Чапаев-Чапаев

49

Счастливы люди бывают в любые времена и в любых обстоятельствах. В тяжелых жизненных условиях счастливые мгновения переживаются с особенной силой, хоть и с оттенком острой тоски по иной судьбе. Но если все более-менее хорошо, и молодость еще не закончилась, наоборот, кажется беспредельной, то и счастьем называется самая обыкновенная жизнь, которой не будет конца.

После знакомства с Вороном, у Сони начался новый этап жизни. Она так резко повзрослела и развилась, что свой поступок с письмом старалась не вспоминать — таким он теперь казался ей постыдно-глупым. Ничто теперь не имело значения, в сравнении с радостью предстоящих свиданий. Ей никогда и в голову не пришло бы отказать артисту хоть в чем-либо, тем более, что уже первое свидание ничего кроме восторга у нее не вызвало, хотя из слышанного от более опытных подруг, она знала и сама догадывалась, какие бывают горькие разочарования в мужчинах, а в иных случаях сразу во всей интимной стороне жизни. Артист оказался воплощением девичьей мечты и теперь любая черта его наружности или жест воспламеняли Соню и будили в ней только восхищение и жажду жизни.

Иногда Соне приходило на ум, что полезно было бы чуток поупрямиться хоть для виду, но ей так дорога была каждая секунда осязания кумира, что упрямство, даже в виде кокетства, всегда откладывалось на потом. К тому же она опасалась его рассудительных возражений, которые всегда надолго повергали ее в умственную растерянность.

Встречались они редко и, помимо общаги, где попало. Раз в мастерской одного подпольного художника-абстракциониста, Ворон сразу от дверей потащил девушку на дощатый топчан, застеленный потертым лоскутным покрывалом, а после недолгой близости, немедленно заспешил опять по своим делам. Но в дверях по-интеллигентски усовестился, притормозил разгон и поинтересовался душевно: не обидно ли ей так сходу, без всяких предисловий и в постель?

— Я, Семен Семенович, в эту постель так стремилась, что двух прохожих по дороге сшибла нечаянно! — честно призналась девушка. Ворон тогда надолго успокоился.

Сегодня Соня аж подпрыгивала на ходу от переполнявшего ее радостного чувства. Выскочив из дверей общежития, она почти сразу увидала припаркованный сбоку голубой «моквич». Сердце ее тут же замерло на секунду, чтобы в следующий миг забиться изнутри о грудную клетку, будто оно — плененная птица.

Девушка рванулась к знакомому автомобилю, как на старте соревнования «ГТО» по бегу, но опомнилась и пошла не спеша, важной походкой. Однако, когда стекло на дверце опустилось, из машины высунулся незнакомый дядька в фиолетовых очках, радостно обнаживший в улыбке разноцветного металла зубы.

— София? — утвердительно ткнул он пальцем в сторону замершей девушки.

— Да. А вы кто? Вас Семен Семенович прислал? — задыхаясь от непрошенного волнения, спросила Соня.

— Я шофер первого классу, студент ВТУЗа! — Затараторил инвалид, сверкая своей железно-золотой улыбкой, которой и надлежало доверять, поскольку глаза были скрыты от собеседницы очками.

— Шеф приказали доставить в целости и сохранности! Садитеся позади и домчу за айн момент! — воскликнул он, запуская мотор. Соня послушно забралась на заднее сиденье в некотором разочаровании, мучимая тревожным предчувствием, которое, впрочем, не в силах было отвлечь ее от общего предчувствия огромного счастья.

Дядя, а это был, конечно, он самый, воровато зыркнул поверх очков в боковое зеркальце и резко, так что колеса задымились, сорвался с места.

…

А днем раньше, на этом же месте остановилась «Победа» с шашечками на боку. Из такси неловко выбрался артист Ворон, в черных маскировочных очках, которые, как всегда только добавляли ему привлекательности в глазах случайных прохожих. Очки не могли скрыть и нервного его состояния.

— Называется — получил доверенность на машину! — довольно громко ворчал Ворон себе под нос, отдавая водителю такси предпоследний рубль новыми, — А где она, эта машина? «Доверенность, доверенность», — разговор один. Опять прикажете мне пешком ходить?

Артист направился к дверям общежития, готовясь незаметно проскочить внутрь. Но, во-первых, он сразу же столкнулся с пристальным взглядом вахтерши, лицо которой тотчас стало меняться, приобретать изумленно — обморочный вид, столь Ворону знакомый и ничего хорошего не суливший. А во-вторых, почти истерический крик, раздавшийся из-за спины, остановил его у самого входа:

— Вот он! Держи его, отсекай от двери! — с этими воплями из подъехавшего автобуса с надписью: «Киносъемочная», почти на ходу, выскочили ассистент с режиссером и набросились на артиста, явно собираясь заламывать ему руки.

— В чем дело?! — воскликнул Ворон, сорвав с носа очки, сквозь которые, по чести говоря, сам плоховато различал окрестность, и вертя своей знаменитой головой, поскольку ему показалось, что на него еще и сеть набрасывают.

— Ишь, очками завесился! Думал, мы не узнаем! — радовался ассистент, удерживая вырывавшегося артиста за локти и давая сигнал Реброву, чтоб не медля трогал. Режиссер с гримером, как только запихали Ворона в автобус, сразу приклеили ему пышные усы, и гример принялся пудрить щеки.

— Нет, вы определено спятили! — шипел в раздражении режиссер и даже замахнулся треснуть артиста по башке саблей в ножнах, но удержался, — Группа стоит, погода шепчет, а вы болтаетесь, черт те где! — возмущался он. — Повезло еще — лошадь расковалась, за кузнецом послали. Я не гордый за вами бегать, но ведь не дело же! — резко натянул он артисту на глаза лохматую папаху, — В начале, все люди, как люди, а пол — материала отснимешь — начинается..! — продолжал он кипятиться, — Говорили мне: возьми Кадочникова! Рыбников сам просился, никогда не подводит. Всем наотрез отказал, а с вами связался, думал Ворон, мол, гений, а гений и злодейство — две вещи не совместны? Куда там!..

Автобус помчал всех к съемочной площадке, где и предстояло развернуться вскоре бурным полудраматическим событиям, и где режиссер будет вполне отомщен тем, что рассеянный или безответственный артист как следует получит в лоб.

С тротуара за всем происходящим с интересом наблюдали двое мальчишек в синих шароварах, майках и в школьных форменных фуражках:

— Репетируют для кино. Видал надпись у них, — пояснил один другому.

— На ходу прямо, чтоб время не терять, — кивнул приятель.

Из-за угла, на место уехавшего автобуса плавно подкатил на велосипеде Павел Перец. Он остановился, уперев ногу в поребрик, и с грустью засмотрелся на окно Сони, украшенное горшком с полезным «столетником». Не увидев там ничего ободряющего, сержант, задумчиво вращая педали, уехал прочь, дав себе страшную клятву в следующий раз точно выяснить по окну, какой у любимой номер комнаты и начать оказывать на нее воздействие, используя эпистолярный жанр.

50

Все это происходило недавно, теперь же события забежали далеко вперед, как всегда стараясь вырваться из узды, в которой их удерживает материальное пространство и время. Только памяти удается вернуть человека вспять, иногда даже почти на целую жизнь, и какому-нибудь зрелому мужу представится вдруг воскресным утром, что он пацан еще, прислушивается из-под одеяла, как на улице дворник сгребает фанерной лопатой снег и можно побежать туда, чтобы хоть целый день бросаться снежками или строить снежную крепость с приятелями. А мать несет с кухни пироги и сейчас примется его будить… Но нет, оказывается он ответственный работник, и жена его уж не так хороша, а несколько, как говорится, побита градом, и пирогов от нее еще надо отдельно заслужить.

Выйдя из госпиталя и заботливо трогая на ходу повязку, Ворон первым делом отправился на поиски телефонной будки. Пройдя квартал, артист нашел одну такую, с дверью не только без стекол, но и завязанную почти что узлом. Вид ее навел артиста на мысль о том, как все же силен русский человек. Ведь никаких следов инструмента не наблюдалось. Механизм подходящий тоже никак было не вообразить себе, однако дверь представляла собой ком из железных деталей, смятых и скрученных, не иначе как разгневанным циклопом. Между тем, телефон был исправен, и артист принялся лихорадочно накручивать номера.

— Раиса! — кричал он в трубку через мгновенье, — Это ты?!

— Что, я? — надменно отвечала Раиса.

— Это я, Ворон! Почему ты молчишь? Тебе известно, что со мной было?!

— Мне все известно, да! — отвечала женщина беспощадным голосом, — и очень скоро мне будет известно еще больше. А может быть и больше, чем вам.

— Как это? О чем ты? — заметался Ворон, — Ты хоть… Неужели?! — возвысил он артистический голос, от которого Рая всегда делалась сама не своя. — Я так и думал… я предвидел… я так и подозревал. Но объяснись, черт возьми! Я могу знать, в чем дело?! Ответь немедленно, слышишь!? — завизжал он уже не своим голосом, — Ну?!

— Баранки гну, — сострила, как могла Рая, несколько струсив, — сами все про себя знаете! И учтите теперь, что я не шучу! Если в семь не явитесь, пеняйте на себя!

Тут трубка сменила звук человеческого голоса на мертвенные прерывистые гудки. Ворон в бешенстве, недоумении и отчасти страхе, хлопнул трубкой об аппарат, чуть не расколов его. Затем в ярости ухватился за покореженную дверь и рывками, в два приема, почти совсем ее выпрямил, совершенно этого не заметив, но напугав выглянувшего из подворотни точильщика без руки.

Выйдя из будки, он встал на углу тротуара, глубоко засунув руки в карманы и злобно щурясь. Мимо проносились редкие «москвичи», прохожих не было. Ворон сощурился еще больше, втянул щеки и, прицелившись, плюнул на порядочное расстояние. Точно попав, куда целил, артист продолжил плевки по другим мишеням. Так ему вдруг сделалось тошно, и так отвратительна показалась окружающая действительность, что за этим занятием он совершенно позабыл счет времени. Спасибо в уличном репродукторе объявили, что шесть, мол, часов.

Семен почувствовал себя на распутье, причем распутье было обращено внутрь его самого. С одной стороны ему хотелось думать о себе, как о благородной личности, но с другой стороны выходило, что он полная свинья и таковым останется, пока единственный путь не выберет. Но выбирать нужно было гораздо раньше, а теперь стоило решить — от чего отказаться, хотя бы в данном случае, никак не было возможно. Хотелось всего.

Семен промокнул платком губы и, не оглядываясь на оставленное безобразие с телефонной будкой и не жалея о нем, двинул к себе. Там он немного успокоился, решил что, в конце концов, у него есть «вечное, святое искусство», а остальное все — вздор, нечего расстраиваться, и все они еще пожалеют…

Однорукий точильщик-инвалид, со станком на плече вышел, наконец, из подъезда и опасливо затянул свою песню: «Ра-а-азные ножи и ножницы точи-и-м!»

Придя домой, Семен окинул взглядом разруху своего жилища, подумав мимолетно о необходимости ремонта, затем собрал с самых видных мест некоторые элементы женского туалета, чтоб пихнуть их куда-нибудь подальше, за радиоприемник. Заглянув в зеркало, явившее ему, как всегда целую коллекцию хорошо различимых отпечатков пальцев, он легко переключился на собственную физиономию, тщательно повязал галстук, брызнул на себя одеколоном и пошел примерно туда, куда было велено.

Ворон уже не в первый раз оказывался, по выражению приятелей: «не при москвиче». По этому поводу он сильно досадовал, и в голове его зрело подозрение, что автомобиль стал для Раисы средством манипуляции его поведением и сознанием.

— Пора начинать копить на свой и встать на очередь. А «Победы» вроде и без очереди продают и даже реклама висит на доме, но дико дорого, — озабоченно размышлял артист, обгоняя парочку, которая на ходу напряженно переругивалась:

— Никогда, никогда неизвестно, где ты ходишь? Что я должен думать?! — истерически вопрошал щуплый мужчина представительную особу, которая уже повернула голову к Ворону и, кажется, стремительно сосредотачивала на нем свое внимание.

— Что должен, то и думай! — рассеянно бросила она, выворачивая шею и стараясь проникнуть в самую темноту вороновских очков.

— Пойми, — продолжал нудеть ее спутник, — мы должны правильно строить отношения! Мне ведь лучше тебя не найти!

— А ты найди хуже, — посоветовала женщина и незаметно для себя стала по ходу движения забирать несколько наискось, поближе к артисту.

Ворон, поняв, что в очередной раз узнан, метнулся было на другую сторону улицы, но тотчас был повален резко затормозившим голубым «москвичом». Повязка его съехала, обнажив не до конца зажившую рану, очки упали. К тому же, он моментально вывозился в грязи.

Дама и ее спутник бросились поднимать Семена. Подоспели еще посторонние прохожие. Женщина попыталась поправить повязку, подала очки.

— Ах, какая неприятность! — пылко восклицала она, отталкивая локтем своего мужчину. — Вам нужно в медпункт!

— Я медицинский студент! Я ветеран креста и полумесяца! — радостно проорал, невесть откуда взявшийся Дядя, оказавшийся еще и водителем «москвича», по ходу дела ловко облачившимся в белый халат.

— Без паники! Я довезу его до лазарету! — объявил он, хватая поваленного артиста за подмышки и затаскивая с помощью добровольных помощников на заднее сиденье.

— Вы точно довезете? Вы нормальный? — отступила под его напором женщина. — Вам известно, куда везти?

— Мне ли лазаретов не знать! — глумливо проорал Дядя, как-то слишком заметно обнаглев. — Кому еще и знать их, как не мне!? — радостно вопил он, собираясь тронуться с места, в то время, как Ворон на заднем сидении искал вокруг себя дополнительных подтверждений тому, что он еще жив.

— Товарищ артист! Семен Семенович! — просунулась в дверное окошко дама, протягивая Ворону листок из блокнота. — Возьмите на всякий случай мой телефон, возможно, это жулик. Завезет Вас куда-нибудь! Учтите, — повернулась она к Дяде, — я записала ваш номер!

— Га-а! — заржал Дядя в ответ, — да я нумера сам рисую! — и сорвался он с места, напустив фиолетового дыму.

— Это артист, артист! — прокричала вслед женщина, не обращая внимания на тянущего ее за рукав спутника.

— Нам ли артистов не знать, когда я сам народный артист из народа! — эхом донеслось издалека.

— «Москвич», — вяло подумал Ворон, принимая более удобную позу, — точь-в-точь, как мой, и дымит похожим образом из-за поршневых колец.

— Мне в больницу не нужно, — тронул он водителя за плечо, — мне в другую сторону. Едемте, я заплачу.

— Да я в курсах! Прямо к Раисе Поликарповне и доставлю.

— Ах, вот оно что! Наш, значит, «москвичок», — с опозданием сообразил Ворон и, пристроив под голову локоть, уснул, видимо на нервной почве.

…

Вскоре они подкатили к Раиному дому. Та встретила их во дворе, за накрытым столом. Артист, несколько знакомый с историей искусств, даже остолбенел: так похожа оказалась Раиса на известную Кустодиевскую «Купчиху», несколько, правда, постройнее. Зато продукты на скатерти были точь в точь те же, с рынка.

Дядя, повинуясь мимолетному жесту хозяйки, моментально испарился. Преодолев минутный столбняк, Ворон капризно скривил рот и попытался было скандалить:

— Рая, наверное, ты решила, что раз я тут, то напуган и разоблачен? Так нет же, и еще раз — нет! Напрасно ты сделала ставку на террор и насилие! — сыпал артист, как горохом, тем более шок его от падения совсем прошел. — Как ты додумалась вообще? Как решилась на такое?! Это любовь называется у тебя? Занялась бы лучше физкультурой, да шоколаду поменьше ела, — указал он на увесистую плитку шоколада с медведями Шишкина, которой была придавлена пачка бумажных салфеток, — раз тебе не хватает моего внимания. Представь, у женщины должна быть талия!

Ворон перевел дух, чувствуя, что Рая несколько сникла. Он вынул из кармана платок, чтобы высморкаться. С платком из кармана выпорхнула блокнотная страничка с телефоном дамы с улицы.

— Да если б я только знал! — продолжал артист, даже сморкаясь как-то трагически. — Да понимаешь ли, кто ты после этого?

— Легче на поворотах, Семен Семенович! — обронила Рая, несколько, впрочем, смущаясь.

— А если б я умер!? — наседал артист, — полюбуйся на мою голову! — он нагнул раненый череп, подставляя его для рассмотрения, и увидал плавно опустившуюся записку. А увидав, опрометчиво потянулся к ней, тут же передумал подбирать, передумал еще, словом, произвел суету, сразу замеченную женщиной.

— Вам, Семен Семенович, не дадут помереть, пока Вы из меня всю кровь не выпьете! — саркастически заметила Рая, указывая ярким ногтем на записку.

Ворон прекратил истерику, поднял без утайки листок, затем заглянул в него с искусственным выражением скепсиса на лице. Прочитав, он небрежно скомкал и бросил бумажку в корзину с мусором, запомнив, однако, каждую цифру, поскольку обладал фотографической памятью, не хуже чем у иностранного шпиона.

— Какой вздор, по сравнению с угрозой моей жизни! — произнес он как с трибуны.

— Мало еще… — пробурчала под нос женщина совсем тихо.

— Ну, хорошо, тогда убей меня! Убей насмерть, Рая! — трагически произнес Ворон и высморкался слезами, буквально как женщина. — Убей за то, что я артист! Убей за мою известность, за то, что меня знает народ и… хочет любить меня! — выкрикнул он с пафосом и даже указал обеими руками самому себе на грудь, несколько для выразительности набычась.

Тут Раиса сделала то, чего не ожидала сама от себя, потому что бывают случаи неизъяснимых состояний души, когда человек делается руководим некоей посторонней, но непреклонной волей. Она с размаху, изо всей силы, треснула Ворона прямо в лоб. Удар пришелся по тому именно месту, которое уж было ранено резиновой пулей. Сила его была такова, что артист отлетел с места шагов на пять. Казалось бы, он должен испустить дух. Однако, он как ни в чем не бывало, поднялся и, стряхнув с лацкана прилипший сор, произнес самым обыкновенным тоном:

— Извини, Рая. Видимо, я не прав.

— Я не за народ вас корю, Семен Семенович, — спохватилась и захлопотала женщина, пораженная произведенным эффектом от удара, — а за баб, которые вам без устали глазки строят! А вы точно также — им! — всхлипнула она, — Которые, вон, записочки вам пишут. Знают, нутром чуют, что вы только об этом и думаете! Об их фигурах и…

— Да, Рая. Я думаю об этом! Почему-то господину Фройду можно было об этом думать, — произнес Ворон грассируя, — сочинять книжонки, и никто на него не обижался! А мне, заслуженному советскому артисту, который обязан понимать психологию, создаваемого на экране образа, почему-то, видите ли, нельзя! — опять взял нужный тон Семен. — Но с чего ты взяла и какие у тебя доказательства, что я хоть кому-нибудь из них, — ткнул он выразительно пальцем в сторону мусорной картины, — ответил взаимностью?

— Да нутром чую! — огрызнулась Раиса, — Только не пойму, что вам в них проку? Я-то чем не угодила? Может талии у них особенные, так скажите, будет вам особенная талия. Прямо завтра же перейду на фруктовую диету, хоть это и может отразиться на… — Рая выразительно опустила глаза на грудь, — придется выбирать: талия или что? А это все я кому, спрашивается, приготовила сегодня? Себе что ли? — кивнула она в сторону яств, — хоть вы и не заслужили совсем.

Ворон уже давно не сводил глаз со стола.

— Да уж, это ты благородно поступила, — кивнул Семен, — даже больно смотреть на твое изобилие, — сглотнул он слюну, — с утра маковой росинки не бывало, а тут такое… О, какая прелесть! — искренно обрадовался артист, угадав любимое блюдо под салфеткой.

— Садитесь и ешьте! — скомандовала Раиса, — но если вы и дальше будете путаться с разными ремесленницами, а мне морочить голову, я пойду на крайние меры! Я вас в ступе истолку, а заодно и рыжую эту, чтоб от нее мокрое место осталось! А потом, — снова всхлипнула она, — я и себя прикончу каким-нибудь ядом. Потому что вы — мой! Запомните!

— Я твой, дорогая. Прочь сомненья! — заговорил Семен, накладывая себе на тарелку сразу всего, — но я нужен людям! Поверь, для очень многих и многих людей, будь они хоть рыжие, хоть брюнеты, жизнь без меня, без моих ролей — не жизнь! — произносил он с выражением, успевая стремительно поглощать приготовленное. — С этим нельзя не считаться, ведь каждый человек — это целый космос! И я вынужден…, — проглотил он застрявший было кусок пирога, — юноши подражают моей внешности, девушки хотят любить, — покосился он на свое отражение в самоваре. — Им нужен идеал. Это большая ответственность! А ты — «в ступе…».

— Ладно вам, — отмахнулась Раиса опасливо, — неделю отснимитесь и после год отдыха. Хорошо бы еще на театре служили. Я вообще не пойму, что делают кинозвезды в остальное-то время с утра до вечера, изо дня в день. Перед зеркалом, что ли выстаивают? — задала она вопрос, который только в этот миг и пришел ей в запале на ум.

— Я, — задохнулся от возмущения Ворон, — НЕСУ свой талант! Вам этого не понять! — надменно договорил он, нарочно назвав Раису во множественном числе и шлепнув взятой с колен салфеткой о стол.

— Нет я могу понять, но ведь вы же терзаете меня! Терзаете прямо за сердце! — сразу смягчилась женщина, будто в самом деле поняв нечто, — вот вино, запейте и еще съешьте что-нибудь, я ведь старалась.

Артист побыл с минуту в неподвижности, затем ожил, доел кушанье и запил съеденное вином из кувшина.

Раиса за это время опять начала несколько как бы закипать.

— Почему-то теперь уже не принято ценить того, что женщина может быть подарила самое ценное, что есть у нее! — воскликнула она, не выдержав паузы.

— Ну с этой претензией, Рая, ты точно, мягко говоря, опоздала… как мне показалось при первом свидании, — тактично заметил Ворон, ища в кармане сигарету.

— Совершенно не хотите духовного общения, хотя бы чаще беседовать со мной, — продолжила женщина таким тоном, будто говорит от лица всех на свете женщин. — Вам бы только…

— Ну почему бы вам… всем, — перебил ее артист нервно, — не задать эти вопросы самим себе? Что это, мол, милый не хочет со мной говорить о высоком? Что это он от меня где-то шляется? И уверяю тебя, ответы тут же и явятся! Только искренно надо спросить. И они явятся в виде тоже вопросов: а может я не умна? А может во мне и нету ничего стоящего, кроме…? — Ворон остановился переводя дух, — И давно замечено, как только заговоришь об умном, со второго слова слушать перестаете! Говорит, ну и ладно. Такой умный он у меня! Что, — отвел он в сторону руку, буквально как Пушкин и, скроив самую ехидную гримасу, — интересно, как мужчина выкручиваться станет, отвечать на дурацкие вопросы или метать бисер, чтоб до тела быть допущенным?

— Но ведь я ученый, химик! — жалобно пропищала Рая голосом Сони, — почему же, не умна? Почему бисер?

Ворон широко открыл рот и надул, как индюк, горло.

— «Потому что нельзя, потому что нельзя! Потому что нельзя быть на свете красивой такой» — пропел он зверским баритоном, почувствовав в женщине явную слабину и готовность к капитуляции. Затем промокнул губы салфеткой из серебряного кольца и потащил ее к дивану.

— Вам бы только глумиться, — слабо сопротивлялась женщина.

— И что значит «убью себя»? — пыхтел артист, — а как же, вот именно, твоя наука, кафедра? Химия? Ведь химия — это наше все, не правда ли?

— Чтобы никаких больше рыжих! — окончательно сдалась Раиса, устраиваясь спиной поудобнее и отводя руку Ворона от наименее привлекательного места, к привлекательному наиболее.

— Да я уж давно и не видал ее… их то есть, — бормотал Семен сбивчиво, подобно туче наползая на красавицу, — каникулы же у них вроде.

— И не увидите, не надейтесь! — придушенно ворчала Раиса в мужских объятьях.

Тень беспокойства пробежала по челу артиста.

На ветке за окном соловей задрал клюв и приготовился запеть.

51

Предыдущий вечер, касательно погоды, удался на славу. Доверенные Пашины пацаны лежали в синем сумраке под яблонями и следили прямо из сада за домом неприятной, похожей на птицу Феникс, тетки. Причудливое переплетение ветвей, листьев и травы надежно укрывало их от неприятельских глаз. Кусты смородины и крыжовника несколько затрудняли обзор, зато можно было лакомиться оставшимися от птиц ягодами. Яблок, кислых как лимоны, каждый из них наелся еще прежде и набрал полные запазухи впрок.

Странна эта детская любовь к кислятине. Правда, дети любят эту дрянь, только когда она сорвана ими с ветки тотчас. Они будут с радостью и наслаждением грызть ее помногу, но стоит им отбежать подальше, как они предпочтут не есть, а бросаться этими плодами, доставая их из карманов и из-за пазух, друг в друга или по иным движущимся целям.

Хулиганства ради, пацаны поверх эмалированной таблички «Осторожно, злая собака!» прицепили рукотворную надпись: «Не возьмем в коммунизм!»

Солнце уже село, так что только самые верхушки сосен горели оранжевым, на фоне ярко зеленого неба. Разведчики от неуемности переползали по-пластунски с места на место, воображая Бог знает какие приключения и опасности, чтобы радоваться и гордиться своей отвагой. Крапива, впрочем, доставляла им реальные неприятности во всей полноте.

Пока они только отметили, что дом то и дело посещают различные малосимпатичные личности, по большей части пузатые дядьки с тючками, непременно озирающиеся, прежде чем войти. Некоторые прибывали на личных авто, а рослый, в кожаном шлеме, субъект подкатил на мотоцикле с коляской, выгрузил коробку и немедля умчал прочь.

Один из мальчиков гладил лохматого пса, называя его Полканом и скармливая ему четвертую конфету. Он где-то прочел недавно, что имя Полкан означает «пол-коня», а пес именно и напоминал ему Конька-горбунька из сказки Ершова. Конфет было жаль, но пацан утешал себя несходством с девчонками, которые уж точно не смогли бы совершить такого волевого усилия. Пес уже лизал его благодарно в лицо, норовя забраться языком в самые ноздри, а мальчик мечтал, как было бы здорово покататься на нем по окрестностям верхом.

Наконец, за воротами послышался звук подъехавшего «москвича». Машина вползла во двор, из нее выбралась растерянная юная особа, а следом Дядька в фиолетовых очках. Дядька споткнулся, и пацаны одновременно подумали, что в таких очках спотыкаться, небось, приходится на каждом шагу.

Девушка, слегка подталкиваемая спутником в спину, скрылась в доме. Через несколько минут из дверей показалась Птица Феникс, чтобы выглянуть за калитку на улицу. Заметив плакат о том, что ей не предстоит быть взятой в коммунизм, она сорвала его, свирепо смяла и забрала с собой, видимо, на растопку.

Затем женщина включила над входом лампочку, бросила еще один настороженный взгляд в сторону кустов и окликнула пса. Однако, Полкан, разнежившись и наевшись конфет, отзываться не спешил. Тогда Рая, а это была, конечно, она, на всякий случай запустила в самую гущу кустарника ржавым ведром. Ведро бесшумно приземлилось куда-то в траву. Пес, виновато поджав хвост, довольно лениво и молча выбежал к женщине. Та, с подозрением на него глянув, прицепила к нему цепь и скрылась в доме.

Вокруг лампочки мигом образовался хоровод из насекомых. Такие же, из их компании, без устали пили кровь из мальчишеских шей, лбов и щиколоток, оставляя после себя, помимо изрядных волдырей, следы от погибших, не особо вертких товарищей.

Живо сообразив, что итогов разведки накоплено уже чересчур много, что пора домой, в лагерь, и вряд ли еще что-нибудь интересное произойдет, пацаны по-быстрому ускользнули со своего поста через дыру в заборе.

Колька только задержался чуток. Поскольку ведро, брошенное Птицей Феникс, попало ему по хребту, то паренек, подобрав ржавый предмет, подвесил его известным образом над дверью, рассчитывая несколько как бы отомстить. Затем и он выскользнул из сада и присоединился к приятелю.

Оба скинули сандалии и пошагали босиком по толстому слою мягкой как мука пыли, хранившему все дневное тепло до глубокой ночи. Дорогой мальчишки из озорства срывали с перевесившихся через забор веток вишни, если их удавалось рассмотреть в сгущавшихся сумерках, и тут же радостно их ели.

— Как думаешь, Тимофей Кондратич, зачем им такой домина? — удивлялся Степка на ходу, сшибая прутом голубые репейники, — ведь сразу видно всем, что буржуи и жулики. Значит, рано или поздно посадят. Читал про майора Пронина?

— Деревянный вопрос, Козьма Фомич. Шесть раз! Я всю «Библиотеку военных приключений» перечел у соседа.

— Мы с тобой, Тимофей Кондратич, лучше б в шалаше жили, на берегу реки. Верно? Надо только удочки и ружье. А если война, то сразу партизанский отряд можно собрать из подходящих ребят, эшелоны пускать под откос. Я комиссаром согласен, а ты — командиром… или наоборот.

— А зимой? — уточнил Колька.

— Землянку можно вырыть, в три наката, как на фронте. С лета заготовить запасов, сухарей насушить.

— Войны, может, не будет, а летом, уважаемый Козьма Фомич, можно зато плот построить и поплыть куда-нибудь по течению, — поддержал мечту друг, — девчонок можно позвать…

— Ага, как Том Сойер и Гек Финн, — радостно согласился Степка, — но только без девчонок. Они ж воды боятся, вопить начнут, — пояснил он, забираясь пока в палатку и застегивая получше вход от комаров.

— Слушай, — поделился Колька, видя, как чешется товарищ после укусов, — я комаров на себе не бью. Надо перетерпеть, пусть жрут сколько хотят. Считай до тысячи и терпи. Так раза три стерпишь, а после уж не замечаешь их. Или они кусать перестают, — указал он на присевшего на руку комара, который все не решался воткнуть свое мелкое жало, да так и не решился, а посучив лапками, снялся с места и полетел зигзагом в сторону Козьмы Фомича, то есть Степки.

…

Между тем, на даче происходили события, мягко говоря, необычные. Как только Соня, в сопровождение Дяди, переступила порог дома, так и направлена была прямиком в подвал. Помещение было с низким потолком, но просторно, напоминало одной половиной химическую лабораторию, другой — нечто вроде хлева, поскольку в углу навалено было соломы. У одной из стен громоздилось старинное зеркало, с неровной грязноватой поверхностью, содержавшей по углам заметные утраты. Видимо, его пожалели выбросить из-за красивой рамы.

Что-то громыхнуло, будто лист меди сбросили с грузовика, и из темноты навстречу девушке величественно выступила немыслимой красоты дама. Нервно отбросив со лба темно рыжие локоны, она вонзила в бедную Соню огненный взор.

Дама была именно такова, какой всю жизнь мечтала быть сама Соня. У нее имелось все, чего не доставало юной ученице швеи. Казалось, внешность красавицы не находилась на одном месте, а пребывала в динамическом состоянии пульсации перед свирепой атакой.

Сразу вслед за впечатляющим лицом, окруженным огненной гривой волос, в бой рвался бронетанковый корпус груди, в то время, как руки, с длинными шевелящимися пальцами, приготовились обойти с флангов. Талия, равно как и белая шея, могли бы показаться слабыми звеньями всего строя, но при малейшем движении они превращались в туловища змей, способных вытянуться до нужной длины, чтобы обвить и стиснуть жертву смертельным объятьем. Стройность высоких ног тоже не подлежала сомнению. При ходьбе они ступали ровно, рисуя одни только прямые линии, и заворачивали направление хода, строго под прямым углом.

При виде такого совершенства, Соня ощутила себя исчезающе ничтожным созданием, но мельком успела вообразить, какой успех ожидал бы ее повсюду, случись ей обрести подобную наружность.

— Покажи руки! — скомандовала женщина ледяным тоном, но громовым голосом.

Команда была знакома Соне с малолетства, с детского сада, школы и пионерлагеря, как впрочем, была она знакома и любому советскому человеку. Руки по многу раз предъявлялись на предмет проверки их чистоты и опрятности в борьбе за повсеместную гигиену.

Так что, Соня послушно и незамедлительно протянула руки навстречу женщине, повернув их ладонями вверх. Тотчас на них защелкнулись наручники. Это, конечно, Дядя словчил, подкрался из-за спины.

