Глава 1 Незримый енк

– Мой дед вырезал «Калевалу» на рисовом зерне, – похвастался Хазин.

Второй роман так и не взлетел.

Когда восемь попыток первой главы были убраны в правый нижний угол рабочего стола в многозначительном сантиметре от корзины, я понял, что это от настоящего. Настоящее время до́лжно смотрелось в «Пчелином хлебе» – особенно в экспозиции и в финале, оно изящно подламывало четвертую стену, сообщало тексту обязательную русскую глубину и напряженную европейскую округлость, шептало на ухо читателю, свойски подмигивало критику, рисовало между строками пространство и воздух, легкость; с зомби такие штуки не прокатывали.

Зомби категорически не желали действовать в настоящем, предпочитали прошедшее, иногда вынужденно смиряясь с будущим. Софья Романовна Спасская, ее бестолковая дочь Нюта, незадачливый, но уютный Нютин жених Савва с наивной признательностью впитывают ладонями тепло нагретых древним солнцем римских улиц, рассуждают об урожае девяносто шестого, ощущают на языке терпкие иглы бароло и одновременно упоительное сиротство в душе, они покорны умелой руке композитора; зомби же благодарны гораздо менее. Собственно, зомби вообще исключительно неблагодарны.

Чагинск, двенадцать тысяч жителей.

– Мой дед вырезал «Калевалу» на рисовом зерне, – повторил Хазин.

Пожалуй, врет, подумал я. Непременно врет. Рисовое зерно слишком мало, а «Калевала» все же объемная. На желуде, вероятно, можно.

– Почему именно «Калевалу»? – спросил я.

– Я же финн, – ответил Хазин.

У Чагинска нет даты основания. Краеведы, ссылаясь на раскопки стоянки «Ингирь-2», однозначно сходятся на уверенном домонголе, хотя в письменных источниках о поселении никакого упоминания найти не удалось, в годы же подъема Княжьего Погоста и Галича Мерьского удел сей был дик, безначален и пуст.

На картах Шуберта отмечено урочище Чаги, это первая половина девятнадцатого века. Тогда здесь располагались пост лесничего, будка смотрителя переправы, ямы дегтеваров и углежогов.

– Он начал работать на просяном зерне, но в процессе ослеп, – сказал Хазин. – Поэтому на рисовом. Оно хранится в музее Сольвычегодска, там отличный зал миниатюристики.

Врет, окончательно убедился я. Хазин неплохо врет, однако в музее Сольвычегодска нет отдела миниатюристики, я знаю.

На атласе Ильина обозначено уже село Чагино, а в записках путешественника Ухтомского, датируемых царствованием Александра Третьего, упоминаются церковь в этом селе, водонапорная башня при вокзале, грузовой двор и концессионная лесопилка.

В тысяча девятьсот восемнадцатом, когда Ярославль, Рыбинск и некоторые ходы Северных железных дорог оказались в очаге антибольшевистского мятежа, в Чагинске формировалась рота революционных путейцев и заседал Исполнительный комитет, в честь него впоследствии назвали новый постоянный мост через Ингирь, а в честь командира революционных железнодорожников Павла Любимова – улицу.

– Жарко, – заметил я.

В годы войны в Чагинске работал крупный оборонный завод и размещался лагерь военнопленных.

Хазин проверил пальцами подмышки, под правую сунул половинку газеты, прижал.

– Юморист Сергей Остапенко во время гастролей в Ростове поссорился с организаторами и в знак протеста справил большую нужду в раковину гостиницы, – прочитал Хазин из второй половины газеты.

– Неплохо, – согласился я.

Статус города присвоен в тысяча девятьсот пятьдесят третьем в связи с увеличением населения и в ознаменование военных заслуг.

– В Саранске местные сатанисты собирались инфильтроваться в областное Управление внутренних дел, – сообщил Хазин.

– Зачем? – не понял я.

– Не написано… Лично я склоняюсь…

Хазин задумался, достал из-под мышки газету, брезгливо скомкал, чуть подергивая носом.

– Думаю, это идиотократия. Я, кстати, знал одну сатанистку.

В семьдесят шестом Чагинск стал третьим по численности городом области.

Хватило страницы блокнота: на первое время информации достаточно, даже больше, чем требуется, я подчеркнул революционных путейцев и мост им. РИКа, обвел змейкой сторожку дегтеваров.

– В сущности, все идиоты, – сказал Хазин, отбросив газету на обочину. – Это факт, с которым не поспоришь, иначе нельзя. Тут действительно была избушка углежогов?

– Дегтеваров, – поправил я. – Или дегтярей. Углежоги южнее, здесь дегтяри, здесь береза. Деготь делают из березы. Ты вообще знаешь, что такое деготь, Хазин?

– Деготь помогает… – Хазин понюхал пальцы. – Вроде бы от наружных болезней… А чага от внутренних… Тебе не кажется, что у дотторе Крыкофф кожные болезни? Он чешется все время, оглядывается, отряхивается как…

Хазин сбился, я не удержался и, секунду подумав, добавил:

– Как енот. Енот из контактного зоопарка имени Карла Линнея.

Хазин принял подачу:

– Утконос из бесконтактного зоопарка имени Карла Густава Юнга.

В принципе, неплохо, но не стоит усугублять, жарко, не надо форсировать, лучше попридержать, и добавил:

– Шелудивых в Валгаллу не имут.

– Да, Крыкову помог бы деготь, – не услышал Хазин.

Он открыл кофр, задумчиво разглядывал и перебирал тяжелые объективы.

– Но местные дегтевары уже давно не те. – Хазин примерил на байонет широкий угол. – Я обошел центральные магазины – и нигде нет ни дегтя, ни вазелина, ни туфель с квадратными каблуками. Ты уверен?

– Да, думаю, здесь все-таки был центр дегтеварения, – сказал я. – Чагинский деготь славился в России и за ее пределами. Его экспортировали во Францию, сорок тысяч ведер ежегодно. Он получил вторую золотую медаль на Парижской выставке в номинации «Лучший креозот, олифа и деготь»…

– Погоди, запишу, – перебил Хазин, старомодно подышал на карандаш. – Лучший деготь в центральных губерниях производился именно в Чагинске… Ручку надо купить…

– Кто, кстати, изобрел деготь?

– В каком смысле? – теперь Хазин перебирал светофильтры.

Смотрел через них на меня: синий, желтый, антиблик.

– Ну кто конкретно принес его людям? – уточнил Хазин. – Прометей – огонь, Фарадей – электричество, а Бенардос – электросварку, братья Люмьер – кинематограф, а деготь? Кто придумал деготь?

С Бенардосом в прошлом году было легче, богатой судьбы человек.

Хазин сложил губы хоботком – чтобы получился сухой выдох, – сдул с холодного синего фильтра пылинку.

– Думаю, у дегтя безымянный изобретатель, – сказал он. – Джон До. Кузьма Кузьбожев. Безымянный изобретатель, но… Чагинский деготь отличался повышенными эксплуатационными качествами. А?

– Возможно, – согласился я.

– Несомненно… Слушай, а возможно, чтобы деготь изобрел наш Чичагин?

– Вряд ли, – сказал я. – Он все-таки адмирал. Ученый, культуртрегер, а деготь – это народная сила… Хотя…

Ломоносов умел и в рифму, и в закон Ломоносова – Лавуазье.

– Он мог его популяризировать, – сказал я. – Он же адмирал был. Наверняка этим дегтем пропитывались борта фрегатов, одержавших ту самую победу над шведами… или лучше над турками?

– …Адмирал Чичагин – владыка дегтя… – записал в блокнот Хазин.

– Вычеркни, – посоветовал я. – Повелитель дегтя – это смешно, Хазин.

– Какая разница? Эти книги все равно никто не читает. Главное, чтоб под обложкой была фотография Механошина. А адмирал Чичагин, деготь, ерши… Всем на это плевать.

Хазин прав, плевать. И добровольно никто не читает. Дарят библиотекам и почетным гостям вместе с магнитиком, ежедневником и кружкой. А почетные гости забывают в автобусах, в аэропортах и на вокзалах. Такова незавидная участь локфика.

– Витя, в прошлый раз ты написал, что основателем Княж-Погоста был внебрачный сын Андрея Боголюбского, – сказал Хазин. – Никто и не заметил.

– Ну, теоретически…

Я попытался вспомнить историю, но вспомнил только то, что у Андрея Боголюбского имелись проблемы с позвоночником, что он отличался неукротимостью в мечевом бою, что, судя по его архитектурам, тяготел к прекрасному. Росту же был ниже среднего.

– Все-таки лишнего лучше не городить, – заметил я. – Здесь не тот случай.

Незавидная, но великая участь.

Хазин отмахнулся.

– Случай всегда тот, – сказал он. – Всегда. Вить, чего ты дергаешься-то? Материал кое-какой есть, городок вроде симпатичный – считай, полдела сделано.

Полдела да. Текст, правда, не идет, но это в локфике случается.

– Или это… – Хазин ухмыльнулся. – Старые раны болять? Дым отечества?

– Не болять, – ответил я. – И не дым. Поехали лучше.

Хазин повесил камеру на бок, завел двигатель, «шестерка», скрипя, двинулась по Типографской.

– Надо работать по обычной схеме, – рассуждал Хазин. – От славного прошлого к славному будущему. От дегтя к предприятию «Музлесдревк», от старой водокачки к новой водокачке. И не забываем ершей!

Хазин указал на плакат с гербом, украшающий стену типографии. Ерш на плакате выглядел весьма себе рококо. А Хазин пребывал в хорошем настроении.

– Мне кажется, что роль ерша у нас недооценена, – рассуждал он. – Собственно, вспоминается «Сказ о Ерше Ершовиче», ну и еще что-то там… А зря. С ершом можно в принципе работать. Хотя наш народ, конечно, больше любит мышь.

– Наш народ любит мышь? – удивился я.

– В широком смысле да. – Хазин притормозил, сделал несколько снимков холодным фильтром: гостиница, сбербанк, «Хозтовары», «Парикмахерская». – В том же противостоянии мыши и кота народ отождествляет себя, безусловно, с мышью. Мышь – это маленький человек, Акакий Акакиевич. Кот же – стихия насилия, власть, империум, погром. И народ едет в тот же Мышкин и с вызовом покупает красную глиняную свистульку, потому что народ – стихийный бунтовщик. Читай Пушкина, там про заячий тулуп и мосье Швабрина.

