Чаадаев

1

В «Родословной книге князей и дворян российских и выезжих», называемой также «Бархатной книгой», записано: «Чаадаевы. Выехали из Литвы. Название получили от одного из потомков выехавшего и прозывавшегося Чаадай, но почему, неизвестно». В «поколенной» росписи дворян Чаадаевых родоначальником назван «Левкей прозвище Субота», внук которого Иван Артемьевич, по писцовым арзамасским книгам 1621–1622 годов, владел селом Своробоярским «с деревнями и пустошами». Имение Ивана Артемьевича постепенно расширялось: по вотчинной грамоте 1625 года, пожалованной царем Михаилом Федоровичем, он числился владельцем «полсела Стригина на пруде» в Муромском уезде, в 1649 году приобрел «сельцо Дубцы с деревнями Фурсово и Кузнецово» и в 1653 году — село Хрипуново. Прослужив несколько лет воеводой в Сибири, Иван Артемьевич вышел в отставку и в 1654 году «справил» все свои владения единственному сыну Ивану Ивановичу.

Иван Иванович, прапрадед Петра Яковлевича Чаадаева, один из значительных и многосторонних деятелей второй половины XVII века, проявил себя и как справедливый воевода, и как искусный дипломат. В 1649 году «государь пожаловал его из житья в стряпчие». В первые годы службы стряпчим он участвовал почти исключительно в выездах царя и в придворных церемониях, а с 1658 по 1666 год находился на юге России, где сначала стольником, а затем думным дворянином занимал должность воеводы в Нежине, Переяславле и Киеве в сложный период войны с Польшей и восстания Богдана Хмельницкого. Все это время Иван Иванович истово и честно, невзирая на лица и сословия, защищал интересы как государства, так и подвластного ему населения, чем снискал (особенно в Киеве) любовь и уважение жителей. Пробыв несколько лет воеводой в Архангельске, Иван Иванович перешел на дипломатическое поприще и приобрел широкую известность сначала в звании думного дворянина, а затем окольничего и ближнего окольничего. Чаадаев несколько раз ездил в Варшаву и «в товарищах» и «великим полномочным послом», побывал у «Леопольда Цесаря Римского», в Вене и Венеции. Особенно заметны его заслуги в улучшении взаимоотношений между Россией и Польшей. При непосредственном участии Чаадаева был заключен «вечный» мир России с Польшей, по которому последняя навсегда отказывалась от Киева.

Жизнь единственного сына Ивана Ивановича, Василия Ивановича, капитана лейб-гвардии, гораздо менее примечательна. Правда, Василий Иванович в отличие от отца имел четырех сыновей, один из которых, Петр (дед Петра Яковлевича Чаадаева), также пошел по военной части и служил офицером в лейб-гвардии Семеновском полку. В чине капитана этого полка он был послан из Петербурга в Москву с манифестом о вступлении на престол Елизаветы Петровны, а в 1743 году отправился по приказу в одну из российских губерний для производства ревизии о числе душ, после чего с ним случилось подлинное или мнимое помешательство. Сумасшествие Петра Васильевича, как замечала Екатерина II в своих «Записках», заключалось в том, что он считал себя персидским шахом. «Персидского шаха» поместили в заведение для душевнобольных, но лечение не помогло ему избавиться от мании величия. Тогда представители духовенства убедили императрицу позволить им изгнать из «персидского шаха» злого духа. Елизавета Петровна сама присутствовала при этой процедуре, которая также оказалась бесполезной. Как писала Екатерина II, находились сомневавшиеся в сумасшествии Чаадаева, поскольку во всем остальном Петр Васильевич отличался отменным здравомыслием. Ходили слухи, что он притворялся сумасшедшим, дабы отвлечь от себя подозрения во взяточничестве во время упомянутой ревизии. (Через много лет, словно по наследству, станут распространяться слухи о повреждении рассудка его внука, Петра Яковлевича Чаадаева.)

Сыновья Петра Васильевича еще детьми, как и многие другие представители аристократии, были записаны в лейб-гвардии Семеновский полк, где и служили затем до определенного времени. Один из них, Иван Петрович, родной дядя Петра Яковлевича Чаадаева, выйдя в отставку, занимался административной и литературной деятельностью. В 1767 году его выбрали депутатом от дворянства Муромского уезда в комиссию по выработке новых законов. В этой комиссии Иван Петрович выступил ревностным защитником привилегий родового русского дворянства и противником улучшения положения крепостных крестьян, найдя мощного союзника в лице известного публициста и историка Михаила Михайловича Щербатова, с которым одно время вместе служил в Семеновском полку.

Младший брат Ивана Петровича, Яков Петрович, отец Петра Яковлевича Чаадаева, в составе лейб-гвардии Семеновского полка участвовал в Шведской кампании и получил Георгиевский крест. Выйдя в отставку в чине подполковника, он служил советником Нижегородской уголовной палаты, где сталкивался со злоупотреблениями должностных лиц. Особенно возмущало его поведение управляющего коллегией экономии в Нижегородской губернии Петра Ивановича Прокудина. Совладать с влиятельным чиновником законным путем оказалось невозможно и, наверное, небезопасно. Поэтому советник уголовной палаты прибегнул к… литературе.

В 1794 году, в год рождения Петра Яковлевича Чаадаева, в Москве в университетской типографии «у Ридигера и Клаудия» была напечатана небольшая комедия «Дон Педро Прокодуранте, или Наказанный бездельник». На титульном листе обозначалось, что ее автором является Кальдерон де ла Барка, что переведена она с «Гишпанского на Российский язык» в Нижнем Новгороде. Имя же ее переводчика на книге не указывалось. Известный историк литературы и один из биографов Петра Яковлевича Чаадаева — M. H. Логинов писал, что «пьеса эта не перевод с испанского, а оригинальное сочинение Я. П. Чаадаева. В ней выведены злоупотребления должностного лица — экономии директора, носившего фамилию, имевшую сходство с именем Прокодуранте. Фамилия этого должностного лица — Прокудин… Автор комедии был из числа многих лиц, негодовавших на его поступки, и написал эту пьесу для его осмеяния, сделав указание на малоизвестного тогда Кальдерона, чем отклонял до некоторой степени подозрения личности… Когда «Дон Педро» был прочитан, изображенный в нем экономии директор пришел в ужасный гнев и отчаяние и придумал решительную меру для уничтожения обличительной для него книги. Он скупил через своих агентов все экземпляры комедии, сколько было возможно, и истребил их».

Разоблаченный герой потрудился настолько изрядно, что комедия стала величайшей библиографической редкостью. Сам Петр Яковлевич Чаадаев, большой знаток и любитель книг, смог познакомиться с ее текстом благодаря М. Н. Лонгинову лишь к концу своей жизни. Следует добавить, что предприятие Якова Петровича, писательские склонности и сатирический талант которого своеобразно преломятся в литературной деятельности его сына Петра, носило, надо полагать, секретный характер, ибо многие современники верили, что авторство этого текста действительно принадлежит Кальдерону, несмотря на «нижегородский колорит» и русские выражения, немыслимые в устах испанцев.

Когда Яков Петрович женился на Наталье Михайловне Щербатовой, дочери M. M. Щербатова, род Чаадаевых соединился с одной из древнейших и именитейших русских фамилий, ведущей свое происхождение от святого князя Михаила Черниговского. Среди представителей этой фамилии были и государственные деятели, и офицеры, и монахи. Но особо следует сказать о деде Петра Яковлевича Чаадаева, поскольку их обоих занимали сходные проблемы, решаемые, правда, не всегда одинаково.

Как и многих Чаадаевых, Михаила Михайловича Щербатова, сына одного из сподвижников Петра I — М. Ю. Щербатова, еще в раннем возрасте записали в лейб-гвардии Семеновский полк. В 1762 году по объявлении манифеста «о вольности дворянской» он закончил военную карьеру и в возрасте 29 лет в чине капитана вышел в отставку.