Девушка изумленно ахнула, попыталась сразу освободиться. Не тут-то было. Приспособление только туже стянуло запястья. Никогда, никогда не приходилось Соне бывать в наручниках, и она совершенно не рассчитывала когда-либо в них оказаться. Девушка бросилась было к выходу, пытаясь все же высвободить руки, но Дядя, несколько было отскочивший назад, преградил ей путь и силой усадил пленницу на табурет. Затем этот субъект принялся молча и суетливо привязывать Соню к сиденью еще и бельевой веревкой, пресекая каждую попытку сопротивления и напутав множество лишних уродливых узлов и петель.

— В чем дело?! Что вам надо?! Где я?! — вскрикивала та, отчасти обессиленная сверлящим взглядом красавицы. — Отпустите меня! — воскликнула Соня жалобно еще раз и некоторое время билась молча, как рыба в своих путах.

Когда путы ослабевали, Дядя подскакивал и молча затягивал их потуже. В присутствие Раисы Поликарповны, он всегда почти полностью терял дар речи, находясь, будто под гипнозом ее зеленых глаз, но все понимал и двигался тихо, как змей. И, наоборот, без ее присмотра, делался порой говорлив и шумен до чрезвычайности.

Следуя командному жесту красавицы, Дядя поднял пленницу на руки вместе с табуретом и перенес в середину помещения.

Раиса принялась почти бегом нарезать круги вокруг табурета с девушкой, не отрывая от нее испепеляющего взора.

— Посиди, подумай пока, — зловеще обронила она, производя тщательный, детальный осмотр пленницы. Осмотр не показал ничего. Правда, явных недостатков у девушки тоже не обнаружилось. Ноги вроде не кривы, лицо симметрично и даже волосы рыжеватого оттенка, но не как у Раисы, а не в пример жиже. Грудь же, точно, не стоила никакого разговора.

— Ну и что он в тебе, интересно, нашел? — зло и отчасти горестно воскликнула Рая, — что может быть в бледной поганке такого особенно интересного?!

Соня, помимо того что совершенно не имела ничего возразить, не вдруг и сообразила, что происшедшее касается кумира ее, Семена Ворона.

— Видимо, это его женщина, может быть, бывшая жена, — догадалась девушка, принимая решение быть максимально смиренной и все снести, что будет.

Распалившись и боясь повести себя как-нибудь особенно глупо и опрометчиво, что уж и случалось с ней не однажды, Раиса выскочила на двор — глотнуть свежего воздуха. Но там она немедленно получила упавшим с дверного косяка ведром по лбу, отчего наоборот утратила способность к самоконтролю.

Зафутболив невинным предметом обихода по кустам и плюнув в сторону безмолвно сидящего на цепи Полкана, она вернулась к допросу. Потирая ушибленное место, Рая прогнала на улицу Дядю, затем встала напротив девушки, уперла руки в бока и крикнула что было мочи:

— Вы только посмотрите на нее! Что он в тебе нашел, я спрашиваю?! Отвечай быстро!

— А — а?! — пропищала жалобно Соня.

— Замолкни!!! — сразу же оборвала ее Рая. — Я тебя не спрашиваю! — и принялась опять носиться вокруг табурета. — Не понимаю! Не понимаю! Ладно бы хоть рожа была! Ну хоть что-нибудь бы! Нет! Ничего же ведь нет! Пустое место сидит передо мной и все!

Рая подскочила к девушке и схватив ее за что попало, а попали веревки и часть прически, принялась исступленно трясти свою жертву, пока не уморилась. Голова Сони безвольно моталась на шее, глаза затуманились, с минуты на минуту должен был случиться обморок.

— Слыхала я, слыхала про этих художничков, да артистов! Да и видела уж кой кого. С кем только не свяжутся вечно! Где только откапывают этих мышей белесых?! — продолжала причитать Раиса, то расширяя радиусы кругов, то сужая.

Затем она схватила со стола большой нож и решительно бросилась к девушке. Та жалобно вскрикнула и крепко зажмурила глаза, готовясь к самому ужасному. При этом она успела молниеносно подумать о том, что, наверное, так нагрешила в жизни, что Бог решил наказать ее руками именно этой злодейки.

Не смотря на активное участие сперва в пионерской, а после в комсомольской организациях, Соня, по секрету от всех, верила в Бога. Вера ее происходила от бабушкиных внушений. Имея немалый и печальный жизненный опыт, бабушка учила ее верить, но тайно, не уклоняясь от общепринятых норм. Она и в церковь ее водила, но это было давно и далеко в деревне.

Однако страшное лезвие не коснулось Сони. Ножом Раиса принялась разрезать веревки, которых бестолково накрутил Дядя.

— А ну, раздевайся! — скомандовала красавица, освободив пленницу от пут и расстегнув наручники.

Соня, ожидавшая чего-то гораздо худшего и как бы заново родившаяся, принялась исполнять команду. Голова ее кружилась, она ни о чем теперь не думала, раздеваясь, как в предбаннике и складывая вещички на пол.

— Давай, давай, нечего тут робеть! Раньше надо было стесняться. Все снимай, до нитки, — подгоняла ее Рая, предупреждая вопросы.

Как только Соня сняла свои трикотажные трусики и смиренно присела на место, женщина схватила ее за руку и, сдернув с табурета, подтащила к зеркалу. Девушка слабо упиралась, не перестав еще радоваться, что не зарезана, как поросенок.

— Стой тут и руки по швам! — грубо скомандовала Рая. Затем она отступила несколько назад, в тень и там тоже стремительно и нетерпеливо разделась, оборвав какие-то крючки и отшвырнув снятое в сторону.

Сделавшись обнаженной, женщина-ученый встала рядом с пленницей и также вытянула руки по швам. Некоторое время она сохраняла молчание и только бурно дышала, так что зеркало с ее стороны несколько помутнело. Как ученый, она хотела объективного сравнительного анализа, чтобы экспериментально получить научно обоснованный вывод.

Если бы читатель оказался в подвале третьим, то увиденное, заставило бы его впасть в глубочайшую созерцательную задумчивость.

Иногда мужчинам, а наш читатель, я надеюсь, мужчина, начинает казаться, что все женщины скроены на один манер, с небольшой только разницей в наружности. Отсюда происходит масса простецких поговорок и суждений, типа: «Все они, бабы, одинаковы!» или хуже того: «Все девки — бляди!», основанных, конечно, на заблуждении. В описываемом случае, отличие было так разительно, что взяв сторону одной из особ и ей сочувствуя, легко было допустить, что вторая — инопланетянка. Если говорить коротко, то у одной имелось все, у другой — ничего. Но удивительней было то, что утверждать можно было и прямо противоположное.

У Сони, к примеру, имелась мелкая грудь торчком, казавшаяся ничтожной, в сравнение с бюстом Раисы. Но зато она не жила такой отдельной жизнью, и не требовала специального обхождения. Это была всего лишь гармоническая часть девушки. С другой стороны, в самой ее девичьей наготе и чрезмерной свежести содержалось нечто неприятное, не вяжущееся с романтическими ожиданиями, примерно, как впечатление от туго завернутого поросячьего хвоста. Поэтому, наверное, девушкам-подросткам не рекомендуется обнажаться.

От созерцания же Раиных статей, любому, взятому для примера мужчине, делалось не до романтизма. С определенной точки зрения, все в ней было лишним. Кровь вскипала и ударяла в голову, включалась вся брутальная природа у того, кто смотрел на это. Но и тоска забирала о скрывшихся в тумане юношеских грезах, содержащих и сказочных царевен и заколдованных принцесс, и подступала следом всегдашняя мужская мысль: «Какая же я свинья!».

Словом, если говорить о Соне, то рановато было ей представать перед читателем без всего, сочинителю же следовало обождать ее такую описывать. А Раису, пожалуй, уже не стоило разглядывать так пристально — момент был упущен. Разве что подпустить в картину несколько туману или иначе как-либо нарушить резкость изображения.

Однако, если в обеих женщин вглядываться не особо, сощуриться и довообразить действительное желаемым, то в каждой отыскалось бы довольно и романтизма, и энергетических потоков интимного свойства, чтоб составить счастье какому-либо одному достойному, а главное, подходящему кавалеру.

Необходимо также добавить, что по народным приметам, между двумя этими женскими положениями бывает краткосрочное третье. Это когда девушка любой наружности на одну только весну расцветает как куст черемухи. Тогда говорят: «Заневестилась». Этот миг важно не упустить, беречь девственность и ни в коем случае не заводить временных любовников.

А те тут-то и налетают как раз с особой удалью и упорством, поскольку первые замечают это необычайное в девушке очарование. Назначено же это редкостное очарование, буквально бьющее из девичьих глаз, именно и только женихам.

Но молодые люди еще робки и неловки, не владеют приемами обольщения и разжигания дремлющей страсти, в то время как опытные ловеласы тут как тут, шевелят своими усищами, знают с какой стороны подойти, коснуться локтя и прочее такое, от чего невинной девушке легко растерять ум. Так что лучше ей бежать тотчас, сломя голову, прочь от такого кавалера. А если не убежит, а того хуже «уступит», то взамен очарования, явится в глазах ее некий опыт, и женихам она станет не так заметна, и семейное счастье может пролететь мимо.

Впрочем, каждая своей участи достойна, браки ведь совершаются на небесах. Читатель много может припомнить случаев совсем обратного свойства и сколь угодно примеров запутанных, не умещающихся ни в какие схемы. Может даже показаться, что это демоны лезут не в свое дело и сталкивают в пары совершенно не подходящих людей, чтоб поглумиться и посмотреть, что может выйти от того или иного смешения, будто это не область высоких чувств, а все та же химия.

Но всякая женщина, если ее спросить, хочет одного — счастья. Загвоздка всегда за подходящим кавалером.

Глазами такого именно воображаемого кавалера и рассматривала Раиса отражения в зеркале. Соня же старалась вовсе никуда не смотреть.

— Так, все ясно! — отчеканила хозяйка дома, поняв, что ничего ей не ясно. Она была не слишком, но все же высокого о себе мнения, и с некоторым облегчением и довольно опрометчиво рассудила, что ничего такого особенного, чего можно было бы бояться, в сопернице вроде нет.

Тогда она босой ногой отфутболила к табурету все снятые Соней вещи и велела той одеться. Затем напоследок победно глянула на себя в зеркало, рассеянно коснувшись рукой груди, вновь заковала девушку в наручники и, голая, покинула подвал, куда тотчас спустился Дядя, который, как уже говорилось, на людях делался на удивление боек, у Раисы же под командой приобретал черты немого Квазимоды из французского фильма.

— Ничего себе!.. — задыхалась от волнения Соня, отказываясь даже думать о том, что ждет ее впереди.

52

Все, что осталось позади, за широкой рекой Уралом, казалось Василию Чапаеву сном. Медленно таяла в голове командира картина подскочившей с головы Анны продырявленной его папахи, и то, как она упала на, вдруг опустевшую, утреннюю гладь воды.

Грохот пальбы и взрывов медленно вытеснялся тишиной прибрежного леса. Чапаев разжал сведенные судорогой пальцы и выпустил мокрый ворот Петькиной гимнастерки.

Петька лежал рядом, на спине, насквозь мокрый, с подвернутой шеей и придавленной телом рукой. Он был без сознания, но Чапаев не торопился приводить его в чувство. Во-первых, у самого сил не было, да и не к спеху вроде. А во-вторых, мокрая и разорванная спереди Петькина гимнастерка наглядно являла командирскому взору девичью грудь. Грудь была не велика, но представляла собой именно то, что рисовалось иногда в Чапаевском воображении, когда он не успевал прогонять эти мысли и менять их на более правильные, о повсеместном продвижении Мировой революции. Это были два симметричных возвышения полукруглой формы, посередине каждого из которых имелась выпуклая розовая точка.

Василий едва удержался, чтоб не дотронуться до одной своим Чапаевским перстом. Вовремя припомненный портрет Маркса, который любил совать ему в глаза Клочков, пришелся как нельзя кстати. Комдив провел рукой дальше и лишь коснулся Петькиной розовой щеки.

— Как я раньше-то не видал? — дивился он на себя, — где, спрашивается, были мои командирские глаза? И комиссар — олух царя небесного, не рассмотрел ничего.

У Петьки затрепетали ресницы, и он приоткрыл глаза.

— Ну шо, жив? — довольно приветливо поинтересовался Чапаев, заметив что лицо товарища оживает, — как звать-то тебя в самом деле? — он оперся на локоть и сощурился в лучах утреннего солнца.

— Матрена я, — буркнула девушка, сообразив, что разоблачена, побыстрее оправляясь, и пытаясь как-то восстановить на груди порванную гимнастерку.

— Не жив, стало быть, но жива, — констатировал Чапаев в сторону реки и надолго задумываясь. Задумался он так крепко, что тотчас опять завалился набок, да и уснул, кажется, мертвецким сном.

Пользуясь этим, Матрена сняла с себя все, выжала и развесила на кустах сушить. Солнце палило все жарче, и вскоре она смогла кое-как починить гимнастерку и, ласкаемая всепроникающим светилом, наконец, одеться.

Чапаев не просыпался до вечера, так что девушка сбегала до ближайшей деревни, стащила там ведро и старый сарафан с огородного пугала. Там же она нарвала огурцов, натаскала репы и моркови. Вернувшись, она разожгла костер и даже сумела наловить под берегом раков. Соорудила она и подобие шалаша из веток, застлав его травой и просохшим своим обмундированием, благо залатанный сарафан пришелся почти впору.

…

Только ночью проснулся Василий. Вода в ведре уже закипела, и девушка приготовила еду. Чапаев еде обрадовался, но не сказал ничего. Наевшись, он поднялся на камень у самой реки и долго всматривался в отдаления, как будто не в силах сообразить что-то важное.

Ночь они провели в шалаше. Чапаев все время лежал на спине и разглядывал сквозь прореху меж ветвей одинокую звезду. Матрена прильнула было к чапаевскому боку, и руку положила командиру на грудь, и даже слегка пошевелила пальцами, хоть и трусила. Но командир оставался неподвижен. Правда, он все же обнял девушку одной левой рукой, позволив ей лежать ухом на своем каменном бицепсе.

Матрена, решив, что вот наступило нежданное счастье, больше ни о чем не думала. Даже актуальный, казалось бы, вопрос о Мировой революции и повсеместной победе пролетариата не пришел ей ни разу на ум. Вспомнился ей только на секундочку дезертир, у которого она выменяла обмундировку, и его фраза: «Хорош, навоевался!».

— Хорош, навоевался! — размышлял про себя Чапаев, — беляков не убывает, кадеты в психическую атаку прут. А ведь пацаны совсем! У каждого ж мамаша, поди, дома ежесекундно обмирает. Как его рубить? Рубить на каждом шагу охота своих. То обворуют кого-нибудь, то изнасилуют. И морды у всех воровские, черные, будто их коптили. Мыться, или портянки хоть постирать, нипочем не заставишь. Винтовки никогда не чищены ни у кого, и добиться не возможно. Так и воюют, пока в руках не разорвет. Про китайцев и говорить не охота. Комиссар им Маркса сует, про Интернационал напевает, а они самогон, пока до аэроплана несут, весь выпьют. Воюют вроде неплохо, но что у них на уме, и какая нелегкая принесла их в наши края — нипочем не узнать, сколько ни всматривайся в узкие их зенки. Комиссар сказывал: «интернационал», но что это? И мне желтеть не охота, и китайцу — чернеть. А негру, наоборот, предложи побелеть, так он и не прочь, поди. И столько еще народу за белых стоит? Тьма тьмущая! Получается, всех порубать надо. А к добру ли? Со всех сторон прет различная голь толпами воевать, а больше — подъедаться у общего котла. Дезертиры кругом. Но кончится Мировая революция, никто ведь из них работать не пойдет — со скуки подохнут. Так и будут резать всех налево и направо, да еще баб и девок им подавай на блюде. А взять белых, тоже ведь озверевшие со своей солдатней, сами нипочем не угомонятся. Или, к примеру, завоюем мы предположительно светлое будущее, и потомки заживут сытно и тепло, все поголовно, буржуйской сладкой жизнью. Будут переваливаться с боку на бок в мягких постелях и дрыхнуть до полудня. После объедаться пирогами, слушать граммофоны… Но они ж ничем не заслужили! И спасиба не скажут. А те, кто отважно лил кровь и страдал от ранений, не доживут до такого и благодарности не услышат. А которые доживут, тех скорей всего засунут молодые куда-нибудь за печку, чтоб не мешались и воспоминаний их с заслугами не захотят знать. Отсюда вывод просится, что, стало быть, всякая, даже Мировая революция, вплоть до полной победы, обязана уместиться в размер жизни одного поколения. Но ведь это никак не возможно, даже если все одновременно ее захотят, и не явится никакой контрреволюции. Жаль нет комиссара, я б ему счас прописал ижицу! Нет, точно, хорош! — воскликнул он мысленно и почти вслух, — я свою лепту в борьбу вложил, поболе всякого. — Главное, душегубство, само теперь набрало такой разгон и напор, что переть будет долго и опосля победы. Народ на всем свете вошел во вкус этого и даже сладость распробовал, а работать, как позабыл, и совсем отвык. Так и будут сами себя душить до старости и детей тому же учить станут, пока внуки не опомнятся. Вовек не отмолить грехов. Теперь пусть кто хочет голову сует, а я займусь… хоть бы вот по обувной части, — бормотал он, обращаясь к звезде и не замечая притихшей у него подмышкой Матрены, — может, починкой сапогов, я больше народу настоящему, трудовому угожу! Народ-то у нас босой, разут сделался весь за две войны. А то выходит, что я никакой не трудящийся человек отнюдь, а народный атаман вроде разбойника. Ем готовое, мозолей уже совсем не осталось, от шашки разве.

— Все, Васечка, хватит нам с тобой воевать! — горячо прошептала девушка, будто прочитав его мысли или подытожив их.

53

Даже самое лучезарное будущее, о котором мечтают предки, если заглянуть, непременно окажется наполнено огорчительными событиями или как минимум тем, что называется «прозой жизни». Поэтому назад оглядываться приятнее, особенно если считать себя более развитым и умным современным человеком. Интересоваться же будущим приходится с некоторой опаской, потомки ведь и высмеять могут всю современную премудрость, с позиции своих обновленных технических знаний.

В этом всегда уверены подростки и ведут себя поэтому, как поросята, никогда не хотят старших уважать, не смотря на их заслуги и достижения. Отсюда же следует, что никакого нет смысла заботиться о будущих поколениях, и тем более глупо, хлопотать о решении молодежных проблем. Каждый совсем непрочь поменяться с молодым и обрести эти проблемы вместе с молодостью, да кто ж ему даст? Подростки ведь, когда вырастут и оперятся, совершенно не поставят отцам в заслугу эти заботы, и если тем вздумается потребовать благодарности, то резонно возразят: «А мы вас не просили. Самим захотелось хлопотать.» И отойдет в сторону пожилой отец, обиженный и оскорбленный. Поэтому заботиться нужно, если уж приспичило, только о более старших, а следующие поколения и сами справятся. Наоборот, полезнее держать их за горло видами на наследство и мудрым составлением завещаний.

Так примерно рассуждал капитан Корытин про себя, дожидаясь, когда закончится речь вышестоящего, лощеного товарища из органов, явно принадлежащего к отряду «молодых, но ранних».

— Народ, можно подумать, сам знает кого ему любить?! — воскликнул несколько театрально этот малоприятный субъект, сидя за своим столом перед стоящим на ковровой дорожке капитаном, начальником Паши Перца. — Народу надо постоянно и неустанно указывать правильное направление! — махнул он рукой в сторону группового снимка членов Политбюро ЦК КПСС. — И, заметьте, жулье это в обязательном порядке учитывает в своих махинациях, и доказательств им не требуется! Менделеева полюбили за таблицу его, за водку сорока градусов крепости… Не больше и не меньше, а именно сорока! — поднял он палец выше глаз капитана, так что тот скосил их, следом, наверх, — И вот, жулики эти градусы тотчас взяли на заметку и, пожалуйста — отчеканили ученого на деньгах, — штатский вынул из ящика и положил на сукно монету. — Чапаева, я не удивлюсь, если тоже отчеканят за кинофильм, как народного заступника, а тот и на лошади-то не сидел из-за ранения особого, — хохотнул говоривший, — и командовал — так себе. Там еще время пройдет, какого-нибудь Муслима Магомаева изобразить могут на фальшивых облигациях, за то, что его все советские бабы обожают. Это вам… не мы с вами! — закончил он и выжидающе смолк.

— А кого любить-то надо? — попытался уточнить Корытин.

— Вы притворяетесь наивняком или как? — поспешно среагировал собеседник.

— Не, рассчитано точно, без промашки, шоб охотней брали, — снял свой вопрос капитан, глянув на монету, но охотней рассматривая шикарный, заграничного пошива, костюм начальника и отмечая самый краешек костяной расчесочки, торчащий из нагрудного кармашка.

— Отчет готов у вас? — переменил тон штатский.

— А як же? Готов, так точно, товарищ полковник, — доложил капитан и, шагнув к столу обрушил из портфеля на зеленое сукно толстенную папку с надписью: «Дело № 306».

— Заберите это! — протестующее отпрянул названный «полковником», — вы моей смерти хотите? Так, своими словами изложите и довольно. А это — пусть полежит где-нибудь пока.

— И вот еще двенадцать единиц дензнаков, — брякнул капитан о стол стопкой блестящих монет, таких же, как у полковника.

— Я доведу до компетентного сведения, — обещающе кивнул начальник, позванивая монетами, — а ты будешь действовать, как условились! Сейчас садись и рассказывай толково и подробно, что там у тебя происходит? — скомандовал он, нажимая малозаметную кнопку на столе.

В ту же секунду в кабинет вошла неопределенного возраста женщина с подносом, на котором дымились два стакана чаю в серебряных подстаканниках и с лимоном, а рядом на блюдце сияла развернутой калькой, распечатанная пачка вафель «Пионерские».

54

Пионерлагерь погрузился во тьму. Мальчишки, наевшиеся до отвала кислых яблок, решили, что надо и девчонок угостить. Приняв такое джентльменское решение, они прибавили к яблокам изрядную горсть стручков гороха и направились к девчонской палатке.

Девочки сразу пустили их, поскольку во-первых, ночами малость трусили, а во-вторых, мальчишки прозорливо сунули в брезентовую дверь впереди себя гостинцы.

Забравшись в палатку, пацаны сразу отметили, каждый про себя, что у девочек запах в помещении был совершенно иной, нежели у мальчишек. Это был особый, ни на что не похожий, именно девичий запах. К тому же в палатке носился аромат каких-то духов и шоколадных конфет. В связи с этим девочки еще более казались существами высшими, да и гораздо более взрослыми. Мальчишки сразу пожалели, что мало захватили гороху и не придумали еще каких-либо подношений. Но девочки так искренне обрадовались, и так охотно принялись грызть принесенную кислятину, что атмосфера быстро утратила напряженность.

— Откуда это вы такие растрепанные, как пионеры-партизаны? — поинтересовалась Степанцова одной половиной рта, ибо другую свело от кислоты.

— Считай, попала в точку! Из разведки возвращаемся. Выслеживали с Козьмою Фомичом матерых жуликов. Палыч дал задание посмотреть — что там? — поспешил расхвастаться Колька, немедленно получив за это конспиративного тумака от Степки.

— Что и за территорию разрешил? — хором изумились девочки.

— Деревянный вопрос! Мы ж с Тимофеем Кондратичем не девчонки, нам-то все ни почем, — пояснил не без гордости Степка, и не морщась, откусил от самого кислого на свете яблока.

— Зато мы умнее, — бесзаппеляционно заявила Степанцова и такую скроила надменную рожицу, что пацаны возражать не решились.

— А я сегодня рублик красивый нашла! — похвасталась Кузюткина. Колька тотчас опять толкнул локтем Степку. Тот, в отличие от Кольки, собиравшего без разбора почтовые марки, коллекционировал вместе с отцом старинные монеты. Отец его специализировался на еще дореволюционных наших монетах. Степка поэтому считался авторитетом в области нумизматики.

— Покаж, — попросил он, протягивая руку. Девочка вынула монету и дала посмотреть. Рубль, как и думал Колька, оказался железным и с Менделеевым. Не придумав, на что бы его выменять для Пал Палыча, и не вспомнив у себя никакого ценного имущества, Степка неохотно вернул монету.

— Ишь ты, — заглянула через плечо Степанцова, — Менделеев! Был бы он из золота высшей пробы, что б ты сделала? — спросила она Кузюткину, и ее брови, губы и ноздри пустились в особого рода пляску, означавшую любопытство, ехидство и даже зависть в один момент. Вообще ей не сиделось и не лежалось, она все время перемещалась с места на место, втискивалась между собеседниками, вертела головой и потягивалась. Отдельной жизнью жили и ее руки, делавшие пальцами загадочные знаки, в виде сложных фигур, да еще успевавшие щипаться, почесываться и задумчиво производить раскопки в носу. Все это было ей простительно из-за пригожести ее личика, с блестящими черными глазами.

— Я бы Пал Палычу отдала, — с напускной мечтательностью ответила ей Кузюткина, — пусть бы он себе гнездо свил. И позвал бы туда жить свою эту Соню, чтоб детей ему рожала.

— А маме с папой не хочешь отдать? — вползла Степанцова змеей в самую середину компании.

— Я бы разрешения спросила, — не без ехидства ответила Кузюткина.

— У тебя идеальные отношения в семье! — резюмировала подружка.

— А он пусть женится на ней и будет счастлив.

— Немножечко побудет счастлив, пока ты подрастешь, а потом разведется и женится на тебе, да? — изогнулась Степанцова вопросительным знаком и даже язык ее высунулся несколько наружу.

— На, поешь кисленького, — протянула ей Кузюткина яблоко, сама же молча принялась добывать из стручков горошины.

Мальчишки, примолкшие было от таких разговоров, оживились, и Степка рассказал про собаку Полкана и про ведро, которым тетка по башке схлопотала стараньями Тимофея Кондратича. Рассказали они и о девушке, которая исчезла в доме и там осталась. Девчонки аж подскочили, когда услышали, что привезший девушку дядя, назвал ее Соней и она вроде бы рыжая. А ведь Пал Палыч упоминал, что его Соня имеет рыжеватые волосы. Еще Кузюткина, прозвала ее «лисой».

— Да мало ли Сонь на белом свете? — с удивлением возразил Степка, — тыщ может сто!

Ему нравилась и Кузюткина и другие девчонки, а на Степанцову он даже смотреть не мог, так она его восхищала. На фигуры девочек он внимания не обращал, лишь бы не толстухи, лица же имели решающее значение. Лицо Степанцовой казалось ему ослепительным, а в каждом глазу виделась целая бездна. Поэтому он никогда не мог смотреть ей сразу в оба глаза, а только в один и то исподлобья, секунды три не больше. Говорить с ней он решительно не знал о чем. Это и других девчонок касалось, поэтому принято было их называть за глаза дурами. Максимум, что возможно было предпринять для оказания вниманья, это затеять возню, дернуть за косу или посильней толкнуть возлюбленную.

Это вполне годилось еще в начале лета, но сейчас он подрос, и эти выразительные средства казались нелепыми и уже не приносили облегчения. А ведь приходилось тяжело. Непомерный груз тайны, которая содержалась в этих проклятых девчонках, а в Степанцовой особенно, ежечасно давил на мальчишеский незрелый ум. Оставались только мечты или грезы, о том, как можно было бы ее, к примеру, спасти из пламени пожара или морских глубин. Но каково тащить возлюбленную из огня или воды, когда она такая здоровенная — на голову выше? Выхода не было.

Девчонки извлекли из тумбочки блюдце с засохшей кофейной гущей в виде портрета и предъявили разведчикам.

— Вроде смахивает чуток, — подтвердил Колька с сомненьем.

— Один в один! — важно заявил Степка, больше, чтоб угодить.

Девочки похихикали еще, доели горох и прогнали мальчишек, вполне довольных визитом, потому что им удалось побыть немного почти настоящими кавалерами.

— Это они остроумно друг друга называют по отчествам из кино, но все равно — слишком мелкие. А когда станут не мелкие — на младших соплюшек будут смотреть — закон жизни! — философски заметила Степанцова.

Затем девочки стали по одной засыпать, продолжая по инерции бормотать что-то, все более бессвязно.

— Пал Палыч Смертью храбрых! — воскликнула, вскинувшись Кузюткина, совсем уж во сне и рухнула опять на подушку.

На небе высыпали многочисленные звезды, среди которых то и дело пролетали первые спутники земли, еще немного задержавшие внимание мальчишек на подступах к своей палатке, пока они не продрогли и не скрылись под брезентом.

55

Очень скоро Чапаев с Матреной поселились у одного бедняка на окраине, затерянного в лесной чаще села, в обмен на обещание Василия перечинить крестьянину все найденные по углам опорки, лапти и остатки валенок. Чапаев вдобавок построил тому великолепную пару новых сапог из кожи, срезанной с барского кресла, которое мужичок упер еще в события девятьсот пятого года, когда все ходили жечь помещичьи усадьбы. Он и картину тогда одну к рукам прибрал в овальной раме, изображавшую довольно бесстыжую красавицу, лежащую среди леса с толстою шеей, соболиными бровями и выпяченной навстречу зрителю грудью, обнаженной хоть и не до конца, но, как будто в последний лишь момент остановившуюся в таком намерении. Над красавицей в недоумении склонился пригожий парень, и чем кончилась сцена, оставалось решать зрителю.

Получив даром эдакие замечательные сапоги, имевшие вид перевернутых бутылок, переходящих в гармонь и круглые аккуратные головки, хозяин не стал возражать против того, чтоб Чапаев поправил пустовавший полуобвалившийся сарай и в нем пока поселился.

Дело пошло. Через пару недель все деревенские мужики обзавелись завидной чапаевской обувью, которую, правда, тотчас попрятали по сундукам, ходить же продолжали босыми или в лаптях, если идти не близко.

Но слава пошла расходиться кругами по окрестным деревням, хуторам и селам, так что вскоре появились заказы во множестве. Одна дальновидная вдова прислала к нему малолетнего отпрыска в услужение, и чтоб перенимал ремесло. Вскоре тот самостоятельно выучился сучить дратву и нарезать ножиком деревянные сапожные гвозди.

Особенным успехом пользовались производимые Василием сапоги с зубчатыми отворотами, украшенными плетеными ремешками и кисточками. В каблуки же особой, скошенной формы, Чапаев врезал медные блестящие пластины, и такой же чеканной медью оковывал у сапог носки. Мужики любили их надраивать кирпичом до золотого сияния и называли эту обувь «барской».

Вдовин малый без устали сучил дратву варом, которого Василий сделал запас, побывав на базаре в отдаленном крупном селе. Там же он разжился приличным инструментом и необходимым материалом, который сапожники называли «товаром». Вскоре с ним стали почтительно раскланиваться при встрече, особенно после того случая, когда на село наехала банда, человек в тридцать.

…

Чапаева в тот день, с утра пораньше унесло на реку, и до вечера он в селе не появлялся. А когда стал возвращаться, то и услыхал беспорядочную пальбу. Вихрем влетев в свой сарай, он не нашел Матрену. Подмастерье указал, что она схоронилась в избе хозяина.

Девушка, выбежав на тревожный окрик Василия, торопливо, перескакивая с пятого на десятое, рассказала ему, что мужиков всех связали и держат у старосты в подполе, бабы же их, ждут рядом — что будет?

Василий отдал кукан с пойманными окунями, велел ей и пацану не высовываться, и пустился бегом к старостовой избе, перепрыгивая канавы, ухабы и брошенные колоды.

Как и всегда, в обстановке боя, он не задумывался об опасности, поскольку не чуял своей смерти, и сам это за собой знал. Когда некоторые его бойцы, бывало, принимались ныть перед боем, что, мол, — «погибну я, погибну», — он не спорил, хоть и старался ободрить. После же замечал, что почти всегда, такой боец и верно, погибал.

Проскочив сквозь десяток столпившихся у избы баб и вихрем ворвавшись в горницу, он страшным своим, пронизывающим голосом свирепо скомандовал:

— А ну, вста-а-ать!!!

Бандиты, хоть и напились уже до озверения самогону, все кто смог, подскочили, и вытянули руки по швам. Каждый из них Чапаева узнал, не смотря даже на отросшую у того бороду, потому что у каждого будто молния сверкнула в башке: «Не Чапай ли? Чапай!». А двоим и служить приходилось у него до дезертирства. Однако вслух его имени они произнести не осмелились.

— Это кто ж тут у меня мужиков грабит? — тихо, как гремучий змей, зашипел бывший командир, затем гаркнул, одновременно пропев настоящим, своим голосом, — В шеренгу по одному, с-с-стана-а-ви-и-сь!!!

Разбойники поспешно построились в шеренгу, а мужики в подполе, не понимая, что происходит, принялись тихо подвывать.

