Час звезды

В начале было слово. И слово это было «да». Одна молекула сказала «да» другой молекуле, и на Земле появилась жизнь. Но у этой истории была предистория, а у предистории — пред-предистория, а до этого не было ничего и было «да». Оно было всегда. Я не знаю, какое оно, знаю только, что Вселенная не имеет начала.

Но в одном пусть никто не сомневается: простота достигается тяжелым трудом. Пока у меня есть вопросы, но нет ответов, буду писать дальше. Как же мне начать с самого начала, если все, что происходит в этой истории, давным-давно предопределено? Если до пред-пред-предистории уже существовали апокалиптические чудовища? И если эта история не происходила в действительности, то обязательно произойдет. Мысль — это действие. Чувство — реальность. Это нельзя разделить — я пишу то, что пишу. Бог — это мир. Истина — дело интимное и необъяснимое. Наивысшая правда моей жизни непостижима и чрезвычайно сокровенна, и нет такого слова, которым ее можно определить. Мое сердце опустело, лишившись желаний, и сжалось в самом последнем или первом ударе. Острая зубная боль, пронизывающая эту историю от начала до конца, сводит мой рот. Поэтому мелодия, которую я пою, сбивчива и резка — в ней моя собственная боль: я тот, кто взвалил на свои плечи весь мир, и кому нет счастья. Счастье? — Никогда не слышал более глупого слова, его придумали девушки с северо-востока, которых тут целые толпы. Теперь хотелось бы сказать, что эта история открылась мне постепенно: два с половиной года один за другим встают передо мной бесконечные «почему». Это результат неизбежности. Неизбежности чего? Может быть, когда-нибудь я это узнаю. Сейчас я знаю не больше вашего: вы читаете эти строки в то самое мгновение, когда я их пишу. Только я не начинаю с конца, который объяснил бы начало (как смерть на первый взгляд объясняет жизнь), чтобы описать предыдущие события. Я пишу и заранее испытываю стыд за то, что навязываю вам это повествование, такое поверхностное и простое. Откуда, тем не менее, уже готова брызнуть бурлящая кровь самой жизни, чтобы вскоре застыть сгустками дрожащего желе. Станет ли эта история сгустком моей собственной крови? Откуда мне знать? Если в этой истории есть правда (а она правдива, хотя и выдумана), то она в том, что каждый может узнать в ней себя, потому что все мы одиноки и всем чего-то не хватает: у кого есть деньги, тот нищ духом или обделен тем, что дороже золота, — душевной чуткостью.

Откуда мне известно обо всем, что должно произойти, даже о том, чего я не видел и не пережил? Дело в том, что на какой-то улице в Рио-де-Жанейро я случайно поймал выражение отчаяния на лице одной девушки с северо-востока. Я сам вырос на северо-востоке и многому научился, потому что я прожил жизнь. Жизнь многому учит, даже если вы этого не осознаете. Таким образом, вы знаете гораздо больше, чем можно себе представить, и только притворяетесь глупцами.

Я попытаюсь писать не слишком сложно, хотя я вынужден использовать слова, которые вас поддерживают. В этой истории (по моему произвольному решению) будет семь персонажей, и я, естественно, один из главных. Я, Родриго С. М. Это повествование будет старомодным, потому что я не хочу казаться чересчур современным и выдумывать неологизмы, чтобы пооригинальничать. Поэтому я попытаюсь (хотя и не привык к этому) написать историю, у которой будет начало, середина и «gran finаlе», за которым следует тишина и шум дождя.

История незамысловатая, без подтекста, это так, но у нее есть свои секреты: взять хотя бы один из подзаголовков «А как же будущее», перед которым стоит точка и после которого — точка. Речь идет не о моем капризе: в конце, возможно, станет понятна необходимость такого разграничения. (Я с трудом представляю себе финал. но хочу, насколько позволит моя убогость, чтобы он был грандиозен). Если бы здесь вместо точки стояло многоточие, подзаголовок был бы открыт для ваших измышлений, возможно вредных и безжалостных. Правда, у меня также нет жалости к моей главной героине, девушке с северо-востока, я хочу, чтобы это повествование было холодным и объективным. Но у меня есть право быть мучительно холодным, а у вас его нет. И я не даю его вам. Речь идет не столько о повествовании, сколько о самой только что родившейся жизни, которая дышит, дышит, дышит. Пористый материал. Когда-нибудь я проживу там жизнь молекулы, со всей пышностью ее атомов. То, о чем я пишу, — больше, чем вымысел, мой долг — раскрыть вам саму жизнь. Я должен рассказать об этой девушке, одной из миллионов, подобных ей.

Потому что есть право на крик.

И я кричу.

Это просто крик, а не мольба. Я знаю, что есть девушки, которые продают свое тело, единственное, чем они владеют, за хороший обед или просто за бутерброд с колбасой. Но у девушки, о которой я расскажу, нет красивого тела для продажи, никто не хочет ее, она девственна и безобидна и никому не нужна. Увы, сейчас я понял, что тоже никому не нужен. То, что я пишу, может написать любой другой писатель, только это должен быть мужчина, потому что писательницы сентиментальны.

Существуют миллионы таких, как эта девушка с северо-востока. Они живут в фавелах или снимают где-нибудь койку в комнате на четверых и работают до изнеможения. Они даже не понимают, что их легко заменить другими, и никто этого не заметит.

Немногие жалуются на жизнь, и, насколько мне известно, никто из них не протестует, потому что не знает, против чего. Неужели такие существуют?

Я разминаюсь и растираю руки, чтобы набраться мужества и начать. Помню, было время, когда, чтобы собраться с духом, я молился: движение есть дух. Молитва позволяла безмолвно и незаметно для других постичь самого себя. Когда я молился, я достигал какой-то особой точки в своей душе, где была пустота. Эта пустота бесценна, она равна богатству, это единственное, что у меня есть. Кроме этого — ничего. Лучший способ найти — не искать вовсе, а чтобы получить — не надо просить, а только верить, что молчание, которое я несу в себе, — это ответ на мою — мою загадку.

Я намереваюсь, как я уже сказал, писать все проще и проще. Впрочем, материал, которым я располагаю, примитивен и скуп, информации о героях мало, и она очень путаная. Информация эта болезненно исходит для меня от меня самого, это работа плотника.

Да, но нельзя забывать, что для того, чтобы писать не о чем, нужны слова. Значит, эта история будет состоять из слов, которые составляют предложения, но ее тайный смысл превосходит тот, который содержится в словах и предложениях. Естественно, я, как любой писатель, испытываю искушение использовать сочные термины: я знаю роскошные определения, осязаемые существительные и глаголы, такие острые, что своим действием они пронзают воздух. Слово — это действие, вы согласны? Но я не буду приукрашивать свой рассказ. Ведь, если прикоснувшись к хлебу этой девушки, я превращу его в золото, то эта молодая девушка (ей только 19 лет) не сможет съесть его и умрет от голода. Поэтому я должен говорить просто, чтобы передать ее хрупкое и нестабильное существование. Я ограничиваю себя скромной задачей (но не делаю из этого шума, ведь в противном случае это не было бы скромностью), задачей рассказать о незамысловатых приключениях девушки в большом городе, где все против нее. Ее место — в сертане штата Алагоас, в ситцевом платье и без всякой машинописи; ведь окончив три класса начальной школы, она едва умеет писать. Тетка показала ей, как печатают на машинке, и она, чтобы научиться этому ремеслу, медленно переписывала букву за буквой. И она добилась определенных результатов: стала, наконец, машинисткой. Хотя она, кажется, не одобряла двух, стоящих рядом согласных и, перепечатывая красивый округлый почерк своего любимого шефа, слово «назначать» писала так, как произносила «назыначать».

Простите, но я опять буду говорить о себе: ведь я совсем себя не знаю, и, работая над этой книгой, я слегка удивился, обнаружив, что у меня есть предназначение. И кто не спрашивал себя: кто я — чудовище или человек, как все?

Но могу поручиться, что эта девушка не осознает себя, живет как бог на душу положит. Если бы у нее хватило глупости задавать себе вопрос: «Кто я есть?», она была бы повержена в прах. Вопрос «кто я есть» рождает потребность. А как ее удовлетворить? Тот, кто копается в себе, утрачивает цельность.

Девушка, о которой я собираюсь рассказать, так глупа, что иногда улыбается прохожим на улице. Впрочем, никто не отвечает на ее улыбку, потому что просто ее не замечает.

Но вернемся ко мне. История, которую я хочу рассказать, не привлечет интеллектуалов, жадных до изысков. Для них эта история слишком проста, хотя у нее есть что-то вроде второго плана — неясная тень моих беспокойных сновидений. Но не ждите, что в моем рассказе когда-нибудь засверкают звезды: речь идет о материи тусклой и по своей природе всеми презираемой. Чего не хватает в моей истории, так это мелодии кантабиле. Ритм ее часто сбивается. Зато в основе ее — факты. Я внезапно влюбился в факты, голые факты без всякой выдумки. Факты — упрямая вещь, от них не убежишь.

Я спрашиваю себя, не следует ли мне опередить время и наметить финал. Но я и сам не знаю еще, чем все это кончится. К тому же я понимаю, что должен идти шаг за шагом, как то определено часами: любая букашка подчиняется ходу времени. Поэтому мое первое условие — не торопиться, хотя меня сжигает нетерпение рассказать об этой девушке.

Эта история тронула меня до глубины души. Я понял, что каждый прожитый день — это день, украденный у смерти. Я не интеллектуал, я пишу сердцем. То, что я пишу, скрыто туманом. Слова — это музыка неровных колеблющихся теней, это кружево, звуки органа. Я боюсь произносить слова; это вибрирующая сеть безгранична, нежна и размыта, ее контратон — низкий и мощный звук боли. Я ценю мужество и попытаюсь найти в этой истории жемчужное зерно. Я прекрасно понимаю, что забегаю вперед и играю в мяч без мяча. Действие — это реальность? Клянусь, эта книга написана без слов. Это немая фотография, это тишина. Эта книга — вопрос. Подозреваю однако, что длинное вступление понадобилось мне для того, чтобы оттянуть начало моей скромной истории, потому что я боюсь. До того, как эта машинистка вошла в мою жизнь, я был человеком, пожалуй, несколько самодовольным, несмотря на неудачи в литературе. Дела обстояли так хорошо, что я уже начал беспокоиться: ведь слишком большой урожай может сгнить.

Вдруг мне ужасно захотелось перечеркнуть мною самим установленные границы. Это случилось, когда я решил писать о реальности, за которой я не могу угнаться. Не важно, что имеется ввиду под словом «реальность». Неужели мое повествование будет мелодраматичным? Такая тенденция существует, но в то же время я буду писать жестко и сухо. По крайней мере, я не прошу о снисхождении и не вымаливаю милостыню, я переношу пресловутую боль с княжеским достоинством.

Так. Кажется, у меня меняется стиль. Но дело в том, что я пишу только то, что хочу, я не профессионал: мне нужно рассказать об этой девушке, иначе я задохнусь. Она обвиняет меня, и единственное средство оправдаться — написать о ней. Я пишу живыми и грубыми мазками. Я буду сражаться с фактами, ведь факты — упрямая вещь, как я уже говорил. Хотя я хотел бы, чтобы, вдохновляя меня, звонили колокола, пока я предсказываю настоящее. И чтобы ангелы летали, как прозрачные осы, вокруг моей пылающей головы, потому что она в конце концов стремится стать «вещью в себе», это очень просто.

Неужели действия опережают слова?

Что значит «писать»? Писать — значит называть вещи своими именами. Любое явление имеет название. И если такового не существует, его надо выдумать. Этому нас учил ваш Бог.

Почему я пишу? Прежде всего потому, что я постиг дух языка, а иногда именно форма определяет содержание. Я пишу не из-за девушки, меня принуждает к этому «высшая сила», или, как говорят в официальных документах, «сила закона».

Да, моя сила в одиночестве, я не боюсь ни гроз, ни мощных порывов ветра, потому что я сам — частица ночной темноты. Тем не менее, я не переношу свист в ночи и шаги. Мрак? Это напомнило мне об одной моей возлюбленной: какой мрак таился в теле этой девушки-женщины. Я никогда ее не забывал: нельзя забыть того, с кем спишь. Это как клеймо, выжженное на теле, и все, кто получил его, убегают в страхе.

Хочу в этой связи поговорить о девушке с северо-востока. Дело в том, что она, как бродячая собака, управлялась на расстоянии исключительно самою собой. Она сократилась до размера самой себя. Так же и я с каждым новым крахом сокращаюсь до самого себя, но все же хочу вместить весь мир и его Бога. Хочу добавить в плане информации о девушке и о себе, что мы оба живем только в настоящем, потому что «всегда и вечно» есть день сегодняшний и «завтра» тоже станет «сегодня», и вечность — это положение дел в данный момент.

И сейчас я испытываю неловкость, когда пишу об этой девушке. Вопрос в следующем: как я пишу? Я утверждаю, что пишу на слух, как на слух понимаю английский и французский. Что побудило меня писать? У меня больше денег, чем у тех, кто умирает с голоду, что делает из меня человека, в некотором роде, бесчестного. Но я лгу только в определенных случаях. Когда я пишу, я никогда не лгу. Что еще? Да, я не принадлежу ни к одному социальному классу, я сам по себе. Высший класс относится ко мне, как к странному уроду, средний — с подозрительностью, опасаясь, что я могу расшатать его устои, низший класс никогда не примет меня.

Нет, писать не легко. Писать тяжело, как крушить скалы. Но при этом взлетают искры и осколки, как блестящие клинки.

Ах, как страшно начинать, даже не зная имени этой девушки. Не говоря уже о том, что сама история приводит меня в отчаяние из-за своей чрезмерной простоты. То, о чем я собираюсь рассказать, может показаться простым и общеизвестным. Но разработка этой темы очень трудна. Ведь я должен сделать ясным то, что почти угасло и плохо видно. Грубыми пальцами нащупать невидимое в окружающей грязи.

