Цезарь, или По воле судьбы

Косматая Галлия Декабрь 54 г. до Р. Х. – ноябрь 53 г. до Р. Х.

Квинт Туллий Цицерон

– С полными восемью легионами в гавани Итий зерно кончится еще до конца года, – сказал Тит Лабиен. – Снабженцы не слишком-то преуспели в его заготовке. У нас много соленой и копченой свинины, масла, сладкого свекольного сиропа и сушеных фруктов, но мало пшеницы и нута.

– Нельзя ожидать, что солдаты будут сражаться без хлеба, – вздохнув, согласился Цезарь. – Самое страшное в засухе то, что она ударяет по всем. Ни в Испании, ни в Италийской Галлии я не могу купить ни зерна, ни бобов. Там тоже голодают. – Он пожал плечами. – Что ж, нам остается одно: рассредоточить на зиму легионы и принести жертву богам в надежде на будущие урожаи.

– Очень жаль, что наш флот так потрепан, – бестактно заметил Квинт Титурий Сабин. – В Британии, несмотря на жару, урожай был хорошим. Будь у нас достаточно кораблей, мы могли бы переправить пшеницу сюда.

Присутствующие внутренне содрогнулись. Цезарь, лично следивший за состоянием флота, но не имевший влияния на ветры и приливы, мог воспринять сказанное как упрек. Но Сабину повезло, наверное, потому, что Цезарь с первого дня их знакомства держал его за пустослова и дурачка. Он только бросил презрительный взгляд и продолжил:

– По одному легиону в каждую область.

– Кроме земель атребатов, – внес предложение Коммий. – Мы пострадали от жары меньше других и вполне можем прокормить два легиона, если для будущей весенней пахоты и сева ты выделишь нам нестроевиков.

Сабин опять вмешался в разговор.

– Если бы вы, галлы, так озабоченные своим статусом, не считали, что ходить за плугом ниже достоинства свободного человека, – ядовито заметил он, – дело с сельским хозяйством пошло бы на лад. Почему бы не привлечь к этому бесполезных друидов?

– Что-то я ни разу не видел римлянина первого класса за плугом, Сабин, – спокойно сказал командующий и улыбнулся Коммию. – Хорошо! Значит, Самаробрива вновь готова принять нас. Но Сабина я вам не дам. Думаю, ему стоит отправиться в земли эбуронов со своим тринадцатым легионом, прихватив с собой Котту в качестве второго командира. Он может взять тринадцатый легион и разместиться в Атуатуке. Это место, конечно, не соответствует статусу Сабина, но, уверен, он приведет его в должный порядок.

Цезарь в Британии, 54 г. до н. э., и Галлии Белгике, 53 г. до н. э.

Легаты наклонили голову, скрывая улыбки. Цезарь только что послал Сабина в самую худшую из галльских областей, откомандировав вместе с ним человека, которого тот ненавидел, чтобы они на равных командовали новобранцами, кое-как сбитыми в легион, имевший к тому же не самый счастливый из номеров. Несправедливо по отношению к Котте (из рода Аврункулеев, а не Аврелиев), но кто-то ведь должен приглядывать за дурачком, и все, кроме бедного Котты, были довольны, что Цезарь не выбрал кого-то из них.

Присутствие Коммия, конечно же, оскорбляло не только Сабина. Многие задавались вопросом, почему Цезарь вообще пригласил на совет галла, пусть самого преданного и достойного доверия и пусть речь идет всего лишь о провизии и постое. Будь Коммий приятным человеком, к нему относились бы терпимее, но Коммий, увы, не вызывал симпатии. Невысокий, с острыми чертами лица, наглый. Его рыжеватые, жесткие, как щетка, волосы (по обычаю галльских воинов он мыл их раствором извести) были собраны в высокий хвост, на плечи был накинут ярко-красный клетчатый плащ. Легаты Цезаря видели в нем проныру и прилипалу, который всегда трется возле важных персон, и вовсе не склонны были считаться с тем фактом, что он – вождь очень сильного и воинственного народа. Северо-западные белги еще не променяли своих вождей на ежегодно избираемых вергобретов, и любой тамошний аристократ мог бросить вызов правителю. Статус вождя добывали силой, а не наследовали. А Коммий уже много лет был вождем.

– Требоний, – сказал Цезарь, – ты на зиму отправишься с десятым и двенадцатым легионами в Самаробриву и будешь отвечать за обоз. Марк Красс, ты встанешь лагерем как можно ближе к Самаробриве – не далее двадцати пяти миль от нее, на границе между белловаками и амбианами. Возьми восьмой легион. Фабий, ты останешься здесь, в гавани Итий, с седьмым легионом. Квинт Цицерон, ты с девятым отправишься к нервиям. Росций, ты вместе с пятым, «Жаворонком», сможешь вкушать мир и покой: я посылаю тебя к эзубиям. Пусть кельты знают, что я о них помню.

– Ты ждешь неприятностей от белгов? – хмурясь, спросил Лабиен. – Я согласен. В последнее время они что-то притихли. Пошлешь меня к треверам, как обычно?

– Не в самый Тревир. К треверам, но к тем, что соседствуют с ремами. Возьмешь одиннадцатый легион и кавалерию.

– Тогда я осяду на реке Моза, неподалеку от Виродуна. Если снега будет немного, кони там смогут пастись.

Цезарь поднялся, давая понять, что совет завершен. Он созвал легатов, как только сошел на берег, желая немедленно распределить на зимний постой все восемь легионов, которые сейчас находились в гавани Итий. Теперь уже все знали, что умерла Юлия. Но никто не осмеливался об этом заговорить.

– Ты будешь зимовать в хорошем месте, – сказал Лабиен Требонию, когда они вышли от Цезаря. Большие лошадиные зубы его обнажились в улыбке. – Глупость Сабина поражает меня! Если бы он держал рот закрытым, его еще можно было бы выносить. Вообрази: провести зиму в низовьях Мозы, продуваемых всеми ветрами и захлестываемых морскими приливами, среди скал, соленых болот и торфяников, когда германцы так и принюхиваются к твоей заднице в отличие от эбуронов и нервиев.

– В море можно ловить рыбу и угрей, в скалах – собирать птичьи яйца, – сказал Требоний.

– Благодарю, но мне нравится пресноводная рыба, а мои слуги разводят кур.

– Цезарь определенно ждет неприятностей.

– Или придумывает оправдание, чтобы не возвращаться на зиму в Италийскую Галлию.

– Что?!

– Требоний, он просто не хочет видеться с соотечественниками! На него тут же посыплются соболезнования отовсюду – от Окела до Салоны, и он боится, что не вынесет этого.

Требоний остановился, удивленно глядя на спутника:

– Я не подозревал, что ты так хорошо знаешь его, Лабиен.

– Я с ним с тех пор, как он отправился к длинноволосым.

– Но ведь мужские слезы не считаются в Риме чем-то зазорным!

– Он тоже так полагал, когда был молодым. Но тогда он был Цезарем только по имени.

– Что ты хочешь сказать?

– Теперь Цезарь уже не имя, а символ, – терпеливо пояснил Лабиен.

– О-о-о! – Требоний двинулся дальше. – Мне не хватает Децима Брута! – вдруг вырвалось у него. – Как ни верти, а Сабин не может его заменить.

– Он вернется. Все тут скучают по Риму.

– Кроме тебя.

Старший легат Цезаря усмехнулся:

– Я понимаю, как мне повезло.

– И я тоже. Самаробрива! Вообрази, Лабиен! Я опять буду жить в настоящем доме с теплыми полами и с ванной.

– Ты сибарит, – прозвучало в ответ.

Корреспонденции из сената накопилось много, и ее надо было просмотреть в первую очередь. На это у Цезаря ушло три дня. За стенами его деревянного дома легионы готовились к отбытию. Все шло спокойно, без суеты, так что ничто не мешало бумажной работе. Даже апатичный Гай Требатий был втянут в водоворот, ибо Цезарь имел привычку диктовать письма сразу трем секретарям, переходя от одного к другому, нагибаясь над их восковыми табличками, торопливо говоря каждому два-три предложения и никогда не путаясь в темах или мыслях. Его поразительная работоспособность покорила Требатия. Человека, легко и непринужденно занимающегося несколькими делами одновременно, нельзя недооценивать.

Наконец подошел черед и письмам личного плана – они прибывали с каждым днем. До Рима от гавани Итий было восемьсот миль. Большую часть пути приходилось плыть по рекам Косматой Галлии, чтобы добраться до Домициевой и Эмилиевой дорог. Цезарь держал группу курьеров, непрестанно курсировавших верхом или на лодках по своим отрезкам пути и покрывавших как минимум пятьдесят миль в день. Таким образом, он получал последние вести из Рима менее чем через две нундины, имея возможность увериться, что, несмотря на личное отсутствие, его влияние в Риме только растет вместе с ростом его состояния. С Британии почти нечего было взять, но Косматая Галлия с лихвой это возмещала.

Вольноотпущенник Цезаря, германец Бургунд достался ему, пятнадцатилетнему, по наследству от Гая Мария. Счастливое наследство. С той поры Бургунд неотлучно находился при господине, и лишь год назад Цезарь по старости отправил его в Рим – приглядывать за своими землями, за своей матерью и женой. Кимвр Бургунд был еще мальчиком, когда Марий наголову разбил его соплеменников и тевтонов, но хорошо знал историю своего народа. По его словам, сокровища двух этих племен были оставлены на сохранение их родичам – атуатукам, у которых тевтоны и кимвры зимовали перед вторжением в пределы Италии. Из семисот пятидесяти тысяч ушедших в поход вернулись только шесть тысяч. В основном это были женщины и дети. Они так и осели у родичей, слившись с атуатуками. И там же остались сокровища этих племен.

На второй год пребывания в Косматой Галлии Цезарь направился в земли нервиев, ниже которых по течению Мозы располагались владения эбуронов, те самые, куда должны были сейчас повести тринадцатый легион несчастный Сабин и еще более несчастный Котта. Сражение было тяжелым. В конце концов все нервии полегли на поле боя, не желая жить побежденными. Но Цезарь отдал дань мужеству павших, позволив их женщинам, детям и старикам вернуться в свои нетронутые дома.

Выше нервиев по течению Мозы проживали атуатуки, и Цезарь, несмотря на потери, повел армию к ним. Те укрылись в своем оппиде, стоявшем на горе и окруженном густым Арденнским лесом. Цезарь осадил оппид и взял его. Но атуатукам не так повезло, как нервиям. Раздраженный их лживостью и коварством, Цезарь согнал все племя на поле возле разрушенной крепости, кликнул работорговцев, тайком следовавших за римским обозом, и продал всех пленников разом тому, кто дал бульшую цену. Пятьдесят три тысячи атуатуков ушли с молотка. Бесконечная вереница сбитых с толку, плачущих, обездоленных людей потекла через земли других племен на большой рынок рабов в Массилии, где их разделили, рассортировали и продали сызнова.

Это был умный ход. Другие племена были на грани восстания, отказываясь верить, что нервии и атуатуки, коих было множество тысяч, не сумели уничтожить римлян. Но вереница пленных говорила иное. И мятежные настроения улеглись. Косматая Галлия задумалась над тем, кем же были эти римляне с их крошечными армиями великолепно оснащенных солдат, действовавших как один человек. Они не бросались на противника беспорядочной, орущей массой, не доводили себя перед сражением до безумия, когда человеку все становится нипочем. Многие поколения галлов жили в страхе перед непобедимыми и упрямыми воинами из далекого Рима, но никто не видел их вживую. До появления Цезаря римляне были просто пугалом, каким стращали детей.

В оппиде атуатуков Цезарь нашел сокровища кимвров и тевтонов, драгоценные вещи и слитки, которые они захватили из богатой золотом, изумрудами и сапфирами земли скифов, покинув ее сотни лет назад. Командующий имел право забрать всю прибыль от продажи рабов, но трофеи принадлежали казне и каждому человеку в армии, от командира до рядового. Даже при этом раскладе, когда все было пересчитано, переписано и длинный обоз повозок с драгоценной поклажей отправился в Рим, сопровождаемый надежной охраной, Цезарь знал, что с денежными затруднениями в его жизни покончено навсегда. Продажа пленных дала ему две тысячи талантов, а доля в трофеях обещала составить еще бульшую сумму. Его солдаты станут зажиточными людьми, а легаты смогут претендовать на консульство.

И это было только начало. Галлы добывали серебро в рудниках, намывали золото в реках, стекавших с Цевеннского хребта. Они были превосходными ремесленниками, умели обрабатывать сталь. Даже конфискованные груды окованных железом колес или добротно сделанных бочек давали хорошие деньги. И каждый сестерций, посланный Цезарем в Рим, упрочивал его положение и репутацию, его dignitas.

Боль, вызванная потерей Юлии, никогда не утихнет, да и Крассом Цезарь не был. Деньги не являлись для него целью, а только средством повысить свое dignitas. Годы подъема по ступеням магистратур, когда на нем висели устрашающие долги, показали, что главное не богатство, а неуловимое, нематериальное dignitas. Что бы ни повышало теперь его dignitas, служило и возвышению умершей Юлии. Это служило утешением. Его старания и ее врожденная способность пробуждать в людях любовь были порукой тому, что римляне сохранят память о ней как о всеобщей любимице, а не как о дочери Цезаря и супруге Помпея. Он же, с триумфом вернувшись в Рим, непременно устроит в ее честь погребальные игры, хотя сенат и запретил это. Но он настоит на своем, даже если, как однажды он пригрозил отцам-сенаторам (правда, по другому поводу), ему придется собственным сапогом раздавить им яйца.

Писем личного плана хватало. Некоторые были деловыми, как, например, отчеты его преданного сторонника Бальба, испанского финансиста из Гадеса, и Гая Оппия, римского банкира. Размер сегодняшнего состояния Цезаря завлек в его сети еще более прозорливого финансового чудодея Гая Рабирия Постума, которого в благодарность за реорганизацию и упорядочение финансовой системы Египта царь Птолемей Авлет и его александрийские приспешники начисто обобрали и без гроша посадили на корабль, отправлявшийся в Рим. Цезарь одолжил Рабирию денег, чтобы тот мог начать все сначала. И поклялся, что однажды лично вытрясет из Египта все, что Египет задолжал Рабирию.

Были письма от Цицерона, который кудахтал по поводу благополучия младшего брата Квинта и выражал сердечные соболезнования Цезарю в связи с постигшей его утратой. Несмотря на тщеславие и непомерное самомнение, Цицерон, несомненно, был добрый и искренний человек.

А вот и свиток от Брута! Ему вот-вот стукнет тридцать, он собирается войти в сенат в качестве квестора. Еще из Британии Цезарь написал Бруту, предлагая стать его личным квестором. Старший сын Красса Публий прослужил у него квестором семь лет, а в этом году он взял к себе в том же качестве младшего брата Публия, Марка Красса. Замечательные ребята, однако основная обязанность квестора – следить за финансами. Цезарь предполагал, что сыновья Красса просто обязаны это уметь, но он просчитался. Потрясающие командиры не могли сложить два и два. В то время как Брут был истинным плутократом в сенаторской одежде, он умел делать деньги и пускать их в оборот. Сейчас этим занимается толстяк Требатий, но, строго говоря, такая работа не для него.

Брут… Прошло уже много времени, но Цезарь все еще испытывал чувство вины перед ним. Брут так любил Юлию, он терпеливо ждал десять лет, пока та вырастет и достигнет брачного возраста. Но потом в руки Цезаря упал дар богов. Юлия безумно влюбилась в Помпея Великого, а тот – в нее. Это означало, что Цезарь мог крепко привязать к себе своего основного соперника самыми нежными и мягкими путами. Он разорвал помолвку дочери с Брутом (который в те дни уже носил имя Сервилий Цепион) и выдал ее за Помпея. Непростая ситуация, разбившая сердце отвергнутого жениха. Мать Брута, Сервилия, много лет была любовницей Цезаря. Чтобы сохранить ее приязнь после нанесенного оскорбления, он подарил ей жемчужину стоимостью в шесть миллионов сестерциев.

Спасибо за предложение, Цезарь. С твоей стороны очень любезно думать обо мне и помнить, что я в этом году должен сделаться квестором. К сожалению, я еще не уверен, что получу эту должность, поскольку выборы отложили. Возможно, до декабря, когда трибы будут избирать квесторов и военных трибунов. Но сомневаюсь, что дело дойдет до магистратов высшего ранга. Меммий спит и видит себя консулом, а мой дядя Катон поклялся, что, пока тот не снимет кандидатуру, курульным выборам не бывать. Кстати, не обращай внимания на оскорбительные слухи о подоплеке его развода. Дядю купить нельзя.

Я между тем собираюсь в Киликию по личной просьбе ее нового наместника Аппия Клавдия Пульхра. Теперь он мой тесть. Месяц назад я женился на его старшей дочери Клавдии. Очень милая девочка.

Еще раз благодарю тебя за предложение. Моя мать пребывает в добром здравии. Я полагаю, она тебе напишет сама.

Вот так! Прими это, Цезарь! Он отложил свиток, моргая от шока, а не от слез.

«Шесть долгих лет Брут не женился. Моя дочь умирает, и через несколько нундин он женится. Кажется, он лелеял надежду. Ждал, уверенный, что она устанет от брака со стариком, который ничем не может похвалиться, кроме военной славы и денег. Ни рода, ни достойных упоминания предков. Интересно, как долго ждал бы Брут? Но она находила, что Помпей прекрасный муж, да и тот никогда бы не устал от нее. Мне самому всегда было жаль, что пришлось так поступить с Брутом, хотя я и не понимал, как много значила для него Юлия, пока не разорвал их помолвку. И все же это надо было сделать, независимо от того, кому придется причинить боль. Госпожа Фортуна одарила меня дочерью, достаточно красивой и энергичной, чтобы очаровать именно того человека, который был мне отчаянно нужен. Но чем удержу я Помпея теперь?»

Сервилия, как и Брут, прислала единственное письмо, в отличие от Цицерона, размахнувшегося на четырнадцать эпических сочинений. Письмо тоже короткое. Прикосновение к нему вызвало странное чувство, словно бумага была пропитана ядом, способным поражать через кончики пальцев. Цезарь закрыл глаза и попытался вспомнить Сервилию. Ее облик, ее манеры, ее извращенный ум, разрушительную страсть. Что бы он ощутил, увидевшись с ней? Прошло почти пять лет. Сейчас ей пятьдесят, ему – сорок шесть. Наверное, она все еще привлекательна. Она всегда следила за собой. За своей внешностью, за своими прекрасными волосами, черными, как безлунная ночь и как ее сердце. Он не виноват в том, что Брут принес ей одни разочарования, она сама несет за это ответственность.

Думаю, ты уже прочел письмо Брута и получил его отказ. Все должно идти своим чередом, и в первую очередь у мужчин, ты сам хорошо это знаешь. По крайней мере, у меня теперь есть невестка-патрицианка, хотя, признаюсь, нелегко делить дом с другой женщиной, которая мне не родная дочь и потому не приучена к заведенному мной порядку. К счастью, Клавдия – мышка. Не могу представить Юлию мышкой, несмотря на всю ее хрупкость. Жаль, что в ней не было твоей стальной твердости. Поэтому, конечно, она и умерла.

Брут выбрал Клавдию в жены по одной причине. Пиценский выскочка Помпей Магн торговал эту девушку у Аппия Клавдия для своего сынка Гнея, который мог бы походить на Муция Сцеволу, но ни по его лицу, ни по характеру этого не скажешь. Вылитый Помпей Магн, только неумный. Должно быть, отрывает крылышки у мух. Наверное, Брут захотел украсть невесту у отпрыска человека, который украл невесту у него самого. И он это сделал. Аппий Клавдий не Цезарь. Это дрянной консул и в будущем, несомненно, нечистый на руку наместник для бедной Киликии. Он выбирал между состоянием моего сына, его безупречным происхождением и влиянием Помпея, к тому же учел тот факт, что младший сын Помпея, Секст, явно пойдет дальше, и чаша Брута перетянула на этих весах. На что Помпей Магн незамедлительно разразился чередой гневных вспышек. И как только Юлия ладила с ним? Вопли неслись по всему Риму. Но Аппий поступил очень разумно. Он предложил Гнею в невесты другую свою дочь, Клавдиллу. Ей нет еще и семнадцати, но малолетки Помпеев никогда не смущали. Так что все закончилось к общему удовольствию. Аппий получил двух самых именитых и богатых зятьев, две ужасно бесцветные и уродливые девицы отхватили отличных мужей, а Брут выиграл свое маленькое сражение против Первого Человека в Риме.

Они с тестем надеются убыть в Киликию еще в этом году, хотя сенат упорно не хочет давать разрешения Аппию Клавдию на скорый отъезд в провинцию. В ответ Аппий заявил отцам, внесенным в списки, что, если нужно, уедет и без lex curiata. Окончательное решение еще не принято, хотя мой вздорный сводный братец Катон несет всякую чушь по поводу привилегий для патрициев. Ты оказал мне плохую услугу, Цезарь, когда отнял у Брута Юлию. С тех пор он и дядюшка неразлучны. Мне невыносимо злорадство Катона. Он потешается надо мной, ибо мой сын теперь больше прислушивается к нему, чем ко мне.

Катон – ужасный лицемер. Вечно разглагольствует о Республике, о mos maiorum и о вырождении правящего класса и постоянно находит оправдание собственным пристрастиям. Самое прекрасное в философских учениях, на мой взгляд, это лазейки, позволяющие их последователям найти для себя смягчающие обстоятельства в любой жизненной ситуации. Взять его развод с Марцией. Говорят, каждый человек имеет свою цену. Полагаю, это так. Дряхлый старый Гортензий раскошелился и дал Катону его цену. Что до Филиппа… ну что ж, он эпикуреец, а бесконечные удовольствия стоят денег.

Кстати, о Филиппе: несколько дней назад я обедала у него. Хорошо, что твоя племянница Атия не распутная женщина. Ее пасынок, юный Филипп (очень симпатичный и статный молодой человек!), пялился на нее в течение всего обеда, как бык на корову из-за забора. Она, конечно, заметила, но не подала виду. Молодой человек ничего от нее не добьется. Я только надеюсь, что Филипп-старший ничего не заподозрит, иначе уютное гнездышко Атии будет гореть ярким пламенем. После обеда она с гордостью представила мне единственный объект своей любви – маленького Гая Октавия. Он, должно быть, твой внучатый племянник. Ему в этот день исполнилось девять лет. Поразительный ребенок, должна признаться. О, если бы мой Брут был на него похож, Юлия никогда бы не выскочила за Помпея. У меня просто дух захватило. Вылитый Юлий! Если бы ты сказал, что он твой сын, все бы безоговорочно в это поверили. Нет, он не очень похож на тебя лицом, просто в нем есть… я даже не знаю, как это выразить. В нем есть что-то твое. Не во внешности – в сути. Однако я с удовольствием отметила, что малыш Гай не совсем идеален. У него торчат уши. И я посоветовала Атии не слишком коротко его стричь.

Вот и все. Не буду выражать тебе свои соболезнования по поводу смерти Юлии. Нельзя рожать детей от человека ниже тебя по происхождению. Две безуспешные попытки, и вторая стоила ей жизни. Ты отдал ее мужику из Пицена, а не тому, кто ей равен. Так что вся вина лежит на тебе.

Должно быть, все те годы, когда он терпел ее язвительность, защитили его теперь. Цезарь отложил письмо в сторону и поднялся, чтобы смыть с рук незримую грязь.

«Думаю, я ненавижу эту дрянь еще больше, чем ее сводного братца Катона. Самая безжалостная, жестокая и ядовитая гадина из всех, кого я знал. И все же, если мы завтра увидимся, наша связь, скорее всего, возобновится. Юлия назвала ее змеей, я хорошо помню тот день. Весьма точно. А ее жалкий, бесхребетный мальчишка стал жалким, бесхребетным мужчиной. С лицом, изрытым гноящимися прыщами, и с одной огромной незаживающей язвой в душе, имя которой Сервилия. Он отклонил мое предложение не из принципа, не из-за Юлии или протестов своего дядюшки. Он слишком любит деньги, а мои легаты купаются в них. Нет, Брут просто не захотел ехать в провинцию, разрушенную войной. Тут он может в любой момент оказаться на поле сражения. А в Киликии мир. Там можно заниматься всякими плутнями, незаконно ссужая деньги провинциалам и не рискуя быть насаженным на копье или проткнутым стрелой».

Еще два письма, и на сегодня хватит. Он велит слугам упаковывать вещи. Пора отправляться в Самаробриву.

Покончи с этим, Цезарь! Прочитай письма от жены и от матери. Их исполненные любви слова изранят тебя больнее, чем жестокость Сервилии.

Он снова сел, один в тишине пустой комнаты. Отложил письмо матери и развернул письмо от своей жены Кальпурнии. Той, кого едва знал – лишь несколько римских месяцев, еще незрелой, застенчивой девочкой, которая так же обрадовалась подаренному ей рыжему котенку, как Сервилия обрадовалась жемчужине ценой в шесть миллионов сестерциев.

Цезарь, все говорят, что именно я должна сообщить тебе эту весть. О, как хотела бы я от этого уклониться! У меня нет ни мудрости, ни приходящего с возрастом опыта, так что прости меня, если по глупости я заставлю тебя еще больше страдать.

Когда Юлия умерла, сердце твоей матери не выдержало. Ведь для нее та была скорее дочерью, нежели внучкой. Аврелия вырастила ее. И так радовалась, глядя, как она счастлива в браке. Ей было отрадно, что у Юлии все идет хорошо.