— Р-р-равняйсь! Сми-и-ирна-а!!! — не скомандовал, но пропел, как со сцены императорского театра, Василий. Затем осмотрел строй, пронзив каждого огненным взором, приблизился к крайнему справа, тяжело вздохнул и врезал тому наотмашь в ухо.

Удар вышел на славу и так был силен, что весь строй, как подкошенный, повалился набок и так замер в неподвижности. Каждый из упавших, мало того, что протрезвел, но и раскаялся почти полностью, хоть и временно.

Но тут влетел со двора еще один несильно выпивший и потому особенно наглый оборванец с маузером руках. Не размышляя, он с порога принялся палить в Чапаева. Расстреляв все патроны и ни разу не попав, он стал шарить в кармане новую обойму, нашел, перезарядил маузер, но Чапаев как раз достаточно приблизился к нему и, молча, пробил ему сапожным шилом не только руку, но и рукоять маузера. Наглец истошно завопил, уронил окровавленное оружие, метнулся к выходу.

Чапаев же, пряча шило в карман, добавил бандиту ускорения точным пинком сапога, после которого бандит вылетел на двор мордой вперед и, проломив башкой забор, скрылся в густых зарослях крапивы.

…

Много лет спустя, Василию пришлось наблюдать один футбольный матч на неогороженном стадионе, и он все удивлялся слабости футбольных ударов. Когда же сам врезал сапогом по откатившемуся с поля мячу, то мяч, просвистев полем, пробил дыру в сетке ворот и сшиб с ног дежурного милиционера, стоявшего позади. Милицейская же фуражка упорхнула, как птица в неизвестном направлении.

Чапаев почел за благо тотчас ретироваться подальше с глаз, так что тренеры обоих команд и судья обыскались его, хотя обегали всю окрестность, дружно решив, что это был удар бесспорно футбольного самородка.

…

Мужики в подполе завыли уже совсем по — волчьи. Чапаев собрал оружие, выпустил дрожащих мужиков на волю, развязал их и отдал им трофеи. Всех разбойников он, как и первого, по одному вышвырнул на улицу. Мужики скулить перестали, разобрали обрезы и принялись покрикивать грубыми голосами на поверженных и даже несильно пинать их. А потом занялись снятием с них сапог, кой-какой одежи, да вытряхиванием в свою пользу из бандитских кисетов табака. Расстреливать их не стали, а, намяв для острастки бока, отпустили на все четыре стороны.

Убедившись, что порядок восстановлен, Чапаев покинул место действия и вернулся к своим занятиям.

На селе сапожного мастера стали по-настоящему уважать и бояться. Не будучи уверен, что от страха его не сживут теперь со свету, Чапаев вскоре отдал половину инструмента и «товара» ученику, сделал ему последнее внушение и затем покинул привычный сарай, ушел вместе с Матреной подальше с глаз односельчан.

Все село с облегчением вздохнуло, поскольку давно уж решило меж собой, что если б сапожник был одинок, то не жалко, пускай бы жил, но с бабой он обязательно захочет себе чернозему, а из-за чернозема этого и так все собачились перед каждым севом и пересчитывали ежегодно — по скольку у кого ртов.

Так что кое-кто на первый же праздник без стеснения начал похаживать улицей в нарядных «барских» сапогах. В первую голову это были, конечно, гармонисты, ведь если сапожнику еще позволительно быть иногда без сапог, то гармонисту — ни в коем случае.

В окрестных же деревнях и селах с тех пор воцарилось, против прежнего, стойкое убеждение, что легендарный комдив Василий Иванович Чапаев в водах Урала не погиб, а жив, и является всегда в нужном месте, в нужное время.

…

На самом деле, Чапаева с Матреной к той поре занесло в совершенно непролазную глухомань, после того, как они решили обойти вставшее у них на пути болотище. С пути они сбились, поскольку болотище на поверку оказалось спиралевидной формы и обойти его было никак нельзя. Пришлось двигаться напрямки, используя специальные сооружения из палок, позволявшие преодолевать особо топкие места ползком. По одному разу каждый чуть не утоп в трясине, но выбрался при поддержке товарища. Когда тонула Матрена, Чапаев согнув березу, дал девушке ухватиться за вершину и отпустил, так что Матрена взлетела над кустарником и шлепнулась уже на берегу, облепленная черной тиной. Чапаев же в другом случае выбрался сам, подбадриваемый одними лишь паническими Матрениными выкриками.

Оказавшись на суше, спутники обнаружили вокруг такую чащобу, какая может предстать лишь во сне или при чтении заветных сказок. Тут и толстенные поросшие мхом стволы высились, перемежаемые буреломом, и кустарник с подозрительными через чур красными ягодами цеплялся и рвал одежду. Невиданный по величине папоротник то и дело преграждал путь, как нарочно, демонстрируя очевидные мыслительные способности: он то расступался, когда не ждали, то наоборот, топорщился и не давал шагу ступить даже в широких прогалинах. Но можно было вдруг наткнуться и на какую-нибудь очаровательную полянку, полную грибов и ягод, которую при виде людей, неохотно покидали непуганые зайцы.

Кустарник и кроны деревьев были так густы, что свет пропускали отдельными лучами в виде пятен, редких на фоне густых теней. Пространства меж ветвей затянуты были паутиной, в траве нередко шуршали змеи, повергавшие Матрену в ужас. Несметное число распевающих повсюду птиц сменяло друг друга в различных хорах, по мере движения небесных светил.

Однажды им попалось огромное, облепленное мхом и лишайниками дерево, сразу приковавшее их внимание. Дерево будто дышало, если не сказать, сопело. Вглядевшись в это растение, оба заметили, что частично оно состоит из вросшего в ствол живого человека. Чапаев с бывшим ординарцем не вдруг и поняли, что это не сон и не воздействие болотных газов, могущих вызвать иллюзии, а именно человек. Они долго топтались против него, не зная как поступить, пока странное существо не сочло нужным от ствола отделиться.

Чапаев, да и Матрена ахнули, поскольку хоть и слыхали про леших, но не ожидали, что предстоит личная встреча. Леший пошевелил особо рукой и из чащи, как из засады, бесшумно вышел огромный бурый медведь. Не обращая внимания на застывших путников, он поднялся на задние лапы, сделавшись совсем, как туча перед грозой, потом нагнулся и вытащил из кустов малины колоду, которую ловким движеньем запихнул в дупло за спиной лешего.

В этот момент шапка на голове лесного жителя вдруг расправила крылья и, взмахнув ими, медленно улетела к вершине дерева. Сверху просыпалась какая-то труха, и маленький змееныш шлепнулся к ногам лесовика. Медведь опустился на все лапы и пошел спокойно мимо Матрены, уловившей только тяжелое дыханье и, как ей показалось, чесночный дух.

Василий, не отрывая глаз от хозяина, издал вдруг какой-то новый, неожиданный звук, которого Матрена не слыхала от него прежде, и рукой вопросительно повел поверх кустов. Леший тоже что-то пробурчал, будто пропеть хотел утробным голосом, но оборвал на третьей ноте, руки же с завернутыми в спирали ногтями развел по сторонам. Чапаев на это промычал, буквально как телок, и сам себя обнял за плечи, нагнув низко голову. Леший на это отвернулся к своему дуплу и достал из его недр в берестяной корчаге мед, который поставил на землю, имея в виду, что это им.

Чапаев в ответ поклонился, мед поднял и еще прохрипел что-то лешему, трогая себя все время за усы. И Леший поправил будто свои усы, и в бороде порылся, отчего из нее выпорхнула мелкая птичка и следом необычайно крупный полосатый шмель, после чего незнакомец ухнул, как филин и махнул рукой в сторону просвета между стволами двух гигантских елей.

В указанную сторону и двинулись путешественники. Пройдя еще день, они вышли к небольшой реке. На другом берегу этой реки расположилось нечто похожее на деревню, но Василий с Матреной не пошли туда, а только переправились на другой берег, использовав пустую колоду и шест.

Найдя подходящий пригорок, они поднялись на него и принялись из-за кустов осторожно наблюдать.

Деревня имела вид, почти неразличимого на фоне леса, скопления землянок и больших шалашей. От землянок вниз по тропинке к реке шел медведь, похожий на уже виденного. Косолапый придерживал на загривке мелкую девчонку. С поваленного дерева, лежащего на краю поляны, за ними спокойно наблюдали сидящие там, вроде, бабы и один, вроде, мужик. Дойдя до воды, медведь зашел в нее, лег на спину и поплыл по течению, как плот. Девчонка же перебралась ему на брюхо и так уплыла с ним в неизвестном направлении.

Наблюдавшие за этим жители, тревоги не выказали, а продолжали следить за опускающимся в лес солнечным диском, пока их не скрыла длинная фиолетовая тень.

Вскоре на поляну вышли еще довольно мелкие девушки в домотканых сарафанах до земли, надели на головы венки из цветов и стали кучкой. На другом краю поляны показались пареньки, все до одного босые, в рубахах и портках. Девчонки пошушукались и запели тонкими голосами печальную и вместе с тем веселую песню, обращаясь при этом к реке. Потом они взялись за руки и стали в круг. Не переставая как-то особенно лукаво петь, они принялись водить свой хоровод, оказываясь все ближе к воде. Над самым берегом голоса их усилились и зазвенели. Пареньки стояли все время, как вкопанные и даже с разинутыми ртами.

И Василий залюбовался на участниц хоровода. Он знал из своего крестьянского детства, что в этот миг девчонки предстали на виду парней в совершенно новом виде. Прежде те видели их всегда за работой, с озабоченными лицами. Тут же, может один раз за лето, девушки преобразились, лица их расцвели, хоть и были наклонены, и голоса звучали совсем не так, как звучали они во время окриков: «куда пошла?!» в адрес скотины или в момент стирки на реке. Сейчас они будто переняли мелодии и очарование голосов у птиц или журчания весенних ручьев. К тому же пели они дружно, не сбиваясь, будто нарочно готовились. Но ведь им некогда было репетировать, когда столько работы. Значит, они упражнялись еще зимой, когда пряли пряжу или, может, сразу так могли петь, от чувств.

Как было тут не разинуть ртов парням? К тому же, с открытым ртом, говорят, лучше слышно и видно. Самый, стало быть, наступил подходящий момент, чтоб влюбиться и выбрать себе невесту.

Девушки в очередь стали бросать венки в воду, и их понесло за поворот к кустам ивы. Парни по одному поспешно направились к этим кустам отыскивать и ловить каждый свой венок, как свою суженую судьбу.

Вскоре загорелся костер, и происходящее стало почти не различимо, смешавшись с пляшущими тенями. Василий и Матрена привычно соорудили шалаш и улеглись спать. Но уснули они не скоро из-за доносящихся от костра то изумленных, то радостных криков и песен, почти без слов.

Перенятым у медведя способом и решил поступить Чапаев. Он наломал в лесу сухих стволов, связал их вместе ивовыми прутьями и, вырезав ножом подобие весла, предложил Матрене продолжить дальнейший путь водой. Девушке все равно было куда двигаться. Она жила ежеминутной текущей жизнью, с единственным на свете мужчиной, который взял ее куда-то с собой, и совсем не хотела какого-либо конца этому пути.

Выбора не было, не оставаться же в этом селе, где нет ничего лишнего, как в устройстве дерева или живой птицы, и пустых мест в виде вакансий для дальнейшей жизни тоже там вряд ли могло случиться. Так что путники поплыли дальше по течению этой неизвестной реки, по берегам которой еще пару раз попались подобные же деревни, с редкими жителями, которых издалека не мудрено было спутать с медведями или лесовиками. Иногда с откосов к воде склонялись такие ивы, что едва не достигали середины, а на холмах росли деревья такой величины, что кроны их смыкались над рекой, закрывая небо.

На девятый день путешествия, река сделалась шире, а вскоре затем стала широкой, как Урал. Чапаев раскрыл, чтоб лучше слышать, рот и явственно услыхал впереди скрежет и уханье, которые могли производить только рукотворные технические механизмы.

56

Оставив в покое прошлое, шагнем вперед, во времена отдаленные не столь.

После пленения Сони, Дядя половину дня проспал, а пол дня подкачивал свои мускулы гирями на механизме для упражнений. К вечеру же он собрался в город развеяться и поискать невинных развлечений. Заглянув в прибитое к стене расписание электричек, не менявшееся много лет, он двинул на станцию.

В вагоне ехало множество туристов, увешанных гитарами, рюкзаками и зачехленными предметами охоты и рыболовства. Транзисторы само собой занимали почетные места на тонких ремешках, одетых на молодецкие шеи, и все до одного настроены были на прогрессивную радиостанцию «Маяк».

Лица молодых и среднего возраста мужчин были обгорелы на солнце и исцарапаны ветками кустов и деревьев. Чувствовалось, что они двигались к цели, продираясь сквозь бурелом и чащу. От некоторых пахло еловыми иголками и свежей рыбьей чешуей. Одежда туристов (а именно это и были настоящие туристы, в отличие от пассажиров лакированных автобусов с бесцветными сонными глазами) состояла из клетчатых рубах с завернутыми рукавами и штанов, называемых «техасами» и являвшими собой некую пародию на американские ковбойские штаны «джинсы».

Привыкшие тушеваться перед всем иностранным, советские граждане, не догадывались, что эти «техасы» имели важные преимущества, например, легкость и крайне недорогую цену. Что до хваленой прочности, так ее на целое лето всегда хватало.

Женщины же в поход, помимо таких же, как у парней, рубах, любили одевать трикотажные, фиолетового оттенка «тренировочные» штаны, которые закатывали до колен валиками, и сверху, от талии, тоже накручивали такие же валики, добиваясь за счет натяжения, плотного облегания бедер трикотажем. Получалось так, что даже интимнейшие места их полностью обрисовывались, включая ось симметрии, как будто бы нарочно для нескромного наблюдателя или любознательного подростка, обнаружившего вдруг, что даже футбол — не самое интересное из того, что может быть в природе вещей. В результате, фигурами женщины должны были напоминать любимые всеми гитары.

А собственно гитаристы, беспрестанно оглаживающие и тискающие свои инструменты, становились символами эпохи — «лириками», грозившими опередить по популярности «физиков», успешно одолевавших проблемы освоения космоса.

По времени это совпало с появлением на западе рок-н-ролла, Билла Хэйли с его песенкой «Рок вокруг часов» и самих «Битлз», позднее перевернувших сознание советской молодежи.

Был еще гонимый властями джаз, советский — Леонида Утесова и, противоположный ему, западный. Но джаз слушала в основном зрелая интеллигенция, из нелюбви ко всему советскому, а у молодежи терпения не хватало дожидаться по-настоящему удачных, энергичных импровизаций.

Гитаристы, большей частью самодеятельные, уже вовсю держали носы по ветру, тянулись поближе к западным веяньям. Начали выходить из употребления русские семиструнные гитары, а на смену им явились шестиструнные с иным строем, по которым принято было уже изо всех сил лупить, а не пощипывать их ласково, как, бывало, водилось у исполнителей романсов.

Среди подростков не зазорно стало украшать инструменты переводными картинками, изображавшими западных барышень. Свои барышни, имели несколько иной облик, и картинок с ними не производилось, а зря. Легкая промышленность и товары потребления плелись, конечно, в хвосте у развитых стран, но девушки наши были и навсегда останутся лучшими в мире.

В разных концах вагона то и дело принимались петь, в гитарном сопровождении, особого сорта песни, демонстрируя знание их во множестве. Песни эти никогда не исполнялись по радио и по телевизору, но откуда-то они брались и распространялись повсеместно. Слов никто не переписывал, они сами застревали в молодых головах.

Улыбки широко растягивали лица самодеятельных артистов и слушателей, сверкали зубы и значки ГТО на куртках. Завидуя их бодрости, Дядя, доехав до города, по инерции проследовал со всей толпой из электрички в метро.

Метро сияло хрустальными фонарями, многократно отраженными никелированными поручнями и зеркалами на стенах. Все сверкало вокруг, подтверждая обещание скорого и всеобщего счастья на основаниях равенства и братства. Как-то назойливо приходило на ум, что приближение победы коммунизма неизбежно.

— Уже три спутника улетели в космос, Гагарин с Титовым вернулись невредимы, чего ж еще? — радостно думал каждый.

Дядю охватило сильное волнение. Это был восторг, смешанный с нараставшим мышечным напряжением и желанием принимать участие во всем. Но хотелось и отличиться как-либо, в меру своих способностей, обратить на себя внимание, понравиться, и еще приподнять всем настроение. Это было именно то, что называется: «энтузиазм»!

Дядя, подскакивая и вертясь, ступил на эскалатор следом за поющими под гитару парнями и, движимый неизъяснимым побуждением, выхватил из кармана сверкающий рубль.

Недолго думая, он запустил монету катиться по наклонной плоскости вдоль перил, и как только та скрылась с глаз, пустил следующую. Дядя пришел в восторг от своей затеи, достал целую горсть рублей и стал запускать их один, за одним, заливаясь при этом счастливым смехом, несколько напоминавшим скрежет. Снизу тоже послышались выкрики, которые можно было истолковать двояко.

Надо заметить, что рубль в ту пору был очень крупной суммой. Наилучший батон, бутылка молока и двести грамм колбасы все вместе стоили как раз рубль. Или комплексный обед днем в ресторане. Или любая книга.

Так что некоторые пассажиры бросились ловить деньги, а некоторые особо алчные, терять равновесие и ссыпаться со ступенек. Образовалась угрожающе растущая куча-мала. Спасибо, сознательные граждане подоспели с платформы и бросились растаскивать упавших.

Монеты наполнили пространство особым сиянием и звоном, резонировавшим с и без того звенящими от городского шума головами. В воздухе пахнуло безумием, кое-кто из толпы начал делать первые странные жесты.

Дежурная в своей будке пыталась принять меры, но ни телефон, ни другие приборы и кнопки не слушались ее, не срабатывали. А главное, на рабочее место со страшной скоростью, свистом и грохотом влетали крупные монеты, могущие тяжело травмировать или даже насмерть убить невинную работницу.

Правда, это были все же деньги, что тоже не могло не сбить с толку служащую метро, при ее небольшой зарплате.

Справедливости ради, надо отметить, что отнюдь не все граждане бросились ловить монеты. Даже некоторые дети, особенно пионерского возраста, воспитанию которых родители уделили-таки часть своего досуга, совершенно, казалось, не обращали внимания на происходящее, а от летящих чужих денег недоуменно отводили глаза.

Многие взрослые, тоже совсем не имели радости и азарта в лицах, напротив, явно были не на шутку прогневаны выходкой черезчур богатого незнакомца, неуместной и досадной, на фоне побед в космосе и видов на предстоящий коммунизм. По их мнению, негодяя следовало бы прохватить, изобразив поскорее на страницах всеми любимого влиятельного журнала «Крокодил» в подходящей карикатуре.

Они справедливо негодовали и на поведение сограждан, с которыми ведь предстояло шагать в будущее, где алчности не будет места. И вдруг — очередное разочарование, отодвигающее исполнение мечты. Им поэтому очень хотелось частичного возмездия, в виде решительных действий какого-нибудь наряда милиции или патруля народной дружины.

Не тут-то было. Представители органов правопорядка, в аккурат, нашли более ответственное и опасное приложение своим ограниченным силам, так что в поле зрения их так и не оказалось.

Дядя быстрее всех сделался, как безумный, любовался укатывающимися, подскакивающими монетами, взвизгивал, потом устремился в обход компании туристов вниз, споткнулся и, наконец, грохоча, покатился кубарем по эскалатору к будке дежурной. Достигнув первой ступеньки, Дядя по инерции прокатился еще шагов пять и, встав, как ни в чем не бывало на ноги, бодро пошагал к платформе. На ходу он извлек из нагрудного кармана расчесочку, пригладил волосы и, растворяясь в невозмутимо спешащей толпе, вскоре и совсем скрылся в подошедшем вагоне.

57

Соня уже второй день находилась в подвале. Спала она на соломе. Дядя появлялся через каждые несколько часов, снимал с нее наручники, затем весело командовал:

— Оправка! Обед! — после чего провожал девушку в туалет, затем кормил. Еда была самая обыкновенная, дядя приносил ее в судках из столовки: щи из капусты, на второе макароны с усеченной сарделькой и кружком соленого огурца, на третье компот из сухофруктов, с речным песочком на дне. В любой столовой на просторах нашего обширного отечества, «от Москвы до самых до окраин», предлагались такие или подобные блюда, будь то в школе, воинской части или на заводе. Прилагавшиеся к компоту молочные коржики, Дядя дорогой съедал сам. Такой обед, привычностью своей, примирял Соню с действительностью.

— Хотели бы убить, не кормили бы так хорошо, — размышляла она, мыкаясь по подвалу.

Дядя только что умотал на электричке в город.

Соня печально отсчитывала в уме часы и минуты заточения.

— Выпустят ли ее когда-нибудь? Что потребуют в обмен на свободу и жизнь? Да и захотят ли ее спрашивать? — мучилась она вопросами.

Под самым потолком она разглядела маленькое окошко непонятного назначения. Свет оно почти не пропускало из-за скопившейся на нем грязи и паутины. Девушка при помощи ног сгребла под окном изрядную кучу различного хлама, включая табурет и деревянный ящик из-под овощей. С трудом вскарабкавшись на эту кучу, пленница смогла выглянуть во двор.

Взору открылся вид на угол дома и часть сада. В поле зрения частично попал и стол с яствами, за которым барыней расселась Раиса. Все это было довольно далеко, загораживалось ветвями яблони и сиренью, но все же можно было кое-что разглядеть. Звуков до подвала не долетало совсем.

Сердце Сони вынуждено было забиться с особой силой, когда она увидала подошедшего к столу статного мужчину и с изумлением признала в нем своего возлюбленного Семена Ворона. Этот стук сердца зазвучал, как литавры и стал будто музыкальным сопровождением захватывающего немого фильма, действие которого развернулось на ее глазах.

Семен то исчезал из кадра, то вновь появлялся. Он широко открывал рот и заламывал руки. Иногда ему приходилось падать на колени. Выражения лица совсем было не разобрать, оно то и дело заслонялось взлетающей пышной шевелюрой, но позы и фигуры были почти сплошь трагические и драматические.

Тут еще в воздухе сверкнула сталь.

— Кинжал или шпага!? — сверкнуло в голове у девушки, в то время, как это был всего лишь шампур, только что освобожденный Раисой от шашлыка «по-карски» в тарелку артисту.

Потом, когда у Сони совсем уж затекли ноги, и она стала соскальзывать от окна, пленница увидала какую-то борьбу. Семена кто-то резко повалил, потом он вскочил взлохмаченный, но был вновь повержен чьей-то голой рукой к земле, где Соне уж ничего было не разглядеть из-за куста сирени.

— Пустите его, не смейте трогать!!! — пыталась кричать девушка, — Как вы можете, он же артист!?

Но никто, конечно, не услыхал ее криков, только большой лохматый пес, с добродушной мордой, ткнулся разок прямо в стекло, совсем загородив действие, но тут же отбежал прочь.

Соня, бессильная помочь возлюбленному, который может быть явился, чтобы отыскать ее и освободить, покинула возвышение и упала на солому, чтоб всплакнуть над своей девичьей судьбой, которая неизвестно какие еще готовила впереди сюрпризы.

…

Тем временем, ничего не подозревавший Ворон, как ни в чем не бывало, лежал бок о бок с Раисой, под ракитовым кустом, на толстом персидском ковре.

Ковры были еще одной невинной слабостью Раи. Просто так в магазине их было не купить и приходилось добывать у спекулянтов, достававших эти предметы роскоши через офицеров Советской Армии, служивших в рядах ограниченного контингента за границей. Возможно, что и Персия тут была совершенно не при чем. Не исключено, что эти предметы прикладного искусства производились где-нибудь в Одессе, поскольку там коммунистическая пропаганда давала наиболее слабые всходы. Ковры с сюжетами принято было вешать на стены, а с узорами можно и на пол, или выносить в хорошую погоду на улицу, в сад, чтобы постелить на траву.

Раиса уже оправила шелковый свой халат, завязала на мягком животе поясок и теперь любовалась колечками табачного дыма, которые мастерски пускал изо рта артист.

— Семен Семенович, когда вы так курите, то на рыбу карпа похожи, — нежно произнесла она, прижимаясь к «Воронову крылу», как она это называла, то есть к артистическому плечу.

— Рыбы не курят, и на комплимент не тянет, Рая. Просто, ты меня уколоть хочешь.

— Да вас убить мало, — опять не удержалась женщина. — Однако, Семен Семенович раз вы признаете, что мой должник, то обязаны сослужить мне службу.

— Я, Рая, все готов сложить к ногам твоим, и счастлив буду послужить на этом поприще, хоть бы даже и псом цепным! — немедля согласился артист, хоть и не собирался никогда совершать ничего подобного.

— Вот и хорошо, — деловито заговорила Рая, — в субботу у меня день рождения, и я позвала дорогих гостей. Вы, само собой, должны быть непременно, как штык. Понимаете, как мне важно ваше присутствие?

— Нет, ну Рая, умоляю, зачем это тебе?! — сразу протестующе подскочил артист. — Я никого не знаю…, — принялся он скулить, предчувствуя, что сопротивление бесполезно.

— Семен Семенович, все это очень важные и нужные люди! Они, конечно, не артисты и даже не режиссеры, но очень порядочные товарищи, все до одного члены партии. Сам профессор Виноградов обещал пожаловать с председателем нашего профкома! Я приготовлю поросенка «по — дюссельдорфски», купим вина, водочки «Столичной»? — затараторила Раиса, обвивая, сколько позволял корпус, Семена и стараясь походить на змею.

— Коньяку лучше, — обронил Ворон. — Но, Рая, что я-то буду делать в вашем обществе? Соберутся всякие твои эти деятели наук занудные, ученость свою станут показывать, говорить о непонятном. А я сиди с ними, как зюзя? — выскользнул он из объятий и пошел кругом стола, заламывая как всегда руки и громко щелкая суставами пальцев. — Мой лоб не зажил еще!

— Скажем, что ты «в образе», никто не удивится, — погналась за ним Рая, — сделаем тебе красивую повязку…

…

Соня в своем узилище, не в силах помочь возлюбленному и вообще понять, что за напасти просыпались на ее голову, невзначай уснула на соломе. Ей сразу же приснился спасительный сон, в котором все разрешилось наилучшим образом. И даже ей выделили отдельную комнату в общежитии, и комендант подарил два одинаковых золотых ключа, как у Буратино из сказки Алексея Толстого. Затем он лично проводил ее до этой комнаты, расстелил у двери новый казенный половичок и (где бы воспользоваться золотым ключом!) принялся отворять дверь какой-то грубой и ржавой железякой, явно вредя замку. Соня бросилась совать ему один из подходящих золотых ключей, но комендант грубо отпихнул ее локтем, продолжая орудовать железякой и издавая металлический скрежет.

Тут Соня и пробудилась с досадой от этого именно металлического скрежета, доносившегося теперь из-за дощатой перегородки. Вся печаль и недоумение вновь обрушились на нее. И не шло из головы: как это так точно могли совпасть звуки в конце сна и наяву? Будто во сне время двигалось вспять и совпало в момент пробуждения с этим лязгом. И стало быть всегда так: чем кончается сон, с того же и начинается явь?

Солнце еще не встало, но свет уже просочился в окошко, и все предметы обрели свой реальный вид. Соня поднялась, попробовала размять затекшие от наручников кисти рук, затем подошла к перегородке. В одной из досок обнаружилось отверстие от вылетевшего сучка и щель под ним.

Девушка, хоть и опасалась увидать что-либо постыдное из-за монотонности доносящихся звуков, попыталась рассмотреть, что там за перегородкой и увидала того самого субъекта, что привез ее в подвал и помогал давешней мучительнице. Дядька этот совершал однообразные телодвижения на самодельном приспособлении для упражнений. Он, оказалось, накачивал свои мускулы.

Приспособление однообразно и жутко скрежетало, и состояло же из косо приделанной к стене доски, противовесов с подвешенными ржавыми утюгами, гирями и множеством ржавых же пружин, добытых, видимо, из какого-нибудь отслужившего свое матраса. Пружинам повезло. Дядя продлил их век после долгого служения умягчению нравов за счет умягчения подкладки бокам. Теперь они служили укреплению дядиных бицепсов, трицепсов и прочих полезных мышц. К тому же Дядя справедливо рассчитывал и на прибавку мужской привлекательности за счет увеличения размера мускулов и их рельефа, раз уж ему не повезло с фигурой и чертами лица.

Соня должна была признать, что невольно задержала девичье внимание на поблескивавших от пота вздутиях плеч и рук субъекта. К тому же на стенке имелся прикнопленный фото-образец, вырезанный из какого-то иностранного журнала, в виде мужчины, судорожно согнувшегося в атлетической позе, напоминающей эмбрион и надувшего такие зверские мускулы, каких наш человек, должно быть, никогда бы не повидал на своем веку, если бы не заграничный журнал. Казалось еще, что с атлета этого содрана кожа и все его жилы вылезли от того наружу. Лицо его тоже искажено было особенной гримасой, говорившей зрителю ясно, что с таким лучше не связываться, а держаться на расстоянии.

Соня и не стала бы ни за что связываться с таким. И если бы даже сам Семен Семенович на поверку под одеждой оказался покрыт такого рода вещами, она бы отнеслась к ним, как будто это болезненные опухоли и отшатнулась. Допустить же в таком мужчине ум или талант совсем было никак не возможно.

Но Дяде, слава Богу, далеко еще было до «образца». Он еще только-только приобрел привлекательную упругость в конечностях и не перешел еще антиэстетических границ.

Косые лучи света от встающего солнца придавали всей картине некоторую театральность и даже очарование. В поток этих лучей ненароком попал и край горы, сложенной на деревянной полке из небольших кожаных мешков. Один из них порвался, и просыпались по доске во множестве блестящие рубли с Менделеевым.

Соня моментально припомнила такой же рубль, виденный ею у Паши Перца. Над полкой висел литографский портрет собственно Менделеева, а сбоку жестяные «ходики», украшенные кошачьей мордой, с бегающими в такт маятнику глазами. Ходики показывали половину пятого. За окошком увлеченно рылись в сору цветные куры под присмотром наполовину ощипанного петуха.

Девушка отодвинулась от щели, поскольку услышала шорох, раздавшийся со стороны окошка, где рылись куры. Она, было подумала, что пес опять подошел, но в следующий миг рассмотрела за стеклом вполне человеческое лицо.

Лицо принадлежало пионерке Кузюткиной, которая не смогла уступить первенство в стремлении быть полезной Пал Палычу. Движимая неуемным девчоночьим любопытством (где бы смотреть утренние романтические сны или составить компанию пионерам-рыболовам!) она самостийно отправилась на разведку к подозрительному дому. Рассказы мальчишек распалили ее воображение. Ясно было, что тут замешаны были либо шпионы, либо крупные расхитители социалистической собственности. К тому же девочка знала из радиопостановок и кино, что взаимности в любви можно добиться отвагой и преданностью.

Дыра в заборе нашлась быстро, ибо редкий забор в описываемые времена не содержал в себе дыр, хотя бы и заросших крапивой. Девочка ящерицей проползла в сад, заглядывая попутно во все отверстия и доступные окошки. Каково же было удивление юной разведчицы, когда она разглядела в подвальном помещении скованную наручниками девушку. Возмущение охватило ее.

— Неужто, в нашей советской стране еще держат живых людей в кандалах, как негров-невольников в Америке!? — лихорадочно думала она, — это ж враги, наверное, так поступили с нашим человеком или американские шпионы. Надо об этом поскорее сообщить куда следует и во всех газетах написать! — прижалась она носом к нечистому стеклу.

Тут-то ее и заметила Соня, ошибкой приняв за собаку.

— Эй! Эй! — закричала пленница, поспешно вскарабкиваясь на кучу хлама под окошком.

— Ого-го! — воскликнула изумленно Кузюткина, — ничего себе! Я знаю кто вы! Я вас узнала, вы же наша Соня!

Она вытаращила глаза, жадно рассматривая, неотличимую от портрета на кофейной гуще, девушку.

— Девочка, девочка, позови скорей милицию! Тут артиста Ворона обижают! — горячо зашептала Соня, с трудом удерживаясь от соскальзывания со своей кучи.

— Конечно, я мигом! Я спасу вас! Я Пал Палыча позову! — запищала в ответ Кузюткина и захотела отползти от окошка, но в следующий миг была схвачена за шиворот мускулистой рукой. Появившийся откуда ни возьмись Дядя, воздел ее, как гирю над головой и воскликнул задорно то опуская, то приподнимая пленницу:

— Ах вон что! Сопливые шпионки кардинала? Какой это такой Пал Палыч у вас? Не с овощной ли базы бармэн? — зловеще вопрошал он у беззащитной пионерки, еще не успевшей узнать, что употребляются уже и такие слова в иных местах нашего обширного отечества.