В одном я уверен: этот рассказ связан с делом весьма деликатным — созданием личности такой же живой, как я сам. Позаботьтесь о ней, потому что я могу только показать ее так, чтобы вы узнавали ее, когда она, худенькая и легкая, идет по улице, едва касаясь земли. А что, если мой рассказ будет печальным? Потом я, конечно, напишу что-нибудь веселое. Почему веселое? потому что мне тоже приятнее петь осанну, чем рассказывать о проблемах девушки с северо-востока. И когда-нибудь мне это удастся.

А пока я хочу ходить голым или в лохмотьях, хочу, по крайней мере, раз в жизни узнать вкус просфоры, или, как говорят, отсутствие всякого вкуса. Съесть просфору — значит почувствовать самое безвкусное безвкусие и мыться без мыла и воды. С моей стороны это будет мужественный поступок, ведь я отказываюсь от привычных комфортных ощущений.

Сейчас я чувствую себя совсем не комфортно: чтобы рассказывать об этой девушке мне надо мужественно отказаться от привычных удобств: не бриться несколько дней, недосыпать и работать до изнеможения. К тому не одеваться в старое рванье. Все это для того, чтобы почувствовать себя в ее шкуре. Все же я знаю, что мне, возможно, придется более убедительно подать себя социальным кругам, которые решительно протестуют против тех, кто пытается сейчас пробить непробиваемую стену.

Все это так, рассказ есть рассказ. Но прежде всего я не должен забывать, что слово есть результат слова. Слово должно быть похоже само на себя. Достичь этого — мой первейший долг перед самим собою. И слово не может быть приукрашенным и искусственно пустым. Ну,а еще я хотел бы достичь некого утонченного чувства, но чтобы эта утонченность не ломалась на всем его протяжении. И в то же время я хочу достичь силы тромбона, чей звук, сочный и низкий, мощный и незамутненный, который ни с чем не спутаешь, вызывает у меня «из-за нервозности обстановки, связанной с работой над книгой» приступы неконтролируемого смеха, рвущегося из груди. И я хочу принимать свою свободу, не думая, как другие, что жизнь — это безумие, сумасшествие. Но, кажется, так и есть. Жизнь лишена логики.

Эта история будет результатом моего перевоплощения в других и моей материализации в объекте. Да,и, возможно, постижением сладкозвучной флейты, вокруг которой я обовьюсь гибкой лианой.

Но вернемся в сегодняшний день. Потому что, как известно, сегодня — это сегодня. Меня не понимают, и я слышу, как темнота смеется надо мной отрывистым смехом. И мерные шаги за окном. Мне страшно. Хорошо еще, что все, что я хочу написать, несомненно, каким-то образом написано во мне. Мне нужно только перенести все это на бумагу с деликатностью белой бабочки. Мысль о белой бабочке пришла мне в голову, когда я подумал, что девушка может выйти замуж, и представил ее, худенькую и легкую, в подвенечном платье: ведь она как девственница будет венчаться в белом. Или она вообще не выйдет замуж? Я держу в руках ее судьбу, но понимаю, что не могу распоряжаться ею по собственному желанию: я следую фатальному предначертанию, я обязан найти правду, которая опережает меня. Почему я пишу о девушке, которая живет в такой неприукрашенной бедности? Наверное потому, что в ней — мое убежище и еще потому, что в нищете тела и духа я открываю святость, я хочу почувствовать дыхание моей дали. Чтобы стать больше, чем я есть, ведь я так ничтожен.

Я пишу, потому что мне нечего делать в этом мире: я лишний и мне нет места на земле людей. Я пишу потому, что потерял надежду и устал и не могу больше выносить рутину своего существования. И если бы не новизна, которая и есть творчество, я символически умирал бы каждый день. Но я готов скромно выйти через черный ход. Я испробовал почти все, включая страсть и отчаяние. И теперь я хотел бы иметь только то, чем я мог бы стать, но не стал.

Кажется, я до мельчайших деталей знаю эту девушку с северо-востока, как будто я живу рядом с ней. Как я и предвидел, она пристала ко мне, как репей. Помню, в детстве я читал сказку, в которой старик боялся перейти реку. И тут появился молодой человек, который тоже хотел перейти на другой берег. Старик воспользовался случаем и сказал:

— Перенеси заодно и меня. Я сяду к тебе на плечи. Молодой человек согласился и, переправившись, сказал:

— Все, можешь слезать.

Но тут хитрый и лицемерный старик не согласился:

— Ну нет, я хорошо устроился у тебя на плечах и ни за что не слезу.

Так и эта машинистка не хочет оставить меня в покое. Я утверждаю, что нищета неприглядна и непонятна. Поэтому я не знаю, будет ли мой рассказ… Каким он будет? Я ничего не знаю, у меня не хватает вдохновения. Будут ли в нем какие-то происшествия? — Конечно, будут. Но какие? — Этого я тоже не знаю. Я вовсе не хочу разжигать ваше нездоровое любопытство, я и в самом деле не знаю, что меня ждет: слишком неспокойный характер у моей героини. Каждую секунду она пытается выскользнуть из моих рук, и мне приходится прикладывать огромные усилия, чтобы удержать ее.

Забыл сказать, что все, о чем я пишу, происходит под аккомпанемент барабанной дроби, выбиваемой каким-то солдатом. В тот момент, когда я начну саму историю — барабанный бой сразу же прекратится.

Вот девушка смотрится в зеркало и — барабанная дробь — в зеркале отражается мое усталое бородатое лицо. Потому что она — это я. Но в то же время я не сомневаюсь, что она существо материальное. Опережая события скажу, что она никогда не смотрелась в зеркало обнаженной, потому что ей стыдно. Стыдно из-за целомудрия или из-за того, что она некрасива? И еще я спрашиваю себя, не опозорюсь ли я перед всем белым светом? Внезапно реализм захватил меня: я творю человеческое существо и трепещу. Реализм нужен мне, как художнику-абстракционисту, чтобы доказать, что он пишет такие картины потому, что ему так хочется, а не потому, что он не умеет рисовать. Чтобы нарисовать эту девушку, мне надо во всем ограничить себя; чтобы постичь ее душу я должен поститься и пить белое охлажденное вино: такая жара стоит в этой келье, где я запер себя и откуда из прихоти хочу изучать мир. И еще мне надо отказаться от футбола и женщин, не говоря уже о том, что я не должен ни с кем общаться. Вернусь ли я когда-нибудь к прежней своей жизни? Очень сомневаюсь. Да, забыл сказать, что пока я ничего не читаю, чтобы не портить изысками простоту моего языка. Потому что, как я говорил, слово должно быть самим собой, инструментом писателя. Или я не писатель? По правде говоря, я больше актер, потому что, только жонглируя знаками препинания, я могу заставить текст дышать и следовать за собой.

Еще забыл сказать, что история, которая вот-вот должна начаться — потому что я уже не выдерживаю напора фактов — история, которая вот-вот начнется, написана под патронажем прохладительного напитка, популярного во всем мире, и поэтому я ничего не получаю за его рекламу. Увы, это тот самый напиток, который спровоцировал последнее землетрясение в Гватемале[1]. Хотя на вкус он — смесь лака для ногтей, туалетного мыла и жеваной пластмассы, все обожают его и раболепствуют перед ним. И все потому (я скажу одну вещь, которую, может быть, не все поймут), потому, что это питье, содержащее коку — сегодняшний день. Оно — средство стать частью настоящего, ведь человек с характерной бутылочкой в руке чувствует себя современным.

Что касается девушки, то она жила в безлюдном чистилище, не приближаясь ни к аду, ни к раю. Она просто жила, вдыхая и выдыхая, вдыхая и выдыхая. А что еще нужно, по правде говоря? Да, ее существование безрадостно. Но почему я чувствую себя виноватым? И пытаюсь освободиться от груза несуществующей вины перед этой девушкой. Девушка эта — я вижу, она почти вошла в мой рассказ — девушка эта спала в холщовой рубашке, испачканной подозрительными бурыми пятнами. Холодными зимними ночами она сворачивалась клубочком, чтобы заснуть, согревая себя своим собственным теплом. Она спала с открытым ртом из-за хронического насморка, изможденная, проваливаясь в сон.

Должен добавить нечто очень важное для восприятия моего рассказа: мое повествование от начала и до конца сопровождается легкой, но постоянной зубной болью. Эта история сопровождается так же плачущими звуками скрипки, на которой играет очень худой человек на углу. У него такое вытянутое и желтое лицо, как будто он уже умер. Вполне возможно. Я говорю так длинно, потому что боюсь, наобещав слишком многое, дать малое и самое простое. Ведь эта история почти ничто. Единственный способ начать — это собрать все свое мужество и — одним махом, как купальщик в ледяную воду. И вот я начинаю, сообщив, что она была неподготовленной. Неподготовленной к жизни. Ей не хватало умения приспосабливаться. Совсем недавно она поняла, что ей не хватает самой себя. Если бы она была способна выражать свои мысли, она бы сказала: мир не принадлежит мне, я не принадлежу себе. (Мне будет трудно написать эту историю. Хотя у меня нет ничего общего с этой девушкой, я дальше буду писать все через нее, превозмогая свои страхи. Факты вопиют, но рядом с фактами есть шепот, он-то меня и интересует).

Ей не хватало умения приспосабливаться. Поэтому она ничего не могла сказать в свою защиту, когда (вдруг) шеф фирмы, где она работала, грубо заявил ей (грубость эту, казалось, провоцировала сама ее глупая физиономия, которая, как говорят, кирпича просит), заявил, что оставляет на работе Глорию, ее подругу, а ее увольняет, потому что она делает слишком много ошибок и без толку переводит бумагу. Вот что он сказал. Девушка думала, что она должна что-нибудь ответить, и вежливо сказала своему тайно любимому шефу:

— Простите меня, пожалуйста.

Сеньор Раймундо Силвейра — он уже собрался уходить — обернулся, удивленный этой неожиданной покорностью и каким-то странным выражением на лице машинистки, и сказал уже не так грубо:

— Ну, никто вас сейчас не увольняет, можно еще подождать.

Она пошла в умывалку, чтобы побыть одной и прийти в себя от этого уведомления. Она машинально посмотрелась в зеркало, венчавшее грязную и потрескавшуюся, полную волос раковину, которая так была похожа на ее жизнь. Ей показалось, что тусклое темное зеркало не отразило ничего. Не потеряла ли она случайно свой материальный облик? Вскоре иллюзия развеялась, и она увидела свое деформированное зеркалом лицо с огромным, как у клоуна, носом. Она смотрела на себя и спокойно думала: такая молодая и уже с червоточиной.

(Есть те, кто имеет. И те, кто не имеет. Это так просто: эта девушка не имела. Не имела чего? Не важно: просто не имела. Если вы поняли меня — хорошо. Если нет — тоже хорошо.) Но почему я трачу время на эту девушку, когда я жажду лишь спелую золотую пшеницу, налитую соками.

Когда она была маленькая, ее тетка, чтобы напугать ее, рассказывала, что вампир — тот, что впивается человеку в горло, высасывая из него кровь, — не отражается в зеркале. Она думала, что не так уж плохо быть вампиром, тогда бы кровь окрасила ее мертвенно бледное лицо; казалось невероятным, что в ее жилах есть кровь, еще менее вероятным — что она когда-нибудь прольется.

Эта девушка сутулилась, как вышивальщица. Она еще в детстве научилась вышивать. И добилась бы в жизни гораздо большего, если бы посвятила себя тонкой работе вышивальщицы, может быть, по шелку. Или еще лучше: бисером по блестящему атласу, поцелую души. Тончайшая работа. Кропотливый труд муравья, который несет на спине крупинку сахара. Она казалась дурочкой, но не была ею. Она не знала, что несчастлива. Это потому, что она верила. Во что? В вас, но не обязательно верить в кого-то или во что-то, нужно просто верить. Это иногда приносило ей радость. Она никогда не теряла веры.

(Эта девушка до безумия раздражает меня. Я опустошен ею. Я тем больше выхожу из себя, чем меньше она протестует. Я взбешен. Я готов бить чашки и стекла. Как мне отомстить? Или лучше, как мне восстановить справедливость? А, знаю — любя своего пса, у которого больше еды, чем у нее. Почему она не протестует? Есть в ней хоть немного твердости? Нет, она безответна и покорна.) Еще я вижу ее глаза, огромные, круглые, вопрошающие — она смотрела, как раненая птица — возможно, из-за увеличенной щитовидки. Эти глаза спрашивали. Кого? Бога? Она не думала о Боге, а Бог не думал о ней. Бог — тот, к кому удается прикоснуться. Когда отнимаешь руку, появляется Бог. Она не задавала вопросы, догадываясь, что на них нет ответов. Или она была слишком глупа, чтобы спрашивать? И получать «нет» в лицо. Возможно, вопросы без ответа все же нужны, чтобы кто-нибудь когда-нибудь не заявил, что она и не пыталась спрашивать. Но она, похоже, сама себе ответила на вопрос «почему?» — потому что. Существуют ли другие ответы? Если кто-то знает лучше, пусть придет и скажет, я жду этого уже много лет. А пока по синему-синему небу плывут белые облака. Все для Бога. Почему хоть чуточку не для людей?

Она родилась не под счастливой звездой и жила с таким видом, будто извинялась за то, что занимает чье-то место. Она рассеянно разглядывала пятна на лице. В Алагоасе их называли «заплатами» и говорили, что их причина — больная печень. Она замаскировала пятна толстым слоем белой пудры, пудра легла неровно, но это все-таки лучше, чем пятна. Она вся была немного грязная, потому что редко мылась. Днем она носила одни и те же блузку и юбку, ночью — холщовую рубашку. Ее соседка по комнате не знала, как намекнуть ей, что от нее дурно пахнет. Боясь обидеть ее, соседка не решалась этого сделать, и все оставалось по-прежнему. В ней не было ничего замечательного, хотя ее кожа, там где не было пятен, имела легкий опаловый блеск. Но это не имело значения. Никто не оглядывался ей в след на улице. Она была как остывший кофе.

Так и жила эта девушка. Сморкалась в подол рубашки. В ней не было того, что называется очарованием. Только я считаю ее очаровательной. Только я, ее автор, люблю ее. Страдаю из-за нее. И только я могу сказать так: чего бы только я с радостью не сделал для тебя. Эта девушка не знала, что она такое, как собака не знает, что она собака. Поэтому она не чувствовала себя несчастной. Единственное, чего она хотела, — жить. Она не знала, для чего, она не задумывалась над этим. Возможно, она считала, что жить хорошо. Она думала, что человек обязан быть счастливым. И она была. До того, как родиться, она была духом? Или была мертва? А потом она умрет? Как это сложно.