В 1767 году ярославское дворянство послало Щербатова депутатом в ту самую комиссию о сочинении проекта нового Уложения, в работе которой, как говорилось, принимал участие и дядя Петра Яковлевича Чаадаева Иван Петрович (возможно, тогда и произошло закрепление начатого еще в Семеновском полку знакомства чаадаевского и щербатовского семейств). Как и Иван Петрович, Михаил Михайлович с особой энергией защищал привилегии сословия, к которому принадлежал. Он выступил застрельщиком прений против тех законов Петра I, в которых стиралась грань между родовитым и чиновным дворянством и отдавалось предпочтение последнему.

Князь Щербатов обучался в родительском доме «французскому и итальянскому языкам и разным наукам», постоянно пополнял свое многостороннее образование (его библиотека насчитывала около 15 тысяч томов). Особенно увлекало его написание «Истории российской с древнейших времен», которая стала выходить с 1770 года (всего напечатано 18 книг). Екатерина II, втайне недолюбливавшая многознающего князя, вместе с тем испытывала уважение к его учености, присвоила ему титул историографа (он был также почетным членом Академии наук, сенатором и президентом коммерц-коллегии), поручила ему разбор бумаг Петра I и предоставила доступ в патриаршую и типографскую библиотеки. Работа эта требовала больших трудов и крепкого здоровья, но Щербатова поддерживало чувство ее нужности и полезности, ибо «изучение истории своей страны необходимо для тех, кто правит, и те, кто освещает ее, приносят истинную пользу государству. Как бы то ни было, даже если я не буду вознагражден за мои мучения, надеюсь, что потомство отдаст мне справедливость».

Углубляясь в архивы Петра I, Щербатов обнаруживал противоречивое воздействие его реформ на духовное разитие русского общества. «Воззрим же теперь, — писал он в одном из самых значительных своих философско-публицистических произведений «О повреждении нравов в России», — какие перемены учинила в нас нужная, но, может быть, излишняя перемена Петром Великим, и как от оныя пороки зачали закрадываться в души наши», усиливаясь от царствования к царствованию. Благодаря Петру Великому заметно усовершенствовались науки, художества, ремесла, бойчее стала торговля, возросла военная мощь государства, и Россия «приобрела знаемость в Европе и вес в делах». Все это помогало ввести «таковую людскость, сообщение и великолепие», которые изменяли бытовой уклад и нравственно-психологическую атмосферу повседневной жизни. Входили в моду изысканные наряды, утонченные напитки, эпикурейское времяпрепровождение. И «преобразовались россияне из бородатых в гладкие, из долгополых в короткополые», стали сообщительнее и галантнее. «Мы подлинно в людскоскости и в некоторых других вещах, можно сказать, удивительные имели успехи и исполинскими шагами шествовали к поправлению нашей внешности, но тогда же, гораздо с вящей скоростью, бежали к повреждению наших нравов».

Подобный парадокс Щербатов объяснял тем, что огромные усилия, затрачиваемые «на поправление нашей внешности», не искореняли, а, напротив, утончали и укрепляли один из главных пороков человеческой натуры — сластолюбие, которое «рождает беспорядочные хотения и обоживает охулительные страсти, отвлекает от закона божия и от законов своей страны». «Вкус, естественное сластолюбие и роскошь» приводят к несоответствию доходов и расходов, заставляют первосановников и дворян и их завистливых подражателей привязываться к государю как к источнику богатства и вознаграждений — «привязанность сия учинилась не привязанностью верных подданных, любящих государя и его честь, и соображающих все с пользою государства, но привязанность рабов наемников, жертвующих все своим выгодам и обманывающих лестным усердием своего государя. Грубость нравов уменьшилась, но оставленное ею место лестью и самством наполнилось. Оттуда произошло раболепство, презрение истины, обольщение государя и прочие золы, которые днесь при дворе царствуют и которые в домах вельможей вогнездились».

Сама императрица Екатерина II, замечает суровый критик, подает подчиненным худой пример торжества сластолюбия и роскоши. «Дружба чистая никогда не вселялась в сердце ее», а мораль ее построена «на основании новых философов», а не на «твердом камени закона божия».

Исправить поврежденные нравы, но убеждению Щербатова, можно тогда, когда «мы будем иметь государя, искренне привязанного к закону божию, строгого наблюдателя правосудия, начавши с себя; умеренного в пышности царского престола, награждающего добродетели и ненавидящего пороки, показующего пример трудолюбия и снисхождения на советы умных людей…»

Своеобразие исторического сосуществования и взаимодействия России и Европы, противоречивость социальных реформ Петра I — эти и подобные темы, освещаемые и рассматриваемые в иной плоскости, составят важный узел философско-исторических размышлений Петра Яковлевича Чаадаева, который не застал своего деда в живых, но наверняка должен был много знать о его деятельности и трудах но рассказам родственников, по оставленным им рукописям и книгам[1].

2

К сожалению, ничего не известно о младшей дочери Михаила Михайловича Щербатова, Наталье Михайловне, которая, выйдя замуж за Якова Петровича Чаадаева, родила ему двух сыновей — 24 октября 1792 года Михаила и 27 мая 1794 года Петра. В метрической книге духовной консистории при московском губернском правлении записано, что воспреемником при крещении старшего сына стали действительный тайный советник и кавалер граф Федор Андреевич Остерман (бывший одно время московским генерал-губернатором и сенатором, слывший любителем наук, искусств и знатоком латинского языка, на котором вел переписку с митрополитом Платоном) и вдовствующая бригадирша Марья Ивановна Чаадаева, а младшего — тот же граф Остерман и вдовствующая княгиня Наталья Ивановна Щербатова. Братья родились в Москве, но вскоре после рождения оказались в селе Хрипунове Ардатовского уезда Нижегородской губернии, где находилось родовое имение их отца, умершего, когда Петру еще не исполнилось и года. А через два года, в марте 1797-го, скончалась и их мать.

Согласно документальным сведениям малолетние наследники оказались владельцами имений во Владимирской и Нижегородской губерниях с 2718 душами обоего пола и дома в Москве. Племянник и биограф Чаадаева Михаил Иванович Жихарев добавляет к указанному еще какой-то денежный капитал и оценивает состояние обоих братьев примерно в один миллион ассигнациями.

Опекун сирот, родной брат их матери, князь Дмитрий Михайлович Щербатов, взял на себя заботу об их имущественных делах. Воспитанием же их занялась тетка княжна Анна Михайловна Щербатова. Узнав о кончине своей младшей сестры, она тотчас же отбыла из Москвы в Хрипуново, с опасностью для жизни переправилась в половодье через Оку и Волгу, быстро добралась до места и увезла малюток в свой небольшой дом, находившийся где-то возле Арбата. Анна Михайловна, всю свою долгую жизнь остававшаяся в девицах, как могла, старалась заменить сиротам мать. Много позднее, когда ее «малюткам» было уже за сорок, она писала Михаилу Яковлевичу Чаадаеву: «В вас нахожу не племянников, но любезных сыновей; ваше благорасположение доказывает мне вашу дружбу, но и я, будьте уверены, что я вас люблю паче всего; нет для меня ничего любезнее вас, и тогда только себя счастливою нахожу, когда могу делить время с вами». О трогательных материнских чувствах тетки свидетельствует и следующий эпизод, приводимый биографами Чаадаева. Однажды, находясь с племянниками в церкви, она услышала крик прибежавшего слуги: «У нас несчастье!» Оказалось, что в их доме случился пожар. «Какое же может быть несчастье? — спросила спокойно слугу Анна Михайловна. — Дети оба со мной и здоровы».