Уолт Дисней, подумал я. Швабрин, кажется, сволочь, после обеда Хазин, случается, утомителен.

– Тогда покровитель Мышкина – Уолт Дисней? – спросил я.

Хазин задумался, проверил вспышку, двинулся дальше.

– Надо, кстати, подкинуть им идею, – рассуждал Хазин, руля. – Пусть мышкинская мэрия бьет челом в «Маус Хаус», как там… «не растекаясь мысью по древу, вычерпнет Дон своими шеломами…».

Я с сомнением хмыкнул.

– Только не говори, что по древу можно растекаться мыслью, – сказал Хазин.

– Но и мышью тоже растекаться нельзя, – возразил я.

– Мысью как раз можно. Знаешь, есть такие лесные древесные мыши, мелкие, но чрезвычайно шустрые, меня такая в детстве укусила… Мысь, короче. Слушай, я понял! В русской культуре нет сказок про мышей!

– И что?

Заныли зубы и голова. Хазин не унимался.

– И вот почему. Мышь – безусловный носитель протестантской парадигмы, – вывел Хазин. – Несколько отстраненный элемент, чуждый. Мышь крадется вдоль стен и крадет зерно, мышь распространяет инфекции, мышь грызет проводку бомбардировщика «Максим Горький», мышь – безусловное зло. Но нам почему-то многие годы внедряли ее позитивный образ…

– Хазин, – попросил я. – Ты противоречишь сам себе.

Нет, он не унимался:

– Ерш напротив – явный государственник, он выступает прямо и гордо, с открытым забралом! Я думаю, нам надо это подчеркнуть!

– Не надо, Хазин, – попросил я. – Не надо.

– Почему?!

– Ты же не знаешь, кто на самом деле книгу заказывал, да? А может, ее протестанты заказывали?

– Это Механошин-то протестант?! Ты его рожу видел?

Хазин наблюдателен.

– Механошин, может, и не протестант. Но вряд ли книгу заказывал именно он.

– Думаешь, Светлов? – тут же зацепился Хазин.

Я промолчал. Теоретически мог и Светлов.

– Ладно, – согласился Хазин. – Но я бы на твоем месте об этом подумал…

– А как быть с чагой? – спросил я.

– Чага – второй камень, на котором зиждется здание чагинской истории. Здешняя чага – самая лучшая. Чага от чего, кстати?

– От всего, – сказал я.

– Я так и знал.

Хазин попилил ногтем зуб и добавил:

– Тут у них День города скоро.

– И что?

– Может, я свалю, а? Домой смотаюсь на денек. Сам знаешь, я эти карнавалы не очень…

– Надо будет поснимать, – возразил я. – Для книги может пригодиться.

– Поснимай сам, Вить, это не сложно, знай дави на кнопку!

– Не, я один отдуваться не собираюсь.

Хазин принял к обочине и затормозил, скептически сфотографировал нарисованную женщину в окне «Парикмахерской».

– Твой дед вырезал «Калевалу» на рисовом зерне, а ты соскочить хочешь?

– Буквально на три дня! Витя! Устал, честно! Носимся как бобики же…

Я с Хазиным был отчасти согласен, проект разворачивался сумбурно и бестолково, но с Крыковым всегда так. Много пафоса, беготни, нелепых скачек и диких идей, но результат, как правило, вполне.

– Мне несколько непонятно, куда качать? Куда мессир Крыков ведет нашу плоскодонку?

– Хазин, не мельтеши, – посоветовал я. – Собирай материал. За тобой фото, за мной текст, все просто.

Мы сидели в машине на углу Типографской и Любимова под шелудивой акацией, в пестрой тени, в масляном запахе желтых цветов. В восемь лет я нарвал таких кружку с горкой и съел, зачем – не вспомнил, кажется, на спор с Федькой, потом меня тошнило рыжим.

Типографская зарастала, сирень разошлась вдоль заборов, подъела тропки и подбиралась к асфальту, хлопала проезжающие машины кистями, но не пахла – год акации. Мне нравилось это место. Раньше здесь стоял ларек, в нем принимали стеклотару и продавали лимонад, сейчас пустырь. То есть плешак, засыпанный кочегарным шлаком. Удобно сидеть и смотреть: по Центральной едут в мэрию, по Любимова за РИКовский мост.

– Думаю, надо качать от обороны, – предложил я. – Наш сабж – один из символов обороны страны, а здесь, в Чагинске, работал снарядный завод. Здесь реально ковалось оружие победы. Без сомнения, это неслучайно. Можно сказать…

Я потер виски: с ходу не придумывалось, чертов Хазин инфицировал голову «Калевалой» на рисовом зерне, я пытался отогнать этот образ и мысль: на каком именно – длиннозерном или кубанском?

– Можно… Здесь, кстати, до сих пор военные склады расположены, там, на другой стороне.

– База?

– Да какая база, старье всякое догнивает. Если…

– А если им новый герб предложить?! – вдохновился вдруг Хазин. – Вот так, примерно…

Хазин быстренько набросал в блокноте макет.

Озорная рыбка, похожая на ерша. Над рыбкой выпуклый холм и город на нем. Над холмом боевая перчатка.

– Как?

– Надо еще поработать, – посоветовал я. – С одной стороны перчатка словно пытается сграбастать город, а с другой – будто показывает зрителю дулю.

– С перчатками вообще сложно, – заметил Хазин.

– Работать надо. И почему именно рыба в центре? Где чага, где шестеренка?

– Чагинск – столица русского ерша, – сказал Хазин. – Так говорил… Аксаков?

– Сабанеев, скорее. «Столица ерша», кстати, двусмысленно. А нам надо, чтобы без возможных толкований. И зачем нам ерш, мы ведь договорились – столица чаги. Это исторически верно.

– И про ерша верно, – возразил Хазин. – Здесь водились самые крупные и жирные ерши.

– Но город-то Чагинск?!

– Что-то я запутался, – поморщился Хазин. – Предлагаю на сегодня закругляться.

– Согласен. Надо зайти… Бросить взгляд. Не побоюсь этого слова, простереть.

Я, в принципе, был весьма не против простереть – на утренней летучке Крыков сдержал слово и выплатил аванс.

Мы поехали в десятый, остаток дня сильно сократился.

Через четыре часа я сидел в номере безымянной гостиницы на втором этаже и швырялся в окно закисшей черешней, целясь в машину Крыкова. Хазин пытался делать вид, что работает – фотографирует сумерки над Ингирем, мультяшные силуэты железнодорожных кранов над грузовым двором, редких прохожих и собак. Крыков на крыльце первого этажа бренчал на гитаре и рассказывал барышням анекдоты. Я старался не думать.

Когда черешня кончилась, я вернулся в номер и попробовал спать. Я почти справился, но за полшага до рэм-фазы дернул ногой, уперся лбом в стену номера, зашпатлеванную рыхлой известкой, чихнул, втянул пыльный воздух и дальше чихал долго, растирая нос и глаза; остановился, задержав дыхание. Начал отсчет. На семидесятом в дверь начали стучать, я открыл. Явился сам Крыков.

– Не плачь, малыш, грозы не будет, – сказал он.

Крыков вошел в номер, уселся на пустую койку.

– Получается дерьмо, тебе не кажется? – спросил Крыков.

Я уклончиво не ответил.

Крыкова сегодня не полюбили смешливые барышни, и он пребывал в некоторой тоске, жаловался на местную дичь и на урода, закидавшего его машину тухлым компотом, и на то, что жадность, безусловно, порок; если бы не жадность, он сейчас отдыхал бы себе в Тунисе, а не блуждал в этих пустынях как пес и лошара, а тут, между прочим, странная атмосфера, на первом этаже магазин «Мотоблок и дрель», косметический салон, зубной кабинет «Пульпитто» и похоронный центр «Николай», у Крыкова скверные предчувствия.

– Да нет, не чувствую, – возразил я.

– Нашим проектом заинтересовались, – сказал Крыков, скрипя пружинами.

– В области?

Крыков помотал головой.

– Это плохо, – он закурил. – Я не люблю так работать, не люблю… Возможно, подготовку стоит форсировать.

– А кто именно заинтересовался? – осторожно спросил я.

– Вы были в музее? – не ответил Крыков.

– Нет пока. Полагаю, не стоит форсировать…

– Завтра посетите, – перебил Крыков. – Там много интересного… Форсировать… может, и форсировать. Да, праздник – это главное, но и книга нужна… Ах, Витя, в местной администрации одни неразбавленные идиоты…

Крыков жаловался полчаса, выпил всю воду из графина, надымил и удалился, напомнив, что завтра совещание у мэра и мы должны предъявить хоть какой-то результат.

Из-за Крыкова и известки я не смог успокоиться, пришлось запустить ноутбук и править первую главу «Чагинск в VIII–X вв.», стоянка «Ингирь-2», шнуровая керамика, твердый домонгол; смотреть клипы, ожидая, пока не закиснут глаза. Это помогло, около двенадцати удалось уснуть.

Проснулся я поздно и в неожиданно хорошем настроении, что мне понравилось не очень, в сумерках известка и Крыков, а утро вдруг вечера мудренее и в холодильнике бутылка минералки.

Я открыл минералку. Хорошее настроение с утра – дурной знак. Настроение, утро и солнце, желание поработать – определенно стоило быть осторожным, основательно призадуматься. Опыт утверждал, что просыпаться стоит с отвращением, заканчивать день безнадегой, а жизнь от утра до обеда совершать кое-как. Особенно работать. Спустя рукава, из-под палки, в лес не убежит, дураков любит, я давно заметил – если работа начинала приносить хоть некоторое, пусть самое небольшое удовольствие, она тут же заканчивалась. Так что к хорошему настроению я отнесся без энтузиазма.

Ситуацию несколько скрашивал хозяин магазина «Мотоблок и дрель», с утра у него были покупатели и на первое и на второе, и он демонстрировал достоинства своих приборов во дворе. Мотоблок стрекотал, дрель визжала, я чистил зубы. За две недели, что мы прожили в гостинице, ни утра без дрели, бензопилы, мотоблока и триммера не обходилось. Дела в магазине явно шли хорошо, народ запасался инструментом, я сам стал раздумывать, не купить ли какой-нибудь инструмент или прибор? Мне нравились сварочные аппараты, они походили на декорации фантастических фильмов из детства; кроме того, сварочный аппарат мог пригодиться в хозяйстве.