Я рассказал несколько фактов, но еще и сам не знаю, какое они имеют значение.

Теперь (взрыв) отдельными штрихами я опишу жизнь этой девушки до того момента, когда шеф ее уволил.

Дитя сертана, она родилась рахитичной, не под счастливой звездой, как я уже говорил. Когда ей было два года, ее родители умерли от лихорадки, обычной для сертана[2] штата Алагоас, где дьявол потерял свои сапоги. Спустя годы она переехала в Масейо со своей богомольной теткой, единственной родственницей на свете. Иногда она вспоминала о чем-то давно забытом. О том, например, как тетка била ее по макушке, потому что считала, что там должен находиться жизненный центр. Она била всегда костяшками пальцев по мягкому, из-за недостатка кальция, черепу. Она била ее, но не только потому, что получала при этом чувственное наслаждение, (тетка никогда не была замужем из отвращения), но и потому, что считала своим долгом уберечь ее, чтобы она не стала когда-нибудь одной из тех девиц, что прогуливаются по улицам Масейо с зажженной сигаретой, поджидая мужчин. Хотя не было никаких намеков на то, что девочка может стать в будущем шлюхой. В ней не было склонности к этой профессии. Женственность в ней проснулась поздно, ведь даже траве, чтобы расти, нужно солнце. Но она забывала об ударах через несколько минут. Гораздо болезненнее было для нее другое наказание: ежедневное лишение десерта, гойябады[3] с сыром, единственной страсти в ее жизни. Почему это наказание стало излюбленным у хитрой тетки? Девочка никогда не спрашивала, почему она постоянно наказана, но ей совсем не нужно было знать, и это незнание сделалось важной частью ее жизни.

Это «незнание» может показаться вредным, но это не так, потому что она знала много, так же как собака умеет махать хвостом, или человек чувствует голод, хотя никто их этому не учил; она родилась c этим знанием. Также никто не научит ее умирать: наверняка она умрет когда-нибудь, как та кинозвезда, чью цветную фотографию она любила разглядывать. Ведь в час смерти человек становится блистательной звездой экрана, это миг славы каждого из нас, словно отдельный звук вырывается вверх из общего хора.

Когда она была маленькой, ей очень хотелось взять какое-нибудь животное. Но тетка считала, что животное — лишний рот. Тогда девочка решила, что ей остается только кормить блох, раз уж ей не заслужить любовь собаки. Тетка заставляла ее молиться. Но набожность не пристала к ней: тетка умерла, и она никогда больше не была в церкви, потому что не чувствовала и не понимала бога.

В жизни происходит именно так: распускается бутон и расцветает жизнь. Только моя героиня не знала, какой бутон должен распуститься. Она также не отдавала себе отчета в том, что жила в индустриальном обществе и была в нем лишним винтиком. И все же кое-что не давало ей покоя: она вдруг поняла, что не помнит ни матери, ни отца, она забыла их лица. Но, поразмыслив она говорила себе, что проросла из земли сертана, как червивый гриб. Она говорила, да, но была очень молчалива. Мне иногда удается поймать какое-нибудь ее слово, но оно ускользает у меня между пальцами.

Несмотря на смерть тетки, она думала, что с ней все будет по-другому, что она никогда не умрет. (Моя страсть — быть другим. В данном случае — другой. Я дрожу, грязный, как она.) Это описание немного утомило меня. Я предпочитаю правду, которая есть в предсказаниях. Когда я закончу эту историю, я вернусь к более безответственному занятию — предсказаниям. Я не придумал эту девушку. Она силой завладела моей душой. Она вовсе не была дебилкой, она жила, как птичка божия, и верила, как умственно отсталая. Эта девушка по крайней мере не выпрашивала милостыню, хотя и принадлежала к самому низкому классу людей, живущих впроголодь. Только я люблю ее.

Потом — неизвестно почему — они переехали в Рио, невероятный Рио-де-Жанейро. Тетка нашла ей работу, потом умерла, и она, теперь одинокая, снимала комнату с четырьмя другими девушками, продавщицами из универсальных магазинов.

Комната находилась в мансарде старого дома, построенного в колониальном стиле на извилистой улице Акре, недалеко от порта, среди публичных домов, обслуживающих моряков, да складов для угля и цемента. Грязная портовая пристань наводила ее на тоскливые мысли о будущем. (Что это? Я вроде бы слышу бравурные аккорды рояля — не символ ли это того, что жизнь девушки в будущем сложится счастливо? Я радуюсь этой возможности и сделаю все, чтобы она осуществилась.) Улица Акре. То еще местечко! Жирные крысы улицы Акре. Я никогда не бываю там и без стыда признаюсь, что боюсь этой жизненной грязи.

Изредка на рассвете ей выпадало счастье услышать пение петуха, и она тосковала по сертану. Как оказался петух на улице Акре, среди складов, заваленных товарами для экспорта и импорта? (Если читатель достаточно богат и устроен в жизни, ему надо перешагнуть через себя, чтобы понять, как иногда живут другие. Если он беден, он не станет меня читать, потому что моя книга — роскошь для тех, кто испытывает постоянное чувство голода. Я играю здесь роль предохранительного клапана, спасая средний класс от самоубийственного существования. Я знаю, как страшно перешагнуть через себя, ведь все новое обычно пугает. Хотя безымянная героиня этой книги — фигура древняя, ее можно назвать даже библейской. Она была непроросшим зерном и не знала цветения. Нет, вру, она была травой.) Удушливыми летними ночами она лежала без сна, вся в поту. Этот пот кажется мне подозрительным. Уж не больна ли она туберкулезом? В темноте слышался чей-то свист и тяжелые шаги, и вой бродячих псов. И между ними — безмолвие звезд и бег времени, которому нет дела ни до нее, ни до нас. Так проходили дни. Пение петуха на заре скрашивало ее серую жизнь. Шумная птица на улице Акре была живым ростком в каменной пустыне.

Улица Акре для жилья, улица Лаврадио для работы, портовая пристань — для прогулок по воскресеньям, да еще долгие гудки теплоходов, от которых неизвестно почему сжимается сердце, и сладостное, хотя и немного печальное пение петуха. Иногда она видела этого петуха во сне. Он появлялся из небытия, подходил к кровати и приветствовал ее. Но это был неглубокий сон, потому что почти год она была простужена. На рассвете ее мучил сухой кашель, она глушила его, уткнувшись в тощую подушку. Но соседки по комнате — Мария да Пенья, Мария Апаресида, Мария Жозе и просто Мария — не просыпались. Они слишком уставали на работе, которая не имела названия, но от этого не была легче. Одна из них продавала пудру «Коти». Ну, это ж надо! Они только поворачивались на другой бок и засыпали еще крепче. Небо наверху или внизу? — думала девушка с северо-востока. Она лежала, утратив чувство реальности. Иногда по вечерам ее почти сводил с ума, не давая уснуть, острый приступ голода, перед глазами неотвязно стоял кусок говядины. Чтобы избавиться от этого видения, она тщательно разжевывала и глотала лист бумаги.

Так. Я до сих пор не могу смириться с этим. Боже мой! Мне гораздо проще общаться с животными, чем с людьми. Когда я вижу своего коня, свободно пасущегося на лугу, мне хочется прижаться лицом к его сильной, бархатистой шее и рассказать о своей жизни. И когда я глажу по голове свою собаку, я знаю, что она понимает меня без слов.

Возможно, девушка с северо-востока уже поняла, что жизнь — штука достаточно скверная, и что душа не всегда крепко привязана к телу, особенно такая слабая, как у нее. Напичканная суевериями, она воображала, что если она почувствует вкус к лучшей жизни, разочаровавшись в своей собственной, то превратится в ползучую гадину. А этого, несмотря на весь ужас своего положения, она не хотела, не хотела лишиться себя. Она считала, что подверглась бы тяжелому наказанию и даже смертельной опасности, если бы у нее появились удовольствия. Поэтому она спасалась от смерти тем, что жила, довольствуясь малым, экономно используя свою жизнь, чтобы та не оборвалась. Эта экономия давала ей определенное чувство безопасности, ведь кто низко летает, тому не так больно падать. Чувствовала ли она, что живет напрасно? Не знаю, думаю, что нет. Только однажды задала она себе трагический вопрос: что я есть? Но так испугалась, что совершенно перестала думать. Но я, которому не удалось стать ею, чувствую, что живу напрасно. У меня есть средства и я регулярно плачу за свет, газ и телефон. А эта девушка иногда даже покупала с зарплаты розу.

Эти события произошли в нынешнем году, и я откажусь от этой трудной истории, только обессилев от борьбы, я не дезертир.

Иногда она вспоминала песенку, под которую водили хоровод соседские девочки — девочки с розовыми бантами в локонах: "я пришел за вашей дочкой, ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля…». Она не принимала участия в их играх, потому что в это самое время тетка заставляла ее мести пол. Мелодия этой песенки была бледным призраком, как безумно красивая, но увядшая роза, эта мелодия была нежным и ужасным призраком детства, лишенного куклы и мяча. Раньше она любила представлять, как бежит за мячом с куклой в руках и смеется. Смех этот кажется зловещим, он перенесен из прошлого больным воображением, это тоска по тому, чего не было, но могло бы быть. (Я прекрасно понимаю, что у меня получается бульварный роман, как я ни пытался избежать сентиментальности.)

Должен сказать, что эта девушка не подозревает о моем существовании, в противном случае у нее было бы кому молиться и у кого искать спасения. Но я знаю о ней все: ею я выражаю свой ужас перед жизнью. Жизнью, которую так люблю.

Но вернемся к девушке. Единственная роскошь, которую она себе позволяла — глоток холодного кофе перед сном, за что расплачивалась изжогой по утрам.

Она была молчалива (ведь ей нечего было сказать), но любила шум. Шум — это жизнь. А тишина ночи пугала: казалось, сейчас она услышит роковые слова. По ночам на улице Акре было очень тихо, разве что изредка проедет машина, чем чаще, тем лучше для девушки. Кроме этих страхов, как будто этого мало, она ужасно боялась получить какую-нибудь неизлечимую женскую болезнь — этим ее пугала тетка. Хотя ее немногочисленные яйцеклетки такие сморщенные. Словно их вообще нет. Она жила в некой прострации, и вечером не помнила, что случилось утром. Иногда она думала долго и без слов: я есть, я существую. Петухи, о которых я говорил, уведомляли о наступлении еще одного изнуряющего дня. Петухи, по крайней мере, поют, — думала девушка, — а курицы, что делают они? Несколько раз девушка ела крутые яйца в кафе. Но тетка говорила ей, что яйца вредно действуют на печень. И каждый раз после этого ее мучила боль в боку, правда, в левом боку, совсем не там, где печень. Она была очень впечатлительной и верила во все, что существует и чего не существует. Но она не умела приукрашивать действительность. Действительность была для нее превыше всего, хотя само это слово ничего ей не говорило. Как и мне, слава Богу.

По ночам ей иногда снилось, что тетка бьет ее по голове. А иногда она видела какие-то странные сексуальные сны, а ведь она была совсем не сексуальна. Тогда, проснувшись, она чувствовала себя виноватой не известно почему. Возможно потому, что приятное должно быть запретным. Виноватой, но довольной. От этого она чувствовала себя еще более виноватой и трижды шептала: аве-мария, аминь, аминь, аминь. Она молилась, но не Богу, она не знала, кем Он был, и поэтому Он для нее не существовал.

Я только что понял, что единственной реальностью для нее был Бог. Она гораздо лучше чувствовала себя в ирреальном мире, где воображала себя зайцем, взмыва-а-а-а-а-а-ющим в небо над кочками. Ее земное существование было неопределенным, смутным. Она была частью природы. Она считала, что ей следует выглядеть печальной. Не разочарованной — для этого она слишком проста и скромна — а именно печальной, это казалось ей романтичным. Нет нужды говорить, что у нее было нервное расстройство, это ясно. Но это был такой невроз, который поддерживал ее, как костыли. Иногда она ехала в центр города и разглядывала витрины магазинов, сверкающие драгоценностями и синтетическими нарядами — только для того, чтобы немного помучиться. Она поступала так, когда бывала в разладе сама с собой, а страдание объединяет.

По воскресеньям она просыпалась очень рано, чтобы оставалось больше времени ничего не делать.

Худшим временем суток был для нее конец воскресного дня: она впадала в беспокойное состояние, вздыхала, тосковала по тем временам, когда была маленькая. Она вспоминала сухую фарофу[4] и думала, что была счастлива. В этом я с ней согласен: детство, каким бы горьким оно ни было, всегда прекрасно, какой ужас! Она никогда ни на что не жаловалась, знала, что так повелось от веку — но кто все это создал? Несомненно, когда-нибудь она попадет в рай, но это будет рай кривых. Увы, для этого не надо стремиться на небо, все криво на самой земле. Клянусь, я ничего не могу для нее сделать. Если бы я мог, я бы все изменил к лучшему. Я прекрасно понимаю, что писать о некрасивой машинистке — хуже, чем сказать непристойность.

(Что касается творчества, все равно живая собака лучше книги.) Хочу поделиться с вами одной маленькой радостью. Дело в том, что в одно тоскливое воскресенье без фарофы девушка испытала неожиданное, необъяснимое счастье: гуляя по пристани, она увидела радугу. Она была в восторге, но тотчас возжелала большего: ей захотелось увидеть фейерверк, как однажды в Масейо. Вот, с этими людишками всегда так: сунешь им палец, они норовят отхватить всю руку, с жадностью требуют своего. И без всякого на то права, не так ли? Не существует способа — по крайней мере я его не знаю — увидеть многоцветный сверкающий фейерверк в моросящий дождь.

Должен ли я говорить, что она была без ума от солдат? Это на самом деле так. Когда она видела солдата, она думала, дрожа от удовольствия и страха: неужели он может убить меня?

Если бы девушка знала, что моя радость тоже произрастает из глубины моей печали и что печаль — это неудавшаяся радость. Да, в глубине души она тоже была веселой. Несмотря на невроз. Невроз борца.

