить спокойствие подле избранника неба, ведь… У Альбериха в крови безбожие и ненависть к порядку небесному. Ненависть и злость. Они подарили ему уйму трудностей. Например почти унизительное изгнание, когда на горизонте замаячил близнец Люмин. Он прекрасно помнит своё место, кто бы что ему ни говорил. Никто. И ничего нет у него, кроме звания капитана, да любви бога и мела. Да и тем, почти не под силу перевесить тяжесть регентского титула. Потеряй он хоть что-то, развалится. А расставаться придётся. И отведёт он свой взгляд тяжёлый подальше от ярких нефритов, сожмёт плечи Аль-Хайтама, чувствуя как то напрягается, как смотрит вопрошающим взглядом его макушку дырявит. И хочется капитану зажмуриться, спрятать нос в груди бога, и не прерывать тишины, но рука ложится на плечо, и если он не скажет хоть что-то, придётся встречаться с недоумением в этих омутах. А оно, пусть и не выглядит угрожающим, заставляет совесть проснуться и не держать божество в неведении.

— Не зови меня принцем, никогда не зови… — просит он, поднимая лицо, и руки свои в пепельные волосы запуская, чуть ворошит их, а потом голову к себе наклоняет, мягко касаясь губами до щеки. — А то кажется, что призовутся они на такой зов, а я не хочу видеть и слышать их вновь, не хочу чтобы они своего добились, не хочу вспоминать о них, хватит им близнеца путешественницы, не спущусь ни за что в бездну вновь…

Тихо усмехается Аль-Ахмар, заглядывая в разноцветные звёздочки. Не хочет, что ж, пусть так и будет. Просто Кэйей, просто человеком, способным открыть ему почти все заветные двери. Эта просьба такая простая и искренняя, что хочется расхохотаться. Да, в городе ветров никто не почувствует его тьмы, никто не осмелится увидеть в нём что-то более значительного, чем хорошо выученного манерам военного, но всё же…

Бессмысленный и жестокий титул регента, очевидно, причиняет ему боль. Заставляет вспомнить о многом. И касаясь спины возлюбленного, чувствуя мелкую дрожь, он понимает, человек на его коленях предпочёл бы смерть. И лишь поэтому, тот орден бездны, едва зародившийся и нашедший опору, решил оставить его в живых. Это их гарантия на успех. Если небо не падёт их силами, всегда можно вскрыть сердце ненужного регента, вылить на мир самую мерзкую скверну, заставить порядок испачкаться ней так, что ни за что потом не отмыться, и кажется это нелепым, смешным, но на деле, безумно действенным.

Даже если убить его сейчас, хватит на то, чтобы убить многих, а тех кто выживет, заставить завидовать ушедшим. А что произойдёт потом, когда сердце, которое успокоится, найдёт себя в надёжных руках и окончательно исцелится, способное взять больше. Что будет с миром, если орден всё-таки осмелится скалить на Кэйю зубы? Он фыркает, крепко к своей груди прижимая капитана. Того постоянно перед сном преследуют подобные мысли, и Аль-Хайтаму это не нравится.

Ласково улыбнувшись, Кэйа падает в постель, утягивая за собой божество. Прижимает то к своему плечу, и впивается подушечками пальцев в лопатки, наслаждаясь весом чужого тела. Кэйе всегда нравилось, когда его прижимали, почти давили в постели. Это создавало ощущение защиты, ещё с подростковых времён, когда сводный братец был достаточно к нему благосклонен, чтобы разделить неловкие подростковые ласки. О, он был без ума, когда тот наваливался на него, или просто вжимал в перину, почти без возможности вырваться. Обнаружить подобную страсть у Альбедо было неожиданно, но безумно приятно. Как и сейчас, осознавать, что за нарочитой грубостью, редко, но всё же просачивающейся у бога, скрывается обещание защиты. Оно успокаивает и совершенно точно стоит того дискомфорта, который после этого приходит. Это успокаивает, давая почувствовать себя самым нужным и ценным. И фигура божества, такая массивная, способствует обострению этого чувства. И приподняв голову, перехватывает руки на спине, и наклонившись к уху его, говорит шепотом:

— Вытряхни из меня всю дурь, а потом со всей силы прижми к постели, чтобы я и дёрнуться не мог, — просит он, цепляясь за спину собеседника, знает же, что в этом ему точно не откажут, что заставят сначала задыхаться под ним, срывать голос до хрипа, а потом, прежде чем, выйти из него, и накрыть тонким одеялом устроившись под боком, или уйти за полотенцем, чтобы привести его в порядок и обеспечить пробуждение без особых проблем, почти впечатают в мягкую постель, заставят почти задохнуться, и лишь потом выдохнуть, пару минут безвольной куклой лежать, не заметить как крепко прижмутся к его спине, окольцуют талию, и лишь отмерев, тихо засмеяться, уложив свои руки поверх ладоней чужих. — Хочу уснуть без мыслей тяжёлых и не видеть кошмаров…

Бог хитро щурится, голову от смуглого плеча отрывая. Обычно звёздочка, дурацкое прозвище, которое он услышал с уст алхимика, не проявляет подобной инициативы. Замучили ли его страшные сновидения или просто хочет почувствовать приятное опустошение и лёгкую ломоту по телу? Так откровенно просить его об этом, просить дать почувствовать себя самым нужным… И ничего не остаётся, кроме того как дать ему это, позволить ощутить всё его тепло, и так принадлежащее лишь ему. Чуть дёрнуться, чтобы руки регента спали с его спины, переплести пальцы, словно ничего грязного не произойдёт, словно они не страдают тем, что порочат самые светлые чувства. Но отказывать в подобном он не собирается. Если тому так хочется этого, то пусть, ведь…

Целовать расслабленного Кэйю так сладко, как и чувствовать ленивые касания, ведь звёздочка снова кладёт руки свои ему на плечи. Распахивает рот, позволяя тому снова начать хозяйничать в своём рту, обнимает ногами бёдра, и богу хочется уложить те на плечи свои, показать ему всё, всё чего ему так хочется. И оторвавшись от губ чужих, вдоволь вылизав его рот, наигравшись с чужим языком, с удовольствием заглядывает в ошалевшие глаза и припухшие губы, чуть блестящие от слюны. Красивый, безумно красивый, яркий, сияющий ярче всех драгоценных камней в земле властелина камня. И обладать им — то ещё сокровище. И хочется ему посадить его на трон свой, провозгласить своей королевой, но более править некем, а значит, он и сам не король. Он был им когда-то, но теперь здесь лишь они вдвоём, изредка пускающие в земли алхимика.

Ах, если бы только Кэйа не выпросил у него сохранить ему жизнь… Но сердце чужое щемит, он чувствует это, а потом усмехается, осторожно проводя по груди партнёра. Такой пластичный и ласковый, гладит руки его, урчит ласково, чуть ладони на локти спуская. Он сдался. Перестал ждать Альбедо, хоть и не прогнал его прочь из сердца, он знает, не выпустил, и он это обязательно исправит.

Ах, он ведь не сказал что метка позволяет ему слышать, а потому знает, знает что гениальный алхимик обещал стать драконом-охранником для него, увести прочь, наивный. Да, он одно из сильнейших созданий бездны, да, он гениален, но даже его скверны не хватит, чтобы выстоять. А Кэйа… Он просто не до конца отпустил его, испугался потерять его таким, какой он мил его сердцу.

Аль-Хайтам проводит вниз по рёбрам, пальцами под край топа, задирает его, а потом мягко касается губами к соску, принимаясь его вылизывать. И руки Кэйи ложатся на светлые волосы, разворашивают их, снимая с его ушей нечто, он уже не помнит, чем именно оно является. И смешок его такой тихий, радостный, почти лишающий самообладания. Но Аль-Ахмар лишь мысленно усмехается, свободной рукой выкручивая другой сосок. И вздохи шумные его ласкают уши.