Я закончил туалет, налил воду в литровую банку, запустил в нее кипятильник и стал стучать о край стола слежавшимся кофейным брикетом. Заметил записку под дверью.

Хазин сообщал, что он проснулся рано и отправился в библиотеку, и там будет ждать, надо же и поработать немного. С последним я согласился, поработать пора; я размягчил кофе, набрал полгорсти, засыпал в банку.

Сам кофе дрянной, а вода, напротив, хорошая: бурда на выходе получалась не безнадежной, по утрам мне с обреченностью казалось, что я начал к ней привыкать.

Я дождался, пока кофе заварится, добавил сухих сливок, размешал.

– Работа и труд рядом идут, – сказал я. – Труд кормит, лень портит.

Я устроился на подоконнике, стал пить кофе, перехватывая горячую банку то левой, то правой.

Улица Центральная. Через дорогу сутулый дядька прилаживал к стене Дома быта новую вывеску – «Чагинск-Ренессанс».

«Чагинск-Ренессанс» принимает от населения клюкву, грибы сушеные и свежие, живицу сосновую, волосы, ногти майора, кожу майора, уши пробойные, печень маркшейдера, сейчас проедет синий «Иж-4», за рулем мужик в шлеме мехвода и толстая баба с корзиной в люльке, раз, два, три…

Проехал серый «Иж-3» без бабы.

Я с сожалением отметил, что стал неплохо разбираться в маленьких городках, в клубах, Домах быта, повадках жителей, в архитектуре общественных мест.

– Утром труд – в обед унштрут, – сказал я, вышел из номера, спустился на первый этаж.

В холле гостиницы пахло бензином из магазина инструментов и мокрыми волосами из парикмахерской; парикмахерша Алена предлагала мойку головы за пять рублей, маникюр за двадцать, модельную стрижку за пятьдесят – я третье утро подумывал сделать стрижку за пятьдесят. И сварочный аппарат непременно. Алена ничего так. В будке администрации никого.

На крыльце гостиницы курил хозяин «Мотоблока и дрели», на перилах лежала аккуратная компактная бензопила, лезвие было перепачкано зеленью.

Мотоблоков, подумал я. Я встречал Батарейкина, Отверткина, Велосипедова, почему бы не быть фамилии Мотоблоков?

– Ну что, когда объект сдадите? – спросил Мотоблоков.

– В пятом году планируем, – ответил я. – Триффида разделал?

Я указал на лезвие пилы.

– Да так, слегонца… Слушай, а правда, что самолетный завод будет?

Я потрогал зеленую кашу на пиле.

– Да, – сказал я. – Самолетный. Развиваем малую авиацию.

– «Кукурузники», что ли? – усмехнулся Мотоблоков.

– «Сессна», – поправил я. – По лицензии будем строить.

– Да кому они нужны-то?

Триффид пах укропом.

– На экспорт, – ответил я. – В Америке каждый пятидесятый водитель имеет авиационные права. Это перспективно, за этим будущее.

Я спустился по ступеням и направился в сторону библиотеки.

– Я тоже в Москве работал, – посочувствовал вслед Мотоблоков.

Сварочный аппарат – неплохая идея, но в жизни есть место и болторезу.

Библиотека от гостиницы в двух кварталах, я успел допить кофе, взболтать гущу, заглянуть на дно и убедиться, что будущее по-прежнему туманно. Успел встретить пожарного, записать в блокнот идею и вырвать листок, встретить еще одного пожарного, успел подумать про отпуск; под окнами библиотеки желтела хазинская «шестерка».

Я вошел в библиотеку. Здесь было по-летнему пусто и, как в садике, пахло манной кашей.

– Здравствуйте!

Никто не ответил, я поднялся на второй этаж и толкнул дверь с табличкой «Справочная литература».

Хазин нервно раскачивался на железном стуле, читал. На соседнем стуле лежала «История Северной Руси», пожелтевшая, я помнил, третий курс, пересдача. Сел в кресло у подоконника и стал читать брошюру про местные целебные ресурсы: эндемичные травы, реликтовую кембрийскую грязь и минеральную воду – в шестидесятые здесь собирались возрождать бальнеологический курорт.

Иногда Хазин отрывался от своей брошюры и смотрел в окно, щурился, нельзя было понять, думает он или делает вид. Я прочитал про голубые глины и сказал:

– Крыков вчера скользил.

– Крыков и мне не нравится, – ответил Хазин. – Он явный стукач и сука.

– Да… А кто не стукач?

Хазин промолчал.

– В библиотеке, кажется, никого нет, – заметил я.

Хазин сорвался:

– В некоторых библиотеках посетителей много, в других их нет вовсе. В некоторых библиотеках есть отдел «Справочной литературы», в других он совмещен с отделом прессы. В одних имеется «Библиотечка агронома», в других она отсутствует. Бывает, библиотеки выкрашены в зеленый цвет, бывает, обшиты сайдингом. Отдельными библиотеками заведуют грузные тетки, другими целеустремленные девушки. Бывает, библиотеки расположены в клубах, бывает, в пятиэтажках…

Склонность Хазина к логорее есть крайне полезное качество в создании локфиков про славное прошлое и кипучее настоящее малых городов Нечерноземья. Если со мной приключался жесткий райтер-блок, я спускал с поводка Хазина, и тот на шоколаде и энергетиках легко вытягивал две-три главы. Впрочем, случалось, что Хазин болтал интересно: как каждый хороший фотограф, Хазин умел замечать. Например, он сразу сказал, что железный стул аптечного происхождения – инвентарный номер и загадочный штамп ГЗО, и если принюхаться к спинке, слышен спирт и аспирин, а кресло, видимо, почтовое.

– …Есть библиотеки, которые посещал Гайдар, но больше тех, где он не бывал ни разу. Есть библиотеки с печным отоплением, есть с кочегарками во дворе. Библиотеки с большим подвалом и библиотеки с винтовыми лестницами. Случается, что в них сохранились фонотеки, старые пластинки, кассеты и даже бобины…

Но сегодня хазинский треп раздражал, я старался не думать о библиотеках, у меня «Калевала» еще не вытряслась.

– …И во всех библиотеках есть некая общая составляющая, нечто архетипическое, восходящее, пожалуй, к Античности, возможно, к позднему Средневековью…

Не думать не получалось – на втором этаже городской библиотеки Чагинска было слишком много библиотеки: стеллажи с пожелтевшими словарями и кособокими энциклопедиями, журналы «Наука и жизнь», сваленные вдоль стен и проросшие плесенью весенней капели, столы, отполированные локтями читателей, запах прелой бумаги… я прежде не предполагал, что бумага имеет столько оттенков. Наверное, старые библиотекари легко отличают по запаху Достоевского от Марка Твена, «Технику молодежи» от «Здоровья», «Труд» от «Сельской жизни».

– Эй!

Я очнулся, посмотрел на Хазина.

– Меня, если честно, настораживает участившаяся повторяемость, – сказал Хазин. – Это не есть хорошо.

Два пожарных.

– Пожалуй…

– Все дело в том, что с утра я думал о клещах и библиотеках. Знаешь, я проснулся в своем номере, и вдруг такое солнце…

Хазин замолчал и вернулся к брошюре.

– Вопли местных краеведов нередко забавны, – сказал он через минуту. – Вопли-с, вопли-с, та-та-та, жизни нету ни черта…

Снова захотелось кофе. В библиотеке имелся кофейный набор, однако кофе здесь был растворимый, цвета торфа, один раз я рискнул.

– Жизни нет, – повторил Хазин. – И денег нет. Как думаешь, станцию «Мир» действительно затопили?

– Искал бы по делу, – посоветовал я. – Краеведение на третьей полке.

– При чем здесь краеведение? Я же говорю – вопли-с. Исключительно местные кудеяры, Витя. Мы же оба отлично понимаем, что…

Хазин замолчал, начал прислушиваться.

Печатная машинка.

Я представил почему-то Скотта Фицджеральда. Одинокого, позабытого, больного. Сочиняющего в Пасадене книгу про историю Пасадены.

Хазин вздохнул, стал похлопывать брошюрой по колену.

– Когда я учился по глупости в «кульке», у нас этнографию преподавал профессор Пименов, мерзкий такой вурдалачек. Так вот, он рассказывал…

Хазин опять замолчал и прислушался.

– Этнография – продажная девка империализма, – сказал я на всякий случай.

– Подержи-ка, – Хазин сунул мне брошюру. – Я сейчас…

Хазин несколько секунд страстно пинал батарею.

Пишущая машинка стихла.

– Это Глашка стучит, – Хазин удовлетворенно кивнул. – Сочиняет роман. Я ей сказал, что современной прозе нужна молодая кровь.

Повторение.

Возможно, Хазин прав.

Из брошюры выпал трогательный кленовый лист, я не удержался и поднял его с пола. Гербарий.

– Так вот, профессор Пименов рассказывал иную историю, несколько отличную от нашей. – Хазин отобрал брошюру, свернул в подзорную трубу и посмотрел в окно. – Как-то раз адмирал Чичагин, значит, шагал по улице…

Хазин навел на меня трубу.

– Это в Гатчине было… или… в Ораниенбауме…

Он дотянулся до энциклопедии, до буквы «И», снял том и определился, что Изборск.

– Так вот, – продолжил Хазин. – Шагал он по улице Изборска, а навстречу ему некий бык. Крупный такой бычара, пегой масти, раз – и встал поперек дороги. Тогда адмирал схватил быка за… За повсеместную нашесть, одним словом. И…

Хазин с выразительным чавканьем сжал кулак.

– И вырвал с корнем.

– Бродячий сюжет, – заметил я. – Про тавромахию слышал? Там тоже с быками баловались. Кто рог вырвет, кто… струю. Такое бывывало.

– Опять все украдено до нас? – покривился Хазин.

– Еще древними греками.

– Жаль.

Хазин не удержался, бросил брошюру, поднял камеру, сделал несколько снимков из окна. Автомобильный мост, «Культтовары», велосипедист.

– Клещи наступают, – сказал Хазин. – Ареал распространения неуклонно сдвигается к западу. Выхода нет.