И она позволяла себе еще одну роскошь, кроме ежемесячных походов в кино: очень ярко красила ногти на руках. Увы, яркий лак быстро слезал с обкусанных ногтей и не скрывал грязи под ними.

А когда она просыпалась? Когда она просыпалась, то не сразу могла сообразить, кто она. Потом она вспоминала и с удовольствием думала: я машинистка и девственница и люблю кока-колу. Только тогда она возвращалась в реальный мир и проводила остаток дня, послушно подавая бумаги на подпись.

Станет ли мой рассказ лучше, если я украшу его какими-нибудь специальными сложными терминами? Но дело в том, что у этой истории нет никакой техники, никакого стиля; она написана, как бог на душу положит. Ни за что на свете я не стану пятнать красивыми и лживыми словами такую жизнь, как у этой машинистки. В течение жизни я совершал поступки непонятные мне самому. И самый непонятный из них — эта история, в которой нет моей вины, и которая развивается сама по себе. Моя машинистка жила в особом зачарованном нимбе между адом и раем. Она никогда не думала: «Я — это я». Уверен, она считала, что не имеет на это права, она была ненужной, лишней, как завернутая в газету косточка, болтающаяся в мусорном ведре. Неужели существуют миллионы таких, как она? Да, но все они лишние. А если хорошо подумать, кто не лишний в этой жизни? Я не чувствую себя лишним, потому что пишу, что является действием, которое, в свою очередь, есть факт. Тогда я открываю вашего Бога в своей душе. Для чего я пишу? Разве я знаю? Да, мне действительно иногда кажется, что я — не я, что я принадлежу какой-то далекой галактике, я не могу понять, что происходит со мной. Неужели я это я? Я не перестаю удивляться встрече с самим собой.

Как я уже говорил, девушка с северо-востока не верила в смерть. Она не могла представить, что когда-нибудь умрет. Ведь сейчас-то она жива. Она давно забыла имена отца и матери, о которых никогда не вспоминала тетка. (Чрезмерная легкость, с какой я играю словами, вгоняет меня в дрожь; боюсь нарушить Порядок и упасть в бездонную пропасть, населенную стонами: Ад свободы. Но надо продолжать).

Продолжаю:

Каждое утро, очень тихо, чтобы не разбудить соседок, девушка включала транзистор, одолженный у Марии да Пенья, включала исключительно ради программы «Радио-Часы», передающей «точное время и новости культуры», и никакой музыки — только падающие капли звуков, отсчитывающие уходящие минуты. Кроме всего прочего, этот канал использовал интервалы между каплями-минутами для торговой рекламы — она обожала рекламу. Это была великолепная программа, так как между сигналами она давала массу интересных сведений, которые, возможно, когда-нибудь ей пригодятся. Так, она узнала, что императора Карла Великого звали в его родной стране Каролус. Правда, ей ни разу не представился случай блеснуть своими познаниями, ну, как знать, может быть ей это удастся, кто ищет, тот всегда найдет. Однажды она услышала информацию о том, что лошадь — единственное животное, которое не скрещивается со своим потомством.

— Ну, это, парень, уже непристойность, — сказала она диктору.

В другой раз она услышала: "Покайтесь во Христе, и Он даст вам счастье.» И она покаялась. Так как она не знала, в чем, то каялась всем и во всем. Пастор также сказал, что месть — это козни дьявола. И она не мстила.

Да, кто ищет, тот всегда найдет. Правда?

У нее было то, что называется внутренним миром, но она не знала об этом. Она жила этим миром, словно поедала собственные внутренности. Утром по дороге на работу она производила впечатление тихой помешанной, потому что витала где-то далеко, в высоких и ослепительных мечтах. Мечты эти, несмотря на всю их интимность, были расплывчаты и смутны, потому что не имели стержня — опыта чувств. Чаще всего в ней была пустота, та пустота, что заполняет души святых. Была ли она святой? Похоже на то. Она не понимала, что она думает, потому что ничего не хотела сказать. Но, кажется, вся ее жизнь была долгим размышлением ни о чем. Другие люди были нужны ей только для того, чтобы верить в себя, хотя она теряла себя в бесконечных круглых пустотах, которые заполняли ее. Она размышляла даже печатая на машинке и от этого делала еще больше ошибок.

Но у этой девушки были свои радости. Холодными ночами она, дрожа под холщовой простыней, любила читать рекламные объявления, которые вырезала в конторе из старых газет. Она их коллекционировала, приклеивая в альбом. У нее было одно, самое любимое, с цветной фотографией открытой баночки с розовым кремом для кожи, кожи женщин, непохожих на нее. У нее начинался нервный тик, стоило ей закрыть глаза и с наслаждением представить эту баночку в своих руках: крем был такой аппетитный. Если бы у нее были деньги, она бы обязательно купила его. Не для кожи, нет, она бы съела его, прямо ложкой из банки. Дело в том, что ее организму катастрофически не хватало жиров, он высох, как пустой бурдюк. Она превратилась, подобно времени, в материю в ее первоначальной форме. Возможно, так она спасалась от искушения быть несчастной и жалеть себя. (Когда я думаю, что я мог бы родиться ею — почему бы нет? — я трепещу. Тогда я сам себе кажусь трусом и чувствую свою вину, как гласит одно из названий этой книги.) В любом случае, будущее, кажется, станет лучше. По крайней мере будущее имеет то преимущество перед настоящим, что не может не быть лучше, если настоящее — хуже некуда. Но эта девушка не была нищая духом. В душе ее словно благоухал неувядающий цветок. Потому что, как ни странно, она верила. Она была всего лишь сгустком живой материи. Но она существовала. А я? Обо мне известно только, что я дышу.

В ней было небольшое, но неугасимое пламя — дыхание жизни. (Эта история стала для меня маленьким адом. Боги не хотят, чтобы я писал о прокаженных, в противном случае грозятся наслать на меня проказу.) (Если я откладываю описание событий, которые я смутно предвижу, то делаю это для того, чтобы с разных сторон охарактеризовать мою героиню, девушку из штата Алагоас. И еще для того, чтобы читатель, если таковой найдется, впитал ее, как иссушенная земля впитывает воду. Эта девушка — правда, о которой я предпочел бы не знать. Не представляю, кто в этом виноват, но кто-то должен за это ответить.) Не случится ли, что вторгаясь в ее жизнь, я нарушаю сокровенную тайну? Не настигнет ли меня кара за рассказ об этой жизни, которая, как и все прочие жизни, есть тайна нерушимая? Исступленно пытаюсь найти в этом существовании хотя бы один драгоценный камень. Возможно, в конце он появится, ослепляя своим блеском, я не уверен, но очень на это надеюсь.

Я забыл сказать, что у этой машинистки временами появлялось отвращение к пище. Это началось, когда она в детстве узнала, что съела за обедом жареного кота, и навсегда испугалась. Она потеряла аппетит, долго ничего не ела. Ей казалось, что она совершила преступление, что это был жареный ангел, и его крылышки хрустели у нее на зубах. Она верила в ангелов, а раз она верит — ангелы существуют.

Она никогда не обедала и не ужинала в ресторанах. Ела стоя в забегаловке за углом. Ей почему-то казалось, что каждая женщина, входящая в ресторан, — француженка и выглядит нелепо.

Она не понимала значения некоторых слов. Например, слова «эфемерный». Сеу[5] Раймундо часто давал ей перепечатывать бумаги, написанные его красивым почерком, где было много таких слов. Она нашла слово «эфемерный» чрезвычайно таинственным и перепечатала с необыкновенной тщательностью, не пропустив ни одной буквы. Глория, его сотрудница, была стенографисткой и не только зарабатывала больше, но и не боялась трудных слов, которые так любил их шеф. А пока моя героиня влюбилась в слово «эфемерный».

Еще один штрих: она никогда не получала подарков. Впрочем, она и не мечтала о них. Только однажды ей страстно захотелось одну вещь, это была книга, которую сеу Раймундо, любящий литературу, оставил на столе. Книга называлась «Униженные и оскорбленные». Девушка задумалась. Возможно в первый раз она отнесла себя к определенному социальному классу. Она думала, думала, думала и думала. Она пришла к выводу, что на самом деле ник— то никогда ее не обижал, просто так уж устроен мир, борьба здесь бессмысленна, ради чего бороться?

Я спрашиваю себя, узнает ли она когда-нибудь любовь, будет ли в ее жизни этот сладостный полет? Я ничего не знаю. Что делать, если правда в том, что все в мире немного печальны и немного одиноки. Девушка с северо-востока теряется в толпе. На площади Мауа, где она садится в автобус, очень холодно, и негде укрыться от ветра. Зато, ах! есть на свете груженые корабли, которые передают ей привет неизвестно от кого. Но такие мысли не часто приходили ей в голову. Обычно она выходила из темной конторы, вдыхала сумеречный воздух улицы и убеждалась, что вечер наступил в отведенный ему час. Неотвратим ход часов, управляющих временем. Да, к моему несчастью, неотвратим. Сегодня, как и вчера, и как каждый день. Ну, и что? А ничего. Что касается меня, автора этой жизни, то я не люблю рутины, предпочитаю что-нибудь необычное.

Кстати, о необычном. Однажды девушка увидела в кафе мужчину такого, такого, такого красивого, что ей захотелось иметь его в доме, как если бы он б-б-был о-о-о-огромным изумрудом на б-б-бархатной подушечке. Только смотреть, не прикасаясь. Она увидела у него на пальце обручальное кольцо. Как можно выйти замуж за-за-за существо, которое создано для-для-для того, чтобы им любовались? — спрашивала она себя, с трудом собравшись с мыслями. Она бы умерла от стыда, если бы ей пришлось обедать с ним за одним столом, потому что он был слишком красив для человеческого существа.

Почему бы однажды не дать спине отдых? Но она знала, что шеф никогда не поверит, что у нее болит позвоночник. Тогда она решилась на ложь, которая убеждает больше, чем правда: она сказала шефу, что не сможет прийти на работу, потому что ей надо удалять очень болезненный зуб. И ложь помогла. Иногда только она может помочь. Итак, на следующий день, когда четыре усталые Марии ушли на работу, она в первый раз в жизни стала обладательницей одной очень ценной вещи: одиночества. Комната принадлежала только ей одной. Она плохо представляла, как использует это пространство. Рядом никого. И тогда она стала танцевать, и это был безусловно мужественный поступок, ведь тетка не одобрила бы его. Она кружилась и танцевала, потому что, оставшись одна, она стала: сво-бод-на! Она использует все преимущества с таким трудом завоеванного одиночества: и включенное на полную громкость радио, и простор комнаты без Марий. Она попросила взаймы у квартирной хозяйки немного растворимого кофе и кипятку и выпила его перед зеркалом, чтобы не потерять себя. Возможность обрести саму себя была благом, которого она не знала раньше. Наверное, я никогда в жизни не была так счастлива, как сейчас, — думала она. Она никому ничего не должна, и никто не должен ей. Она даже позволила себе такую роскошь, как скука, вещь в определенном смысле даже изысканную.

Я немного удивлен той легкостью, с какой она попросила взаймы. Значит ей нужны какие-то особые условия, чтобы выглядеть очаровательной? Почему в жизни она совсем не такая? Даже ее отражение в зеркале не было ужасным: она выглядела довольной, но словно не совсем нормальной.

— Ах, месяц май, я никогда тебя не забуду! — воскликнула она на следующий день, 7-ого мая, она, никогда не восклицавшая прежде. Потому, вероятно, что наконец ей что-то было дано. Дано ею же самой, но дано. Незабвенный, счастливый день. Яркий солнечный луч ворвался и осветил ее тусклое существование. Май, месяц белых свадебных одежд. То, что последует за этим — только попытка восстановить три, уже написанные страницы, которые, к несчастью, моя кухарка выбросила в мусорное ведро. Нет, это почти невыносимо, и я не надеюсь найти поддержку у живых, мне могут помочь только мертвые. Увы, мне не удастся без потерь восстановить то, что я написал о встрече моей героини с ее будущим возлюбленным. Оставлю все как есть. И если меня спросят, как это произошло, я скажу: не знаю, я потерял эту встречу.

Май, месяц бабочек-невест, порхающих в белой фате. Ее восклицание, возможно, было предвидением того, что случилось вечером того же дня: под проливным дождем она встретила (взрыв!) первую в своей жизни любовь, и ее сердце забилось, как птица в клетке. Парень и она смотрели друг на друга сквозь пелену дождя и чутьем поняли, что они земляки, существа одной породы. Он смотрел на нее, вытирая руками мокрое лицо. И девушка, едва взглянув на него, поняла, что это ее судьба. Он… Он подошел и певучим голосом жителя северо-востока, взволновавшим ее до глубины души, спросил:

— Простите, сеньорита, могу я пригласить вас погулять?

— Да, — поспешно ответила она, боясь, как бы он не передумал.

— И позвольте узнать, как вас зовут?

— Макабеа.

— Мака — что?

— Беа — закончила она.

— Простите меня, но это звучит как название болезни.

— Мне мое имя тоже кажется странным. Но моя мать дала обет Деве Марии, если я выживу, назвать меня именно так, и до года у меня вообще не было имени, и я предпочла бы вообще не иметь никакого, чем такое, ни на что не похожее. Она перевела дыхание и закончила уныло — но, как вы видите, я выжила… вот и …

— В сертане Параибы обет — тоже дело чести.

Они не замечали, куда идут. Они брели под проливным дождем и остановились перед витриной магазина метизных товаров, где за стеклом были выставлены трубы, жесть, огромные болты и гвозди. И Макабеа, боясь, что молчание не понравится ее недавно обретенному возлюбленному, сказала:

— Мне так нравятся гайки и гвозди, а вам?

Когда они встретились во второй раз, опять шел дождь, и они промокли до костей. Крупные капли текли по лицу Макабеи, отчего казалось, что она плачет.

И в третью их встречу, конечно же, опять шел дождь, и молодой человек, раздраженный и утративший некоторый налет утонченности, с большим трудом привитый ему отчимом, сказал:

— С тех пор, как я с тобой познакомился, все время идет дождь!

— Простите.

Но она уже любила его так, что не могла освободиться от него, она была в отчаянии от этой любви. В одну из встреч она спросила, наконец, как его зовут.