Тетка, которая, по словам Жихарева, была «разума чрезвычайно простого и довольно смешная, но, как видно из ее жизни, исполненная благости и самоотвержения», баловала своих питомцев и воспитывала их в тепличной атмосфере барского быта.

Когда дошло до учителей, то здесь, как и в имущественных вопросах, дело взял в свои руки Дмитрий Михайлович Щербатов. Как и его знаменитый отец, Дмитрий Михайлович служил в лейб-гвардии Семеновском полку, выйдя в отставку в чине полковника. Михаил Михайлович дал сыну и европейское образование, отправив его учиться в Кенигсбергский университет. Ни о своей военной службе, ни о заграничном учении Дмитрий Михайлович рассказывать не любил и вел достаточно замкнутый и уединенный образ жизни. По словам Жихарева, «он был умен, богат, мало честолюбив, очень самостоятелен, донельзя своенравен и своеобычен, очень самолюбив, чрезвычайно капризен, барски великолепен в замашках и приемах, отчасти склонен к похвальбе и превозношению…»

Забегая вперед, скажем, что некоторые черты духовного облика своего дяди как бы унаследует племянник Петр Чаадаев.

Рано овдовев, князь Щербатов все свое время проводил в тесном семейном кругу, с единственным сыном Иваном и двумя дочерьми Елизаветой и Наталией и старался дать им, по словам Жихарева, «образование совершенно необыкновенное, столько дорогое, блистательное и дельное, что для того чтобы найти ему равное, должно подняться на самые высокие ступени общественных положений. Не говоря об отличнейших представителях московской учености, между наставниками в его доме можно было указать на два или три имени, известные европейскому ученому миру».

Одним из самых известных преподавателей, занимавшихся с питомцами Дмитрия Михайловича Щербатова, считался бывший профессор Геттингенского университета, большой знаток богословия, философии и классической литературы И. Т. Буле, который к тому же хорошо знал греческий, латинский, еврейский и владел главными новоевропейскими языками. Своими знаниями Буле щедро делился как на лекциях в Московском университете, так и на частных уроках.

3

Петр и Михаил Чаадаевы вместе с двоюродным братом Иваном Щербатовым поступили в Московский университет в 1808 году, в период его расцвета. Товарищ министра народного просвещения M. H. Муравьев, являвшийся попечителем университета, существенно пополнял книжные фонды, энергично закупал недостающее оборудование и приборы.

В 1805 году при университете был создан Музей натуральной истории, занимавший шесть больших зал и галерею и доступный для широкой публики. В этом же году устроили ботанический сад с двумя оранжереями, теплицей и каменной залой для чтения лекций, открыли клиническую и глазную больницы, а в следующем — повивальный институт и родильный госпиталь.

На тот же 1805 год приходится и создание двух научных обществ (истории и древностей российских и испытателей природы), к которым через год добавилось третье — соревнователей врачебных и физических наук. Несколько позднее, в 1811 году, образовалось Общество любителей российской словесности.

Студенты-новички Петр и Михаил Чаадаевы 30 июня 1808 года присутствовали на торжественном собрании, которое открылось в 9 часов утра литургией и проповедью настоятеля университетской церкви «О предопределении человека к жизни вечной». Затем, как писалось через несколько дней в «Московских ведомостях», по прибытии «Попечителя сего Университета, Его Сиятельства, Господина Действительного Тайного Советника, Действительного Камергера и Кавалера Ордена Св. Александра Невского, Графа Алексея Кирилловича Разумовского и приглашенных почтенно программами Знаменитейших в здешней древней Столице Особ, также и других Любителей Учености как Духовного, так и Светского состояния и многочисленных Посетителей обоего пола» торжество продолжилось «громкою симфонией» и чтением профессором права Стельцером рассуждения на латинском языке: «De apto vulnerum quantitatem definiendi modo, ad corpus delicti constituendum et imputationem decernendam»[2]. Потом, читаем далее в «Московских ведомостях», зазвучал «огромный и превосходный вокальный и инструментальный хор, коего музыка сочинена Университетским Учителем Гм. Кашиным, который хор и продолжаем был, при каждом отдельном действии». В следующем действии торжественного собрания доктор философии и профессор красноречия Мерзляков произнес слово «О духе, отличительных свойствах Поэзии первобытной и о влиянии, какое имела она на нравы, на благосостояние народов».

А далее профессор эстетики Сохацкий стал называть студентов, защитивших «дипломы на ученые достоинства» и награжденных за лучшие «по задачам сочиненные диссертации» золотыми и серебряными медалями. Среди произносимых фамилий были и имена будущих университетских друзей Петра Чаадаева: Дмитрий Облеухов производился в магистры, Владимир Лыкошин и Александр Грибоедов — в кандидаты.

Наконец дошла очередь до объявления только что поступивших студентов, и Петру и Михаилу Чаадаевым вместе с другими новичками профессор Рейнгард вручил по традиции шпаги. После этого профессор римского права Баузе произнес «приличную на Латинском языке Речь» по случаю снятия с себя полномочий ректора, которые на следующий академический год принимал профессор статистики Гейм. При сем будущий ректор получил от бывшего большую университетскую печать и, в свою очередь, произнес «Речь на Российском языке и изъявил от имени Университета благодарность всему собранию. В заключение, по окончании хора играна была пьеса на органах, подаренных университету его благотворителем П. Г. Демидовым, розданы в награждение книги прилежным и отличным по благоповедению ученикам университетской гимназии и публично открыт «редкий в Европе» университетский музей. «Ввечеру, — заканчивают свое сообщение о торжественном собрании «Московские ведомости», — Университет был иллюминован».

В такой приподнятой атмосфере принимали братьев Чаадаевых в студенты «по надлежащем испытании», о содержании и характере которого ничего не известно. А вот как описывает свои вступительные «экзамены» в Московский университет упомянутый на торжествах Владимир Лыкошин, которого мать вместе с братом Александром и гувернером Мобером привезла в древнюю столицу: «Профессор Маттеи согласился принять нас к себе в дом пансионерами с нашим гувернером за 1200 р. ассигнациями в год. В назначенный день съехались к нам к обеду профессора: Гейм, Баузе, Рейнгард, Маттец и три или четыре других, помню один эпизод этого обеда: пирамида миндального пирожного от потрясения стола разрушилась, тогда Рейнгард, профессор философии, весьма ученый, но молчаливый немец, впервые заговорив, возгласил; «Ainsi tombera Napoléon»[3]. Это было во время Аустерлицкой кампании. За десертом и распивая кофе профессора были так любезны, что предложили Моберу сделать нам несколько вопросов; помню, что я довольно удачно отвечал, кто был Александр Македонский и как именуется столица Франции и т. п. Но брат Александр при первом сделанном ему вопросе заплакал. Этим кончился экзамен, по которому приняты мы были студентами, с правом носить шпагу; мне было 13, а брату 11 лет».

Трудно сказать, так или иначе проходило «надлежащее испытание» братьев Чаадаевых. Внешнее сходство в их университетской жизни с братьями Лыкошиными, ходившими на лекции с гувернером-французом, обнаруживается в том, что Петр и Михаил также слушали своих профессоров вместе с гувернером-англичанином. (Последний научил своих воспитанников изрядно английскому языку, а Петра вдобавок пить грог…)

В это время в Московском университете было четыре отделения — физических и математических, врачебных или медицинских, нравственных и политических, а также словесных наук. Неизвестно, на каком отделении учились братья Чаадаевы, скорее всего на словесном или этико-политическом. Судя по всему, они посещали лекции этих отделений, как и их товарищ Александр Грибоедов, приходивший в университет с гувернером Петрозилиусом.