Кэйа цепляет его ладонь, быстро, почти судорожно зацеловывая его кончики пальцев, а после, едва зубы сомкнутся на бусинке соска, протолкнёт верхние фаланги себе в рот. Начнёт осторожно вылизывать те, зная, что всё будет хорошо, и он приложит все усилия, которые может. Так будет легче, так будет гораздо жарче, чтобы тот не отвлекался на подготовку, чтобы дал ему сразу всё, чтобы не быть в состоянии думать хоть о чём-то помимо его рук и члена. Чтобы ничего не осталось в голове, кроме вязкого и сладкого удовольствия. И это так здорово, так спокойно, что хочется к чёрту послать алхимика, но тут же он осекается, нельзя, это ведь… Слишком большой кусок его сердца.

Кэйа вылизывает пальцы учёного, зная что тот всё равно сделает так, как посчитает нужным. И он закрывает глаза, часто проводя языком по пальцам, а потом тихо стонет, когда Аль-Ахмар вытаскивает пальцы из его рта, пробирается под белые одежды, чуть давит на кольцо мышц, осторожно проникая вовнутрь. И оторвавшись от груди его, смотрит в возбуждённые глаза, вслушивается в шипение капитана, и довольно улыбаясь, закидывает ноги его на свои плечи. Трётся щекой о лодыжки, прищуривается, медленно растягивая нутро возлюбленного.

Как долго тот находится под ним, а прикосновения к внутренностям всё ещё ощущаются чем-то волнительным, незнакомым… И плевать, что он уйму раз к нему прикасался, и прикоснётся, плевать что уже прошло достаточно времени, чтобы первые ростки проклюнулись, в будущем собираясь потеснить постройки. Даже когда они станут огромными деревьями, Кэйа неизменно будет с ним, не тронет седина волос голубых, не появится новых морщин на прекрасном лице, не унесётся пеплом душа его, не потянется душа его в город ветров, который он был вынужден покинуть.

И трогая желанный комок нервов, смотря за тем, как закидывает голову возлюбленный, зажимая рот свой руками, бог довольно облизывается Кэйа дразнится, не даёт никому услышать себя, потому что знает, так он получит гораздо больше. И чуть приподнимая свободной рукою бёдра, так, чтобы пальцы вошли немного под другим углом и могли пробраться поглубже, так, чтобы дёрнулось его тело, чтобы ощутить осторожные удары пяток о спину, увидеть как тот вцепится руками в простыни, и услышать желанный звук. Развести внутри пальцы чуть шире, чтобы потом ему было не больно, чтобы не чувствовать себя похотливым животным… Хотя, как им не стать, когда регент, весь такой прекрасный и искренний добровольно ему в руки отдался, позволил ему собою владеть. И плевать что на кону была жизнь его прошлого возлюбленного, такого же бессмертного и готового на слишком многое ради своей любви.

Третий палец оттягивает край мышц чуть вниз. Эту часть Кэйа искренне ненавидит, а потом тихо шипит, ворочаясь на кровати. И тот замолкает, немного рассержено глядя на партнёра. Как бы грозно он ни выглядел, стоит тому оказаться в кровати, и он превращается чуть ли не в самого заботливого любовника на свете. Но и это всё несерьёзно. Чужую заботу Кэйа ценит, а потому никогда не винит божество в этой медлительности. Наоборот, корит себя за такие мысли, пытаясь чувства свои вразумить, и успокоиться. Он разводит ноги чуть шире, приподнимаясь повыше. Пусть прикоснётся везде, пусть выбьет противные мысли из его головы, и быть может, тогда станет гораздо легче. Проникающие глубже пальцы заставляют откинуть голову, вцепится до побеления фаланг в край простыни и зажмурится, тихо и хрипло прося о большем. Так бесстыдно и развратно, что хочется спрятать от внимательных глаз лицо, чтобы тот не смел порицать его за похоть, что глаза почти слепит. Хоть и бояться этого глупо, ничего не сделает ему за это бог.