— Олимпико де Жезус Морейра Шавес — соврал он, потому что настоящая его фамилия была просто де Жезус, обычная фамилия незаконнорожденных. Его воспитывал отчим, обучивший его изысканным манерам, которые помогли бы ему использовать людей в своих целях и кружить голову женщинам.

— Я не понимаю, — сказала она, — что значит твое имя — Олимпико.

Макабеа симулировала любознательность, чтобы скрыть, что она часто, как и в данном случае, многого не понимает. Но он весь встрепенулся, как боевой петух, от такого глупого вопроса, потому что не знал ответа, и зло сказал:

— Я знаю, но говорить не хочу!

— Не сердись, не сердись, не сердись… человеку не нужно знать, что значит его имя.

Она узнала желание, хотя и не понимала, что это такое. Она была голодна, на это был другой голод; желание причиняло боль, оно поднималось с низу живота и заставляло трепетать кончики грудей и руки, не знающие объятий. Она стала очень нервная, и Глория для успокоения давала ей подслащенную воду.

Олимпико де Жезус был рабочим на металлургическом заводе, но она никогда не слышала, что он называет себя рабочим, — только металлургом. Макабеа была довольна его социальным положением. Она гордилась тем, что она машинистка, хотя и получала меньше минимальной заработной платы. Но она и Олимпико что-то представляли из себя. Металлург и машинистка — прекрасная пара. Олимпико получал от работы такое же удовольствие, как от сигареты, зажженной не с того конца. Он должен был перетаскивать железные балки с одного конвейера на другой. Он никогда не задавался вопросом, для чего он это делает. Жизнь не казалась ему безрадостной, ему удалось даже скопить немного денег: один сторож по дружбе пускал его ночевать в свою будку. Однажды Макабеа сказала:

— Хорошие манеры — лучшее наследство.

— Для меня лучшее наследство — много денег. Но когда-нибудь я стану богатым, — сказал Олимпико, у которого было одно дьявольское качество — неистребимая жизненная сила. Ему хотелось быть тореадором. Однажды в кино он увидел красный плащ и задрожал с головы до ног. Ему не было жаль быка. Ему нравился вид крови.

Еще дома, на северо-востоке, он скопил деньги и вырвал хороший зуб, чтобы заменить его золотым. С золотым зубом он чувствовал себя уверенней в жизни. Олимпико не знал, что такое стыд. Таких на северо-востоке называют «бесстыжий кабра»[6]. Но мало кто знал, что он был художником: в часы досуга он вырезал фигурки святых, и они были такие красивые, что он ни за что не хотел их продавать. Однажды с необыкновенной тщательностью, не опуская ни одной детали, он вырезал фигуру Иисуса Христа. Христос получился как живой, ну прямо как Олимпико, только без золотого зуба.

Олимпико интересовался общественной жизнью. Он обожал слушать по радио политические дискуссии. Этим были заняты его мысли. Еще в Параибе он садился прямо на пол и размышлял вслух. Его голос звучал резко и одиноко:

— Я очень умный и когда-нибудь стану депутатом.

Разве он не прирожденный оратор? Его музыкальный голос, его неистощимое красноречие будто специально созданы для того, чтобы, убеждая и приказывая, вести за собой толпу. В будущем, которое выходит за пределы моего повествования, не станет ли он и в самом деле депутатом? И окружающие будут называть его «доктор».

Макабеа действительно была фигурой средневековой, тогда как Олимпико де Жезус может считаться отмычкой, открывающей любые двери. В Макабее не было ничего искусственного, она была просто сама собой. Нет, прочь сантименты, не нужно никакого сочувствия к этой девушке. Должен, однако, заметить, что Макабеа не получила в своей жизни ни одного письма, и к телефону в конторе приглашали только шефа или Глорию. Однажды она попросила Олимпико позвонить ей. Он сказал:

— Зачем? Чтобы выслушивать твои глупости?

Когда Олимпико сказал ей, что станет депутатом от штата Параиба, Макабеа от удивления разинула рот и подумала: а когда мы поженимся, я стану депутаткой? Ей совсем этого не хотелось, потому что «депутатка» было похоже на неприличное слово. (Как я уже говорил, история эта проста, в ней нет высоких понятий и глубоких размышлений. Возможно, когда-нибудь я вернусь к ним, даже к сентенциям о боге, но сейчас я должен закончить историю Макабеи, иначе я сойду с ума.) Редкие разговоры влюбленных касались фариньи, вяленого мяса, рападуры[7] и меладо[8]. Это было их общее прошлое, и они уже забыли горечь своего детства, потому что детство, когда оно прошло, всегда кажется сладостным и не отпускает от себя. Они были очень похожи на брата и сестру, а это значит — я только сейчас понял это — что они не могут пожениться. Но я не знаю, догадываются ли они об этом. Поженятся они или нет? Даже этого я не знаю, знаю только, что они были невинны и почти не отбрасывали тени.

Нет, вру, теперь я вижу все: он ни в коей мере не был невинным, хотя и был жертвой этого мира. В нем росло, как я понял сейчас, неистребимое семя зла, оно питало его желание отомстить и давало ему жизненную силу, ту самую, которой не было у Макабеи, не имевшей ангела— хранителя.

В конце концов, что должно случиться — обязательно произойдет, но пока еще ничего не произошло, и эти двое не могут опередить события. Они ищут бесплатное пристанище, например, скамейку на площади. И устроившись, не замечают ничего на свете. И слава богу.

Он: Не сумеешь чего?

Она: А?

Он: Я больше так не могу. Давай вообще не будем ни о чем говорить, хорошо?

Она: Хорошо, как хочешь.

Он: У тебя вообще нет своего мнения. А у меня оно было всегда. В сертане Параибы нет никого, кто не знал бы Олимпико. И когда-нибудь обо мне узнает весь мир.

Она: Да?

Он: Я тебе говорю. Ты не веришь?

Она: Верю, верю, я не хотела тебя обидеть.

Однажды в детстве она попала в дом, выкрашенный белой и розовой краской, с колодцем на заднем дворе. Ей так понравилось смотреться в него! Это стало ее мечтой: собственный колодец, только для нее одной. Девушка не знала, как можно эту мечту осуществить, и спросила Олимпико:

— Ты не знаешь, можно ли купить яму?

— Слушай, ты все еще не исправилась? Ты что, не понимаешь, что на твои вопросы не существует ответов?

Она склонила голову на плечо, как печальная голубка.

Однажды, когда Олимпико вслух мечтал о том, как он разбогатеет, Макабеа заметила:

— Мне кажется, это только мечты.

— Иди ты к черту со своими замечаниями. Я бы послал тебя еще дальше, не будь ты невинной девушкой.

— Говорят, от забот портится желудок.

— Желудок — это ерунда, я знаю наверняка, что своего добьюсь. Ну а у тебя есть какие-нибудь цели?

— Нет, у меня нет ни одной. Наверное, потому, что я ничего не хочу добиться.

Это был единственный случай, когда она говорила о себе с Олимпико де Жезусом. Она привыкла забывать о себе и не нарушала своих привычек.

— Ты знаешь, в «Радио-Часах» сообщили, что один человек написал книгу «Алиса в стране чудес», он еще был математиком. И еще они говорили об алгебре. Что значит это слово — «алгебра»?

— Это неприличное слово, порядочная девушка не должна его повторять.

— Они часто говорят о «культуре» и произносят другие непонятные слова, например, что такое «электроника»?

Молчание.

— Я знаю, но не хочу говорить.

— Я так люблю слушать, ка капают минуты: тик-так-так-так-так-так. «Радио-Часы» сообщают точное время, объявления и новости культуры. Что значит «культура»?

— Культура — это культура, — сердится он. — Что ты ко мне пристала?

— Дело в том, что я очень многого не понимаю. Что значит пожизненная рента?

— Ну, это просто, это что-то из медицины.

— А что значит «улица графа де Бонфин?» Что такое граф? Это принц?

— Граф — это граф, черт возьми. И мне не нужно это твое точное время, потому что у меня есть часы.

Он не сказал, что стащил эти часы в заводском туалете, когда один сотрудник положил их на раковину, чтобы вымыть руки. Никто не узнал об этом: он не был дураком никогда не носил их на работе.

— Знаешь, что я еще услышала? Они сказали, что в жизни должна быть радость. Мне кажется, она у меня есть. И еще я слышала такую красивую песню, что даже заплакала. Она называлась «Una Furtiva Lacrima»[9].

— Это была самба?

— Наверное. Ее пел человек по имени Карузо, про него сказали, что он уже умер. У него такой нежный голос, что даже слушать больно.

В ее жизни не было ничего прекраснее этой мелодии. Вытирая собственные слезы, она пыталась напеть услышанное. Но ее голос был резким и дребезжащим, как и она сама. Когда она услышала эту песню, она расплакалась. Она плакала первый раз в жизни, не подозревая, что в ее глазах есть эта влага. Она плакала и сморкалась, не понимая, почему она плачет. Она не оплакивала свою жизнь: не зная другой, она принимала ее как должное. Я думаю, что с помощью музыки она угадала, что на свете есть иная, более утонченная жизнь и даже более одухотворенная. Многое она понимала сердцем, а не умом. «Интеллигентность» значит образованность? Возможно. Пусть будет так. Погружение в безграничный мир музыки не требует понимания. Ее сердце вспыхнуло. И рядом с Олимпико она неожиданно даже для себя самой набралась храбрости и сказала:

— Я даже могу спеть эту песню. Ла-ла-ла-ла-ла-ла.

— У тебя совсем нет голоса. Ты поешь, будто тростник шелестит.

— Это, наверное, оттого, что я пою первый раз в жизни.

Она думала, что «lacrima» вместо «lagrima» было ошибкой диктора[10], ей никогда не приходило в голову, что в мире существуют другие языки и была уверена, что в Бразилии говорят по-бразильски.

Эта песня, кроме прогулок в порт по воскресеньям, была единственной радостью в ее жизни. Ухаживание продолжалось вяло. Он:

— Теперь, когда умерла моя крестная мать, ничто больше не связывает меня с Параибой.

— От чего она умерла?

— Ни от чего. От старости.

Он говорил о великих вещах, а она обращала внимание на вещи незначительные, такие же, как она сама. Так, она заметила ржавые, перекошенные, скрипучие и ободранные ворота, за которыми открывалась дорога к загородным, похожим на деревенские, домикам. Все это она увидела из окна автобуса. На доме под номером 106 висела табличка с названием района. Он назывался «Восход солнца». Хорошее название, оно вселяет надежду. Макабеа считала Олимпико очень умным. Он говорил о таких вещах, о которых она не имела ни малейшего представления. Однажды он сказал следующее:

— Лицо намного важнее тела, потому что по лицу видно, что человек чувствует. У тебя лицо человека, который съел какую-то гадость. Мне не нравятся грустные лица, тебе надо сменить — и тут он сказал трудное слово — надо сменить «выражение».

Она сказала, потрясенная:

— Я не знаю, как можно изменить лицо. Но у меня только лицо печальное, а внутри я веселая. Ведь жить так хорошо, правда?

— Ясно! Но хорошая жизнь — это для избранных. Я одинок и кажусь тебе маленьким и худым, но я сильный, я могу одним махом поднять тебя. Хочешь?

— Нет, нет, люди смотрят, все будут смеяться.

— Да никто на тебя не смотрит.

И они свернули за угол. Макабеа была очень счастлива. Он действительно поднял ее в воздух выше собственной головы. Она была в восторге:

— Как будто летишь на самолете.

Да. Но он не сумел удержать ее, и она упала лицом в грязь, разбив нос. Но она была деликатна и сказала только:

— Не беспокойся, я не сильно.

Так как у нее не было платка, чтобы вытереть грязь и кровь, она воспользовалась юбкой, предупредив его:

— Пожалуйста, не смотри на меня, пока я буду вытираться, мне надо поднять юбку.

Но он рассердился и не сказал больше ни слова. Несколько дней они не встречались: его гордость была уязвлена.

Все кончилось тем, что он вернулся к ней. По разным причинам они оказались в одной мясной лавке. Для нее запах сырого мяса был ароматом, который придавал ей силы, как будто она наелась. Что касается Олимпико, то он хотел видеть мясника и его острый нож. Он завидовал мяснику и хотел бы быть на его месте. Вонзенный в мясо нож возбуждал его. Оба вышли из лавки удовлетворенные. Хотя она спрашивала себя: какого вкуса это мясо? А он: как люди становятся мясниками? В чем тут секрет? (Отец Глории работал в великолепной мясной лавке).

Она сказала:

— Мне будет так жаль себя, когда я умру.

— Глупости, если ты умрешь, то совсем.

— Тетя учила меня не этому.

— Ну ее к черту, эту твою тетку.

— Знаешь, чего бы я больше всего хотела? Стать артисткой кино. Я хожу в кино только в день получки. И выбираю самые дешевые кинотеатры. Я обожаю артисток. Ты знаешь, что Мэрилин была вся розовая?

— А ты — цвета грязи. Для артистки ты не вышла ни лицом, ни фигурой.

— Ты думаешь?

— Ну, ясно.

— Я не люблю, когда на экране показывают кровь. Я не могу видеть кровь, меня от этого тошнит.

— Тебя тошнит или ты плачешь?

— До сего дня меня, слава богу, еще ни разу не стошнило.

— От тебя толку, как от козла молока.

Думать — это так трудно, она не понимала, как вообще люди думают. Но Олимпико не только думал, но и употреблял в разговоре изысканные слова. Макабее никогда не забыть, как при первой встрече он назвал ее «синьорита», словно она была кем-то. И так как она была кем-то, то купила себе тюбик розовой губной помады. Их разговоры всегда были бессмысленными. Она прекрасно понимала, что никогда не называла вещи своими именами. И «любовь» она не называла любовью, называла «не-знаю-что».

— Слушай, Макабеа …

— Что слушать?

— О Боже! «Слушай» — не значит «напрягай слух». Так говорят, когда хотят привлечь чье-то внимание. Понимаешь?

— Все-все, до капелюшечки!

— Господи, до какой «капелюшечки», если я еще ничего не сказал! Так вот, слушай, я приглашаю тебя на чашечку кофе. Хочешь?