Мы в Государственном доме ведем очень уединенное существование, как и следует в доме весталок. Хотя вокруг бурлит шумный Форум, всякие волнения и события мало касаются нас. Мы с Аврелией предпочитали такой образ жизни – в мирном женском обществе, без скандалов, упреков и подозрений. Но Юлия, часто нас посещавшая, приносила с собой дыхание внешнего мира – сплетни, шутки и смех.

Когда она умерла, в твоей матери что-то надломилось. Я была там, возле постели Юлии, и видела, какой сильной была Аврелия ради Помпея, ради Юлии. Такая добрая! Такая здравая во всем, что говорила. Улыбалась, когда чувствовала, что так надо. Держала Юлию за руку, а Помпей – за другую. Это она удалила из комнаты всех врачей, когда поняла, что никто и ничто уже не поможет Юлии. Дав ей возможность последние роковые часы и минуты провести в покое и в обществе близких. А после уступила место Помпею, оставив его в одиночестве возле усопшей. Выпроводила меня и увела обратно к весталкам.

Путь туда не очень долгий, как ты помнишь. До Государственного дома мы добирались в молчании. Аврелия не проронила ни слова. Но когда мы пришли, издала ужасный крик и завыла. Это был не плач, а жуткий вой. Она рухнула на колени, слезы текли ручьем, она била себя в грудь, рвала на себе волосы и царапала щеки. Взрослые весталки сбежались, стараясь поднять ее и успокоить, но сами не могли сдержать слез. Кончилось тем, что все мы повалились рядом с ней на пол, прижались друг к другу и так провели эту ночь. А Аврелия все рыдала в ужасном, безысходном отчаянии.

Но утром все кончилось. Она привела себя в порядок и вернулась в дом Помпея, чтобы помочь ему в печальных приготовлениях. А потом умер бедный ребенок, но Помпей отказался взглянуть на него и поцеловать. Так что Аврелия сама занялась этими похоронами. Мальчика провожали только она, я и несколько взрослых весталок. У него не было даже имени, и никто из нас не знал, какой третий преномен дают в этой ветви рода Помпеев. Мы только знали, что Гней и Секст уже заняты, а потому мы, подумав, нарекли его Квинтом. Звучит хорошо. На могиле младенца будет написано: Квинт Помпей Магн. А пока его прах хранится у меня. Мой отец занимается погребальными хлопотами, потому что Помпей заботиться об этом не стал.

Как хоронили Юлию, ты, наверное, знаешь. Помпей должен был тебе написать.

Мать же твоя не сумела оправиться от утраты. Она уже была не с нами и с каждым днем отдалялась все больше. Ты же знаешь, какой она была, такой оживленной и деятельной. О, это было ужасно! Кого бы она ни увидела – прачку, Евтиха, Бургунда, Кардиксу, весталку, – она останавливалась, смотрела на нас и спрашивала: «Почему она, а не я?» И что мы могли на это ответить? Как могли удержаться от слез? А она начинала выть и снова спрашивала: «Почему не я?»

Так продолжалось два месяца, но только среди близких. При посетителях, пришедших выразить соболезнования, она брала себя в руки и держалась как полагается. Хотя ее внешний вид всех повергал в ужас.

А вечерами она запиралась в своей комнате, садилась на пол и, раскачиваясь, непрерывно стонала. Потом громко вскрикивала и вновь принималась стонать. Мы пытались помыть ее, переодеть, уложить в кровать, но она не давалась. И ничего не ела. Бургунд зажимал ей нос, а Кардикса вливала в рот разбавленное вино. На большее мы не решались. Мы все – Бургунд, Кардикса, Евтих, весталки и я – сочли, что ты бы не захотел, чтобы ее кормили насильно. Если мы ошибались, прости. Мы делали все из лучших побуждений.

Сегодня утром она умерла. Смерть была легкой. Никакой агонии (Попиллия, старшая весталка, говорит, что это милость богов). Она много дней не произносила ни слова, но перед смертью пришла в сознание и заговорила разумно и ясно. В основном речь шла о Юлии. Аврелия просила всех нас – взрослые весталки тоже присутствовали – принести за Юлию жертвы Великой Матери, Юноне Спасительнице и Благой Богине. Кажется, о Благой Богине она особенно беспокоилась. И настаивала, чтобы мы пообещали помнить о ней. Мне пришлось поклясться, что в течение года каждый день буду приносить змеям Благой Богини яйца и молоко. «Иначе, – сказала она, – с твоим мужем случится что-то ужасное». Она не называла тебя по имени до самой последней минуты, а тогда изрекла: «Передайте Цезарю, что все делается к его вящей славе». Потом закрыла глаза и перестала дышать.

Больше сказать нечего. Мой отец занимается похоронами. И он, конечно, напишет тебе. Но он настоял, чтобы скорбную весть сообщила именно я. Мне очень жаль. Я любила ее всем сердцем, и мне будет ее не хватать.

Пожалуйста, береги себя, Цезарь. Я знаю, каким это будет ударом для тебя, особенно после смерти Юлии. Хочу понять, почему так выходит, но не понимаю. Зато почему-то понимаю смысл последней фразы Аврелии. Боги посылают больше испытаний тем, кого любят. Все это – к твоей вящей славе.

Весть не вызвала слез.

«Наверное, я уже знал, что именно так все и кончится. Мать – и без Юлии? Невозможно. О, почему женщины должны так страдать? Они не правят миром, они ни в чем не виноваты. Так почему, почему?

Их жизнь замкнута, сосредоточена на домашних заботах. Сначала дети, потом дом, потом муж – в таком порядке. Такова их природа. И ничего для них нет более страшного, чем пережить своих детей. Эта часть моей жизни закрылась навсегда. Я больше никогда не открою туда дверь. У меня не было никого, кто бы любил меня крепче, чем мать и дочь. А моя бедная маленькая жена – незнакомка, которой кошки куда ближе, чем я. Да и почему должно быть иначе? Они всегда с ней, они дают ей некое подобие любви. А меня нет рядом. Я ничего не знаю о любви, кроме того, что она связывает человека. И хотя я совершенно опустошен, я чувствую, как растет моя сила. Это меня не сломит. Это освобождает меня. Все, что мне суждено сделать, я сделаю. Больше нет никого, кто может меня остановить».

Он взял три свитка – от Сервилии, от Кальпурнии, от Аврелии – и покинул дом.

Сборы такого количества людей в дорогу всегда были сопряжены с большими хлопотами, и везде что-то жгли, чему Цезарь был рад: ему нужен был горящий уголек. В такую погоду костры разводили нечасто. Негаснущий огонь поддерживали всегда, но он принадлежал Весте, и, чтобы воспользоваться им для собственных целей, нужно было провести ритуал и прочесть молитвы. Великий понтифик не стал бы профанировать это таинство.

Но, как и для свитка Помпея, он нашел поблизости подходящий костер. И бросил туда письмо Сервилии, глядя с сарказмом на охватившее его пламя. То же сталось с письмом Кальпурнии – на него он смотрел равнодушно. Последним было письмо Аврелии, нераспечатанное. Цезарь без колебания бросил его в огонь. Что бы она ни написала, уже не имело значения. Окруженный танцующими в воздухе хлопьями пепла, Цезарь накрыл голову складками тоги с пурпурной каймой и произнес очистительную молитву.

Марш в восемьдесят миль от гавани Итий до Самаробривы был легким: в первый день – по изрезанной колеями дороге, через густые дубравы, во второй – через обширные вырубки, возделанные под посевы или под пастбища для бесшерстных галльских овец, а также для более крупного скота. Требоний ушел с двенадцатым легионом намного раньше Цезаря, который снялся с места последним. Фабий, остававшийся с седьмым легионом в гавани, разобрал частокол вокруг лагеря, слишком большого для одного легиона, и выгородил площадку, достаточную для размещения своих людей. Довольный, что опорный пункт хорошо укреплен, Цезарь с десятым легионом отправился в Самаробриву.

Десятый был его любимым легионом, которым он командовал сам. Несмотря на порядковый номер, это был первый легион Заальпийской Галлии. Когда Цезарь примчался из Рима в том марте почти пять лет назад, преодолев семьсот миль за восемь дней по козьим тропам через высокие Альпы, в Генаве он нашел десятый легион с Помптином. К тому времени как прибыли пятый легион «Жаворонок» и седьмой под командованием Лабиена, Цезарь успел узнать этих молодцов. Причем не на поле сражения. Отсюда и пошла гулять по армии Цезаря шутка, что за каждый бой он заставляет солдата перелопачивать горы земли и камней. В Генаве десятый легион (с присоединившимися позднее «Жаворонком» и седьмым) возвел вал высотой в шестнадцать футов и длиной в девятнадцать миль, чтобы не пустить в Провинцию мигрировавших гельветов. В армии говорили, что сражения были наградой за упорный труд: земляные работы, строительство и заготовку леса. И никто не работал лучше и больше, чем десятый. Этот легион был храбрее других и в сражениях, которые, правда, случались нечасто, поскольку без необходимости Цезарь в бой не лез.

И результат работы армии был очевиден, когда десятый, покинув гавань Итий, ровной колонной прошагал с песнями через земли моринов. Ибо изрезанная колеями дорога через дубовые рощи была хорошо защищена. По обе ее стороны на расстоянии в сто шагов возвышались стены из древесных стволов, а вырубку усеивали торчащие пни.

Два года назад Цезарь привел три легиона и еще несколько когорт (на случай нападения моринов), чтобы проложить путь для экспедиции в Британию. Ему нужен был порт на побережье, расположенном как можно ближе к таинственному острову. Хотя он отправил гонцов, предлагая переговоры, морины делегацию не прислали.

Они напали в разгар строительства лагеря. И Цезарь оказался на грани поражения. Если бы у моринов был более мудрый предводитель, война в Косматой Галлии закончилась бы там и тогда, а Цезарь и его солдаты были бы мертвы. Но почему-то, не нанеся последнего, сокрушительного удара, морины скрылись в своих дубравах. Цезарь, охваченный яростью, собрал остатки армии и предал огню убитых. Это была холодная, ничем не выдаваемая ярость. Как заставить моринов понять, что Цезарь все равно победит? Что за каждого павшего римлянина они заплатят ужасными страданиями?

Он решил не отступать. Нет, он пойдет только вперед, до самых соленых болот побережья. И не по узкой тропе среди древних дубов, являвшихся отличным укрытием для белгов. Нет, он поведет войско по широкой дороге при ярком спасительном солнечном свете.

– Парни, эти морины – друиды! – крикнул он своим молодцам. – Они верят, что у каждого дерева есть душа, дух! А дух какого дерева священен для них? Дуба! В каких рощах они устраивают свои моления? В дубравах! На какое дерево взбирается при лунном свете их главный жрец, одетый в белое, прежде чем срезать омелу золотым серпом? На дуб! С ветвей какого дерева свешиваются, стуча костями на ветру, скелеты несчастных, принесенных в жертву Езусу, их богу войны? С дуба! Под каким деревом друид ставит алтарь со связанным пленником, чтобы перерубить тому позвоночник и предсказать по судорогам убитого будущее? Под дубом! Подле какого дерева они плетут клетки, а потом набивают их пленниками и поджигают в честь Тараниса, своего бога грома? Это опять-таки дуб!

Он помолчал, сидя на боевом коне, с крупа которого ровными складками свешивался алый плащ командующего, и ободряюще улыбнулся. Его измученные солдаты улыбнулись в ответ.

– Верим ли мы, римляне, что в деревьях есть дух? Верим?

– НЕТ! – взревели солдаты.

– Верим ли мы в мощь и магию дуба?

– НЕТ! – взлетело ввысь.

– Верим ли мы в человеческие жертвоприношения?

– НЕТ!

– По нраву ли нам эти люди?

– НЕТ! НЕТ! НЕТ!

– Тогда мы уничтожим их веру, их волю, доказав им, что Рим могущественнее, чем самые раскидистые и могучие дубы! Что Рим вечен, а дерево – нет! Мы выпустим духов из их священных деревьев на волю и пошлем преследовать тех, кто поклоняется им!

– ДА! – в один голос вскричали солдаты.

– Тогда беритесь за топоры!

Миля за милей сквозь лес Цезарь и его люди гнали моринов обратно в их болота, валя дубы полосой в тысячу футов, складывая сырые гладкие стволы и ветки в большую стену по обе стороны дороги, ведя счет каждый раз, когда очередное могучее старое дерево со стоном валилось на землю. Сходившие с ума от ужаса и горя, морины не могли сопротивляться. Они с причитаниями отступали, пока их не поглотили топи.

Небо тоже рыдало. По краю болот пошел дождь, он лил и лил, пока палатки римлян насквозь не промокли. Не имевших возможности обсушиться солдат бил озноб. И все же сделано было достаточно. Удовлетворенный Цезарь увел своих людей в удобный зимний лагерь. Но слухи успели распространиться повсюду. Потрясенные белги и кельты не понимали, как убийцы деревьев могут мирно спать ночью и смеяться днем.

Очевидно, их охраняли римские боги. Римские солдаты словно не чувствовали касаний черных магических крыльев. На обратном марше они шагали, распевая песни среди поверженных, молчаливых гигантов, и это им ничуть не вредило.

А Цезарь шагал вместе с ними, смотрел на стены из мертвых дубов и улыбался. Он постиг новый способ ведения войн. В нем вызревала идея одерживать победы не на поле брани, а в умах. При таких поражениях галлам уже никогда не скинуть ярмо. Косматая Галлия должна будет склониться, ибо сам Цезарь склоняться не умел и не мог.

Греки говаривали, что в мире ничего нет безобразнее, чем оппид галлов. Увы, Самаробрива служила тому подтверждением. Крепость стояла на речке Самара, в центре долины, раньше покрытой буйной растительностью, а сейчас выжженной и сухой, но все же более плодородной, чем другие места. Это была главная крепость племени белгов и амбианов, тесно связанных с Коммием и атребатами, их северными родственниками и соседями. На юге и на востоке владения этих племен граничили с землями свирепых и воинственных белловаков, подчинившихся Риму лишь внешне.

Однако красота местности не входила в список приоритетов Цезаря, когда он проводил кампании. Самаробрива вполне устраивала его. Хотя Галлия Белгика не была богата камнем, а галлы и в лучшие времена не слыли искусными каменщиками, стены крепости были каменными и высокими, их не трудно было укрепить на римский манер. Римляне снабдили их башнями, откуда вражеское войско было видно за мили. Крепостные ворота обнесли дополнительным валом, а военный лагерь, тщательно укрепленный, разбили под стенами оппида.

Внутри крепости было просторно, но как-то уныло. В ней, собственно говоря, и не жили, а лишь хранили припасы и сокровища белгов и амбианов. Никаких улиц, только складские помещения без окон и высокие зернохранилища, разбросанные как попало. Впрочем, имелся там и большой двухэтажный рубленый дом. В военное время его занимал главный вождь с приближенными, а в мирное дом служил помещением для собраний племени. Цезарь поселился на верхнем этаже с гораздо меньшим комфортом, чем Требоний (во время предыдущей зимовки Требоний построил для себя и своей любовницы-амбианки каменный дом с угольной печью в подвальном помещении, которая обогревала пол и большую ванну).

В крепости не было ни одной нормальной уборной, расположенной над канавой с проточной водой, которая уносила бы экскременты – в реку или в обводной ров. В этом отношении солдаты были устроены лучше. У Цезаря в каждом зимнем лагере имелись подобные нужники. Выгребные ямы он тоже разрешал рыть, но глубокие и с условием ежедневно посыпать их содержимое слоем извести, ибо без этого даже в холодную пору такие ямы могли стать рассадниками болезней, загрязняя грунтовые воды, а солдат должен быть здоровым, а не больным. Но галлы таких тонкостей не понимали, ибо городов не имели и жили не скученно – в небольших поселениях или на хуторах. А войны их длились не долее нескольких дней. Поэтому они брали в походы своих жен и невольниц, чтобы удовлетворять все плотские потребности, оставляя дома только рабов и друидов.

Деревянная дощатая лестница, ведущая наверх, в зал собраний, была пристроена к дому снаружи и защищена навесом от непогоды. Под ней Цезарь выкопал такую глубокую яму, что она походила скорее на колодец. Он копал до тех пор, пока не дорылся до подземного стока, который при помощи трубы вывел в реку. Не идеально, но лучше, чем ничего. Этим удобством пользовался и Требоний. По мнению Цезаря, сделка была справедливой, поскольку сам стал пользоваться ванной своего легата.

Крыша дома была прежде соломенной, подобно любой галльской крыше, но Цезарь, как и все римляне, очень боялся пожара, а еще пуще – крыс и птичьих вшей, не без причины считая, что солому изобрели специально для них. Поэтому ее сняли и заменили шиферной плиткой, привезенной с пиренейских предгорий. Но все равно жилье Цезаря было холодным, сырым и плохо проветривалось через маленькие подслеповатые окна, защищенные к тому же сплошными ставнями, а не резными, хорошо пропускавшими воздух, как в римских домах. Впрочем, он не стал ничего менять, потому что никогда не задерживался в Косматой Галлии на полгода отдыха, который обеспечивали его войску дожди и зима. Обычно он останавливался в крепости, которую выбрал для зимовки, всего на несколько дней, перед тем как отправиться в Италийскую Галлию и Иллирию, и занимался различными делами в этих, уже абсолютно римских провинциях, располагаясь с комфортом, который был обеспечен богатейшему человеку в любом городке.

Но эта зима отличалась от прочих. Он не поедет ни в Италийскую Галлию, ни в Иллирию. Самаробрива на эти полгода станет его домом. Никакой череды соболезнований, особенно после смерти Аврелии. Дочь и мать умерли. Кто будет третьим? Хотя, если вдуматься, смерти всегда попарно врывались в его жизнь. Гай Марий с отцом. Циннилла с теткой Юлией. Теперь дочь и мать. Да, только по двое. Но разве остался у него кто-то еще?

Его вольноотпущенник Гай Юлий Трасилл стоял, улыбаясь и кланяясь, наверху.

– Я проведу здесь всю зиму, Трасилл. Как бы нам превратить это место в сносное жилище? – спросил он, поднимаясь по лестнице и стягивая свой алый плащ.

Двое слуг почтительно ждали, чтобы совлечь с него кожаную кирасу и птериги. Но сначала ему следовало снять алую перевязь, знак его высокого империя. Он, и только он имел право дотрагиваться до этого символа высшей власти. Развязав пояс, Цезарь аккуратно сложил его и убрал в украшенный драгоценностями ларец, который Трасилл держал перед ним. Его нижнее платье из алого льна было подбито шерстью, достаточно толстой, чтобы впитывать пот во время пеших переходов. Многие римские военачальники предпочитали на маршах тунику, даже сидя в двуколке. Но солдаты маршировали в тяжелых кольчугах, поэтому Цезарь надевал кирасу. Слуги сняли с него походную обувь, надели домашние туфли из лигурийской шерсти и унесли военные доспехи на хранение.

– Надо выстроить новый дом, Цезарь. Настоящий, как у Гая Требония, – позволил себе усмехнуться Трасилл.

– Ты прав. Я завтра же выберу место.

Он улыбнулся и скрылся в большой комнате, обставленной в римском стиле.

Ее там не оказалось, но Цезарь услышал, как она говорит с Оргеторигом за дверью. Лучше подойти к ней сейчас, когда она занята. Тогда он уклонится от слишком бурных изъявлений любви. Иногда ему это нравилось, но не сегодня. Настроение было не то.

Так и есть. Она склонилась над детской кроваткой, ее сказочно пышная грива заслоняет ребенка, видны лишь два шерстяных пурпурных носочка. Почему она всегда одевает мальчика в пурпур? Цезарь неоднократно высказывал свое недовольство. Но она отказывалась прислушаться – она дочь вождя, и ее сын тоже будет вождем гельветов. Отсюда и пурпур.

Она скорее почувствовала, чем услышала, как он вошел, и сразу выпрямилась. Глаза засияли, она широко улыбнулась – так велика была ее радость. Но, увидев его бороду, нахмурилась.

– Tata! – пролепетал малыш, протягивая ручонки.

Он больше походил на тетю Юлию, чем на Цезаря, и одного этого уже было достаточно, чтобы растопить сердце отца. Те же большие серые глаза, та же форма лица и, к счастью, такая же белая кожа, а не галльская, бледно-розовая и веснушчатая. А волосы – его собственные, такие же как у Суллы, ни ярко-рыжие, ни золотистые. Ему бы подошел когномен Цезарь – «кудрявый» – из-за этих густых красивых волос. А то недруги все время хихикают, глядя на редеющую шевелюру Цезаря! Жаль, что этого мальчика никогда так называть не будут. Она назвала его Оргеторигом, как своего отца, царя гельветов.

Она была старшей женой Думнорига в те дни, когда тот еще был в тени своего ненавистного брата, главного вергобрета эдуев.

Когда все выжившие после попытки мигрировать гельветы были оттеснены на свое высокогорье и Цезарь расправился с Ариовистом, царем свевов-германцев, он проехал по землям эдуев, чтобы поближе познакомиться с ними, ибо отводил им важную роль в своих планах. Это были кельты, но романизированные, во всей Заальпийской Галлии это был самый многочисленный и богатый народ. Они заслужили статус друга и союзника римского народа и поставляли римской армии кавалерию. Знать их говорила на латыни.

Изначальным намерением Цезаря, когда он примчался в Генаву, было положить конец миграции гельветов и вторжениям германцев, постоянно угрожавших Галлии из-за Рейна. Затем он собирался начать завоевание реки Данубий по всему течению, от истоков до моря. Но в ходе первой кампании в Косматой Галлии его планы переменились. Данубий мог подождать. Сначала следовало обеспечить безопасность Италии на западе, навести порядок во всей Заальпийской Галлии, превратив ее в мощный буфер между германцами и Нашим морем. Утвердила его в этом мнении воинственность Ариовиста. Если Рим не завоюет и полностью не романизирует все галльские племена, они достанутся германцам. А после настанет черед Италии.

Думнориг замышлял потеснить брата и стать самым влиятельным человеком среди эдуев, но после поражения своих союзников гельветов (союз этот был скреплен браком) он ретировался в свое поместье близ города Матискон зализывать раны. Там Цезарь и нашел его, возвращаясь в Италийскую Галлию, чтобы пересмотреть планы и реорганизовать армию. Управляющий проводил высокого гостя в отведенные для него комнаты и удалился, сказав, что хозяин ожидает в гостиной.

Цезарь вошел в гостиную в самый неподходящий момент, когда крупная статная женщина, изрыгая проклятия, размахнулась и сильной белой рукой так двинула в челюсть хозяина дома, что Цезарь услышал, как клацнули его зубы. Думнориг рухнул на пол, а женщина, окутанная сказочным облаком рыжих волос, стала бить его ногами. Шатаясь, поверженный поднялся, но его опять опрокинули, причем без всяких усилий. Тут в комнату вбежала еще одна женщина, такая же крупная, но моложе, однако ей тоже не повезло: рыжеволосая ударом снизу послала ее в нокаут.

Прислонившись к стене, Цезарь с явным интересом наблюдал эту сцену.

Думнориг увернулся от ужасных ножищ, привстал на колено и увидел посетителя.

– Не обращайте на меня внимания, продолжайте, – сказал Цезарь.

Это послужило сигналом к окончанию раунда, но не боя. Рыжеволосая злобно пнула недвижное тело своей второй жертвы и отошла в сторону, тяжело дыша. Ее пышная грудь бурно вздымалась, синие глаза сверкали. Она в упор разглядывала незнакомца в окаймленной пурпуром тоге, очевидно занимавшего высокое положение.

– Я… не ожидал тебя… так скоро! – задыхаясь, проговорил Думнориг.

– Я это понял. Твоя дама дерется лучше атлетов на играх. Но если хочешь, я вернусь в свои покои, чтобы ты мог мирно разрешить свой домашний кризис. Если, конечно, слово «мирно» подходит.

– Нет, нет!

Думнориг одернул рубаху, поднял с пола плащ, который рванули так сильно, что отлетела брошь, скалывавшая его на левом плече, порвав рукав рубахи. Он с гневом воззрился на рыжеволосую:

– Я убью тебя, женщина!

Она презрительно вздернула верхнюю губу, но ничего не ответила.

– Нельзя ли мне разрешить ваш спор? – спросил Цезарь, вставая между Думноригом и рыжеволосой.

– Благодарю тебя, Цезарь, но нет. Я только что развелся с этой волчицей.

– Волчицей? Волчица вскормила Ромула и Рема. Советую тебе послать ее на поле битвы. Она без труда распугает германцев.

Услышав имя гостя, женщина в изумлении подняла глаза и, подступив к нему вплотную, вскинула голову.

– Я обиженная жена! – выкрикнула она. – Теперь мои соплеменники ему не нужны, когда они потерпели поражение и возвратились в свои земли. Поэтому он и развелся со мной! Без всяких причин, лишь для собственного удобства! Я не блудница, не нищая, не рабыня! Он отверг меня без причины! Я терплю несправедливость!

– Это соперница? – спросил Цезарь, указывая на лежащую девушку.

Рыжеволосая вновь презрительно вздернула верхнюю губу, потом сплюнула:

– Тьфу!

– У тебя есть дети от этой женщины, Думнориг?

– Нет, она бесплодна! – быстро отреагировал Думнориг, хватаясь за эту идею как за оправдание своих действий.

– Я не бесплодна! Ты что, считаешь, что дети появляются ниоткуда у друидов на алтарях? Из-за шлюх и вина, Думнориг, ты уже не в состоянии обрюхатить ни одну из своих жен!

Она вскинула руку, но Думнориг отскочил:

– Только тронь меня, женщина, и я перережу тебе горло от уха до уха!

Он выхватил нож.