Первое после знакомства время я сильно подозревал понты – камера у Хазина была наглядно недешевая: тяжелая зеркалка, круглый горб пентапризмы, дополнительный блок питания, толстый объектив с красным ободком, бленда; все уважали сначала камеру и только после замечали за ней самого Хазина. Камера стрекотала с пулеметной скоростью, и окружающие немедленно смотрели на нее, ну и на Хазина немного. Пользовался аппаратом Хазин слишком часто, фиксировал улицы, пейзажи, лица и некоторые непонятные для посторонних предметы, пространства и сцены: ржавую монетницу, выгоревший на солнце дорожный знак, свадьбу жуков-пожарников, улицу, вывески, стенд «ГИБДД предупреждает», «Мотоблок и дрель». Каждую вторую паузу в жизни Хазин заполнял фотодеятельностью. В книги эти фотографии не попадали, но Хазин твердо намеревался составить из них летопись собственной жизни.

– Нужна зима, – сказал Хазин. – Три зимы хорошего мороза – и клещи вымерзнут от голода в своих берлогах.

Он забросил брошюру на стеллаж и достал следующую из толстой стопки под подоконником.

– «Миф и народная культура Северо-Запада: опыты анализа», – прочитал Хазин. – Опыты, то, что надо… Да брось ты эту энциклопедию, ничего там нет, кури лучше подшивки, там смешнее.

Я отложил энциклопедию и взял подшивки. «Чагинский вестник» с девяноста пятого, «Советский путь» с пятьдесят девятого, до этого «Сталинский сплав» с тридцать четвертого, до этого газеты в Чагинске не издавались.

До тридцать четвертого был железнодорожный разъезд, станция, водокачка и грузовой двор с пакгаузом, производство льна, лесоматериалов, дегтя, смолы. Поселок, около трех тысяч человек. В тридцать четвертом поставили военные склады и снарядный завод, открыли газету, рынок, клуб и кинотеатр, завели механические мастерские. Под железнодорожным мостом поймали трехпудового сома, в клубе основали народную самодеятельность. Которая, если верить районке, впоследствии неоднократно побеждала на областных смотрах.

– Почему, кстати, «сплав»? Литейное производство? Шкворень-муфта-колосник…

Хазин сбился, вспоминая литейный ассортимент. Я предполагал, что Хазин скажет «заслонка», но Хазин не признавал банальностей.

– Цапфы, – сказал Хазин.

– Возможно, – согласился я. – Но тут не было литейки, здесь была сплавная. Организовал некий…

Я дотянулся до стеллажа, снял книжечку «История земли Галичской», страница семнадцать.

– Некий Стефенс, – закончил я. – Шведский бизнесмен, в девятьсот третьем году завел здесь пилораму с паровой машиной, поставлял тес и брус…

– Сто лет прошло, а брус и ныне там.

– В Чагинске сходятся три реки, а вокруг сосновые леса, с точки зрения логистики даже сто лет назад здесь было легко устроить… хаб.

– Шкворень и хаб, – сказал Хазин. – Я в школе учился с мальчиком, он панк-группу сколотил, по поминкам бомбили. Так ее и назвал: «Шкворень и Хаб». Или «Хаббл»… Не помню…

– Пусть с ним, ты по теме что нашел?

– Немного. Вот, посмотри.

Хазин протянул книгу:

– Там закладка.

Закладка из стержня шариковой ручки, на странице очеркнут абзац. Я прочитал.

Засечная черта. После первого удара тридцать седьмого года некоторая часть отряда… разошлась по рекам бассейна Унжи, грабя городки и поселения и проясняя путь на север, в новгородские земли. Когда волна схлынула, уцелевшее местное население во главе с Галичским князем решило сделать будущие набеги затруднительными.

– …В дремучих мерьских лесах между высокими каменистыми гривами и полноводными озерами протянулась засечная черта. Мастера-засечники создавали надежный заслон продвижению орды, и это приблизило окончательное падение ига и позволило сохранить русскую государственность. Примерно так.

Хазин закончил читать. На первом этаже снова защелкала пишущая машинка.

– Ну? – спросил Хазин. – Засечная черта, мастера-засечники, державное единение народа с исполнительной властью?

– Пожалуй, – согласился я. – Засечники – это хорошо… Ах ты!

Хазин подскочил со стула – из-за косяка двери на уровне человеческого роста выставилась широкая и желтоглазая кошачья морда. Хазин быстро схватил камеру и сфотографировал. Потом сказал:

– Аглая, не прячься, я тебя вижу.

Возникла мрачная девочка Аглая с котом на плече. Машинка на первом этаже щелкала.

– А я думал, что ты роман сочиняешь, – сказал Хазин. – А ты, мейн-кун, оказывается, рыщешь.

– Вас бабушка зовет, вам там звонят, – ответила Аглая.

Хазин достал телефон, я полез за своим.

– Вам на зеленый звонят, – презрительно хикнула Аглая. – Внизу, идите.

Я бухнул энциклопедию на подоконник и пошагал за Аглаей.

Кот лежал у Аглаи на плече и смотрел на меня тоже с презрением, я показал ему язык.

– Аглая, когда к вам в город мобильную связь проведут? – спросил я.

– Никогда, – ответила Аглая.

Глаза у Аглаи красные – читает много, в левом глазу сосуды полопались и слились в яркое красное пятно.

– Почему же не проведут?

– Батюшка не велит, грешно это.

Аглая поставила кота на перила и быстро сбежала по ступеням.

Я вниз лестницу не любил, она была необычайно крута, а ступеньки узки, так что вверх еще кое-как, а вниз приходилось идти, держась за перила. Но теперь на перилах стоял кот, так что мне пришлось опираться на стену, кот сопровождал. Интересно, как в засечные времена обходились с котами?

Кабинет заведующей располагался от лестницы направо, кот замешкался на перилах, а я нет: быстро шагнул к двери, толкнул плечом.

Аглая уже сидела на коробках с надписью «В отдел комплектации» и изучала свежий музыкальный журнал, я посмотрел на нее выразительно и указал пальцем на дверь, Аглая косо ухмыльнулась и осталась на коробках.

Ладно.

Я взял зеленую телефонную трубку, она была сальной, пахла дымом, и на другом конце оказался, разумеется, Крыков.

– Это ты, Витенька? – догадался он.

Я сосчитал до пяти. Еще неделю назад обходился счетом до трех, но Крыков прогрессировал. Мерзкая привычка – угадывать собеседника скорее, чем он произнесет первое слово.

– Как дела? – поинтересовался Крыков. – Хазин там? Отлично. Работаете?

Карл Густав Юнг. Проходил на счастье мимо.

– Работаем, – сказал я.

Крыков хихикнул.

– Значит, так, к двенадцати подъезжайте к мэрии.

– Вроде бы мы собирались в музей…

– К мэрии! – оборвал Крыков. – Быть обязательно! Надо… уточнить детали. Короче, не опаздывайте, Механошин не в духе.

Крыков отключился. Я положил трубку на аппарат.

Дверь отворилась, в щель протиснулся кот, быстро пробежал через кабинет, запрыгнул в кресло. Аглая принялась чесать кота за ушами и теребить мохнатую шею, приговаривая:

– У, какую холку наел, бестолочь. Папка из тебя валенок-то понаделает, будет в чем пролетариям зимой пройтиться…

Я собирался выйти, но остановился на «пролетариях» и «пройтиться». Впрочем, Аглая была безжалостна.

– Суффикс «еньк» в обращении свидетельствует о крайне низком социальном статусе своего носителя, – сказала Аглая, я оценил, но оставлять удар без ответа не собирался.

– Аглая, а ты тоже всю жизнь будешь работать в библиотеке? – сочувственно спросил я.

– Да не, буду дерьмовые книги сочинять.

– Понимаешь ли, Аглая, литература – это серьезное занятие, требует большого самоотречения. Прежде всего надо избавиться от глистов.

И вышел.

Хазин уже спустился со второго этажа и беседовал в коридоре с заведующей библиотекой. Нина Сергеевна внимательно слушала и опасливо косилась на камеру на груди Хазина.

Хазин не стеснялся.

– Понимаете, скоро год как миллениум на дворе, но мы катастрофически отстаем. Я был в Мюнхене, в Баварской государственной библиотеке, там все устроено не так. Там библиотека не книжный склад, а место встречи, городское пространство общения и содружества, клуб, если хотите! Там книги не выдают, а берут с полок, там можно съесть пирожное, выпить кофе…

– Да, – согласилась Нина Сергеевна. – И нас через два года обещали подключить… но пока еще не подключили. Но два компьютера есть, принтер и ксерокс, вы можете пользоваться в любое время. Здравствуйте, Виктор!

– Здравствуйте.

Из кабинета заведующей показалась Аглая с новенькой книгой и направилась потихонечку в сторону читального зала. Мне подумалось, что книга похожа на кота, такая же толстая и с вредным характером.

– Глаша, ты бы погуляла лучше, – сказала Нина Сергеевна. – У тебя и так глаза все полопались, операцию делать придется…

Аглая замерла, съежилась, точно в спину ей угодил дротик, затем медленно отправилась по коридору дальше, держа книгу перед собой.

– Никого не слушает, – покачала головой Нина Сергеевна. – Ни меня, ни мать, ни отца. Читает как ненормальная…

– У самого четверо, – посочувствовал Хазин. – Что за поколение, оторви да брось, акселераты…

Нина Сергеевна поглядела на Хазина с оторопью.

– Крыков звонил, – сказал я. – В двенадцать совещание.

Хазин кивнул, забрал объектив крышкой и направился к выходу. Хазину тридцать; кажется, он жил с мамой в пятиэтажке, в наличии детей я сильно сомневался, жены не было точно.

– Нам пора, – объяснил я. – Важное совещание в мэрии.

– Понимаю. Вполне понимаю. У нас ведь тут суматоха, готовимся к Дню города. Летом по отпускам все, а праздник скоро…

– Праздник – это хорошо.

Я пожал заведующей руку и поспешил за Хазиным, но Нина Сергеевна успела поймать меня за локоть.

– Виктор, минуту не уделите? – попросила Нина Сергеевна.

– Попробую…

– Я слышала, что вы интересовались жильем? – негромко спросила она.

Я жильем не интересовался, но возражать не стал.

– Недвижимость, безусловно, подорожает, – утвердительно сказала Нина Сергеевна. – Она уже сейчас дорожает.

– Везде дорожает, – согласился я. – Экономический подъем.

– Да-да, конечно, подъем… Я слышала, на предприятии будет работать больше тысячи человек?

Я многозначительно промолчал.