— А можно кофе с молоком?

— Можно, но за ту же цену. Если будет дороже, разницу заплатишь сама.

Макабеа не вводила Олимпико ни в какие расходы, за исключением того случая, когда он угостил ее кофе с молоком, который она насахарила так, что ее чуть не стошнило, но она пересилила себя, чтобы не опозориться. Она положила столько сахару, чтобы не упустить ни одной возможности.

А однажды они ходили в зоосад, причем она сама заплатила за билет. Животные поразили Макабею. Она была напугана и не понимала, зачем они существуют. А когда она увидела носорога — огромную, черную, круглую громадину, то со страху обмочилась. Носорог показался ей, прошу прощения, ошибкой Создателя. Но на самом деле она не думала ни о каком Боге, это была просто привычка. К ее величайшей радости Олимпико не заметил, что с нею приключилось, и она сказала ему:

— Я мокрая, потому что села на мокрую скамейку.

И он ничего не понял. И Макабеа автоматически вознесла благодарственную молитву. Это не было молитвой Богу, просто она повторяла то, чему ее учили в детстве.

— Жираф такой элегантный, правда?

— Глупости, животные не бывают элегантными.

Макабеа завидовала жирафу, который так высоко парил в воздухе. Заметив, что ее комментарии о животных не обрадовали Олимпико, она решила переменить тему:

— В «Радио-Часах» сказали одно слово, которое показалось мне таким изысканным — мимикрия.

Олимпико с подозрением посмотрел на нее:

— Разве порядочные девушки говорят о таких вещах? Знаешь, к чему это приводит? На Манге полно девиц, которые задают подобные вопросы.

— Манге — это пригород?

— Манге — это дурное место, туда ходят только мужчины. Ты не поймешь, но я тебе скажу одну вещь: еще встречаются дешевые женщины. Ты стоила мне дешево, одну чашку кофе. Я не буду больше на тебя тратиться, хорошо?

Она подумала: я не стою того, чтобы он за меня платил, ведь я описалась.

После дождя в Зоологическом саду Олимпико уже не был прежним: он вышел из себя. И позабыв о том, что сам говорил мало, как и подобает серьезному человеку, упрекнул Макабею:

— Черт побери! Ты же рта не раскрыла. Тебе что, не о чем слова сказать?

Тогда, расстроившись, она сказала:

— Слушай, император Карл Великий звался в своей стране Каролус! А ты знаешь, что муха летает так быстро, что, если бы она летала по прямой, то облетела бы земной шар за 28 дней.

— Это ложь!

— Вовсе нет, клянусь чистотой своей души, я слышала это по радио!

— Все равно не верю.

— Умереть мне на этом месте, если я вру. Пусть мои родители горят в аду, если я тебя обманываю.

— Посмотрим, останешься ли ты жива. Слушай, ты прикидываешься или на самом деле такая дура?

— Я не знаю, какая я, считаю, что я немного… Я хочу сказать, что я не очень хорошо знаю, кто я на самом деле.

— Но ты, по крайней мере, знаешь, что тебя зовут Макабеа.

— Это так. Но я не знаю, что внутри моего имени. Знаю только, что я никогда не была важной персоной.

— Так вот, запомни, обо мне еще напечатают в газетах, и мое имя станет известно всему миру.

Макабеа сказала Олимпико:

— Знаешь, на нашей улице есть петух, и он поет по утрам.

— Для чего ты выдумываешь все эти глупости?

— Клянусь, это правда. Пусть моя мать умрет, если я вру.

— А разве твоя мать не умерла?

— Ах, да … Правда…

(А я? Я, тот, кто рассказывает эту историю, которая не случилась ни со мной, ни с одним из тех, кого я знаю? Я ошарашен этой правдой. Неужели мой долг, причиняющий мне такую боль, в том, чтобы угадать во плоти ту правду, которую никто не хочет различать? И если я знаю о Макабее почти все, то это потому, что я случайно поймал взгляд одной изможденной девушки с северо-востока. Она послала мне этот быстрый взгляд всем телом. Что касается Олимпико, мне надо мысленно сфотографировать его лицо — ведь когда человека застают врасплох и рассматривают без предубеждений, его лицо говорит почти все.) Но теперь я опять исчезаю и возвращаюсь к этим двоим, которые силою обстоятельств были существами не совсем материальными.

Но я еще не объяснил Олимпико как следует. Он вышел из сертана Параибы и обладал стойкостью, рожденной любовью к этой иссохшей, потрескавшейся от засухи земле. Олимпико никогда не расставался с баночкой душистого вазелина, купленной на базаре в Параибе, и расческой. Он густо смазывал вазелином свои черные волосы, не подозревая, что эта слипшаяся сальная копна вызывает отвращение у кариок[11]. Он с рождения прокалился на солнце и был тверд как сухая ветка или камень, лежащий на солнцепеке. Олимпико мог спастись скорее, чем Макабеа, потому что совсем не случайно убил человека, своего врага, вонзив в укромном месте нож ему в печень. Он хранил это происшествие в абсолютной тайне, и этот секрет придавал ему силы. Олимпико был задирой. Но у него была одна слабость — похороны. Иногда он по три раза в неделю ходил на похороны незнакомых людей, извещения о которых он находил в газетах, особенно в «О Dia», и его глаза наполнялись слезами. Да, это был его недостаток, но у кого их нет. Та неделя, когда он не был на похоронах, была для него потерянной. Этот человек, даже если он был сумасшедшим, всегда знал, чего он хочет. А если он не был сумасшедшим — дело другое.

Макабеа, напротив, была продуктом пересечения «чего» с «почему». Поистине, казалось, что она родилась от какой-то пустой идеи голодных родителей. Олимпико, по крайней мере, воровал все, что под руку попадет, и даже из будки, в которой ночевал. Совершенное убийство и кражи делали его человеком значительным, придавали вес, он чувствовал себя не кем-нибудь, а человеком чести. Олимпико мог спастись скорее, чем Макабеа, еще и потому, что очень талантливо умел рисовать смешные карикатуры на сильных мира сего, чьи фотографии печатают в газетах. Это было его местью. Один единственный раз он был добр с Макабеей, когда пообещал ей найти работу на металлургическом заводе, если ее уволят. Она приняла это обещание как незаслуженную радость (взрыв), потому что там она нашла бы единственную настоящую связь с миром: самого Олимпико. Но Макабеа обычно не беспокоилась о будущем: иметь будущее — непозволительная роскошь. Однажды Макабеа услышала по радио, что население земного шара — около 7 миллиардов. И она почувствовала себя потерянной. Но поскольку Макабеа умела во всем находить счастье, она скоро утешилась: вероятно, эти 7 миллиардов живут для того, чтобы помочь ей.

Макабеа любила фильмы ужасов и мюзиклы. Больше всего ей нравились повешенные женщины и выстрелы в сердце. По сути дела, Макабеа была самоубийцей, даже не зная об этом, хотя она никогда не покушалась на свою жизнь. Дело в том, что ее жизнь была такая пресная, как черствый хлеб без масла. В то время как Олимпико был дьявольски живуч и обладал ценным семенем, у Макабеи, как уже было сказано (или не было?) яичники были сморщенные, как вареный гриб. Ах, если бы я смог вмешаться в жизнь этой девушки, как следует вымыть ее, налить тарелку горячего супа и поцеловать в лоб перед сном. И сделать так, чтобы, проснувшись, она почувствовала, какая это отличная штука — жизнь.

По правде говоря, Олимпико никогда даже не делал вида, что ему нравится ухаживать за Макабеей — это я понял только сейчас. Возможно, он видел, что в Макабее не было расовой силы, она была третьего сорта. Зато когда он увидел Глорию, сослуживицу Макабеи, он сразу почувствовал в ней класс. В ее жилах текло хорошее португальское вино и кровь беглого раба. Хотя она была белой, но при ходьбе покачивала бедрами, как мулатка. Она осветляла до желточно желтого цвета свои кудрявые волосы, корни которых всегда оставались темными. Но даже так она становилась блондинкой и поднималась на ступеньку выше в глазах Олимпико. Кроме того, у Глории было еще одно преимущество, которым житель северо-востока не мог пренебречь: когда Макабеа знакомила их, Глория сказала, что «она кариока до мозга костей». И хотя Олимпико не знал, что значит «до мозга костей», он понял, что Глория принадлежит к привилегированному классу южан. Оценивая Глорию, Олимпико скоро пришел к выводу, что она некрасива, но хорошо откормлена. И этот факт сделал ее товаром высокого качества.

В это время его чувства к Макабее остыли и превратились в рутину, хотя они никогда и не были горячими.

Олимпико часто не приходил на свидания. Но для Макабеи он был возлюбленным. И она думала только о том дне, когда он захочет стать женихом. И жениться.

Из разговоров Олимпико узнал, что у Глории есть отец, мать и горячая пища в определенные часы. Олимпико просто пришел в экстаз, когда узнал, что ее отец работает в мясной лавке. Он догадывался, что Глория будет очень плодовитой, в то время как Макабеа, казалось, несла в себе свою собственную смерть.

Да, забыл сказать об одном факте, поистине удивительном: в жалком, почти увядшем теле Макабеи безграничное дыхание жизни было таким сильным и таким богатым, как у беременной девственницы, оплодотворенной партеногенезом; она видела сумасшедшие сны, в которых появлялись громадные доисторические животные, словно она жила в эпоху, далекую от нашего кровавого времени.

Случилось так (взрыв), что Олимпико внезапно порвал всякие отношения с Макабеей. Эти отношения, возможно странные, были, тем не менее, слабым подобием любви. И вот Олимпико заявил ей, что встретил другую девушку, и что эта девушка — Глория. (Взрыв). Макабеа прекрасно видела, что творится с Олимпико и Глорией: они целовались взглядом.

Глядя в невыразительное лицо Макабеи, Олимпико захотелось даже сказать ей какую-нибудь любезность, чтобы смягчить прощание навсегда. И поэтому он сказал:

— Ты, Макабеа, как волос в супе. Тебя не хочется съесть. Прости, если я тебя обидел, но это правда. Ты обиделась?

— Нет, нет, нет! Ах, пожалуйста, я хочу уйти! Пожалуйста, поскорей говори мне" прощай»!

Лучше бы я не говорил о счастье или несчастье: не провоцировал это бесчувственное расставание и сирень, этот запах фиалок, ледяные волны прилива, оставляющие пену на песке. Нет, это слишком больно.

Забыл сказать, что Макабеа, к несчастью, была чувственной. Как могло случиться, что в таком жалком теле помещалось такое сладострастие, а она даже не знала об этом? Загадка. Она попросила у Олиипико в начале их любви маленькую фотографию размером 3 на 4, где он улыбался, демонстрируя золотой клык, и это так ее взволновало, что бедной Макабее, чтобы успокоиться, пришлось трижды прочитать «Отче наш» и дважды «Аvе Маriа».

В тот момент, когда Олимпико ее бросил, ее реакция (взрыв) была самой неожиданной. Она захохотала, ни больше, ни меньше. Она смеялась, потому что не помнила, как плачут. Удивленный Олимпико тоже издал несколько смешков, не понимая, что происходит. Какое-то время они смеялись вместе. Вдруг Олимпико осенило, и он спросил с неожиданной чуткостью, не нервный ли это смех. Макабеа перестала смеяться и сказала очень, очень устало:

— Не знаю …

Макабеа поняла одну вещь: причиной ее несчастья была Глория. Но так и должно было случиться, потому что Глория была толстой. Полнота всегда была тайной мечтой Макабеи, потому что еще в Масейо она услышала, как какой-то парень сказал проходившей по улице толстушке: «Полнота — твоя красота!». С этого самого момента ей захотелось поправиться, и тогда она высказала единственную в своей жизни просьбу. Она попросила тетку купить рыбий жир (уже тогда она была подвержена влиянию рекламы), на что тетка ответила:

— Воображаешь, что ты дочь миллионера?

После того, как Олимпико ее бросил, Макабеа, не будучи по природе меланхоличной, старалась жить так, словно ничего не случилось. (Она не чувствовала отчаяния и т. п. и т. д….). Да и что могла она сделать?Макабеа была натурой стойкой. К тому же, меланхолия — привилегия богачей, тех, кому нечего делать. Меланхолия — это роскошь.

Да, забыл сказать, что на следующий день, после того, как Олимпико дал ей отставку, Макабее пришла в голову одна мысль. Поскольку никто не собирается устраивать ей праздник, а тем более свадьбу, она решила это сделать сама. Праздник состоял в том, что Макабеа купила безо всякой нужды новый тюбик губной помады, не розовой, какой она обычно пользовалась, а ярко-красной. В умывалке она накрасила рот, перекрыв его естественные очертания, чтобы ее тонкие губы стали похожи на шикарные губы Мэрилин Монро. Потом она взглянула в зеркало и увидела там какую-то жуткую фигуру, у которой вместо губ, казалось, было кровавое месиво, словно после зубодробительного удара (небольшой взрыв).

Когда она вернулась на рабочее место, Глория засмеялась:

— Ты что, с ума сошла? Как ты накрасилась? Ты похожа на солдатскую шлюху.

— Я не шлюха, я честная девушка!

— Прости, но я хочу спросить: быть некрасивой больно?

— Я никогда об этом не думала. Если и больно, то совсем чуть-чуть. Но ведь и я могу задать тебе этот вопрос — ты ведь тоже некрасивая.

— Неправда, я красивая!!! — закричала Глория.

Потом все встало на свои места, и Макабеа стала жить как раньше, ни о чем не думая. Пустая, пустая жизнь. Как я уже говорил, у Макабеи не было ангела-хранителя. Но она устраивалась, как могла. Она была почти безликой. Однажды Глория спросила ее:

— Зачем ты просишь у меня столько аспирина? Я не возражаю, хотя это стоит денег.

— Чтобы у меня не болело.

— Как это? А? Ты больна?

— У меня все время болит.

— Где?

— Внутри, не знаю, как объяснить.

Увы, она никогда не могла ничего объяснить. Она превратилась в одноклеточное существо и каким-то образом в самых обыкновенных и примитивных вещах находила очарование греха. Она любила чувствовать, как течет время. Хотя она не имела часов, а может быть, как раз поэтому, у нее была масса времени. Она жила сверхзвуковой жизнью. Никто не замечал, что она преодолевала своим существованием звуковой барьер. Для других она не существовала.