– Ну-ну, – неодобрительно промолвил Цезарь. – Убийство есть убийство, и лучше его не совершать, особенно в присутствии проконсула Рима. Но если вы хотите продолжить сражение, я не прочь быть судьей. Но – с равным оружием, Думнориг. Может быть, женщина тоже выберет нож?

– Да! – прошипела она, но поединок не состоялся.

Лежащая на полу девушка застонала, и Думнориг бросился к ней. Рыжеволосая обернулась, глядя на них, а Цезарь смотрел на нее. Да, она ничего себе! Рослая, сильная, но стройная и женственная. Талия, перехваченная золотым кушаком, была тонкой, бедра и грудь пышные. И длинные ноги. Это они прибавляют ей роста, подумал Цезарь. Но больше всего его поразили волосы. Пышные, яркие, словно пламя, они спускались ниже колен, как палудамент. Их было так много, что казалось, они живут собственной жизнью. У большинства галльских женщин были великолепные волосы, но не такие блестящие и густые.

– Ты из гельветов? – спросил он неожиданно.

Она резко повернулась к нему. И поглядела так, словно увидела вдруг не только пурпур на тоге:

– Ты – Цезарь?

– Да. Но ты не ответила на мой вопрос.

– Мой отец царь Оргеториг.

– Вот как? Он ведь покончил с собой перед переселением.

– Его заставили.

– Значит ли это, что ты вернешься к своим?

– Я не могу.

– Почему?

– Я разведена. Никто не возьмет меня в жены.

– Да, это стоит нескольких тумаков.

– Он несправедлив ко мне! Я этого не заслужила!

Думноригу удалось поднять девушку с пола, и теперь он стоял, поддерживая ее.

– Убирайся прочь из моего дома! – рявкнул он рыжеволосой.

– Не уберусь, пока ты не вернешь мое приданое!

– Я развелся с тобой и имею право оставить его себе!

– Да будет тебе, Думнориг, – спокойно вступил в разговор Цезарь. – Ты очень богат, зачем тебе ее приданое? Она говорит, что не может вернуться к сородичам. Значит, ей следует дать возможность жить в достатке где-то еще.

Он повернулся к рыжеволосой:

– Что он тебе должен?

– Двести коров, двух быков, пятьсот овец, кровать с постельным бельем, стол, кресло, мои драгоценности, лошадь, десяток рабов и тысячу золотых, – перечислила она без запинки.

– Верни ей все, Думнориг, – сказал Цезарь тоном, не допускающим возражений. – Я увезу ее из твоих земель и поселю где-нибудь подальше от эдуев.

Думнориг смутился:

– Цезарь, я не могу утруждать тебя!

– Пустяки. Мне как раз по пути.

Дело решилось. Когда Цезарь покидал земли эдуев, за ним следовали двести коров, два быка, пятьсот овец, повозка, груженная мебелью и сундуками, небольшая кучка рабов и мрачная рыжеволосая, угрюмо восседавшая на высоком италийском коне.

Что бы ни думали об этом цирке сопровождающие Цезаря, они держали это при себе, благодарные уже за то, что их командующий не сидит в подпрыгивающей повозке, диктуя на полном ходу письма двоим из них. Вместо этого он неспешно ехал рядом с дикаркой и провел в разговорах с ней всю дорогу от Матискона до Аравсиона, где лично проследил за покупкой поместья, достаточно большого, чтобы прокормить все стада и отары. Рыжеволосую и рабов он поселил в просторном доме.

– Но у меня нет ни мужа, ни покровителя, – заявила она.

– Ерунда! – возразил он, смеясь. – Это Провинция, она принадлежит Риму. Весь Аравсион знает, кто поселил тебя здесь. Я – наместник. Никто не осмелится тебя тронуть. Наоборот, все будут лезть из кожи, выслуживаясь перед тобой. Тебя завалят предложениями помочь.

– Я принадлежу тебе.

– Конечно, именно так они и будут думать.

Во время путешествия она больше гневалась, чем улыбалась. Но теперь улыбнулась, обнажив великолепные зубы:

– А что думаешь ты?

– Что мне бы хотелось закутаться в твои волосы, словно в тогу.

– Я сейчас расчешу их.

– Нет, – возразил он, садясь на коня с обычными копытами, на котором он путешествовал. – Лучше вымой. Я специально проследил, чтобы в твоем доме была ванна. Мойся каждый день, Рианнон. Я приеду весной.

Она нахмурилась:

– Рианнон? Меня зовут не так, ты ведь знаешь.

– В твоем настоящем имени слишком много согласных, его трудно выговаривать. Я буду называть тебя Рианнон.

– Что это значит?

– Обиженная жена. Что-то в этом роде.

Он пришпорил коня и ускакал. Но весной, как и обещал, возвратился.

Думнориг ничего не сказал, увидев ее в обозе командующего, но обиду затаил. Особенно когда соплеменники стали посмеиваться над этим; обиженная жена очень скоро забеременела и следующей зимой в Аравсионе родила Цезарю сына. Но это не помешало ей путешествовать с обозом весной и летом. Где бы Цезарь ни размещал свою ставку, она с ребенком селилась там. И ждала Цезаря. Такой порядок устраивал обоих. Разлуки только подпитывали влечение Цезаря к ней, а она, усвоив урок, мылась сама и мыла сына. Так что оба сверкали чистотой.

Цезарь вынул ребенка из кроватки, поцеловал его, прижал к своей шершавой щеке маленькое цветущее личико, потом перецеловал все пухлые, в ямочках, пальчики.

– Он узнал меня, несмотря на бороду.

– Думаю, он узнал бы тебя даже в ином обличье.

– Моя дочь и моя мать умерли.

– Да. Требоний сказал мне.

– Не будем об этом говорить.

– Требоний сказал еще, что ты остаешься здесь на зиму.

– Ты хочешь вернуться в Провинцию? Я могу отправить тебя туда.

– Нет.

– Мы построим дом до того, как выпадет снег.

– Прекрасно.

Пока они беседовали, он ходил взад-вперед по комнате, баюкая сына на согнутой руке, гладя его золотисто-рыжие кудри и восхищаясь крошечными веерами ресниц на кремово-розовых щечках.

– Он заснул, Цезарь.

– Тогда я его уложу.

Он опустил ребенка в кроватку, накрыл мягким пурпурным шерстяным одеялом. Потом приобнял за плечи мать и вывел в гостиную.

– Уже поздно, но ужин готов, если ты голоден…

– Всегда, когда вижу тебя, – сказал он, приподнимая прядь ее волос.

– Сначала поешь. Ты мало ешь, и мне надо как можно больше впихнуть в тебя. У меня есть жаркое из оленины и свинина с аппетитной корочкой. И хрустящий хлеб, только из печки, и овощи с моего огорода.

Замечательная хозяйка, совершенно не походящая на римских женщин. Царских кровей, но возится в огороде, сама делает сыр, перетряхивает матрасы на своей постели, которую всюду возит с собой вместе со столом и стулом.

В комнате было тепло от тлеющих жаровен, их уголья светились по углам. Дощатые стены были завешаны медвежьими и волчьими шкурами, но в щели все же сквозило. Впрочем, зима еще не вступила в свои права. Они ужинали, сидя рядом на одной из кушеток. Их прикосновения были скорее дружескими, чем любовными. А потом она взяла свою арфу, поставила на колено и заиграла.

Может быть, думал он, его так влечет к ней еще и по этой причине. Перебирая дрожащие струны, которых гораздо больше, чем у лиры, длинноволосые галлы умеют извлекать такую чудесную музыку, исступленную и нежную, страстную и волнующую. А как они поют! Она запела, и словно подул нежный печальный ветер, слова растворялись в звуках, в ничем не замутненных чувствах. Италийская музыка более мелодична, но в ней нет столь бурных импровизаций. Греческая музыка гармонична, но в ней нет этой мощи и слез. В кельтской песне слова не имеют значения, только голос. И Цезарь, который любил музыку даже больше, чем литературу или живопись, слушал как завороженный.

Любовные игры, которыми они потом занялись, походили на продолжение музыки. Он был ветром, бушующим в небесах, он был мореплавателем в океане звезд, и в песне ее тела он находил исцеление.

Поначалу казалось, что мятежи в Галлии начнут кельты. Цезарь уже целый месяц наслаждался уютом нового каменного дома, когда ему сообщили, что старейшины племени карнутов, подстрекаемые друидами, убили своего царя Тасгеция. Обычно такие вещи никого не удивляли, но в данном случае это был тревожный симптом. Тасгеция поставил царем сам Цезарь. Карнуты были важны, к тому же многочисленны и богаты, ибо центр религии друидов, распространенной на всей территории Косматой Галлии, располагался на их землях, в месте, называемом Карнут. Это не был ни оппид, ни город, а заботливо охраняемые священные дубравы, рябиновые и ореховые рощи, среди которых были разбросаны небольшие поселения друидов.

Друиды всегда находились в непримиримой оппозиции к Риму, ибо тот представлял собой весьма притягательный вариант вероотступничества для галльских племен. И дело тут было вовсе не в Цезаре, ибо к моменту его появления друиды уже двести лет неприязненно наблюдали за романизацией галльского юга. Греки находились в Провинции гораздо дольше, но они селились вокруг Массилии и относились к варварам равнодушно. А вот римлянам никогда не сиделось спокойно. Они везде, где бы ни появлялись, ревностно принимались устанавливать римские законы и обычаи, раздавая свое бесценное гражданство тем, кто сотрудничал с ними и хорошо им служил. Они вели решительную борьбу с нежелательными обычаями, такими, например, как охота за головами – любимое развлечение саллувиев, обитавших между Массилией и Лигурией. И всегда возвращались, если не добивались чего-то с первого раза. Греки принесли в Галлию виноград и оливы, римляне – римский образ мысли, и теперь знатные зажиточные южане больше не почитали друидов и посылали своих сыновей учиться в Рим, а не в Карнут.

Таким образом, прибытие Цезаря было скорее кульминацией, чем первопричиной конфликта. Поскольку он был великим понтификом, то есть главой римской религии, верховный друид попросил Цезаря о встрече во время его путешествия через владения карнутов. В тот год Рианнон впервые сопровождала его.

– Если ты говоришь на языке арвернов, то я отошлю толмача, – сказал Цезарь.

– Я слышал, что ты говоришь на нескольких наших наречиях. Почему ты выбираешь именно этот язык? – спросил верховный друид.

– У моей матери есть служанка из этого племени. Ее зовут Кардикса.

Друид помрачнел:

– Рабыня?

– Была ею, но недолго.

Цезарь внимательно оглядел верховного друида. Красивый, чисто выбритый, светловолосый. На вид ему где-то около пятидесяти. Одевается просто: длинная белая льняная туника без украшений.

– У тебя есть имя, верховный друид?

– Катбад.

– Я думал, что ты старше, Катбад.

– Я мог бы сказать то же о тебе, Цезарь. – Друид поднял глаза. – Ты светловолосый, словно галл. Это необычно для вас?

– Не так чтобы очень. Скорее необычны темные волосы. Наше третье имя, как правило, сопряжено с обликом человека. Руф означает «рыжеволосый», у нас таких много. Флавий и Альбин – светлые. А человек черноглазый и черноволосый прозывается Нигером.

– И ты верховный жрец Рима.

– Да.

– Ты унаследовал это звание?

– Нет. Я был избран великим понтификом. Но пожизненно, как и все наши жрецы и авгуры. В то время как магистраты у нас избираются только на год.

Друид некоторое время смотрел на него:

– Меня тоже избрали. Ты действительно проводишь важные ритуалы твоего народа?

– Когда нахожусь в Риме.

– Мне это непонятно. Ты был главным магистратом своего народа, а сейчас возглавляешь армию. И при этом ты верховный жрец. Для нас это – противоречие.

– Для сената и народа Рима здесь нет противоречия, – благожелательно заметил Цезарь. – С другой стороны, я догадываюсь, что друиды занимают особое положение среди соплеменников. Вас можно назвать мудрецами.

– Мы жрецы, лекари, судьи и сказители, – сказал Катбад, тоже стараясь быть благожелательным.

– А-а-а, профессионалы! Каждый из вас углубленно занимается чем-то одним?

– Только некоторые, в основном те, кто любит лечить. Но все мы знаем законы, ритуалы, историю и песни наших племен. Иначе мы не были бы друидами. Чтобы стать друидом, надо учиться двадцать лет.

Они разговаривали в главном зале общественного здания в Кенабе без переводчика, один на один. Цезарь выбрал для этой встречи великолепное одеяние великого понтифика – тунику и тогу с широкими алыми и пурпурными полосами.

– Я слышал, – сказал Цезарь. – что вы ничего не записываете и что, если все друиды в Галлии погибнут в один день, знания будут утрачены. Но вы же должны вверять ваши предания бронзе, камню или бумаге! Ведь здесь знакомы с письменностью.

– Да, если говорить о друидах, все мы умеем читать и писать. Но мы не записываем ничего из того, что относится к нашим занятиям. Это мы держим в памяти.

– Очень умно! – одобрительно заметил Цезарь.

Катбад нахмурился:

– Умно?

– Замечательный способ продлить себе жизнь. Никто не посмеет вас тронуть. Неудивительно, что друид может без боязни ступить на поле брани и остановить битву взмахом руки.

– Мы не страшимся вовсе не потому! – воскликнул Катбад.

– Я понимаю. Но все равно умно. – Цезарь решил сменить тему: – Друиды не платят налогов. Это действительно так?

– Так, – ответил Катбад, уже чуть напряженнее и с более непроницаемым лицом.

– И в армии вы не служите?

– Мы не воины.

– И не выполняете никакой черной работы.

– А ты не глуп, Цезарь. Твои слова ставят нас в положение виноватых. Мы проводим ритуалы и занимаемся другими вещами, получая за это вознаграждение. Я уже говорил, мы – жрецы, врачи, сказители, судьи.

– Вы женитесь?

– Да, мы женимся.

– Но вас и ваши семьи содержат другие?

Катбад едва сдержался:

– В ответ на услуги, которые неоценимы.

– Да, я понимаю. Очень умно!

– Я думал, Цезарь, ты будешь более деликатным. Почему тебе понадобилось оскорблять нас?

– Я вас не оскорбляю, Катбад. Я констатирую факты. Мы, римляне, очень мало знаем о жизни галльских племен, до сей поры не имевших с нами никакого контакта. Полибий немного писал о друидах, упоминали о вас и другие, менее видные историки. Однако сенат ждет подробных отчетов, а самый лучший способ о чем-то узнать – это задать вопрос, – сказал Цезарь, улыбаясь, но без симпатии. Катбад этого не уловил. – Расскажи мне о женщинах.

– О женщинах?

– Да. Я заметил, что женщин, как и рабов, могут подвергать пыткам, а мужчин – нет. Я также слышал, что тут в ходу многоженство.

Катбад выпрямился.

– У нас десять степеней брака, Цезарь, – сказал он с достоинством. – Это дает мужчине свободу решать, сколько ему нужно жен. Галлы воинственны. Мужчины гибнут в боях. А потому женщин у нас всегда больше, чем мужчин. Наши законы и обычаи – для нас, не для римлян.

– Да, конечно.

Катбад шумно вздохнул:

– У женщин свое место в жизни. Как и у мужчин, у них есть душа, они также переходят из этого мира в другой. Есть среди них и жрицы.

– Друиды?

– Нет, не друиды.

– Несмотря на многие различия, между нами есть сходство, – сказал с искренней улыбкой Цезарь. – Мы, как и вы, избираем жрецов – это сходство. Сходство и в том, что женщины у нас выполняют жреческие обязанности. Есть разница в статусе мужчин – военная служба, государственная служба, уплата налогов. – Улыбка исчезла. – Катбад, политика Рима не направлена на то, чтобы беспокоить ваших богов. Ни тебя, ни твоих людей не ущемят ни в чем. Кроме одного. Человеческие жертвоприношения должны прекратиться. Люди везде убивают друг друга. Но ни один народ по берегам Нашего моря не убивает мужчин или женщин, чтобы умилостивить богов. На алтари в храмах мы возлагаем животных. Боги не требуют человеческих жертв. Думать по-другому – ошибка.

– Люди, которых мы приносим в жертву, или пленники, или рабы, купленные специально для этого! – вспылил Катбад.

– Тем не менее Рим этого не приемлет.

– Ты лжешь, Цезарь! Ты и Рим – угроза нашему образу жизни! Ты и Рим – угроза для душ наших людей!

– Никаких человеческих жертв, – был ответ.

Так продолжалось еще несколько часов, собеседники изучали образ мыслей друг друга. И когда все закончилось, Катбад ушел встревоженный. Если Рим и дальше будет вмешиваться в дела Косматой Галлии, все переменится, а религия придет в упадок, и друиды исчезнут. Поэтому Рим из Галлии надо изгнать.

В ответ Цезарь начал переговоры об избрании Тасгеция царем карнутов, благо трон в тот момент был пуст. Среди белгов этот вопрос решила бы битва, однако кельты, включая карнутов, подчинялись совету старейшин, а друиды развели бурную агитацию против ставленника чужаков. Тем не менее решение с небольшим перевесом было принято в пользу Тасгеция, поскольку его царское происхождение было неоспоримо. Цезарь делал ставку на этого человека, ибо тот ребенком четыре года прожил в Риме в качестве заложника и лучше других понимал, как опасно для его народа вступать в открытую войну с могущественной державой.

Теперь все это осталось в прошлом. Тасгеций был мертв, а совет старейшин возглавил верховный друид.

– Ладно, – сказал Цезарь своему легату Луцию Мунацию Планку. – Мы прибегнем к тактике вооруженного выжидания. Карнуты – народ весьма непростой, и убийство Тасгеция, возможно, не направлено против Рима. Вполне вероятно, что причиной тому какая-то внутриплеменная вражда. Возьми двенадцатый легион и ступай к их главному городу Кенаб. Стань зимним лагерем у его стен в самом сухом месте, какое сможешь найти, и наблюдай. К счастью, там мало лесов, так что внезапно напасть они не смогут. Но все равно будь готов к неприятностям.

Планк был еще одним протеже Цезаря, как Требоний и Гирций.

– А как быть с друидами? – спросил он.

– Оставь их и Карнут в покое, Планк. Религиозный аспект в этой войне мне не нужен. Это ожесточит многих. Сам я друидов не выношу, но не собираюсь восстанавливать их против себя более, чем это необходимо.

Планк увел двенадцатый легион, Цезарь остался с десятым. На миг у него возникла мысль пригласить на освободившиеся места Марка Красса с восьмым легионом, который находился лишь в двадцати пяти милях от Самаробривы, но потом он решил оставить все как есть. Нутром он чуял, что кашу заварят не кельты, а белги.

И чутье его не подвело. Грозный враг то и дело выставлял людей, способных ему противостоять, и один такой человек появился. Его звали Амбиориг, он был правителем белгских эбуронов, на чьих землях в крепости Атуатука стоял зимний лагерь тринадцатого легиона, состоявшего из неопытных рекрутов, которыми на равных правах командовали Сабин и Котта.

В Косматой Галлии вовсе не было единства, особенно не ладили северо-западные белги, родственные германцам и кельтам, и южные чисто кельтские племена. Такая вражда была на руку Цезарю, ибо Амбиориг не искал союзников среди кельтов, а обратился к своим соплеменникам белгам. Это позволяло Цезарю воевать поочередно с каждым племенем, а не с единым народом.

Атуатуков осталась горсть, там было не на кого опереться с тех пор, как Цезарь продал большую часть племени в рабство. Не мог Амбиориг надеяться и на союз с атребатами, ибо Коммий, их царь, плясал под римскую дудку, замышляя, опираясь на римлян, сделаться верховным правителем белгов. Были еще нервии, утратившие, правда, прежнее положение, однако еще способные выставить ужасающее количество воинов. Но, к сожалению, пехотинцев, а Амбиориг был конником. Трудно представить большую нелепицу, чем пешее войско, не поспевающее за всадником-командующим. Амбиориг нуждался в отменных конниках-треверах, самом многочисленном и сильном племени среди белгов.

Сам Амбиориг слыл человеком утонченным, что уже было редкостью в тех краях, и к тому же обладал броской внешностью чистокровного германца: рослый, с льняными волосами, распрямленными известью и торчавшими во все стороны, словно лучи, обрамлявшие голову бога солнца Гелиоса. Его светлые усы спускались почти до плеч, лицо с пронзительным взглядом голубых глаз было аристократически красиво. Он носил черные в обтяжку штаны и свободную длинную черную блузу под заколотым на левом плече прямоугольным плащом в характерную для эбуронов черно-красную клетку на ярко-желтом фоне. Руки Амбиорига обвивали толстые, словно змеи, золотые торки, на запястьях сияли золотые браслеты, инкрустированные для пущей яркости янтарем. Золотыми были нашейный обруч с замком в виде лошадиных голов, оправа янтарной броши, крепящей накидку, пояс и перевязь, а также ножны меча и кинжала. Словом, облик у него был поистине царственный.

Но чтобы убедить другие племена присоединиться к его эбуронам, Амбиоригу нужна была хоть одна победа. И зачем искать эту победу где-то, если прямо под боком у него сидели Сабин, Котта и тринадцатый легион как подарок судьбы? Трудность представлял их лагерь. Горький опыт научил галлов, что внезапно напасть и захватить хорошо укрепленный зимний лагерь римлян невозможно. Особенно когда он построен на месте грозной галльской крепости, которую римляне сделали неприступной. Длительная осада тоже не поможет, измором Атуатуку не взять; римляне считали своих врагов вполне способными на это. Потому зимний лагерь римлян был снабжен хорошей питьевой водой и продовольствием в достаточном количестве, санитарные нормы гарантировали отсутствие болезней. Амбиоригу надо было как-то выманить римлян из Атуатуки. Для этой цели он решил атаковать Атуатуку, но при этом беречь своих эбуронов.

Он и не ожидал, что Сабин сам даст ему превосходную возможность, прислав делегацию с решительным требованием объяснить действия царя. Амбиориг поспешил лично ответить Сабину.

– Ты же не собираешься выйти из лагеря, чтобы говорить с ним? – спросил Котта, наблюдая, как Сабин надевает доспехи.

– Разумеется, собираюсь. И тебе следует пойти со мной.

– Ну нет!

Таким образом, Сабин отправился на встречу один, взяв с собой только переводчика и почетный эскорт. Переговоры проходили возле главных ворот Атуатуки. У Амбиорига людей было еще меньше. Никакой опасности. Котта просто струсил.

– Почему ты атаковал мой лагерь? – сердито спросил Сабин через своего толмача.

Амбиориг виновато пожал плечами, изумленно расширив глаза:

– О благородный Сабин, я просто делаю то, что сейчас делает каждый царь и каждый вождь племени во всей Косматой Галлии.

Сабин почувствовал, как кровь отхлынула от его лица.

– Что ты имеешь в виду? – спросил он, облизнув вмиг пересохшие губы.

– Косматая Галлия восстала, благородный Сабин.

– При сидящем в Самаробриве Цезаре? Чушь!

Опять пожатие плеч, опять изумленный взгляд голубых глаз.

– Цезаря нет в Самаробриве, благородный Сабин. Ты разве не знал? Он не стал там зимовать и отправился в Италийскую Галлию еще месяц назад. Как только он благополучно скрылся за горизонтом, карнуты убили царя Тасгеция – и вспыхнул мятеж. Самаробриву непрестанно штурмуют, она вот-вот падет. Марк Красс убит недалеко от тех мест, Тит Лабиен в осаде, Квинт Цицерон разгромлен и тоже убит. Луций Фабий и Луций Росций ушли в Толозу в Провинцию. Ты остался один, благородный Сабин.

Побелев, Сабин судорожно закивал:

– Я понимаю. Благодарю за откровенность, царь Амбиориг.

Он повернулся и на дрожащих ногах засеменил к воротам, чтобы сообщить ужасную новость Котте. У того отвисла челюсть.

– Не верю ни единому слову!

– Напрасно, Котта. О боги, Красс и Цицерон мертвы вместе со своими легионами!

– Если бы Цезарь решил уйти в Италийскую Галлию, он дал бы нам знать!

– Возможно, он так и сделал. Но сообщение до нас не дошло.

– Поверь мне, Сабин, Цезарь в Самаробриве! Тебя обманули, чтобы вынудить нас отступить. Не слушай Амбиорига! Он – лиса, а ты – кролик.

– Мы должны уйти, пока он не вернулся. Сейчас же!

Единственным свидетелем этого разговора был первый центурион первой центурии по прозвищу Горгона – его взгляд заставлял солдат каменеть. Убеленный сединами ветеран, служивший еще при Помпее, когда тот воевал против Сертория в Испании. Цезарь отдал ему под присмотр легион новичков, поскольку тот был талантливым наставником с весьма твердым характером.

Котта умоляюще посмотрел на него:

– Горгона, а ты что думаешь?

Превосходный шлем с жестким поперечным гребнем наклонился.

– Луций Котта прав, Квинт Сабин, – сказал первый центурион. – Амбиориг лжет. Хочет, чтобы мы запаниковали и снялись с места. Внутри лагеря ему нас не достать. Но на марше – другое дело. Мы будем живы, если останемся тут. А если выйдем – умрем. Ребята у нас неплохие, но чересчур зеленые. Им бы бой под началом хорошего командующего. И пару кампаний для лучшей закалки. Но если их бросить в битву одних, без более опытных легионов, они не выстоят. А я не хочу этого видеть, Квинт Сабин. Я не хочу понапрасну губить таких хороших ребят.

– А я говорю, мы выходим! Немедленно! – крикнул Сабин.