– А поселок для рабочих, он… за РИКовским будет?

– Планируется два поселка, – сказал я. – Один для рабочих, другой для руководящего состава.

– Да? А если предположить…

– Извините, нам еще в керосинку сегодня, – перебил я.

Нина Сергеевна растерялась, а я вырвался.

Хазин успел забраться в машину и гонял тюнер, ловил скрипы и шорохи, короткие волны до Чагинска не долетали.

– Засечная черта – это хорошая идея, – сказал я.

И сел рядом с Хазиным.

– Надо, пожалуй, начинать по-нормальному работать, – продолжил я. – Время идет, мы стоим.

– Спорный вопрос и методологическое заблуждение. Человечество упорно воспринимает время дискретно, однако это ошибка. Время никуда не идет, его вообще нет…

– Вот об этом расскажешь мэру, – перебил я.

Хазин не стал спорить, повернул зажигание, сразу воткнул заднюю, передача недовключилась, но Хазину было плевать, он с визгом выставился поперек улицы, затормозил и стал нащупывать первую. С первой, как и с задней, у Хазина всегда проблемы. Это от того, что пальцы Хазина привыкли к кнопкам на камере, мелкая моторика одержала сокрушительную победу над крупной.

В салоне запахло паленым сцеплением, Хазин дергал ручку и в итоге попал на третью, после чего решил не мучиться и тронулся с нее. Чтобы меньше воняло, Хазин потер елочку.

Чагинск тянулся вдоль железной дороги с обеих сторон: с северной поднимаясь на холм и спускаясь к Ингирю, с южной упираясь в болота между Нельшей и Номжей.

Мэрия располагалась в конце Любимова, недалеко от библиотеки, но Хазин не любил ездить по прямой. Он сворачивал на первом перекрестке, по четным направо, по нечетным налево, и мы начинали пробираться к мэрии, складывая из городских кварталов замысловатый тетрис, каждый раз желательно новый. Хазин объяснял эту геометрию желанием увидеть город в максимальном объеме, мне было все равно, я и так знал эти улицы. Они мало поменялись за десять лет, деревья подросли, на некоторых домах появились тарелки, другие дома опустели. Опустевшие вызывали в Хазине интерес, он притормаживал и фотографировал. Холостые в «шестерке» заметно плавали, поэтому ногу с педали Хазин не снимал, фотографировал и добавлял газу, отчего мне казалось, что между камерой и двигателем есть связь: обороты вверх – длинный фокус, обороты вниз – короткий.

– Опоздаем, – сказал я. – Двадцать минут осталось.

Хазин не ответил, наличники на углу дома Рабочей и Сиреневой, видимо, стоили длинного. «Шестерка» заглохла.

– Однажды я был в библиотеке, в которой располагался штаб Колчака, – сообщил Хазин.

– И что?

– Колчак коллекционировал наличники. Когда он стоял в Омске, то велел со всех окрестных сел свезти резные наличники…

Завелись, поехали дальше. Хазин рулил и болтал про Колчака, который коллекционировал еще прялки, и колесики от керосиновых ламп, и челноки от ножных машинок «Зингер». Я не слушал, смотрел по сторонам.

Все же Чагинск изменился. Вывесками, я не мог отделаться от привычки цеплять и оценивать вывески. Пятый магазин был теперь «Криолитом», Восьмой – «Лидией», Железнодорожный стал «Эдельвейсом», в старом общежитии профтехучилища обосновалась «Экстра», в гараже пожарной части осваивался «Мотоблок и дрель 2», в бывшем обувном играла «Мормышка».

– …хобби у него такое было – немного прясть. Это после Самарканда…

Зарослями. Акация, сирень, вишня и терн, ирга и черемуха разрослись и смяли улицы и тропки, тянувшиеся вдоль заборов, и кое-где завалили сами заборы; центральные улицы еще сопротивлялись флоре, окраинные и поперечные сдали и стали похожи на зеленые туннели и тупики.

– Так вот, там кабинет директора абсолютно не изменился со времен Колчака, а на косяке сохранился отпечаток его ладони – властитель Омский вляпался в свежую краску…

Пылью. Ее стало больше, и значительно. Раньше она держалась в нижней части города, вдоль железной дороги и старых карьеров, сейчас поднялась заметно выше, до Школьной, а по утрам протягивалась поперек Советской. За время, проведенное в Чагинске, «шестерка» нахлебалась пыли, которая теперь скрипела под резиновыми ковриками и хрустела под стеклами. Хазин, чей дед выцарапал «Калевалу» на рисовом зерне, утверждал, что это от эрозии. Вода и ветер постепенно вымывают почву из-под холма, перемалывают песок, и пыль захватывает мир.

– Приехали, – сообщил Хазин. – Витя, очнись, мы дома! Приучаемся к горшку.

Мэрия находилась в процессе активной реконструкции. Правая часть здания белела свежей штукатуркой, вокруг левой рабочие ставили леса, вдоль улицы пирамидой лежали толстые черные трубы. Мордой к трубам машины. Хазин припарковался с краю, не удержался и сфотографировал мэрию сквозь трубу. Я отметил, что сделал он это в четвертый раз за неделю.

– Кто-то новенький, – Хазин указал на веселенький синий пикап. – Номера Мособласти, столичный хмырь пожаловал, будет жизни учить, такие всегда учат…

Хазин сфотографировал машину.

– …Крыков юлит… – нервничал Хазин. – Слепому ясно, что делать надо, а он марш физкультурников затевает…

– Крыков отдельно, мы отдельно. Крыков окучивает тутошних команчей, мы за мелкий прайс пишем книгу с картинками. Мы субподрядчики, с нас спроси седьмой.

– Да я…

– Все в порядке, Хазин, не дергайся. Держись справа.

Мы направились к мэрии, я вступил в здание первым.

В вестибюле было прохладно от гладкого мраморного пола, в открытые окна задувало с реки, под потолком горел свет, хрустальные люстры, хотя света и так хватало. В дальнем углу ржавел громоздкий льнопрядильный станок, возле стены с фотографиями лучших людей района дожидался Крыков, ходил вдоль, под мышкой красная папка. Увидев меня и Хазина, Крыков сделал брезгливое лицо.

– Привет, Крыков! – громко сказал Хазин.

Крыков вздохнул и подошел к нам.

– Привет, – сказал Крыков. – Ну и как оно?

– Работаем, – ответил я.

– Молодцы, – зевнул Крыков. – Я тоже немного работаю, но… Дремучее местечко, дремучее…

– Крыков, ты нам на редкость тухлую халтуру подсунул, – сказал Хазин. – Тут не о чем писать.

– Писать всегда не о чем, но вы же пишете, – огрызнулся Крыков. – Найдите, что до вас писали…

– Про Чагинск мало писали, – перебил Хазин.

– Будешь первым, – ухмыльнулся Крыков. – Тебя повесят на Доску почета!

Крыков указал на фотопортреты достойных. Хазин вздохнул.

– А сам как? – спросил я. – Сдвинулся? Что двигаешь? Деготь? Лен? Праздник выдры в Выдропужске?

– Да так, помаленьку. Говорю же, места непуганые. Да и местные… эти обыватели любят кислый хлеб, ну вот как Хазин примерно…

Крыков разговаривал в мою сторону, глядел же через окно на автостоянку.

– Шарахаются от всего, как дикие, – рассказывал Крыков. – Как в семьдесят восьмом прибили, так реально держится, прыжок на месте – провокация. Я им предлагал железный сценарий – пригласить музыкантов и устроить пивной фестиваль по типу Октоберфеста. Чичагин-фест! Рейв, пиво, шашлыки! В здании брошенного льнозавода его провести – так начальница культурного отдела бруствером встала!

– Чичагин-фест – фигня, – возразил Хазин. – Вот Чехов-фест нормально…

– Газик, ты молчи, а? – рассердился Крыков. – Не тебе меня учить…

– Хазин прав, – перебил я. – Ты мимо немного работаешь, «Чичагин-фест» – это название для областного масштаба, а не для районного. Придумай попроще.

– Да что тут придумаешь…

– «День Чаги», – предложил я.

– «День Чаги», – скептически усмехнулся Крыков. – Витенька, ты лучше книгу свою говняй, ладно? Это у тебя хорошо получается. И кстати, нам пора, Механошин уже икру два раза мечет.

Крыков сморщился, словно собираясь плюнуть, но передумал, направился к лестнице на второй этаж.

– Урод. И точно стукач, у него на роже написано, – сказал Хазин и двинулся за Крыковым.

И я.

Кабинет мэра Механошина увяз в ремонте: здесь пахло известкой и краской, дорогая офисная мебель пряталась под мутной пленкой, прижатой к полу кирпичами, роль мебели выполняли разночинные столы и стулья, явно принесенные из ближайшей школы и соседней поликлиники. Сам мэр Александр Федорович Механошин стоял в углу и через дырку в пленке заводил напольные часы.

Кроме мэра в кабинете присутствовал человек в заметно дорогом сером костюме, человек сидел на школьном стуле и с удовольствием ел лапшу из пластикового стаканчика. Я его, разумеется, узнал. Светлов Алексей Степанович. Прибыл оценить масштабы.

Крыков покашлял, мэр обернулся. Часы неожиданно стали бить, мэр неловко отскочил в сторону, опрокинул стул. Светлов улыбнулся. Мэр завороженно смотрел на стул, часы били, Крыков нервничал сильнее, хрустел пальцами. А мы стояли.

После двенадцатого удара Механошин очнулся, к лицу его вернулось частично осмысленное выражение, и он увидел нас.

– Проходите, проходите! – указал рукой мэр. – Садитесь, времени мало, мне еще в Коммунар сегодня, устраивайтесь…

Я, Хазин и Крыков устроились: Крыков за медицинской конторкой, я и Хазин за школьным столом, напротив меня на столе было написано «ЖАБА БЫЧЬЯ», а над надписью пририсована корона. Светлов облизывал пластиковую вилку. Часы громко и неравномерно, будто прихрамывая, тикали.

– Должен вас, товарищи, обрадовать, – объявил мэр, прохаживаясь по кабинету. – Сегодня утром временно исполняющий губернатора сообщил мне, что нашу инициативу поддержат не только на областном, но и, вполне возможно, на федеральном уровне. Не будем забегать вперед, но…

Механошин остановился у окна.