У Макабеи было единственное преимущество перед остальным человечеством — она умела глотать пилюли без воды, насухо. Глория, дававшая ей аспирин, всегда восхищалась этой ее способностью, что было для Макабеи бальзамом на душу.

Глория всегда предупреждала ее:

— Смотри, застрянет таблетка в горле — и каюк.

Однажды Макабея испытала настоящий восторг. Это случилось, когда она увидела дерево, такое огромное, что она никогда не смогла бы обхватить руками его ствол. Но несмотря на этот восторг, она жила без Бога в душе. Молилась равнодушно. Да. Но загадочный чужой Бог иногда даровал ей благодать. Счастлива, счастлива, счастлива. Ее душа почти летела. И превращалась в летающую тарелку. Она пыталась рассказать об этом Глории, но не нашла слов. Макабеа не умела говорить, да и о чем она могла рассказать? О воздухе? Она не могла рассказать обо всем, так как «все» — это пустота.

Иногда благодать настигала ее в конторе, полной народу. Тогда, чтобы побыть одной, она шла в туалет, стояла там и улыбалась (мне кажется, этот Бог был очень милостив к ней: давал ей то, что раньше отнял). Стояла, думая ни о чем, с пустыми глазами.

Глория не была ее подругой: только коллегой. Глория, пухлая, белая, равнодушная. Она странно пахла. Наверняка потому, что редко мылась. Она осветляла, а не брила волосы на ногах и подмышками. Олимпико: интересно, а внизу она тоже блондинка?

Глория испытывала к Макабее странное материнское чувство. Когда Макабеа казалась ей слишком грустной, Глория спрашивала:

— Из-за чего ты?

Макабею, которую никогда никто не раздражал, трясло от привычки Глории выражаться незаконченными фразами. Глория неумеренно пользовалась сандаловым одеколоном, и Макабею, у которой был деликатный желудок, тошнило от этого запаха. Но Макабеа ничего не говорила, так как Глория была теперь ее единственной связью с миром. Ее мир составляли тетка, Глория, сеу Раймундо, Олимпико — и где-то там, вдалеке, девушки, с которыми она делила комнату. Зато Макабеа общалась с портретом Греты Гарбо в молодости. К моему величайшему удивлению, так как я и представить не мог, что ее лицо может что-то сказать Мекабее. Грета Гарбо, — подсознательно думала она, — эта женщина должна быть самой главной в мире. Но она вовсе не хотела стать величественной Гретой Гарбо, чья трагическая чувственность одиноко стояла на пьедестале. Она хотела быть похожей, как я уже говорил, на Мэрилин. Однажды, в редкую минуту откровенности, Макабеа призналась в этом Глории. Глория расхохоталась:

— Да ты что, Мака? Спятила?

Глория была очень довольна собой: она высоко себя ценила. Она знала, что обладает присущей мулаткам грацией, что у нее родинка в уголке рта, очень ее украшавшая, и темный пушок на верхней губе, который приходилось обесцвечивать. Заметный пушок. Почти усы. Глория была хитрой подлянкой, но с сильным характером. Она некоторым образом даже жалела Мекабею, но ведь сама-то Глория устроилась в жизни, а кто ей велит быть дурочкой. И Глория думала: у меня с ней ничего общего.

Никому не удается заглянуть в чужую душу. Хотя Макабеа иногда разговаривала с Глорией, но никогда не открывала ей свое сердце.

У Глории был задорный зад, и она курила сигареты с ментолом, чтобы приятно пахло изо рта, когда она будет целоваться с Олимпико. Глория была довольна: она получила все, что хотела. И еще был в ней какой-то вызов, который можно выразить одной фразой: «Никто не смеет командовать мной».

Как-то раз она уставилась на Макабею и все смотрела, смотрела и смотрела на нее. Потом не выдержала и спросила с легким португальским акцентом:

— Послушай, у тебя что, нет лица?

— Конечно, есть. Просто так кажется, потому что у меня сплющенный нос: я ведь из Алагоаса.

— Скажи мне одну вещь: ты когда-нибудь задумывалась о своем будущем?

Вопрос остался без ответа, потому что Макебеа не знала, что сказать. Отлично. Вернемся к Олимпико.

Он, дабы произвести впечатление на Глорию, пустить ей пыль в глаза, купил на ярмарке у торговцев с северо-востока перца-малагеты, и, чтобы показать своей новой возлюбленной, какой он храбрец, набил полный рот этим «дьявольским фруктом» и сжевал. И даже не запил стаканом воды, чтобы потушить огонь в желудке. Но этот жар, почти непереносимый, закалил его, не говоря уж о том, что напуганная Глория стала ему подчиняться. И Олимпико подумал: ну, разве я не победитель? Он как клещ вцепился в Глорию: она давала ему мед и питательные соки. Олимпико ни минуты не раскаивался в том, что порвал с Макабеей, потому что у него иная судьба: он должен подняться и войти в другой мир. Он жаждал стать другим. В мире Глории, например, он, слабак, разбогатеет. Он, наконец, перестанет быть всегда лишним, тем, кто прячется даже от себя самого, потому что стыдится своей слабости. Дело в том, что Олимпико — это одинокое сердце, бьющееся в безвоздушном пространстве. Сертанежо[12] — это, прежде всего, жертва. Я его прощаю.

Глория, желая компенсировать Макабее потерю возлюбленного, пригласила ее к себе домой на воскресный ужин. Сначала кусает, потом ласкает? (Ах, какая банальная история, я ее едва переношу).

И там (маленький взрыв) Макабеа вытаращила глаза от удивления. Потому что мелкой буржуазии удается создать относительный комфорт среди грязного беспорядка, комфорт тех, кто тратит все деньги на еду; в пригороде едят много. Глория жила на улице, названной именем какого-то генерала. Глория была очень этим довольна и чувствовала себя в безопасности. В ее доме был даже телефон. Возможно, это был тот редкий случай, когда Макабеа почувствовала, что для нее нет места в этом мире как раз потому, что Глория столько ей дала. А именно: большую чашку настоящего шоколада на молоке, множество самых разных глазированных пирожных, не говоря уже о небольшом пироге. Когда Глория вышла, Макабеа спрятала одно пирожное в свою сумочку. А потом она просила прощения у той абстрактной Силы, что дает и отнимает. И почувствовала себя прощенной. Сила простила ее.

На следующий день, в понедельник, уж не знаю, из-за того ли, что ее печень не выдержала удара шоколадом, или из-за того, что она перенервничала, приобщившись к напитку богатых, но Макабее стало плохо. Однако она ни за что не хотела прочистить желудок, чтобы не переводить добро понапрасну. А через несколько дней, получив зарплату, она набралась смелости и первый раз в жизни (взрыв) пошла к дешевому врачу, рекомендованному Глорией.

Врач осмотрел ее раз, другой, потом третий.

— Ты сидишь на диете, чтобы похудеть?

Макабеа не знала, что ответить.

— Что ты обычно ешь?

— Сосиски.

— И только?

— Иногда бутерброд с сыром.

— А что ты пьешь? Молоко?

— Только кофе и лимонад.

— Какой лимонад? — спросил он, чтобы что-нибудь сказать. И добавил наугад:

— Тебя иногда тошнит?

— Нет, никогда! — вскрикнула она испуганно, потому что не была сумасшедшей и не переводила добро попусту, как я уже говорил.

Врач осмотрел ее и понял, что она вовсе не сидит на диете, чтобы похудеть. Но ему было гораздо удобнее повторять, что она не должна соблюдать диету. Он знал, как обстоят дела на самом деле, ведь он лечил бедняков. Вот что он говорил ей, пока выписывал рецепт укрепляющего средства, которое она потом не купила, потому что считала, что посещение врача — само по себе лекарство. Врач раздражался все больше и больше, сам не понимая, почему, и наконец взорвался:

— Эта сосисочная диета — чистой воды невроз. Все, что тебе действительно нужно, — найти психоаналитика!

Она ничего не поняла, но подумала, что врач ждет, чтобы она улыбнулась. И она улыбнулась.

У врача, очень толстого и потного, был нервный тик, из-за которого он время от времени растягивал губы. Впечатление было такое, что он вот-вот расплачется, как ребенок.

У этого врача не было никакой цели. Он стал врачом, чтобы зарабатывать деньги, а вовсе ни из-за любви к профессии или больным. Поэтому он пропускал мимо ушей жалобы пациентов и считал бедность отвратительной. Он лечил бедных, но терпеть их не мог. Они были отбросами того общества, к которому он сам не принадлежал. Он прекрасно знал, что ничего не значит как врач, что не владеет новыми методами лечения; он годился только для бедных. Он мечтал скопить денег и делать то, что ему больше всего нравилось, а именно: ничего.

Когда он сказал, что ему нужно осмотреть ее, Макабеа заявила:

— Я слышала, что у врача надо раздеваться, но я ничего не сниму.

Он сделал ей рентген и сказал:

— У тебя начинается туберкулез.

Макабеа не знала, хорошо это или плохо, но как человек воспитанный, сказала:

— Большое спасибо.

Врач просто не позволял себе испытывать жалость, но все же сказал: когда не знаешь, что поесть, сделай спагетти по-итальянски.

А потом добавил с тем минимумом теплоты, который считал допустимым, поскольку также чувствовал себя несправедливо обделенным:

— Это не очень дорого.

— Эта еда, которую вы назвали… Я никогда в жизни ее не ела. Это — вкусно?

— Конечно! Посмотри на мой живот. Это все макароны и пиво. Но пиво исключается: лучше не употреблять алкоголь.

Макабеа переспросила устало:

— Алкоголь?

— Да знаешь ли ты хоть что-нибудь, гром тебя разрази?!

Да, я люблю Макабею, мою дорогую Маку, люблю за ее уродливость и полную безвестность, ведь она ни для кого ничего не значит. Люблю за худобу и больные легкие. И как бы я хотел, чтобы она открыла рот и сказала:

— Я одна в целом мире и никому не верю, все лгут, даже в час любви. Один человек не может быть честным с другим, правда приходит ко мне, только когда я одна.

Но Макабеа никогда не говорила такими длинными фразами, потому что была скупой на слова. Дело в том, что она не сознавала свое положение, никогда не жаловалась и даже считала себя счастливой. Она вовсе не была идиоткой, но испытывала по-идиотски незамутненное счастье. Она никогда не обращала на себя внимания: просто не умела. (Вижу, что пытаюсь наделить Макабею своими собственными чертами: это мне ежедневно требуется несколько часов одиночества, иначе мне «каюк»).

Что касается меня, то лишь в одиночестве я становлюсь самим собой. Когда я был маленьким мне иногда казалось, что я могу упасть с Земли. Почему облака плывут по небу и никогда не падают? Потому что сила тяжести меньше выталкивающей силы воздуха. Умно, не правда ли? Да, но когда-нибудь они упадут на землю каплями дождя. Это моя месть.

Макабеа ничего не сказала Глории, потому что стыдилась правды. Ложь была приличнее. Она считала, что быть хорошо воспитанным — значит уметь врать. Макабеа лгала даже самой себе, завидуя подруге. Например, ее изобретательности: Макабеа видела, как, прощаясь с Олимпико, та целовала кончики собственных пальцев и посылала поцелуй в воздух, будто выпускала на волю птичку. Макабеа никогда бы до этого не додумалась.

(Эта история — только голые факты, необработанный материал, который достиг меня раньше, чем я успел о нем подумать. Я знаю много того, чего не могу выразить словами. Тогда о чем же думать?).

Глория, возможно, из-за угрызений совести, сказала ей:

— Олимпико мой, но ты наверняка найдешь себе нового возлюбленного. Я говорю, что он мой, потому что мне так сказала гадалка, и я не могу ее ослушаться; она медиум и никогда не ошибается. Почему бы тебе тоже не сходить к гадалке и не спросить у нее совета?

— Это очень дорого?

Я смертельно устал от литературы: только немота окружает меня. Если я все еще пишу, то потому лишь, что мне нечего больше делать в этом мире в ожидании смерти. Поиск слова в темноте. Незначительный успех захватывает меня и гонит из дому куда глаза глядят. Мне хочется вываляться в грязи, меня гонит не контролируемая разумом потребность в унижении, потребность в разгуле и абсолютном наслаждении. Грех притягивает меня, все запрещенное пленяет. Я хочу быть курицей и свиньей одновременно, а потом убить их и выпить их кровь. Я устал … Возможно, от общества Макабеи, Глории и Олимпико. А от врача с его пивом меня просто тошнит. Мне необходимо хотя бы на три дня отвлечься от этой истории.

В эти дни, один, без своих героев, я исчезаю как личность. Вылезаю сам из себя, как из пижамы. Исчезаю, как только усну.

Но теперь я возвратился и чувствую, что мне не хватает Макабеи. Поэтому продолжаю:

— Это очень дорого?

— Я дам тебе взаймы. Даже на мадам Карлоту, которая снимает с людей наведенную на них порчу. Она сняла порчу с меня в полночь третьего августа в пятницу на террейро[13] Сан-Мигель. Они зарезали над моей головой черного поросенка и семь белых куриц и разорвали мою одежду, так что я была вся в крови. Ты не испугаешься?

— Не знаю, смогу ли я вынести вид крови.

Возможно потому, что кровь — интимная тайна каждого, животворящая трагедия. Но Макабеа знала только, что она не может выносить вида крови, остальное додумал я сам. Меня интересуют только факты: факты — упрямая вещь. От них нельзя убежать. Факты — это слова, сказанные миром.

Ладно.

Получив неожиданную помощь, Макабеа, никогда в жизни ничего не просившая, попросила у шефа отгул по причине выдуманной зубной боли и взяла у Глории деньги, которые вряд ли когда-нибудь сможет отдать. Столь смелый поступок вдохновил ее на еще большую отвагу (взрыв): рассудив, что взятые взаймы деньги — чужие, она решила, что может их тратить. И Макабеа впервые в жизни взяла такси и поехала к гадалке. Подозреваю, что она сделала это от отчаяния, хотя и не знала, что потеряла надежду; она была опустошена до предела, повержена в прах.