Он стоял на своем и через час препирательств. Но и Котта с Горгоной не уступали. В конце концов проголодавшийся от волнения Сабин побежал искать, чего бы съесть. Котта и Горгона недоуменно уставились друг на друга.

– Вот идиот! – выругался Котта, игнорируя правило не судить действия старших по званию в присутствии нижних чинов. – Он всех нас погубит.

– Беда в том, – задумчиво сказал Горгона, – что он самостоятельно, без чьей-либо помощи, выиграл одну битву и теперь считает, что постиг воинскую науку лучше, чем сам Рутилий Руф, написавший об этом книгу. Но венеллы не белги. Виридовиг – типичный тупой галл, а Амбиориг – нет. Он очень опасен.

Котта вздохнул:

– Тогда продолжим наш спор.

И они продолжили. Уже близилась ночь, но Сабин все упирался и злился.

– Да прекрати же, в конце концов! – гаркнул Горгона, теряя терпение. – Во имя Марса, взгляни правде в глаза! Покинув пределы лагеря, мы все погибнем! Все, Квинт Сабин! Не только я, но и ты! Возможно, ты и готов умереть, но мне это не по нраву! Цезарь сидит в Самаробриве, и да помогут тебе все боги, когда он узнает, что ты тут творишь!

Человек, едва выносивший присутствие царя Коммия на советах, конечно, не собирался терпеть поношения от какого-то центуриона, пусть даже и ветерана. Побагровев, Сабин размахнулся и ударил зарвавшегося подчиненного по лицу. Для Котты это было уже чересчур. Он встал и коротким тычком сбил Сабина с ног, а потом принялся награждать тумаками.

Пораженный Горгона едва разнял их.

– Уймитесь, прошу вас! – выкрикнул он. – Вы думаете, мои ребята глухи и слепы? Они понимают, что тут происходит! Что бы вы ни решили, решайте! И как можно скорей!

Чуть не плача, Котта смотрел на Сабина:

– Хорошо, Сабин, твоя взяла. Видно, сам Цезарь тебе не указ, если в твою дурью башку что-то втемяшится!

На сборы ушло целых два дня. Молодые, неопытные солдаты не слушали центурионов, убеждавших их не перегружать мешки личным имуществом, а укладывать его на повозки. Вещицы, которые они берегли, не стоили и сестерция, но были дороги этим семнадцатилетним юнцам как память о военной службе.

Они двигались очень медленно, сильный ветер с Германского океана нес снег и дождь. Дорога раскисла, колеса по самые оси тонули в грязи, повозки то и дело приходилось вытаскивать, но они вновь застревали. Прошел день, Атуатука исчезла в тумане. Сабин начал посмеиваться над Коттой, но тот молчал.

А Амбиориг и эбуроны уже поджидали их за пеленой мокрого снега, выбирая наиболее благоприятный момент с уверенностью людей, знающих местность намного лучше, чем римляне.

План Амбиорига сработал отлично. Только нельзя было позволить римлянам, бредущим вдоль Мозы, соединиться с людьми Квинта Цицерона, ибо Квинт Цицерон и его девятый легион были целы и невредимы. Едва Сабин ввел легион в узкое ущелье, Амбиориг послал пехоту преградить врагам путь, а за колонной римлян пристроились его всадники. Таким образом, тринадцатый оказался зажат в теснине, чего Амбиориг и добивался.

Когда орущие орды эбуронов с двух сторон накинулись на маршевую колонну, первой реакцией новобранцев была жуткая паника. Без своих ярко-желтых плащей атакующие казались призраками, явившимися из подземного мира. Новички сломали строй и пытались бежать. Сабин чувствовал себя немногим лучше. От страха и отчаяния все, что он знал об отражении внезапной атаки, вылетело из его головы.

Но шок прошел, и легион понемногу оправился, спасенный от немедленного уничтожения узким пространством, в котором он оказался. Бежать было некуда, и, когда Котта, Горгона и другие центурионы снова собрали рекрутов в подобие строя, те с радостью обнаружили, что врага можно бить. Безнадежность ситуации укрепила их дух, каждый решил прихватить в царство мертвых побольше неприятелей. И в то время как в голове и хвосте колонны шел бой, солдаты центра пытались взобраться на скалы, поддерживаемые обозниками и рабами.

К концу дня это все еще был тринадцатый легион, сильно поредевший, но непобежденный.

– Разве я не говорил, что они хорошие парни? – спросил у Котты Горгона, когда эбуроны в очередной раз отхлынули, чтобы собраться для новой атаки.

– Будь проклят Сабин! – прошипел Котта. – Они действительно замечательные ребята! И все умрут, хотя могли бы жить и прикреплять награды к древкам своих штандартов!

– О Юпитер! – вдруг простонал ветеран.

Котта резко обернулся и ахнул. Неся палку, к которой был прикреплен белый носовой платок, Сабин пробирался между телами убитых к выходу из ущелья, где стояли Амбиориг и его свита.

Увидев Сабина, Амбиориг шагнул ему навстречу, держа длинный меч острием вниз.

– Перемирие, перемирие! – тяжело дыша, кричал Сабин.

– Я согласен, Квинт Сабин, если ты сложишь оружие, – сказал Амбиориг.

– Умоляю тебя, отпусти уцелевших! – сказал Сабин, демонстративно отбрасывая меч и кинжал.

Блеснула галльская сталь. Голова Сабина взлетела в воздух, расставшись как со своим аттическим шлемом, так и с телом. Один из сопровождающих царя сумел поймать шлем, а Амбиориг пошел за катящейся по земле головой и наклонился, когда та остановилась.

– Ох уж эти стриженые римляне! – крикнул он, не сумев намотать на пальцы короткие волосы жертвы, а потом вонзил ногти в свой жуткий трофей и высоко поднял его, тыча мечом в сторону римлян. – В атаку! – прозвучал громкий приказ. – Рубите им головы, рубите головы!

Вскоре после этого вопля был убит и обезглавлен Котта. Горгона видел это, а еще он видел, как умирающий аквилифер, собрав последние силы, отбросил назад, за поредевшую линию римлян, штандарт легиона с навершием в виде серебряного орла.

С наступлением темноты эбуроны отступили. Горгона обошел своих юнцов, чтобы понять, сколько их уцелело. До ужаса мало: из пяти тысяч – около двухсот человек.

– Хорошо, мальчики, – сказал он им, когда они собрались тесным кругом. – Теперь выньте мечи и убейте всех, кто еще дышит. А потом подойдите ко мне.

– А эбуроны вернутся? – спросил семнадцатилетний солдат.

– На рассвете, парень, но они не найдут здесь живых, чтобы сжечь их в своих ивовых клетках. Убейте раненых и возвращайтесь. Если найдете кого-нибудь из нестроевиков и рабов, предложите им выбор: уйти и попытаться пробиться к ремам или остаться и умереть с нами.

Солдаты ушли выполнять приказ, а Горгона поднял штандарт с орлом и огляделся. Глаза его привыкли к темноте. Ага, вот подходящее место! Он выдолбил мечом канавку в мягкой, пропитанной кровью земле и схоронил в ней орла, после чего стал наваливать на эту «могилу» трупы убитых римлян, пока она не скрылась под грудой мертвых тел. Потом сел на камень и стал ждать.

Приблизительно в полночь последние солдаты тринадцатого легиона убили себя, чтобы не быть сожженными заживо в плетеных клетках эбуронов.

Мало кто из нестроевых солдат и рабов остался в живых, поскольку все они брали мечи и щиты у мертвых легионеров и вступали в бой. Но выживших эбуроны пропустили с презрительным равнодушием, и потому Цезарь узнал о судьбе тринадцатого легиона уже к вечеру следующего дня.

– Требоний, присмотри тут за всем, – сказал он, облачившись в простые стальные доспехи и алый командирский плащ.

– Цезарь, тебе нельзя ехать без охраны! – воскликнул Требоний. – Возьми весь легион, а я призову сюда Марка Красса с его восьмым для защиты Самаробривы.

– Амбиориг уже ушел, – уверенно возразил Цезарь. – Он знает, что мы захотим отомстить, и попусту рисковать не намерен. Я послал гонцов к Доригу, вождю ремов, чтобы он призвал своих людей к оружию. У меня будет охрана!

Так и вышло. Неподалеку от истоков реки Сабис его ждал Дориг и десять тысяч конных воинов. С Цезарем был эскадрон эдуйских всадников и один из его новых легатов, Публий Сульпиций Руф. Поднявшись на холм и увидев внизу многочисленную кавалерию ремов, он ахнул:

– Юпитер, какое зрелище!

Цезарь усмехнулся:

– Хорошо смотрятся, а?

На ремах были плащи в ярко-голубую и темно-малиновую клетку с тонкой желтой полоской. Такого же цвета были и их штаны, а рубашки – темно-малиновые. Конники восседали на рослых, покрытых голубыми попонами лошадях.

– Я и не знал, что у галлов такие красивые скакуны.

– Это не галльские лошади, – объяснил Цезарь. – Ремы уже давно занимаются разведением италийских и испанских лошадей. Вот почему они приветствуют мое прибытие с таким ликованием и многократно заверяют в своей дружбе. Им приходится трудно, за их табунами охотятся все соседние племена. Отбиваясь от них, ремы превратились в прекрасных конников, но все же теряли много лошадей, так что им приходилось держать породистых жеребцов в настоящих крепостях. К тому же они граничат с треверами, которые с ума сходят по их скакунам. Так что для ремов мой приход стал подарком богов – я имею в виду приход Рима в Косматую Галлию. Таким образом, мы имеем отличную кавалерию, а я в знак благодарности послал к треверам Лабиена, чтобы тот нагнал на них страху.

Сульпиций Руф поежился. Он понимал подоплеку последнего замечания, хотя и знал Лабиена только по рассказам, ходившим в Риме.

– А что не так с галльскими лошадьми?

– Они низкорослые, ненамного больше пони. Малопригодны для таких великанов, как белги.

Дориг поднялся на холм, чтобы тепло приветствовать Цезаря, затем повернул свою кругломордую, длинногривую лошадь.

– Где Амбиориг? – спокойно спросил Цезарь, ничем не выдавая своей скорби.

– Поблизости от поля битвы его нет. Я привел рабов, чтобы сжечь и похоронить павших.

– Молодец.

На ночь они стали лагерем, а утром продолжили путь.

Амбиориг забрал своих мертвецов. В ущелье лежали лишь тела римлян. Спешившись, Цезарь жестом велел ремам и своему эскадрону оставаться на месте, а сам с Сульпицием Руфом прошел вперед. По его лицу текли слезы.

Первым они увидели обезглавленное тело в доспехах легата. Оно явно принадлежало Сабину, ибо Котта был намного крупней.

– У Амбиорига теперь есть голова римского легата, чтобы украсить дверь, – сказал Цезарь. Он, казалось, не замечал своих слез. – Нам тут радости мало.

Почти у всех убитых была отрезана голова. Эбуроны, как и многие другие галльские племена, как кельты, так и белги, имели обыкновение вывешивать эти жуткие доказательства воинской доблести у входа в свои жилища.

– Торговцы хорошо заработают на кедровой смоле, – продолжил Цезарь.

– На кедровой смоле? – переспросил Руф, который тоже плакал, находя странной эту бесстрастную беседу.

– Для обработки голов. Чем больше голов у двери галла, тем выше его воинский статус. Простые воины оставляют лишь черепа, но знать держит головы в кедровой смоле. Мы узнаем Сабина, когда увидим.

Вид мертвецов на поле брани не был в новинку для Сульпиция Руфа, но в своих первых сражениях он участвовал на Востоке, где все выглядело по-иному. Цивилизованно, как он только что понял. Он прибыл в Галлию всего за два дня до этого путешествия в смерть.

– А ведь их не зарезали, как беспомощных женщин, – сказал Цезарь. – Они отчаянно сопротивлялись.

Внезапно он остановился.

Он подошел к тому месту, где выжившие, без всякого сомнения, закололи себя. Их головы остались на плечах, эбуроны, очевидно, не осмелились приблизиться к ним, возможно из суеверного страха перед столь непонятным им мужеством. Умереть в бою – значит покрыть себя славой. Но убить себя после боя, во мраке ночи, – это ужасно.

– Горгона! – воскликнул Цезарь и разрыдался.

Он стоял на коленях возле убитого ветерана, обнимал недвижное тело, прижимался щекой к седым безжизненным волосам. Это не имело ничего общего со смертью его матери и дочери. Командующий оплакивал своих солдат.

Сульпиций Руф прошел дальше, пораженный молодостью поверженных храбрецов. Многие из них еще ни разу не брились. О, сколько скорби! Его взгляд перебегал с лица на лицо, надеясь отыскать хоть какой-нибудь признак жизни. И он нашелся в глазах пожилого центуриона, руки которого судорожно сжимали рукоять погруженного в его тело меча.

– Цезарь! – крикнул Руф. – Цезарь, здесь есть живой!

И центурион успел рассказать им об Амбиориге, Сабине, Котте и Горгоне, прежде чем отойти в иной мир.

Слезы все текли. Цезарь встал и огляделся:

– Нет серебряного орла, но он должен быть здесь. Аквилифер, умирая, отбросил его в гущу защищавшихся.

– Наверное, его подобрали эбуроны, – предположил Сульпиций Руф. – Они все здесь перевернули. И не тронули только тех, кто покончил с собой.

– Горгона знал, что их не тронут. Искать нужно здесь.

Растащив груду тел, они нашли штандарт тринадцатого легиона.

– За всю мою долгую военную бытность, Руф, я никогда не сталкивался со случаями уничтожения целого легиона, – сказал Цезарь, когда они возвращались к выходу из ущелья. – Я понимал, что Сабин – дурак, но не знал, что настолько. Он хорошо справился с Виридовигом и венеллами, и я счел, что могу на него положиться. А вот Котта, напротив, вел себя достойно.

– Ты не мог этого предвидеть, – сказал Сульпиций Руф, не зная, как следует реагировать.

– Да, не мог. Но дело не в Сабине, а в Амбиориге. Белги обрели сильного предводителя, который должен был одержать победу надо мной, чтобы показать остальным племенам, что он способен возглавить их. Как раз сейчас он принюхивается к треверам.

– А не к нервиям?

– Они не воюют верхом, что необычно для белгов, а Амбиориг – прирожденный командир конницы. Нет, ему нужны треверы. Кстати, как ты держишься в седле? Можешь совершить долгую поездку?

Сульпиций Руф смутился:

– Я не так вынослив, как ты, Цезарь, но сделаю все, о чем ты попросишь.

– Отлично. Сам я должен остаться здесь, чтобы провести обряд погребения. У большинства мертвецов нет головы, и, значит, у них могут возникнуть проблемы с Хароном. К счастью, я – великий понтифик и у меня есть возможность, заручившись согласием Юпитера Всеблагого Всесильного и Плутона, заплатить Харону разом за всех.

Это было очевидно. Обезглавленный римлянин не только лишался звания римского гражданина, но и не мог оплатить переправу через реку Стикс, ибо монетку, назначенную перевозчику, клали усопшему в рот. Нет головы – нет монетки, а это означало, что тень умершего не достигнет подземного царства и будет неприкаянно бродить по земле, не находя пристанища и приюта. Незримый скиталец подобен живому умалишенному, которого кормят и одевают сердобольные люди, но никогда не приглашают остаться и погреться у домашнего очага.

– Возьми мой эскадрон и поезжай к Лабиену, – сказал Цезарь. Он вынул из-под кирасы платок, вытер слезы и высморкался. – Он на Мозе, около Виродуна. Дориг даст тебе пару проводников. Расскажи Лабиену, что здесь произошло, пусть сделает выводы. А еще скажи… – Цезарь тяжело перевел дыхание, – скажи, чтобы никому не давал пощады.

Квинт Цицерон ничего не знал о судьбе Сабина, Котты и тринадцатого легиона. Крепости, подобной Атуатуке, у нервиев не имелось, и потому младший брат знаменитого адвоката расположил свой девятый легион посредине плоского, покрытого мокрым снегом пастбища, подальше от леса, и довольно далеко от реки Моза.

Там было неплохо. Через лагерь протекал незамерзающий приток Мозы, снабжая римлян хорошей свежей водой и унося прочь экскременты. Пищи у них хватало, и гораздо более разнообразной, чем они ожидали после удручающего совета в гавани Итий. Дрова, правда, приходилось возить из леса, но обозы туда отправлялись с вооруженной охраной и держали связь с лагерем через систему сигналов.

А самым большим удобством зимовки являлось наличие вблизи лагеря дружественного к римлянам поселения. Местный аристократ, из нервиев, некий Вертикон, всячески поддерживал пребывание римской армии в Белгике, поскольку считал, что в союзе с Римом у белгов больше шансов защититься от германцев. Это значило, что он с готовностью оказывал любую помощь и всячески поощрял женщин посещать римских солдат. Денежки у легионеров водились, и любительниц поживиться хватало. Квинт Цицерон с улыбкой закрывал на это глаза, а в письмах брату задавался вопросом, не следует ли ему брать свою долю с комиссионных, которые, без сомнения, получал Вертикон от своих услужливых женщин, чьи ряды росли по мере того, как распространялись слухи о щедрости солдат девятого легиона.

Девятый легион состоял из ветеранов, которых набрали в Италийской Галлии во время последних пяти месяцев консульства Цезаря. С ним они прошли с боями от Родана до Атлантического океана и от аквитанской реки Гарумна до устья Мозы в Галлии Белгике. Несмотря на такие заслуги, каждому из них было года по двадцать три. Эти стойкие парни ничего не боялись. Они состояли в кровном родстве с теми, с кем сражались на протяжении пяти лет, поскольку Цезарь завербовал их на дальнем берегу реки Пад, где жили потомки галлов, вторгшихся в пределы Италии несколько столетий назад. Рослые, белокурые или рыжеволосые, светлоглазые. Однако кровное родство не вызывало у них сочувствия к длинноволосым галлам, которых они теперь покоряли. Больше того, они ненавидели галлов – белгов, кельтов, не имело значения. Солдат может уважать противника, но не любить и жалеть. Ненависть – лучшее из того, что испытывает хороший солдат к неприятелю.

И Квинт Цицерон не дал себе труда разглядеть, что творится у него под носом: он не только забыл о судьбе тринадцатого легиона, но даже не заподозрил, что Амбиориг деятельно обрабатывал нервиев по пути на переговоры с треверами. Предводитель эбуронов нашел простое и эффективное средство воздействия: узнав, что женщины нервиев ходят в лагерь девятого легиона, чтобы подзаработать немного денег (к которым обычно у них почти не было доступа), он принялся дергать за эту струну.

– Вам правда нравится делить своих жен с римской солдатней? – спрашивал он, удивленно глядя на них. – Ваши дети действительно ваши? Они будут говорить на языке нервиев или на латыни? Будут пить пиво или вино? Причмокивать от удовольствия при мысли о куске хлеба, намазанном сливочным маслом или обмакнутом в оливковое? Будут ли они слушать песни друидов или предпочтут римские фарсы?

После нескольких дней таких бесед Амбиориг был очень доволен. Потом он захотел увидеться с Квинтом Цицероном, чтобы купить его так же, как Сабина. Но Квинт Цицерон был не Сабин. Он отказался принять посланцев Амбиорига, а когда те стали настаивать, передал, что не собирается общаться ни с одним длинноволосым галлом, что бы тот о себе ни возомнил, и велел убираться (правда, выразившись не столь вежливо) и оставить его в покое.

– Очень тактично, – сказал, широко улыбаясь, примипил девятого легиона Тит Пуллон.

– Тьфу! – плюнул Квинт Цицерон, опускаясь в курульное кресло. – Я здесь не для того, чтобы обнюхивать задницы заносчивых дикарей. Если они хотят иметь с нами дело, пусть идут к Цезарю. Вести с ними разговоры – его работа, а не моя!

– Забавно, что этот Квинт Цицерон, – сказал Пуллон своему сослуживцу Луцию Ворену, – может говорить такие вещи, а потом любезничает с Вертиконом за кубком фалернского и даже не сознает непоследовательности своего поведения.

– Нашему Цицерону просто нравится Вертикон, – рассудительно ответил Ворен. – А уж если ему кто-то по нраву, остальное не имеет значения.

Примерно то же самое писал Квинт Цицерон своему старшему брату в Рим. Они переписывались уже много лет. Так было заведено у образованных римлян. Даже рядовые солдаты регулярно писали домой, рассказывая своим семьям, как они живут, что поделывают, в каких сражениях принимают участие и с какими ребятами делят палатку и тяготы воинской службы. Многие были грамотными еще до поступления на службу, а неграмотных понуждали в зимнем лагере учиться чтению и письму. Особенно такие командиры, как Цезарь, который еще ребенком, сидя на коленях у Гая Мария, жадно впитывал его наставления. В том числе о пользе грамотности для легионеров. «Грамотность схожа с умением плавать, – говорил ему Марий, кривя перекошенный рот. – И то и другое может однажды спасти тебе жизнь».

«Странно, – думал Квинт Цицерон, корпя над бумагой, – но чем я дальше от брата, тем он становится все ближе. В зимнем лагере среди нервиев он кажется просто идеальным старшим братом. Не то что в Риме, на Тускуланской улице, во время его внезапных визитов. Со своими советами он был как заноза в заднице. А Помпония одновременно кричала что-то в другое ухо, и ей вторил ее братец Аттик, а мне приходилось подлаживаться под них и умудряться оставаться хозяином в своем доме».

Брат и в письмах пытался наставлять Квинта, однако среди нервиев его советами можно было пренебречь, даже не читать их. И Квинт в конце концов научился распознавать, где начинается проповедь, а где она должна кончиться, и пропускал эти листы, читая лишь интересные места. Кроме того, старший брат был великим скромником и даже через четверть века после вступления в брак не смел помыслить о ком-либо, кроме своей грозной Теренции, так что и Квинту рядом с ним волей-неволей приходилось отдавать дань воздержанию. Но в земле нервиев за ним никто не приглядывал, и он оттягивался вовсю. Крупные женщины белгов могли бы свалить его с ног одним ударом, но все они так и липли к милому маленькому командиру с приятными манерами и щедро открытым кошельком. В сравнении с Помпонией (которая тоже могла уложить его одним ударом) они являли собой дивный дар елисейских полей.

Но, не слишком ласково спровадив посланцев Амбиорига, Квинт Цицерон целый день ходил сам не свой. Что-то было не так, а что – неизвестно. Потом стало покалывать в большом пальце левой руки. Он послал за Пуллоном и Вореном и сказал им:

– Нас ждут неприятности, и не спрашивайте меня, откуда я это знаю, потому что это неясно и мне самому. Давайте обойдем лагерь и посмотрим, что нужно сделать, чтобы его укрепить.

Пуллон посмотрел на Ворена. Потом оба с уважением воззрились на командира.

– Пошлите кого-нибудь за Вертиконом, я должен увидеться с ним.

Все трое с эскортом центурионов пошли внимательно осматривать лагерь.

– Башни, – сказал Пуллон. – У нас их шестьдесят, а надо бы вдвое больше.

– Согласен. И еще надо футов на десять надстроить стены.

– Набросать больше земли или использовать бревна? – спросил Ворен.

– Бревна. Земля сейчас мерзлая. С бревнами выйдет быстрей. Как можно скорей отправьте людей в лес. Если нас осадят, он станет недосягаемым, так что заняться этим надо сейчас. Пусть валят деревья и тащат в лагерь. Мы обработаем их прямо тут.

Один из центурионов, отсалютовав, убежал.

– Надо вбить в ров больше кольев, раз мы не можем его углубить, – сказал Ворен.

– Конечно. Есть у нас уголь?

– Немного есть, но недостаточно, чтобы обжечь на кострах больше двух тысяч кольев, – сказал Пуллон. – Впрочем, у нас будут ветки.

– И все же надо узнать, сколько угля может нам дать Вертикон. – Легат прикусил нижнюю губу, о чем-то задумавшись. – Нам нужны осадные копья.

– Дуб не годится, – сказал Ворен. – Надо брать ясень, березу. У них прямые стволы.

– Камни для артиллерии, – напомнил Пуллон.

– Пошлите команду сборщиков к Мозе.

Еще несколько центурионов ушли.

– И последнее, – сказал Пуллон. – Как сообщить Цезарю?

Квинт Цицерон должен был сам подумать об этом. Однако у него были непростые отношения с командующим. Его старший брат ненавидел Цезаря с тех пор, как тот выступил с возражениями против казни сподвижников Катилины, и Квинт тоже не доверял Цезарю. Однако эмоции не помешали прославленному оратору просить Цезаря взять к себе Квинта легатом и Гая Требатия военным трибуном. И Цезарь, хорошо зная, как относится к нему проситель, не отказал. Профессиональная вежливость между консулярами была обязательна.

Семейная традиция ненавидеть Цезаря привела к тому, что Квинт Цицерон не знал командующего так хорошо, как большинство других легатов, и еще не решил, какую позицию занять. Он понятия не имел, как отреагирует Цезарь, если один из его старших легатов пошлет тревожное сообщение, не подтвержденное ничем, кроме покалывания в левом большом пальце и предчувствия, что готовится серьезная неприятность. Он поехал в Британию с Цезарем, получил интересный опыт, но не тот, который позволил бы ему понять, какую свободу Цезарь предоставляет своим легатам. Цезарь лично принимал решения с начала до конца экспедиции.

Очень многое зависело от того, как он поступит сейчас. Если ход будет неверным, ему не предложат остаться в Галлии еще на год или два, и тогда его ждет участь Сервия Сульпиция Гальбы, провалившего кампанию в Альпах. Того отправили в Рим с самыми хвалебными отзывами, но никто им не верил. Любой, кто хоть что-то соображал в военном деле, сразу понимал, что Гальба совсем не понравился своему командиру.