Временное опустошение заставляет Кэйю недовольно фыркнуть, расслабить веки, вдохнуть полной грудью, а потом ошалело распахнуть глаза, чувствуя плавный толчок вовнутрь и смыкание челюстей на шее. Это слабое место, его бросает в мелкую дрожь от касаний к шее, что уж говорить о чужом рте, когда кожу засасывают, и потом игриво, мелко, проводят по ней языком, чтобы потом определённо поддуть на него, выбивая стыдливые стоны. Сопротивляться этому бесполезно и глупо.

Касания его нежны и ласковы. Кэйа принимается кусать губы, втягивает живот, чувствуя как осторожно руки массивные проводят по его бокам, опускаясь на талию. И всё в его движениях кажется нереальным. Не может божество, описанное жестоким властителем, меняться на самое милое и ласковое создание всего за пару секунд. Но всё происходящее реально, и капитан лишь хрипло стонет, когда тот дует на вылизанное место, одновременно с этим начиная медленно двигаться.

Как только лицо Аль-Хайтама оторвётся от шеи, регент сию же минуту притянет его к себе, вновь игриво касаясь кончиком языка губ бога. Пусть в голове не останется иных мыслей, кроме тех, что касаются человека над ним нависающего. Это так странно, и просто…

Закрыть глаза и довериться рукам тех, кого его с рождения учили ненавидеть. Небеса жестоки, у него нет в том сомнения, но те, кто находятся на земле, те, кто наделён их силой, почти то изгнанники, куклы в руках подлых и надменных небес, тех, кто смотрит на них с бесконечно большого расстояния, находясь на камне, что парит в небесах. И горе тем, на кого опустится их тяжёлая тень. Останутся им считанные мгновения, те, что будет лететь шип, без всякой жалости артерии разрывая.

Кэйа стонет под богом, расцарапывая его загривок. Не скрыть привычной одежде их от него. Более здесь больше никого нет. И едва ли появится, а если смельчаки найдутся, покроются чешуёй их тела, загнутся от боли они и больше не посмеют мешать им, отправившись на тот свет. Движения Дешрета становятся более быстрыми и резкими. Кэйа слышит стук соприкосновения их бёдер и от этого, самую капельку, честное слово, стыдно, стыдно слышать самого себя, где-то на самых задворках сознания, естество задавленное и почти позабытое, требует воспротивиться, но к нему давно уже не прислушиваются, прячут, выдавливают, словно никогда он не ел с рук бездны, словно не клялся её тварям в преданности. Аль-Ахмар прекрасен когда терзает губы его, когда по-собственнически стискивает его талию, словно специально, оставляет следы своих рук, и ему остаётся только поблагодарить его за это, за то что вытесняет все мысли из головы, оставаясь в них единственным. И капитан пускает язык его в горло снова, позволяя вылизать его край, довести до состояния, когда он начнёт задыхаться, позволяет ему вылизать миндалины, едва пройтись по язычку и, чуть приподнять кончик языка вверх, перекрывая дыхательные пути, пройтись по носоглотке и уверенно провести по хоане. Заставить возлюбленного вздрогнуть, распахнуть глаза, и только потом отстраниться, с улыбкой сытого кота, смотря на тяжело дышащего регента, а после резко толкается, заставляя Кэйю сжаться, чуть прижать колени к шее чужой, и лишь после этого беспокойно выдохнуть, нутром чувствуя тёплую и вязкую жидкость стекающую по члену бога.

— Ты обещал… — спокойно напомнит он, притягивая того за к себе вновь, перед этим опустив ноги свои с плеч на локти, чтобы было капельку проще.

С губ чужих невольный смешок срывается. Он уже заметил за партнёром тягу к долгим объятиям, больше похожих на животную жажду, когда те в своём желании наваливаются на партнёрш, желая совершить то, что требует от них природа. Природа ли павшей цивилизации то, или личное предпочтение, в попытках извлечь ласку, почувствовать себя необходимым из всего, что только душе угодно. И руки Кэйи зарываются в его волосах пепельных, покрывает он макушку бога поцелуями мелкими, лихорадочно что-то шепчет, словно он способен хоть что-то понять, будучи прижатым к его груди. Но слух он всё-таки напрягает, ловит окончание фразы и тут же тишина бьёт по ушам набатом. Он замолк, спрятав свой нос там, где парой мгновений назад проходился поцелуями. Сердце под ухом бьётся всё ещё бешено, не собираясь успокаиваться.