На словесном факультете Маттеи разбирал речи римских историков и греческие эклоги, Каченовский читал историю красноречия, Сохацкий — эстетику, Мерзляков — теорию поэзии, Черепанов — всеобщую историю, Гаврилов — критическое чтение сочинений в стихах и прозе. Гейм преподавал статистику главнейших европейских государств и Российской империи, Снегирев давал общие понятия о философии и антропологии, а Буле объяснял мифологию и археологию, историю древней живописи, скульптуры и архитектуры.

На этико-политическом отделении Цветаев читал теорию и историю законов, Баузе — римское право, Брянцев — логику, метафизику и эмпирическую психологию. Шлецер преподавал элементы политики и политическую экономию, Рейнгард — практическую философию и этику, а также историю европейских государств (на немецком языке) и историю XVIII века (на французском языке). Особенно был загружен Буле: кроме разъяснения естественного права, критической метафизики и разбора философских систем Канта, Фихте и Шеллинга, он читал приватные лекции по теории и истории изящных искусств, по греческой и римской литературе.

Философское умонастроение, обширные познания и тесное знакомство по домашним урокам особенно привлекали молодых Чаадаевых к обычно читаемым на немецком языке лекциям Буле, который выделял Петра как одного из самых одаренных учеников. Надо полагать, что не без помощи Буле Петр Чаадаев уже на университетской скамье глубоко усвоил систему Канта и начальное творчество Шеллинга; критическое осмысление их философии займет впоследствии важное место в собственных построениях русского мыслителя.

Материал для своих будущих размышлений Петр Чаадаев получал и на занятиях кантианца Рейнгарда, того самого «ученого, но молчаливого немца», который при «надлежащем испытании» братьев Лыкошиных предсказал на примере разрушенной пирамиды миндального пирожного падение Наполеона и который вручал шпаги братьям Чаадаевым на торжественном заседании. Одна из лекций Рейнгарда, прочитанная по-французски, сохранилась среди бумаг Михаила Чаадаева. В ней лектор стремится определить предмет философии на сравнительном фоне других наук — физики, истории, антропологии, которые изучают соответственно свойства и отношения материальных тел, фактов и событий, ощущений, чувств и мыслей человека. При всей разнице между этими науками в них есть нечто общее — они основаны на опыте и имеют дело с наблюдаемыми объектами, подчиняющимися определенным законам. Однако, продолжал лектор, при исследовании и чисто физических явлений, и исторических процессов, и феноменов человеческой психики встают проблемы и возникают идеи, которые находятся вне наблюдений и опыта и, стало быть, выходят за пределы указанных отраслей знания. К таким идеям и проблемам относятся общая идея бытия и существования, вопросы, связанные с изучением природы человеческой души, свободы воли, высшей цели наших действий и т. п. Метафизические идеи и проблемы, истинность которых удостоверяется не ощущениями и экспериментами, а глубинными отвлеченными размышлениями и которые вместе с тем возвышают сердце и ум человека, и составляют предмет философии.

Слушая лекции Буле и Рейнгарда, Петр Чаадаев учился и дисциплине мышления, и пониманию конкретных отраслей знания, и вниманию к общим идеям и проблемам бытия.

Одним из любимых преподавателей Петра был профессор кафедры права Баузе. Законоведение, учил Баузе своих студентов, не есть сухая и тщедушная ученость начетчиков, удерживающих в памяти лишь слова и не понимающих их подлинного смысла и значения. Не есть оно и увертливое, коварное искусство крючкотворцев, склоняющих по желанию букву закона в любую выгодную им сторону. Что же достойно имени юриспруденции, задавал профессор риторический вопрос и отвечал: «То, что древние Римляне, создатели всякого права и законов, называли познанием вещей божественных и человеческих, справедливого и несправедливого, честного и бесчестного. Юриспруденция так обширна, что ее нельзя ограничить тесным кругом дел судебных; она стоит так высоко, что недоступна для людей легкомысленных и бесчестных. Как дело врача — заботиться о здоровом состоянии тела человеческого и всех его частей, так дело законоведца — заботиться о здоровье тела общественного и всех его частей, то есть государства и его граждан».

Теоретические положения юридической науки словоохотливый профессор обильно иллюстрировал описаниями нашумевших судебных процессов и тяжб, а иногда для отдыха студентов рассказывал им о своих новых приобретениях древнерусских рукописей, старопечатных книг и разнообразных старинных вещей, страстным коллекционером которых он стал после переселения из Германии в Москву, По отзыву современника, его собрание российских древностей было «едва ли не единственным в своем роде». Это увлечение Баузе пробудило его интерес к русской истории, и темой одной из своих публичных речей он выбрал вопрос о состоянии просвещения в России до Петра Великого.

Признавая необходимость и значительность реформаторской деятельности русского императора, автор речи вместе с тем, подобно деду Петра Чаадаева M. M. Щербатову, показывал и сопутствующие ей отрицательные последствия. Нововведения Петра I способствовали, по его мнению, распространению в России «философии торгующего ума, который только измеряет, взвешивает, исчисляет выгоды физического человека и упускает из виду нравственное его состояние». А увлечение такими выгодами породило в имущем классе неестественные нужды и наслаждения, для удовлетворения которых стали развиваться «искусства человеческой промышленности», производящей ценой больших затрат и усилий «игрушку для минутного увеселения богатого человека, страждущего бесчувствием под тяжестью своего избытка».

Предки же современных поколений, размышлял Баузе, занимались более «образованием сердец, нежели украшением голов пустыми идеями, знаниями ничтожными и вредными для внутренних достоинств благонравного человека».

Тема, привлекшая внимание Баузе, станет для его ученика принципиально важной в духовном самоопределении и в философском осмыслении общего хода мировой истории…

Еще один профессор должен был живо заинтересовать Петра Чаадаева — Маттеи, пользовавшийся величайшим уважением во всей ученой Европе. Издание и критическое исследование памятников древней словесности составляло основной предмет его научной деятельности. Любимая работа Маттеи заключалась в изучении еще не исследованных рукописей Нового Завета. Поселившись в Москве, он долго трудился над описанием греческих манускриптов библиотек Святейшего синода и синодальной типографии. На занятиях со студентами он делился своими впечатлениями о найденных рукописях Священного писания, житий святых, поучений отцов церкви, рассказывая им вместе с тем на хорошо поставленном латинском языке о многих греческих и римских писателях, принадлежащих к разным культурным эпохам.

Слушая Маттеи, Петр Чаадаев поражался духовному контрасту между христианством и язычеством, в котором он в противоположность первому обнаруживал, по его позднейшему выражению, отсутствие укорененности «в недрах морального мира» и «хаотическое смешение всех нравственных элементов». Когда же профессор Сохацкий, считавший Грецию образцовой в эстетическом отношении страной, рассуждал о гармонии и стройности как существенных признаках красоты, пытливый студент должен был спрашивать себя: а какова природа такой красоты, не связанной с понятиями о Добре и Истине? В поисках ответов на подобные вопросы, вытекавшие из противопоставления классической древности и христианства, вырастут впоследствии важные темы чаадаевской мысли.

Судя по созданным много позднее «Философическим письмам», в которых в метафизическом плане рассматриваются математика, физика и естественнонаучное знание в целом, можно предположить, что Петр Чаадаев посещал лекции и других (кроме упомянутых) отделений. Такое «универсальное» посещение по выбору курсов, читаемых на всех факультетах, было, по-видимому, распространенным явлением.