– Не думаю, – ответил он наконец, – что такая депеша Цезарю повредит нам. Если я ошибаюсь, то получу выговор, которого заслуживаю. Но, Пуллон, почему-то я знаю, что прав! Да, я сейчас же напишу Цезарю.

Обстоятельства между тем складывались и удачно, и неудачно. Удача была в том, что нервии, понемногу раскачиваясь, еще не приглядывали за римлянами слишком пристально. Со стороны им казалось, что у тех все идет как всегда. Это дало возможность легионерам девятого натащить в лагерь деревьев, начать укрепление стен и строительство шестидесяти дополнительных башен по периметру, а также сделать внушительные запасы камней для баллист. А неудачей явилось то, что война для нервиев была уже делом решенным и они выставили на дороге к Самаробриве дозоры за сто и пятьдесят миль.

Поэтому довольно робкое и путаное донесение Квинта Цицерона было перехвачено по пути вместе с другими письмами. Гонца убили, а сумку с корреспонденцией передали друидам, знавшим латынь, для внимательного ознакомления. Но Квинт писал на греческом – еще одно последствие покалывания в пальце. И только гораздо позже он осознал, что, вероятно, у него в памяти застряло замечание Вертикона насчет того, что друиды северных белгов учат латынь, а не греческий. В других частях Галлии могли знать и греческий: язык учили, исходя из необходимости.

Вертикон согласился с Квинтом Цицероном, что в воздухе пахнет бедой.

– Все знают, что я – сторонник Цезаря, и на советы меня теперь не зовут, – сказал встревоженный тан. – Но за последние два дня рабы несколько раз видели, как через мои земли шли воины в сопровождении оруженосцев и вьючных животных, словно на общий сбор. В это время года они не могут воевать на чужой территории. Я думаю, их цель – твой лагерь.

– Тогда, – оживился Квинт Цицерон, – я предлагаю тебе и твоим людям перебраться сюда. Будет, разумеется, тесновато, лагерная жизнь не то, к чему ты привык, но, если мы сумеем удержать лагерь, ты будешь в безопасности. Иначе, возможно, тебя первого и убьют.

– О! – воскликнул Вертикон, чувствуя немалое облегчение. – Из-за нас вы не будете голодать. Я переправлю сюда всю нашу пшеницу, всю до последнего зернышка, всех кур и весь скот. И весь наш уголь.

– Отлично! – радостно воскликнул Квинт Цицерон. – Перебирайтесь. Не сомневайся, работы тут хватит на всех!

Через пять дней после того, как гонец был убит, нервии атаковали лагерь. Встревоженный отсутствием ответа из Самаробривы, Квинт Цицерон послал второе письмо. Однако и этого гонца перехватили, но не убили, а стали пытать. И узнали, что римляне спешно укрепляют лагерь.

Сбор был завершен, нервии незамедлительно выступили в поход. Их продвижение очень отличалось от римского марша, поскольку они бежали быстрой трусцой, покрывая милю за милей. Каждого воина сопровождал оруженосец, который нес его щит, и личный слуга с вьючным пони, поклажу которого составляли дюжина копий, кольчуга, если таковая имелась, бочонок с пивом, запас еды, зеленоватый плащ в грязно-оранжевую клетку и волчья шкура, чтобы укрываться по ночам. Самые легконогие первыми достигли цели, за ними подоспели остальные. Последнему повезло меньше всех, его принесли в жертву Езусу, галльскому богу войны, и вздернули на суку в священной дубовой роще.

Целый день нервии стекались к лагерю, в котором стучали молотки и звенели пилы. Стена обзавелась новым бревенчатым бруствером, но дополнительные башни еще не были завершены, и многие тысячи кольев выдерживались на медленном огне для придания им большей прочности. Всюду, где было свободное место, пылали костры.

– Хорошо у нас есть еще ночь для работы, – сказал довольно Квинт Цицерон. – Дикари будут до утра отдыхать.

Но нервии не отдыхали и часа. Солнце уже закатилось, когда тысячи их атаковали лагерь, забрасывая ров ветками и используя причудливо оперенные копья как опору, чтобы взобраться на бревенчатые стены. Но девятый легион их уже ждал наверху укреплений. Солдаты по двое с одним длинным осадным копьем сталкивали дикарей, карабкающихся на стены, другие, стоя в еще недостроенных башнях, использовали их дополнительную высоту, чтобы метать свои pila во врага со смертоносной точностью. И все это время баллисты швыряли двухфунтовые речные камни в самую гущу противника.

К середине ночи штурм прекратился, но нервии, удалившись на безопасное расстояние, все еще продолжали дико вопить и плясать вокруг лагеря, двадцать тысяч факелов в руках дикарей разгоняли темноту, освещая скачущие фигуры. Голые торсы отливали медью, волосы походили на застывшие гривы, глаза и зубы сверкали, пока воины вертелись и кружились, подскакивали, подкидывали в воздух и снова ловили свои факелы, словно жонглеры.

– Страшно, ребята? – кричал Квинт Цицерон, обходя костры артиллеристов, трудившихся, сняв кольчуги, вьючных животных, беспокойно всхрапывающих и бьющих копытами в стойлах при таком шуме. – Действительно, страшновато. Но зато нервии дают нам свет, чтобы мы могли достроить башни! Давайте, парни, работайте энергичней! Тут вам не гарем Сампсикерама!

И в этот момент у него заныла спина. Острая боль пронзила левую ногу, он захромал. О, только не сейчас! Только не это! Такие приступы вынуждали его с неделю отлеживаться, стеная от боли. Но от него сейчас столько зависит! Как он может лечь? Если командир не устоит на ногах, что будет с моральным духом войска? Квинт Цицерон стиснул зубы и продолжил обход, хромая и где-то находя силы улыбаться, шутить, подбадривать приунывших, говорить людям, какие они смелые и как хорошо, что нервии освещают им небо…

Нервии атаковали каждый день, закидывая рвы, пытаясь забраться на стены, и каждый день солдаты девятого их отбрасывали, а потом шестами с длинными крючьями выкидывали ветки и тела мертвых нервиев изо рва.

Каждую ночь Квинт Цицерон писал Цезарю новое письмо на греческом, находил раба или галла, соглашавшегося отнести письмо за хорошее вознаграждение, и посылал человека в темноту.

И каждый день нервии приводили ночного гонца на видное место, размахивали письмом, прыгали и кричали, пока несчастного не начинали пытать клещами, ножами, каленым железом. Тогда дикари замолкали, чтобы римляне слышали вопли товарища.

– Мы не сдадимся, – говорил своим солдатам Квинт Цицерон, хромая по лагерю. – Мы не доставим удовольствия этим mentulae!

На что люди, к которым он обращался, ухмылялись, махали ему рукой, спрашивали, как спина, и называли нервиев такими словами, от которых упал бы в обморок его старший брат.

Пришел Тит Пуллон, лицо его было мрачным.

– Квинт Цицерон, у нас новая проблема, – прямо сказал он.

– Какая?

– Они отвели воду. Поток иссяк.

– Ты знаешь, что делать. Начинайте копать колодцы. А ниже – выгребные и помойные ямы. – Квинт усмехнулся. – Я бы сам принял в этом участие, но у меня что-то нет настроения.

Лицо Пуллона смягчилось. Как это все-таки замечательно, что у них такой жизнерадостный и несгибаемый командир!

Прошло двадцать дней. Нервии продолжали атаковать каждое утро. Запас гонцов, согласных добраться до Самаробривы, стал иссякать, как и запасы воды. Квинт Цицерон знал, что ни одно послание не удалось переправить через неприятельский фронт. Выбора не было, оставалось лишь защищаться. Отбивать атаки днем, а по ночам ликвидировать повреждения, делать запасы того, что может быть полезным на рассвете, и гадать, сколько еще времени пройдет, прежде чем вспыхнет эпидемия. Ох, что бы он сделал с нервиями, если бы выбрался из этой заварухи живым! Люди девятого легиона не были сломлены, пребывали в бодром настроении и рьяно работали в перерывах между боями.

Потом начались дизентерия, лихорадка, и появились иные проблемы. Нервии построили несколько осадных башен, неуклюжих и шатких по сравнению с римскими, но пригодных, чтобы прицельно метать копья. А еще в лагерь полетели камни.

– Откуда у них взялась артиллерия? – воскликнул легат, обращаясь к Ворену. – Если это не римские баллисты, тогда я не младший брат великого Цицерона!

И поскольку Ворен, как и Цицерон, не мог знать, что артиллерию сюда привезли из оставленного лагеря перебитого тринадцатого легиона, это стало поводом для новых тревог. Что, если уже вся Галлия охвачена мятежом и остальные легионы разгромлены? Что, если они сумеют доставить письмо, но некому будет на него ответить?

Камни еще можно было вынести, но нервии проявили изобретательность. В ходе новой атаки они зарядили баллисты пучками горящих сухих палок и стали обстреливать ими лагерь. Даже раненые и недужные солдаты были на стенах, поэтому мало кто мог бороться с огнем, охватившим бревенчатые строения внутри лагерного городка, и выводить на открытые места вьючных животных, обезумевших от страха. Рабы, нестроевые солдаты и люди Вертикона делали все, чтобы справиться с этой новой напастью, давая возможность солдатам девятого отражать натиск нервиев на стенах. И те дрались, слыша треск пламени, раздуваемого резким зимним ветром, которое пожирало провиант и их личное драгоценное имущество, но ни один из них даже не повернул головы. Они стояли на своих позициях и заставили нервиев отступить.

В разгар одной из яростных атак Пуллон и Ворен поспорили, кто из них отважней и сноровистей в воинском деле. Они потребовали, чтобы девятый стал в этом деле судьей. Одна из осадных башен нервиев так близко придвинулась к лагерю, что едва не касалась стены. Нервии собирались использовать ее как мост, чтобы перебраться на укрепления. Но Пуллон взял в руки факел и, приподнявшись над бруствером, метнул его; Ворен тоже взял факел и высунулся из-за бруствера еще дальше, чтобы метнуть его в башню. Так они кидали факелы до тех пор, пока осадная башня не запылала и нервии с горящими волосами не попрыгали с нее вниз. Тогда Пуллон схватил лук и колчан и принялся осыпать варваров стрелами с меткостью, которой некогда научился у лучников Крита. Стрелял он быстро и поразительно точно, а Ворен также без промаха разил нервиев загодя заготовленными pila. Ни один из героев не получил ни царапины, и, когда атака захлебнулась, зрители покачали головой. Решение было – ничья.

– Наступил поворотный момент. Мы сражаемся уже тридцатый день, – сказал Квинт Цицерон, когда наступила темнота и нервии в беспорядке отступили.

Он созвал маленький военный совет: он, Пуллон, Ворен и Вертикон.

– Хочешь сказать, что мы победим? – удивленно спросил Пуллон.

– Я хочу сказать, что мы проиграем, Тит Пуллон. Они с каждым днем становятся все напористее, и у них наши орудия. – Тяжело вздохнув, Квинт Цицерон ударил себя кулаком по колену. – О боги, как-то мы должны доставить письмо сквозь их ряды! – Он повернулся к Вертикону. – Я не могу отправить человека на верную смерть, но кто-то должен пойти. Здесь и сейчас мы должны изыскать способ, как уберечь гонца от смерти даже в случае обыска. Вертикон, ты – нервий, скажи, как нам это сделать.

– Я все обдумал, – ответил Вертикон на сносной латыни. – Прежде всего, это должен быть кто-то, кто может сойти за нервия-воина. Среди атакующих есть менапии и кондрусы, но я не могу достать плаща с нужным рисунком. Хотя лучше было бы, чтобы наш человек сошел за одного из них. – Он помолчал, вздохнул. – Много ли провизии уцелело после пожара?

– Хватит на семь-восемь дней, – ответил Ворен. – Впрочем, наши люди так ослабели, что едят очень мало. Может, протянем дней десять.

Вертикон кивнул:

– Тогда так и поступим. Пошлем кого-нибудь, кто может сойти за нервия, поскольку он нервий и есть. Я пошел бы сам, но меня сразу узнают. Но у меня есть слуга, который вызвался идти. Очень умный парень, быстро соображает.

– Это здорово! – прогремел Пуллон. Лицо грязное, кольчуга разорвана от шеи до пояса. – В этом есть смысл. Но меня беспокоит обыск. Последнее послание мы спрятали в прямой кишке нашего парня, но его отыскали и там. Юпитер! Может быть, твой человек, Вертикон, и хорош, но его могут заподозрить, а заподозрив, обыщут. И найдут записку, где бы она ни была, а если не найдут, то станут пытать.

– Смотрите, – сказал Вертикон, выдергивая из земли торчащее поблизости копье нервиев.

Это было не римское оружие, но сделанное весьма искусно. Длинное деревянное древко с большим металлическим наконечником в форме листа. Так как длинноволосые галлы любили насыщенные цвета и украшения, оно было не простым. В том месте, где воин держал копье, древко было обвязано нитями цветов племени – зелеными и грязно-оранжевыми. А с обвязки, прикрепленные петлями, свисали три гусиных пера, тех же цветов.

– Я понимаю, почему сообщение должно быть послано в письменном виде. Словам нервия Цезарь может и не поверить. Но напиши это письмо самыми мелкими буквами и на самой тонкой бумаге, Квинт Цицерон. А пока ты пишешь, мои женщины снимут с копья обвязку. Потом мы обернем бумагу вокруг древка и вновь обвяжем нитями. – Вертикон пожал плечами. – Это лучшее, что я могу предложить. Они ищут везде, в каждом отверстии тела, в каждой складке одежды, в каждой пряди волос. Но если обвязка в порядке, не думаю, что им придет в голову снять ее с древка.

Ворен и Пуллон согласно кивнули. Квинт Цицерон тоже кивнул и ушел в свой деревянный дом, по счастью не сгоревший. Там он сел и очень убористым почерком стал набрасывать сообщение на самом тонком листе бумаги, какой сумел найти.

Я пишу на греческом, Цезарь, потому что враги наши знают латынь. Уже тридцать дней нервии атакуют. Вода протухла, выгребные ямы стали источником заразы. Люди болеют. Не знаю, как нам удается держаться. У нервиев римские орудия, стреляют зажигательными снарядами. Провизия кончается. Пошли нам помощь, иначе все мы погибнем.

Слуга Вертикона был мускулистым и рослым. Если бы он был выше по рождению, то стал бы воином. Но крестьяне у нервиев приравнивались к рабам, их разрешалось пытать, они не могли сражаться за свое племя. Их уделом было возделывать землю, смиренно ходить за плугом. Несмотря на все это, малый стоял спокойно, не выказывая и тени испуга. «Да, – подумал Квинт Цицерон, – из него получился бы отменный воин. Дураки нервии, что не разрешают таким парням воевать. Но это хорошо для меня и для моего легиона. Этот пройдет».

– Замечательно, – сказал он. – Мы получили возможность доставить сообщение Цезарю. Но как получить ответ от него? Я должен знать, идет ли к нам помощь. И должен сказать это людям, иначе отчаяние поглотит остаток их мужества. Безусловно, Цезарю понадобится какое-то время, чтобы собрать силы, но парни нуждаются в ободрении.

Вертикон улыбнулся:

– Получить ответ не труднее, чем отослать сообщение. Я велю слуге по возвращении прикрепить к своему копью с ответом Цезаря еще одно желтое перо.

– И оно будет торчать на виду, как собачьи яйца! – ахнул Пуллон.

– Что нам и нужно. Вряд ли кто-нибудь станет приглядываться к копью, летящему в лагерь. А мой человек пометит его лишь перед тем, как метнуть, – с усмешкой объяснил Вертикон.

Цезарь получил копье через два дня после того, как слуга прошел через линию нервиев.

Поскольку лес к югу от лагеря был слишком густым, гонцу, чтобы не заблудиться, пришлось шагать в Самаробриву по дороге. Ее тщательно охраняли, но первые три дозора ему удалось миновать. Четвертый дозор остановил его. Гонца раздели, залезли во все отверстия, прощупали волосы и одежду. Но обвязка на копье была безупречна. Ее даже не тронули, а слуга Вертикона заранее разрезал себе лоб твердым куском коры, чтобы порез казался раной. Он шатался, что-то бормотал, закатывал глаза и все пытался поцеловать начальника патруля. Решив, что у раненого сильное сотрясение мозга, начальник со смехом его отпустил.

К вечеру совершенно обессиленный гонец прибыл в Самаробриву. Там тут же развернулась бурная деятельность. Один курьер галопом поскакал к Марку Крассу, стоявшему в двадцати пяти милях от крепости. Ему было приказано спешно вести восьмой легион в Самаробриву, чтобы охранять ее в отсутствие командующего. Второй курьер поскакал в гавань Итий к Гаю Фабию, которому надлежало с седьмым легионом двинуться во владения атребатов и ждать Цезаря у реки Скальд. Третий курьер поскакал в лагерь Лабиена на Мозе известить его о развитии событий. Но Цезарь не приказал своему заместителю присоединиться к спасательной экспедиции. Он предоставил Лабиену право самому решать, опасаясь, что тот может оказаться в положении Квинта Цицерона.

На рассвете Самаробрива увидела вдалеке легион Марка Красса, и Цезарь с десятым незамедлительно покинул ее.

Два легиона, каждый почти в полном составе. Это было все, что он мог привести в помощь девятому. Девять тысяч ценных солдат, ветеранов. Больше никаких глупых просчетов. Сколько там нервиев? Несколько лет назад на поле боя их полегло пятьдесят тысяч, но это было очень многочисленное племя. Возможно, их снова столько же вокруг осажденного лагеря девятого. Хороший легион. Нет, они не погибнут!

Фабий быстро дошел до реки Скальд. Там он встретился с Цезарем. Можно было подумать, что они выполняют маневры на Марсовом поле. Ни один не ждал другого и часа, им предстояло покрыть еще семьдесят миль. Но сколько там нервиев? Двум легионам, даже состоящим из ветеранов, в открытом бою против них, безусловно, не устоять.

Слугу Вертикона Цезарь послал вперед, дав ему двуколку, чтобы он проехал сколько осмелится, потому что ездить верхом он не умел. Ему было велено метнуть копье с привязанным желтым пером обратно в лагерь Цицерона. К сожалению, он был крестьянин, а не воин. Он сделал что мог и попытался перебросить копье с желтым пером через укрепления, но оно упало между бруствером и стеной и пролежало там незамеченным долгих два дня.

Квинту Цицерону вручили его всего за несколько часов до того, как столб дыма над деревьями возвестил о прибытии Цезаря. Он был на грани отчаяния, потому что копья с желтым пером никто нигде не мог обнаружить, хотя все высматривали его до рези в глазах и уже всюду видели одни желтые пятна.

Иду. Со мной два неполных легиона. Не могу напасть сразу. Вынужден искать место, где девять тысяч солдат могут разбить многие тысячи. Похожее на Аквы Секстиевы. Сколько их там? Напиши мне подробно. Твой греческий очень хорош, весьма образный.

При виде желтого пера измученный легион разразился радостными криками, а Квинт Цицерон заплакал. Вытерев неимоверно грязное лицо столь же грязной рукой, он сел, забыв о больной спине и ноге, и стал писать ответ Цезарю, пока Вертикон готовил другого слугу и другое копье.

Думаю, их тысяч шестьдесят. Здесь собралось все племя, их великое множество. Не только нервии. Замечены также менапии и кондрусы. Мы пока держимся. Найди скорее свои Аквы Секстиевы. Галлы теряют бдительность, считая, что уже заполучили нас, чтобы сжечь заживо в своих клетках. Они много пьют, их рвение слабеет. Твой греческий не хуже моего.

Цезарь получил это письмо в полночь. Нервии пытались атаковать его, но помешала темнота, и это была единственная ночь, когда они по забывчивости не выставили дозоры. Десятый с седьмым рвались в бой, но Цезарь сдерживал их пыл, пока не нашел подходящее поле и не построил лагерь, подобный тому, укрепившись в котором Гай Марий и тридцать семь тысяч римлян более полувека назад разгромили сто восемьдесят тысяч тевтонов.

На это ушло два дня, после чего десятый и седьмой легионы наголову разбили нервиев, никому не давая пощады. Квинт Цицерон оказался прав: продолжительная осада ослабила их боевой дух. Они много пили, плохо закусывали и еще хуже дрались, но их союзники, пришедшие позже, сражались лучше при Цезаревых Аквах Секстиевых.

Лагерь девятого представлял собой обугленные руины. Бульшая часть домов сгорела дотла. Мулы и волы бродили голодные, дополняя своим ревом какофонию приветственных криков в честь прибытия Цезаря и двух его легионов. Среди солдат не осталось ни единого человека без ранения, и все они были больны.

Десятый и седьмой легионы решительно взялись за дело. Разрыли преграду, пустив поток по прежнему руслу. Разобрали бруствер на топливо, разожгли костры, нагрели воду в котлах, чтобы солдаты девятого легиона могли помыться и выстирать одежду. Разместили животных в уцелевших и наспех сколоченных стойлах и тщательно прочесали окрестность в поисках пищи. Затем подошел обоз с достаточным запасом провианта и фуража, а потом Цезарь построил солдат девятого перед своими легионерами. У него не было с собою наград, но он все равно зачитал приказы о награждении. Пуллон и Ворен, уже имевшие серебряные браслеты и фалеры, теперь получили золотые.

– Если бы я имел право, Квинт Цицерон, я наградил бы тебя венком из трав за спасение легиона.

Квинт Цицерон кивнул, очень довольный:

– Ты не можешь, Цезарь, я знаю. Устав есть устав. Да и потом, девятый спас себя сам. Я только чуть поддержал его с краю. Замечательные парни, правда?

– Лучшие среди лучших.

На следующий день три легиона двинулись в путь. Десятый с девятым направились в удобную и безопасную Самаробриву, седьмой пошел в гавань Итий. Даже если бы Цезарь захотел, оставить в лагере гарнизон не представлялось возможным. Продовольствия в округе было не сыскать, земля была вытоптана и покрыта телами врагов.

– Весной я разберусь с нервиями, Вертикон, – сказал Цезарь своему стороннику. – Ты ничего не потеряешь из-за того, что помог моим людям, обещаю. Возьми все, что тут остается, себе, это поможет тебе продержаться.

Вертикон и его люди возвратились в свою деревню. Вертикон вновь зажил как тан нервиев, а слуга вернулся к своему плугу. Ибо здесь не было принято возвышать человека даже в знак благодарности за его заслуги. Обычай и традиции были слишком сильны. Да слуга и не ожидал никакой награды. Он выполнял обычную для зимы работу и, как и раньше, беспрекословно подчинялся Вертикону, сидел у костра по ночам со своей женой и детьми и молчал. Свои чувства и мысли он держал при себе.

Цезарь с небольшим кавалерийским отрядом поскакал к верховьям Мозы, предоставив своим легатам возможность самостоятельно довести легионы до места. Ему было необходимо увидеться с Лабиеном, приславшим сообщение, что треверы неспокойны. Они не позволили Лабиену прийти на помощь девятому легиону, но еще не собрались с духом атаковать. Лагерь Лабиена граничил с землями ремов, а это означало, что помощь у него была под рукой.

«Цингеториг обеспокоен тем, что теряет влияние среди треверов, – писал Лабиен, – а Амбиориг очень старается склонить чашу весов в пользу Индутиомара. Истребление тринадцатого легиона сделало Амбиорига героем».

– Эта расправа дала кельтам иллюзию силы, – сказал Цезарь. – Я только что получил записку от Росция, где он сообщает, что арморики двинулись к его лагерю, как только до них дошла эта весть. К счастью, они были аж в восьми милях, когда узнали о поражении нервиев. – Он усмехнулся. – Лагерь Росция вмиг потерял для них всякую привлекательность, и они повернули домой. Но они вернутся.

Лабиен помрачнел:

– И это зима. Весной мы окажемся в полном дерьме. К тому же без одного легиона.

Они стояли возле добротного деревянного дома легата, освещенные неярким зимним солнцем, глядя на ровные ряды строений, расходившихся от них в трех направлениях. Дом командира всегда располагался в центре северной части римского лагеря, за ним теснились склады и сараи.

Это был кавалерийский лагерь, потому он был больше лагеря, где жили и оборонялись пехотинцы. Римские зимние лагеря для пехоты обычно строились из расчета половина квадратной мили на один легион (для кратковременных лагерей эта норма была впятеро меньше). Легионеры размещались по десять человек в доме – восемь солдат и два нестроевика. Каждая центурия, состоявшая из восьмидесяти солдат и двадцати нестроевиков, занимала отдельную небольшую улицу с домом центуриона в начале и конюшней для десяти мулов и шести волов, которые тянули единственную повозку центурии, в конце. Дома легатов и военных трибунов стояли вдоль главной улицы лагеря – via principalis – по обеим сторонам от дома командира и дома квестора, причем дом квестора был больше, поскольку квестор ведал припасами, счетами, казной и похоронной конторой. Вокруг них было свободное пространство, достаточное для прохода строя солдат. Еще одна площадка перед домом командира служила лагерным форумом, где собирались легионеры. Все было настолько четко выверено, что каждый в лагере точно знал свое место. Такой же порядок был и в лагерях, которые разбивались на ночь во время переходов, и в полевых лагерях, которые возводились перед боем. Даже животные знали, куда они должны идти.

Лагерь Лабиена занимал две квадратные мили, ибо, помимо одиннадцатого легиона Лабиена, в нем размещались две тысячи эдуйских конников, в распоряжении каждого из которых имелись две лошади, слуга и мул. Животные находились в удобных зимних конюшнях, а две тысячи их хозяев жили в просторных домах.