– Возможно, будет серьезно поставлен вопрос о включении территории в туристический кластер. Это меня сильно радует. Очень сильно…

Я вдруг заметил, что мэр смотрит не в окно, а в стену.

– Развитие внутреннего туризма – один из наших приоритетов, – заявил вдруг Крыков.

Давно не люблю Крыкова. Мы с ним лет пять знакомы, поэтому не люблю. ООО «Агентство коммуникативных систем». Фабрика эфемерной жизни, консалт-услуги, организация общественных мероприятий, конференций, семинаров, продвижение, директ, копирайт. И Крыков там шарфюрер и основатель. Два раза кидал меня на деньги, потом я познакомился с Хазиным, у него дядя в прокуратуре, деньги отбили. Крыков, как всякий честный утырок, не злопамятен и иногда подкидывает ненужные самому халтуры – статью, рекламу, книгу написать, ну как в этот раз.

– Развитие туризма – наша задача, – согласился Механошин. – И мы над этим работаем. А с праздником у нас проблемы, так я понимаю?

Мэр обратился к Крыкову.

– Рабочие моменты, – уточнил Крыков. – Никаких проблем, все идет по плану. Памятник адмиралу Чичагину почти готов, сценарий праздника разрабатывается. Спортсмены тренируются, хор пенсионеров расширил репертуар, выступление пожарных…

Я заметил, как ехидно ухмыльнулся Хазин.

– Кроме того, мы планируем шествие по Центральной, – сказал Крыков. – Что-то вроде карнавала. Думаем пригласить артистов федерального уровня, думаем устроить фейерверк, луна-парк привезем…

Механошин быстро поглядел на Светлова.

– Да-да, – печально перебил Механошин. – Шествие, пожарные, пенсионеры, луна-парк, народные коллективы… все как обычно. А нужно, чтобы наш праздник отличался от обычного Дня города. Чем он будет отличаться?

Светлов вздохнул.

– Я как раз…

Механошин остановил Крыкова нервным жестом.

– Я же говорю – возможно, нам одобрят рекреационный кластер, – повторил мэр. – А чем мы будем привлекать в этот кластер туристов? Фейерверком? Пенсионерами? Кого фейерверком сейчас удивишь? В Макарьеве знаете какой фейерверк?!

Механошин попытался открыть окно, но у него не получилось.

– Адмирал – это хорошо, – сказал он. – Он герой, заслуженный человек, историческая фигура… Но надо признаться, мало кто про него знает. На адмирала турист не пойдет, на фейерверки не пойдет…

Я две недели потратил на жизнь и историческую деятельность Чичагина, и мне стало немного обидно за флотоводца, хотя с Механошиным я был согласен, адмиралом народ не заманить.

– Чем мы будем привлекать туристов? – спросил мэр.

– Я предлагал Чичагин-фест, вы же сами затряслись! – возразил Крыков. – А получилось бы неплохо, между прочим. У нас есть самобытные коллективы – «Дилижанс», например, отличное кантри…

– Какое еще кантри? – нахмурился Механошин. – Кого сейчас удивишь кантри?!

– Тогда удивим ершом, – ответил Крыков.

Неожиданно.

Мэр протер платком лоб. Крыков, однако, мастер.

– Ершом? – переспросил Механошин.

– Ершом и чагой, – уточнил Крыков. – Это будет не просто День города, но и кулинарный фестиваль!

Хазин хихикнул.

– Проведем все комплексно, – рассказывал Крыков. – День рождения Чичагина и открытие памятника, уха в пяти чанах и День города в одном флаконе. Любителям истории – Чичагин, любителям кулинарии – тройная уха и конкурс на самую большую чагу.

Крыков бросил быстрый взгляд на незнакомца. Светлов внимательно изучал накрученную на вилку лапшу.

– Ершом… – мэр попробовал выжать платок. – Не знаю…

– Ерш, чага, шестеренка. Дегустация ухи, конкурс чаги, состязание на метание шестеренок. Триединство экономики, техники и культуры – все как на гербе города…

Могу поспорить, это все Крыков выдумал только что.

– Сама схема давно отработана. Малые города привлекают туристов оригинальной историей и специалитетами. В Суздале проводится день огурца и медовухи, в Лухе – день лука, в Астрахани – день арбуза и осетра, в Покрове – день пряника…

– В Мышкине – день мыши, – вставил Хазин.

Мэр поперхнулся.

– Они ее не едят, – исправился Хазин. – Просто… почитают. Кстати…

– Вот именно, – подхватил инициативу Крыков. – И в Мышкин едут тысячи туристов! Если умело поставить дело, поедут они и в Чагинск! У меня несколько предложений, вот, например…

Крыков раскрыл папку. В папке, насколько я помнил, Крыков обычно ничего не держал, предпочитая врать из головы.

– Лотерея! – провозгласил Крыков. – Лотерея – это проверенная классика городских праздников. Если назначить достойный приз, то соберется полобласти!

Крыков выскочил из-за конторки, встал возле стены:

– Фестиваль настоек из чаги! Соревнования юных рыболовов «Золотой ерш». Состязания по армрестлингу «Ершовые рукавицы». Веселая спартакиада – перетягивание каната через реку. Конкурс частушек…

Светлов рассмеялся, едва не подавившись лапшой, а Механошин отчего-то необычайно густо покраснел.

– Ну да, – Крыков сделал вид, что смутился. – Конкурс частушек «Ерш твою медь»!

Хазин подобострастно хихикнул. От него не ожидал, обычно Хазин начальство редко лобзает.

– И обязательно пивной марафон! Я узнавал на одном пивзаводе, – продолжил Крыков. – Они могут выпустить ограниченную серию… назвать, разумеется, «Чагинский ерш».

– И «Адмирал Чичагин», – добавил я. – Светлое «Ерш», темное «Адмирал», крепкое «Ерш и Адмирал».

– Отличная идея! – обрадовался Крыков. – В Бугульме есть водка «Аксаков»! Люксовая! Слушайте, а если… Сделать водку «Чичагин»?

– Почему бы и нет? – спросил Хазин. – Водка «Ноздрев» вполне себе ничего…

– При чем здесь Ноздрев?

Захотелось пить. Маразм, концентрируясь в замкнутом пространстве, вытягивает из воздуха влагу. Становится душно, одежда искрит, люди начинают вонять и нервничать. Но воды в кабинете Механошина не было.

– У нас ликеро-водочный закрыт, – пожаловался Механошин. – Не получится…

– Можно в Галиче заказать, – не сдавался Крыков. – У меня там связи, я их краны двигал…

Я осторожно посмотрел на Светлова. Он продолжал вытягивать из стаканчика лапшу, отличный безразмерный стаканчик.

– Разумеется, надо заказать сувенирку, – продолжал Крыков. – Значки, магнитики, ручки, ежедневники…

– Хорошо, – остановил его Механошин. – Это все хорошо, это правильно… Я сегодня встречусь с заведующей отделом культуры, она вам поможет… И… думаю, можно приступать.

Крыков захлопнул блокнот.

Неплохо, подумал я. Крыков молодец, умеет подхватить, за это его и ценят.

– Да, приступать, – повторил Механошин.

– Это нереально, – капризно сказал Крыков.

Мы с Хазиным переглянулись. Разумеется, нереально. Месяца два работы. А День города…

– Что? – спросил Механошин.

– До Дня города чуть больше двух недель, – сказал Крыков. – Мы физически не успеем. И бюджет…

Мэр Александр Федорович Механошин печально сел на мешок со шпатлевкой.

– Я давно предупреждал – надо определяться раньше, – сказал Крыков. – Хороший День города полгода готовят.

Механошин больной коровой смотрел на Светлова.

Прекрасный финт, безотказный. Две недели ничего не делать, а потом пред очами большого начальства свалить все на недовинченных местных. Браво, Крыков.

Механошин пересел за рабочий стол и стал проверять телефоны. Мэр слушал каждую трубку, нажимал на рычажки, снова слушал. Светлов вертел в длинных пальцах стакан и явно наслаждался происходящим.

– Мы готовы пожертвовать… – вдруг пробормотал Механошин. – Мы многим готовы пожертвовать…

Светлов рассмеялся окончательно.

Он смеялся, а мы на него смотрели. Мэр – со страхом бледнел и ломал в кармане пиджака сигареты. Крыков – с восторженной жадностью, как человек опытный. Хазин с удивлением. Впрочем, Хазин мог прикидываться, это же Хазин. А я не знаю, с интересом, пожалуй.

Светлов поставил стаканчик на стол Механошина и сказал:

– А мне нравится.

Мэр достал из кармана смятую сигаретную пачку.

– Мне нравится этот план, – повторил Светлов. – Думаю, получится весело.

– Алексей Степанович, – обратился Механошин к Светлову. – Алексей Степанович, я не сомневаюсь, что будет весело… Но… «Ерш твою медь»? Мы не успеем…

Алексей Степанович поднялся с места, достал из кармана пиджака свернутую бумагу, встряхнул ее, расправил. Плакат.

На плакате изображался пергаментный лист на фоне остроконечных сосновых верхушек. На свитке золотом был выведен пузатый самодовольный ерш, над ним располагался логотип «Чагинский ЦБК».

– Отлично сделано! – тут же объявил Крыков.

– Думаю, что нет, – мягко не согласился Алексей Степанович. – Но это концепт… Хотя… Возможно, Станислав, разработку логотипа стоило поручить вам…

Крыков многозначительно промолчал.

– Думаю, такой праздник – то, что надо, – сказал Алексей Степанович. – Особенно в День города. Нашим людям не хватает праздников, наша задача – это исправить. И бизнес готов поддержать начинания. Думаю, вместе у нас получится.

Алексей Степанович передал плакат Механошину.

– Давайте сделаем так, – Светлов почесал лоб. – Давайте через пару-тройку дней проведем что-то вроде игровой репетиции.

– Я это и предлагал! – взял себя в руки Механошин. – Репетицию!

– Я договорился с врио губернатора, думаю, он сможет к нам на денек вырваться.

Механошин перетек в бледный.

– Вы покажете, что подготовили, а мы вместе подумаем – и на День города реализуем все еще лучше! Я, например, люблю кантри. И уху.

Светлов улыбнулся.

– Отличная идея! – поддакнул Крыков. – У меня есть несколько интересных идей, их можно обкатать…

Механошин каменел.

В дверь постучали, и в кабинет заглянула секретарша:

– Александр Федорович, там эти приехали…

– Потом! – ответил мэр.