Макабеа без труда нашла дом мадам Карлоты, и это показалась ей счастливым предзнаменованием. Одноэтажный домик находился слева за углом, и между камнями мостовой пробивалась трава — она сразу обратила на нее внимание, потому что замечала все мелкое и незначительное. Пока Макабеа нажимала на кнопку звонка, в ее голове блуждали мысли о том, что трава — это так легко и просто. Ей часто приходили в голову всякие беспричинные мысли, потому что, несмотря ни на что, она обладала внутренней свободой.

Мадам Карлота сама открыла ей дверь и сказала самым естественным тоном, словно ждала ее:

— Мой ориша[14] уже предупредил меня, что ты придешь, дорогуша. Как тебя зовут? Ах, так … Красивое имя. Входи, радость моя. У меня клиент, подожди меня здесь. Выпьешь кофейку, цветочек мой?

Макабеа была слегка ошарашена таким неожиданно теплым приемом. И стала пить, заботясь о своей хрупкой жизни, остывший и несладкий кофе. Одновременно она с восхищением и уважением рассматривала комнату, в которой ее оставили. Там все было шикарно. Желтые синтетические накидки на креслах и диванах и даже цветы из синтетики. Синтетика — верх всего. Макабеа сидела с открытым ртом.

Наконец, из задней комнаты вышла девушка с заплаканными глазами, и мадам Карлота велела Макабее войти. (Мне надоело бороться с фактами, меня убивает повседневность, мне лень писать эту историю, ведь это всего лишь исповедь. Я пишу о том, что вокруг меня. Я не отвечаю за то, что пишу).

Ну, продолжим, хоть это и трудно: мадам Карлота была толстой, ярко красила пухлые губы и румянила сальные щеки. Она была похожа на большую фарфоровую куклу, уже поломанную. (Я понимаю, что эти факты не могут придать глубину моему рассказу. Но описания утомляют меня).

— Не бойся, все твои дела устроятся. Кому помогаю я, тому помогает Иисус.

И мадам Карлота указала на картину, где кармином и золотом было изображено сердце Христово.

— Я обожаю Иисуса. Просто без ума от Него. Он всегда мне помогал. Слушай, когда я была совсем молоденькая, моя внешность позволяла мне быть женщиной легкого поведения. И моя жизнь была действительно легкой, слава Богу. Потом, когда я уже не так высоко котировалась, Иисус, ни много ни мало, сделал так, что мы с одной приятельницей смогли сами открыть «веселый дом». Там я заработала деньги, чтобы купить эту квартирку. А заведение я продала: очень трудно управляться с девушками, которые только и делали, что обкрадывали меня. Тебе это интересно?

— Очень.

— Очень хорошо, я ведь не вру. Я люблю Христа потому, что он всегда был моим Спасителем. Слушай, полиция не разрешает мне гадать на картах, считает, что я обманываю посетителей, но, как я уже сказала, полиция не может победить Иисуса. Это он достал мне деньги на обстановку. Ты заметила, какая у меня шикарная мебель?

— Да, сеньора.

— Ах, тебе тоже нравится? Вижу, ты девушка умная, это хорошо. Только ум меня спас.

Не переставая говорить, мадам Карлота доставала из открытой коробки одну конфету за другой и отправляла их в рот, но ни разу не угостила Макабею. Последняя, как я говорил, имела склонность замечать всякие мелкие детали и поэтому разглядела, что внутри каждой конфеты была какая-то жидкость. Но Макабее не хотелось конфет: она понимала, что эти вещи не для нее.

— Я была бедной, плохо питалась, плохо одевалась. И тогда я пошла в проститутки. И мне нравилось, потому что я женщина любвеобильная, у меня хватало ласки для всех мужчин. Кроме того, я в заведении не скучала, мы часто болтали с товарками. Мы в нашем квартале все дружили между собой и очень редко ссорились. Но и это было хорошо, потому что я была очень сильная и любила драться, выдирать у соперниц волосы и кусаться. Кстати, ты не представляешь, какие великолепные у меня были зубы: белоснежные и блестящие. Но они испортились, и теперь у меня вставная челюсть. Ты заметила, что у меня искусственные зубы?

— Нет, сеньора.

— Слушай, я была очень чистоплотная и не заразилась дурной болезнью. Только однажды подцепила сифилис, но вылечилась пенициллином. Я была более терпима, чем другие девушки, потому что я добрая и отдавала все, что имела. У меня был мужчина, которого я по-настоящему любила и содержала, потому что он был таким изящным и не мог растрачивать свои силы на работу. Он был для меня всем, он даже бил меня. Когда он устраивал мне взбучку, я видела, что он меня любит, и мне нравилось, что он меня бьет. С ним у меня была любовь, с другими — только работа. А потом, когда он исчез, я, чтобы не страдать, развлекалась с женщинами. Женская ласка тоже очень хороша, я даже это тебе советую, потому что ты слишком чувствительная, чтобы выносить грубость мужчин. И если у тебя будет такая подруга, ты поймешь, как это приятно, женские ласки гораздо утонченнее. У тебя есть возможность заиметь подругу?

— Нет, сеньора.

— Это потому, что ты боишься. Сама знаешь: волков бояться — в лес не ходить. Как я скучаю по веселому кварталу! Я захватила лучшие для Манге времена, когда его посещали настоящие кавалеры. Кроме твердой зарплаты, я часто получала чаевые. Я слышала, что Манге пришел конец, там осталось не больше полдюжины домов. В мое время там было не меньше двух сотен. Тогда я стояла в дверях и на мне были только кружевные трусики и лифчик. Потом, когда я растолстела и потеряла зубы, я сама стала хозяйкой борделя. Ты знаешь, что такое бордель? Я употребила это слово, потому что не боюсь называть вещи своими именами. Некоторые люди этого ужасно боятся. А ты тоже боишься слов, радость моя?

— Да, сеньора.

— Тогда я буду следить, чтобы у меня не вырвалось нехорошее слово, будь спокойна. Говорят, что теперь Манге жутко воняет. В мое время жгли ладан, чтобы в доме был приятный запах. Пахло, как в церкви. И все было респектабельно и очень благопристойно. Когда я была проституткой, то уже тогда копила денежки. Конечно, приходилось платить процент хозяйке. Иногда там раздавались выстрелы, но со мной этого не случалось. Я тебе надоела, цветочек мой? Ах, нет? Ты хочешь, чтобы я погадала тебе на картах?

— Да, сеньора.

Тогда мадам Карлота сказала, что все стены ее комнаты в Манге были красиво разукрашены.

— Ты знаешь, сокровище мое, что мужской запах полезен? Полезен для здоровья. Ты уже пробовала, как пахнет мужчина?

— Нет, сеньора.

Наконец, помуслив пальцы, мадам Карлота велела Макабее снять карты.

— Левой рукой, слышишь, мой цветочек?

Макабеа разделила колоду дрожащей рукой: впервые у нее будет судьба. Мадам Карлота (взрыв) стала наивысшей точкой ее существования. Какой-то вихрь ворвался в ее жизнь, закружил и поставил перед этой знатной дамой, чьи нарумяненные щеки блестели, как пластмассовые.

Мадам вдруг вытаращила глаза:

— Но, Макабеазинья, какая жуткая у тебя жизнь! Как мой друг Иисус жалеет тебя! Какой кошмар!

Макабеа побледнела: ей никогда не приходило в голову, что ее жизнь такая плохая. Мадам рассказала все о ее прошлом, даже то, что она рано лишилась родителей и что ее воспитывала родственница хуже мачехи. Макабеа изумилась: она всегда считала, что тетка много сделала для нее, благодаря ей Макабеа стала такой воспитанной девушкой.

Но мадам на этом не остановилась:

— Что касается настоящего, лапушка, оно тоже ужасно. Ты потеряешь работу и уже потеряла возлюбленного, бедняжечка. Если не можешь, не плати мне за совет, я женщина со средствами.

Макабеа, не привыкшая получать милостыню, отказалась от такого подарка, но сердце ее переполняла благодарность.

И вдруг случилось неожиданное: лицо мадам расцвело:

— Макабеа! У меня для тебя потрясающие новости. Слушай внимательно, цветочек мой, потому что это очень важно. Это очень серьезное и очень радостное известие: твоя жизнь коренным образом изменится. Более того, она изменится в тот самый момент, когда ты выйдешь из моего дома! Ты почувствуешь, что стала другим человеком. Знай, радость моя, твой возлюбленный вернется к тебе и сделает предложение, он раскаивается! А твой шеф скажет, что ты стала работать лучше, и он не собирается тебя увольнять!

Макабее никогда не хватало мужества надеяться.

А теперь голос мадам прозвучал для нее, как трубный глас с небес. И сердце Макабеи учащенно забилось. Мадам права: Господь наконец обратил на нее внимание. Глаза Макабеи широко распахнулись навстречу Будущему (взрыв). И я, в конце концов, тоже надеюсь.

— Это еще не все! Большие деньги придут в твой дом от одного иностранца. Ты знаешь какого-нибудь иностранца?

— Нет, сеньора, — ответила обескураженная Макабеа.

— Значит, скоро узнаешь. У него светлые волосы и голубые глаза, нет зеленые, или карие, или черные. И хотя ты влюблена в своего бывшего кавалера, этот гринго[15] влюбится в тебя. Нет! Нет! Нет! Теперь мне открылось другое (взрыв), и хотя я не вижу очень четко, я слышу голос моего святого: этого иностранца зовут, кажется, Ганс, он-то и женится на тебе! У него много денег, все гринго богатые. Если я не ошибаюсь, а я никогда не ошибаюсь, он будет очень тебя любить, и ты, сиротинка моя, ты будешь одеваться в бархат и атлас и даже получишь в подарок шубу!

Макабею начала (взрыв) бить крупная дрожь — от избытка счастья. Она только и смогла пролепетать:

— Но ведь в шубе в Рио жарко …

— Шуба будет просто для красоты. Давно же не выпадали у меня такие хорошие карты. Я всегда говорю правду. Например, я честно сказала той девушке, которая была здесь перед тобой, что она попадет под машину, она даже плакала. Видела, какие красные у нее были глаза? А теперь я дам тебе талисман, который должен храниться в лифчике, соприкасаясь с — кожей. У тебя совсем нет бюста, бедняжка. Но ничего: ты растолстеешь и войдешь в тело. А пока подкладывай в лифчик ваты, чтобы казалось, что грудь у тебя имеется. Послушай, радость моя, этот талисман я тоже должна тебе продать. Это из-за Иисуса, потому что все деньги, которые я зарабатываю гаданием, я отдаю в сиротский приют. Но если не можешь, не плати, отдашь, когда все сбудется.

— Нет, я заплачу, вы все угадали, вы …

Макабеа была, как пьяная, мысли путались, словно ее ударили по голове, на которой росли жидкие волосенки. Она чувствовала себя такой потерянной, словно с ней случилось несчастье.

Кроме того, она впервые познала чувство, которое называют страстью: она страстно влюбилась в Ганса.

— Что мне делать, чтобы волосы стали гуще? — она осмелилась задать вопрос, потому что чувствовала себя другим человеком.

— Не слишком ли много ты хочешь? Ну, да ладно: мой голову мылом «Аристолино» и не пользуйся твердым желтым мылом. За этот совет я денег не беру.

Даже это? (взрыв), и ее сердце бешено забилось. Даже густые волосы? Макабеа уже забыла Олимпико и думала только о гринго: ей посчастливилось подцепить мужчину с голубыми глазами, или зелеными, или карими, или черными — ошибки быть не могло, все варианты возможны.

— А теперь, — сказала мадам, — иди. Иди навстречу своему счастью. А я жду другую клиентку, я и так слишком долго с тобой задержалась, мой ангелочек, но дело того стоило!

Повинуясь безотчетному импульсу, Макабеа, решительная и неловкая одновременно, звонко чмокнула мадам в щеку. И она снова почувствовала, что ее жизнь уже изменилась к лучшему: было так приятно поцеловать кого-то. В детстве ей некого было целовать, и она целовала стену. Лаская ее, она ласкала саму себя.

Макабеа была поражена, как это мадам Карлота так точно все угадала. Только теперь она поняла, какой жуткой была ее жизнь. Она чуть не зарыдала, увидев все в истинном свете, а ведь она, как я уже говорил, всегда считала себя счастливой.

Макабеа, спотыкаясь, вышла из дома гадалки и остановилась в темном переулке. Уже смеркалось. Наступил час сумерек — ничейный час. Но затуманенному взору Макабеи эти финальные минуты уходящего дня показались пятном крови и золота, почти черного. Ее поглотило богатство красок, которое, несмотря на первую гримасу ночи, было, да, да, да, пышным и глубоким. Оглушенная, плохо соображая, где находится, Макабеа стала переходить улицу. Ее жизнь изменилась, и изменилась благодаря словам. Еще со времен Моисея известно, что слово — божественно. Макабеа почувствовала, что стала другой. Она была беременна будущим. И чувствовала в себе надежду, такую огромную, каким никогда не было ее отчаяние. Она уже не была сама собой, это, конечно, потеря, но она нашла больше, чем потеряла. Если раньше она была приговорена к смерти, то гадалка вынесла ей новый приговор: жить. Вдруг всего стало так много, и все это принадлежало ей, что хотелось плакать. Но Макабеа не заплакала: ее глаза сверкали, как умирающее солнце. В тот самый миг, когда она ступила с тротуара на мостовую, чтобы перейти улицу, Судьба (взрыв) шепнула ей горячо и напористо: сейчас, уже, пришел твой час!

И тут из-за угла вылетел огромный, как океанский лайнер, желтый мерседес и сбил ее с ног — и в тот самый миг, словно в ответ, в каком-то уголке земного шара, взвился на дыбы и заржал конь.

Падая, Макабеа успела заметить, что предсказания мадам Карлоты стали сбываться: автомобиль был очень шикарный.

«Это ничего, что я упала, — думала Макабеа, — ничего серьезного не случилось». Она ударилась головой об асфальт и осталась лежать, повернув спокойное лицо к сточной канаве. Из головы бежала струйка крови, неожиданно красной и обильной. Вот что мне хотелось бы сказать: Макабеа была из породы стойких, породы редкой, но способной к выживанию, которая когда-нибудь отстоит свое право на крик.