В лагерях Лабиена, наводившего на подчиненных страх, всегда было грязно, поскольку его мало заботила своевременная чистка конюшен и уборка мусора. Он также разрешал солдатам держать при себе женщин, и Цезарь не противился этому, хотя ему очень не нравилась вонь, исходящая от шести тысяч нечищеных животных и десяти тысяч немытых человеческих тел. Рим, не имея собственной кавалерии, вынужден был полагаться на наемников, не являвшихся римскими гражданами. У них были свои законы, и им разрешалось поступать по-своему. Это в свою очередь значило, что римлянам-пехотинцам тоже разрешали держать женщин. Иначе возмущенные граждане скандалили бы с негражданами, и зимовка превратилась бы в кошмар.

И Цезарь ничего не сказал. Грязь и страх царили вокруг Тита Лабиена, но он был сокровищем. Никто не командовал кавалерией лучше, разве что сам Цезарь, чьи обязанности главнокомандующего не позволяли ему вести в бой кавалерию. Да и с пехотой Лабиен успешно справлялся. Очень ценный человек и отличный заместитель командира. Жаль, что он не мог укротить в себе дикаря. О его наказаниях шла такая молва, что Цезарь никогда не давал ему дважды один и тот же легион для длительного пребывания в лагере. Парни из одиннадцатого застонали, услышав, что должны зимовать вместе с Лабиеном, и теперь жили надеждой на то, что следующую зиму проведут с Фабием или Требонием, командирами строгими, но не спускавшими с легионеров три шкуры.

– Первое, что я сделаю по возвращении в Самаробриву, – напишу Вентидию и Мамурре в Италийскую Галлию, – сказал Цезарь. – У меня осталось семь легионов, а «Жаворонок» сильно поредел, потому что за его счет я восполнял потери в других легионах. А мне нужны одиннадцать легионов и четыре тысячи лошадей. Год будет тяжелым.

Лабиен поморщился.

– Четыре легиона зеленых рекрутов? – спросил он, кривя рот. – Это же больше трети всей армии! Они будут помехой, а не помощью.

– Зеленых только три, – спокойно возразил Цезарь. – Один легион, который мне нужен, состоит из хороших солдат. Он расквартирован в Плаценции. Ребята, правда, в бою не бывали, но отменно натренированы и рвутся в драку. Безделье так им наскучило, что они могут взбунтоваться.

– Ага! – кивнул Лабиен. – Я знаю, о ком ты. Это шестой легион, набранный Помпеем в Пицене около года назад. Его готовили для похода в Испанию, а похода все нет. Ты прав, Цезарь, парни застоялись. Но командует ими Помпей, а не ты.

– Я напишу Помпею и попрошу отдать их мне.

– И он согласится?

– Думаю, да. В обеих Испаниях сейчас спокойно. Афраний с Петреем без проблем управляются с ними. В Лузитании тихо, в Кантабрии тоже. Я предложу Помпею совершить боевое крещение нового легиона вместо него. Ему это понравится.

– Понравится, безусловно. Есть две вещи, которые Помпей никогда не делает. Он никогда не ввязывается в бой, не имея численного превосходства, и никогда не использует не побывавших в сражении ребят. Такой мошенник! Ненавижу его, всегда ненавидел. – Лабиен помолчал. – Ты восстановишь тринадцатый или сформируешь сразу четырнадцатый?

– Обязательно восстановлю. Я, как и все римляне, суеверен, но добьюсь, чтобы в этой цифре солдаты видели просто число. – Он пожал плечами. – Кроме того, если у нас появится четырнадцатый легион и не будет тринадцатого, то ребята из четырнадцатого будут все время думать, что на самом деле они из тринадцатого. Я возьму новый тринадцатый под свое начало. И обещаю, что через год все станут считать его номер счастливым. Веришь?

– Когда я не верил тебе?

– Знаю, Лабиен, думаешь, наши отношения с треверами испортятся окончательно? – спросил Цезарь, сворачивая на via praetoria.

– Непременно. Они всегда хотели войны, но до сих пор побаивались меня. Амбиориг сумел это изменить, ведь он прекрасный оратор. В результате Индутиомар быстро набирает сторонников. Я сомневаюсь, что Цингеториг сумеет сохранить свое положение, поскольку эти двое умело обрабатывают танов. А нам с тобой и вовсе нельзя недооценивать Амбиорига и Индутиомара.

– Ты сможешь продержаться здесь зиму?

Сверкнули лошадиные зубы.

– О да. У меня есть идея, как втянуть треверов в битву, которую они не смогут выиграть. Нужно спровоцировать их на неосторожный шаг. Если они дождутся лета, их соберутся тысячи и тысячи. Амбиориг регулярно наведывается за Рейн, пытаясь заручиться там помощью германцев. Если ему это удастся, к треверам присоединятся неметы, ибо решат, что набеги германцев им более не страшны.

Цезарь вздохнул:

– Я полагал, что длинноволосые галлы более дальновидны. Боги свидетели, я поначалу был к ним весьма милостив. Думал, если я буду справедлив и заключу с ними законные договоры, то они смирятся и примут власть Рима. Тем более что у них есть пример. Южные галлы в Провинции сопротивлялись сто лет, но посмотри на них теперь. Они живут гораздо счастливее и богаче, чем тогда, когда грызлись между собой.

– Ты говоришь, как Цицерон, – заметил Лабиен. – Они слишком тупы, чтобы понять, что для них лучше, а что хуже. И будут воевать с нами, пока хватит сил.

– Боюсь, ты прав. Поэтому с каждым годом я делаюсь все более жестоким.

Они остановились, чтобы пропустить вереницу конюхов, переводящих через улицу лошадей на тренировочную площадку.

– И как же ты собираешься спровоцировать треверов? – спросил Цезарь.

– Мне нужна твоя помощь и помощь ремов.

– Проси – и получишь.

– Я хочу, чтобы все вокруг узнали, что ты собираешь ремов на их границе с белловаками. Скажи Доригу, пусть все выглядит так, словно он срочно посылает в том направлении всех солдат, каких может найти. На самом деле мне нужно, чтобы четыре тысячи ремов тайно собрались в моем лагере. Я буду проводить их ночами – по четыреста человек. Понадобится десять ночей. Но прежде я пущу слух через шпионов Индутиомара, что испуган уходом ремов и сам решил уйти. Не беспокойся, я знаю, кто у нас тут шпионит. – Смуглое лицо его, презрительно скривившееся, стало страшным. – Все местные девки, их тут полным-полно. Но ни одной из них не удастся передать сообщение о прибытии ремов. Ребята их очень плотно займут.

– А когда ремы будут здесь?

– Треверы явятся, чтобы расправиться со мной прежде, чем я уйду. Им понадобится десять дней, чтобы собрать войско, и два дня, чтобы дойти сюда. К этому времени я буду готов. Тогда я открою ворота и дам шести тысячам эдуев и ремов порубить их, как свинину на колбаски. А одиннадцатый будет набивать ими кишки.

Цезарь отбыл в Самаробриву довольным.

– Никто не может тебя победить, – пробормотала Рианнон.

Цезарь лег на бок, подпер рукой голову.

– Тебе это по нраву?

– О да. Ты – отец моего сына.

– Думнориг тоже был весьма могущественным.

Зубы ее блеснули во мраке.

– Никогда!

– Неужели?

Она вытащила из-под себя волосы, что было делом трудным и даже болезненным, и между ними словно пролегла огненная река.

– Ты убил Думнорига из-за меня?

– Нет. Он интриговал против Рима, намереваясь вызвать волнения, пока я буду в Британии, поэтому я приказал ему ехать со мной. А он подумал, что я собираюсь убить его вдали от тех, кто мог бы за него вступиться, и убежал. Но я ему доказал, что в случае надобности могу убить его где хочу, и Лабиен с удовольствием выполнил это. Он не любил Думнорига.

– А я не люблю Лабиена, – вздрогнув, сказала она.

– Это неудивительно. Лабиен из тех, кто считает, что хороший галл – это мертвый галл, – сказал Цезарь. – К галльским женщинам он относится так же.

– Почему ты не возразил, когда я сказала, что Оргеториг станет царем гельветов? – строго спросила Рианнон. – У тебя ведь нет другого сына! Когда он родился, я еще не знала, как ты знаменит и влиятелен в Риме. Теперь знаю. – Она села и положила руку ему на плечо. – Цезарь, признай его! Быть царем даже такого сильного племени, как гельветы, завидная судьба, но быть царем Рима – еще более славный удел.

Цезарь отбросил ее руку, глаза его сверкнули.

– Рианнон, в Риме никогда не будет царя! И я не хотел бы, чтобы в Риме был царь! Рим – это республика, которой уже пятьсот лет! А цари пережиток прошлого. Даже вы, галлы, понимаете это. Народ живет легче под властью сограждан, избранных его волей. В этом случае того, кто плохо справляется со своими обязанностями, всегда можно переизбрать. – Он криво улыбнулся. – Выбор возносит лучших и устраняет негодных.

– Но ты – лучший! Ты – непобедимый! Ты – Цезарь, ты рожден стать царем! – вскричала она. – Рим под твоей властью расцветет и завоюет все страны! Ты сделаешься повелителем мира!

– Я не хочу быть повелителем мира, – терпеливо ответил он. – Я просто хочу стать Первым Человеком в Риме. Первым среди равных. Если бы я стал царем, у меня не осталось бы соперников, разве это хорошо? Как мне обойтись без Катона и Цицерона, которые не дают мне закоснеть. – Он наклонился и стал целовать ее груди. – Оставь все как есть, Рианнон.

– Разве тебе не хочется, чтобы твой сын был римлянином? – спросила она, уворачиваясь.

– Дело не в желании. Наш сын не римлянин.

– Ты мог бы сделать его римлянином.

– Наш сын не римлянин, Рианнон. Он – галл.

Теперь она наклонилась к нему, целуя его грудь, щекоча волосами его напрягшийся пенис.

– Но я – дочь царя, – пробормотала она. – Любая римлянка не дала бы ему лучшей крови.

Цезарь лег на нее.

– Его кровь римская только наполовину, да и этого нельзя доказать. Его зовут Оргеториг, а не Цезарь. И его имя останется Оргеториг. Когда придет время, пошли его к своему народу. Я рад, что мой сын будет царем. Но только не царем Рима.

– А если бы я была великой царицей, такой великой, что даже Рим признал бы меня?

– Даже если бы ты была повелительницей всего мира, этого было бы недостаточно. Ты не римлянка. И не жена мне.

Возражения так и остались невысказанными, ибо Цезарь закрыл ей рот поцелуем. Слишком чувственным, чтобы его прерывать. Она отдалась блаженству, но где-то в уголке сознания сохранила этот разговор, намереваясь как следует все обдумать.

И всю зиму она думала, пока важные римские легаты сновали туда-сюда по их дому, улыбались ее сыну и возлежали на пиршественных ложах, ведя бесконечные разговоры об армиях, легионах, запасах, укреплениях…

«Я не понимаю, и он ничего мне не объяснил. Моя кровь намного лучше крови любой римлянки! Я – дочь царя! Я – мать царя! И мой сын должен стать царем Рима, а не гельветов. Загадочные ответы Цезаря не имеют смысла. Неужели он думает, что я что-нибудь пойму без объяснений? Может быть, лучше спросить совета у сведущей женщины? У какой-нибудь римлянки?»

Итак, пока Цезарь готовился к совещанию всех галльских племен в Самаробриве, Рианнон кликнула писаря из эдуев и продиктовала ему послание на латыни одной знатной римской матроне, госпоже Сервилии. Выбор адресата доказывал, что римские сплетни просачиваются всюду.

Пишу тебе, госпожа Сервилия, так как знаю, что ты много лет была близким другом Цезаря и что, когда Цезарь возвратится в Рим, ваша дружба возобновится. Так говорят здесь, в Самаробриве.

У меня сын от Цезаря, ему сейчас три года. В жилах моих течет царская кровь. Я – дочь Оргеторига, царя гельветов. Цезарь забрал меня от моего мужа Думнорига, вождя племени эдуев. Но когда мой сын родился, Цезарь сказал, что он будет воспитываться как галл в Косматой Галлии, и настаивал, чтобы у него было галльское имя. Я назвала его Оргеторигом, но хотела бы, чтобы он звался Цезарем Оргеторигом.

Мы, галлы, считаем необходимым, чтобы у мужчины был хотя бы один сын. По этой причине наши мужчины, особенно знатные, берут себе несколько жен, на случай если какая-то будет бесплодной. К чему мужчине заботиться о своем возвышении, если у него нет наследника? У Цезаря, кроме нашего сына, ни одного наследника нет. Но он почему-то не хочет, чтобы маленький Оргеториг стал его преемником в Риме. Я спросила его почему. Он ответил, что я не римлянка. То есть недостаточно хороша. Даже если бы я была царицей мира, римлянки все равно были бы выше меня. Я ничего в этом не понимаю и очень сержусь.

Госпожа Сервилия, можешь ли ты научить меня понимать Цезаря?

Писец-эдуй унес восковые таблички, чтобы перенести письмо на бумагу. Затем он снял с него копию, которую отдал Авлу Гирцию для предъявления Цезарю. Гирций должен был сообщить командующему о полном успехе Лабиена в битве с треверами.

– Он разбил их, – доложил Гирций с бесстрастным лицом.

Цезарь посмотрел на него подозрительно:

– И?

– И Индутиомар мертв.

– Удивительно! – Цезарь был поражен. – Я полагал, что белги и кельты научились ценить своих вождей и удерживать их от прямого участия в драке.

– Э-э-э… так и было, – промямлил Гирций. – Но Лабиен отдал приказ любой ценой доставить ему Индутиомара. Э-э-э… не целиком, а лишь его голову.

– Юпитер, да этот человек сам варвар! – воскликнул разгневанно Цезарь. – В войне мало правил, но одно непреложно: нельзя лишать народ вождей, прибегая к убийству! Вот еще одна вещь, которую я должен буду как-то объяснять сенату! Хотел бы я разделиться на множество легатов, чтобы всю их работу выполнять самому! Плохо уже то, что Рим выставлял головы своих граждан на римской ростре. Неужели теперь мы еще будем выставлять головы наших противников-дикарей? Ведь он выставил ее, да?

– Да, на стене своего лагеря.

– И солдаты провозгласили его императором?

– Да, на поле боя.

– Значит, он мог взять Индутиомара в плен и держать его для своего триумфального шествия по улицам Рима. Индутиомар все равно умер бы, но сначала стал бы почетным гостем Рима и увидел бы всю его славу. В какой-то степени смерть во время триумфа почетна, но так – это нечестно, подло. Как мне оправдать это в своих донесениях сенату, Гирций?

– Мой совет – не делай этого. Расскажи, как все произошло на самом деле.

– Он мой легат.

– Верно.

– Что происходит с ним, а?

Гирций пожал плечами:

– Он – дикарь, желающий сделаться консулом, как Помпей Магн. Любой ценой, ни на что не оглядываясь. Не считаясь с mos maiorum.

– Еще один пиценец?

– Еще один, но полезный.

– Ты прав. – Цезарь уставился в стену. – Он надеется пройти в консулы вместе со мной.

– Да.

– Рим захочет меня, а Лабиена не захочет.

– Да.

Цезарь зашагал из угла в угол:

– Я должен подумать. Ступай.

Гирций прокашлялся:

– Еще один вопрос.

– Да?

– Рианнон.

– Рианнон?

– Она написала Сервилии.

– Не умея писать, она, вероятно, воспользовалась услугами писца.

– А тот вручил мне копию письма. Но я не отдал оригинал курьеру без твоего разрешения.

– Где эта копия?

– Вот.

Гирций отдал бумагу.

Еще одно письмо превратилось в пепел, на этот раз в жаровне.

– Дура!

– Что делать с оригиналом? Отправить?

– Отправь. Но проследи, чтобы я прочел ответ прежде, чем Рианнон.

– Ясное дело.

– Хочу пройтись, – сказал Цезарь, стягивая алый палудамент с Т-образной вешалки. Накинув его на плечи, Цезарь сам затянул шнурки. Взгляд его снова стал бесстрастным. – Присматривай за Рианнон.

– Есть и хорошая новость, Цезарь.

Командующий грустно улыбнулся:

– Она мне очень нужна. Какая?

– Амбиориг пока не сумел сговориться с германцами. Они боятся нас с тех пор, как ты построил мост через Рейн. Ни уговоры, ни лесть не привели к тому, чтобы хоть один германский отряд пришел в Галлию.

Приближался конец зимы, а за ним и совет вождей всех галльских племен, когда Цезарь повел четыре легиона в земли нервиев, чтобы покончить с этим сильным племенем. Ему сопутствовала удача: все племя собралось в самом большом оппиде, обсуждая вопрос, следует ли отправить посланников в Самаробриву. Нервии были вооружены, но не готовы к сражению, и Цезарь не пощадил никого. Тех, кто выжил, забрали в плен вместе с огромным количеством добычи. В данном случае ни Цезарь, ни его легаты не получили никакой личной прибыли. Все трофеи пошли легионерам, включая выручку от продажи рабов. Затем на землях нервиев все сожгли, не тронули лишь владения Вертикона. Пленных вождей отправили морем в Рим ждать триумфального дня в чести и роскоши – так было велено Гирцию. В день триумфа им свернут шею в Туллианской тюрьме, но до того они в полной мере познают мощь и славу Рима.

Цезарь ежегодно созывал совет галлов с тех пор, как прибыл в Косматую Галлию. Поначалу собрания проходили в Бибракте, столице эдуев. В этом году впервые местом сбора стала Самаробрива, и каждому племени было сделано предложение прислать туда делегатов. Подобные встречи давали Цезарю возможность поговорить с вождями племен. Все эти цари, вожди, старейшины или избранные вергобреты в конце концов должны были понять, что война с Римом может иметь для них лишь один исход.

В этот раз Цезарь надеялся на хорошие результаты. Все, кто воевал с ним за последние пять лет, были разгромлены, какой бы великой ни казалась их сила. Даже потеря тринадцатого легиона обратилась в преимущество. Теперь они будут знать, что их ждет.

И все же с приближением назначенного дня надежды Цезаря угасали. Треверы, сеноны и карнуты не сочли нужным прислать делегатов, а это были самые многочисленные племена. Неметы и трибоки никогда не являлись, но их отсутствие было понятно: они по Рейну граничили со свевами, самыми свирепыми и голодными из германцев. Они были заняты защитой собственных земель и почти не взаимодействовали с другими племенами Косматой Галлии.

Огромный, обвешанный медвежьими и волчьими шкурами зал, встрепенувшись, затих, когда Цезарь поднялся на возвышение в окаймленной пурпуром тоге, ослепительно-белой посреди всего галльского многоцветия. Собравшиеся поражали дикарским великолепием. Все делегаты облачились в цвета своих племен: атребаты, представленные царем Коммием, – в ярко-красный, кадурки в оранжевый и зеленый, ремы в малиновый и синий, дружественные эдуи в алый и темно-сиреневый. Но ни желтых с алым клеток карнутов, ни ультрамариновых с желтым плащей сенонов, ни светло- и темно-зеленых накидок треверов не было среди них.

– Я не намерен останавливаться на судьбе нервиев, – произнес Цезарь высоким звучным голосом, – ибо все вы тут знаете, что с ними произошло. – Он огляделся и кивнул Вертикону. – Здесь сегодня присутствует лишь один здравомыслящий нервий. Зачем бороться с неотвратимостью? Спросите себя, кто ваш реальный враг! Рим? Или все же германцы? Присутствие Рима в Косматой Галлии в конечном счете пойдет вам на пользу. Оно станет порукой тому, что вы сохраните и свой уклад, и свои обычаи. Рим сдержит германцев, не пустит на эту сторону Рейна. В каждом из договоров, что мы с вами заключали, я, Гай Юлий Цезарь, обещал занимать вашу сторону в спорах с германцами! Ибо вы сами не сможете их сдержать. Если не верите мне, спросите секванов. – Он нашел взглядом малиново-розовое пятно и указал на него. – Царь свевов Ариовист убедил их разрешить его людям поселиться на трети их земель. Желая мира, они дали согласие, и что же в итоге? Дайте германцам палец, и они отхватят всю руку, все ваши земли! Кадурки, поскольку граничат с Аквитанией на юго-западе, возможно, считают, что их не постигнет подобная участь. Постигнет, не сомневайтесь! Без Рима у всех вас судьба будет точно такой же!

Делегаты арвернов занимали целый ряд, ибо являлись весьма воинственным и могущественным народом. Вечные враги эдуев, они владели землями Цевеннского хребта вокруг истоков рек Элавер, Карис и Вигемна. Вероятно, поэтому в их нарядах преобладали бледно-лимонные, блекло-голубые и темно-зеленые пятна, неприметные на фоне снега и скал.

Один из них, молодой и гладковыбритый, поднялся со своего места.

– Скажи мне, в чем разница между римлянами и германцами? – вопросил он на карнутском наречии, которым пользовался и Цезарь, ибо язык друидов был понятен всем.

– Нет, скажи это сам, – с улыбкой ответил Цезарь.

– Я не вижу никакой разницы. Власть иноземцев – всегда власть иноземцев.

– А между тем отличия очевидны! Взять хотя бы тот факт, что я, римлянин, говорю сейчас с вами на вашем же языке. К моменту моего первого появления в Длинноволосой Галлии я уже знал язык эдуев, арвернов, воконтиев. А с тех пор освоил язык друидов, атребатов и несколько иных наречий. Да, у меня есть способности к языкам, это правда. Но я выучил эти языки не из прихоти, а сознавая, что общение напрямую позволяет людям понять друг друга гораздо лучше, чем с помощью толмачей. Однако я никогда не требовал и не потребую, чтобы вы выучили латынь. А германцы заставят вас говорить на своих языках, так что в конце концов вы забудете свой родной.

– Мягко стелешь, Цезарь, – возразил молодой арверн. – Именно в этом и таится опасность. Вы собираетесь господствовать скрытно. А германцы ничего не скрывают. Поэтому им противостоять проще, чем вам.

– Вероятно, ты впервые присутствуешь на подобном собрании, ибо я не знаю тебя, – спокойно сказал Цезарь. – Назови свое имя.

– Верцингеториг!

Цезарь подошел к самому краю возвышения:

– Во-первых, Верцингеториг, вы, галлы, должны примириться с иноземным присутствием. Окружающий мир стремительно сжимается с тех самых пор, как греки и карфагеняне рассеялись по всему периметру моря, которое мы, римляне, теперь называем Нашим. Но греки никогда не были единой нацией. Греция всегда являла собой скопище маленьких народов, которые, как и вы, постоянно дрались друг с другом, пока напрочь не истощили страну. Рим тоже поначалу был городом-государством, но постепенно он подчинил себе всю Италию, сделав ее единой нацией. Рим – это Италия. И все же господство великого города отнюдь не господство царя-одиночки. Вся Италия голосует, избирая правителей Рима. Вся Италия живет жизнью Рима. Вся Италия поставляет Риму солдат. Ибо Италия и есть Рим, который растет и растет. И теперь вся Италийская Галлия к югу от реки Пад тоже является его частью и выбирает магистратов. Вскоре этой чести удостоятся галлы, живущие севернее реки Пад, потому что я поклялся добиться этого, ибо верю в единство. Я верю, что в единении сила. И я сделаю Косматую Галлию единой страной. Это будет вам подарком от Рима. Германцы таких дорогих подарков не поднесут никому. Они могут лишь способствовать деградации подчиненных племен. У них нет системы правления, нет системы торговли, нет системы законов, дающих народу возможность свободно работать и жить.

Верцингеториг язвительно засмеялся:

– Вы насилуете, а не управляете! Что вы, что германцы – разницы никакой!

Цезарь мгновенно отреагировал:

– У нас множество отличий. О некоторых я уже говорил. Ты просто не слушаешь меня, Верцингеториг, потому что не хочешь слушать. Ты взываешь к чувствам, а не к разуму. Это привлечет к тебе много сторонников, но ты не сможешь дать им того, в чем они нуждаются, – мудрого совета и обоснованного мнения. Задумайся о сжимающемся мире. Задумайся о том месте, которое в этом мире займет Косматая Галлия, если она свяжет свою судьбу с Римом, с германцами, или продолжит бесконечные внутренние распри. Я не хочу сражаться с вами, но это не значит, что я откажусь от борьбы. После пятилетнего римского присутствия в лице Гая Юлия Цезаря вы должны это знать. Рим объединяет народы. Рим дает гражданство, вносит улучшения в уклад жизни. Всюду, куда входит Рим, воцаряются мир и изобилие, расширяются торговые связи, местные производители получают возможность продавать свои товары во всем подвластном Риму мире. Например, вы, арверны, лучшие гончары в Косматой Галлии. Став частью Римского мира, вы сможете продавать свои горшки не только в Британии. С римскими легионами, охраняющими ваши границы, вы обретете достаток и уверенность в завтрашнем дне, вам не нужно будет бояться ни набегов, ни грабежей.

– Это пустые слова, Цезарь! Что сталось с атуатуками? С эбуронами? С моринами? С нервиями? Их ограбили! Истребили! Продали в рабство!

Цезарь вздохнул, сделал широкий жест правой рукой, левой он поддерживал складки тоги.

– У всех этих племен был шанс, – возразил он спокойно. – Они нарушили наши договоренности и предпочли им войну. Хотя дешевле было бы подчиниться. Подчинение гарантировало им мир, избавление от набегов германцев, более легкую и плодотворную жизнь. Они бы по-прежнему поклонялись своим богам, владели бы своими землями.

– Под чужой властью, – презрительно выдохнул Верцингеториг.