– Они ругаются!

– Потом! – рявкнул Механошин.

Секретарша исчезла.

– Александр Федорович, если вам нужно… – Светлов кивнул на дверь. – Мы вас дождемся.

Механошин с отчаянием посмотрел почему-то на меня.

– Не спешим, – подтвердил я.

Механошин вручил плакат Крыкову и выбежал из кабинета. Крыков расправил свиток, изучая ерша. Хазин сидел, не зная, что делать. Да и я не знал. Мы должны были обсуждать нашу книгу, но, похоже, всем было не до нее.

– Сочувствую бедному Механошину, – сказал Алексей Степанович. – Трудное у него будет лето…

– У всех трудное, – сказал Крыков.

– Вы полагаете? – прищурился Алексей Степанович.

Крыков поправился:

– Нет, конечно, работы много…

– Обязательно приму участие в перетягивании каната через реку, – пообещал Алексей Степанович. – Это наверняка очень весело…

– И всегда кто-то тонет, – брякнул Хазин.

Алексей Степанович опять рассмеялся, он явно находился в прекрасном настроении, глютамат натрия порой творит чудеса.

– Я думаю, что у Чагинска большое будущее, – сказал Алексей Степанович. – Слушайте, Виктор, а это не вы написали «Пчелиный хлеб»?

Я поперхнулся: нет, здесь надо обязательно поставить кулер, в горле сохнет.

– Хорошая вещь. Легкая.

Я, если честно, не ожидал. Нет, раньше я мечтал встретить в автобусе девушку с моей книгой, хотел, чтобы меня узнали в аптеке, видел такое в кино – писатель-неудачник бухает в пельменной, а неудачница-пельменщица ему говорит: «Ваша книга произвела на меня моральное впечатление на втором курсе», – и вот любовь и новая надежда. Или. Фантаст третьей руки работает журналистом в журнале Winill и берет интервью у крупнейшего в России собирателя кассетных дек. Коллекционер, видный региональный чиновник, узнает в интервьюере писателя, и они весь вечер обсуждают блеск и нищету современной прозы. Я слегка испугался, что сейчас и Алексей Степанович не избежит, но он оказался умнее.

– Часы, – сказал Алексей Степанович. – Часы стоят…

Часы действительно остановились – я вдруг понял, что кабинет был заполнен их хромоногим тиканьем, а теперь тихо.

Алексей Степанович приблизился к часам, прислушался, словно пытаясь почувствовать, что у них там внутри.

– С часами надо уметь…

Он крепко постучал по корпусу, внутри часов звякнули пружины, но часы не ожили.

– Посмотрим-посмотрим… – сказал Алексей Степанович. – Ну-ка…

Светлов сдернул пленку, приблизился вплотную к часам и неожиданно обнял их посередине корпуса, как костоправы обнимают людей с защемлением позвоночника. Хазин украдкой выставил из кофра фотоаппарат, я погрозил кулаком.

Часы были выше человеческого роста, черного дуба и наверняка тяжелые, но Алексей Степанович, несмотря на стройность, вполне оторвал их от пола.

В кабинет ворвался испуганный и запыхавшийся Механошин, застыл. Алексей Степанович сжал часы сильнее. Затрещало дерево, загудела медь внутри, запело хрустальное стекло на циферблате. Но шестеренки не сдвинулись. Алексей Степанович несколько секунд продержал часы, затем опустил их на пол.

– Не получилось, – сказал он. – Немецкие?

– Немецкие, – услужливо подтвердил Крыков.

– Немецкие, – сказал Механошин. – Жарко, вот они и… не идут… Что-то зацепляется…

– Поправим. Все обязательно поправим. Знаете, я могу прислать мастера…

– Мы сами, – отказался Механошин. – У нас есть свой мастер, я ему… вызову…

– Ну, как знаете… Кстати, – Алексей Степанович обнял мэра за плечо. – Мы тут подумали…

Хазин боролся с желанием достать фотоаппарат. А я вдруг подумал, что сейчас Светлов поднимет вот так же Механошина, потрясет до хруста, пока тот не затикает.

– Мы с ребятами посовещались и решили, что надо увековечить память адмирала Чичагина.

– Так памятник вроде… – растерялся Механошин. – Хотим поставить… в смете…

– Памятник – это само собой. Но представьте, как будет хорошо, если к памятнику адмиралу Чичагину будет вести улица адмирала Чичагина? По-моему, здорово!

– Но там улица Любимова, – негромко возразил Механошин.

– Кто такой Любимов? – строго поинтересовался Алексей Степанович.

– Адмирал Чичагин – сподвижник Екатерины Великой и основатель русской оптики, – сказал я.

– Не помню… Думаю… Думаю, возможно…

– Ну, узнайте пока. А мне пора. Дела, дела. До встреч!

Светлов подошел к Крыкову и пожал ему руку. Затем пожал руки Хазину и мне, ладонь у Алексея Степановича оказалась ребристой и холодной. Механошину он руку не пожал, щелкнул часы в лоб, выскочил за дверь.

Механошин снова уселся на мешок. Дышал тяжело.

– Отличная идея, – сказал Крыков. – Улица Чичагина к памятнику Чичагину! Александр Федорович? Как считаете?

– Да, это…

Механошин покосился на часы, затем достал из кармана пузырек с таблетками и закинул в рот два шарика.

– У моей бабушки были точно такие же, – Крыков указал на часы. – Трофейные. Дедушка их из Германии вывез… Там внутри есть что-то вроде турбийона…

Крыков неубедительно изобразил руками турбийон, Хазин успел сфотографировать.

– Вот и хорошо, – сказал Механошин. – Мы все обговорили, давайте готовиться… Если действительно приедет исполняющий… Репетиционный… День города…

Механошин массировал виски.

– А книга? – спросил я. – Мы же собирались обсудить материал, посоветоваться…

– Я сделал двести снимков, – Хазин потряс фотоаппаратом. – Надо отобрать подходящие…

Механошин уставился на нас, автоматически вытряхнул на ладонь еще два шарика, проглотил.

– Да, книга… – сказал он. – Книга нам чрезвычайно важна, чрезвычайно… Мы намереваемся вводить региональный компонент, книга должна стать фактически учебником. Важно отразить роль личности в истории города…

Я это уже слышал. Две недели назад, в этом же кабинете. Механошин рассказывал про корни, деготь, соль и роль, Хазин записывал в блокнот, то есть вид делал, что записывает, а я слушал. Хотя смысла особого в этом не было, техзадания всегда одинаковые. Во всех без исключения районных городках есть хреновая дырчатая керамика, найденная на карьере кирпичного завода, есть коклюшный промысел, продукты которого поставлялись в Париж, есть охотник Яков Парначев, в девятьсот пятом собиравшийся застрелить из своей берданки бестолкового Николашку. И адмирал Чичагин. А вообще писать книги про региональную историю и ее замечательных людей легко и выгодно. Особенно с Хазиным. Когда работает Хазин, половина листов отводится под фото.

– Надеюсь, что с книгой все будет в порядке, – закончил Механошин. – Ее-то хоть успеют напечатать?

– К началу учебного года сделаем двести экземпляров, – тут же ответил Крыков. – Для подарков и презентаций. Все идет по плану, Александр Федорович…

Механошин кивнул.

В дверь опять заглянула секретарша:

– Александр Федорович! Они там опять… Говорят, что сейчас уедут…

Механошин дослушивать не стал, выбежал из кабинета. Мы остались втроем.

– Где тут телефон можно найти? – тут же спросил Крыков.

Я указал на аппараты на столе. Крыков выразительно постучал себя кулаком по лбу: у Крыкова толстый кожистый лоб, у Крыкова неприятно круглая и ровная голова на вялых плечах и малом теле, мне Крыков всегда напоминает фигурку из пластикового конструктора.

– В гостинице же есть телефон, – напомнил Хазин.

Крыков постучал по лбу пальцем.

– Тогда на почту, – ответил Хазин. – Там автоматы, я домой, кстати, звонил…

Крыков быстро вышел из кабинета.

Остались двое.

– Может, пора и нам? – спросил Хазин. – Все разбегаются как лоси, а между прочим, скоро обед.

– Обед – это святое, – сказал я. – «Чага»?

– Столовая доручастка, – возразил Хазин.

Столовая доручастка уступает «Чаге» в пиве, но превосходит в кулинарии и видах – веранда столовой выходит на городской холм, излучину Ингиря и РИКовский мост. В «Чагу» же лучше с утра.

– Согласен.

Перед тем как выйти из кабинета, Хазин сфотографировал часы.

На улице стало еще жарче, над черными трубами кипели полупрозрачные призраки, в сложенных горкой чугунных скамейках из парка спала кошка, машины на стоянке мэрии блестели горячей жестью, и я затосковал по столовой доручастка. Возьму котлету с макаронами, капустный салат, полстакана сметаны, возьмем пива, по две бутылки, из холодильника…

– Смотри-ка… – Хазин указал фотоаппаратом.

Крыков стоял перед своей машиной, открыл дверцу, но не садился, застыл, почесывая пальцем подбородок, размышляя. Потом закрыл дверцу и направился к нам.

– До почты не подкинете? – попросил Крыков.

Хазин согласился. Почта не по пути в столовую, но все равно. Хазин расталкивал «шестерку», Крыков рассуждал об автоматических коробках передач. Хазин утверждал, что это для баб и безруких, оба лениво спорили, апеллируя в основном к «Формуле-1». Когда машина завелась и мы поехали, Крыков стал врать про работу. Я смотрел в окно.

Крыков, несмотря на профессию, плохо врет, неубедительно. Он врет про то, что слишком хорошо знает, а врать надо про неизвестное. Например, легко и весело врать про Китай. Имена короче, история длиннее. И в ней, если копнуть глубже, найдется и бродяга Юн Чжи, сын обезьяны, ставший императором, выпивший кровь своего отца и построивший свой Запретный Город за двести лет до Запретного Города. И красавица Цинь Линь, мастерица игры на цитре, непревзойденная в стрельбе из лука, неукротимая в любви, украденная северным варваром и родившая ему богатыря Ядгарлыка. И чиновик Ши, разумеется, Ван, мудрый, как змей, подлый, как росомаха, и учитель Хун, причастный к таинствам философ, видевший вперед и отметившийся в скрижалях.