Затем дядя оторвал от забора веревку для сушки белья, и, устрашающе цыкнув на пионерку, так что та несколько остолбенела, моментально связал Кузюткиной руки, навертев более чем надо слоев бечевы до самых локтей девочки.

— Учтите, вас скоро посадят в тюрьму за мучительство пионерки и комсомолки! — увещевала Дядю Кузюткина, тщетно пытаясь вырваться. Она так твердо верила, что добро всегда побеждает зло, что совершенно не испытывала страха, — И там вы будете только мечтать о передачах с воли, и вас замучает изжога!

— Много ты понимаешь в изжоге, — несколько озадаченно среагировал Дядя, заталкивая девочку в подвал и хорошенько запирая обеих пленниц на тяжелый засов.

…

Неподалеку на лагерном шесте поднялся к небесам и развернулся во всю ширь красный флаг.

Становилось по-настоящему жарко.

58

Было время, когда красные флаги и транспаранты казались народу непривычно яркими, нахальными и почти всегда неуместными. Но пришло иное время и число их вокруг стало стремительно множиться. Вскоре без кумачовых знамен и лозунгов стало буквально не обойтись ни на одном людском собрании или празднике, и все начали стремительно привыкать к этому цвету, сызмальства полюбившемуся самому Карлу Марксу. Имея на груди красный бант, можно было обрести относительную безопасность перед лицом революционно настроенной толпы, болтающейся по городским улицам пьяной матросни или просто шпаны. Со временем, красный цвет все чаще стал нести с собой радость выходного дня. Постепенно для большого числа граждан красный цвет сделался любим.

Именно кумачовые полотнища и увидали Чапаев и Матрена со своего плота в первую очередь. Ими были украшены забитые в воду деревянные сваи во множестве.

Путники одичали почти совершенно и совсем разучились говорить, понимая друг друга и так, без слов. В молчании, они пристали в сумерках к берегу и стали наблюдать с холма всю открывавшуюся их взорам картину.

Вдоль берега расположились дощатые бараки и сновало великое множество почти столь же оборванных людишек, как и они. Над некоторыми строеньями курились из жестяных труб дымки. И очень много висело на веревках простого белья для просушки. В середине стояла, видимо, контора, с отдельным красным флагом на крыше и скоплением повозок вокруг. Милиции или каких-либо вооруженных людей не наблюдалось.

Совещание Чапаева и Матрены было коротким. Василий постановил прекратить пока скитания глухоманью и посмотреть — чем нынче люди живут и кормятся?

Утром Василий первым направился прямиком в контору с флагом, в которой, как оказалось, всех подряд записывали на работу по именам, ничего не спрашивая, даже фамилий. Оплата полагалась только едой, но досыта и по праздникам обещали говядину. Давали и место на нарах в бараке с соломенным тюфяком и часть полки на стене для пожиток.

Не заметив пока никакой угрозы, Чапаев и Матрену послал устраиваться, сразу вслед за собой.

Выяснилось вскоре, что они устроились на строительство электростанции, которая пока состояла только из множества забитых подле реки свай, украшенных красными транспарантами с текстами близкими к стихотворным. Эти-то красные полотнища и сбивали все время Чапаева с толку, поскольку уж очень он успел привязаться к этому цвету, как к правде. А реализм жизни все чаще принуждал его к представлению о красном, как цвете хорошего не сулящем, одного с цветом крови.

Василию пришлось на всякий случай сменить слишком легендарную фамилию, и он стал Петров, в память о былом заблуждении насчет Петьки. Матрена же осталась Спиридоновой, как и была.

На стройке Чапаев сперва рубил стальную проволоку на гвозди и вскоре выдвинулся в передовики, поскольку явил необычайную сноровку и товарищей всех заткнул за пояс. А Матрена с другими такими же безработными девками из разоренных деревень шила спецодежду для строителей: фартуки, рукавицы и дождевики. Других рабочих мест все не было, или еды, против обещаний на всех не хватало, или завелись на стройке вредители.

Но однажды Василий из остатков товара взял да и смастерил на досуге одному важному и вроде наиболее толковому начальнику кожаный портфель на ремнях изумительной красоты, с особым начальственным скрипом. Начальник, в порыве восхищения, не только выправил ему и Матрене крепкие документы, но и мигом устроил мастера на невиданные курсы в райцентр.

На курсах тех, особо смышленых рабочих учили пользоваться аппаратами для демонстрации кинофильмов. Тут-то и перевернулась жизнь Василия и двинулась в совершенно неожиданном направлении.

Занятия на курсах сильно увлекли Чапаева, и он быстрее прочих наловчился заправлять пленку, менять катушки и склеивать случайные порывы. Один раз, правда, борода его попала в механизм и должна была либо оторваться, либо весь механизм привести в негодность. Механизм стал, и провод электрический задымился от напрасного напряжения, но борода осталась на своем месте.

Когда все уладилось, и Чапаев, ополовинив ножницами бороду, наладил аппарат, руководитель Нефедов хлопнул его по плечу и, поправив кожаную фуражку, сказал:

— И ладно, а то я подозревал, что борода твоя, Иваныч — фальшивая, и сам ты не тот, за которого себя выдаешь.

— Теперь отлегло? — поинтересовался Чапаев, отстригая поровнее опаленные электричеством волосы, и желваки на его щеках двинулись.

— Почти, — ухмыльнулся Нефедов, — литр все отполирует окончательно, — поднял он большой палец, и мизинец оттопырил, чтоб было понятней.

Чапаев выпил с Нефедовым тем же вечером по полтора литра самогону на каждого. Затем они обсудили будущее русского кино, вернее обсуждал Нефедов, американцев хулил во все корки, что тянут резину с пролетарской революцией, и все кино у них в частных руках. Чапаев больше помалкивал, да пол бороды все пытался навернуть на кулак. К утру они уснули, сложив головы на столе между тарелок с капустой и недоеденной картошкой.

Матрена в разговор не мешалась, только прибрала стол. Мужчин она тоже не касалась, оставила как есть, чтоб не прогневить своего, который очень на бабьи хлопоты был гневлив, называл их «пустыми», и сам все делал.

Вскоре Василий получил форменное удостоверение механика киноустановок и начал, помимо сапожного дела, трудиться на новом поприще, касающимся напрямую передового современного искусства.

По уверению жившего в Москве и бывавшего за границей Ленина, оно было главным из всех искусств, на всей территории нашего обширного отечества, населенного в большинстве своем безграмотными мужиками и бабами, никогда не склонными любоваться живописными картинами или прислушиваться к классической музыке. Они, дескать, уже готовы были и свои народные художественные промыслы навсегда забросить, перестать водить хороводы и петь собственные песни, ради созерцания этого волшебного фонаря. Власти, стало быть, глупо было бы этого не учитывать и не пользоваться, как революционным рычагом. Так ему тогда казалось.

59

Утро встретило пионеров тем удивительным светом, какой только и бывает в детстве, когда кажется, что началась новая бесконечная жизнь на земле и это первое ее утро.

Руководимые Пал Палычем дети вприпрыжку поспевали за ним, направляясь к озеру. Последними бежали Степка с Колькой, назначенные старшими, чтоб подгонять отстающих и не давать никому потеряться.

Перец, в трусах до колен и красном галстуке ехал на своем велосипеде, стараясь не разгоняться чрезмерно. Перед самым озером он резко набрал скорость, поднял стального коня на дыбы и так въехал на заднем колесе прямо в воду, подняв целую тучу брызг. Скрывшись под водой, он через секунду выскочил на поверхность, держа велосипед над головой и шумно отфыркиваясь.

Сияли велосипедные спицы и капли воды на его молодецкой шее и загорелой груди. Перец упруго выбежал на берег, стукнул машиной о землю, так что с нее слетела целая туча бриллиантовых капель, и скомандовал восторженно следящей за ним детворе:

— Купаться!

Дети, визжа и крича свое пронзительное детское «Ура!», бросились в воду и подняли столько брызг, что радуги засияли над их головами. Радость переполняла их и тоже была, как вода.

Не было в этот миг боле счастливых людей на свете, и сами они не догадывались, что никогда больше во всей жизни не испытают такого полного счастья, даже если в дальнейшем набьются их карманы деньгами, или они заберутся на самые высокие трибуны и увидят под ногами у себя тьмы народу, все равно, нечему будет сравниться с этим общим счастьем в воде.

— На берег! Быстро на берег! — скомандовал вожатый, — Простуд мне еще не хватало!

Дети нехотя потянулись к берегу, продолжая брызгаться, шагать по дну на руках, шлепая при этом ногами и вновь поворачивать вспять. Не видно было конца ликованию, баловству и всяческим уверткам, лишь бы подольше оставаться в этой божественно прохладной среде.

Взрослые не так любят и ценят воду, как дети, поскольку забыли ее значение и смысл, утраченный с момента появления на свет. Дети же больше доверяют своей интуиции и тяге, как неукоснительному знанию, потому что не совсем еще забыли то, что было с ними до рождения.

Паша, при помощи пендалей и шлепков, ускорил процесс, и вскоре ребятня построилась вдоль воды, прыгая на одной ножке и тряся склоненными головами, для вытряхивания влаги из ушей. Вожатый обвел строй веселым взглядом, затем вдруг посерьезнел и тревожно воскликнул:

— Кузюткина где? Утонула что ли?

— Да не было ее, — подал голос Степка, шмыгая носом и пытаясь выжать свои трусы, их не снимая, но накручивая с боков тугие узлы.

— Она, Пал Палыч, на пионерском задании. Вы не тревожьтесь, — наперебой затараторили более авторитетные пионерки.

— Да вы спятили! Какое задание?! Я здесь задания раздаю! — возмущенно прокричал Паша. Затем он разбил весь отряд на тройки, назначил старших и принялся давать каждому конкретные задания на поиски пропавшей Кузюткиной. При этом он дал себе страшную клятву: впредь всегда разбивать детей на такие тройки до купания, а не после.

…

Кузюткина, оказавшись в плену, не собиралась сдаваться. Тем более на глазах возлюбленной своего возлюбленного. Не тому их учил в отряде Пал Палыч. Не только он, все кинофильмы, и книги, и радио учили быть готовой к борьбе и бороться всю жизнь до конца, проявляя упорство и стойкость в достижении цели. Казалось, что случай отличиться или совершить подвиг представится не скоро.

Но вот случай как раз представился, так надо не ударить в грязь лицом! Действовать надо! Девочка оглянулась вокруг и конечно нашла то, что искала, а именно торчавший из фундамента каменный угол. Пионерка подползла к нему и принялась тереть об этот угол свои веревочные путы. Дело оказалось не простым. Приходилось сидеть на корточках, совершая однообразные движения всей фигурой, чтобы возникало трение. Ноги моментально затекали. Эффект от действия трением оказался крайне малым.

Кузюткина вскоре уморилась, хотя Соня и подбадривала ее, как могла. Девочка решила выглянуть разок в окошко. Поправив под ним ногами кучу хлама, она взобралась на нее и тут же поняла, что сделала это, как нельзя кстати.

Именно в этот момент Раиса, воровато озираясь, вышла в сад, неся в одной руке железный ящик, в другой — увесистую штыковую лопату. Ящик был явно тяжелее, и женщина вынуждена была изогнуться дугой и двигаться короткими перебежками.

Выбрав подходящее место под кустом бузины, она принялась поспешно копать. В образовавшуюся вскоре яму, Раиса опустила таинственный груз и хорошенько засыпала его землей. Полюбовавшись проделанной работой, она утрамбовала ногами грунт, затем привезла откуда-то и вывалила на это место еще целую тачку навоза. Пробормотав что-то под нос, женщина вытерла руки о передник и выглянула за ворота на улицу.

— Где этот чертов инвалид?! — послышался ее гневный голос.

Кузюткина отшатнулась от окошка и, решив ничего пока не говорить сопернице, бросилась опять к камню, чтоб с новой силой тереть веревочный узел. Она так усердствовала, что в воздухе подвала к прочим запахам прибавился запах паленой бельевой веревки.

Наконец узел несколько ослабел, отважная пионерка представила себе, что вместо рук у нее скользкие змеи, и тогда ей почти сразу удалось выскользнуть из пут.

— Держитесь, Соня, я сейчас подниму по тревоге весь отряд и приведу нашего вожатого Пал Палыча. Он такой человек! Герой настоящий! Вы скоро поймете это и еще спасибо скажете! — горячо шептала она изумленной Соне, забираясь при этом на кучу хлама, чтобы высадить подобранной деревянной колобахой окошко. Вскоре затея удалась. Стекло с хрустом осыпалось, и Кузюткина, как ящерица, тотчас выскользнула наружу, не исцарапав ни рук, ни ног, а только одну круглую щеку.

…

— Какое такое задание?! — гневно воскликнул вожатый в четвертый раз, когда поиски пионерки не принесли никакого результата. — Точно ее не было в озере? Мелькал вроде розовый купальник?

— Это мы поменялись на время! — выкрикнула Степанцова, на которой, точно, одет был розовый купальник.

— Правда, Пал Палыч, не было ее! — наперебой убеждали вожатого пионеры.

— Да ей и нельзя было сегодня купаться, — добавила Степанцова с некоторым смущением.

— А ночью она была на месте? Видел ее кто-нибудь?! — вышел из себя вожатый, чего никогда почти с ним не случалось, и ударил с размаху велосипедом оземь.

— Да все видели, глаз с нее не сводили всю ночь буквально! — крикнул кто-то из-за спин.

Рука не на шутку взволнованного вожатого протянулась, чтобы врезать остряку заслуженную затрещину…

— Я здесь, Пал Па-а-алыч! — пронзил тишину тонкий крик, и Кузюткина, собственной персоной, выпала бесчувственным комом из придорожных кустов прямо в объятия бросившегося навстречу вожатого. Степанцова же смогла только завистливо стиснуть свои кулачки.

Велосипед, постояв немного в неустойчивом равновесии и, как будто поразмыслив о тщете всего происходящего, грохнулся на бок. Так пьяный, отчаявшийся добраться до своего жилища, падает куда попало, хоть бы и в придорожную канаву, в расчете на Божью милость, в виде добросердечного прохожего.

Побыв в объятьях вожатого сколько позволяло приличие, Кузюткина, захлебываясь и проглатывая слова, стала рассказывать тому о своих приключениях. При этом она тянула вожатого за руку в сторону лагеря, подобно умной собаке из фильмов про пограничников, взявшей след. Павел невольно побежал за ней с такой скоростью, что весь отряд вприпрыжку едва поспевал за ними.

Все описанные девочкой на бегу события могли бы уместиться в промежуток времени никак не меньший, чем год, столько было разных подробностей и действующих лиц в ее рассказе, вплоть до огромных прожорливых крыс, которых нельзя было не выдумать в этом случае. Но финал все же настал и содержал описание пленницы в подвале.

— Эта девушка, кажется, ваша Соня, — произнесла пионерка из последних сил, поскольку в груди ее закончился воздух, и устремила на вожатого взволнованный взгляд.

— С чего ты взяла!? — недоверчиво среагировал Паша, становясь столбом, — вы ж не знакомы.

— Мало ли что? Я вас предупреждала — у меня сердце — вещун. Это точно, точно она, можете не сомневаться, вот гляньте, — Кузюткина мигом слетала в свою палатку и притащила блюдце с засохшей кофейной гущей.

На вожатого с блюдца глянуло дорогое лицо возлюбленной. Он жадно схватил предмет и буквально впился глазами в изображение. Все дети услышали в этот момент, как бьется его сердце и уважительно смолкли, поскольку их сердца тоже застучали громче и сильнее обычного.

Через каких-нибудь полчаса, сержант уже мчался на предельной скорости в кузове пойманного на дороге грузовика, по направлению к городу и своему отделению, ничего не видя из-за огромной тучи пыли, заслонившей весь свет. На дне кузова лежал как-то опрокинуто, в нелепой позе неразлучный Пашин велосипед. Казалось, машина скорбит от того, что придется и дальше делить любовь хозяина с кем-то еще.

— Это не Соня, конечно, а одни лишь девчонские фантазии, — лихорадочно размышлял Паша. — Ломиться с этим к приличным людям без юридических оснований нельзя. Не может же быть, в самом деле, чтоб прямо у нас под носом и такие враги завелись. Их ведь давным-давно переловили всех, кроме мелких жуликов. Чай, не в Америке живем. И не вероятно, чтобы так все совпало. Но если на минуточку допустить невероятное, и это она, моя Соня, то и рассуждать нечего! Нет такой силы, что могла бы остановить меня! — в нетерпении стукнул он кулаком по кабине.

Хорошо еще, что шофер не затормозил, но лишь высунул голову в окошко вопросительно. Но Паша махнул рукой, и тот наддал газу.

— Авось не расстреляют за инициативную самодеятельность, если я доверюсь своему чутью с талантом, и сам ринусь навстречу опасности. Гадом буду, спасу Соню! И даже если не Соню, а другую незнакомую пленницу, все равно спасу! Во что бы то ни стало! Может и капитан Корытин помочь возьмется или возглавить, если захочет, замысел, операцию… «Ы»! — весело сверкнуло у него в голове.

— Что-то не похожи субъекты с этой дачки на порядочных. Пора это осиное гнездо разворошить, дети правы, — размышлял сержант, въезжая в город и отмечая перемену в воздухе.

На все небо наползала от горизонта огромная, как японская гора Фудзи, фиолетовая туча. Туча была еще далеко, однако довольно крупная капля воды уже прилетела откуда-то, проделав немалый путь, чтобы шлепнуть Пашу прямо по кончику носа.

…

Капитан Корытин сидел в своем кабинете один, и голову его заполняли тяжелые и вязкие мысли о том, что работать хорошо нет уже никакой возможности. Совсем честно исполнять свои обязанности надо было начинать раньше, когда был моложе и здоровей. Тогда можно было и против начальства попереть бычком и даже, если б повезло, одержать победу. По-молодости и нахальству не так страшно за собственную жизнь.

Теперь не то. Давно уж приходится заодно с начальством виться ужом между «нашими» и «вашими», да так, чтоб не вкапаться в уголовную липкую паутину, но и деньжат срубить нормально, поскольку деньги во множестве водятся только у преступников. «Помощь населения», являлась только в виде путающихся под ногами «народных дружинников», которые мешали буквально всем: и начальству, и сотрудникам, поскольку совались, куда их не просили, и узнавали, чего им не положено. Хорошо хоть оружия им не полагалось. Ну, еще, разве, ненормальные старухи, доносящие на соседей, все это никогда не могло перевесить регулярной дани от преступного мира.

Корытин считал, что в идеале нужно, конечно, все преступления раскрывать до конца. А раскрыв, смотреть — с кого брать за результат расследования, как за проделанный труд. С потерпевших или с преступников за «отмазку» — все равно, лишь бы наказание было суровым и неизбежным. И государство пусть конкурирует, предлагает достойную награду, тем более что оно богаче. Все равно ведь никто другой не станет возиться в этой грязи. Всем нравится быть чистенькими! И коли уж общество выпихнуло их, милицию, на передний край борьбы, так надо понимать, чем приходится заниматься и что не замараться тут нельзя. Стало быть, нечего воротить нос, а одно из двух: или делом заниматься, или чистоплюйством! Работники, которые грудью своей заслоняют «чистых» от «нечистых», должны быть награждены при жизни, и, в последствии, тоже взяты в Коммунизм!

Но расследовать что-либо до конца никак не выходило, поскольку то и дело поступали звонки сверху: «сюда не лезь» или «этого не трогать». Но отчитываться — изволь! Приходилось так мудрить с материалами дел, что и самому было после не упомнить и не разобрать концов.

А так хотелось иногда по-молодецки, как в кино, отличиться, наказать злодеев. Корытин даже подумывал предложить свои услуги и опыт к использованию на какой-нибудь секретной войне, в составе ограниченного контингента, чтоб ясно — где свои, а где чужие. Нужно было только немного восстановить физическую форму.

Капитан вынул из под стола гигантский термос с яркой китайской картинкой, изображавшей дракона, с таким количеством изгибов хребта, и завернутого кольцами хвоста, что глаз никак не мог проследить всего туловища, отвлекаясь на узорчатые лапы и уши этой рептилии, запутавшейся к тому же в экзотических растениях, заодно с длиннохвостыми птицами.

Отвинтив помятую алюминиевую крышку, Корытин налил в нее какой-то мутной жидкости и, с видимой неприязнью отхлебнув, принялся за изучение старинного издания Ломброзо «Преступные типы». Книжку ему когда-то давно подарил один задержанный учитель химии во время обыска, чтоб задобрить. Корытин не отказался и даже закрыл глаза на некоторые найденные у «химика» предметы, так что того упекли не на «полную катушку». Изучить это издание все не доходили руки, а теперь вот, как будто дошли.

Одно изображение на четырнадцатой странице сильно заинтересовало капитана и даже заставило вынуть из кармана круглое зеркальце, в котором он долго изучал все отдельные черты своего лица, для наиболее мягкой оценки общей картины.

«Морда никуда не годится, — подумал он тоскливо, — и дух, небось, злой от меня. Приличная баба и не поглядит и не подсядет. И денег хорошие-то бабы не возьмут, а от прочих тошнит, потому что дуры, а вместо ума одна хитрость. Любоваться на них или лапать можно только сильно выпив, чтоб не замечать их непрозрачных, как пуговицы, глаз и вечно нестриженых ногтей».

Надо бросать пить, заняться физкультурой или велоспортом и хорошо бы покинуть органы к хренам. Другую постараться найти нормальную работу. Тогда не придется видеть изо дня в день эти уголовные рожи. Бьешь их бьешь, бьешь их бьешь, бьешь их бьешь, бьешь их бьешь, а все одно правды не узнать, и языку иному они не внемлют.

«Нет, сам я из этого болота уж не выберусь, — развивал мысль капитан, — не отпустят, да кому я нужен в другом месте? Никакой профессии не обучен, шоферить разве. Надо хоть Пашке Перцу внушить, чтоб рвал когти отсюда, пока молод. Парень нормальный вроде, добрый. Шел бы там в учителя или монтеры, пока не свихнулся».

На этой мысли в кабинет Корытина влетел вот именно, собственной персоной Паша Перец. При этом за дверьми лязгнул железом и резиной упавший его велосипед.

— Товарищ капитан, извиняюсь, но срочное дело! — воскликнул он горячо, утирая вспотевший лоб, — я не в форме…

— О, пионэрвожатый наш пришедши! — неподдельно обрадовался Корытин, суетливо пряча зеркальце и захлопывая книгу, — Тебя какая нелегкая занесла? Ты ж был на дачах с детьми. Можешь сесть. В ногах правды нет, даже у такого молодого поросенка, як ты! Киселю не хошь ли? Стюдню вот, жена завернула, — соврал он, вынимая из тумбы стола угрожающего размера газетный сверток, похожий более на ком, в котором легко было заподозрить не только студень, но и всю свиную голову. — Детки шо, не огорчают?

— Товарищ капитан! Не до киселей тут! Я одной ногой только здесь. Детки-то, пионеры-герои настоящие, до такого докопались! — понизил голос вожатый, потому что показалось ему, что дверь скрипнула и прошуршало что-то там вдоль милицейского коридора, и даже звонок велосипедный будто прозвучал.

Корытин тоже повернул голову к дверям и нахмурил лоб. Затем мотнул головой сержанту, чтобы тот продолжал.

Павел скоренько поведал начальнику суть дела и показал свеженайденные рубли. Затем он изложил Корытину свой план действий, включающий засаду, облаву и штурм дома Раисы силами их милицейского отделения. Он вскочил, развел по сторонам руки, как крылья, и даже ими взмахнул. Глаза его сверкали, как у двуглавого орла (так Корытину показалось), и будто отблеск сияющей правительственной награды в перспективе кабинета проплыл.

— Ты шо, смерти моей хочешь! — осадил его на полуслове начальник, — Погибели?! Ничего не надо делать! И не делай! Забудь ты эту птицу Феникс, как ее и не бывало!

— Но вы ж не в курсе дела?!

— Я у курсе! Ты другое себе запомни: дети наше будущее! Оне! А не другие там всякие. С теми лучше ты не связывайся. Там без тебя знают и разберут, верь слову! С детьми работай, упражняйся, разучивай что-либо! — надсадно кричал капитан, и лицо его сделалось красным, как кирпич.

— А как же..? — заикнулся было сержант растерянно.

— А никак! Не твоего ума дело. Там, — указал Корытин на потолок, — усе знают! Марш в лагерь! Это приказ и точка! — просипел Корытин в последнюю секунду перед тем, как лицо его должно было бы лопнуть и разорваться на куски от напряжения.

На улице громыхнуло так, что оба собеседника присели, а в следующий миг треснуло, будто вселенную разломил о колено великан и дождь хлынул сплошным потоком, как из огромного, диаметром с небо, ведра.

Сослуживцы одновременно глянули на потолок, подивившись крепости его.

Павел, не знал, что. Что еще можно сказать, только недоуменно пожал плечами, затем козырнул и вышел в коридор, чтобы поднять свой брошенный велосипед, который каким-то чудом оказался перевернут. Паша покинул его рулем к выходу, а теперь он лежал к выходу седлом.

— Ты на рыбаловку чаще пацанов води, не то после некогда будет всю жизнь. Только мечтать будут, да вспоминать о рыбаловке. Лучше ее ничего нету! — слышал сержант себе вслед пожелание из неприкрытой двери и устремился к выходу, на свежий воздух, навстречу потокам воды.

— Грыбы ишшо..! — донеслось до него уже издали.

60

Раиса поджидала гостей. Ворон удалился в дальнюю комнату, чтобы появиться только в нужный момент и, что называется, не тратить по пустякам лицо. Дядя носился, как угорелый, с порученьями. Мамаша заметала в углы мусор и пыль, за что получила строгий нагоняй от дочери, в очередной раз велевшей ей выметать, вот именно, наоборот, из углов на видное место, да выносить мусор вон из комнат.

— Конечно, мать дура, — ворчала та про себя, — ничего не поделаешь, когда все умные вокруг. Я институтов не кончала, я их и не заканчивала, — шаркала метелкой женщина, то и дело промахиваясь мимо свежих окурков, во множестве оброненных Вороном.

Артист находил возможным и даже изящным ронять окурки, когда его озаряла какая-либо творческая идея, касательно создаваемого образа, в русле сценарного хода. Кисть руки тогда необходимо было приложить хоть на миг ко лбу, ведь именно там и размещался собственно талант. Тут дымящийся окурок и выпадал из расслабленных пальцев.

— Вы мне так пожару наделаете! — пробовала возмутиться Раиса, но натыкалась на взгляд столь надменный, что после второй попытки уж не решалась больше на замечания, как будто заглянув в некую ужасную пропасть.

Четвертый раз выглянув за ворота, хозяйка увидала, наконец, первую «Победу». Ворота будто сами-собой гостеприимно раскрылись, автомобиль заехал, и тут же их примчалась целая стая, в основном «Запорожцев», да какая-то устаревшая модель иномарки затесалась, как будто с безработным негром внутри. Следом и «Волга», всех затмившая, мягко подкатила, выставив далеко впереди себя никелированного оленя, летящего во весь опор прямо в светлое будущее, которое, кажется, можно было бы рассмотреть в виде отражения на боках сохатого.

Из машин не спеша выбрались различного сорта товарищи. Из «Волги» высажен был сам профессор Виноградов с супругой, столь юных лет, что, пожалуй, она была выбрана им не из числа учащихся на профессорской кафедре студенток, а прямо уж из абитуриенток, еще только желающих учиться, то есть со школьной скамьи. Впрочем, девушка довольно преданно заглядывала мужу в глаза и мигом освоила жесты, замедленные, как у остальных важных персон.

В прочих гостях трудно было бы разобраться с первого взгляда, тем более, что на некоторых надеты были костюмы, смешанные с военным стилем и при загадочного смысла значках.

Дамы говорили сами за себя, отличались пестротой крепдешина и шелка, вместе с перманентными прическами, пудрой и духами, извлеченными из подарочных наборов «Красная Москва».

Гости принялись неопределенным образом топтаться вокруг машин, постукивать носками сапог по скатам, для проверки достаточности атмосфер внутри, одергивать пиджаки и кителя, ловчее брать в руки приготовленные пакеты с подарками.

Тут и Раиса вышла к прибывшим гостям, держа под руку несколько упиравшегося Ворона с надвинутой на лоб белой панамой, скрывавшей повязку над фиолетовым и уже несколько позеленевшим фонарем.

Гости, примерно по старшинству, двинулись к хозяевам с поздравленьями и подарками, с особым удовольствием и подолгу пожимая руку Ворону, который протягивал ее с каменным лицом, неопределенно улыбаясь несколько вбок. К тому же он не всю ладонь подавал, а часть, то из трех, то из двух пальцев, чем изумлял всех и принуждал уважать себя с особенной силой. Голова его качалась кивая, монотонно, как у слона.

Почти сразу мелькнул в воздухе фотоаппарат, и просьба сфотографироваться со знаменитостью на память, как бы повисла воздухе, в ожидании удобного момента.

Раиса всем обольстительно улыбалась. К тому же платье ее содержало такого фасона декольте, что уж одним этим обеспечивала оживление и приподнятость в настроении приглашенных.

Тем временем, мимо ворот пропылил угорелый мотоциклист в кожаном шлеме с очками на лбу, и, притормозив на одно мгновение, высадил из коляски молодого человека с сильно подержанной гитарой в руках, помимо измятого букета.

Мир, как известно тесен, из-за чего много случается анекдотов в окружающей жизни. Молодой человек был тот самый студент Макаревич, которого спас от разбоя сержант Перец. По воле случая, он подрабатывал лаборантом у Раисы и по уши был влюблен в нее.

Это ли не свидетельство давно замеченной передовыми философами взаимной связи всего со всем. И если эти связи проследить, то, как минимум, окажется, что все люди давным-давно братья и сестры. И это никакой не лозунг, а констатация факта. Правда и родные братья с сестрами нередко знать друг друга не хотят, не могут без скандала сказать двух слов и даже толком поделить наследства от родителей. Кровное родство только мешает им. Капитан Корытин множество знал тому примеров из реальной жизни и по работе.

Раиса для студента явилась давно лелеемым в воображении идеалом женственности. Лицо ее ежесекундно очаровывало юношу и лишало рассудительных способностей. Маленький же клычок, выставлявшийся из-под верхней губы сразу после улыбки или сказанного слова, повергал студента в состояние иступленного поклонения.

Узнав о дне рождения возлюбленной руководительницы, он решился на отчаянный поступок, явиться прямо к ней, в расчете, что при гостях его не вытурят вон, а может даже оставят побыть на празднике.

Далее фантазии его заходили уж слишком далеко и в полном отрыве от реализма. Рисовалась ему даже темная ночь, после разъезда гостей, или когда все уснут, с подползанием под дверь спальни и (о, ужас!) проникновением, быть может, внутрь. О продолжении он не отваживался мечтать, поскольку и так выступала испарина на лбу, и пересыхало горло.

Бедра Раисы, всегда обтянутые на работе строгой юбкой, почти совсем свели студента с ума, так что он, хоть и не смел себе дать в том отчета, а все-таки воображать продолжал и довольно живо представлял себе, как преграды расступятся, и буквально все женские тайны Раисы вмиг откроются перед ним. Тем более выяснилось, что она не замужем. И если попытаться представить картину Чеховского «неба в алмазах», то это должно было быть что-либо в этом роде, не меньше.

Поэтому, перемыв все пробирки с ретортами и прибрав лабораторию, Андрей решительно двинул на праздник. По пути он нарвал в одном чужом саду цветов и захватил гитару, на случай, если повезет блеснуть талантом перед возлюбленной.

61

Дождь пронесся мигом, тучи исчезли со всего горизонта, превратясь в свою противоположность — чистое голубое небо, так что капли воды на окне электрички стали выглядеть странно.

Сержант спрыгнул на платформу. Пронзительно свистнул электровоз, затем раздался знакомый с детства нарастающий звук, сопровождающий жизнь каждого нашего соотечественника, посещающего пригороды, но это уж за спиной и вбок от мчавшегося на велосипеде Павла.

Ухабов он не замечал, равно как и бьющих по лицу мокрых веток придорожной ольхи. Даже куры, с кудахтаньем выскочившие из-под колес не могли отвлечь его внимания от мыслей о несправедливом устройстве мира и нежелании людей по-быстрому его усовершенствовать.