Однако преподаватели не всегда могли удовлетворить ученого отрока, который с ранних лет поражал окружающих необыкновенным умом, многосторонней начитанностью и стремлением к постоянному самообразованию. «Только что вышедши из детского возраста, — пишет о Петре Чаадаеве Жихарев, — он уже начал собирать книги и сделался известен всем московским букинистам, вошел в сношения с Дидотом (представителем старинной семьи французских печатников и книгопродавцев. — Б. Т.) в Париже, четырнадцати лет от роду писал к незнакомому тогда князю Сергею Михайловичу Голицыну о каком-то нуждающемся, толковал с знаменитостями о предметах религии, науки и искусства, словом, вел себя как обыкновенно себя не ведут молодые люди в эти годы и как почти всегда себя показывают люди, что-нибудь особенное обещающие».

Многообещающий студент сумел собрать богатую библиотеку, где имелись редчайшие экземпляры. В 1813 году вышел «Опыт российской библиографии, или Полный словарь сочинений и переводов, написанных на Словенском и Российском языках от начала заведения типографий до 1813 года». В одном из разделов «Опыта…», автором которого являлся Василий Сопиков, рассказывается о книге «Апостол, или Деяния и послания Апостольские, переведены с Латинского перевода, именуемого Вулгата, Доктором Франциском Скориною из Полоцка, в Вильне, 1525». В сопроводительном комментарии говорится, что книга эта известна в России только в двух экземплярах — один находится в библиотеке профессора Московского университета Ф. Г. Баузе, а другой — в библиотеке П. Я. Чаадаева.

Петр Чаадаев не был библиотафом (согласно этимологии, замечает Василий Сопиков, библиотаф есть зарыватель книг, то есть человек, не дающий их другим: «сии чудаки в рассуждении книг суть тоже, что скупые в рассуждении денег. На их сокровище нельзя взглянуть, не оскорбляя их») и охотно делился своими постоянными приобретениями с профессорами и студентами, сам, в свою очередь, пользуясь имевшимися у них нужными изданиями.

Делился он и своими знаниями с университетскими товарищами, среди которых были его двоюродный брат Иван Щербатов, Александр Грибоедов, будущие декабристы Иван Якушкин, Артамон и Никита Муравьевы, Василий и Лев Перовские.

Петра Чаадаева с Иваном Щербатовым и Александром Грибоедовым сближала, помимо общих научных интересов, привязанность к профессору Буле, который выделял их среди прочих учащихся, а последнему даже подарил французскую книгу Дежерандо «Сравнительная история философских систем».

На своих собраниях студенты разбирали самые разные философские, исторические, естественнонаучные и социальные проблемы. Увлекавшийся Древней Грецией Михаил Чаадаев на собраниях раскрывал своеобразие ее истории. Сохранился также текст его сообщения, в котором он делал опыт характеристики знаменитого французского оратора и историка Боссюэ. Последний, размышлял докладчик, был истинно красноречивым оратором, поскольку неотвлеченно и живо исследовал свой предмет, органично и последовательно раскрывая чувство за чувством, идею за идеей. Его рассказ увлекал слушателей непреоборимою силой и поражал их души величественной гармонией жизни. Казалось, будто оратор стоит над миром, откуда он хорошо видит великие исторические события, происходящие перед его глазами, и рассказывает о них находящимся внизу людям. Мысли, связанные с жизнью, смертью и вечностью, продолжал Михаил Чаадаев, переводят внимание слушателей от мира видимостей в некую беспредметную область, где воображение теряется и приобретает нечто вроде священного ужаса, который вселяет в душу набожные чувства и возбуждает в уме бесчисленное множество возвышенных идей…

За юношеской риторикой сообщения только что поступившего в университет студента чувствуется интерес к целостному взгляду на историю, к ее рассмотрению с «высокого места», с точки зрения общих и возвышающих душу идей. Интерес этот (без которого немыслима философия истории П. Я. Чаадаева) разовьется и станет характерной чертой творческого облика и брата Михаила — Петра.

Умение видеть значение фактов и событий не только с «высокого места» сблизило Петра Чаадаева с будущим автором «Горя от ума». «Крайне огорчен, князь, — писал в одной из записок Александр Грибоедов Ивану Щербатову, — быть лишенным удовольствия присутствовать на Вашем собрании, тому причина мое недомогание. Рассчитываю на Вашу любезность, надеюсь, что Вы доставите мне удовольствие отужинать у нас сегодня вечером. Вы меня очень обяжете, согласившись на мое приглашение, так же как Ваши кузены Чаадаевы, члены собрания…»

Дружба, основанная не только на научных интересах, но и на чисто человеческих симпатиях, связала с университетской скамьи братьев Чаадаевых и с Иваном Якушкиным, который с большим интересом изучал античную историю и любил выделять в ней в студенческих разговорах черты демократического республиканского правления.

С каждым годом все заметнее становились для окружающих выдающиеся интеллектуальные качества и многосторонняя ученость Петра Чаадаева, в которой был, однако, недостаток, характерный для всей системы просвещения этого времени в целом. В 1811 году журнал «Вестник Европы», рассуждая о постановке обучения в Московском университете, выражал надежду, что скоро должно наступить время, «когда университет будет иметь своих кандидатов по всем частям учености, а следовательно, и не будет принужден вызывать чужестранных наставников для преподавания наук российскому юношеству на чужестранных языках». Но не только университетские, а часто даже и публичные лекции читались на иностранных языках, что приводило к определенным противоречиям. Так, прекрасно владея основными европейскими языками, свободно читая по-гречески и по-латыни, Петр Чаадаев, как и многие его современники, совершенно не изучал в университете русского языка. Позднее он, говоря о себе, что ему легче излагать свои мысли по-французски, чем по-русски, видел в таком положении результат «несовершенства нашего образования».

Но не только философия, история и другие науки занимали одаренного студента. Молодой человек частенько менял наряды, платя большие деньги портным, сапожникам и шляпных дел мастерам. «Одевался он, — замечает Жихарев, — можно положительно сказать, как никто. Нельзя сказать, чтобы одежда его была дорога, напротив того — никаких драгоценностей, всего того, что зовут «bijou», на нем никогда не было. Очень много я видел людей, одетых несравненно богаче, но никогда, ни после, ни прежде, не видал никого, кто был бы одет прекраснее и кто умел бы столько достоинством и грацией своей особы придавать значение своему платью. Я не знаю, как одевались мистер Бруммель и ему подобные, и потому удержусь от всякого сравнения с этими исполинами всемирного дандизма и франтовства, но заключу тем, что искусство одеваться Чаадаев возвел почти на степень исторического значения».

По словам того же Жихарева, красавец Петр Чаадаев слыл одним из наиболее светских, даже самым блистательным из молодых людей в Москве, Он пользовался также репутацией «лучшего танцевальщика в городе по всем танцам вообще, особенно по только что начинавшейся вводиться тогда французской кадрили, в которой выделывал «entrechat» не хуже никакого танцмейстера».

Явное благоговение перед его личностью впечатляло и самого Петра Чаадаева, отделяло его в собственном мнении от окружающих и развивало в нем черты «жестокого, немилосердного себялюбия, которые, конечно, родились вместе с ним, конечно, могли привиться и расцвести только при благоприятных для них естественных условиях, но которые, однако же, особенно тщательно были в нем возделаны, взлелеяны и вскормлены сначала угодливым баловством тетки, а потом и баловством всеобщим». Интеллектуальное развитие Петра Чаадаева, соединенное со светской «образованностью», не дополнялось сердечным воспитанием, цель которого заключается в преодолении духовного эгоизма для братского единения «в высшем синтезе» с другими людьми, со всем миром. Такая односторонность будет им мучительно переживаться, окажется одним из источников своеобразия и подвижности его философских размышлений. Пока же красивый, элегантный, обаятельный, а вместе с тем тщеславный и самолюбивый молодой человек, обладающий незаурядным умом и обширными знаниями, особенно не задумывается о недостатках своего развития. Ведь впереди его ожидает блестящая карьера, направляющая мысли в совсем иное русло.