Цезарь наклонил голову:

– Такова цена, Верцингеториг. Цена того, что я сейчас перечислил. Или легкая рука римлян, или тяжелая германская длань. Иного выбора у вас нет. Независимости больше не будет. Косматая Галлия выходит к Нашему морю. Все вы должны это понять. Возврата нет. Рим уже пришел к вам. Он уже здесь. И останется здесь. Потому что он тоже должен удерживать германцев за Рейном. Около полувека назад они уже подминали под себя вашу Галлию. Семьсот пятьдесят тысяч германцев вторглись к вам, и вы их терпели, пока Рим в лице Гая Мария вас не спас. Он и теперь спасет вас, в лице племянника Мария. Заклинаю вас: не противьтесь. Если вы примете Рим, от вас ничего не убудет. Спросите у любого племени в нашей Провинции – у вольков, воконтиев, гельветов, аллоброгов. Подчинившись Риму, они не сделались меньше галлами. И теперь процветают.

– Ха! – фыркнул Верцингеториг. – Сладкие речи! А на деле они только и ждут, чтобы кто-нибудь избавил их от иноземного ярма.

– Ты сам знаешь, что это не так, – парировал Цезарь. – Ступай к ним, поговори – и сам лишний раз убедишься в моей правоте.

– Если я и приду к ним, то не для расспросов, – сказал Верцингеториг. – Я покажу им боевое копье. – Он засмеялся и недоверчиво покачал головой. – Как вы надеетесь победить нас? Вас же только жалкая горстка! Рим – это гигантский блеф! Народы, с которыми вы до сих пор сталкивались, покорны, трусливы, глупы. В Косматой Галлии больше воинов, чем во всей Италии и Италийской Галлии! Четыре миллиона кельтов и два миллиона белгов! Я знаком с результатами вашей последней переписи. Цезарь, вас только три миллиона. Всего!

– Цифры мало о чем говорят, – весело сказал Цезарь, который увлекся этой полемикой. – Рим обладает тремя преимуществами, которых нет ни у кельтов, ни у белгов. Это организованность, техника и стопроцентная эффективность.

– О да, ваша хваленая техника! Ну и что? Помогли вам стены, которыми вы отвели воды океана, захватить хоть одну крепость венетов? Помогли? Нет! Мы тоже овладеваем техникой! Спроси своего легата Квинта Туллия Цицерона. Мы построили осадные башни, мы освоили ваши орудия. Мы не рабы, не глупцы и не трусы. С тех пор как ты пришел в нашу Галлию, мы постоянно учимся у тебя. И будем учиться, пока ты здесь! Но таковы не все ваши военачальники. Рано или поздно ты вернешься в Рим, а к нам пришлют какого-нибудь дурака, вроде Кассия, проигравшего под Бурдигалой, или Маллия и Цепиона, которые потерпели поражение под Аравсионом.

– Или вроде Агенобарба, наголову разбившего арвернов семьдесят пять лет назад.

– Сейчас арверны сильнее, чем были, когда пришел Агенобарб!

– Арверн Верцингеториг, послушай меня, – громовым голосом сказал Цезарь. – Я жду пополнения. Здесь вскоре появятся четыре боевых легиона. Это двадцать четыре тысячи солдат. Через четыре месяца после зачисления на военную службу они уже готовы сражаться. Они все одеты в кольчуги, на их поясах будут отличные кинжалы и мечи, на головах – шлемы, в руках – копья. Они прошли строевую подготовку и назубок знают распорядок. У них будет артиллерия. Они будут знать, как строить осадные орудия и укрепления. На марше они покрывают минимум по тридцать миль и могут шагать целыми днями. Ими командуют опытные центурионы. Они придут сюда, желая ненавидеть врага, и, если вы толкнете их к этому, они вас возненавидят. У меня будут пятый, шестой, седьмой, восьмой, девятый, десятый, одиннадцатый, двенадцатый, тринадцатый, четырнадцатый и пятнадцатый легионы. Все в полном составе. Пятьдесят четыре тысячи пехотинцев! И добавьте к ним еще четыре тысячи всадников из эдуев и ремов!

Верцингеториг возликовал:

– А ты глупец, Цезарь! Ты только что рассказал нам, какая армия у тебя под рукой!

– Действительно, рассказал. Но не по глупости, а чтобы предостеречь вас. Будьте благоразумны. Вы не сумеете победить. Зачем же пытаться? Зачем губить цвет вашего народа в безнадежном предприятии? Зачем оставлять ваших жен без мужей, а земли без пахарей? Кончится тем, что я поселю там своих ветеранов, а ваши женщины будут рожать от них преданных Риму детей!

Вдруг железное самообладание изменило Цезарю. Он выпрямился и чуть наклонился, нависая над всеми. Верцингеториг инстинктивно отступил.

– Этот год будет сокрушительным, если вы вынудите меня! – загремел Цезарь. – Выступите против меня на поле боя – и вы мертвы! Меня нельзя победить! Рим нельзя победить! Наша мощь и умение столь велики, что я смогу восполнить любые потери и, если пожелаю, в мгновение ока удвою количество своих войск. Предупреждаю, будьте осторожны! Я посвятил вас во все это не ради сегодняшнего дня, но ради будущего! Римская организованность, римская техника и римские возможности – залог вашего поражения. И не надейтесь, что вместо Цезаря Рим пришлет в Косматую Галлию какого-нибудь менее компетентного правителя! Ибо к тому моменту вы будете уничтожены! Цезарь сотрет вас в порошок!

Он быстро сошел с возвышения и покинул зал, оставив в ошеломлении как галлов, так и своих легатов.

– Ну и темперамент! – буркнул Требоний.

– С ними нужно говорить прямо, – сказал Гирций.

– Теперь моя очередь. – Требоний встал. – Как после этого мне с ними общаться?

– Дипломатично, – ухмыльнулся Квинт Цицерон.

– Не важно, что там будет лепетать Требоний, – сказал Секст. – Цезарь внушил им страх.

– Но этот Верцингеториг рвется в бой, – заметил Сульпиций Руф.

– Он молод, – возразил Гирций. – И малопопулярен среди своих. Арверны сидели, скрипя зубами. И похоже, были готовы его пришибить. Его, а не Цезаря, заметьте.

Пока шло собрание, Рианнон сидела в каменном доме Цезаря с писцом-эдуем.

– Прочти письмо, – велела она.

Он сломал печать (уже один раз сломанную; письмо запечатали повторно при помощи кольца Квинта Цицерона, поскольку Рианнон знать не знала, как выглядит печать Сервилии), развернул небольшой свиток и принялся сосредоточенно его изучать.

– Читай! – прикрикнула Рианнон, нетерпеливо ерзая.

– Прочту, когда разберу, – был ответ.

– А Цезарь читает не разбирая.

Писец поднял голову и вздохнул:

– Цезарь есть Цезарь. Кроме него, никто не читает с листа. И потому чем больше ты говоришь, тем дольше я буду молчать.

Рианнон утихла, теребя золотые нити, вплетенные в ее длинное темно-малиновое платье.

Наконец секретарь поднял глаза.

– Я готов, – сказал он.

– Тогда начинай!

Ну что ж, не могу сказать, что ожидала когда-нибудь получить письмо, написанное на странной латыни галльской любовницей Цезаря, но это забавно, должна признать. Значит, у тебя сын от Цезаря. Поразительно. А у меня дочь от него. Как и твой сын, она не носит его имя. Это потому, что я была в то время замужем за Марком Юнием Силаном. Кстати, его дальний родственник, тоже Марк Юний Силан, служит сейчас у твоего покровителя. Он легат. А дочь мою зовут Юния, и, поскольку она третья Юния, я называю ее Тертуллой.

Ты говоришь, что ты – дочь царя. Я знаю, у варваров есть царевны. Ты считаешь, что это что-то значит, но ошибаешься. Для римлянина имеет значение только римская кровь. Самый жалкий воришка в трущобах лучше тебя, потому что в нем течет римская кровь. Никакой ребенок, чья мать не римлянка, не может надеяться встать вровень с Цезарем, ибо Цезарь – самый родовитый из римлян. Его кровь чиста. Его предки были царями, и в других обстоятельствах он мог бы быть римским царем. Но Рим не приемлет царей. И Цезарь никогда не допустит, чтобы Рим имел царя. Римляне ни перед кем не встанут на колени.

Мне нечему тебя научить, дикарская царевна. Но, пожалуй, ты должна знать, что римлянину вовсе не обязательно иметь кровного отпрыска, который наследовал бы его положение и имя, ибо он всегда может кого-нибудь усыновить. Римляне со всей серьезностью относятся к этой традиции, и каждый, кто выбирает наследника, тщательно проверяет чистоту крови того, кому суждено будет принять его имя. Кстати, мой сын был тоже усыновлен. Его, правда, и теперь зовут Марк Юний Брут, но по завещанию моего брата, умершего без наследника, он стал также Квинтом Сервилием Цепионом, законным представителем знатного рода, к которому принадлежу и я. Но он из гордости предпочел вернуть себе имя Юниев, ибо предок его, Луций Юний Брут, свергнул последнего царя Рима и провозгласил Римскую республику.

Если у Цезаря не будет сына, он усыновит кого-то из Юлиев, с безупречными римскими предками. Так делается в Риме. Зная это, Цезарь пребывает в уверенности, что, если у него не будет собственного сына, он все уладит в своем завещании.

Не трудись отвечать. Мне не нравится, что ты считаешь себя женщиной Цезаря. Ты не женщина Цезаря. Ты для него не больше и не меньше, чем простое удобство.

Писарь умолк, и свиток в руках его снова свернулся.

– Нам, варварам, опять указали наше место, – сердито проворчал он.

Рианнон схватила письмо и порвала его в клочья.

– Уйди! – прорычала она.

Хлынули слезы. Она пошла проведать Оргеторига, который был с нянькой из ее личных слуг. Сын возил на веревочке фигурку троянского коня, подаренную Цезарем. В боку коня имелась дверца, за которой прятались греки – пятьдесят искусно вырезанных и раскрашенных деревянных фигурок. У каждой имелось имя. Рыжий Менелай, Одиссей, тоже рыжий и коротконогий, и красавец Неоптолем, сын убитого Ахилла, и даже погибший Эхион, у которого голова болталась на сломанной шее. Цезарь пытался рассказывать сыну легенду и назвать имена, но на малыша история времен Гомера впечатления не произвела. А игрушка понравилась: она двигалась, в ней сидели маленькие человечки, их можно было вынимать из деревянного брюха и опять прятать туда. Она восхищала всех, кто видел ее.

– Мама! – радостно воскликнул ребенок, выпустив веревочку и протягивая к матери ручки.

Слезы высохли. Рианнон села в кресло и посадила Оргеторига к себе на колено.

– Тебе и дела нет, – сказала она, прижимаясь щекой к блестящим кудряшкам. – Ты не римлянин, ты – галл. Но ты будешь царем гельветов! И ты все равно сын Цезаря! – Зубы ее вдруг оскалились, из горла вырвался хрип. – Я ненавижу тебя, Сервилия, хотя ты римлянка и знатная госпожа! Цезарь никогда больше не вернется к тебе! Сегодня я пойду в башню черепов к жрице и куплю заклятие на долгую жизнь в страданиях!

Наутро пришло известие от Лабиена. Амбиориг наконец добился некоторого успеха у свевов, живущих по ту сторону Рейна. Треверы, далеко еще не покоренные, опять подняли голову.

– Гирций, я хочу, чтобы ты и Трог продолжили совет, – сказал Цезарь, протягивая шкатулку с перевязью, символом его империя, Трасиллу, который упаковывал его снаряжение. – Мои четыре легиона дошли до эдуев, и я послал гонца с приказом идти к сенонам. Этих задир следует припугнуть. Я иду туда же с двенадцатым и десятым.

– А что будет с Самаробривой?

– Требоний с восьмым останется в ней. Но совет, пожалуй, разумнее куда-нибудь перенести, чтобы не искушать наших друзей карнутов. Переведи делегатов в Лютецию, к паризиям. Эта крепость на острове, ее легко защитить. Продолжай убеждать галлов в выгодности дружбы с нами. И возьми с собой пятый легион для охраны. С Силаном и Антистием.

– Будет большая война?

– Надеюсь, пока нет. Нам нужно время, чтобы вывести из новых легионов несколько неопытных когорт и ввести туда моих ветеранов. – Он усмехнулся. – Как сказал Верцингеториг, я начинаю блефовать по-крупному. Хотя сомневаюсь, что длинноволосые об этом догадаются.

Время поджимало, а ему еще надо было проститься с Рианнон. Он нашел ее в гостиной, и не одну, а с Верцингеторигом, о котором только что вспоминал. О богиня Фортуна, ты, как всегда, благосклонна ко мне!

Незамеченный, он постоял на пороге, пользуясь возможностью как следует рассмотреть своего недавнего оппонента. О его высоком положении свидетельствовали многочисленные золотые торки и браслеты, размер сапфира в застежке плаща, а также пояс и перевязь, усыпанная камнями помельче. Цезаря удивило, что арверн гладковыбрит, ибо кельты обычно не брились. Почти белые, смоченные известью волосы были уложены на манер львиной гривы и обрамляли костистое, мертвенно-бледное лицо. Черные брови, ресницы – да, он не походил на других! Худосочен – значит, живет на нервах. Атавизм. И очень опасный.

Лицо Рианнон просияло, но тут же померкло, когда она увидела кожаную кирасу.

– Цезарь, куда ты собрался?

– Встретить мои новые легионы, – ответил он, протягивая гостю руку.

Тот поднялся, продемонстрировав свой немалый рост, впрочем обычный для кельта. В синих глазах мелькнула опаска.

– Ну-ну! – добродушно воскликнул Цезарь. – Ты не умрешь, если дотронешься до меня!

Верцингеториг в ответ протянул длинную тонкую ладонь. Они обменялись рукопожатиями, крепкими, но короткими. Ни один из них не стал демонстрировать силу.

Цезарь вопросительно взглянул на Рианнон:

– Вы знакомы?

– Верцингеториг – мой двоюродный брат, – сдерживая дыхание, пояснила она. – Наши матери – сестры. Из племени арвернов. Разве я тебе не говорила? Я хотела сказать. Их обеих взяли в жены цари. Мою мать – Оргеториг, а его – царь Кельтилл.

– Понятно, – вежливо кивнул Цезарь. – Я бы сказал, Кельтилл пытался стать царем, но у него это не получилось. Именно потому его и убили, не так ли, Верцингеториг?

– Да, Цезарь, убили. Ты хорошо говоришь на моем языке.

– Моя нянька Кардикса была из арвернов. А мой наставник Марк Антоний Гнифон был наполовину саллувий. А в инсуле, принадлежащей моей матери, наверху проживали эдуи. Можно сказать, я рос под звуки галльских наречий.

– Значит, первые два года ты нас дурачил. Говорил через переводчика.

– Будь справедлив! Я не знаю германских языков, а ведь большую часть моего первого года здесь я пытался договориться с Ариовистом. И потом, я не очень хорошо понимал секванов. Потребовалось время, чтобы освоить языки белгов, хотя язык друидов мне дался легко.

– Ты не таков, каким кажешься, – сказал Верцингеториг, снова усаживаясь.

– А разве все люди такие, какими кажутся? – спросил Цезарь.

Он тоже решил сесть. Несколько минут беседы с этим строптивцем могли быть полезны.

– Возможно, и нет, Цезарь. Что ты думаешь обо мне?

– Молод, горяч, отважен, умен. Только тебе недостает проницательности. Неразумно было ставить в неловкое положение своих старейшин на таком важном собрании.

– Кто-то должен был высказать главное! Иначе все сидели бы и молчали, как ученики в школе друидов. Я многих задел за живое, – удовлетворенно сказал Верцингеториг.

Цезарь медленно покачал головой:

– Да, действительно. Но это не мудро. Я, например, хотел предотвратить кровопролитие. Мне не доставляет удовольствия проливать океаны крови. Подумай, за что ты ратуешь, Верцингеториг. Рим все равно победит, можешь не сомневаться. Так стоит ли вставать на дыбы? Ты же человек, а не лошадь! Ты способен собрать сторонников и повести их за собой. Так делай это разумно! Не заставляй меня принимать меры, которых я не хочу принимать.

– Ты предлагаешь мне вести мой народ к вечному рабству?

– Нет, я предлагаю тебе вести его к миру и процветанию.

Верцингеториг подался вперед, глаза его сверкнули, словно сапфир на застежке.

– И я поведу его, Цезарь! Но не к рабству. К свободе. К прежней жизни, к героям, к царям. И плевать нам на Ваше море! Верным в твоих вчерашних словах было только одно: мы, галлы, должны стать единым народом. Я могу этого добиться. И я добьюсь! Мы переживем тебя, Цезарь! Мы выгоним тебя и всех, кто попытается сунуться сюда после тебя. Я говорил правду, когда сказал, что Рим пришлет дурака вместо тебя. Народное правление ведет к одному и тому же: они предлагают безмозглым идиотам выбор кандидатов, а потом удивляются, почему выбрали одних дураков. Народу нужен царь, а не люди, которые каждый раз меняются по чьему-то желанию. То одна группа выгадывает, то другая, но весь народ – никогда. Царь – вот единственный ответ.

– Цари для нас ушли в прошлое.

Верцингеториг вдруг засмеялся:

– И это мне говорит римский царь! Ты ведь царь, Цезарь! Это видно по тому, как ты ходишь, как говоришь, как смотришь, как относишься к людям. Ты – Александр Великий, ненароком поставленный дурнями над собой. После тебя все обратится в прах.

– Нет, – возразил Цезарь, позволив себе улыбнуться. – Я вовсе не Александр. Я лишь эпизод римской истории. Возможно, весьма славный, надеюсь даже, что потомки сочтут этот эпизод самым славным. Но только эпизод. Когда Александр Великий умер, Македония пала. Его страна перестала существовать вместе с ним. И не только страна. Он отрекся от своих греческих корней и создал империю, потому что мыслил как царь. Он делал что хотел и шел куда хотел. Он мыслил как царь, Верцингеториг! Он составлял славу созданного им государства. Но чтобы эта слава не померкла, ему надо было жить вечно. А я – слуга Рима, и только. И когда я умру, Рим породит мне замену. Я сделаю Рим богаче, сильнее, могущественнее, но тот, кто придет за мной, использует и увеличит мои достижения. Почему? Потому что у нас на каждого дурака приходится по умному человеку. Это замечательная статистика. Гораздо лучше, чем в царских династиях. Там на одного достойного правителя приходится дюжина полных ничтожеств.

Верцингеториг ничего не сказал. Он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

– Ты не убедил меня, – наконец проговорил он.

Цезарь встал:

– Тогда будем надеяться, Верцингеториг, что нам никогда не придется выяснять, кто прав, на поле боя. Ибо если мы встретимся там, от тебя ничего не останется. – Голос его неожиданно потеплел. – Будь со мной, а не против меня! Мы поладим.

– Нет, – ответил Верцингеториг, не открывая глаз.

Цезарь покинул гостиную и пошел к Авлу Гирцию.

– Рианнон подбрасывает мне сюрприз за сюрпризом. Молодой Верцингеториг, оказывается, ее двоюродный брат. В этом отношении галльская знать походит на римскую: все тут друг другу родня. Присматривай за ней, Гирций.

– Значит ли это, что она тоже должна поехать в Лютецию?

– Конечно. Ей ведь приятно видеться с братом. Не препятствуй их встречам.

Маленькое некрасивое лицо Гирция сморщилось, карие глаза приняли умоляющее выражение.

– По правде говоря, Цезарь, я не думаю, что она способна тебя предать, кто бы ни были ее родственники. Она души в тебе не чает.

– Я знаю. Но она женщина. Она много болтает, делает глупости у меня за спиной. Пишет Сервилии. Глупее поступка нельзя и придумать! Пока меня нет, не говори ей ничего лишнего, Гирций!

Как и все посвященные в это дело, Гирций умирал от желания знать, что ответила рыжеволосой Сервилия, но Цезарь сам вскрыл письмо, а потом запечатал печаткой Квинта Цицерона, чтобы никто больше не прочел.

Завидев Цезаря с шестью легионами, сеноны сдались без боя. Они прислали заложников, повинились и немедля отправили делегатов в Лютецию, где галлы под не слишком бдительным надзором Авла Гирция ссорились, дрались, пили и веселились. Кроме того, эти несостоявшиеся мятежники послали отчаянное предостережение карнутам, ужасно напуганные грозным видом новых когорт – в блестящих доспехах и с новейшей артиллерией. Эдуи просили Цезаря за сенонов, ремы – за карнутов.

– Ладно, – сказал он Котию, вождю эдуев, и Доригу, вождю ремов. – Я буду к ним снисходителен. Тем более что мечи еще не были обнажены. Я очень хотел бы поверить, что они говорят то, что думают. Но я им не верю.

– Цезарь, им нужно время, – не сдавался Дориг. – Они как дети, которым раньше все дозволялось и от которых вдруг стали требовать послушания.

– Ничего себе дети, – кивнул Цезарь с усмешкой.

– Это образное выражение, – с достоинством отозвался Дориг.

– Сейчас нам не до образных выражений. Однако я тебя понял. Но кем бы мы их ни считали, друзья мои, будущее благополучие этих племен зависит от того, будут ли они соблюдать подписанные договоры. Это особенно относится к сенонам и карнутам. Треверы безнадежны. Их надо подчинять силой. Но кельты из центральной части Косматой Галлии достаточно умны, чтобы понимать значение договоров и обязанности, которые они накладывают. Мне не хотелось бы казнить людей, таких как Аккон у сенонов или Гутруат у карнутов, – но, если они предадут меня, я это сделаю. Не сомневайтесь, я это сделаю!

– Они не предадут тебя, Цезарь, – заверил эдуйский царь Котий. – Как ты сказал, они кельты, а не белги.

Цезарь вскинул руку, чтобы раздраженно взъерошить волосы, но передумал и лишь провел пальцами по щеке. Обладателям редких волос не стоит попусту тревожить прическу. Он вздохнул, сел и вновь глянул на галлов:

– Вы думаете, я не знаю, что всякое возмездие воспринимается как тяжелая пята Рима, попирающая права галлов? Я выбиваюсь из сил, стараясь заключить с ними мир, а в ответ меня обманывают, предают, презирают. Сравнение с детьми в данном случае неуместно, Дориг. – Он глубоко вздохнул. – Предупреждаю вас обоих, потому что вы решились просить за другие племена. Если эти новые соглашения не будут соблюдены, они пожалеют. Это измена – нарушать торжественные обещания, скрепленные клятвой! И если римские граждане будут убиты, я казню виновных, как Рим казнит всех предателей-неграждан и убийц, – я подвергну их бичеванию и обезглавлю. Речь идет не о простых людях. Я казню вождей племен, будь это предательство или убийство. Ясно?

Слова его звучали вполне спокойно, но в комнате вдруг повеяло холодом. Котий и Дориг переглянулись.

– Да, Цезарь.

– Тогда уведомите всех о моих намерениях. Особенно сенонов и карнутов.

Он встал и с улыбкой сказал:

– А теперь я могу сосредоточить все мысли и силы на войне с Амбиоригом.

Еще не покинув ставки, Цезарь уже знал, что Аккон, вождь сенонов, нарушил договор, подписанный всего несколько дней назад. Что же поделать с подлостью галльской знати? Вождь, через заступников умолявший о милосердии, тут же переступил через собственные обещания, словно они ничего для него не значили. Имеют ли галлы представление о достоинстве, чести? И если имеют, каково же оно? Зачем эдуи вступились за Аккона, хотя Котий должен был знать, что он нечестный человек? А вождь карнутов Гутруат? Он тоже таков?

Но первое – белги. Цезарь с семью легионами и обозом вошел в Неметоценну, главное укрепление атребатов. Оттуда он послал обоз и два легиона на Мозу – поддержать Лабиена, а сам с Коммием и остальными пятью легионами пошел вдоль реки Скальд на север, в земли менапиев, которые решили не сражаться и попрятались среди соленых болот на побережье Германского океана. Ответные действия внушали страх. На местах поселений остались целые просеки вырубленных священных дубов и пепелища. Посевы вытоптали, крупный скот и более мелкую живность закололи, курам, гусям и уткам свернули шею. Легионы наелись досыта, менапиям ничего не осталось.

Они попросили мира, прислали заложников. В ответ Цезарь оставил в их владениях Коммия с кавалерией атребатов, якобы для поддержания порядка, но на деле это значило, что земли менапиев были подарены Коммию, чтобы он присоединил их к своим владениям.

У Лабиена были свои трудности, но ко времени прибытия Цезаря с пятью легионами он сразился с треверами и разгромил их.

– Два твоих легиона пришлись очень кстати, без них я бы имел бледный вид, – сказал он, хорошо зная, что это признание не умалит его заслуг в глазах Цезаря. – Амбиориг уже готов был напасть, когда они появились. Поэтому он отступил и стал ждать германцев, которые собирались перейти Рейн.

– И они перешли?

– Если и перешли, то поджали хвосты и убрались восвояси. Я, естественно, не собирался их дожидаться.

– Естественно, – повторил Цезарь, чуть улыбнувшись.

– Я опять поймал треверов. На ту же удочку, ты не поверишь. Я пустил слух, что испугался и ухожу, – он в недоумении покачал головой, – хотя на этот раз я действительно ушел. Они обрушились на мою колонну своими недисциплинированными ордами, и тогда мои люди развернулись и стали метать в них копья. Мы убили тысячи нападавших. Так много, что я сомневаюсь, чтобы они еще когда-нибудь причинили нам беспокойство. Оставшиеся в живых треверы будут заняты на севере, отражая германцев.