Удобно врать про Китай, никто ведь не проверит. Да и как проверить? Те, кто думает, что знает, лишь повторяют более раннее вранье, предел достоверности – память очевидцев, но они упорны в своих заблуждениях. И спят они в своих теремах, заводи тихи и пустынны, и расходятся тропки, и на последнего всегда нападает медведь, Крыков врал про то, что взял заказ на логотип электрозавода, а заказчики – профаны, и он преспокойно поручил дизайн своему сыну-пятикласснику, и ничего, прокатило – не вздрогнуло…

– Почта же!

Хазин остановился напротив почты, Крыков выскочил и быстро взбежал по ступеням.

– Стучать торопится, – заметил Хазин. – Трепло…

– Он и из номера стучать может, – возразил я.

– Не догоняешь, – хмыкнул Хазин. – По одному телефону в разные места стучать нельзя, это каждому стукачу известно.

– А может, он не стукач?

Хазин хмыкнул и сфотографировал почту.

Почта в Чагинске двухэтажная, типового проекта: слева от входа почтамт, справа переговорный пункт. Внутри обглоданные пластиковые столы, снаружи желтая краска, на крыше облезлая спутниковая антенна. Напротив синяя железная остановка, квадратная: она ничуть не изменилась, пожалуй, сиренью заросла гуще. Бабушка любила сирень. Она росла под окнами, и когда я приезжал в конце мая, сирень, совсем как в книгах, настойчиво лезла в окна. И ландыши бабушка любила, собирала букеты с горьким запахом, но на ночь в комнате их никогда не оставляла, потому что, если оставить, можно не проснуться; ландыши зацветали всегда вместе с черемухой.

Хазин сфотографировал квадратную остановку.

– Здесь мне зуб выбили, – сказал я. – Году в девяностом.

– За что?

– Да ни за что. Подошел мужик, спросил, не нужен ли мне «чезет», а я и ответить не успел – он мне по зубам хлысть…

– А ты?

– Я не успел… То есть он сразу же запрыгнул в грузовик и укатил. А я потом зуб искал… он до сих пор тут валяется…

Хазин сфотографировал остановку еще раз.

– Хочу сделать подборку, – пояснил он. – «Остановки минувшей империи», примерно так…

Из здания почты вышла рыжая собака с провисшей спиной, вытолкнула носом дверь, спустилась по лестнице и побрела в кусты. Я думал о зубе – что мой зуб до сих пор лежит где-то здесь, врос в землю, а возможно, его давно съели муравьи.

– Мир изменяется, остановки мельчают, – сказал Хазин. – А вот в Краснодарском крае настоящий заповедник, там их из бетона ваяли, монументально работали… Но лет через тридцать не останется ничего. Надо успеть.

Из здания почты вышла еще одна рыжая собака, похожая на первую. Хазин потер глаз.

– Там прохладно, – объяснил я. – Собаки сидят на почте в жаркие дни.

Хазин сфотографировал вторую собаку.

– Собаки сидят на почте в жаркие дни… – задумчиво повторил Хазин. – Красиво. Мне решительно нравятся такие вещи: собаки на почте, бак с кружкой на вокзале, медведица Маша…

Медведица Маша в Ярославле – жрет морковь и восхищает иностранных туристов.

– Знаешь, чем маленький город отличается от среднего? – спросил я.

– Бабами, – уверенно ответил Хазин. – В маленьких городках бабы… приветливее. У меня есть по этому поводу соображения, сейчас расскажу…

Хазин болтал, а я смотрел на почту. У бабушки не было телефона, и, чтобы позвонить родителям, мы ходили сюда. Сидели в твердых и гладких пластмассовых креслах, читали надписи, вырезанные на деревянной ширме, и ждали вызова. Мне нравилось на переговорном пункте, в нем пахло электричеством, а на перегородке были написаны родные города тех, кто отсюда звонил, я особенно запомнил Елабугу.

– …Провинциалки полагают, что в крупных городах женщины гораздо раскрепощеннее. И чтобы самим быть похожими на городских, они стараются перещеголять их в распущенности. В этом своя прелесть, когда ты приезжаешь…

И Джезказган.

…Когда приезжаешь в маленький городок, правильно выбирать теток лет сорока…

Хазин замолчал, то ли вспоминая, то ли фантазируя.

– Маленький город от большого отличает «Мотоблок и дрель», – сказал я. – Вывески. Это как ярлычки на одежде – или стирать, или полоскать. Провинция традиционно бежит вавилонов, пока здесь возможен исключительно «Мотоблок и дрель». Но уже в Костроме, или, допустим, в Нижнем, или в том же Саратове мы встретим вполне себе…

– «Струмент», – закончил Хазин.

– Да, «Струмент» неплохо. Но не для центра, в центре это будет «Ворлдбилдсервис» или «Хард Эквайпмент»… «Хэквайпмент».

– Я помню «Хэквайпмент», там еще такой ушлепанный работает… Что-то барабанщика нашего долго нет… Он что, из… этих?

Хазин лизнул воздух.

– В смысле?

– Ну, эти придурки, которые отовсюду открытки отправляют.

– Вряд ли. Сходи, посмотри.

– Не, я это… собак не очень… Сходи сам.

– Зачем?

– Жрать охота, – честно признался Хазин. – Он тут час проторчит, а я страдай. Там обед закроется.

Я пошел – я люблю почты, плюс столовая доручастка ждет нас, а если зависнем, нагрянут голодные дорожники и не достанется нам ни зраз, ни пельменей.

– Купи ручку, – попросил вдогонку Хазин.

Внутри почты действительно было прохладно и пахло горячим сургучом, шпагатом, бумагой. В переговорном пункте, как обычно, сумерки, мутные лучи и кресла те же самые, цвета старого топленого молока, шесть штук вдоль стены; работает круглосуточно. И три кабинки «межгород». Крыков сидел в кресле, тыкал стилом в наладонник, качал ногой.

В почтовом отделении пусто, из-под железного стола торчали собачьи лапы, больше никого. Надо купить ручку. Я шагнул к окошку № 2.

Я заметил за стеклом соломенную лошадь и расписного глиняного ерша. Я попытался шагнуть назад, но было поздно – девушка за барьером подняла голову.

За две недели я пересекся только с Федькой, то есть теперь с Федором, хотели посидеть, но не посидели. Теперь Кристина.

Она всегда что-то делала. Соломенных коней, бумажных лебедей, кукол из лоскутов, звенящие мешочки счастья, странные раскрашенные камни.

– Привет, – сказала Кристина.

– Привет, – сказал я.

Я не знал, что дальше. О чем говорить. Поэтому и не хотел встречаться.

– Что здесь делаешь?

– По работе, – ответил я.

– Комбинат строите?

– Что-то вроде.

Кристина улыбнулась. Какое-то время она в рыжий красилась, сейчас как есть. Блондинка. Чагинск – столица чаги и льна.

– А в доме вашем никто не живет, – сказала она.

– Я знаю.

Ничего. Нет, действительно ничего не почувствовал. Я пытался почувствовать, но нет. Странно, всего тринадцать лет прошло.

– Федька говорил, что ты приехал.

– Да, мы встречались. Вот уж не ожидал: Федька – и в милиции…

Кристина улыбнулась.

– Ему, кажется, нравится, – сказал я. – Он похудел…

– И хочет на юридический поступать. – Кристина взяла соломенную лошадку. – Правильно…

– А ты сама как?

– Нормально. Вот на почте работаю. Костя в пятый класс пошел. Все хорошо…

Кристина замолчала, разглядывая лошадку.

– Ты все мастеришь, – сказал я.

Кристина поставила лошадку, достала вместо нее вязаную пчелу, протянула в окошко.

– Мне?

Кристина кивнула.

– Спасибо.

Я взял пчелу и спрятал в карман.

– Вить, ты что застрял? – спросил Хазин прямо над ухом.

Я едва не подскочил, Хазин тут же оттеснил меня от окошка и уставился на Кристину.

– Здравствуйте, – сказала она. – Вам чего?

– Здравствуйте!

Хазин тут же сфотографировал Кристину.

– Девушка, во-первых, продайте мне ручку, во-вторых, немедленно выходите за меня замуж.

– Вам какую ручку? Есть за два рубля, есть за четыре…

Хазин сфотографировал Кристину еще раз и сказал, что ручку ему надо самую дорогую, вон ту, за четырнадцать, с кнопкой, а насчет замужа это абсолютно серьезно.

Я вернулся в машину. И Кристина похудела. Стала красивее определенно. Не хотел встречаться, не о чем говорить. С Федькой-то не о чем было, пять минут обсуждали, как лучше проехать на Галич, все.

На крыльце показался Хазин с упаковкой ручек. За ним выглянула собака, равнодушно гавкнула, Хазин плюнул ей на голову, собака скрылась.

– Я передумал, – сказал Хазин, усевшись за руль.

– Что?

– Пересмотрел свои взгляды на город Чагинск.

Так всегда случается.

– Я думал, что Чагинск – очередная жопа в череде жоп, однако это не так. Здесь небезнадежно. Весьма небезнадежно. Адмирал Чичагин знал толк…

Показался Крыков.

Он сбежал по ступеням и с довольным видом направился к нам.

– Куратор выписал премию, – отметил Хазин.

– За что?

– Значит, аванс.

Из кустов на Крыкова гавкнула рыжая собака.

– Телефонистки – редкие сучки, – сообщил Крыков, устроившись на заднем сиденье. – У них автоматы жрут жетоны, связь дрянная, а они лыбятся и лыбятся… Поехали!

– Мы обедать, – напомнил Хазин.

– И я с вами.

Хазин не стал возражать, завел двигатель, и мы поехали в столовую доручастка. Крыков молчал. Хазину молчать трудно, особенно за рулем, поэтому он рассказывал об одной подруге, вроде приличной девушке тридцати лет от роду, которая жила-жила, а потом вдруг бац – и съела своего домашнего кролика. А еще у него была одна знакомая, у нее жила морская свинка, однажды морская свинка заболела…

На улице Центральной Крыков не выдержал:

– Ладно, ладно… Но не делайте вид, что вы его не узнали? Алексея Степановича?

Мы промолчали.

– Это же Светлов! – сказал Крыков. – Вы понимаете?! Алексей Степанович Светлов, основатель и генеральный директор группы компаний НЭКСТРАН! Первая полусотня!

В столовой доручастка вполне себе вкусные пельмени, надо торопиться.

Загрузка...