4

После завершения университетского курса братья Чаадаевы оказались перед выбором дальнейшего жизненного пути. Предстоящий выбор облегчался семейной традицией — многие родственники Михаила и Петра как по отцовской, так и по материнской линии в разное время служили в лейб-гвардии в Семеновском полку, основанном еще Петром I и прославившемся во многих военных походах, начиная с Северной войны. В первых десятилетиях XIX века это был, по выражению современника, «государя любимый гвардейский полк, где лучший корпус офицеров по выбору самого царя» и где пополнение осуществлялось в основном за счет камер-пажей и молодых дворян из самых титулованных фамилий. Сам будущий государь командовал полком, а затем стал его шефом.

Щербатовские связи молодых Чаадаевых легко устраняли различные внешние препятствия, и вскоре после окончания университетских занятий они вместе с теткой поехали в Петербург, куда несколько ранее в тот же Семеновский полк отправился их двоюродный брат Иван Щербатов.

«Любимейший брат Иван Дмитриевич, — писал ему из Москвы Петр Чаадаев 7 декабря 1811 года, — наконец мы собрались в путь и, кажется, поедем недели через полторы. Я очень рад наконец получить основательное определенное бытие после почти целого года, проведенного в неизвестности судьбы своей. Я Вас уверяю, что это точно как будто я вижу конец весьма скучного путешествия. Но больше всех обстоятельств мне приятно, что я Вас в скором времени увижу. Впрочем, мне это не нужно было сказывать, так как, я знаю, Вы уверены в моей дружбе так, как я уверен в Вашей приязни, на которую полагаюсь…» Далее юный денди, истомившийся от студенческой жизни и жаждущий основательного места в общественной иерархии, просит двоюродного брата нанять «покои комнат в семь, каковые побольше и почище… в веселой части города». Привыкшему к комфорту юноше также хотелось бы, чтобы покои эти были «с меблями» и заранее истоплены к приезду их жильцов.

Пока Иван Щербатов исполнял поручение родственника, будущие офицеры сделали небольшую остановку в Твери и повидались там с профессором Буле, который (он теперь служил библиотекарем у великой княгини Екатерины Павловны) отговаривал их от избранного пути: «Не ходите, господа, в военную службу, вы не знаете, как она трудна».

Молодые люди, конечно же, не знали грядущих трудностей, но и отдавали себе отчет в возможных испытаниях. Свой выбор они сделали тогда, когда предчувствие неотвратимости нашествия Наполеона, разногласия с которым у русского правительства постепенно усиливались после Тильзитского мира, разливалось по всей России. «Кто не жил во времена Наполеона, — писал участник Отечественной войны 1812 года, — тот не может вообразить себе степень его нравственного могущества, действовавшего на умы современников. Имя его было известно каждому и заключало в себе какое-то безотчетное понятие о силе без всяких границ».

Реальность надвигающейся беды становилась все более очевидной, и братья, именовавшиеся в военных распоряжениях соответственно возрасту «Чаадаев 1» и «Чаадаев 2», не успели еще обжиться в просторных покоях «с меблями», пройти достаточную военную подготовку и сдать требуемые экзамены, как в марте 1812 года вместе с однополчанами должны были оставить Петербург. Семеновский полк в составе гвардейской пехотной дивизии генерала А. П. Ермолова, которая входила в гвардейский корпус под командованием великого князя Константина Павловича, двигался к западным границам.

Не успев выполнить одну из просьб Дмитрия Облеухова, своего московского друга-математика, и перепоручив ее другому лицу, Петр Чаадаев перед самым походом писал в Москву: «Сколь мне было приятно получить от Вас поручение, столь же мне прискорбно, что я не мог его исполнить. Удивительное дело — в Петербурге, где столько людей думают, что понимают Канта, не мог я найти его главнейших сочинений. Однако же не отчаивайтесь, я поручил его искать при моем отъезде и надеюсь, в непродолжительном времени получите Вашу книгу. Для меня будет весьма приятно, что я тому чем-то способствовал».

С отъездом из Петербурга Петру Чаадаеву пришлось забыть и о Канте, и о балах, и об изяществе нарядов. 12 мая 1812 года на бивуаке неподалеку от местечка Лынтуны за Десной в Семеновском полку был отдан приказ: «По предписаниям дивизионного командира г-на Артиллерии Ген.-Майора Ермолова последовавшим по команде недоросли из дворян Михайла и Петр Чаадаевы определяются в полк Подпрапорщиками и приписываются в 3-ю гренадерскую роту, коих и привести к присяге оной роты г. капитану Костомарову». Через две недели Чаадаевы уже участвовали в показательных маневрах в Вильно, на которых присутствовал царь.

А еще через две недели, 12 июня, Наполеон, заявлявший, что он вскоре станет «господином мира», вошел в пределы России, порабощение которой он считал важнейшим этапом для достижения своих тщеславных претензий. Говоря о наполеоновских амбициях, друг П. Я. Чаадаева генерал-майор М. Ф. Орлов, участвовавший в 1814 году в подписании капитуляции Парижа, писал: «Он приносил все в жертву пламенному честолюбию своему, оно составляло для него источник коварной политики, сообщало ему характер непоколебимости и дикого свирепства… Приучаясь на сражениях видеть равнодушно уничтожение рода человеческого, он пользовался неограниченно Францией как завоеванной землей. Он выковал из нее оружие на своих противников, цепи для порабощения мира своей владычествующей идее».

Теперь, в начале лета 1812 года, Наполеон сосредоточил у русских границ более чем 600 тысяч своих войск. «Я иду в Москву, — говорил он архиепископу Прадту, — и в одно или два сражения все кончу. Император Александр будет на коленях просить мира». Французский полководец оказался, как известно, недальновидным стратегом, ибо учитывал, даже в психологическом плане, лишь «арифметические» факторы: количество войск и вооружения, боевой авторитет и выучку личного состава, привычку побеждать и корыстолюбие наемников. Но захватчик и защитник отечества находятся заведомо в неравном положении: если первый при достойном сопротивлении заранее обречен на потерю мужества и смелости самой неправедностью завоевания, цепляется за жизнь и бежит с поля боя, то святость оборонительного дела укрепляет отвагу второго и располагает его к бесконечному самопожертвованию. К тому же в истории России стойкая защита родины от могущественного врага, когда забываются на время внутренние раздоры и сословные противоречия, стала национальной традицией, которую также просмотрел Наполеон.

И именно к этой традиции, к патриотическому чувству каждого гражданина обратилось, как и всегда в таких случаях, беспомощное без народной поддержки правительство, манифест которого в июле 1812 года зачитывался по всей стране, в том числе и в районе Витебска, куда тогда отступил вместе с русской армией Семеновский полк. «Мы уже воззвали, — слушали братья Чаадаевы вместе с однополчанами призывные слова, — к первопрестольному граду нашему Москве, а ныне взываем ко всем Нашим верноподданным, ко всем сословиям и состояниям, духовным и мирским, приглашая их вместе с Нами единодушно и общим восстанием содействовать противу всех вражеских замыслов и покушений. Да найдет он в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына, в каждом гражданине Минина… Народ русский! Храброе потомство храбрых славян! Ты неоднократно сокрушало зубы устремлявшихся на тебя львов и тигров; соединитесь все: со крестом в сердце и с оружием в руках никакие силы человеческие вас не одолеют».

Урочный час побед еще не пробил, и «силы человеческие» наполеоновской орды теснили русские войска к центру страны, разрушая поселения, попирая достоинство мирных жителей. Так, в Семеновском полку побывали два священника, которые ездили по воинским частям и рассказывали о надругательстве неприятеля: солдаты противника связали их бороды вместе, лицом к лицу, напоив рвотным камнем (впоследствии Кутузов, узнав об этом, велел им ездить по деревням и делать гласным поругание). Подобные издевательства умножали справедливый гнев обороняющихся. Семеновцы, как и воины других полков, с нетерпением ожидали решающей схватки с врагом, но армия все отступала, не вводя в действие крупные силы. Лишь авангард ввязывался то в убийственные, то в менее кровопролитные, но всегда кратковременные стычки с французскими отрядами.