— Ты мне льстишь… — шепчет бог, размазывая семя возлюбленного по животу, о ведь даже не уловил момента, когда крупная дрожь пробила его тело, не оставив даже сомнений в том, что он делает всё правильно.

Кэйа молчит пару минут. А потом недовольно фыркает, когда божество поднимается с кровати, оставляя ему поцелуй в лоб. Нет, капитан знает, что тот вернётся через пару минут, что приведёт его в порядок, а потом устроится рядышком. Либо прижмётся к спине, либо игривым котёнком свернётся у него под боком, довольно щурясь от ленивых движений, что разворошат его волосы ещё сильнее.

Он прикроет разноцветные глаза и беззлобно усмехнётся с самого себя. При первой встречи, он и подумать не мог о том, что окажется рядом с ним навсегда, плевался ядом от воспоминаний о первой ночи, старался спрятать всю свою грязь от мела, что совершенно точно не заслуживал того, чтобы быть втянутым в эту историю. Совершенно наивно, ведь… Он видел символы на бумаге, точь в точь как те, что были на его пальцах. Он уверен, Альбедо догадывался, но удерживало его лишь незнание значения.

Ослеплённый искренностью Альбедо в момент, когда он нуждался в чьём-либо крепком плече рядом, он не желал видеть иного света, а когда его принудительно погасили, оказалось что солнце ничуть не уступает по яркости своей сиянию одной-единственной надменной, но ласковой и любимой звезды.

Кэйе стыдно перед гениальным алхимиком за свою слабость. Стыдно перед богом за веру, и разве это имеет значение прямо сейчас, когда тихие шаги бога больше не ассоциируются с неизбежностью чего-то противного и грязного, когда слова, которые он произнёс, стоя на коленях перед его троном, более не кажутся целиком и полностью лживыми.

Больше ничего не имеет значения. Он кое-как садится, позволяя божеству обтереть его. И в касаниях чужих чувствуется лишь тепло совсем непохожее на то, что исходило от Альбедо, нет в них излишней осторожности, словно он препарат на стекле, а не живой человек. Нет этого пронзительного заинтересованного взгляда, который порою так и кричал Альбериху о том, что он всего лишь интересный и редкий образец, но никак не возлюбленный. И пусть эта мысль разбивалась о поступки чужие, о слова, произнесённые у водоёма, об обещание вернуть его, но какой ценой? Целой рассудка, ценой той личность, которую уважают в ордене и городе, того Альбедо, что совершенно точно любит его искренне.

Но как бы ни было сильно естество заложенное Рэйндоттир, он скорее угодит в руки ордена бездны, чем одолеет восставшего бога. Он позволяет себе тень улыбки, укладывая голову на плече Аль-Хайтама, едва тот закончит приводить его в порядок, крепко обнимет за предплечья, закроет глаза, никак не решаясь сказать это снова.

Такая глупость, сколько раз он говорил это что богу, что кому-либо ещё, но почему-то именно сейчас, будучи уверенным в своих словах и поступках, язык не соглашается подчиниться расслабленному телу и спокойному сознанию. Но стоит рукам Аль-Ахмара лечь на спину, осторожно проводя ими вверх и вниз, зная что это обычный прилив нежности, когда он льнёт к нему, просто потому что хочется. И засмеются по-доброму нефрит и золото, оставят аккуратный поцелуй на макушке перехватывая покрепче. И Альберих зажмурится, проводя подушечками пальцев по груди его.

Больше нет никакого смысла раздумывать над своими словами и действиями. Сомнения выставлены прочь, задавлены сожаления, и те что гложут, и те которым только предстоит появиться.

— Я люблю тебя… — слетает с его губ, после чего он оставляет осторожный поцелуй на крепком плече, проводит по нему краешком зубов, чувствуя что руки останавливаются, ложась на талию.

Теперь в словах его, изгнанного регента и капитана рыцарского ордена, нет ни капли лжи.