— Всего-то и надо — быть честным! Зачем вот он связался с разной сволочью и единственную жизнь себе поганит? — лихорадочно думал сержант о Корытине, — неплохой ведь мужик и не трус, а увяз, как в болоте. Вроде ж договорились все — строим коммунизм! Так нет, как магнитом тянет некоторых на разную дрянь за деньги. Хорошо, что их партия распорядилась напечатать мелким форматом, как фантики от конфет. Не жаль будет выбрасывать. Хотя пока что жаль. На рубль можно «Три мушкетера» купить, если достать. Давно бы уж в коммунизме жили, без всяких денег и, не зная горя! Я б книги приобретал, а другие — колбасу с пирожными. Войн бы не было, преступности. Все бы вскоре сделались хороши собой, здоровы и добры конечно. Но нет, никак не убедить некоторых, чтоб жить по совести. Видно уж только на одного себя надежда, и нечего ждать у моря погоды. Ладно, сами справимся, как-нибудь без таких капитанов. Зря только в город смотался, теперь спешить надо! — трясся Перец не то на ухабах, не то от какой-то лихорадки, — человек, девушка страдает в каком-то подвале. Надо действовать молниеносно, не то перепрятать могут так, что и не найдешь. Сейчас и в дело!

Примчавшись в лагерь, Павел сразу же построил отряд, принял доклады и скомандовал всем готовиться к бою. Дважды объяснять не пришлось. Все пионеры знали сызмальства, и готовились внутренне к той минуте, когда нужно будет принять бой, ведь и отцы их, и деды, и деды дедов, по мужской своей принадлежности, всегда готовы были к бою с врагом и знали точно, что враг есть, и он, если и дремлет, то временно. Случись тревога, и будь готов!

Тревога случилась, и главное теперь — не сидеть сиднем. Павел выслушал у себя в палатке все секретные новости от разведки в лице Тимофея Кондратича с Козьмою Фомичом и тотчас отдал кому следовало необходимые распоряжения.

Дети с энтузиазмом принялись за дело. Все навыки, приобретенные в кружке «Умелые руки» немедленно пригодились. Натягивались тугие луки из ореховых прутьев, затачивались стрелы, карманы штанов наполнялись подходящими камнями для рогаток, и сами рогатки спешно ремонтировались, украшались рукописными боевыми кличами и затыкались за пояс. Владелец капсюльного пистолета с особенной гордостью почистил его подсолнечным маслом из пузырька. Две действующие модели космических ракет, годные к переноске на руках, приведены были в полную боевую готовность.

— Ну, мы им устроим! — воскликнул вожатый, с присущим молодости энтузиазмом и бодро ударил кулаком по седлу, выбив из потертой кожи клуб пыли. — Отряд, стройся! Слушай мою команду!..

Все построились, и сияющий надраенной медью горн пропел что-то залихватское, после чего захотелось всем лезть на мачты и реи, чтоб распускать паруса, или вскакивать на лошадей и тотчас вонзать им для бодрости шпоры в бока.

…

Чуть позже, в расположенном неподалеку совхозном свинарнике, орденоносная свинарка Анна Ивановна Небаба, закончила плановое кормление и присела подле своего клеенчатого столика с электрочайником, попить чайку с карамелью «подушечка» — лучшего средства от печальных мыслей.

В свинарнике царила образцовая чистота. Даже запах, без которого не бывает большого скопления животных, и тот отсутствовал. Выходило у добрейшей Анны Ивановны, что напраслину возводят на свиней, обзывая их именем всяческих грязнуль. Умом же иные свиньи превосходили некоторых колхозных начальников.

Сейчас свинарка собиралась хорошенько обдумать обстоятельства жестокого романа хряка Федьки и хавроньи Зойки. Федька только что жестоко покусал двух других хряков, подобравшихся, по его мнению, на слишком близкое расстояние к возлюбленной его Зойке. Укусы были опасно глубоки, и надо было что-то предпринимать, не то Федька перекусает всех.

Свинарка завидовала Зойке и поэтому в целом симпатизировала Федьке, но жалела и потерпевших хряков. Она даже приготовилась было немного всплакнуть над собственной своею судьбой, поскольку ей не везло с мужчинами, и даже взор ее затуманился уже набежавшей влагой, но тут в дверях, в колеблющемся свете нарисовались сразу двое пацанов.

— Анна Ивана, наш отряд хочет видеть поросят! — продекламировали они хором из Агнии Барто, отдавая при этом пионерский салют. Галстуки, косо повязанные на их грязноватых шеях, придавали миссии особенную серьезность.

— О, подшефные мои, ненаглядные Тимохфей Кондратьевич с Козьмою Фомичом пришедши! — воскликнула радостно свинарка, раскрывая им свои объятья, в которых оба гостя тотчас вольготно уместились и там замерли, утратив связь с реальностью, и как бы оказавшись на миг в теплом раю. Опомнившись, мальчишки принялись всячески изворачиваться и выражать протест против этих «телячьих нежностей».

Вырвавшись и получив по алюминиевой кружке чаю, пацаны приступили к изложению дела, по которому явились, перебивая друг друга и с трудом ворочая языками, уже облепленными упомянутой карамелью «подушечка».

За перегородкой влюбленный хряк Федька наносил по доскам монотонные тяжелые удары башкой, имея в виду напомнить другим хрякам о своей неусыпной бдительности.

62

Студент Макаревич появился во дворе дома Раисы, когда почти все гости проследовали в гостиную. При этом Ворон сумел отвести Раисе глаза и исчезнуть из помещения, поскольку решил, что для начала и так много побыл на виду у малоизвестных персон. Он проскользнул кухней, обогнул дом и вернулся к главному входу, где решил выкурить папироску в уединении на лавочке, в сиреневой тени.

Только он затянулся и сделал губами фигуру для пускания колец, как рядом плюхнулся мелкий паренек с гитарой и замер неподвижно, вперив взор в приоткрытую дверь.

— Не подскажете, с этого входа на праздник идут? — спросил он артиста, обманутый игрою сиреневых теней и приняв Ворона в панаме и с папироской за садовника.

— Вы собираетесь музицировать? — поинтересовался в ответ Семен Семенович, испортив второе кольцо дыма и с любопытством касаясь ногтем инструмента.

— Да сколько угодно, если дадут. Я ведь рок-н-ролл играю-то, а не всякую там муть, — молвил юноша, упорно не желая признавать в собеседнике звезду экрана.

Он и вправду не узнал Ворона, поскольку в кино ходил редко, а все время посвящал слушанью западной музыки на различной, по большей части самопальной аппаратуре. Один его приятель, по фамилии Николаев, соорудил специально для этого магнитофон, работавший от механического пружинного устройства, заводившегося ручкой, как патефон и не требовавший электричества. Для звука же хватало батарейки от карманного фонаря. На даче этого друга, вдали от посторонних ушей, они и предавались запретному удовольствию общения с рок-н-роллом, используя приобретенные, у себе подобных любителей, записи.

— Вы что же, серьезно одобряете этих всяких буржуазных Хэйли и Элвисов? — заинтересованно спросил артист, передвигая папироску в угол рта.

— А вы что, тоже слышали их? Да вы свой человек, я гляжу! — пылко обрадовался студент, — заметьте, кто хоть раз это слышал, тот сразу начинает понимать, что к чему! Одни имена чего стоят! Это настоящая музыка! Буржуазная — это Джорджи Марьянович, Карел Гот и прочая лажа, типа Эдиты Пьехи. «Манжерок» там всякий… А Хэйли останется в веках! И Элвис — гений! — воскликнул он, затем понизил голос до шепота. — В вас между прочим много общего с Хэйли, — указал он на челку Ворона. — У меня, к вашему сведению, пластинки имеются.

— Как пластинки? Вы с ума сошли! — поразился Ворон, смахнув со лба панаму и обронив недокуренную папироску.

— Да показать могу, — заверил собеседника Макаревич и без лишних слов полез за пазуху, откуда вынул пачку каких-то рентгеновских снимков и одну маленькую пластиночку, с большой, как пятак, дырой посередине, заботливо обернутую фланелью. Помахав этим сокровищем в воздухе, студент опять спрятал все на прежнее место.

— Я и спеть могу, слова, правда, неточные. В принципе, можно и на русском так петь, но вяловато выходит, текст отвлекает, я пробовал.

— Ну прямо уж…, — обиделся артист, — надо постараться, вникнуть в музыку… Россию можно и нужно ругать, но русский язык способен на все!

— Фигня! Ничего не выйдет. Вот, к примеру, такое:

… Ну и так далее. Хорошо же? Но с музыкой никак не стыкуется. Толи дело…, вот послушайте, — Макаревич ухватил гитару, стал одной ногой на лавочку и взяв первый аккорд «Рока вокруг часов», запел по английски гнусавым придушенным фальцетом, но довольно верно и как-то на диво захватывающе.

Ворон привскочил, засунул руки глубоко в карманы брюк и почти сразу принялся притоптывать ногой в белом туфле, внимательно всматриваясь в аккорды, будто запомнить хотел.

Гости продолжали подтягиваться и следовали сразу в приоткрытую дверь, неодобрительно оглядываясь на гитарное бренчанье и парочку в тени куста. Некоторые делали возмущенные жесты, поскольку принимали их за «трудных» подростков.

— Спору нет, старик, это гениально! Есть в этом что-то, тупо-бодрое, и на джаз не похоже, и ни на что, — выразительно покрутил пальцами в воздухе артист, дослушав песню, — но хулиганством отдает. Хотя и антисоветчиной не назовешь, — задумался он. — Нет, у нас этого не поймут и не разрешат никогда. Но я все же не соглашусь насчет языка. Вот мне одна знакомая юная особа написала, энергичное такое… послушайте. Ворон поднял согнутую в локте руку и, дирижируя самому себе явившейся откуда-то свежей папироской, отчего в воздухе повисли спирали дыма, продекламировал:

Семен закончил, и папироса мертвой петлей улетела в сирень.

— Люто, — среагировал Макаревич, — не с китайского перевод?

— Я ж говорю — девушка.

— Для девушки вообще гениально. Барабаном поддержать, и может выйти китайский такой рок: «…а я нет, а я нет …звон монет…» Надо подумать.

— Однако, судя по букету, вы шли на день рождения? — спохватился артист. — Вы кем приходитесь Раисе Поликарповне?

— Поверьте, так и тянет сказать, что я ее любимый племянник, — пригорюнился юноша, — но увы… мы всего лишь работаем вместе в химической лаборатории.

— Ну, так идемте же смело вперед, Андрей! Вас ведь наверняка Андреем зовут, — прозорливо молвил Ворон и, ухватив студента за локоть, ввел его в помещение. Во рту у Семен Семеновича уже дымилась новая сигарета, которую он, кажется, извлек откуда-то прямо из-за щеки.

В гостиной тоже все дымили табаком, не исключая некоторых дам, находивших, что если сигарета помещена в ярко накрашенные губы, то это очень изящно, особенно по соседству с темной родинкой и должно сводить мужчин с ума. Даже окурок со следом губной помады мог бы вдохновить на подвиг или творческий порыв.

Нельзя сказать, чтоб это было ошибочное суждение. Такой женский образ, дополненный, к примеру, еще и стрелками на чулках, и вправду действовал на мужчин, как на быка красное. Явился он конечно с заграничного экрана, от загадочных кинозвезд, которые давали понять мужчинам, что женщина может быть не только добродетельной сестрой или матерью, но и чем-то особенным, источником чистого наслаждения и даже объектом товарно-денежных отношений. А в среде советских школьников-старшеклассников всегда бытовало мнение, что курящие девушки, если им понравишься — «дают». Главное: образ этот, как бы обещал ни в коем случае не обременять мужчину угрызеньями совести. Мерилин Монро из фильма «В джазе только девушки» (это в нашем прокате так удачно назывался фильм, в американском — хуже) была тому ярким наглядным образцом.

Гости разгуливали по помещению, дамы трогали фарфоровые статуэтки, мужчины на законном основании вперяли взоры в овальную, видимо старинную картину, написанную маслом и изображавшую бесстыжую нимфу, споткнувшуюся на бегу и лежащую теперь почти совершенно нагой среди поваленных бурею стволов дремучего леса. Над нимфою, находящейся в забытьи, склонился юный охотник, желающий видимо привести ее в чувство, но очарованный открывшимся видом на такую грудь, какой должно быть он никогда прежде не видывал.

Не слишком громко звучала музыка, доносящаяся из радиолы с полированными боками. Пел Муслим Магомаев, его же фотография с несколько скошенным набок ртом висела на стене. Ковры и хрусталь оказывались почти везде и завершали каждую картину из тех, что открывались взгляду. На различных возвышениях расположились подносы с налитым в бокалы вином и фруктами, назначенные для угощения гостей, прежде чем те рассядутся за столом.

Подносы быстро пустели, но тут же вновь наполнялись двумя расторопными молодцами, нанятыми в плавучем речном ресторане и поэтому наряженными в морские рубахи с синими воротами.

Процессу этому сильно способствовал средних лет товарищ в старорежимном или иностранном малиновом жилете, сновавший между приглашенными столь стремительно, что иногда он оказывался в двух местах сразу. Особенная гибкость корпуса дополнительно помогала ему возникать вдруг между беседующими, чтоб предложить свою компанию для выпивки, самому же в последний момент подлейшим образом не пить, но бесследно исчезать и тотчас объявляться где-нибудь в противоположном углу.

Тут же слонялись двое неопределенного вида гостей с медными лицами, у одного из которых то и дело выпадала сквозь дыру в кармане обойма пистолетных патронов, другой же, когда вынимал из кармана руку, чтоб закусить или выпить, то вынужден был снимать с ладони затейливой формы кастет.

Наконец было предложено гостям пройти к столу, и все, теснясь, принялись рассаживаться.

— Угощайтесь, гости дорогие! — предложила Раиса, и застолье началось.

Как только выпили все по первой рюмке водки, так сделалось гораздо веселее. Все разом заговорили, пошли наперебой тосты, а настоящие любители выпить, произносили еще и свои скороговорки для ближнего круга, вроде: «Между первой и второй не пролетит и пуля», чтоб немедленно выпить, но и общего тоста не прозевать.

Профессор Виноградов сидел, распустив галстук, и украдкой уже не в первый раз стискивал попу своей юной супруги, отчего у той закатывались и до половины закрывались глаза, так что заметившему это немедленно хотелось оказать ей первую помощь.

Муслима Магомаева сделалось почти не слышно за общим гомоном. «Ну что так робко стоишь? О чем задумалась ты опять?» — вопрошал он сквозь шум с пластинки, неизвестно к кому обращаясь.

— Попрошу внимания! — обратился ко всем важный товарищ в пиджаке, со значком на лацкане, — у кого не налито, наполните бокалы, — важно откашлялся он, и гомон несколько поутих.

— Наше правительство, под руководством нашей же партии, чтоб поддержать авторитет науки и культуры, ну и, следуя, как всегда, пожеланиям трудящихся, готовит проект постановления о выпуске серии праздничных юбилейных монет, рублей, — уточнил он, — к знаменательным датам, во-первых, и в честь отдельных деятелей культуры и, соответственно, науки, во — вторых! Со мной имеется демонстрационный образец… Интересующиеся могут ознакомиться, — оратор слазал в карман и, недолго порывшись, вытащил оттуда коробочку.

Неприятный в малиновом жилете субъект первым выхватил предмет у него из рук, достал из коробочки блестящую монету с Менделеевым и, подняв ее над головой, заскользил меж гостей, как змей, успевая всем ее показать, сверкнуть в глаза металлом, причмокнуть сладостно и подлить в бокалы, так чтоб неудобно было не выпить. Наконец, он подбросил деньгу под самый потолок и ловко поймал ее глазом.

Оказавшийся тут как тут Дядя, приодетый и пахнущий одеколоном «Гвоздика» (лучшим на тот момент средством от комаров), потянулся к напоминавшей монокль монете нечистой пятерней, желая видимо ее из глаза у субъекта бесцеремонно выковырнуть, и начал было орать: «Да я рублей этих, бляха муха!..», но Раиса одним ловким движением заткнула ему рот и одновременно выпихнула на задний план.

О том что ее подпольная продукция приобретает официальный статус, она узнала за четверть часа до тоста и была скорее обрадована, чем испугана. Ей почему-то всегда казалось, что именно так и будут развиваться события, движимые ее энергичным вмешательством. Заботило ее и в наибольшей степени огорчало то обстоятельство, что нельзя было похвастаться Семену, раскрыться ему еще одной стороной своей женственности — авантюрной.

— Разболтает, конечно, мигом, начнет хвастаться своим за выпивкой и на съемках всяких, когда часами простаивают, — здраво размышляла Рая, — или перетрусит, потянет в милицию, а того хуже — сбежит в неизвестном направлении, как заяц, и не покажется больше на глаза.

— Выпить, выпить! Немедленно все должны выпить! — задорно воскликнула она, поднимая хрустальную стопочку с налитой кем-то водкой.

«Малиновый жилет» тотчас обронил из глазницы рубль-монокль прямо себе в бокал с темно-красным вином, скрывшим монету.

Уговаривать никого не пришлось, вино лилось рекой, казалось даже, что звон стаканов и шум винных струй не прекращался ни на миг. Какие-то ветры пронеслись по комнате, опрокинув вазу с конфетами «Мишка на Севере», рассыпавшимися по всей скатерти. Звучала разнообразная музыка и выкрики делались все громче, поскольку у каждого гостя обнаружилась масса интереснейших тем, для сообщения окружающим.

— Выпьем все как один, за рост благосостояния! — громыхнул из угла мужчина в малиновых галифе и с луженой глоткой, — даешь, как говорится «каждому по потребностям» и бесплатно! Чего ж еще? — окончил он тост вопросом ни к кому, и немедленно выпил.

— Да! Потому что любовь не продается! — подал голос осмелевший от выпитого Макаревич и потянул из-за спины гитару.

— Во-во! — послышались одобрительные голоса, — врежь-ка, цыган, как следует!

— Это уж будьте покойны, — зловеще посулил музыкант и внезапно закричал так, будто его резали. Лицо юноши при этом исказилось специально для наглядного выражения чувств, что обуревают человека, если его вдруг принимаются, вот именно, ни за что ни про что, резать. Разница состояла в том, что вряд ли жертве душегубов пришло бы на ум наигрывать при этом на музыкальном инструменте.

Студент же играл, причем складно и, кажется, изо всех сил. Гитарный звук даже перекрыл радиольного Магомаева. Гости все обернулись на крик и не вдруг сообразили, что кудрявый молодой человек, ни что иное делает, как поет. Слов никто понять не смог, ведь это был незнакомый иностранный язык. Поскольку вечеринка была явно закрытого типа, то все и решили, что это нарочно так задумано, чтоб с запретной «музычкой».

Толпа мигом обступила музыканта и почти навалилась на него, дыша свежим перегаром и тараща глаза. Многие принялись мотать в такт головами, возможно более во хмелю, чем от музыки.

Один из примкнувших к слушателям был тот самый, недавно в составе банды грабивший студента, и побитый Перцем, субъект. На этот раз он был без приятелей, просто в качестве приглашенного охранника. Тот ему и даму разрешил взять для отвода глаз. Секретный охранник сразу потащил свою спутницу поближе к певцу, и зашептал ей горячо в ухо:

— Я-то знаю его! Мировой чувачина!

Совершенно забыв о мстительном чувстве, которого все равно было не напастись на все случаи, он все толкал даму впереди себя, пока не прижал ее прямо к Макаревичу. Тот закричал пуще прежнего, поскольку почти признал побитого грабителя, хоть и не на сто процентов. Но энергия победителя, помноженная на присутствие возлюбленной, плюс сознание собственной талантливости, делали его неуязвимым. Ситуация принадлежала ему.

Все это заставило некоторых жадно выпить, тем более «малиновый жилет» буквально из-под земли вырастал с бутылкой и стаканом, стоило только заблестеть чьим-либо глазам в желании опрокинуть стопочку.

Как только Макаревич смолк, все сдвинулось с мест и загалдело на разные лады. Слово «чувак» вынырнуло откуда-то и повисло в воздухе. Преобладал, впрочем, крик: «Еще давай!»

— Опомнитесь, товарищи! — воскликнул не совсем еще пьяный гость в кителе без погон, тот самый, что притащил охранника. — Вы только задумайтесь, куда зовет эта вот музыка?! К чему она призывает? — горестно причитал он, удерживаясь от падения за дверную притолоку, — с такими песнями нам ведь коммунизма никогда не построить!

— Это точно! — радостно заржал владелец малиновых галифе, — вот это ты в точку попал, — кажется, от души обрадовался он. Затем вдруг протрезвел и отчеканил убежденно, — ни за что на свете не построить!

Макаревич тем временем совсем разгулялся и собрался было исполнить на волне успеха еще номерок — другой, но Раиса, раскрасневшаяся, как рак, строго на него глянула ледяным, неузнающим взглядом, а затем кокетливо и несколько истерично, поскольку вечер явно развивался не по плану, объявила:

— А сейчас главный номер нашего вечера — «поросенок по-Дюссельдорфски»!

Макаревич так и не взял первого аккорда, зачарованный зелеными глазами сослуживицы и почуявший вдруг острый интерес к рецепту поросенка. В воздухе образовалась тревожная звенящая тишина.

Впрочем, один, неохваченный тревогой гость, дотянулся и звонко шлепнул хозяйку по эффектно обтянутому дорогой тканью заду. Гитарист рванулся влепить тому пощечину.

Раиса не успела возмутиться фамильярностью…

С жутким и несоразмерно громким, как от взрыва, треском разбилось боковое окно, соединявшее комнату с кухней и в него молча, с видом оскорбленного достоинства просунулось огромное свиное рыло, «поводя очами» и в нелепой морской бескозырке без ленточек, но с рубиновой звездой.

Все онемело и даже окаменело в помещении, кроме движущихся в такт настенным часам свиных глазок, выражавших одно:

— Счас всех запомню и по одному сожру!

Намерение это не могло показаться фантастическим, так велико было это рыло и пасть с желтыми клыками.

Изумление растянуло яркие губы Раисы, превратив их в красный переливающийся и растущий овал. Затем, когда должен был раздаться облегчительно громкий звук и может быть самые нужные слова, грудь ее переполнилась воздухом и так замерла, поскольку дыхательный путь замкнуло.

Само помещение вдруг пришло в движение. В первую секунду оно было необъяснимо. Стены и потолок стали стремительно колебаться и трепетать. Многие из гостей покачнулись и невольно сдвинулись со своих мест, потому что в этот самый, и без того драматический, момент пространство пола будто наклонилось и мигом заполнилось стремительно бегущими к неизвестной цели мелкими, невообразимо грязными поросятами.

Всеобщее «А-А-А!!!» потрясло стены, и все разом смешалось. Как будто вихрем смахнуло скатерти со столов, заодно с посудой, яствами и обещанным артисту Ворону коньячком. И хоть рыло хряка Федьки (а это был конечно же он) убралось назад в кухню, поскольку Макаревич успел одновременно брызнуть боржомом в лицо хозяйки для возвращения в чувство, и бутылкой в самое рыло хряку запустить, и даже боковым зрением отметить или вообразить мимолетный восторг в глазах возлюбленной, паники не убыло.

Поросята, преодолев пространство жилплощади в одну сторону, бросились преодолевать его в другую, а затем устремились в третью, увлеченно визжа и стараясь сократить намеченные маршруты, для чего припускали прямо по столам, битой посуде и спрыгивая на головы и туловища упавшим гостям.

Гости вскакивали, чтобы вновь опрокинуться в самых нелепых позах, тем более не все распознали этот вид животных и подумали черт знает что. Дамы невольно демонстрировали скрытые доселе части тела и секретные детали туалетов. Все гости отказывались понять — номер ли это программы, проявление мистики, или таково воздействие заграничного алкоголя на организм советского человека? Кое-кому молниеносно пришел на ум вопрос: не Пост ли нынче, на фоне стольких закусок? Профессор же Виноградов украдкой стремительно перекрестился.

При виде поросят, Раиса все же рухнула в обморок, на радость подхватившему ее Макаревичу, тотчас утянувшему возлюбленную за подмышки в соседнюю комнату.

Ворон еще прежде как-то пропал у всех из поля зрения. Актер ускользнул, как только Раиса выпустила на миг его локоть.

…

В это же самое время вдова Спиридонова Матрена наняла за рубль соседа, имевшего в пользовании мелкий полугрузовой автомобиль, и вдвоем они принялись перетаскивать клад из Матрениного подпола в крытый брезентом кузов.

Сосед был молчун и лишних вопросов не задавал, опираясь на полное к Матрене доверие. Промолчал он и когда пер на спине обернутый рогожей пулемет, который признал по стальным колесам, форму которых не удалось замаскировать. Погрузив оружие и боеприпасы, приятели завели в машине мотор, для чего Матрене пришлось несколько раз усердно крутануть заводную ручку, и тронулись в сторону милицейского отделения, где служил полюбившийся вдове Павел Перец.

Матрене в голову явилась фантазия дополнительно вооружить сержанта и товарищей его в борьбе с душегубами, никак не хотевшими переводиться на пути ко всеобщему Светлому будущему.

Матрена с годами пришла к уверенности, что если не происходит войны, люди тотчас начинают жить незаслуженно хорошо, копить ненужное, избыточно питаться и все меньше работать. С другой стороны пропасть разводится разного жулья и воров с бандитами. Они, отчасти, регулируют эту ситуацию, грабят особо зажравшихся, одновременно приготовляя себе место в аду, если только не раскаются искренно, хотя бы в последний миг.

За это их часто любит публика, еще не подвергнутая грабежу. Небогатые люди воображают, что разбойники могут сделаться народными мстителями Робин Гудами. У богатых будут отбирать, а им отдавать. Дело доходит до сочинения о них песен или кинофильмов. Но это всего лишь мечта. На самом деле душегубы быстро смыкаются с богатеями, чтоб из бедных тянуть последнее.

Только среди своих соседей Матрена насчитала с дюжину типичнейших паразитов, совершенно не похожих на тружеников или каких-нибудь докторов с учителями. Даже на лицах они носили отпечаток паразитического образа жизни. Таковы же были и их подрастающие дети. Между ними водилась дружба, не могущая не привести к злокозненным замыслам и действиям. Милиционеры тогда могут и не справиться с вражьей силой, ведь у них, как заметила Матрена, даже в кобурах вместо пистолетов лежали свертки с хлебом и вареные яйца. Теперь, если вдруг негодяи нападут внезапно на отделение и захотят всех перебить, а сообщников своих освободить, то Паша сможет хотя бы напугать их пулеметом.

В отделении дежурный, явно недовольный тем, что его вывели из глубокой озабоченной задумчивости, нехотя и сквозь зубы пояснил вдове, что Перец командирован в пионерлагерь за город. При этом лицо его никак не походило на благородные милицейские физиономии, которых множество видела Матрена в кино. Скорее, он смахивал на переодетого бандитского вожака. Еще несколько таких же типов проскользнуло внутрь и обратно, пока шел разговор.

— На жировку, Корытин? — окликнул дежурный одного из выходящих в форме и с совершенно негодяйской физиономией.

— Надо! Зван к одной за город, на прыроду. Воздуху глотну. Там, промежду прочим, и отдохну Перца нашего, пионэрлагерь «Зорька» неподалеку и река с рыбаловкой, — ответил тот, выходя на крыльцо и сладко потягиваясь выпуклым животом.

Вдова так и замерла. И ход ее мыслей повернул в другую сторону. Она бросила расспрашивать угрюмого дежурного, посмотрела только на него особо, так, чтоб тот забыл ее навсегда, затем уселась в кабину грузовичка и велела соседу ехать за брусничного цвета «Победой», в которую уселся пузатый Корытин.

— Вот и мы в «Зорьку». Туда все и свезем орелику моему Пашечке, — решила Матрена, — не то вооружим еще ошибкой каких-нибудь ряженых оборотней или кровопийц.

Она устроилась поудобнее, и всю дорогу успешно отводила в сторону пристальные взоры редких в те времена автоинспекторов.

63

Дети, преимущественно мальчишки, и вожатый Перец стянули свои силы у высокого забора Раиной усадьбы. Там они хорошенько пристроили к ограде широкую доску, конец которой пришелся против склона горы, закрывавшей дом от ветра и посторонних взглядов. Получилось нечто вроде трамплина.

Мальчишки зарядили свои рогатки некрупными камнями и заранее тщательно прицелились в сторону большого окна, глядевшего на забор. Вожатый поднялся на вершину склона и устроился получше в седле своего стального «коня». За поясом у него находился устаревшей конструкции пистолет «ТТ», заряженный холостыми патронами, чтоб кого-нибудь не подстрелить, но пугнуть, если понадобится.

— Огонь! — скомандовал вожатый, как только из дому послышались истерические крики и поросячий визг. Он понесся на велосипеде вниз, разгоняясь все более и прицеливаясь въехать на доску. С доски он, как с трамплина, сперва взмыл под облака, перелетел забор, а затем влетел прямо в окно, пораженное за миг до того камнями из рогаток.

…

Когда свиное рыло скрылось в пролом кухонного окошка, а Макаревич схватил за подмышки обморочное тело Раисы Шторм, чтоб утянуть в другую, безопасную комнату, он перестал замечать дальнейшие события, как будто их заслонило облаком. При этом он испытал невиданное блаженство. Осязание подмышек Раисы как бы приоткрыло юноше те тайны, раскрытия которых он так жаждал. Мало того, ожидания его были превзойдены силою и глубиной натуральных ощущений. Одного только жара, обжегшего его ладони, достаточно было для омрачения юношеского рассудка.

Раиса, однако, тут же захотела прийти себя, чтобы отдать самые необходимые распоряжения и приоткрыла для этого глаза. Но увидеть ей пришлось фантастическую, чудовищную картину.

Окно ее любимой гостиной разлетелось в мелкие осколки, и рама легко разломилась, затем в оконный проем плавно влетел сидящий на велосипеде юноша, напоминавший эльфа, хоть и был в пристегнутой ремешком милицейской фуражке. Одновременно в помещение стремительно впорхнули предметы с дымовыми хвостами, которые метались от стенки к стенке не хуже поросят, заполняя помещение белым дымом. Это были модели космических ракет будущего.

— Руки в гору все! — пронзительно закричал юноша, проносясь широким столом и давя закуски.

— Так-таки уж и все! — пьяно заорал гость в галифе, таща из кармана застрявший револьвер.

— Ор-р-ружие на пол! — продолжал командовать велосипедист, выхватывая из-за пояса пистолет и производя сразу десяток предупредительных выстрелов в потолок.

Ствол изрыгал пламя, клубился дым, и потолок покрывался выбоинами, хотя патроны были почти точно, что холостыми. Велосипед прокатился по всему столу и влетел с разгону в стену, оставив седока стоять посредине стола на широко расставленных ногах. При этом одна раздавленная каблуком банка совершила залп скользкими солеными рыжиками по изумленным лицам зрителей.

Гость в галифе вытащил, наконец, револьвер и хотел открыть стрельбу с колена, но за отсутствием регулярной чистки револьвер поперхнулся, от него отлетела изрядная часть механизма и, вертясь, саданула стрелка в лоб, так, что тот с колена опрокинулся навзничь.

Гости тоже повалились на пол, как снопы. Но те, у кого были наиболее преступные физиономии, выхватили ножи, кастеты и ринулись в атаку.

Тогда Павел, с криком: «Соня, где ты?! Я здесь!» прыгнул к велосипеду, отскочившему от стены и послушно замершему в неустойчивом равновесии, схватил его и принял неравный бой.

Выстрелы, меж тем, продолжались и явно не одни только холостые. У кого-то оказались в заряде и трассирующие пули прочертившие жуткие огненные следы в воздухе. Сделались ранены некоторые поросята, пули вдребезги разбили несколько хрустальных предметов, фарфоровые статуэтки разлетались одна за одной, а у нимфы оказалось прострелено бедро и, кажется, из него начала сочиться кровь.

Всех вдруг охватила агрессия. В немалой степени росту ее послужил субъект в малиновом жилете, беспрестанно гадивший всем исподтишка: то ножку подставит, то бутылку швырнет наугад, а та угодит кому-нибудь в голову. Истошно и залихватски весело гремела песня «До чего ж ты хороша, сероглазая!».

Визг женщин и поросят перекрывал все прочие звуки. Красный жилет при этом орал тоже, стараясь делать это с кем-нибудь, то в унисон, то в терцию или квинту, нарочно для глумления. Даже появившийся внезапно Ворон, будто в затмении, с размаху саданул в морду чучелу медведя, но тут же оглушенный свалившимся на голову со шкафа пыльным томом «Капитала», покачиваясь, ретировался в одну из дверей.

Перец, крепко держа велосипед за раму, размахивал им так замысловато, что сразу по нескольку мужчин, независимо от вооруженности, попадало, что называется, «под раздачу». Получая тумаки от тех, кто не выбрал противника, и от явных недругов, каждый тоже лупил всех подряд. Потерпевшие валились на пол, чтоб перевести дух и затем ответно вломить, хотя бы кому-нибудь, кто подвернется под руку.

Беспорядочная стрельба продолжалась, многие пули со звоном расплющились о велораму, но вожатый пока оставался невредим.