Наконец под Смоленском произошло крупное сражение. Но надежды семеновцев принять участие в бою опять не оправдались: они стояли в резерве в трех верстах от города и могли только слышать мощный беспрерывный гул орудий, да видеть нескончаемый поток раненых — свидетельства напряженности боя. Вскоре город, запылавший со всех сторон, был оставлен.

18 августа, всюду радостно встречаемый, лагерь семеновцев посетил новый главнокомандующий русской армии М. И. Кутузов, и Петр Чаадаев всматривался в народного любимца, который внешне нисколько не походил на грозного полководца. Тучный и немного сонный старик ехал, чуть согнувшись, на маленькой, но бодрой лошадке верхом, в мундирном сюртуке и белой фуражке, с шарфом в виде перевязи. Время от времени лошадка останавливалась, и главнокомандующий слезал с нее, становясь на скамейку, которую вез за ним казак.

По мере приближения к Москве война вовлекала в свое горнило все больше мирных жителей. Крестьяне окрестных деревень поджигали свои дома, уводя женщин, детей и скот в леса. Мужики, отбивая оружие у французов, наносили внезапные чувствительные удары по их частям. Героизм крестьянства вносил смятение в стан врага и вдохновлял русских воинов. Так, капитан П. С. Пущин, командир роты, в которую еще в июне был переведен Петр Чаадаев, записал в своем дневнике за несколько дней до Бородинского сражения: «Стало известно, что вчера французский отряд в 200 человек напал на крестьян князя Голицына в лесу, куда они от него спрятались. Крестьяне отбили атаку эту, убили у неприятеля 45 человек, а 50 взяли в плен. Замечательно, что даже женщины дрались с ожесточением. Между убитыми одна девушка 18 лет, особенно храбро сражавшаяся, которая получила смертельный удар, обладала настолько присутствием духа и силой, что вонзила нож французу, выстрелившему в нее, испустила дух, отомстив».

Подобные примеры были особенно важны перед Бородинской битвой. Уже 24 августа часть русской армии под начальством князя Багратиона завязала бой, который продолжался до ночи. Пока шел этот бой, в расположении Семеновского полка служили молебен о даровании победы русским войскам. Воины надевали белые рубахи, готовясь к верной смерти. «Вам придется, — обращался к ним объезжавший войска Кутузов, — защищать землю родную, послужите верой и правдой до последней капли крови».

Наступило 26 августа. Было еще темно, когда неприятельские ядра стали долетать до расположения Семеновского полка. Став в ружье по первому же выстрелу, семеновцы с самого начала сражения находились под неприятельским огнем, но до полудня непосредственного участия в битве не принимали. В то самое время, когда на левом фланге русская армия героически сражалась с превосходящими силами неприятеля, в центре обороны важную по своему ключевому положению высоту мужественно защищали солдаты генерал-лейтенанта H. H. Раевского, выдерживавшие огонь вчетверо большего числа орудий. Слегка продвинувшись вперед, войска противника стремились обойти левое крыло оборонявшихся и занять центральную высоту. Для предотвращения этой угрозы Барклай де Толли выдвинул в первую линию четвертый корпус, а за ним, позади селения Князькова, за центром боевого порядка, в резерве поставил отборные гвардейские полки — Преображенский, Семеновский, батальоны которых стояли в колоннах к атаке.

Чтобы при необходимости задержать дальнейшее продвижение противника, семеновцы вынуждены были стоять на этой позиции под перекрестным огнем его артиллерии, лишь иногда переменяя свои места.

Курган, защищаемый корпусом генерал-лейтенанта H. H. Раевского, несколько раз переходил из рук в руки. Вся отлогость холма от основания до вершины была усеяна трупами, а раненые воины сражались до тех пор, пока не падали от потери крови и истощения сил. Жар битвы становился все более чувствительным и для Семеновцев. Их стал достигать не только пушечный и картечный, но и ружейный огонь. Воздух выл непрерывно, земля дрожала, и братья Чаадаевы видели, как ядра рушили вокруг деревья и строения, валили с ног боевых товарищей.

Около трех часов пополудни атака французской пехоты сменилась действиями конницы, которая ударила по всем батареям левого фланга русских войск, но после многократных нападений была почти вся уничтожена кавалерией генерал-адъютанта И. В. Васильчикова и пушечным огнем артиллерии. Правда, отдельные отряды французской конницы прорвались до стоявшего в резерве Семеновского полка, воины которого встретили их штыками и обратили в бегство. На этом эпизоде и заканчивается участие семеновцев в Бородинском сражении, в котором, по выражению А. П. Ермолова, «французская армия расшиблась о русскую». Земля была полита потоками крови, усеяна обломками оружия, и везде, куда ни обращался взор, лежали груды человеческих трупов и убитых лошадей (по подсчетам военного историка А. И. Михайловского-Данилевского, после изгнания Наполеона из России на Бородинском поле сожгли более 58 тысяч человеческих тел и 35 тысяч конских трупов).

О чем мог думать, глядя на эти горестные картины, восемнадцатилетний подпрапорщик Петр Чаадаев, вплотную соприкоснувшийся со смертью? Противился ли мысленно возможности собственного уничтожения, переживал ли состояние невольного убийцы, поражался ли свирепой дикости и бессмысленному варварству взаимного истребления, в очередной раз обуявшего, несмотря на прогресс цивилизации, «человека разумного»? Но о чем бы ни думал он, а сражался отважно. За мужество и храбрость в Бородинском бою «Чаадаев 1» и «Чаадаев 2» вместе с двоюродным братом Иваном Щербатовым производились из подпрапорщиков в прапорщики. Хотя впоследствии ходили слухи, будто производство это произошло не без протекции адъютанта Барклая-де-Толли, полковника А. А. Закревского, служившего ранее у их далекого родственника по щербатовской линии, графа Каменского. Тем не менее основания для повышения в чине были, что и отмечено в приказе по Семеновскому полку от 10 сентября.

Пока же, сразу по окончании боя, Петр Чаадаев проводил ночь на поле сражения вместе с однополчанами, которые, как и все русские воины, готовились на следующий день атаковать неприятеля. Но опасность окружения определенной части войск заставила армию с рассветом отступить к Москве.

Решение сдать древнюю столицу опечалило русских воинов, но, повинуясь приказу главнокомандующего, который, по свидетельству его адъютанта, ночью сам плакал как ребенок, утром 2 сентября Семеновский полк вместе с кавалерией вступил вслед за обозом и артиллерией через Дорогомиловскую заставу в Москву. Вид мирного города так сильно изменился, что Петр Чаадаев не узнавал родных мест. На одних улицах и площадях не было ни души, дома казались пустыми, на других, напротив, царило беспокойное оживление: тянулись нескончаемые ряды повозок с ранеными, подвод городской полиции, увозившей пожарное оборудование, партии пленных; встречались офицеры в мундирах ополчения, ратники в кафтанах. На Москве-реке сжигали барки с казенным имуществом и хлебом, топили порох, разрушали переправы, на винном дворе разбивали бочки с вином. Бросавшие в лавках свои товары купцы зазывали солдат и просили их брать приглянувшиеся вещи. Все улицы были завалены различным скарбом, замедлявшим продвижение войск. Повсюду слышался крик и плач. Раздавались упреки: почему сдали столицу без боя? Последние толпы покидавших город присоединялись к воинским колоннам. Множество карет, колясок, фур теснили друг друга в окрестностях города, спеша от захватчиков. Такие грустные картины наблюдали семеновцы, когда проходили через столицу на Рязанскую дорогу.