– А что же Амбиориг?

– Перемахнул через Рейн с какими-то родичами Индутиомара. Цингеториг опять стал здесь вождем.

Цезарь задумчиво хмыкнул:

– Что ж, Лабиен. Пока треверы зализывают раны, хорошо бы построить еще один мост через Рейн. Ты не против наведаться в земли германцев?

– После нескончаемых месяцев сидения в зловонном лагере, Цезарь, я буду рад отправиться даже в Гадес!

– Твой лагерь и вправду зловонный, Тит, в этом ты прав. На твоей территории так много дерьма, что в течение десяти лет там можно будет собирать четырехсоткратные урожаи пшеницы. Но радоваться этому изобилию будут отныне не треверы, а Дориг.

Всегда с удовольствием бравшийся за выполнение титанических инженерных задач, Цезарь построил мост через Рейн немного выше по течению от того места, где он строил мост два года назад. Бревна все еще лежали на галльском берегу реки. Поскольку это был дуб, они только крепчали, а не гнили.

Если первый мост был большим, то второй обещал стать огромным, ибо Цезарь не намеревался разбирать его полностью после визита к германцам. В течение восьми дней легионеры неустанно трудились, вколачивая в вязкое дно Рейна сваи, устанавливая опоры для настила, защищая их от напора стремительного течения длинными, поставленными под наклоном волнорезами.

– Есть ли на свете что-то, чего он не может? – спросил Квинт Цицерон у Гая Требония.

– Если и есть, то мне это не известно. Он, если захочет, уведет у тебя и жену. Но инженерное дело Цезарю больше по душе. Одно из его величайших разочарований: что галлы еще не дали ему шанса превратить осаду Нуманции в веселую ночь в борделе. Если хочешь разговорить его, оброни слово о тактике Сципиона Эмилиана под Карфагеном. Он перечислит тебе все его промахи.

– И все это идет ему впрок, – усмехнулся Фабий.

– Думаете, он польстится на мою Помпонию, если ее как следует нарядить? – мечтательно спросил Квинт Цицерон.

Требоний и Фабий расхохотались.

Марк Юний Силан кисло посмотрел на них:

– А по-моему, все это напрасная трата времени. На тот берег можно переплыть и на лодках. Мост ничего не решает, он только для помпы.

Опытные вояки презрительно покосились на Силана, которого недолюбливали.

– Да-а, переплыть туда можно, – медленно проговорил Требоний. – А как тогда отступать? Что будет, если все эти свевы и убии – кстати, их миллионы – хлынут на нас из леса? Цезарь никогда не рискует по-глупому, Силан. Заруби это себе на носу. Видишь, как расставлены наши орудия? В случае поспешного отступления они вмиг разнесут этот мост на куски, чтобы ни один германец не прорвался за нами. Одно из правил Цезаря – скорость. Другое – готовность к всякого рода случайностям.

Лабиен понюхал воздух. Ноздри его орлиного носа раздулись.

– Я чую этих cunni! – объявил он. – О, нет ничего лучше, чем заставить германца пожелать, чтобы его сожгли в плетеной клетке!

Прежде чем кто-либо нашелся с ответом, подошел Цезарь, довольно улыбаясь.

– Стройте когорты, ребята! – сказал он. – Время загнать свевов в их леса.

– Что значит «загнать»? – недовольно спросил Лабиен.

Цезарь засмеялся:

– Если мне не изменяет чутье, Тит, так все и выйдет.

Легионы – по восемь солдат в шеренге – потекли через мост. Грохот шагов усиливался вибрацией досок и многократным эхом, отлетающим от воды. Этот грохот разносился вокруг на многие мили. На германской земле римлян уже ожидали военачальники убиев. Одни, без охраны и войск.

– Это не мы! – крикнул их вождь, которого звали Герман. – Цезарь, клянемся! Это свевы послали людей на помощь треверам, мы этого не делали! Ни один воин убиев не пересек реку.

– Успокойся, Арминий, – сказал ему Цезарь через толмача, назвав встревоженного вождя на латинский манер. – Если это так, вам нечего бояться.

С вождями убиев стоял один аристократ, чья черная одежда говорила о том, что он принадлежит к херускам, могущественному племени, жившему между сигамбрами и рекой Альбис. Цезарь с изумлением смотрел на него. Белая кожа, золотисто-рыжие кудри и незабываемый взгляд Луция Корнелия Суллы. По слухам, тот шпионил для Гая Мария среди германцев. Он и Квинт Серторий. Сколько лет этому человеку? У германцев трудно определить возраст. Лицо спокойное, кожа моложавая. Но ему могло быть лет шестьдесят. Да, вполне возможно.

– Как тебя зовут? – спросил он через переводчика.

– Корнель, – ответил херуск.

– У тебя есть брат-близнец?

Светлые глаза расширились, в них вспыхнуло уважение.

– Да. Но мой брат погиб во время войны со свевами.

– А кто твой отец?

– Великий вождь, мать говорила, что он из кельтов.

– Как его звали?

– Корнель.

– А теперь ты – вождь херусков?

– Да.

– Ты намерен воевать против Рима?

– Нет, никогда.

Цезарь улыбнулся и повернулся к Герману.

– Успокойся, Арминий! – повторил он. – Я верю тебе. Возвращайся в свои крепости, охраняй свои запасы и ничего не предпринимай. Я не хочу войны, мне нужен Амбиориг.

– Мы это знаем. Новость разлетелась по реке, пока строился мост. Но, Цезарь, Амбиорига здесь уже нет. Он ушел к своим, к эбуронам. Так утверждают все свевы.

– Предусмотрительно с его стороны, но я сам проверю, – сказал Цезарь, улыбаясь. – Однако, Арминий, пока ты здесь, у меня к тебе предложение. Говорят, что убии – лучшие в Германии конники, да и белгов намного превосходят. Или меня ввели в заблуждение?

– Нет, не ввели. Это правда.

– Но вам ведь трудно добывать хороших лошадок, не так ли?

– Это так, Цезарь. Некоторых мы покупаем в Херсонесе Кимврийском, где кимвры разводят огромных коней. Мы совершаем набеги во владения белгов не для того, чтобы захватить землю. Нам нужны италийские и испанские лошади.

– Тогда, – дружелюбно сказал Цезарь, – я могу оказать тебе помощь.

– Мне?

– Да. Зимой пришли мне четыре сотни своих лучших всадников в римскую Галлию, в город Виенна. Не трудись посадить всех в седло. Там их будут ожидать восемьсот лучших лошадей ремов; если они прибудут в Виенну заранее, им хватит времени обучить животных. Я также пошлю тебе в подарок тысячу коней. Среди них будут хорошие племенные жеребцы. Я выкуплю их у ремов. Согласен?

– Да! Да!

– Отлично! Мы еще об этом поговорим.

Цезарь повернулся к Корнелю. Который вместе с Гнеем Помпеем Трогом, начальником над толмачами Цезаря, и остальными вождями стоял поодаль, чтобы не слышать их разговора.

– Еще одно, Корнель, – сказал он. – У тебя есть сыновья?

– Двадцать три от одиннадцати жен.

– И у них тоже есть сыновья?

– Да. У тех, кто уже вырос.

– О, Сулле бы это понравилось! – засмеялся Цезарь. – А что у тебя с дочерьми?

– Их шесть. Рождалось больше, но я оставил только самых красивых. Сейчас я здесь, потому что выдаю одну из них замуж. За старшего сына Германа.

– Ты прав, – кивнул Цезарь. – Шесть дочерей – вполне достаточно для выгодных браков. Это весьма дальновидно! – Он стал серьезным. – Корнель, дождись меня здесь. На обратном пути в Косматую Галлию я намерен заключить с убиями договор о мире и дружбе. Один великий римлянин, уже, правда, умерший, был бы весьма доволен, если бы такой договор согласились подписать и херуски.

– Но у нас уже есть такой договор, – сказал Корнель.

– Да? И когда же его заключили?

– Примерно в то время, когда я появился на свет. Он хранится у меня.

– Вот как? Значит, я кое-что упустил. Скорее всего, он прибит к стене в храме Юпитера Несущего Победу, именно туда поместил его Сулла. Если его не уничтожил пожар.

Германский сын Суллы озадаченно заморгал, но Цезарь не стал ничего ему объяснять. Вместо этого он огляделся с нарочитым недоумением.

– Но я не вижу соседей херусков – сигамбров! Где они?

Ответ дал Герман:

– Когда ты вернешься, они будут здесь.

Свевы отступили к Бакенскому лесу – необозримые заросли буков, дубов, берез, – который в конце концов переходил в бескрайний Герцинский лес, простиравшийся на тысячу миль, доходя до Дакии и истоков известных всем рек, впадавших в Эвксинское море. Говорили, что человеку и за два месяца не дойти даже до середины этого леса.

Где дубы и желуди, там всегда свиньи. В непроходимых чащобах водились огромные, клыкастые и свирепые кабаны. Волки шныряли везде, охотились стаями и ничего не боялись. В галльских лесах, особенно в Арденнском, тоже встречались вепри и волки, но дремучие леса Германии не шли с ними в сравнение и давали пищу несчетному числу легенд. Там жили удивительные и ужасные существа! Огромные лоси, на ночь цеплявшиеся рогами за ветви деревьев, чтобы их тяжесть не мешала им спать, слоноподобные зубры и колоссальных размеров медведи с когтями в палец взрослого человека и клыками, превосходящими клыки льва. Подле этих зверей, вставших на задние лапы, самые рослые люди казались пигмеями, но германцы охотились на лесных великанов в основном из-за шкур: в холодные ночи они грели лучше самого теплого одеяла и потому всегда были в цене.

Неудивительно, что солдаты с трепетом смотрели на чащобу Бакенского леса, и каждый из них мысленно обещал принести щедрые дары Индигету, богу солнца, и Теллус, богине земли, если те внушат Цезарю мысль, что углубляться туда не надо. Конечно, они всюду готовы следовать за своим полководцем, но превозмогая сильный страх.

– Поскольку германцы не друиды, – объявил Цезарь легатам, – нет смысла валить их деревья. Мы показали им свои когти и кончим на том. Я возвращаюсь в Косматую Галлию.

Однако новый мост за собой он полностью не разрушил. Велел разобрать лишь двести футов настила с германского края, а в непосредственной близости от уцелевшей части возвел хорошо укрепленный лагерь с одной смотровой башней, достаточно высокой, чтобы обозревать германскую территорию на несколько миль, и оставил там пятый легион «Жаворонок» под командованием Гая Волькация Тулла.

Был конец календарного сентября, который пришелся на середину лета. Белгов поставили на колени, но требовалась еще одна кампания, чтобы навсегда подавить всякое сопротивление, и Цезарь пошел на запад – в земли эбуронов, уже изрядно опустошенные им. Если Амбиориг там, его возьмут в плен. Эбуроны были его народом, но царь не может править, если его народа больше не существует. Поэтому эбуроны исчезнут из списка друидов. Царь атребатов Коммий был очень рад этому. Его земли быстро увеличивались, и у него имелись люди, чтобы их заселить. Титул великого царя белгов стал еще ближе.

А вот Квинту Цицерону этот марш радости не принес. Цезарь, ценя его командирские качества, отдал ему пятнадцатый легион, единственный целиком состоявший из новобранцев, которые еще не бывали в бою. Слухи об истреблении эбуронов дошли до сигамбров по ту сторону Рейна и подсказали им мысль оказать Цезарю неофициальное содействие. Они переплыли на лодках в Галлию Белгику и внесли свою лепту в несчастья белгов. К сожалению, вид неорганизованной, недисциплинированной римской колонны ввел их в соблазн. С радостными воплями сигамбры напали на римлян. Солдат охватила такая паника, что Квинту Цицерону и его офицерам не удалось с ней совладать.

Две когорты в сумятице были уничтожены, но тут прибыл Цезарь с десятым легионом. Сигамбры быстро ретировались, однако порядок в рассыпавшейся колонне наводили весь день.

– Я подвел тебя, – сказал Квинт Цицерон со слезами.

– Вовсе нет. Твои парни еще не бывали в бою, у них сдали нервы. Да и германские леса навели на них страху. Такие вещи случаются, Квинт. Если бы с ними был я, сомневаюсь, что вышло бы по-другому. Виновата плохая выучка, а не ты.

– Ты одним своим видом привел бы их в чувство, – убитым голосом произнес Квинт Цицерон.

Цезарь приобнял его за плечи, слегка встряхнул.

– Может быть, да, – сказал он, – а может, и нет. В любом случае это не важно. Возьми под начало десятый. А я разберусь с пятнадцатым. Отведу его осенью в Италийскую Галлию и буду без устали муштровать. Вот увидишь, они станут действовать четко и слаженно, как марионетки. Включая нерадивых центурионов.

– Значит ли это, что я должен паковать сундуки, как Силан? – спросил Квинт Цицерон.

– Не говори глупостей, Квинт! Ты будешь со мной, пока сам не захочешь уйти. – Цезарь чуть прижал к себе удрученного и расстроенного легата. – Видишь ли, Квинт, с некоторых пор ты стал значить для меня гораздо больше, чем твой прославленный брат. Он хорош на Форуме, но на поле боя совершенно беспомощен. Каждому свое, разумеется. Но знай, что ты – тот Цицерон, которого я всегда предпочту любому другому.

Эти слова Квинт Цицерон запомнит на всю жизнь. В будущем эти слова причинят ему много боли, сделают его желчным, станут причиной раскола в семье Туллия Цицерона. Ибо Квинт никогда не сможет заставить себя не любить человека, который их произнес. Родство обязывало, но сердце болело. Наверное, было бы лучше ему вообще не служить у Цезаря! Но тогда он не стал бы собой и так и продолжал бы плясать под дудку великого брата.

Итак, полный борьбы год заканчивался. Цезарь раньше обычного занялся распределением армии на зимний постой. Лабиена с двумя легионами он оставил у треверов, два других легиона разместил над рекой Секвана – в землях верных Риму лингонов, а остальными шестью окружил Агединк, главный город сенонов.

Он был готов отправиться в Италийскую Галлию, планируя сопровождать Рианнон и сына до ее виллы под Аравсионом, и еще он хотел найти педагога для мальчика. Что же не так с этим ребенком? Почему его не интересуют ни десятилетняя греческая война, ни соперничество между Ахиллом и Гектором, ни безумие Аякса, ни предательство Терсита? Если бы он задал этот вопрос Рианнон, она бы ответила, что Оргеторигу нет еще и четырех лет. Но Цезарь не спрашивал и продолжал сравнивать сына с собой в свои детские годы, не понимая, что ребенок гения может оказаться обычным мальчиком.

Но все же в конце ноября он организовал еще один сход галлов, на этот раз в оппиде ремов в Дурокорторе, главном городе ремов. Целью собрания была не дискуссия. Обвинив Аккона, вождя сенонов, в заговоре против Рима, Цезарь решил провести заседание суда по римскому образцу – с обвинителями, адвокатами и перекрестным допросом свидетелей. Сам он главенствовал на этом процессе, усадив по правую руку от себя вождя эдуев Котия, некогда заступившегося за сенонов.

Пришли все кельты и несколько белгов, но ремов было больше всех (в жюри их оказалось шестеро из двадцати пяти галлов). Арвернов возглавляли Гобаннитион и Критогнат, их вергобреты. Но среди них был, конечно же, и Верцингеториг (Цезарь лишь вздохнул про себя), который сразу же выступил с критикой суда.

– Если это справедливый суд, – вопросил он, – тогда почему в жюри римлян больше?

Цезарь посмотрел на него с удивлением.

– Число присяжных должно быть нечетным, чтобы при вынесении решения избежать ничейного результата, – спокойно объяснил он. – Состав жюри определялся по жребию, ты сам это видел. Кроме того, на данном процессе все члены его наделены правами римлян – все голоса имеют равный вес.

– Что это за равенство, когда римлян двадцать шесть, а галлов двадцать пять?

– Ты был бы удовлетворен, если бы я ввел в жюри еще одного галла? – терпеливо спросил Цезарь.

– Да! – выкрикнул Верцингеториг и покраснел, заметив в глазах римских легатов насмешку.

– Тогда я это сделаю. А теперь сядь, Верцингеториг.

Поднялся Гобаннитион.

– Да? – спросил Цезарь, уверенный в этом арверне.

– Я хочу извиниться за поведение моего племянника, Цезарь, этого больше не повторится.

– Извинения приняты, Гобаннитион. Мы можем продолжить?

Выслушали обвинителей, свидетелей, выступили адвокаты. Цезарь с удовольствием отметил прекрасную речь Квинта Цицерона в защиту Аккона – пусть-ка Верцингеториг покритикует это! На вынесение приговора ушла бульшая часть дня.

Тридцать три члена жюри заявили: «Виновен!» Остальные не нашли в действиях Аккона вины. За осуждение голосовали все римляне, шестеро ремов и один лингон. Но девятнадцать других галлов, включая троих эдуев, настаивали на оправдании.

– Приговор вынесен и обжалованию не подлежит, – ровным голосом объявил Цезарь. – Аккон будет подвергнут порке и обезглавлен. Незамедлительно. Желающие могут присутствовать. Я искренне надеюсь, что этот урок запомнится многим. Наши договоренности не безделица, нарушать их нельзя.

Поскольку официальные заключения суда делались на латыни, Аккон понял, каков приговор, только когда римская охрана встала по обе стороны от него.

– Я свободный человек в свободной стране! – выкрикнул он, поднимаясь, и прошел в сопровождении стражников к выходу.

Верцингеториг зааплодировал было, но Гобаннитион звонкой пощечиной остудил его пыл:

– Уймись, идиот! Тебе что, всего этого мало?

Верцингеториг вышел из зала и пошел прочь, подальше, чтобы ничего не видеть и не слышать.

– Говорят, то же самое произнес Думнориг, когда Лабиен отсекал ему голову, – сказал последовавший за ним карнут Гутруат.

– Что? – спросил Верцингеториг, дрожа и покрываясь холодным потом. – Что?

– «Я свободный человек в свободной стране» – так он сказал. Его больше нет, а Цезарь живет с его женщиной. Мы не свободны.

– Мне не нужно этого говорить, Гутруат. Мой дядя дал мне пощечину перед всеми! Почему? Мы что, должны трястись от страха, падать на колени и просить прощения у Цезаря?

– Потому что в этой стране свободен один только Цезарь.

– О, клянусь Дагдой, Таранисом и Езусом, я сам насажу его голову на дверной косяк! – крикнул Верцингеториг. – Как он посмел учинить это судилище, больше похожее на насмешку?

– Посмел, потому что он блестящий военачальник блестящей армии, – сквозь зубы проговорил Гутруат. – Он попирает нас целых пять лет, Верцингеториг, а мы где были, там и остаемся! Он практически покончил с белгами и не тронул нас, кельтов, лишь потому, что мы не рискнули с ним драться. Кроме бедных армориков – посмотри, что с ними сталось! Венеты проданы в рабство, эзубии стерты с лица земли.

Появились Литавик и Котий, лица их были угрюмы. Кадурк Луктерий и вергобрет лемовиков Седулий подошли следом.

– В том-то и дело! – воскликнул Верцингеториг, глядя на подошедших. – Цезарь уничтожал белгов последовательно, поочередно. Он никогда не нападал на несколько племен сразу. Одна кампания – эбуроны, другая – морины, затем нервии, затем белловаки, атуатуки, менапии, треверы. Один народ за другим! Но где был бы Цезарь, если бы нервии, белловаки, эбуроны и треверы собрались в единый кулак и ударили по нему? Да, он выдающийся командир! Да, у него блестящая армия! Но он не Дагда! Он был бы повержен и никогда больше не поднялся бы.

– Ты хочешь сказать, – медленно проговорил Луктерий, – что нам, кельтам, надо объединиться?

– Именно это я и говорю.

Котий бросил на него хмурый взгляд:

– И под чьим же началом? Ты думаешь, что эдуи захотят драться за тебя, за арверна?

– Если эдуи захотят стать частью нового государства галлов, Котий, я надеюсь, что они станут драться за любого, кто будет выбран вождем. – Синие глаза на худом лице грозно сверкнули. – Вполне возможно, что таким вождем буду я, хотя арверны с эдуями исконные враги. Но также возможно, что вождем будет эдуй. В этом случае я поведу за ним всех арвернов. Котий, Котий, открой глаза! Разве ты сам не видишь? Это древнее разделение ставит нас всех на колени! Нас больше, чем римлян! Может, они храбрее нас? Нет! Они лучше организованы, вот в чем все дело. Они действуют как одна боевая машина. Кругом! Заходи флангом! Бросай копье! Атакуй! Держи шаг! Да, этого в один миг не изменишь. У нас просто нет времени перенять их приемы. Но нас больше. И если мы объединимся, разбить нас будет попросту невозможно!

Луктерий тяжело вздохнул.

– Я с тобой, Верцингеториг! – вдруг сказал он.

– Я тоже, – сказал Гутруат. – И я знаю еще кое-кого, кто будет на твоей стороне. Друид Катбад.

Верцингеториг пораженно уставился на него:

– Катбад? Тогда обязательно поговори с ним! Если Катбад подаст пример, за ним потянутся друиды всех племен и станут улещивать, умасливать, убеждать, а это уже половина победы.

Но Котий был сильно напуган, Литавик обеспокоен, Седулий насторожен.

– Понадобится нечто большее, чем обращение друида, чтобы раскачать нас, эдуев, – сказал Котий. – Мы очень серьезно относимся к нашему статусу друзей и союзников Рима.

Верцингеториг ухмыльнулся:

– Ха! Тогда вы просто дурни! Не так уж много времени прошло, Котий, с тех пор как хваленый твой Цезарь осыпал германца Ариовиста дорогими подарками, добившись для него от римского сената титула друга и союзника! При этом он знал, что Ариовист грабит эдуев – тоже друзей и союзников Рима, крадет их скот, овец, их женщин, топчет их пашни! Есть в том забота Цезаря об эдуях? Нет, нет и нет! Ему нужен был только мир в Провинции! – Он сжал кулаки и погрозил небесам. – Каждый раз, когда Цезарь торжественно обещает защищать нас от германцев, я говорю себе: это ложь. И если бы эдуи могли здраво рассуждать, они говорили бы так же.

Литавик со вздохом кивнул.

– Хорошо, я тоже с тобой, – сказал он. – Не знаю, что решит Котий. В будущем году его изберут вергобретом вместе с Конвиктолавом. Но на меня ты можешь рассчитывать, Верцингеториг.

– Я ничего не могу обещать, – сказал Котий, – но против тебя не пойду. И римлянам ничего не открою.

– А о большем сейчас я и не прошу тебя, Котий, – сказал Верцингеториг. – Просто держи это в голове. – Он улыбнулся. – Есть много способов вредить Цезарю, не вступая с ним в битву. Он полностью доверяет эдуям. И щелкает пальцами: дайте пшеницы, дайте еще кавалерии, дайте того, дайте сего! Я понимаю, ты слишком стар, чтобы взяться за меч. Но изворотливый ум – это такое же оружие, если ты хочешь свободы.

– Я тоже с тобой, – заявил наконец и Седулий.

Верцингеториг протянул вперед руку ладонью вверх. Гутруат положил на нее свою руку, то же самое сделал Литавик, затем Седулий с Луктерием, и последним был Котий.

– Я свободный человек в свободной стране, – произнес с нажимом Верцингеториг. – Каждый должен сказать это о себе. Вы согласны?

– Согласны!

Если бы Цезарь на день-другой задержался с отъездом, он бы непременно проведал об этом сговоре, хотя бы от Рианнон. Но Косматая Галлия вдруг опостылела. На рассвете он убыл в Италийскую Галлию, за ним следовали злосчастный пятнадцатый легион и Рианнон на своей италийской кобыле. Ей не дали увидеться с Верцингеторигом, и вообще она не понимала, отчего Цезарь вдруг стал таким отчужденным и резким. Может быть, у него появилась другая? Так порой бывало, но временные любовницы всегда мало что значили для него, и потом, ни одна из них не родила ему сына! А ее сын ехал с нянькой в повозке, крепко сжимая в ручонках подарок отца. Нет, его не интересовали ни Менелай, ни Одиссей, ни Ахилл, ни Аякс. Но сама лошадь была чудесной, и она принадлежала ему.

Колонна еще не пробыла в дороге и дня, а Цезарь уже далеко от нее оторвался в своей двуколке, запряженной четырьмя мулами, бегущими легким галопом. На ходу он диктовал побледневшему секретарю донесение в сенат, а другому – письмо старшему Цицерону. В обоих посланиях сообщалось о стычке Квинта Цицерона с сигамбрами, хотя версии сильно разнились между собой. Все эти глупцы в сенате подозревают, что он приукрашивает правду, но они не заподозрят подвоха в официальном донесении о стычке Квинта Цицерона с сигамбрами.

Он продолжал диктовать, терпеливо ожидая, пока писец справлялся с дурнотой, перегибаясь через борт двуколки. Что угодно, только бы выкинуть из головы то, что произошло в том зале в Дурокорторе, только бы забыть крик Аккона, повторившего слова Думнорига. Он не хотел делать Аккона жертвой, но как еще заставить их исполнять правила и законы цивилизованных народов? Слова не помогали, пример не помог.

«Как иначе я мог бы заставить кельтов усвоить кровавый урок, преподанный мною белгам? Нельзя уехать, не выполнив задачи, напрасно потеряв годы. Я не могу возвратиться в Рим, не возвеличив мое dignitas полной победой. Теперь я больший герой, чем Помпей Магн на вершине славы, и весь Рим сейчас у моих ног. Я сделал то, что должен был сделать любой ценой. Но воспоминания о жестокости – плохое утешение в старости!»