Макаревич наконец оттащил вновь потерявшую сознание Раису в боковую комнатку и, замерев, еще подержал ее в объятьях с полминутки. Затем он решил, что негоже быть в стороне от событий и выглянул в гостиную, чтоб разведать обстановку и может еще разок проявить себя как-нибудь героически. Но стоило ему сделать шаг, как тут же он схлопотал в глаз от мужика в пиджаке со значком о высшем юридическом образовании. Тогда Андрей схватил гитару и, захваченный стихией агрессии, принялся лупить ею всех подряд, пока не разнес инструмент в щепы, после чего рухнул, сраженный бандитским кастетом.

Падая, он заметил в клубах дыма, сражающегося своего нового приятеля Павла Перца, и ему пригрезилось, что он рванул к тому на подмогу. Но это было лишь образом воспаленного воображения. На самом деле, в момент падения, он еще получил сокрушительного пендаля от неизвестного, вследствие чего оказался под одним из столов.

Придя несколько в себя, студент обнаружил вдруг по соседству вместо Паши субъекта в малиновом с искрой жилете, который, сладко улыбаясь, щекотал гусиным пером повизгивавшего поросенка.

— У вас завидное будущее, — пророческим тоном сообщил тот студенту, подмигнув желтым глазом.

…

На улице группа мальчишек во главе с имеющим капсюльный пистолет, отстрелявшись по окнам, ринулась к подвалу освобождать Соню. Бегущий впереди высоко вздымал красный отрядный флажок. Собственно, это была пионерка Кузюткина, которая вела всех знакомым путем.

И Колька со Степкой были тут. Обоим не терпелось взглянуть на возлюбленную вожатого, потому что оба уже много знали о любви из очень хороших фильмов и мечтали о ней, но обсуждать этот предмет между собой пока не решались. Дело было за малым — в кого влюбиться? А раз предстояла встреча с готовым предметом любви такого авторитетного человека, как их вожатый, то может и им повезет в нее влюбиться, и тогда испытать это загадочное чувство в полноте, а не как обычно, когда нравящейся девчонке то треснуть хочется по хорошенькой башке, а то сердце замирает от одного взгляда на завиток ее волос. Ответное чувство было не столь важно, да и для Пал Палыча конечно не жаль никаких жертв.

— Ку-у-да, шантрапа?! — возник перед звеном Дядя в фиолетовых очках, расстегнутой до пупа рубахе и с метлой в руке, — Кто пустил?!!

Но в следующий миг произошло странное. Вид развивающегося красного флажка пленил Дядю. Кузюткина вдруг напомнила ему девушку с репродукции картины Делакруа «Свобода на баррикадах», которая наклеена была на внутренней стороне его походного чемодана и очень ему нравилась из-за обнаженной груди.

У Кузюткиной никакой такой груди не было, но общий порыв и флаг были даже почище, чем на картинке. К тому же Дяде показалось, что из глаз пионерки вылетают блестящие молнии.

— Я почетный инвалид труда и капитала! — взвизгнул он нервно и попытался вырвать у девочки флажок, в благородном порыве, как бы подхватить некое знамя из слабых рук и, вообще, поучаствовать в общем деле.

Но порыв его был понят неправильно, и пацаны ответили ему залпом из своих луков. Дядя вмиг сам сделался похож на святого Себастьяна с картины другого художника — Тициана, тут же опрокинулся в траву и даже ножкой дернул предсмертно. Но умирать он тотчас передумал, вскочил и побежал вприпрыжку за детьми, отрывая от себя на бегу стрелы на резиновых присосках и продолжая орать:

— Сироту обидели! Студента-сироту обижают! Нет, не бывать такому! — схватил он последнего пацана за трусы, пытаясь удержать. Но мальчишка, как уж, вывернулся из трусов и продолжил бег голышом, натягивая на ходу майку почти до колен, на манер юбки.

Дядя же споткнулся о корень сосны и кубарем укатился к забору в густые крапивные заросли. Недолго там побыв и придя несколько в себя, Дядя заскучал и ужом, по-пластунски пополз обратно к дому, поскольку чувствовал прилив боевого духа, хоть и не знал, за отсутствием конкретных указаний, чью сторону взять.

Там было явно не до него. Происходили необъяснимые вспышки боевых действий, но каждый раз не прямо перед ним, а сбоку или за спиной, и пока Дядя реагировал и разворачивал корпус, что-нибудь происходило совсем с другой стороны. Догоняя чужие действия, он метался из комнаты в комнату, путаясь под ногами более рослых драчунов, сам то и дело спотыкаясь об упавших и больно ушибаясь.

Так он оказался в комнате Раисы, где нос к носу столкнулся с субъектом в малиновом жилете. Субъект тотчас вынул из-за спины и протянул Дяде собственное его самодельное ружье в сборе и с примотанным изолентой прицелом. В стороне на полу лежал раздавленный чьей-то неловкой ногой тубус.

— Вот то, что вам нужно! — утвердительно произнес субъект, прищуривая черный с желтою искрой глаз, — Уже заряжено, — тряхнул незнакомец ружьем, многозначительно указывая грязным ногтем на затвор.

Дядя механически взял ружье и, когда захотел еще взглянуть на собеседника, того уж не оказалось на прежнем месте. Дядя спрятал оружие за спину под пиджак, вспомнил грязный ноготь незнакомца и неожиданно для себя трижды перекрестился.

…

Уже у самого входа в подвал, из верхнего окна прямо перед детьми на землю тяжело спрыгнул тучный капитан Корытин. Вид его был растрепан, в руке дымился черный пистолет. Тогда Степка, бежавший сразу за Кузткиной, взял правее и, почти не мешкая, совершил по взрослому милиционеру нарочно сберегаемый выстрел, горячим капсюлем прямо в лоб.

Сделать это ему было нелегко, ведь он привык уважать старших и доверять им, ведь любой мужчина хоть не много, но смахивал на отца. Тем более человек в форме. Степка ни за что не смог бы такого, к примеру, ударить поленом по спине. Читая приключенческие книжки о пионерах-героях, он всегда впадал в задумчивость и сомнения на свой счет, когда речь там заходила, к примеру, о взятии «языка», то есть когда надо врага придушить или оглушить. Но выстрелить, то есть всего лишь нажать на спусковой крючок, он даже с первого раза сумел. Целил он сразу во всю крупную, движущуюся фигуру, но угодил в лоб. Степка успел обрадоваться попаданию, но тут же, на бегу, усовестился и начал впадать в уныние из-за того, что дядька всерьез опрокинулся, и потому еще, что мог ведь и в глаз человеку попасть.

Корытин упал, сраженный, прямо в зловонную лужу, содержавшую некие химические отбросы, которые Дядя иногда ленился относить подальше от дома, как ему было велено. Оброненный пистолет дымился и шипел подле, погружаясь в жидкость, быстро покрывавшуюся ядовитой радужной пленкой. Росло и ширилось красное пятно на лбу поверженного пионером капитана.

— И шо же делать теперь, скажи на милость? — бормотал тот сидя в тоске и задумчивости, ухватив себя за раненную голову, раскачиваясь и одновременно пытаясь выудить из грязи табельное оружие.

…

В подвале Сони с треском, с третьего удара отлетела, пораженная изготовленным из бревна тараном, дверь, и к ней гурьбой ввалились пионеры.

— Соня! Соня! — сразу же загомонили они, моментально признав девушку по кофейному портрету, — Мы свои, не бойтесь! Мы вас знаем, как облупленную! Сейчас, сейчас спасем! — тараторили мальчишки, окружив пленницу плотным кольцом и жадно всматриваясь в столь дорогие для их вожатого черты.

Девушка оказалась так хороша, что Колька со Степкой сразу влюбились по уши. Чем именно она была хороша, понять было нельзя. Но что-то в ее внешности глубоко ранило мальчишеские сердца, так что оба даже моментально переменили свое отношение к Пал Палычу на несколько более критическое.

Колька первым пришел в себя, достал булавку и занялся отпиранием наручников.

— Наручники любой дурак умеет снимать, — ворчал Степка, сразу захапавший себе в собственность зловещий механизм, как только товарищ снял его с девичьих рук.

Соня изумленно рассматривала освободителей, растирала затекшие запястья, подыскивая слова благодарности несовершеннолетним героям. Но, услыхав с улицы звуки стрельбы и звон разбиваемых стекол, она как птица вспорхнула со своего места и бросилась вон, вскрикивая слабым голосом: «Семен Семенович! Семен Семенович, где вы, что с вами?!»

Героические же пацаны вздохнули не слишком тяжело и решили, что бежать следом за взрослой девушкой, стремящейся к какому-то неизвестному мужчине, не стоит. Лучше заняться пока реальным конкретным делом.

— Вот они, денежки-то для Пал Палыча нашлись! — восторженно заорал один наиболее находчивый мальчик, привлекая всеобщее внимание.

Из-под куска толи сверкнула гора новеньких монет, да еще на полке настроено было из них кривоватых столбов. И кожаные мешки во множестве заманчиво высовывали свои неровные бока из общей кучи.

Картина сделалась похожей на финал приключенческого фильма, когда клад уж найден, и, измученные трудностями и подвигами герои, зачарованно созерцают груды сокровищ, прикидывая мысленно — какая теперь пойдет у них счастливая жизнь. Но с этого именно момента романтизм всех событий обычно резко идет на убыль. Зажиточная жизнь почти сразу становится довольно обременительной и рутинной. Счастливцы начинают унывать, да и денежки стремительно утекают между пальцев. Разве что в «Графе Монтекристо» Дюма позаботился описать некоторую перспективу использования сокровищ во благо.

Автору тоже хорошо известно на что тратить деньги: конечно же на экранизацию собственных сочинений.

Разгоряченные пионеры полюбовались немного непривычным глазу денежным обилием. Колька даже зачерпнул монеты горстью, но тут же ссыпал обратно, устыдившись и припомнив, что все равно довольно скоро построится коммунизм. Не до денег будет, все будет бесплатно, и каждый получит всего, чего пожелает по потребности, просто так.

Степка ухватил совковую лопату и стал грузить рубли на носилки, туда же полетели кожаные мешки. Пионеры всячески демонстрировали друг другу презрение к блестящему металлу. Они брезгливо ухватили носилки и с криком: «О деньжищ-то нагребли, Пал Палыч!», потащили сокровище на выход, совершенно не боясь выстрелов, больше опасаясь пропустить что-либо интересное из происходящих событий.

Пал Палыч меж тем продолжал бой. Уже вся мебель была опрокинута и повреждена. А огромный, украшенный резьбой по дереву платяной шкаф, оказался буквально изрешечен пулями, дважды побывал на боку, вверх ногами и опять стал на прежнее место. Клубился пороховой дым. Сержант без устали, подобно железному механизму вращал велосипедом, как вертолетным пропеллером, разя противников, которые очухавшись, вновь бросались в драку, сменяя друг друга. Павла заменить было некому, но его вдохновляла любовь и благородная жажда подвига. К тому же он не забывал о преданных и доверявших ему детях.

Бандитские выстрелы не достигли цели ни разу. Сержант метался по комнате, как неуловимая тень. Казалось, само провидение было на его стороне: то люстра с куском штукатурки рухнет на хорошо прицелившегося бандита, то пол провалится под таким же. Один злодей с огромным тесаком несколько раз поскользнулся на рассыпанных по полу цветных карандашах, каждый раз пребольно ушибаясь боками, шеей и теряя свой клинок.

К тому же у стрелков скоро вышли патроны.

— Патрона не найдется?! — орали они наперебой, обращаясь к знакомым и вынужденно отступали, готовясь перейти на холодное оружие и рукопашный кулачный бой.

Большинство уже сообразило, что врагов отнюдь не много, а едва ли не один этот боец с велосипедом и есть, так что многие совершенно зря до этого тузили друг друга, оказываясь в заблуждении и получая понапрасну сдачи.

Павла окружили крепкие дядьки в пиджаках, и один из них, виденный им прежде мимоходом в отделении, прицелился в вожатого из запасного нагана, спрятанного подмышкой.

— Пал Палыч! Берегитесь! — раздался пронзительный, как сирена крик от двери. Это Кузюткина со Степанцовой вбежали отважно в помещение и закричали в унисон. Целившийся не мог не оглянуться, а оглянувшись, сбился с прицела, и пуля опять просвистела мимо Пашиной головы.

Тогда с криком: «Да вы тут с жульем на короткой ноге!», — сержант, не дожидаясь другого выстрела, запустил в стрелка железным конем.

— Это еще надо доказать! — прокряхтел в ответ бесстыжий представитель закона, ловко уклоняясь от пролетевшего транспортного средства.

Велосипед, подобно планеру, вылетел в окно и на излете сразил растерянно озиравшего двор Дядю, в оттопыренном пиджаке на голое тело. Грудь его, украшалась крапивными волдырями и двумя стрелами на присосках. Дядя, впрочем, опять продемонстрировал неуязвимость и тут же, как на пружинах вскочил с земли и понесся в неведомом направлении прочь.

Тем временем гитарист Макаревич, сидя под столом, потряс изумленной головой, и протер глаза, чтоб получше рассмотреть собеседника в жилете, но того и след простыл вместе с поросенком. Только гусиное перо осталось на полу, сломанное пополам.

Макаревич решительно вылез из под стола и бросился на поиски Раисы, решив, что его место — быть рядом с ней. Найдя ее там, где оставил, он одной трепетной рукой обнял женщину за талию, другой же принялся обмахивать поднятым с полу чьим-то кружевным веером. С этого мига время перестало существовать для него, и все действие вновь остановилось, замерло…

…

В главной зале девочки-пионерки, не переставая пронзительно визжать, взялись за руки и пригнув шеи, бросились было к вожатому, но тот отшугнул их резкой командой:

— Ма-а-рш за подмогой! Бегом!

Девочки тотчас послушно бросились вон с поля боя, за подмогой.

Последним патроном самый злобный преступник попал-таки в Перца и легко ранил того в плечо. Показалась кровь молодого человека, окропившая рубаху и пол.

— Вот и доказательство! — торжествующе воскликнул Павел, не обращая внимания на боль и бросаясь бежать по периметру залы. Он по-юношески легко перепрыгивал препятствия, в виде контуженных и раненных противников, перемежаемых обломками мебели, успевая на бегу дернуть кого-либо из поднимающихся с полу врагов за галстук.

— Держи его! — в лютой злобе прорычал малознакомый сослуживец, устремляясь следом. Сообщники приняли участие в погоне, и вот уж кольцо из преследователей готово было сомкнуться…

64

В конце дороги ведущей мимо дома Раисы к лагерю, показался огромный клуб пыли. В центре этого клуба находился движущийся и грохочущий легкий танк. А внутри танка расселись по местам три танкиста в грязных комбинезонах и тряпочных промасленных шлемах. Танкисты хором распевали песню, соответственно, про танкистов.

— А хорошо мы отстрелялись нынче?! — прокричал водитель, не прерывая пения, — а, товарищ командир?!

— Да не то слово! — отозвался командир, не меняя мелодии и с энтузиазмом в голосе, — Отстрелялись — дай Бог каждому!

— И все бы такие стрельбы, что ни одной промашки! — заливисто поддержал песенный разговор стрелок-радист.

— Ну так ить… — кивнул командир, продолжая песню.

Поговорив таким образом, они продолжили распевать просто, обыкновенным образом. На словах: «…По танку вдарила болванка-а-а…» экипаж заметил на пути следования двоих бегущих навстречу мелких девчонок. Девчонки стремительно приближались и, кажется, готовы были броситься прямо под гусеницы. Мало того, одна из них запустила по танку какой-то корягой, чтобы привлечь внимание и чуть не повредила оптический прицел. При этом девчонки пронзительно кричали, так что и броня не могла заслонить ушей от этого крика:

— Дяденьки танкисты! Дяденьки танкисты! Родненькие! Спасите помогите!!!

— Шо, шо случимши?! — забеспокоился командир, велел заглушить мотор и вылез из люка, обнаруживая закопченное лицо с яркими белками глаз, и такие же белые зубы из под щетинистых, блестящих от машинного масла усов. Следом высунулась голова стрелка-радиста без усов, но с грязно-рыжим чубом. Оба на секунду были приняты за негров. В смотровой щели сверкал зеленым глазом водитель.

— Там бандиты и разбойники убивают Пал Палыча! — закричали девочки с новой силой и нетерпеливо захлопали ладонями по крепкой стали.

— Это якого же Пал Палычу? — пытливо переспросил командир, вылезая уже по пояс, — не комполка ли?! А ну прыг-скок на броню и по коням! — скомандовал он командирским голосом, и пионерки тотчас исполнили, что велено.

Танк взревев, резко сорвался с места вместе со всей компанией, и ствол его пушки, руководимый указаньями девочек, сразу развернулся в сторону дачи Шторм.

— Ай да молодцы мы! — весело размышлял командир, — счас ребяткам поможем, кого-то там, может самого комполка, глядишь, выручим, и хорошо нам будет. Похвалят нас все. Возможное дело, что и перед строем объявят и поблагодарят, — расправил он еще больше грудь. — Всегда надо так поступать, тогда будет всем хорошо, и даже из грехов, может быть, кое-что спишется.

…

Тем временем освобожденная девушка Соня тоже вбежала в помещение с черного хода и оказалась в одной из комнат, откуда только что откатилось сражение вместе с действующими лицами, и Пашей Перцем в том числе, оставив на полу оглушенных и битую посуду.

— Семен Семенович! Семен Семенович! — жалобно причитала она, мечась меж обломками мебели и натыкаясь на разбросанные предметы обихода. Кусок картины с нимфою без одной груди и без головы поразил ее на мгновение красочностью колорита.

Переступая через поверженных, она с надеждой заглядывала в некоторые лица.

Тут жалобно скрипнула дверца шкафа, а может и человеческий голос раздался. Обернувшись на звук, Соня увидала, как медленно сам собой отворился шкаф, обнаружив внутри замершего в нелепой, полусогнутой позе Семена Семеновича Ворона, собственной персоной и в надвинутой глубоко на уши милицейской фуражке.

— Семен Семенович, вы живы!? — бросилась на шею к артисту девушка, — Слава тебе, Господи! — принялась она покрывать его поцелуями.

— Далеко не уверен, Соня, — скорбно произнес Ворон, оседая в шкафу, — откуда вы здесь?

Фуражка с его головы упала и долго катилась через всю комнату, подскакивая на козырьке, пока не скрылась за горизонтом.

Рухнула еще одна полка, и на обоих посыпались стопки накрахмаленного белья.

…

Верно говорят, что брачные союзы складываются на небесах. Чем уж насолил высшим силам Перец непонятно, но они явно не хотели способствовать его сближению с Соней. Даже очевидное самопожертвование и совершаемый в одном шаге от возлюбленной, и прямо в честь нее, героический подвиг, остались совершенно не замечены, будто глаза ей отвел кто-то. Уж не Матрена ли Спиридонова нечаянно как-нибудь или по ошибке? Не чудом ли, именно в тот самый миг, когда Соня входила в комнату, чтобы найти Ворона, Паша, в процессе боевых действий, отступал в следующую и наоборот.

В то же самое время мелкое, ничтожное письмецо звезде экрана, не только не потерялось на почте и не сгорело в огне камина, но и возымело свое судьбоносное действие на весь ход событий.

Не исключено, что такие загадки или «зигзаги удачи» нарочно подсовывает провидение людям и сочинителям, чтоб они дополнительно напрягали свои рассудительные способности, не закисали бы на обыденном, а беспрестанно искали вокруг себя что-либо наиболее заковыристое.

Нельзя исключить и вероятности того, что в другой какой-нибудь жизни или ином измерении Павел прожил бесконечно длинную и гармоничную жизнь со своей возлюбленной Соней, совершенно не зная горя, а эпизод с Вороном был всего лишь минутным и, быстро забытым ею, заблуждением. Ворон же вечно оставался без ума от ученой Раисы или народной артистки Незвановой.

Но такая вероятность другого измерения не может служить утешением пострадавшему от любви. Ему подавай назад возлюбленную! И непременно, чтоб в прежнем виде, сколько бы лет ни прошло. Потому что, если к нему вдруг вернется постаревшая и как бы побитая градом раскаявшаяся любовь, так он ее может и не захотеть узнать, как в случае с Наиной из «Руслана и Людмилы».

…

Там где проходил бой, перевес складывался явно не в пользу сержанта. Его окружили и пытались набросить сверху откуда-то взявшуюся сеть от футбольных ворот. Паша дважды увернулся, и ему даже удалось выскочить из дома на воздух. Но и преследователи не отставали.

В третий раз взлетела было сеть над его фигурой, но тут со страшным ревом в облаке пыли и копоти влетел во двор хоть и легкий, но все равно жутковатый танк, подцепивший сеть своим грозным стволом, направленным прямо на действующих лиц. Танк, снеся часть забора, повредил и калитку. Все против воли подняли руки к небу.

— Вот вкапались, армия! — в ужасе прошептал один из преследователей в галифе, уронив изо рта бесполезно дымящуюся папиросу.

Возникла немая сцена, которая оживилась выбежавшими из-за угла вставшими в недоумении пацанами, с носилками полными денег в руках.

Монеты мерно соскальзывали с края носилок по одной в траву совершенно беззвучно. Навстречу им тянулась струйка табачного дыма от оброненной бандитской папиросы.

Первыми опомнились девочки и, соскочив с брони, побежали к вожатому, чтобы прильнуть к нему и надежно заслонить собой от любых предстоящих опасностей. Заодно они принялись обматывать ему рану оторванными от подолов полосами. Подолы их сразу заметно укоротились, сделавшись модными, как в иностранном журнале.

Однако, замешательство преступников длилось недолго. Командир танка скрылся в люке, чтобы отдать распоряжения, но один из разбойников тотчас набросил на смотровую щель какую-то рогожу.

Когда танк двинулся с места, то взял неверное направление и сразу же заехал в глубокую канаву, шедшую вдоль забора, после чего, побыв немного в неустойчивом равновесии, перевернулся вверх гусеницами.

Не видя других армейских подразделений, бандиты для острастки пальнули по броне из пистолетов и вновь обернулись к сержанту. Танкисты же остались сидеть внутри в неудобных позах, поскольку совсем не имели запасных боеприпасов из-за момента мирного времени. Рация у них тоже не хотела работать, может повредилась, а, может, не рассчитана была на работу вверх ногами.

Угроза в очередной раз нависла над пионерами и вожатым.

— Быстро все за угол! — скомандовал Паша прильнувшим к нему детям и, едва ли не пинками, отпихнул не желавших покидать его защитников прочь от себя. Пионеры нехотя отступили пока за угол.

Преступники поспешно навели на сержанта свое оружие, прицеливаясь произвести залп. Павел решил, что погибать нужно красиво, особенно на глазах младших товарищей. Он расправил плечи, и с криком: «Врешь, не возьмешь!» грудью пошел на врагов.

Но произошло удивительное событие. Неожиданно все преступники, как по команде, повернули головы несколько вбок. Туда же направились и стволы их оружия.

Залп прозвучал, но пули ударили гораздо правей в голую стену. Изумленному взору вожатого предстал невесть откуда взявшийся полу-грузовик, на кабину которого водрузился вдруг настоящий, известный по революционным фильмам пулемет «максим», который, поведя для верности рыльцем, дал длинную очередь над самыми бандитскими головами, так что у некоторых снесло будто ветром головные уборы. Затем из-за щитка выглянуло торжествующее лицо старухи Спиридоновой Матрены со сверкающими глазами.

— Держись, Паша, я здесь! Что, не нравится?! — обратилась она к его преследователям, — А ну ложись, бандитские морды! — прокричала вдова хоть и надтреснутым, но все же громовым голосом.

Некоторые из преступников захотели стрельнуть по грузовику, но прицелы их и сами бандитские глаза были отведены вбок фантастическим вдовьим взором, так что залп опять прогремел мимо, по невинным кустам бузины и частично по беспомощно задранным гусеницам танка. Танкистам внутри ничего не оставалось, как только втянуть головы в плечи и обменяться вопросительными взглядами. Надежность брони, впрочем, не вызывала сомнений.

Бандитам казалось, что они смотрят и стреляют по грузовику, но сторонний наблюдатель сказал бы с уверенностью, что они смотрят и целятся куда-то вбок.

— Ложись, паразиты, кому сказано! — вновь прикрикнула женщина, и очередь прошила стену дома так низко, что если б названные паразитами не присели и не повалились на землю, то были бы скошены как трава. Теперь они залегли, прижавшись к земле, собираясь с новыми силами и соображая, что делать дальше. Никто из них на прозвище не обиделся, поскольку действительно осознавал себя паразитом или негодяем, так что давно уже не испытывал симпатии к порядочным людям, а только злобу.

Но не прошло и минуты, как послышалось фырканье мотора, и к дому подлетел милицейский автобус, из которого, как горох просыпались милиционеры в фиолетовой форме и черных начищенных сапогах. Милиционеры оцепили участок, а командир их, майор, закричал, вертя головой в пристегнутой ремнем фуражке, не обращаясь ни к кому конкретно:

— Кто стрелял тут?! У кого оружие!?

Тут же к нему подбежал пригнувшись и с поднятыми руками один из гостей, тот что в галифе и, не опуская рук, принялся шептать что-то на ухо. Но и Павел Перец, передумавший героически погибать, тоже бросился к этому командиру с криком из последних сил:

— Я, сержант милиции Перец! Жулики они все, товарищ майор! Дети их на чистую воду вывели!

Выкрикнув это, он упал обессиленный потерей крови.

Тут и дети выбежали из-за угла, грохнули оземь носилками, рассыпав монеты.

— Еще какие жулики! Окружайте их скорее, не то мы их сами арестуем, чтоб вам стыдно было! — заорали они, заряжая рогатки и луки, одновременно беря врагов в кольцо собственными силами, пока до милицейских доходил смысл происходящего.

— Я, между прочим, внештатный корреспондент «Пионерской правды», «Ленинских искр» и «Костра», — строго пропищала девочка в очках и выхватила из-за спины блокнот.

Лицо майора еще посерьезнело против прежнего.

Подбежали на подмогу и все остальные пионеры. Двое из них бросились к носилкам, ссыпали остатки денег в траву и принялись устраивать на свободное место вожатого.

— Они Соню в повале заперли, Пал Палыча нашего кровь пролили! Наверняка среди них и шпионы есть! — звенели наперебой детские голоса.

— Повторяю вопрос! — нервно прокричал майор, опасливо озираясь по сторонам и отдельно на корреспондентку «Костра». — Кто стрелял? У кого оружие тут?!

— Эй ты, милицейский! Иди сюда! — прокричала ему старушка с грузовика несколько ироническим тоном, — я тебя вооружу, не то они одолеют тебя! У них оружия полные карманы! Мне на этих гадов патронов не жалко! Но если вы одной компании, то мне и на вас хватит! — шевельнула она зловеще пулеметным стволом. — Это из-за них я не увидала пока светлого будущего!

Майор пошел было на голос, но почти сразу стал заворачивать вбок, и вскоре его понесло совсем в сторону, поперек чужих огородов и тропинок. Это Матрена отвела ему глаза и направила, что называется, «куда подальше».

Тем временем подкатил еще один автобус, из которого появились несколько человек в строгих костюмчиках и быстренько принялись всех кого надо арестовывать, вежливо одевая всем наручники. Наблюдавшую это вдову с грузовиком они обошли, будто не заметив. Арестованные, в виду оцепления из милиционеров с автоматами, присмирели и понуро полезли во второй автобус.

Милицейский майор, помыкавшись где-то по чужим огородам и задворкам, вернулся наконец и кричал теперь в микрофон походной рации:

— Да я сам не пойму никак, чего происходит, товарищ генерал! Разберуся и сразу доложу, как положено. Прием, прием, прием!..

Раненого капсюлем капитана Корытина тоже подняли и заключили в оковы.

— Пацан ты еще — вот что, погоди, сам увидишь, чья опять возьмет! — огорченно пробурчал он Перцу, когда проходил тяжелой походкой, с руками за спиной мимо носилок.

— В коммунизм таких не возьмут, капитан, и не надейтесь, — прошептал сержант слабым голосом, — достроим как-нибудь без вас!

— Да я-то, как раз, не так уж и плох, получше некоторых! — попытался возразить Корытин, но твердая рука решительно втащила его в автобус, и дверь за ним, лязгнув, захлопнулась как-то окончательно.

Героическая вдова удовлетворенно и весело наблюдала за всем этим из грузовика, шевеля иногда стволом пулемета. Дети не без торжественности понесли Пал Палыча к полу-грузовичку. Матренин сосед молча помог им погрузить носилки в кузов.

— Откуда у вас пулемет? — спросил сержант слабым, но строгим голосом.

— Я сдам тебе «Максимку» завтра, не тужи. Ты прежде ранением займись, — посулила Матрена, не отпуская руки от оружия.

Еще трое товарищей в штатском, упругой походкой проникли в дом и нашли там почти сразу хозяйку Раису Шторм без чувств. Ее пришлось извлечь из судорожных объятий кудрявого молодого человека, пребывавшего тоже без сознания или в обмороке. Рядом валялся кружевной веер.

Хозяйка, понюхав нашатыря, пришла в себя и без возражений позволила себя арестовать.

Макаревич, продолжавший лежать, закатив глаза, с именем Раисы Поликарповны на устах, интереса у уполномоченных не вызвал.

Штатские товарищи поискали некоторое время еще кого-то, может субъекта в малиновом жилете, но конечно же не нашли.

Тогда они сняли свои пиджаки, закатали рукава сорочек и, найдя в сарае совковую лопату, аккуратно перегрузили все до одной блестящие монеты в специальные холщовые мешки с металлическими застежками, затем подошли к опрокинутому танку, и один из них постучал задумчиво ногтем по броне. Настороженной тишиной отозвалась внутренность стального коня. Товарищ удовлетворенно кивнул головой и присоединился к остальным своим.

— Как думаешь, лейтенант, — шепотом спросил командира стрелок-радист, поглядывая с надеждой на окружавшую их толстую броню, — смысл жизни в чем?

— И ты туда же! — огрызнулся командир тихо, — когда я слышу этот вопрос, рука моя тянется к пистолету. Но, ладно уже спрошу тебя встречно, за ради любопытства, сам-то ты, шо разумеешь?

— Я думал много и читал одного китайского писателя, имени не выговорю, и вот, когда стригся на бивуаке, то решил, — произнес радист каким-то не своим голосом, пытаясь одновременно принять более вертикальное положение, — что смысл жизни может на поверку оказаться, к примеру, в рассеянии ветром остриженных локонов… Или ногтей, — добавил он.

— С этим не поспорю, — вдумчиво обронил старший по званию, — но полагаю так, шо смысел тот же, шо и смысел армейской службы: коли хорошо стараешься служить, як положено и по совести, то на пенсию выйдешь генералом и заживешь, как в раю. А коли будешь вести себя, як свинья, то разжалуют тебя и уволят на старости лет в сторожа и жилплощадь отымут. И настигнет тебя где-либо под забором ад кромешный. Стараться надобно — вот тебе и смысл.

Третий член экипажа опасливо молчал, тем более он был рядовым, и голова его в этот момент находилась гораздо ниже сапог.

…

Погрузив все и всех в автобус, который окон не имел, но имел углубления в форме окон, по которым, в случае чего, можно было бы вырезать и натуральные окна, штатские лица дали милицейскому майору краткие разъяснения, со стороны похожие больше на наставления, и, скрывшись там же, отбыли в одним им известном направлении, оставив после себя долго не оседавшую в вечернем воздухе длинную змею пыли, толщиной с дом.

Когда след их простыл, обнаружились на всех дверях сургучные печати, повисшие поверх шпагата и бумажных этикеток.

Милиционеры потоптались еще и тоже отбыли, стараясь сохранять друг перед другом важный вид.

Некоторое время спустя, подъехали на место событий двое смышленого вида мужиков в малахаях и армяках на телеге, запряженной толстой лошадью в пятнах. Они выгрузили из телеги два различной конструкции домкрата, поддомкратили опрокинутую бронемашину, подсунули под нее два бревна, отчего танк сперва встал, как положено, затем сразу ожив, отплюнулся струей синего дыма, истерически взвизгнул и выполз на дорогу, чтобы тут же попылить прочь.

Танкисты внутри не озаботились поблагодарить спасителей, а сразу принялись за обсуждение вопроса, как оправдаться перед начальством за свое опоздание с учений.

…

Еще когда гремели выстрелы и звенела разбитая посуда под копытцами поросят, Ворон и Соня выбрались из-под стопок белья и окном проникли на задний двор. Тут на глаза им попался валявшийся на земле Пашин велосипед.

Артист, по привычке считая, что весь мир принадлежит ему, немедленно его поднял. Соня же велосипеда своего вздыхателя не признала. Мало ли в стране велосипедов, да и делались они все на одно лицо. Семен моментально оседлал машину, поскольку в отличие от верховой езды, велосипедом владел неплохо.