Но если проходивший через Москву вместе с Семеновским полком подпрапорщик Петр Чаадаев с трудом узнавал родной город, то через несколько дней, после долгого и сильного пожара, он его и вовсе бы не узнал. Его взору открылось бы необычное зрелище: на улицах, где находились деревянные дома, торчали одни высокие обгорелые трубы. Все кругом было черно, а в толстом слое пепла иногда попадались начинавшие разлагаться мертвые лошади и трупы людей. То там, то здесь встречались костры, сложенные из дорогой мебели, разорванных книг и картин. Возле костров на изящных стульях и обитых шелком диванах сидели темные от дыма солдаты и офицеры неприятеля. Часть из них сбросила обгоревшую форму и переоделась в награбленные костюмы.

Пока грабеж и распутство, оторопелость и нерешительность удерживали врага в Москве, русская армия в трудных условиях, проселочными путями совершила знаменитый фланговый марш-маневр, перейдя с Рязанской дороги на Калужскую.

Разворачивались военные действия партизан, или «летучих отрядов», которые под руководством отчаянно храбрых офицеров Давыдова, Сеславина, Фигнера и других постоянно терзали (даже в самой Москве) разрозненные части неприятеля. Петр Чаадаев вместе с другими однополчанами не мог не радоваться вестям об успехах «малой войны», которой главнокомандующий и другие военачальники придавали организованные формы и которая естественно сочеталась со стихийной борьбой крестьян. Стоя неподалеку от главной квартиры армии, семеновцы видели, как каждый день туда приходят мужики, прося ружей и пороха. Многие жители сел и деревень приготавливали рогатины, выковывали острия копий, запасались топорами и делали вылазки на дороги, подстерегая рыщущих в поисках продовольствия французских солдат.

По пути движения неприятельских войск, при Малоярославце, 12 октября произошло одно из решающих сражений Отечественной войны 1812 года (Петр Чаадаев в составе лейб-гвардии Семеновского полка находился в резерве). Восемнадцать часов длился бой. Город восемь раз переходил из рук в руки, в результате армия Бонапарта вынуждена была отступить по той же самой опустошенной войной дороге, по которой она еще совсем недавно наступала на Москву, а теперь возвращалась по Бородинскому полю, где десятки тысяч лошадиных и человеческих трупов вот уже почти два месяца источали миазмы и наводили ужас на проходившие войска.

Преследуя врага вместе со своими боевыми товарищами, так же страдавшими от погодных и продовольственных трудностей, прапорщик Петр Чаадаев наблюдал самые разные проявления морального распада некогда «великой армии». Сначала попадались брошенные коляски, кареты, экипажи с награбленными «трофеями», среди которых был отбит и снятый по приказу Наполеона с колокольни Ивана Великого большой крест; затем все чаще стали встречаться партии пленных, одетых в лохмотья. Оставшиеся еще в живых солдаты и офицеры думали только о собственном спасении, бросая раненых на произвол судьбы.

В середине ноября неприятель стал переправляться через Березину. Наведенные мосты держались непрочно и рушились, когда на них оказывались толпы преследуемых. Еще не крепкий лед ломался, и люди вместе с лошадьми тонули. «Посмотрите на этих жаб», — цинично заметил наблюдавший за переправой Бонапарт.

В начале декабря 1812 года в сопровождении нескольких приближенных Наполеон покинул 30-тысячный остаток своей 600-тысячной армии и помчался на санях через Польшу и Германию, не теряя надежды на возрождение своих всемирно-деспотических притязании, для осуществления которых необходимо было новое пушечное мясо.

И декабря у дворцового подъезда в Вильно главнокомандующий в парадной форме, с почетным караулом лейб-гвардии Семеновского полка докладывал Александру I о выдворении завоевателя из пределов России. Так завершился для Петра Чаадаева шестимесячный круг неожиданных жизненных испытаний. Ему, как и каждому прошедшему по этому кругу участнику Отечественной войны, была вручена медаль, на которой были выбиты слова: «Не нам, не нам, а имени Твоему». «Всяк из вас, — говорилось в приказе, — достоин носить на себе сей достопочтенный знак, сие свидетельство трудов, храбрости и участия в славе; ибо все вы одинакую несли тяготу и единодушным мужеством дышали… Враги ваши, видя его на груди вашей, да вострепещут, ведая, что под ним пылает храбрость, не на страхе или корыстолюбии основанная, но на любви к вере и Отечеству и, следовательно, ничем не победимая…»

Силы молодого прапорщика, почти сразу с университетской скамьи попавшего на поля сражений, не выдержали всех тяжестей пройденного пути, и вскоре он в каком-то польском местечке заболел горячкой. Однако к началу 1813 года, когда русские войска двинулись освобождать Европу от наполеоновского ига, он уже смог снова встать в боевой строй.

«Пройдем границы и потщимся довершить поражение неприятеля на собственных полях его, — слушали «Чаадаев 1» и «Чаадаев 2» вместе с однополчанами приказ Кутузова. — Но не последуем примеру врагов наших в их буйстве и неистовствах, унижающих солдата. Они жгли дома наши, ругались святынею, и вы видели, как десница вышнего праведно отмстила их нечестие. Будем великодушны, положим различие между врагом и мирным жителем. Справедливость и кротость в обхождении с обывателями покажет им ясно, что не порабощения их и не суетной славы мы желаем, но ищем освободить от бедствия и угнетений даже самые те народы, которые вооружились против России».

Петр Чаадаев активно участвовал в главных сражениях на немецкой земле, особенно проявив себя в напряженных боях под Кульмом, когда русские приняли на себя всю тяжесть неприятельских ударов. «Недостаточны были одни распоряжения начальника, — вспоминал очевидец, — требовались личные, телесные усилия каждого офицера и солдата. Почти все гвардейские батальоны ходили в штыки». За храбрость в кульмской битве прапорщик Петр Чаадаев был награжден орденом Св. Анны 4-го класса, а за отличие в германской кампании 1813 года — Железным крестом.

В январе 1814 года союзники перешли Рейн, и война перенеслась непосредственно на французскую территорию. Теперь Наполеону приходилось не завоевывать чужие государства, а защищать свое, границы которого он присягал при коронации сохранить в неприкосновенности. Однако после более чем двухмесячного сопротивления неприятельских войск союзная армия подошла к столице Франции. Волна народов, прокатившаяся в 1812 году с запада на восток до Москвы, отхлынула обратно и утром 19 марта 1814 года достигла стен Парижа. «Все горели нетерпением, — вспоминал участник события, — войти в город, долгое время дававший уставы во вкусе, модах и просвещении, где хранились сокровища наук и художеств, где соединены были все утонченные наслаждения жизни, где недавно писали законы народам и ковали для них цепи, откуда выступали ополчения во все концы Европы, одним словом, в город, почитавшийся столицею мира!»

Много позднее, работая над «Философическими письмами», Петр Яковлевич Чаадаев вспоминал о победном пребывании в «столице мира» и об огромном впечатлении, произведенном на него достижениями западной культуры. Впечатление это было усилено через десять лет трехгодичным его пребыванием в Западной Европе, что в известной степени привело автора «Философических писем» к преувеличению роли «просвещения», научных и художественных «сокровищ» в поступательном развитии человеческого рода. Впоследствии, переосмысляя некоторые положения своего труда, Чаадаев не мог не задуматься о том, что высокая западноевропейская культура не помешала Наполеону ковать «цепи» другим народам. Не мог он не вспомнить и о тех двух годах своей военной жизни, когда перед его глазами со всей очевидностью вставали картины отнюдь не благородного поведения завоевателей и незаметной самоотверженности защитников родины.