— Соня, по-моему нам лучше уехать. Хотя бы на этом транспорте. Садитесь на раму, — скомандовал он твердо, поскольку рядом с натурами беззащитными приобретал все же несколько черты мужественности.

Надо заметить, что в те, не особо отдаленные времена велосипеды были необычайно крепки, хоть и плохо собраны. После покупки каждый велосипед следовало полностью разобрать, смазать маслом составные части и вновь аккуратно собрать, заменив некоторые нестандартные гайки и бракованные подшипники. После этого велосипед делался надежной, прочной машиной. Прочность ее была так велика, что можно было сажать двоих разом и гонять на полной скорости. Если второй седок был мужчиной, то садился на багажник, если это была особа женского пола, то она присаживалась боком на раму, ощущая всю поездку дыхание водителя на затылке и находясь почти в его объятьях.

Все это таило в себе пропасть мелких наслаждений и неизъяснимого очарования, так что пассажирка, если ехала с нравящимся мужчиной, совершенно не замечала неудовольствия от врезавшейся в нее рамы. Стоило потерпеть, в видах укрепления и развития взаимоотношений.

Соня без лишних слов изящным образом впорхнула на раму, и, оказавшись в артистических объятьях, привычно в них замерла. Она чувствовала щетину его подбородка и какой-то волнующий легкий запах. Все невзгоды остались, кажется, навсегда позади.

Тут времени следовало бы остановить ход своего течения, замереть, ведь именно этот миг был по-настоящему счастливым. Такие моменты вспоминаются лишь задним числом, гораздо позже, когда и чувства ослабевают и отношения разлаживаются, воспоминания же, наоборот, делаются ярче.

Но не может остановить своего бега время, как не может быть и полностью взаимной любви. Может быть даже, что если явится на свет такая любовь, то и время замрет или, наоборот, устремит свой бег вспять, как во сне, затем лишь, чтобы когда-нибудь столкнуться в своем попятном течении с настоящей обоюдной любовью и тогда уже замереть, вместе со всей жизнью во вселенной, обратясь в какой-нибудь совершенный кристалл.

Ворон в этот момент с тревогой думал, что, пожалуй, слишком много испытаний и впечатлений обрушилось на него, и как бы это не отразилось отрицательным образом на его психическом здоровье и качестве исполнения предстоящих ему во множестве ролей. И еще он не переставал удивляться на себя, в том смысле, что столь ничтожное, хоть и очаровательное существо такое на него производит сильное впечатление. Вот ведь он даже совершает решительные поступки и командует. Даже запах, исходивший от Сони, артисту хотелось подвергнуть отдельному анализу. На дорогие духи у нее точно не могло быть средств, и вид ее был помят и растрепан, пахло же между тем восхитительно. От этого запаха хотелось совершать какие-нибудь бодрые или отчаянные действия. Ученым парфюмерам наверняка стоило обратить свое внимание на эту девичью особенность. Может быть, при случае, и Раисино внимание не мешает направить в это русло, раз она химик.

— Посоветую, когда все рассосется, и пусть она себе прославится в своем кругу. Может удастся и французских специалистов в области парфюмерии за пояс заткнуть, — рассеянно мечтал артист, вдыхая девичий запах.

Семен решительно нажал на педали, и машина покатила по лесной тропинке в сгущавшихся сумерках, перекатываясь через корни деревьев и огибая рытвины, в совершенно неизвестном направлении…

Сторонний наблюдатель без труда отметил бы сходство этой картины с картиной Васнецова «Иван Царевич на сером волке». Волк ведь отдаленно смахивал на советский велосипед.

65

Вихрь событий в собственном доме Раисы Шторм должно быть совершенно заслонил от читателя события, происходившие в туманном прошлом в жизни народного героя Василия Чапаева, хотя по масштабу те превосходили историю описанной вечеринки.

Медленно угасали фронты гражданской войны. Большевики беспощадно душили крестьянство, ловко используя их врожденную неприязнь к пролетариату, индивидуализм и беспочвенные мечты лентяев о «светлом будущем». Исподволь крестьянам доводилось до сведения, что рабочие требуют себе восьмичасового рабочего дня, в то время, как им, если не зима, то надо работать от зари до зари. А зимой так же точно убиваться по хозяйству. И это помимо того, что рабочие жили в квартирах с водопроводом и электричеством. Рабочим же и так было известно, что крестьяне почти сплошь — кулачье, работают только летом в охотку, да еще гноят в своих закромах продукты, лишь бы не делиться с рабочими.

Так что скрещение серпа и молота на гербе страны было пока еще довольно условно.

Кино тоже не стояло в стороне. Шагая вслед за электричеством, оно добиралось до самых отдаленных уголков обширного нашего отечества, становясь все менее развлекательным и все более серьезным и политическим жанром, примиряющим народ с реализмом действительной жизни в ее суровых формах.

Василий Иванович, хоть и умный был, а тоже поддался всеобщему увлечению, как зритель. Он без устали крутил свой аппарат, не считая это даже за труд, а лишь наслаждаясь зрелищем на экране через мелкое окошко или поверх аппарата. Каждый раз он всецело погружался в чужие экранные судьбы и проживал чужие жизни. Даже если на экране шла война, он не воспринимал действия героев критически, опираясь на свой боевой опыт. Не до критики ему было, когда на глазах его такое происходило чудо — кино!

Поэтому он испытывал неловкое чувство, когда давали получку и никогда не отказывался добавить товарищам на выпивку, хотя сам спиртного почти никогда не пил.

У Василия не было чувства, что он работал и вот — заработал. Мог бы и так крутить это кино, пока есть силы, людям радость доставлять. О «поте лица своего» не могло быть и речи.

С этого времени он утратил собственную жизнь, не замечал ее вовсе. Ел что попало, спал где придется. Опять завелось у него березовое полено для подкладки под голову. Даже Матрену не воспринимал он, как близкого человека. Иногда только спохватывался ночью и долго вглядывался в нее, лежащую рядом, будто впервые видел. Ему казалось, что это Петька, а за окном не фонари городские, а костры готовых на все чапаевцев.

Матрена пробовала приласкаться к комдиву, и иногда ей удавалось растопить холод его сердца. Тогда они делались ненадолго близки. Каждый раз женщина едва оставалась жива после судорожного чапаевского объятья и жгучего проникновения до самого сердца. Чапаев же глухо стонал, как под пыткой, и глаза его будто застилало дивизионное красное знамя из бархата, с плугом и молотом посередине.

В следующий миг существование его продолжалось уже в глубоком сне. Там он вновь был во главе угнетенных масс, жаждавших воли, и, сидя на белом коне, в белой бурке вразлет, отсекал с фланга конницу не то белых, не то каких-то татаро-монгол. После он летел с обрыва в реку Урал долгим стремительным полетом, погружался под острым углом в воду и плыл там, среди гибких рыб и травы, удивляясь легкости своего дыханья. Но тревога опять теснила грудь, и вода тормозила разгон. Тогда он рвался изо всех сил наверх, выскакивал на другой берег и мчал дальше в тачанке по краю обрыва вдоль берега, поливая догоняющих всадников из раскаленного пулемета и крича свое: «Врешь, не возьмешь!». За спиной его бились хвосты четверки лошадей, и отлетевшая тяжелая подкова ударяла прямо в висок…

Просыпался он утром, полусидя, в разорванной рубахе, прижавшись виском к никелированному кроватному шару.

Матрена старалась, как могла: обстирывала его, добывала и готовила еду и, когда они оказывались наедине, не сводила с него пылающих вопросительных глаз. И так сильно было ее уважение, и таким неприступным он ей казался, и страшным, что о любви она и подумать не смела.

Семью же Матрена по инерции, еще с довоенных революционных кружков марксизма, считала отмирающим пережитком прошлого, и даже пыталась почувствовать радость свободы от семейных уз, но иногда забывалась и воображала вдруг свадьбу, и как она боится обернуться к жениху в страхе, что на его месте окажется не Чапаев, а другой, незнакомый мужчина, тем более что она будто бы вот-вот должна родить ребеночка. Ее сильно расстраивало то обстоятельство, что во сне Василий часто кричал и звал ее, но как прежде: «Петруха, дуй ко мне!». Поэтому он не казался ей человеком близким, а как иностранец или с другой планеты.

Женщина старалась подыскать работу поближе к Чапаеву, то билетершей, то уборщицей зала, поэтому тоже много бесплатно смотрела кино. И она тоже проживала каждый раз чужие жизни, заменявшие ей свою. Это хоть и не разъясняло Матрене смысла ее существования, но примиряло с действительностью.

Иногда Чапаев, будто просыпался, с удивлением осматривался, удивляясь, что вокруг обычная жизнь, а не действие фильма. Это огорчало его, особенно конкретные проявления: постиранное и поглаженное белье, еда не в котелке, а на фарфоровой тарелке и даже столовские талоны в кармане.

Окружающая действительность все меньше нравилась Василию. По-прежнему были сильно бедные и очень богатые, хотя те и другие вперемежку набивались ежедневно в кино. Сбивало с толку, что повсюду реяли красные флаги и кумачовые лозунги.

— Вроде, красные победили, а повсюду снуют недорезанные буржуи, — размышлял комдив. И не придушить было не одного, поскольку на каждом перекрестке стоял вооруженный милиционер, специально чтоб охранять все как есть.

Пару раз Василий не сдержался и содрал с богатеев шубы у ресторана, да так, что те и пикнуть не посмели. Шубы он тотчас отдал оборванным крестьянам, замерзавшим с бабами и детьми возле вокзала, которых в следующий момент окружили красноармейцы в новой форме, с винтовками и угнали куда-то за пакгауз. И Василий так и остался стоять в недоумении на вокзальной площади, ведь на бойцах были красные звезды и передвигались они строем.

Так, будто с разгону, прошло несколько лет.

Однажды, ветреным осенним днем в жизни Василия и Матрены произошло еще одно значительное и судьбоносное событие. На складе, где Чапаев получал коробки с лентами, ему вдруг выдали два железных ящика, на которых было выведено поверх типографских наклеек химическим карандашом: «Чапаев», реж. Бр. Васильевы. А поверх этой надписи еще раз, красным карандашом, написано было опять: «Чапаев». Бывший комдив так и прикипел к этой двойной надписи, не в силах отвести от нее взгляда. Дрожащими руками он заправил в аппарат пленку и с нетерпением стал ждать, пока рассядется публика.

К началу сеанса народу собралась половина зала. Зрители пришли разношерстые: несколько матросов под командой боцмана с медной дудкой на груди, бабы с рынка, числом с полдюжины, два беспризорника, укравшие кошелек и теперь «гулявшие от рубля» и неопределенные персоны, может, рабочие, перемежаемые скромно одетыми барышнями.

Наконец, по требованию сторожа Никифора, матросы загасили цигарки и сеанс начался.

Волосы зашевелились на голове Василия, когда он внезапно увидал на экране собственной персоной самого себя. Это был точно, он, в самом буквальном смысле, то есть именно тот мужчина, которого он видел в зеркале по утрам, когда умывался и причесывался. Даже нынешняя борода его не могла замаскировать сходства.

Когда закончилась первая часть, Чапаев подумал, что ослеп и не вдруг сообразил, что пора включать другую. Оглушительный свист в зале стегнул по ушам, как кнут, вернув его к действительности. Василий, будто в лихорадке запустил следующую часть и впился горящим взором в изображение, успев подумать, что так вот именно и надо дружно всем свистеть и орать в момент атаки. Никакой враг тогда не устоит.

Двойник его говорил и делал все правильно, только он, Василий за собой такого не помнил или забыл эти действия, а теперь ему все это вдруг показали. А когда он увидал на экране себя, скачущего прямиком навстречу, верхом на коне, да с шашкой, то есть, именно, как и мечталось ему всегда, то слезы впервые в жизни брызнули из глаз Василия, и горло сдавила судорога.

Пришлось ему выпить воды из графина, для продолжения дыханья. Бурка на нем, правда, была не белая, как воображалось, а черная, вразлет, как крылья орла. Но может оно так и лучше вышло. И что удивительно — даже товарищи по дивизии в фильме смахивали на реальных, кроме Петьки, совершенно не женственного и на Матрену ни с какой стороны не похожего. Зато Анка была один в один Стела Исааковна.

Это еще больше привело Чапаева к убеждению, что кино — вещь неизъяснимая и непостижимая, род волшебства, но способная увлечь человека целиком. Чудо представлялось столь огромным, что страшно было и подумать, откуда бы могли взяться эти пленки с этими фильмами. «Не иначе из преисподней!», — отказывался думать Василий.

Когда картина закончилась, зал опять разразился протестующими криками и свистом, поддержанным топотом ног. Все были недовольны неопределенным концом и тем, что Чапай, вроде, погиб. Народ, до отказа заполнивший зал к концу сеанса, неистовствовал и требовал продолжения.

Самому Чапаеву финал картины показался как раз очень удачным, и фильм в целом понравился. Он почти сразу стал предвкушать, как будет смотреть его еще и еще, сколько захочет.

Поскольку в зале назрел жестокий и беспощадный бунт, то Чапаев запустил все с начала. Опять зазвенели с экрана колокольцы тачанки, и дезертиры истошно заорали: «Чехи с хутора выбили!..». Зал мигом стих, все уселись по местам.

В дверь аппаратной кто-то робко поскребся, и Василий понял, что Матрена принесла поесть. Обычно эта пустяковая забота досаждала ему, поскольку он понимал, что Матрене она не легко дается, требует сил и времени. А ему этого ничего было не нужно. Когда после еды, она робко интересовалась:

— Ну как?

Чапаев даже не понимал о чем речь.

— Вкусно? — уточняла вопрос Матрена. И Василий злился на женщину. Краюху хлеба всегда можно было найти в шкафчике над столом, и вода текла из крана. Вот и довольно ему. Даже вкус глины устроил бы его вполне, если бы глина была едой.

Но тут он обрадовался Матрене, как своей. И та вспыхнула встречно щеками, заметив это.

— Иди в зал! — коротко скомандовал он, забирая узелок с обедом, — я поем пока, а ты смотри кино новое. Там увидишь…

Когда фильму вновь подошел конец и артист Бабочкин опять поплыл, далеко загребая правой рукой, через Урал, Чапаев не удержался и глянул через второе окошко на служебные места, где сидела Матрена.

Он не узнал женщину. Глаза ее горели, руки сами собой тянулись к экрану, и она заламывала их судорожно или вдруг хваталась за голову, не отрывая взгляда от плывущего под пулями комдива.

Будто сапожным шилом пробило сердце и грудь Василия. Совесть злобным псом вцепилась в горло, чтоб он вспомнил и ощутил свое холодное равнодушие, и тщету Матрениных трудов для него, гада.

Фильм кончился. Самые неразвитые зрители опять принялись было свистеть, но прочие тут же разъяснили им, что к чему в сопровождении тумаков, да и милиционеры в фиолетовых фуражках показались в дверях. Все, смиренно ворча, повалили к выходу.

Чапаев стыдливо развязал узелок и принялся закусывать, нарочно, чтоб похвалить Матрену за стряпню, когда та придет. Но Матрены все не было. Василий выглянул в зал, ее там не оказалось. Пора было запускать следующих зрителей с билетами, и он отложил поиски женщины на вечер.

66

В окрестностях дома Раисы, по лесной тропинке, крадучись, двигался Дядя. Он порядком озяб и прятал голову в воротник, а руки по локти в рукава грязноватого пиджака. Пиджак был не его, он и сам не помнил, где подхватил в суматохе эту вещь. За спиной, под пиджаком у него находилось самодельное ружье, заряженное резиновой травматической пулей. На пути дяди объявилось небольшое болотце, подернутое зеленой «ряской», с темной прогалиной посередине, к которой вел гнилой и шаткий мосток, сооруженный из двух досок, не иначе как для полоскания белья. Мосток видимо сколочен был или ненадежной бабьей рукой или нетрезвой рукой кругом виноватого мужа этой бабы, так неказисто было сооружение, да и скользким мхом подернуто. К болотцу склонялись кусты и толстенный ствол ели, будто бы туловище лося завалилось в воду, не то, чтоб напиться болотной воды, не то — от жары. Вдоль ствола расселось несколько коричневых лягушек, которые развлекались тем, что молча спрыгивали с него и снова взбирались на прежние места.

Дядя опасливо взошел на мосток и достал ружье. В задумчивости на него посмотрев, он принялся отвинчивать от него составные части и по очереди бросать в воду. Каждый раз он будто прощался с каждой деталью и, бросив, внимательно прислушивался к раздавшемуся в тишине звуку, и любовался долго, медленно расходящимися по воде кругами. С прицелом он прощался особо тщательно, глядел в него, любовался радугами в линзах, затем решительно запустил прицел в самую середину болота и сразу пошагал прочь от этого места, время от времени с сожалением оглядываясь.

Вскоре заросли на его пути поредели, и он вышел на слаборазличимую извилистую дорожку. Тут же он обыкновенным образом ощутил то, что называется у людей «малою нуждой».

Оглянувшись на всякий случай вокруг, Дядя решительно шагнул за сиреневый куст и принялся расстегивать брюки. Пуговицы не хотели слушаться и сдавались не вдруг, крючок верхний и вовсе приржавел за последние сутки. Наконец, половинки штанов разошлись, и уж совсем было Дядя приготовился справить свою нужду, и ветку сирени присмотрел в качестве цели, как выскочила из-за куста кучерявая собачонка, тянущая на поводке толстенную озабоченную тетку в халате, а с другой стороны выехал на трехколесном велосипеде грязный пацан в линялой солдатской пилотке и с флажком в руке. Мало того, мужчина с парусиновым портфелем и с курящейся трубкой во рту шагнул прямо на него из-за куста, как из засады.

Дядя судорожно сомкнул половинки брюк, и это было все, что он едва успел. Но все явившиеся персоны, ровным счетом не обратили на Дядю ни малейшего внимания, а миновав его, молча разошлись по разным своим сторонам. Выглянувший из травы еж и тот отвернулся, будто желая заглянуть себе за спину. Дядя застегнул штаны назад, охота отступила, как и не было ее.

Если б возможно было Дяде тотчас взлететь, подобно орлу, к небесам, то с удивленьем обнаружил бы он, что более никого нет вокруг, вплоть до самого горизонта, да и не было только что, но лишь на миг один, явились все одновременно, так некстати, чтобы помешать ему зачем-то и, сразу вслед за тем, как сквозь землю провалиться.

67

Солнце било изо всех сил по глазам прохожих, размноженное медью разнокалиберных труб небольшого духового оркестра, производившего музыку для облегчения маршировки воинского подразделения, готовившегося к параду. Дирижер был тоже в военной форме и при палочке. Музыка раздавалась самая оптимистическая. Несколько пацанов восторженно подпрыгивали возле дядьки в портупее, монотонно бухавшего в огромный барабан и тарелкой громыхавшего о вторую, такую же, приделанную к барабану сбоку. Военные печатали шаг по улице у огромного общежития, не давая прохожим перебегать ее, где им вздумается.

Павел Перец, только что вырвавшийся из больницы, с марлевой повязкой на руке и голове и с пламенеющим букетом цветов в другой руке стремительно приближался к этому сониному общежитию. Сердце его, по мере приближения ускоряло бой и достигло уже сверхъестественной скорости биенья. Паша даже не был уверен, донесет ли он свое сердце до момента встречи с любимой не разорвавшимся.

На груди его, между прочим, сверкала новенькая медаль, по поводу которой Паша долго сомневался:

— Одевать ли ее? Удобно ли появляться на людях не в форме, но с медалью? С другой стороны, все кому не лень носят на груди разные дурацкие значки, во множестве продающиеся в ларьках «Союзпечать», и находят это красивым, а у него настоящая награда. Зато, вдруг именно это тронет любимое сердце. Не может же не знать Соня — медали просто так не дают, и, стало быть, он хоть немножечко, но и вправду — герой. И ведь косились же по дороге почти все встречные прохожие, и девушки в том числе, на эту медаль.

Павел приблизился к общежитию, расправил букет и сразу увидал Соню. Девушка с сияющими глазами бежала прямо к нему. Сердце героя, поддержанное ударами в огромный барабан, принялось расти, как воздушный шар и рванулось навстречу любимой, желанной и несравненной.

Но лишь секунду длилось очарованье заблуждением.

Нет, не к нему летела, как на крыльях, девушка. За спиной сержанта, у поребрика остановился известный голубой «москвич», с Вороном за рулем. Артисту и назначался сияющий взгляд.

И не на что было обижаться Павлу. Ведь нельзя и сравнивать простого милиционера с героем экрана, даже в условиях всеобщего равенства с братством. Разумеется, сперва нужно проделать весь этот артистический, тернистый путь, добиться своим талантом всенародной пылкой любви, а уж после обижаться.

Паша и не обиделся, а просто потрясен был секундным представлением об абсолютном счастье и затем бесконечно огорчен.

И не просто старший по званию стал на пути юноши, а артист кино. Ангел с небес не мог рассчитывать на такой успех в стране победившего материализма, и даже самый знатный секретарь обкома, сколько б ни старался. Только киноэкран мог возвести человека на этот почетный пьедестал. Сержант обязан был отступить пока на попятный двор.

Ворон тем временем нарочно отворачивал от всех свою морду, заслоненную к тому же черными очками. Оркестр смолк и военные, дважды грохнув сапогами, замерли.

— Соня! — попытался все же окликнуть девушку Паша и протянул несколько наискось свои цветы, понимая уже, что никакими букетами дела не поправишь.

— Ах, это опять вы, Павел! — досадливо обернулась девушка, стремительно меняя выражение лица на гораздо худшее, — я не могу взять у вас цветы, это слишком дорогой букет и потом… — она продолжила медленное движение к «москвичу», — я уезжаю. А где же ваш велосипед? — еще спросила она, чуть убавляя шаг для ехидного вопроса, — странно вас видеть без него.

— Я его бросил, Соня. Вернее, он бросил меня, — понуро ответил юноша, радуясь уж хоть какому-нибудь разговору с любимой.

— Я люблю тебя! — выложил он главный, но и самый бесполезный козырь.

— Ах, оставьте меня в покое, Павел. Я не властна над собой, и я уезжаю, и… очень спешу.

— Можно хоть узнать, куда ты собралась? Я же буду искать.

— Представьте, в Гагры! — с гордостью произнесла Соня уже совсем на ходу, — и искать меня не надо! — бросила она, усаживаясь в автомобиль.

Ворон, рассмотрев из машины происходящую сцену, сразу смекнул, что к чему и по достоинству оценил свежесть Пашиных щек, заодно с подтянутостью фигуры. От этого он немедленно поддался растущему тревожному чувству, так что даже в темных шпионских очках прочиталось на лице его довольно подлое выражение.

Соня, впрочем, ничего этого не заметила, поскольку расхожая вороновская физиономия ей буквально свет затмила. В очередной раз не угадала она возле самого носа собственной, возможно, более счастливой судьбы.

Ворон, как только захлопнулась за девушкой дверца, с отразившимся в стекле букетом, газанул так, что сперва задымились под автомобилем вертящиеся колеса, а затем он сразу исчез с глаз, выпустив сизо-голубое облако дыма, повисшее в воздухе, кажется, навсегда.

Павел поднял букет на воздух и повернул голову в поисках урны, чтобы с размаху швырнуть цветы в ее нечистые недра.

— Нет! — прозвенел на всю улицу крик, от которого Паше едва не заложило уши.

Букет замер высоко в воздухе, а Павел задумался.

Не внутренний ли это его собственный голос прозвучал и срезонировал с криком души, чтоб он пожалел красоту букета, не бросал его, а всучил-таки по назначению, как напоминание (пока не завянет) о его, Пашином несравненном чувстве? И может не поздно еще пуститься в догонную экспедицию на каком-либо таксомоторе? Но если это внутренний голос, то надо ли ему верить, или он тоже обманывает, и букет тогда нужно все-таки отшвырнуть вон?

Сержант все оставался в застывшем виде, с поднятыми на воздух цветами, не чувствуя, как все более затекает рука.

Но нет, это не был внутренний голос. Пионерка старшего отряда Кузюткина опрометью бежала к нему поперек дороги, почти не касаясь ногами булыжников и заставив даже запнуться и сбиться с ноги целый строй шагнувших было военных. Им пришлось из-за нее долго шагать на одном месте, пока все не попали в ногу, и затем лишь двинуться опять вперед.

— Пал Палыч! Вы выздоровели?! Какое счастье! — кричала девочка, прицеливаясь броситься вожатому на шею. — Это у вас цветы? — сбавила она разгон и впилась глазами в букет.

— Возьми хоть ты их, Кузюткина, поставишь в воду, — грустно протянул ей цветы юноша.

— Это мне?! — прошептала девочка, и глаза ее заблестели, как два разноцветных бриллианта, — мне еще никто не дарил цветов! Я думала, года три еще никто не подарит!

Вожатый сунул руки глубоко в карманы и, уронив голову на грудь, широким шагом пошагал прочь.

Кузюткина преданно бросилась следом, обеими руками обнимая букет, будто живое существо и все повторяла, задыхаясь, как заведенная:

— Пал Палыч! Пал Палыч! Пал Палыч! Вы только послушайте….

Вскоре они уже ехали вместе в сторону лагеря в переполненной электричке. Паша машинально приобрел в кассе два билета по тридцать копеек, и оба забились в удобный угол тамбура.

«В тамбуре холодно и в то же время как-то тепло»*[3], — подумалось сержанту, но эта поэтическая строка так и пронеслась мимо его сознания неоцененной, до другого случая.

— Ты докуда едешь? — спросил он девочку, в самом деле почти не интересуясь ответом.

— Так в лагерь же, как и вы! Всех ведь тогда отпустили на время по домам, а теперь ребята вернулись, а я задержалась из-за простуды.

— Надо же, как все сошлось, — грустно обронил юноша, с трудом ограждая пионерку с цветами в углу от напиравшей толпы.

— Пал Палыч! — горячо зашептала девочка, невольно прижимаясь довольно мокрым носом к его груди, — у меня для вас тайна!

— Разве есть еще тайны в жизни? — скорбно поинтересовался Паша. — Их больше нет, Кузюткина, — утвердительно сообщил он.

— Есть! Есть, Пал Палыч! Даже целых две, если хотите знать. Одну из них я вам сегодня покажу, когда приедем, а еще одну…, — лицо пионерки порозовело, и она как-то значительно оправила юбочку, — потом, попозже, когда я школу закончу.

— Валяй, заканчивай, — грустно прореагировал Павел, качаясь вместе с вагоном и наблюдая в грязноватом окошке пробегающие мимо пейзажи, содержащие множество дачных участков с мелкими халупками для сна и хранения лопат.

— Конечно, Пал Палыч, надо поучиться. Ведь я такая дура еще, даже не помню — что Пушкин сочинил, а что Шекспир или Лев Николаевич Толстой!

— А ты возьми, да выучи, — неодобрительно покосился на девочку вожатый, — вон Чапаева взять, героя гражданской войны: был безграмотным сапожником, но поднатужился и сам научился целой дивизией командовать!

— Вот скоро научусь и буду тобой командовать, — решила про себя Кузюткина, и решение ее было твердо, как гранит.

68

Закончив крутить кино на последнем сеансе, Чапаев вышел на улицу и оглянулся. Под деревом у выхода стояли двое пацанов, один из которых бурно рыдал. Товарищ тряс его за плечи, пытаясь успокоить и говоря при этом:

— Ничего, ничего… Это у тебя с непривычки. Я вот посмотрел пять раз — попривык немного. А сперва тоже давал реву. Конечно, жалко Чапая! Другого такого уж не будет.

Василий двинулся было к ребятам, чтоб ободрить, но не пошел, понял, что не знает, что им сказать Не уверять же, что Чапаев жив. И как объяснить, что оба они, может, Чапаева ничуть не хуже. Только не привелось еще проявить им себя на людях, и приведется ли — неизвестно. И что лучше — тоже неизвестно.

Легко было выступать перед темной народной массой и звать ее за собой, налегая в основном на голос и маня в неопределенное светлое будущее. А что скажешь пацанам, которые этого будущего у него не просили, а просто живут в нем и сожалеют, что не могут спасти Чапаева, который точно знал когда-то, как жить дальше и к чему стремиться?

Он направился к дому, думая, что Матрена скорей всего там. Но и дома женщины не оказалось. Не видно было и признаков того, что она домой заходила. Василий, несколько рассердившись, пошел со двора поискать Матрену. Он заглянул к соседям, прошелся по окрестным улицам, но нигде ее не встретил. Тревога прибавилась к мукам совести, усилив их, и Чапаев принялся не просто ходить, но и бегать по всем дворам и закоулкам, хватать за одежду прохожих с вопросом, не видали ли те такой-то гражданки? Прохожие пугались чапаевской бороды и ничего толком не отвечали.

Отчаявшись, Василий двинул домой, надеясь, что Матрена уж там и волнения его напрасны. Он даже стал ругать себя на ходу, за распущенные нервы, — сидел бы дома, сама б пришла и нашлась. Теперь объяснять надо — что с ним случилось, пока она отлучалась, к примеру, за продуктами. Хотя, какие, к чертям, продукты посреди ночи, когда их и днем не сыскать?!

Дома он опять никого не обнаружил, даже разок позвал Матрену голосом, будто она могла прятаться. Затем машинально взял со стола медный чайник и сразу увидал на клеенке записку. В записке было:

«Василий Иванович, любимый, я не могу с вами жить. Я сама не знаю как так. Но точно — не могу. Ничего ведь не изменится. Я уеду лучше на поезде. Наверно я дура, как и была. Не забывайте вашего Петю.»

Чайник с грохотом отлетел к стене, и стол опрокинулся набок от удара чапаевского кулака. Сразу застучали в стенку соседи. Легче бывшему комдиву не стало. И в чем была эта тяжесть, он не мог себе объяснить или простить.

Василий принялся ходить из угла в угол, не без удовольствия опрокидывая табуретки, и все что попадалось на пути. Он попробовал лечь на топчан, намотать бороду на кулак, уткнуться носом в стену и поспать скулой на полене. Не тут-то было. Без Матрены не шел сон. Было холодно, голодно и тоскливо. Оказалось, он привык не на шутку к этому шевелению за спиной и посапыванию. И то, что так раздражало его: робкие объятия и поглаживания, на которые Матрена иногда решалась, теперь вдруг пришлись ему задним числом по душе. Сейчас он не стал бы вздрагивать, как бык, на которого садятся оводы и отодвигаться.

Сон все не приходил. И, кажется, время стало. Даже ходики на стене перестали ходить, и гиря на цепочке уперлась в пол.

— Куда ее понесло? Ведь никого ж нет у ей, одни чужие. Да и какая в ней важность, что такое отчаянье душит? — терзался Чапаев, мечась и протирая боками дыру в топчане. Показалось ему, что вся жизнь от него ушла, и весь ее смысл пропал.

Только азартно стучащие в стену и ждущие отзыва злые соседи монотонно опровергали это представление, да за черным окном раздавались иногда трели милицейских свистков. Это они преследовали грабителей на ходулях и специальных пружинах, называвших себя «попрыгунчиками» и до смерти пугавших поздних прохожих, прежде чем ограбить.

69

Павел Перец и Кузюткина добрались до лагеря, когда уже решительно смеркалось. Только самая верхушка мачты со спущенным флагом горела рыжим вертикальным штрихом на фоне сиреневого неба.

Девочка подвела вожатого прямиком к пожарному щиту у ящика для песка, с выставкой окрашенных красной краской инструментов и двух конических ведер по бокам.

— Возьмите это, вам понадобится, — указала она на большую штыковую лопату, — а я пока цветы поставлю.

— Чего-то ты раскомандовалась, — заметил Павел ей вслед, снимая одновременно инструмент, — не рановато ли?

— Уж вы мне поверьте, Пал Палыч, хоть один раз в жизни, — ответила Кузюткина, мигом вернувшаяся без букета, оставленного на изумленных подружек в палатке. Те как раз занимались заполнением и оформлением своих девичьих «дневничков», то есть специальных, довольно толстых тетрадок, куда записывались особо сентиментальные тексты душераздирающих песен про неразделенную любовь, и глубокомысленные, на эту же тему высказывания, типа: «Поцелуи не дари. Береги любовь внутри!» Стихи не обязательно обращены были к юноше, но и наоборот: «Зачем играла не любя? Зачем губами, полными обмана, поцеловала ты меня?», из чего следовало, что сочувствия удостаивались обе стороны, в случае выпавших страданий. Промежутки между текстами украшались вырезанными из журналов образцами мужской и женской красоты, засушенными цветками и робкими рисунками, изображавшими по большей части взявшиеся за руки пары на фоне восходящего или заходящего солнца.

Все в палатке, были, конечно, поражены букетом и моментально протараторенной информацией о его происхождении.

Кузюткиной же и след простыл, потому что она уже крепко схватила вожатого за руку и повлекла его через кусты в сторону дома Раисы.

— Во-во, уморить меня собралась и в землю закопать, — ворчливо предположил Павел, опираясь на лопату и едва поспевая за шустрой пионеркой.

— Пал Палыч, а Степанцова врет, что вы с ней в стогу ночевали или это так и было? — заглянула девочка на ходу в глаза вожатому и даже укоротила нарочно шаг, чтоб не упасть, но узнать чистую правду.

— Не нравится мне твой вопрос, Кузюткина, — ответил назидательно Паша, — отдает сельской сплетней, а ведь ты — пионерка. На самом деле, я уж и позабыл тот случай, почти не помню. Как вы-то раскопали его, удивляюсь? Это ведь прошлый год. Я, если хочешь знать, Кузюткина, со всеми вами сплю каждую ночь мысленно, как наседка с цыплятами. И сплю, между прочим, плоховато, потому что беспокоюсь: тепло ли вам, сухо ли, и не напугал ли вас какой-нибудь душегуб из-за территории, или зверь дикий…

— Ну, Пал Палыч, то — мысленно, а то — в стогу… Степанцова ведь у нас, как известно, красотка.

— Какая разница! Все вы писаные красотки, и ты в том числе. Я, Кузюткина, не любим, вот в чем проблема! — воскликнул Перец, обращаясь как будто ко всему космосу. — Понимаешь ли ты, что я — центр вселенной, и не любим другим центром вселенной! А должен быть любим, обязан! — рубанул он лопатой по непомерно разросшимся зарослям крапивы, ставшим у них на пути.

— Ну ничего себе, Пал Палыч, вот так вы и загнули! — рассердилась не на шутку Кузюткина, — А мы как же? Все наши девочки. Мы ведь тоже центры вселенной! А я!?.. — с еще большей силой произнесла она, задыхаясь от возмущения.

— Нет, ну и вы, конечно…, тоже будете скоро центрами вселенной…, — не стал спорить Павел.

— Ничего не «скоро»! У меня, между прочим, уже вон какая грудь! — пламенея щеками, выпятила, как на физзарядке грудь колесом Кузюткина.

— Да уж… — согласился Павел, уважительно кивнув.

— Все, мы пришли. Здесь копайте! — гневно ткнула девочка пальцем в землю под кустом бузины.

Оглянувшись, Павел обнаружил, что они оказались уже на задворках злополучного дома Шторм. В полумраке строение выглядело таинственно, зияли заколоченные досками окна, в том числе и самое большое, забитое теперь фанерой.

— Глубоко рыть? Пока нефть не потечет? — довольно уныло сострил вожатый.

Девочка фыркнула и согласно кивнула.

— Угу, навоз только надо отгрести в сторону, — уточнила она.

Паша с неожиданным удовольствием, отчасти из-за родного, с деревенского детства, запаха, принялся отгребать навоз, а затем копать в указанном месте. Вскоре от его действий образовалась круглая яма и холм выкопанной земли рядом.

— Если меня отовсюду уволят, — думал он, — сделаюсь землекопом. Землекопы всегда нужны.

Когда лопата звякнула о железо, вожатый даже несколько огорчился, так он разохотился копать. Еще через пяток минут показался железный ящик, который общими усилиями был, наконец, извлечен из земли. Но и в этот момент сержант не предполагал увидеть что-либо особенное.

— Девчоночьи тайны, известно. Небось, куклы какие-нибудь или просто кирпичи с амулетами, — нехотя думал он, наблюдая, как девочка возится с найденным предметом, нетерпеливо ковыряя под крышкой гвоздем. Вожатый дал ящику легкого пинка, и тот немедленно открылся.

Почти до верху он оказался заполнен холщевыми мешками, в которых, против ожиданий, оказались не известные рубли с Менделеевым, а другие какие-то монеты. Вожатый и пионерка с любопытством принялись их рассматривать в свете Пашиного карманного фонарика.

— Это та тетка противная закопала, а я подглядела, но не успела вам сразу сказать, — многозначительно шмыгнула носом пионерка.

— Глазастая ты, я гляжу, — задумчиво промолвил вожатый, шевеля загадочные мешки.

При ближайшем рассмотрении, деньги оказались царскими «николаевскими» рублями тринадцатого года выпуска. Монеты были, кажется, из чистого серебра, но сверкали, будто их только что отчеканили.

Паша и Кузюткина одновременно взяли по одной и попробовали на зуб. Правда, оба не знали, что именно следует почувствовать при этом закусывании. На всякий случай они заговорчески переглянулись и глубокомысленно помолчали.

— Опять сокровище, — без энтузиазма отметил Паша, — я думал поинтересней что-нибудь, документы может старинные, манускрипты… Красивые, правда, рублики, ничего не скажешь. Но я предпочел бы секретный чертеж «вечного двигателя» или графин с «Элексиром любви».

— Вам эликсир этот совершенно ни к чему! — уверенно заявила Кузюткина, — вас и так все любят, кто надо.

— Увесистые такие, с ореликами… — вздохнул вожатый, подкинув одну монету и поймав.

Девочка тоже позвенела монетами немного. Потом она припомнила и рассказала, что мальчишки толковали о каких-то царских рублях, особо ценных, какого-то года. Может как раз тринадцатого?

— Тогда это, пожалуй, клад, — задумался Павел. — Как это они сохранились такие блестящие за столько лет?

— Может она их кирпичом терла или мелом перед закапыванием? — предположила пионерка.

— В общем, надо сдать это все государству, — постановил вожатый, закрывая ящик, — давай поищем тачку какую-нибудь, на ней и свезем куда надо.

— Да, не в деньгах счастье, — глубокомысленно произнесла Кузюткина. — Счастье — это когда тебя понимают, — скосила она глаза на Пашу.

— Это точно! — оживился тот и даже сверкнул глазами, — хоть и не понятно, тебе-то откуда такое знать? Небось, по радио слышала или в кино? А я вот на собственной шкуре…

— Это я, Пал Палыч, вот именно, на собственной… — хлюпнула носом пионерка и смахнула пальцем набежавшую слезу, — а вы… заставляете меня все время страдать!

— Опомнись, Кузюткина! Тебя на пионерский сбор надо вызвать и разобрать. Как ты сравнивать можешь настоящее, взрослое чувство и мое высокое страдание, со своей этой девчонской ерундой!? — возмущенно отмахнулся вожатый.

— Машите, машите на меня рукой, Пал Палыч, — прошептала Кузюткина сквозь слезы, — вот, погодите, я вам еще отомщу! Отольются коту мышкины слезки.

Тень сочувствия промелькнула на Пашиной физиономии, но он смолчал.

Сгрузив тяжелый ящик на обнаруженную в сарае тележку, вожатый и пионерка не спеша двинулись к лагерю. Паша прицепил на пуговицу рубахи фонарик и, шагая в пятне света перед повозкой, пустился в длинные нравоучительные рассуждения о любви и дружбе.

Поспевая за вожатым и стараясь шагать в ногу, Кузюткина, хоть и не спорила, но уверена была, что он совсем ничего в этом вопросе не понимает, но потом, когда-нибудь обязательно поймет. Лишь бы поздно не было. И еще она твердо решила про себя, что через небольшое время поможет Паше стать настоящим человеком с большой буквы.

Где-то вдалеке в тысячу первый раз свистнула электричка, наводя на размышления о том, что кое-что в жизни с годами не меняется совершенно.

70

После ухода Матрены, Василий уже не мог спокойно, как прежде, крутить кино, особенно если это был фильм «Чапаев». А «Чапаева» приходилось показывать то и дело — начальству понравилось, и народ валил валом. В этих случаях, Чапаев всегда выглядывал в зал — нет ли Матрены. И всегда ему на мгновение представлялось, что там она: то на служебном месте, то в первом ряду.

Василий пробовал добежать до нее проходом, пока часть крутится или после сеанса пробовал перехватить, но нет, не удавалось застать Матрену и даже удостовериться вполне, что она это была, а не виденье.

Зато часто рвалась пленка, и к нему, как к механику появились претензии. Выкрики: «Сапожник! Сапожник!» все чаще сопровождали просмотры.

Василию обидно было за свое первое ремесло, хотелось надавать крикунам по морде и объяснить, что им он и дратву сучить не доверил бы. Но ведь и правда была в этих выкриках, поскольку все, кроме Чапаева, сапожники отличались чрезмерной наклонностью к спиртному, что всегда плохо отражалось на их сообразительных способностях и качестве труда.

Вскоре его перевели работать на «передвижку», передвижной кинотеатр в виде автомобиля с генератором, небольшим аппаратом и динамиками. Такое кино можно было показывать даже в чистом поле, на полевых станах, к примеру, во время уборки урожая или сенокоса. Надо было только натянуть белую простыню меж деревьев или вбитых в землю кольев. Того проще было показывать кино на заводах, в «красных уголках», или в сельских клубах. Воинские части охвачены были в первую очередь.

Как только «передвижка» появлялась на улице городка или поселка, так немедленно тишину захолустья прорезал истошный крик: «кино привезли!», и все жители захватив кошельки, сломя голову бросались туда, где будут крутить.

Дети доходили до неистовства и исступления в стремлении попасть на сеанс. Они крали деньги на билет у родителей или пробирались в зал чердаками, если не специально прорытыми поземными ходами. Когда их не пускали, они, сбившись в шайки и построившись «свиньей», таранили входы, дрались с билетерами и милиционерами, кусались, царапались и прочий сеяли беспорядок до тех пор, пока не гас свет, и не загорался волшебный экран.

Если кино показывали в клубе, то зрителей с билетами еще в фойе охватывал восторг и особое надежное предчувствие наслажденья.

Излишне говорить, что киномеханик пользовался огромным авторитетом. Без него могло не произойти этих мигов счастья, которые так стремилась пережить публика, а только он мог провести в зал кого угодно. Мало того, некоторые зрители уверены были, что он и есть автор и создатель кинофильмов, и почитали его наравне с магами, волшебниками и цыганскими баронами.

Василию несли подношения в виде куриных яиц, табаку и мыла. Имевшие же на выданье дочерей, или вдовы, которых множество образовалось после последних войн, наперебой приглашали на ночевку.

От подношений Василий отказывался наотрез, а ночевать иногда соглашался, сразу же ложась на пол где-нибудь возле печи и, к разочарованию хозяек, мигом засыпая мертвецким сном, с поленом под щекой, сам делаясь точь-в-точь, как бревно. Даже борода его гляделась, как деревянная.

Каждый раз перед «Чапаевым», Чапаев, хоть и отчаялся почти, но высматривал Матрену, в надежде на чудо или случайность. Но нет, не было девушки в зале, не хотела она вернуться к нему из неизвестного места, куда очень может быть, что укатила на поезде.

Поезда же, как известно, могли увезти в такую даль… еще дальше, чем на другую планету. Поэтому, провожающие поезд прощались с отбывающими, как бы навсегда, и бежали следом за вагонами, маша вслед шапками и платками, пока не кончалась платформа, или последний огонек не исчезал за горизонтом. После они зачастую падали и принимались безутешно рыдать.

Со временем Чапаеву начали приходить в голову мысли о том, что кино — это слишком сильнодействующее средство внушения. И у кого оно в руках, у того и сила. Он и на свои ладони смотрел взыскательно с этой точки зрения. Ведь именно ими он запускал раз за разом пленку в аппарат, и сотни людей начинали любить коношного Чапаева во сто раз сильней, чем живого.

— От живого-то и Матрена ушла, — думал Василий, — а если, к примеру, соорудить такое же кино, как «Чапаев», но про белых, — догадывался он, наблюдая вдохновенные лица зрителей и даже затылки, отражавшие волнение, — то народ за белыми и пойдет. Все от артистов-лицедеев зависит — захотят, народ и подлецов полюбит, как родных. И значит, кино может быть сильней целой дивизии!

Мысли эти, вместе с тоской по ушедшей Матрене, заползали, как червяки в голову героя прямо с утренним пробуждением, поселяя в сердце несвойственное ему уныние и растерянность.

…

Как-то раз начальник Нефедов не обнаружил Василия на рабочем месте. В шкафчике над столом он нашел под буханкой хлеба запечатанный конверт, адресованный себе. В конверте находился целиком аванс Василия, в письме же было написано химическим карандашом следующее:

«Нефедов, деньги тебе. Уволь меня по-хорошему и как положено у вас, чтоб без последствий. Особливо, если Матрена явится, возьми опять билетером без скандалу. Выпивку бросай, хуже будет.

Я в Китай. Кидает меня сильно помочь ихнему крестьянству и другой тамошней угнетенной бедноте. Кланяюсь до самой матери сырой земли и спаси тебя Христос. Друг тебе, Василий Петров.»

— Ладно, — решил Нефедов, — все ж мы с ним пили, не может быть, чтобы врал. Так и сделаю все, как просит.

71

В Гаграх было все.

Открылся очередной кинофестиваль, съехались режиссеры и актеры. На каждом шагу то Тихонов попадется, то Харитонов с Пуговкиным озабоченные пробегут, то Быстрицкая в газовом шарфе выплывет из такси, как Царевна-лебедь. Публика обмирала в восхищении и заглядывалась в зеркала витрин, чтоб убедиться, что происходящее не сон.

Ворон прохаживался самыми людными местами, держа за локоть Соню, гордясь ее пригожестью и очевидной разницей в возрасте, охотно вставал в очереди за газировкой или мороженным, чтоб угощать спутницу. Достоять до конца ему, правда, ни разу не удалось, поскольку он немедленно делался узнан и насильственно пропускался восторженными гражданами вперед. Некоторые даже пытались оплатить за него товар, чтоб иметь в биографии такой факт, но Ворон ни разу этого не позволил сделать.

В то же время, он малость трусил неприятностей, в случае если общественность или милиция заподозрит, что девушка с ним несовершеннолетняя. Поэтому, входя в помещение, он, на всякий пожарный, не пропускал ее вперед, как даму, а оставлял за спиной.

Эти его прогулки немедленно привели к тому, что некоторые другие киноактеры средней руки, из зависти, принялись по его примеру заводить знакомства с совсем зелеными девицами из публики и беспричинно трепать нервы законным женам.

Соня, наоборот, никакого в себе не находила честолюбия, а только бы Семен ее подольше был рядом и реже отлучался «по делам». Ей и кино не так стало интересно смотреть, как прежде.

Для маскировки перед злобной общественностью, Ворон втихаря снял ей отдельный номерок в гостинице, которому, правда, суждено было пустовать. Соня каждую ночь делила апартаменты с ним, отчего артист сделался, как молодой, и ночами по многу раз просыпался, чтоб без устали терзать бедную девушку вопросами о ее любви к себе и требовать немедленных доказательств делом.

Соня, впрочем, не имела ничего против. Впереди ведь была целая жизнь.

…

В соседнем, смежным с Вороном, номере поселился известный читателю режиссер, ожидавший заслуженного фестивального приза и захвативший с собой возлюбленную свою, сероглазую блондинку Машу, с которой Соня вскоре крепко сдружилась. Общение их проходило в хозяйственной комнате, пока они дожидались очереди за утюгом.

Блондинка рассказала Соне, что кавалер ее дико ревнив, потому что не надумал еще сделать формальное предложение, и даже недавно свирепо сбросил со скалы в море одного молодого артиста, попытавшегося за ней ухаживать. Артист при ударе об воду ушиб себе челюсть и от испуга теперь заикается. Жаловаться же в милицию наотрез отказывается из уважения к постановщику и отчасти в видах на будущие роли. Мало того, в интервью одной газете он взахлеб режиссера хвалил за талант и умение работать с коллективом.

Еще она между прочим рассказала, сбивчиво, правда, и с чужих слов, будто в газетах объявили о выпуске государством нового «юбилейного» рубля в честь ученого Менделеева, сделанного из металла, круглой формы, с портретом на одной стороне и гербом на другой.

Соня ничего не сказала на это, но решила про себя, что спросит такой рубль где-нибудь в магазине и положит в коробочку, пусть лежит, на память о вздумавшем ее любить смешном сержанте милиции.

72

Когда Матрена Спиридонова явилась, как обещала, в милицейское отделение, катя за собой на колесах обмотанный старой телогрейкой пулемет Максим, то там ее уже поджидали двое обходительных мужчин в галстуках.

Еще у входа, дежурный встретил старуху совершенно другим, чем прежде, хоть и лживым выражением физиономии и, отнюдь не удивляясь пулемету, проводил в нужный кабинет.

Там Матрене с первого слова предупредительно объяснили, что интересующий ее сержант Перец, находится пока в санчасти, где ему оказывается всяческая своевременная помощь, и в дальнейшем он будет обязательно награжден. Затем приняли под расписку пулемет и оставшиеся патроны по счету. Никаких при этом не спросили обычных объяснений, дав понять, что им все известно и так. При этом с лиц мужчин не сходили ласковые, но чрезвычайно снисходительные улыбки.

Выслушав почти все, что сочла нужным сообщить вдова, мужчины, которых вдруг сделалось трое, причем нельзя было сказать который присоединился последним, предложили ей сосредоточиться и выслушать их серьезное и ответственное предложение, поскольку делалось оно от имени государства.

Во-первых, Матрене предлагалось пройти тщательное медицинское обследование в спец-лаборатории на приборах, чтоб попытаться еще разок проникнуть в суть ее зрительного феномена. Для этой цели работавший с ней некогда и струсивший ученый был уже найден, извлечен со своего места на лучшее, подробно допрошен, слегка поощрен и привлечен к делу.

После, вдове надлежало пройти курс реабилитации и лечения электричеством, вместе с секретными кремлевскими лекарствами, которые должны были ее укрепить и омолодить в очень значительной мере.

Одновременно с процедурами, косметическими в том числе, женщине предлагалось пройти ускоренный курс изучения одного очень важного восточного языка, после чего ей надлежало занять рабочее место за границей, в посольстве государства, чей язык.

Фактически Матрене предложили начать новую жизнь.

Вихрь мыслей поднялся в голове женщины. Взгляд ее приобрел особенное сиянье, так что присутствовавшие сотрудники принялись беспрестанно двигаться по помещению, стараясь ускользать и не попадаться ее прямому взору. Казалось — они изящно танцуют.

Когда же, от Матрениного взгляда на стенке вспыхнул ярким пламенем отрывной численник, один из них, не прекращая движения, побрызгал на численник из графина, затем поднял руку и поскорее указал старухе на приотворенное окно, чем переправил ее опасный взор на улицу; затем торжественно спросил:

— А что вы скажете на это? — он шире растворил раму и повел приглашающее локтем.

Вдова подошла к подоконнику и выглянула наружу.

Под стеной отделения, в тени развесистого тополя стоял блестящий, темно синего цвета и несколько необычной формы, напоминавшей, впрочем, «москвич», легковой автомобиль.

— На электрической тяге, как вы мечтали! — голосом рекламного агента будущего сообщил мужчина.

— От-ку-да?! — изумленно, но беззвучно воскликнула Матрена.

— От верблюда, — брякнул наименее улыбчивый тип, получивший немедленно тумака в бок от старшего, произнесшего горделиво:

— И у нас есть свои маленькие секреты и чудеса.

Затем он подбодрил вдову восклицанием:

— Ну-ну, решайтесь! — и даже хлопнул ее несколько раз по спине. Затем сдвинул сурово брови и произнес:

— Вам предлагается взять псевдоним «Стелла».

— Ну что с вами поделаешь, псевдоним вроде ничего, подходящий… Валяйте, лечите меня, — вздохнула женщина согласно, и еще не совсем догадываясь, что вся жизнь ее с этого момента свернула на совершенно другие рельсы.

73

План Чапаева был, как всегда гениально прост. Он решил, что скажется в Китае немым.

— Молча поживу меж тамошних рабочих или крестьян, — размышлял он, — пригляжусь. Слава Богу, руки-ноги на месте, с глодухи помру не скоро. А там освою их речь на слух, после говорить смогу в общих чертах. Они, китайцы, тоже, чай, люди, и понять их птичий разговор можно. У меня в дивизии, сколько было разных китайцев и ничего, объяснялись как-то с нашими. Бывало, друг друга хуже понимали, чем русских. А если китайцы встречались из разных отдаленных провинций, так и подавно — звали русских толмачить. Наш-то русский язык, хоть и понятный и более правильный, а тоже, небось, казался им вроде петушьего. Да еще иные из бойцов и по — своему так выражались, что порой нельзя было разобрать ни единого слова, будто во ртах у них были не языки, а поленья. Бывало, и хороший человек, и добрый, не нервный, а все одно, понять его, разобрать чего говорит, могли только односельчане, если конечно попадали в дивизию. Помычат чего-то друг другу, не хуже китайцев, руками помашут и, глядишь, вроде разобрались.

За такого неуча, Чапаев, с его развитием и талантом везде сойти мог. А как только он сможет заговорить, так и потянется к нему угнетенный народ. С народом же заодно, Чапаев способен бороться в любом месте, хоть бы даже и на другой планете — Луне.

74

— У меня, Кузюткина, уже есть медаль, как видишь. Мне славы достаточно, — делал внушение вожатый пионерке по дороге к отделению. — Ты не спорь со мной лучше, а слушай. Скажем там, что нашла ты случайно клад, когда копала мальчишкам червей для рыбалки и мне тотчас доложила. Тем более, оно фактически так и было. Повезет, так и прославишься. Не умничай только особо-то, у нас этого не одобряют.

У отделения их уже дожидался вызванный Пашей сотрудник музея в роговых очках и с подержанным кожаным портфелем, украшенным скошенной медной табличкой, содержавшей какую-то благодарственную надпись. В его присутствии клад был сдан и принят на хранение, подписаны какие-то бумаги с печатями.

Кузюткиной лично пожал руку новый, круглый, как колобок начальник и твердо обещал находчивую школьницу наградить.

Музейный сотрудник был очень удивлен монетам и тоже высказал научное предположение, что они начищены мелом или какой-то химией.

…

Награда и вправду нашла пионерку осенью. Посреди урока в класс вдруг вломилась целая делегация, оборвав учительницу литературы на полуслове из Пушкина.

Во главе важно выступал человек в милицейской форме, за ним директор школы, завуч и председатель родительского комитета гражданка Комова.

Класс, громыхнув крышками парт, дружно поднялся. Милицейский чин, выждав паузу, позвал к доске Кузюткину и, произнеся краткую речь о неумирающих традициях пионеров-героев, вручил ей под аплодисменты собравшихся почетную грамоту.

Учительница литературы шагнула к отличившейся девочке, поправила ей галстук и поцеловала в щеку. В тот же миг и гражданка Комова набросилась на Кузюткину, чтобы покрыть поцелуями обе ее щеки, и делала это так долго и бурно, что ее пришлось тактично оттаскивать от девочки за локти.

Грамота размещалась в рамочке под стеклом и изображала орнамент из геральдических знаков, герба СССР, красных знамен с кистями, расположенных наклонно и различных завитков. Посередине же была надпись, сделанная от руки чернилами и гласившая, что, мол, Кузюткина тоже почти что, как пионер-герой, удостаивается… и так далее.

— Похлопаем Кузюткиной! — скомандовал директор, и первый сдвинул ладоши. С потолка некстати просыпалась известка. Все принялись горячо аплодировать.

Тут и звонок прозвенел, слившись с аплодисментами. Тогда все дети повскакали со своих мест и бросились к своей подруге, чтобы разорвать ее на части от любопытства.

Пионерка смущенно заслонилась грамотой от одноклассников, но грамоту вырвали, пустили по рукам, а саму ее облепили своими телами и засыпали вопросами, которые же были и ответами, так что Кузюткиной оставалось лишь смущенно кивать головой, подобно китайской слонихе из фарфора.

О каких-либо процентах от клада или другой премии ни разу речи не зашло и даже во всю остальную жизнь героев не упоминалось никогда о подобных случаях, кроме как в вышедшем через много лет кинофильме «Бриллиантовая рука», где один жулик как раз такую премию получил и, с его слов, по совету друзей, купил на нее последнюю модель «москвича».

75

Арестованная Раиса сразу во всем покаялась и во всем шла навстречу следствию. Да и следствие в виде полковника с седыми висками Пронина тоже шло ей навстречу. Полковник как-то даже через чур быстро стал перебивать Раису в момент показаний, и все чаще сам принимался с охотой рассказывать ей о себе. Рая еще подумала, что это такие современные методы следствия. Он даже нашел возможным продемонстрировать подследственной свою мускулатуру, шевеля то и дело плечевым поясом, и неназойливо прихвастнул, что физкультурой, мол, занимается регулярно.

— Вы это не к тому ли, что собираетесь меня истязать? — удивленно и несколько испуганно осведомилась женщина-ученый, — но я вам и так все от чистого сердца рассказываю и все что хотите подпишу!

— Ну это вы уж напрасно! — отшатнулся полковник в смущении и покраснел, — с этим у нас давно покончено! Эти мрачные времена далеко позади. Просто, вы — красивая женщина, и я…, мне тоже захотелось продемонстрировать вам…, рекомендоваться, так сказать, — засуетился он в замешательстве. — Словом, вы ведь советский человек, как и я. К тому же из института поступили на вас необычайно положительные характеристики. Необычайно! — значительно поднял он брови, наклонившись одновременно к столу.

Начальство Раисы было конечно изумлено произошедшей с ней криминальной историей. Но все это случилось в свободное, нерабочее время, а на работе от нее одна только польза выходила. Раиса Шторм даже ни разу не проиграла Социалистического соревнования, что отмечено было специальным нагрудным знаком. И «первый отдел», не ко сну он будь помянут, не имел к Рае никаких претензий по политической линии, ведь от сотрудничества с ним она никогда не отказывалась.

Словом, майор Пронин проникся к Рае несколько большей симпатией, чем сам ожидал от себя, но все же далеко не настолько, чтоб просто взять да и отпустить красавицу.

— Нет уж, — размышлял следователь, — этого, положим, и я не могу, и она пока еще ничем не заслужила.

Пронин повторно, со вниманием изучил ее дело и решил что «замять» его стоит, но плавно и лишь отчасти.

Разработанный Раисой рубль, как известно, уже понравился на самом высоком уровне, запущен был в оборот и начал свое хождение в народе официально, на всю катушку.

Дело наполовину было действительно замято. Но в тюремное заключение, на небольшой воспитательный срок, она все же была помещена.

Раиса примирилась с судьбой и даже наметила план ученых изысканий, которыми надеялась заняться в условиях заключения. К случаю, она припомнила множество аналогичных примеров с другими более знаменитыми учеными, тоже волею судеб угодившими за решетку и сумевшими даже там продвигать науку.

Семен Ворон во время следствия ни разу не дал о себе знать, и Рая не решалась ему писать из-за угрызений совести, да и не знала толком — куда?

События, происходившие на вечеринке так поразили женщину, что она временно отказывалась обдумывать их и вспоминать, для сбережения неповрежденным рассудка. Раиса поняла только, отчасти как ученый, что вообще, любые события, как бы существуют уже в окружающей природе, еще до того, как произойдут, в виде готовых энергетических пучков или полей. Но если их неосторожно коснуться, они могут разрастись, раскрутиться с бешеной силой, как шаровые молнии или ядерные реакции, да и разорвать все вокруг, покой весь нарушить, так что потом и причины будут совершенно не важны и отыскать их будет нельзя.

Именно это соображение она и собиралась обдумать хорошенько в заключении, применительно ко всей науке и химии конечно. Но это в том случае, если удастся сберечь силы на лесоповале, о котором она была уже наслышана от товарищей по камере предварительного заключения.

Семена Ворона Рая не судила, она легко представляла себе, на сколько поражен был утонченный артист, которого из-за нее угораздило вкапаться в эпицентр всей этой вакханалии. Она жалела его и не отрицала своей вины: он ведь хотел уклониться от праздника, а она не позволила, настояла на своем. Поэтому Рая ничего не ждала от Семена, и ничего не испытывала кроме огорчения и раскаянья.

Зато Макаревич, ничего не боясь, навещал ее регулярно. Выхлопотал характеристики и ходатайства у руководства, таскал передачи, тратя личные мелкие заработки на продукты, содержащие максимум витаминов.

Пытался он и завязать знакомство с майором Прониным, для чего даже выследил его на улице. Но тот сразу проявил столь негативное отношение к рок-н-роллу, что продолжать знакомство было бы выше юношеских моральных сил.

Само собой, к передачам прилагались пылкие и многословные записки, не без поэтических строк в содержании. Строки эти, пожалуй, были через чур смелы, содержали новые иностранные словечки, и совершенно не назначались к печати. Можно сказать, они были нахальны, как, например такие:

Женское сердце не камень, так что Рая вскоре довольно часто стала ловить себя на мыслях о юном сослуживце.

…

Настал момент, когда ее в закрытом автомобиле доставили к месту заключения, вернее к огромным воротам, имевшим бесконечное продолжение в виде глухого забора, за которым находилось это зловещее место. Вокруг простиралось открытая местность, и проселочная дорога упиралась прямо в эти металлические ворота.

Когда Раю высадили из машины двое милиционеров, страдавших от жары и поэтому не особенно злых, створки ворот гостеприимно приоткрылись, и навстречу вышел бодрый гражданин средних лет, с коротким седым ежиком на голове. Вслед ему махал носовым платком пожилой майор, и из некоторых зарешеченных окон находившегося за забором здания тоже показались машущие прощально руки.

Рая встретилась с веселыми глазами незнакомца, и ей показалось, что она уже видела этот нахальный, гипнотический взгляд прежде, в другой жизни.

— Может это киноактер? — подумала она, и сердце ее сжалось.

В момент, когда сжалось трепетное сердце Раисы, мужчина выудил из кармана крупную монету и подбросил ее вверх так ловко, что та, вертясь, унеслась к небу, там немного побыла, замедляя вращение, а после вернулась назад, ловко угодив прямо в глазницу веселого гражданина. Мужчина шагнул в сторону открывшейся перед ним свободы, и монета ярко сверкнув на солнце, пустила ослепительного солнечного зайца в глаза женщине.

В тот же миг Раиса поняла, что это рубль с Менделеевым, и что гражданин, не кто иной, как бывший ее учитель химии Сидор Сидорович.

Сердце рванулось из ее груди с новым и сильным чувством, но позади уже лязгали запираемые засовы. Мужчины в пыльной фиолетовой форме несильно, но настойчиво подталкивали ее тычками со спины прямо в рвущееся из груди сердце к новой неизвестной жизни.

76

Добраться до Китая такой личности, как Чапаев не представляло труда. Как раскаленный нож масло, прорезал он путь через всю страну, перемежая железнодорожный транспорт гужевым, а более всего двигаясь по бездорожью обыкновенным пешедралом. Так и вышел он вскоре к Китайской границе.

Когда с высокой сопки, Василий рассмотрел извивающуюся змеей пограничную реку с редкими островками на зеркальной глади воды, а оглянувшись назад, увидал безграничные просторы Родины, сердце его сжалось. Оставленная где-то там Матрена, вдруг вспомнилась так ярко, что чуть было не передумал Чапаев переходить рубеж, а вновь захотел сперва ее отыскать, но опомнился, взял себя в руки.

— Матрена, коли верить, что всем заправляют небеса, сама тоже может там очутиться, в Китае, — помечтал он в утешение, — ведь шарик-то земной — маленький и крутится. Явилась же она в дивизию, мне на глаза, в какой-то момент неведомо откуда, почему бы и там ей не оказаться? — рассматривал он расстилающуюся у его ног огромную территорию. По слухам, она до отказа населена была угнетенными массами темных трудящихся.

— Их жилищ и самих их не видать что-то совсем, по мелкости. Видно за природными формами и растительностью попрятались. Но они есть, копошатся там в разных своих местах, — с теплом в душе представлял Василий, всматриваясь в отдаленья. — Кто об них позаботится, постоит за бедных? Кому они нужны? — думал бывший красный комдив. — Их ведь все обижают только, и никто не помогает в труде. Они, может, ждут и спать не ложатся без того, чтоб не помечтать о нем — народном заступнике, который освободит их от злодейского ярма, волю даст. А пока хотят, чтобы он хоть во сне им привиделся разок, в утешение. Я и должен стать им! — твердо решил Василий.

Чапаев еще и еще вглядывался в сопредельную территорию, и взгляд его достигал таких отдалений, которые не подвластны зрению обыкновенного человека.

Можно было двинуться прямо, через реку, между двух голубоватых сопок, поросших кривыми сосенками; можно было забрать гораздо левее, поскольку там светилась какая-то красная гора или, наоборот, устремиться категорически вправо, в сторону непроходимого бурелома и болот.

Чапаев стоял на распутье, в неподвижности уже давно. Глядя из-под ладони вдаль, он старался почувствовать, распознать особо сильный или отчетливый зов судьбы, чтоб не совершить ошибки в выборе, прежде чем сделать первый шаг ей навстречу.

И вот там, в самом дальнем далеке, показался ему на миг тянущийся к небу дымок.